Monthly Archives: декабря 2024

УДК 82-94

Научная редакция и примечания – доктор исторических наук, профессор Смирнова Тамара Михайловна.

Email: mokva@inbox.ru

SPIN: 7691-2890

Забродин Олег Николаевич – Первый Санкт-Петербургский государственный медицинский университет имени академика И. П. Павлова Министерства здравоохранения Российской Федерации, кафедра анестезиологии и реаниматологии, старший научный сотрудник, доктор медицинских наук, Санкт-Петербург, Россия.

Email: ozabrodin@yandex.ru

ScopusID: 36909235400

Забродин Николай Иванович. Биографическая справка.

Николай Иванович Забродин (далее – Н. И.) родился в деревне Аристовка в Татарии в 1908 году[1]. Родители его занимались сельским хозяйством. Он пережил трудные годы голода в Поволжье в 1921–1922 гг. После окончания школы в городе Мензелинске поступил на физико-математический факультет Казанского университета. В 1931 г. окончил химико-технологический институт в Казани и в том же году поступил на работу в Государственный институт прикладной химии (ГИПХ) в Ленинграде.

 

В годы Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда ГИПХ стал ведущим оборонным предприятием. Здесь Н. И. проработал всю блокаду. В ту пору немногие сотрудники ГИПХа были объединены в отряд и находились на казарменном положении. В годы блокады Н. И. заведовал лабораторией химической защиты, а в 1943 г. был переведен на работу в Петроградский райком ВКП(б), оставаясь сотрудником ГИПХа.

 

С 1946 по 1949 год он работал в Ленинградском Горкоме ВКП(б) инструктором отделов: оборонной промышленности, затем – машиностроительной промышленности, далее – тяжелой промышленности. В 1949 г. назначен директором Государственного НИИ полимеризационных пластмасс и экспериментального завода, а в 1952 г., тяготея к научной работе, поступил во Всесоюзный НИИ галургии, куда был принят на должность старшего научного сотрудника геохимической лаборатории и проработал около 30 лет.

 

Н. И. Забродин награжден орденом Трудового Красного знамени, медалями «За оборону Ленинграда» и «За трудовую доблесть».

 

В последние годы Н. И. занимался написанием воспоминаний, которые прервала кончина в августе 1981 г. Кроме воспоминаний о войне и блокаде, представляют интерес фрагменты писем, которые Н. И. Забродин с 1941 по 1944 гг. писал жене – Нине Викториновне Дерябиной в Свердловск, где его семья находилась в эвакуации.

О. Н. Забродин

 

Memoirs of Nikolai Ivanovich Zabrodin (Published by O. N. Zabrodin)

 

Under the academic editorship of Doctor of Letters, Professor Smirnova Tamara Mikhailovna.

Email: mokva@inbox.ru

Zabrodin Oleg Nikolaevich – First Saint Petersburg State Medical University named after Academician I. P. Pavlov of the Ministry of Health of the Russian Federation, Department of Anesthesiology and Resuscitation, Senior Researcher, Doctor of Medical Sciences, Saint Petersburg, Russia.

Email: ozabrodin@yandex.ru

Zabrodin Nikolai Ivanovich. Biographical information.

Nikolay Ivanovich Zabrodin (hereinafter – N. I.) was born in the village of Aristovka in Tatarstan in 1908. His parents were engaged in agriculture. He survived the difficult years of famine in the Volga region in 1921–1922. After finishing school in Menzelinsk, he entered the physics and mathematics department of Kazan University. In 1931, he graduated from the Chemical Technology Institute in Kazan and in the same year began working at the State Institute of Applied Chemistry (SIAC) in Leningrad.

 

During the Great Patriotic War and the siege of Leningrad, SIAC became a leading defense enterprise. Here N. I. worked throughout the siege. At that time, several employees of SIAC were united in a detachment and stayed in barracks. During the siege, N. I. was in charge of a chemical defense laboratory, and in 1943 he was transferred to work in the Petrograd District Committee of the All-Union Communist Party (Bolsheviks), remaining an employee of SIAC.

 

From 1946 to 1949, he worked in the Leningrad City Committee of the All-Union Communist Party (Bolsheviks) as an instructor in the following departments: defense industry, machine-building industry, heavy industry, respectively. In 1949, he was appointed director of the State Research Institute of Polymerization Plastics and the Experimental Plant, and in 1952, having an aptitude for research, he was hired as a senior researcher in the geochemical laboratory of the All-Union Research Institute of Halurgy where he worked for about 30 years.

 

N. I. Zabrodin was awarded the Order of the Red Banner of Labor, the medals “For the Defense of Leningrad” and “For Labor Valor”.

 

At the end of his life, N. I. was writing memoirs, which his death interrupted in August 1981. In addition to the memories of the war and the siege, some fragments of letters to his wife, Nina Viktorinovna Deryabina, are of interest. N. I. Zabrodin wrote them in 1941–1944 and sent to Sverdlovsk, where his family was evacuated.

O. N. Zabrodin

 

Война (1939–1941)

Мировая война началась 1 сентября 1939 г., когда после заключения пакта о ненападении с СССР Германия вторглась в Польшу[2]. В этот день вечером, когда было сообщение о нападении на Польшу, я сделал интересный, можно сказать, исторический снимок. Викторин Сергеевич Дерябин (тесть)[3] стоял у камина, на котором был репродуктор-тарелка, и я его сфотографировал. Несмотря на слабое освещение, снимок получился отличный. Это фото хранится у меня до сих пор.

 

Летом 1939 г. нашими войсками была занята вся Прибалтика[4], а после нападения немцев на Польшу – Западная Украина и та часть Белоруссии, которая была захвачена поляками в 1920 году[5].

 

1 декабря 1939 г. мы услышали, что будто бы где-то на окраине Ленинграда разорвался артиллерийский снаряд[6]. Поскольку с финнами не удалось договориться о перенесении границы от Сестрорецка до Выборга, взамен чего мы отдавали им большой кусок Карелии севернее Ладоги, то наши войска начали наступление[7]. Мы думали, что с Финляндией будет покончено в две – три недели, но наши войска наткнулись на сильно укрепленные линии Маннергейма[8] и замерзали при 40-градусных морозах перед дотами и надолбами этих линий. Около трех с половиной месяцев понадобилось для того, чтобы отодвинуть границу от Ленинграда на 150 км.

 

Была надежда на присоединение Финляндии к СССР[9], как это получилось в Прибалтике. Но у Финляндии были защитники в лице Англии и Франции, да и обстановка была не та, что в Прибалтике. Советскую власть в Финляндии установить было бы сложно, особенно после столь тяжелой войны. Советский Союз при заключении мира в марте 1940 года ограничился тем, что требовал от Финляндии в 1939 году, отдав ей большой кусок Карелии[10] в надежде на ее нейтралитет.

 

Присоединенные территории вошли в состав Ленинградской области и Карелии, которая из автономной республики была преобразована в Карело-Финскую Советскую Союзную республику. Петрозаводск стал столицей Карело-Финской ССР во главе с Куусиненом[11].

 

Уже через год финны не только вернули свои земли до Сестрорецка, но и захватили всю Карелию с Петрозаводском и вышли на Свирь для соединения с немцами[12].

 

Финская война нанесла большой моральный ущерб советскому народу, несмотря на победу. Она показала слабость Красной армии. Победа досталась нам тяжело, с большими потерями.

 

Недоумение вызвал и договор с фашистской Германией – нашим злейшим врагом. Этот договор развязал ей руки для нападения сперва на Польшу, затем на Бельгию, Голландию, Норвегию и Данию, для молниеносного разгрома Франции и английского корпуса, для оккупации Балкан и Северной Африки. Создалась угроза захвата Англии. Пожар Второй мировой войны охватил всю Европу в наказание за «Мюнхенский сговор»[13] и продажу Австрии[14] и Чехословакии[15]. Но это была передышка для нас. «Тихая война»[16] кончилась. Англия и Франция были жестоко обмануты Гитлером. Их надежды на то, что Гитлер бросится на восток, не оправдались, и у Сталина появилась уверенность, что Гитлер увязнет в войне в Европе и даст нам возможность перевооружиться и укрепить наши западные границы. Весь 1940 и первую половину 1941 г. шла мобилизация, строились укрепления, шло перевооружение. На Дальнем Востоке надо было укрепляться тоже. «Ось» Берлин – Рим – Токио действовала[17]. Япония захватила Манчжурию и превратила ее в Манчжоу-Го[18], напала на Китай, Индокитай, Индонезию, Бирму и держала на наших границах Квантунскую армию. Впрочем, память не сохранила последовательность агрессий Японии в 1940–45 гг. Все внимание было сосредоточено на драматических событиях в Европе. То, что, покончив с Европой, Гитлер бросится на Советский Союз через год, два или три, было ясно, но Сталин не хотел подавать Германии повода к нападению, хотел во что бы то ни стало выиграть время и издавал свирепые приказы не поддаваться ни на какие провокации. В фашистскую Германию непрерывным потоком шли эшелоны с зерном, лесом, углем, а взамен мы получали кое-какие товары.

 

Но война в Европе после капитуляции Франции[19], по сути, кончилась и перенеслась в Северную Африку, где немцы гнали английские войска к границам Египта. Англия бомбилась и дрожала перед возможностью вторжения через Ла-Манш. США пока сохраняли нейтралитет, так как они, как и Англия, еще не были готовы к войне со столь грозным противником. Да Штаты и не ожидали, что Германия или Япония нападут на них через два океана. Они выжидали и наживались на поставках оружия.

 

Надежды на то, что Гитлер, захватив по сути дела всю Европу и пытаясь теперь захватить нефть Ближнего Востока, Суэцкий канал, а затем Индию и соединиться с Японией, растянув свои коммуникации на тысячи километров, выдохнется и не нападет на Советский Союз, весной 1941 г. стали тускнеть. Гитлер стал перебрасывать свои дивизии с запада на восток к нашим границам. Все яснее становилось, что главной своей целью Гитлер все-таки ставит уничтожение Советского Союза – оплота коммунизма. Захват земель на Востоке и колонизация СССР была главной его целью. Он знал, что СССР не готов к большой и решительной войне, но что он с каждым годом набирает мощь и что через несколько лет он будет готов сломать хребет фашистской диктатуре. Фашистская Германия была сильнее нас в танках, авиации[20], отмобилизовала огромную армию, имевшую уже опыт войны в Европе; имела союзников в лице Италии, Венгрии, Румынии, Турции, а с востока – Японии – и рассчитывала внезапным ударом сокрушить нас за 2–3 месяца.

 

Первый день войны

День был воскресный, и мы с Василием (родным братом Н. И. – О. З.) уговорились навестить его сына Сережу в пионерлагере в Приветнинском[21], что за Черной речкой на Карельском перешейке на берегу залива. Нина (жена Н. И. – О. З.) чувствовала себя простуженной и не поехала с нами. Я выехал на Финляндский вокзал в 6 утра. На углу улицы Декабристов и пр. Маклина (ныне – снова Английский пр.) из «дома-сказки»[22] выбегали военные с противогазами на боку и садились в автомашины. Но этому я не придал значения, так как было время лагерных сборов и учений. День обещал быть хорошим. Весна была холодной и дождливой, и 22 июня был первым теплым летним днем.

 

От Зеленогорска (тогдашние Териоки – О. З.) мы пошли пешком по Приморскому шоссе через Ушково[23], через Черную речку, осматривая по пути могилы летчиков, надолбы и другие сооружения линии Маннергейма. Часам к одиннадцати мы уже расположились на пляже загорать вместе с Сережей. Вдруг над нами низко пролетел какой-то неуклюжий небольшой желтый самолет, опознавательные знаки которого мы не разобрали. Потолковав о том, что это за странный самолет, мы обратили внимание на громадные эскадрильи тяжелых самолетов, которые летели на большой высоте на запад. Это тоже не вызвало у нас особого удивления. Наверно, они летели на полуостров Ханко, который мы по договору с финнами оккупировали как «замок» при входе в Финский залив.

 

Часов в 15 мы двинулись обратно к Зеленогорску. В Ушкове мы зашли на одну дачу напиться воды. Хозяин сказал нам: «Пейте водичку, водочки больше не будет, так как началась война с Германией и Финляндией». По дороге в Зеленогорск мы увидели воинский обоз, который утром тащился не спеша, видимо в лагеря. Теперь обоз мчался обратно, нахлестывая лошаденок. По мере приближения к Зеленогорску все больше и больше людей торопилось к вокзалу с детьми, узлами, подушками. В поезд еле забрались. Около каждого вагона была уже толпа.

 

До Ленинграда ехали часов шесть или семь. Помню, что домой явился около полуночи. В городе было уже затемнение. В полночь из окна я увидел на западе множество золотистых огоньков и услышал отдаленный гром. Это стреляли сотни, а может и тысячи зенитных орудий. Я удивился, как быстро была развернута противовоздушная оборона города, но не допускал мысли, что немецкие самолеты могут напасть на Ленинград. Потом говорили, что какие-то самолеты пытались прорваться к городу. Другие, что это обстреливали наши самолеты, которые возвращались с Ханко и были приняты за немецкие. А третьи, как и я, думали, что это превентивная и проверочная стрельба. Так я до сих пор и не знаю, что это было.

 

Когда я засыпал, то внезапно понял, что наступил страшный перелом в нашей жизни, и меня передернуло, точно от сильного удара током.

 

Утром 23-го, проезжая по ул. Декабристов, я увидел около театра оперы им. Кирова большую толпу у сборного пункта. Эти люди еще вчера получили мобилизационные повестки и явились на сборный пункт.

 

В ГИПХе утром все мужчины призывного возраста собрались в зале и по команде Валентина Алексеевича Горшкова, который был тогда секретарем партбюро, построились в одну шеренгу. Затем он (любил подобные эффекты) подал команду: «Кто готов встать на защиту Родины и пойти добровольцем на фронт, два шага вперед!». Вся шеренга сделала два шага вперед. После этого во дворе был митинг, на котором с пламенными речами выступали Горшков, Исаак Волкинд, Раиса Фишман и еще кто-то.

 

Через неделю или две из ГИПХа ушло в народное ополчение человек 70, которых направили на Карельский перешеек. В ополчение пошли научные сотрудники и рабочие, не имевшие брони. У меня бронь была, поскольку я занимался важными оборонными работами, связанными с противохимической обороной Ленинграда и с Балтфлотом. Еще через две недели большая часть ополченцев ГИПХа вернулась обратно. Где-то в районе Вуоксы и Суходольского озера они столкнулись с финскими войсками, были разгромлены и расформированы. Затем большинство из них было мобилизовано в Красную Армию или ополчение, но это были уже настоящие обмундированные и вооруженные воинские части.

 

В первые же дни войны из ГИПХ на фронт ушли не только рабочие мастерских и опытных цехов, но и многие научные и административные работники (Крестинский, Осипов П. П. и другие офицеры запаса).

 

С фронта поступали вести катастрофического характера. Немцы за две недели вышли на наши старые границы, захватив всю Прибалтику[24]. Так же стремительно они двигались и на центральном участке к Москве. Сталин молчал почти две недели, а затем (3 июля) выступил со слезливой речью: «Братья и сестры…». Всем стало ясно, чего стоили гордые слова, что ни пяди своей земли не отдадим, что победим малой кровью[25]. Стало ясно, что враг рвется к Ленинграду. В первой половине июля ожесточенные бои шли у Пскова и по всей старой границе. Спешно стали укреплять рубеж по Луге. На Лужский укрепрайон[26] были брошены немногочисленные войска Ленинградского военного округа и сотни тысяч ленинградцев во главе с секретарем Горкома ВКП (б) А. А. Кузнецовым[27] и работниками обкома и горкома.

 

В их числе оказался и Василий – инструктор Обкома и его завотделом Чуприна Петр Харитонович. Несколько раз они вдвоем приезжали в Ленинград. Я с ними встречался у мамаши. Они рассказывали, что Лужский укрепрайон представляет собой крепость, рассчитанную на длительное сопротивление, что там сосредоточены огромные склады продовольствия и боеприпасов. Потом уже, во второй половине июля, они рассказывали о боях, об отражении многочисленных атак немцев.

 

В самом начале войны из Ленинграда постарались вывести как можно больше детей в Ленобласть и разместить их в пионерлагерях. Многие из этих лагерей остались в тылу у немцев, так как их не успели эвакуировать. Лишь в июле началась их массовая эвакуация в восточные районы страны. И теперь через 40 лет ведутся через «Ленинградскую правду» поиски пропавших детей. С средины июля началась эвакуация и взрослого населения, и в первую очередь музеев, научных учреждений.

 

Отъезд семьи

7 июля утром мне в ГИПХ позвонила Нина и сообщила, что домой звонил Леон Абгарович Орбели (Л. А.) – физиолог, академик АН СССР, ученик И. П. Павлова, и предложил Викторину Сергеевичу (отцу Н. В., сотруднику Л. А. – О. З.) с семьей эвакуироваться вместе с персоналом Колтушской станции, что поезд отходит в 11 утра, то есть на сборы отводится только два часа. Викторин Сергеевич решил эвакуироваться вместе с Ниной и Олегом, которому было тогда два с половиной года. Ребенок болел коклюшем. Сборы были весьма торопливыми. Кое-что из одежки, летней по преимуществу, пара чемоданов и два-три узелка, вот и весь багаж, с которым мы поехали на Московский вокзал.

 

К счастью, мы не опоздали к отходу поезда. Нас встретил Л. А. Орбели и указал вагон. Проводы были недолгими, так как поезд вскоре тронулся. Я бежал за вагоном и кричал, что расстаемся мы ненадолго, что через два – три месяца немцы будут разбиты. Мы верили тогда, что вот-вот подойдут дивизии с Волги, Урала, Сибири и немцев погонят обратно.

 

Новые задачи ГИПХа

С первых же дней ГИПХ стал переходить на военную тематику. Первым химическим заданием стало изготовление зажигательных бутылок. Дней через десять нам пришло сообщение, что нашими бутылками подожжено несколько финских танков.

 

ГИПХу помимо изготовления зажигательных бутылок и индивидуальных ампул (трубочек) для определения различных боевых отравляющих веществ было поручено изготовление зажигательных бомб во вновь организованной лаборатории противохимической защиты. Я проводил большую часть времени в ГИПХе и на совещаниях в штабе МПВО (Местной противовоздушной обороны – О. З.) города и НИХИ ВМФ (Научно-исследовательского химического института Военно-морского флота – О. З.) по вопросам устройства герметизированных газоубежищ с регенерацией воздуха.

 

С каждым днем ГИПХу все больше и больше поручали разные дела оборонного характера. Он стал головным институтом по противохимической обороне. Помимо оставшихся сотрудников, набирали молодых девушек для производства индикаторных трубочек и зажигательных бомб. Я пытался готовить из перекиси натрия и алюминиевого порошка зажигательные средства замедленного действия. Было организовано производство железнодорожных мин, которые взрывались на определенном, например, сорок седьмом контакте с колесами поезда. При попытке их разрядить они взрывались. Позднее стали готовить из кусков тола «угольки». Кусок тола покрывали «кузбасским» лаком[28] и вставляли в него взрыватель. Эти «угольки» отправлялись в партизанские отряды. Партизаны подбрасывали их в тендер паровоза, и в топке они взрывались.

 

Мы поджигаем Смоленку

«Угольки» и железнодорожные мины мы начали делать осенью или зимой, когда развернулось партизанское движение, а в июле мы получили задание от Ворошилова создать огненную преграду немцам по Луге, другим рекам, лесам и болотам. На совещании у Ворошилова от ГИПХа присутствовал Трофимов. Там собрались ученые во главе с Абрамом Федоровичем Иоффе[29], Н. Н. Семеновым[30], Л. М. Неменовым[31] и другими академиками в количестве 7 человек, а также ученые рангом пониже.

 

За работу взялись трое: я, Аджемян и Строганов. Нам доставили несколько бочек нефти, керосина и бензина из запасов Балтфлота. Я вспомнил грандиозный пожар в Бакинской бухте 1903 года и установил состав сураханской нефти[32]. Нефть Балтфлота содержала несколько меньше летучих фракций, и мы ее немного подкорректировали добавкой керосина и бензина.

 

Через неделю мы были готовы демонстрировать пожар на воде, проделав несколько опытов на территории ГИПХа. Местом проведения показательного пожара мы выбрали устье реки Смоленки на Васильевском острове. Там был участок длиной 300 метров и шириной метров 50 у самого устья. Мы привезли на машинах несколько бочек горючего и расположились на северном берегу реки. Нам был придан красноармеец с огнеметом. На другом берегу расположилась комиссия в составе академиков, военных и штатских во главе с П. П. Трофимовым. Командовал парадом я. По знаку Трофимова мы подкатили бочки к берегу и вылили в реку содержимое. День был жаркий, и нефть быстро заполнила всю водную поверхность от берега до берега и в длину метров на 200. Красноармеец, который только что нам рассказывал о боях под Псковом, подбитых танках и грудах трупов, дал струю огня. Мгновенно с шумом поднялась огненная стена высотой с многоэтажный дом и слегка двинулась на южную сторону. Сквозь пламя было видно, как члены комиссии в ужасе бежали от этой огненной стены. От жара стала дымиться и гореть прибрежная трава. К счастью, никто из комиссии не пострадал, хотя на некоторых уже начала дымиться одежда. Хорошо, что не было ветра, а то комиссия могла бы сгореть, и нам пришлось бы отвечать.

 

На другой день утром мне позвонил А. Ф. Иоффе и попросил срочно приехать к нему в Физ.-тех. Институт. Я и до этого был с ним знаком по своей работе с Игорем Васильевичем Курчатовым[33], а также и раньше при его визитах в ГИПХ.

 

Он был поражен вчерашним экспериментом и удивился тому, как мы быстро справились с поставленной задачей. Я ему рассказал о наших опытах во дворе ГИПХа, о пожаре в Бакинской бухте, и что задача была весьма проста, если не считать добычу горючего, приготовления смеси и прочую подготовку к эксперименту. В ответ он мне показал план своей работы на многих страницах. В плане были физико-химические исследования вязкости нефти и разных ее составов, поверхностное натяжение, смачиваемость почвы и растений, скорость растекания горючего на воде в зависимости от волнения, пороги воспламеняемости в зависимости от различных температур воздуха и воды, и т. д. и т. п. Это был капитальный труд, рассчитанный, видимо, не на один год. Я не выдержал и сказал ему: «Абрам Федорович! Нас с Вами немцы повесят на фонарном столбе, прежде чем Вы выполните 1 % Вашего плана».

 

Через месяц (19 или 20 августа) все академики во главе с А. Ф. Иоффе были эвакуированы из Ленинграда, не успев выполнить и 1 % намеченной программы.

 

После войны я несколько раз встречался с А. Ф. Иоффе как старый знакомый. Он со мной делился своими мыслями об идеальном кристаллическом аккумуляторе, о полупроводниковых материалах, применении редкоземельных элементов и др. После войны некоторые псевдоученые и философы, вроде моего знакомого Владимира Евгеньевича Л., обвиняли его в идеализме, всячески старались принизить его заслуги, но потом, уже после его смерти, начали воздавать должное его достижениям, в том числе и как организатору науки.

 

Уже через неделю после начала войны началась мобилизация всего трудоспособного населения на оборонные работы. Гипховцы трудились на лужских рубежах, где встречали Василия, которого знали по его работе в ГИПХе в 1937–38 годах. Немцы обстреливали женщин-окопниц с самолетов, сбрасывали листовки.

 

Вместе с тем в первые две недели началась эвакуация из Ленинграда научных институтов, музеев и некоторых заводов.

 

Воздушные тревоги, начиная с 1 июля, были ежедневными, но бомбежек не было. Немцев не допускали до Ленинграда, или же прорывались только самолеты-разведчики.

 

Василий уже три недели находился в Лужском укрепрайоне, организовывал в области истребительные отряды по борьбе с немецкими парашютистами и появился в Ленинграде на полтора суток лишь 2 августа.

 

25 июля меня вызвали в райком и вручили мне партбилет. Таким образом, мой трехлетний кандидатский стаж закончился[34]: с началом войны было снято ограничение на прием в партию, действовавшее несколько лет. В тот же день на Московском вокзале я встретил Василия Ивановича Долгова (двоюродного брата Н. И. – О. З.). Несколько дней он пробыл в Москве, откуда был направлен в погранвойска Ленинградского военного округа. Он видел налеты на Москву, как горел от зажигалок Тишинский рынок. На другой день мы встретились уже в казармах железнодорожных войск на Московском вокзале.

 

У меня было много работы со штабом МПВО и НИХИ ВМФ. Из нашей затеи с поджогом реки Луги ничего не вышло, так как расчеты показали, что нефти на Балтфлоте не хватит даже для судов, а не то, что для поджога р. Луга. В НИХИ ВМФ продолжалась наша работа по регенерации воздуха на подводных лодках. Такая возможность была, но не хватало перекиси натрия или тетраокиси калия. В Донбассе только возводились корпуса для их производства, но вскоре строительство цеха перекиси калия по моему варианту было перенесено в Чирчик, где было организовано производство металлического натрия.

 

Передо мной штаб МПВО во главе с майором Трегубовым поставил задачу организовать герметические газоубежища с фильтрами и поглотителями углекислоты на основе химического поглотителя извести (ХПИ), представлявшего собой гранулы Ca(ОН)₂ с небольшой добавкой едкого натра. Но где взять известь? Она производилась главным образом в Боровичах. Тут мне подвернулся Виктор Николаевич Иванов, ст. научный сотрудник Института цементов. Он в самом начале войны обратился ко мне с просьбой дать отзыв на его диссертацию «Раздвижение структуры гидроокиси кремния под действием ионов кальция». Я его отругал и сказал, чтобы он думал не о своей диссертации, а об обороне Ленинграда, и дал ему задание раздобыть несколько эшелонов извести и наладить производство активированного угля из отбросного лигнина на опытном заводе Института цементов. Как раз передо мной и стояли эти две задачи. Я получал в лаборатории ХПИ и определял сорбцию углекислоты, получал активированный уголь и снимал его характеристики; ездил по всему городу и подыскивал заводы, где можно было бы организовать эти производства. Цементные печи опытного завода Института цементов оказались пригодными для получения активированного угля. Для производства ХПИ нашел макаронную фабрику на Международном (с 1956 г. – Московском) проспекте (около железнодорожного моста окружной железной дороги).

 

В. Н. Иванов оказался очень оперативным и энергичным человеком. Уже через две недели он пригнал в Ленинград два эшелона с известью, а к сентябрю организовал обжиг лигнина на активированный уголь.

 

Сентябрь 1941 года

Лужский укрепрайон задержал наступление немцев более чем на месяц. Десятки тысяч женщин трудились там, продолжая укреплять позиции под бомбежками и пулеметным огнем с самолетов. Василий и Чуприна рассказывали об ожесточенных боях на этом участке.

 

В ГИПХе оставшиеся мужчины были организованы в два отряда и проходили ежедневное обучение военному делу. Один отряд состоял из научных работников, начальников цехов и нескольких рабочих. В этот отряд входил и я. Мы занимались научно-производственной работой по заданию ОК и ГК ВКП(б) и других организаций. Нам выдали обмундирование ВОХР – военизированной охраны (синие гимнастерки и бриджи), шинели, каски, тяжелые канадские шестизарядные винтовки с огромными штыками-тесаками[35] и ротный миномет. Обучал нас военному делу Иван Васильевич (фамилию забыл), старый кадровый старшина еще Первой империалистической войны, который гонял нас строем, учил разным приемам и стрельбе. Стрельбы из винтовок проводились в тире стадиона «Динамо» и на территории ГИПХа в стенах недостроенного склада, а из миномета – за городом. Кроме того, мы обучались стрельбе из всех систем пистолетов. Мне Василий добыл браунинг, а Чуприна привез винтовку, но без патронов. Вскоре я сдал ее в милицию. Организация военизированного отряда затянулась до сентября: нужно было оборудовать казарму, достать кровати, постельное белье, организовать питание.

 

Второй отряд состоял также из мужчин, но был вооружен охотничьими ружьями, и в его функции было патрулирование улиц в вечернее время, рытье траншей. В этот отряд входили все мужчины, не попавшие в военизированный отряд, главным образом проектанты.

 

В середине августа события становились все более угрожающими. Мне рассказывали очевидцы о страшном походе кораблей Балтфлота из Таллина в Ленинград, о гибели многих кораблей и тысяч матросов, женщин и детей[36].

 

Мы получили задание начинять зажигательные бомбы смесью бертолетовой соли и алюминиевого порошка. Нам говорили, что это бомбы для Берлина. (На Берлин было два или три налета нашей морской авиации, видимо, с островов Рижского залива, где наши моряки продолжали сражаться после падения Риги[37]. С одним из защитников островов Эзель и Даго я встретился в 1960-х годах. Еще в июле из Прибалтики приходили поезда с беженцами, из которых выгружали убитых и задохнувшихся людей. Вагоны были так плотно набиты людьми, что после налетов немецкой авиации убитые продолжали стоять). Задание сделать зажигательные бомбы для Берлина было очень срочным, и мы работали трое суток без перерыва.

 

В ГИПХ вернулись окопницы из-под Сиверской, которые сообщили, что немцы прорвали фронт под Кингисеппом[38], заняли Сиверскую[39], отравили всех больных психоколонии[40], а врачей расстреляли, и что бои идут под Красным Селом. Один старик, который жил в одной квартире с мамашей, потом мне рассказывал, как Ворошилов лично руководил разгромом двух немецких дивизий под Красным Селом[41]. Этот старик там строил доты и другие укрепления.

 

Последняя поездка в Вырицу 22 августа 1941 года

22 августа, узнав о падении Сиверской, я решил поехать в Вырицу, чтобы вывести в Ленинград Елену Александровну (тещу Н. И.– О. З.). Я о ней не имел сведений уже недели две.

 

Въезд в Ленинград из области без паспорта с ленинградской пропиской был затруднен: опасались проникновения шпионов и диверсантов, которых немцы уже с успехом забросили в Ленинград с эшелонами беженцев из Прибалтики. От Сиверской до Вырицы было километров 17–18, и перерезать еще одну железную дорогу для немцев не составляло труда. На всякий случай я забежал домой на ул. Союза Печатников 25-а и оставил записку, что вечером 22 августа отправляюсь в Вырицу.

 

На Витебском вокзале около 22 часов сел в пустой поезд, который в полночь доставил меня в Вырицу и проследовал до конечной станции Рабочий поселок. По дороге я не видел ни одного красноармейца, лишь на перроне в Павловске заметил военмедсестру с сумкой через плечо. Штатских тоже не было видно.

 

Когда я пришел на квартиру, меня встретила соседка, в ужасе закричавшая: «Что вы сделали, Николай Иванович! Немцы ведь уже в Минах. Все врачи и Елена Александровна уже уехали в Ленинград». Деревушка Мины была в 3 км от Вырицы, и немцы с минуту на минуту могли быть в Вырице. Я спросил соседку, почему она не уехала. Она ответила, что ей все равно где помирать – в Ленинграде или в Вырице.

 

Больше поездов в Ленинград не было по расписанию, и мне пришлось остаться. Бежать в темноте 60 км я уже не мог, так как перед этим три ночи не спал и буквально валился с ног от усталости. Я попросил соседку, чтобы она меня разбудила, если услышит стрельбу или шум танков, автомашин и улегся спать, положив под подушку пистолет. В три часа ночи проснулся от какой-то трескотни, похожей на стрельбу из крупнокалиберного пулемета или скорострельной пушки. Начал соображать, как мне бежать через протекавшую вблизи речушку Суйду и пробираться лесами вдоль железной дороги в Ленинград. В окне были видны вспышки, похожие на орудийные, но без звука. Но через несколько секунд я обратил внимание на то, что стрельба что-то похожа на стук по железу. Оказывается, это часто колотила в дверь, обитую жестью, Елена Александровна. Она по приезде в Ленинград прочитала мою записку и решила, что если я уехал в Вырицу, то все в порядке, опасности нет. И она решила вернуться за вещами. Кроме того, ее мучило сознание, что весь персонал психоколонии сбежал, бросив на произвол судьбы несколько сот больных, которым грозила та же участь, что и в Сиверской[42], о которой в Вырице уже знали.

 

В страшном волнении она бросала в мешок старые дырявые валенки, какие-то тряпки, посуду и другие ненужные вещи. Я все это выбросил и уложил в мешок шубу и белье. Спросил ее, как же быть с больными, число которых в колонии за последние дни удвоилось. Она побежала по домам. Больные, все ходячие, не спали и в течение получаса собрались с большими тюками, в которых были подушки с одеялами и одежонка. Большой колонной мы еще затемно направились на станцию. На рассвете из Рабочего Поселка подошел пустой поезд, в который и загрузилось несколько сот психически больных. В Ленинграде Елена Александровна направила всю партию в больницу на Фонтанке (больница им. Октябрьской революции)[43], а я поспешил в ГИПХ, где завалился спать на диване в кабинете М. Е. Позина, бывшего тогда заместителем директора по научной части.

 

Часа в три дня в кабинет ввалился Василий и сообщил, что в 12 часов он провел через Вырицу два эшелона с женщинами-окопницами, которых он вывел из окруженного уже Лужского укрепрайона. Он их вел лесами и болотами двое суток и вывел на станцию Батецкую, из которой все уже удрали. Но он встретился с партизанами, которые помогли разместить женщин в два товарных поезда, оказавшихся на станции. Он не спал уже трое суток и сидел на подножке вагона, так как в вагоны уже нельзя было втиснуться.

 

Как потом стало известно, немцы заняли Вырицу в тот же день в 16 часов. Так 22 августа были спасены и психобольные, и ленинградские окопницы. Вкратце рассказав мне о своих злоключениях, Василий свалился на диван и заснул.

 

Бегство М. Е. Позина

Макс Ефимович, который присутствовал при встрече двух Забродиных, после того как Василий заснул, стал со мной прощаться. Он сообщил, что сопровождает академиков, вылетающих на Большую землю в качестве их секретаря. Я очень удивился такому неожиданному отъезду и когда он распрощавшись вышел, прошел в кабинет Трофимова и спросил, кто же теперь у нас будет вместо Позина. Узнав, в чем дело, Трофимов впал в ярость. Оказывается, он ничего не знал об его отъезде. «Дезертир! Поймать!» – кричал он. Он позвонил на аэродром и еще куда-то. На следующий день стало известно, что на аэродроме Позина задержали и предложили вернуться в ГИПХ, но он не вернулся и попытался сесть в поезд на Финляндском вокзале, где его тоже задержали. Трофимов распорядился отправить его на фронт рядовым, чтобы он «кровью искупил свою вину». Через полтора месяца мы получили известие, что Позин подорвался на мине на Карельском фронте, его положили в госпиталь, а потом эвакуировали в Свердловск. Миной ему повредило ногу, и он до сих пор хромает.

 

В Свердловске он работал в УНИХИМе, а в 1943 г. я уже встретил его в Москве в Наркомате химпромышленности, где он работал зам. зав. техотделом, а с 1944 года – заведующим техотделом Наркомата. После снятия блокады он вернулся в Ленинград и защитил в ЛХТИ (Ленинградском химико-технологическом институте – О. З.) докторскую диссертацию. Кандидатскую он, кажется, защитил еще до войны в ГИПХе, хотя мы с ним вместе готовились к сдаче экзаменов в аспирантуру.

 

В настоящее время он руководит кафедрой неорганической химии, профессор. Мы с ним иногда встречаемся как старые друзья, но о прискорбном эпизоде в августе 1941 года не вспоминаем.

 

21.07.81

У меня сохранились письма с июля 41 г. по май 44 г., которые я писал в Свердловск, где находились Нина с Олегом и Викторином Сергеевичем… Я в этих письмах не скупился описывать бомбежки, обстрелы, писал о голоде, о смерти родственников и знакомых. Надо полагать, что некоторые красочные описания блокадного Ленинграда вселяли ужас и тревогу в моих эвакуированных родных.

 

Василий после возвращения из Лужского укрепрайона в качестве инструктора Обкома ВКП(б) пропадал неделями в командировках по местам, еще не занятым немцами, но кишевшими диверсантами. Он организовывал истребительные отряды, часто попадал под обстрелы и бомбежки.

 

Гипховцев – научных сотрудников, главным образом женщин, непрерывно посылали на две-три недели на оборонные работы. Возвращались они загорелые, окрепшие и голодные, с рассказами о немецких авианалетах.

 

Продолжалась эвакуация заводов и женщин с детьми. Я продолжал работать по организации газоубежищ и по другим темам.

 

19 августа приехала из Любани Александра Сергеевна Дерябина, сестра Викторина Сергеевича. В Любани стало очень жарко от бомбежек. Двадцатого я с трудом нашел ее на вокзале среди тысяч беженцев. Она бежала из Любани с двумя небольшими узелками и без денег. Александра Сергеевна решила ехать в Свердловск. Она просидела на вокзале до 26 августа и уехала, кажется, с последним поездом, идущим на восток через Тихвин.

 

Василия я встретил 24 августа у мамаши. Он снова выезжал в авантюрно-приключенческую экскурсию по области ловить по лесам шпионов и диверсантов. Немцы сбрасывали их на парашютах, а также они проникали небольшими группами на мотоциклах по лесным дорогам в наши тылы, где устраивали диверсии, убивали и грабили. Сплошной линии фронта не было. После прорыва под Кингисеппом и сдачи Лужского укрепрайона[44] наши войска отступали беспорядочно к Ленинграду. Говорили, что на Охте была задержана колонна немцев, которые, переодевшись в милицейскую форму, строем шагали в Ленинград, но были задержаны из-за отсутствия у них противогазов, ношение которых было обязательно.

 

Рассказывали о подвигах студентов института физкультуры им. Лесгафта. Они устраивали засады на лесных дорогах, по которым двигались колонны немецких мотоциклистов. Поперек дороги они протягивали проволоку, и когда начиналась свалка, студенты открывали огонь, потом забирали оружие и возвращались в Ленинград на трофейных мотоциклах без каких-либо потерь.

 

27 или 28 августа мне позвонил ночью Василий Долгов и сообщил, что находится в Петро-Славянке. На другой день он приехал ко мне домой и рассказал, как их отряд сражался под Любанью, был окружен и загнан танками в болото. Потом они долго пробирались к Неве, вышли на шоссе Ленинград – Шлиссельбург и тут узнали, что немцы перерезали железную дорогу и шоссе и достигли Невы неподалеку от них.

 

Станция Мга была занята 26 или 27 августа[45], и таким образом оборвалась последняя связь с Большой землей, фактически началась блокада.

 

Василий Забродин проскочил в Ленинград через горящий Шлиссельбург накануне или в день его занятия немцами[46]. В связи с блокадой он прекратил свои «гастроли» в область и обосновался в Лермонтовских казармах[47], ожидая отправки на фронт.

 

После окружения города участились воздушные тревоги, но бомбежек не было до начала сентября.

 

Как поет смерть

Первый массированный налет на Ленинград был вечером 7 сентября[48]. Я был болен гриппом и находился дома на ул. Союза Печатников, а не в казарме, незадолго до того организованной в ГИПХе. По тревоге, когда загудели все заводы, заныли радиорепродукторы и началась стрельба зениток, я забрался на крушу семиэтажного дома и увидел, что все небо покрыто разрывами зенитных снарядов, перерезано лучами прожекторов. По направлению к Неве были видны багровые вспышки и слышен грохот взрывающихся бомб. Видны были целые «реки» яркого белого огня, освещающего улицы и дома. Это горели зажигательные термитные бомбы. Вдруг я увидел огромный огненный столб и услышал сильный взрыв за улицей Декабристов – это начала рушиться стена 6-этажного дома, которая выходила на стадион института физкультуры им. Лесгафта. Через несколько секунд последовал еще взрыв, и было видно, как рухнул соседний дом. Спустя какое-то время я увидел яркую вспышку, и первый дом за Аларчиным мостом (через канал Грибоедова) взлетел на воздух. Этот дом находился примерно в 150 метрах от меня, и только я успел зацепиться за трубу, как воздушной волной чуть не снесло меня с крыши. Этой бомбой разрушило половину шестиэтажного дома. Вслед за этим на крышу стали слишком часто сыпаться осколки зенитных снарядов. Некоторые из них пробивали крышу. Я поспешил нырнуть через слуховое окно на чердак. Острые осколки снарядов зениток могли пробить не только крышу, но и черепную коробку.

 

Бомбы продолжали рваться где-то в направлении Театральной площади. Вдруг я услышал над головой жуткий вой трех бомб. Казалось, что они падают прямо на тебя. Вой продолжался несколько секунд. У меня в мозгу возникли слова: «Вот так поет смерть», и почувствовал, что мои волосы встали дыбом и приподняли кепку. Я, собственно, не испытывал смертельного страха или ужаса, а просто как бы услышал эти слова. Вскоре послышались глухие взрывы, и вой прекратился.

 

Так я впервые убедился, что действительно у человека могут вставать волосы дыбом. До этого такое явление я наблюдал только у кошек и собак. Очевидно, бывают моменты, когда внезапно у человека создается [электрический] потенциал в несколько тысяч вольт, и волосы наэлектризовываются, как перед грозой. Потом мне много раз приходилось слышать свист бомб и снарядов, близкие разрывы, но подъема волос я не замечал.

 

Расстрелять директора

В этот же период, с 28 августа по 7 сентября, не помню какого числа, меня ночью разбудил телефонный звонок. Звонил Петр Харитонович Чуприна. Он спросил, не мы ли делаем зажигательные бутылки. Я ответил утвердительно. Тогда он начал истерически кричать, что нашего директора надо расстрелять. Из дальнейших его криков я понял, что он командовал одним из истребительных отрядов, и немцы загнали их в болото, окружив танками. В болоте их «зажигалки» отсырели, и они не могли пустить их в дело. Первые бутылки с зажигательной смесью мы делали, привязывая к ней большую спичку. Нужно было сперва зажечь спичку, а затем бросать бутылку. В болоте, где они хоронились, спички намокли и не зажигались. Такие бутылки выпускались не только нами, но и другими организациями.

 

Мы учли этот недостаток и стали выпускать бутылки со стеклянными ампулами, помещаемыми внутрь бутылок. Ампулы наполнялись хромовым ангидридом, при броске ампула разбивалась и воспламеняла горючее. Но и эти бутылки имели недостаток. При случайном разбитии бутылки (падение, удар, осколок) она воспламенялась, и горел уже не танк, а боец.

 

Отряд

В начале сентября формирование отряда было закончено. Была оборудована казарма на втором этаже пристройки, где раньше размещалась библиотека, а затем кабинеты директора и его заместителя. Нам выдали белье, обмундирование (синие гимнастерки и бриджи), шинели, каски и шестизарядные канадские винтовки «Ли Энфилд»[49]. Обзавелись даже ротным минометом. Организовали отдельную кухню, а под окнами на берегу Невы в загородке содержалась сотня гусей, которых удалось из-под носа у финнов вывести из нашего подсобного хозяйства на Карельском перешейке. Оттуда же было привезено несколько мешков чечевицы.

 

В отряде в сентябре числилось 54 человека. Командиром отряда был Павел Петрович Трофимов, директор ГИПХа, а комиссаром – секретарь партбюро Горшков Валентин Алексеевич. В задачу отряда входила охрана территории ГИПХа и участка от моста Строителей (Биржевого) до Тучкова моста. В жилом доме был устроен ДОТ[50]. В случае прорыва немцев наш отряд должен был оборонять вверенный нам участок, подорвать мосты, котельную и другие объекты.

 

Другой отряд, вооруженный охотничьими ружьями, должен был патрулировать проспект Добролюбова и ловить ракетчиков, диверсантов и шпионов. В него входило около 60 человек, лиц, вернувшихся с оборонных работ и не имевших таких задач, как наш отряд. Но вскоре оба отряда стали быстро таять из-за мобилизации на фронт всех способных носить оружие.

 

С 7 сентября наш военизированный отряд, а также подразделение МПВО, состоявшее в основном из женщин – научных сотрудниц и работниц цехов, перешли полностью на казарменное положение. Мы находились в казарме, а женщины МПВО располагались на раскладушках в лабораториях.

 

В связи с мобилизацией почти всего партбюро института на фронт меня ввели в его состав и поручили работу культпропа[51]. Мне приходилось проводить беседы в цехах и лабораториях, подразделении МПВО, организовывать соцсоревнование, делать доклады о международном положении, о событиях на фронтах, о положении в Ленинграде, объяснять, почему сокращаются нормы выдачи хлеба и других продуктов. Вместе с тем, я выполнял и основную работу по заданиям штаба МПВО и Балтфлота.

 

Наш отряд действует

После массированных налетов 7 и 9 сентября бомбежки стали ежедневными. Враг подступил к Пулкову и Колпино и начал обстреливать город из артиллерийских орудий. Балтфлот сосредоточился на Неве. Вплотную к берегу у ГИПХа пристроились два эсминца и лидер «Ленинград», к противоположному берегу Малой Невы жались подводные лодки. В цветоводстве, располагавшемся от ГИПХа до Тучкова моста, а также в парке Ленина были вырыты щели[52], в которых во время налетов укрывались жители близлежащих домов. Рядом с ГИПХом за складами расположилась зенитная батарея со скорострельными орудиями[53] («шестиплюйками», как мы их называли).

 

11 сентября наш отряд получил приказ срочно выехать в Сосновку (что близ Сосновой поляны). Я был оставлен в ГИПХе дежурным. Петергоф был уже занят немцами[54], наши войска беспорядочно отступали к Ленинграду. Задачей отряда было задержать отступающих и организовать оборону. По рассказам Ивана Петровича Калинина, наш отряд с честью справился с этой задачей. Разрозненные группы красноармейцев останавливались и становились в строй. Иван Петрович произнес зажигательную речь, смысл которой заключался в том, что дальше отступать некуда, что город трех революций, город Ленина не может быть сдан врагу, и т. д. Речь произвела большое впечатление на бойцов, и когда во втором ряду послышались возгласы, что «мы пойдем до “Большого дома” на Литейном» (управление НКВД)[55], то раздался выстрел, и один из крамольных агитаторов упал мертвым. Получилась картина точь-в точь такая, как в фильме «Чапаев».

 

Вероятно, в заградительной операции в Сосновой поляне, кроме нашего отряда, принимали участие и другие подобные отряды, военные и чекисты «Большого дома».

 

В последующие дни наш отряд выезжал и на другие участки фронта, например, на подступы к Пушкину, уже занятому немцами[56].

 

Самому мне довелось наблюдать, кажется, 17 сентября, как стоявший в ковше Морского канала крейсер «Марат» прямой наводкой расстреливал немецкие танки на шоссе Петергоф – Ленинград. Я находился на вышке здания НИХИ ВМФ в Гребном канале и видел в бинокль разрывы снарядов на шоссе. В этот день несколько танков прорвались до больницы Фореля (просп. Стачек, 158)[57] на окраине города, но были отброшены назад.

 

Мы ловим диверсантов и ракетчиков

Налеты на Ленинград в сентябре были днем и ночью. Стояли ясные солнечные дни, и как только солнце начинало заходить, на западе возникало золотистое облако разрывов снарядов, и против солнца, практически невидимые, шли эшелон за эшелоном немецкие бомбардировщики в сопровождении истребителей. Начиналась тревога, а затем и бомбежка. Наши истребители смело атаковали неприятеля, но превосходство в технике и ее количестве явно было на стороне немцев. Однажды я видел бой нашего краснокрылого кургузого истребителя с двумя «мессершмиттами»[58] над ГИПХом. Наш самолет прятался в облаках и из них смело атаковал «мессершмитты». Так продолжалось несколько минут. Было ясно, что у немецких самолетов маневренность и скорость были выше. Стоял непрерывный треск пулеметов. Вдруг наш истребитель задымился и пошел по наклонной в сторону Васильевского острова, оставляя за собой дымный шлейф. Самолет, вероятно, врезался в землю где-то за Кировским заводом. Это был первый наш сбитый самолет, который я наблюдал над территорией ГИПХа.

 

Но вернемся к ежедневным вечерним налетам. Они продолжались до полной темноты. В щелях и укрытиях по пр. Добролюбова во время этих налетов набивалось битком народу, главным образом женщины, старики и дети. Наш второй отряд во время налетов патрулировал пр. Добролюбова и следил за порядком в укрытиях, а военизированный отряд занимал посты. Мой пост был у котельной. На вышке стояли девушки МПВО.

 

При каждом вечернем налете из укрытий вылетали ракеты, указывая цель немецким самолетам, и каждый день в укрытиях находили трупы убитых. Это были те, кто пытался задержать ракетчиков. Их убивали ударом ножа или выстрелом из пистолета. Наши патрули не могли в течение нескольких дней задержать ни одного ракетчика-убийцу. Наконец, были задержаны в переулках и дворах четыре человека. Это были три подростка и одна девица, все из псковского ремесленного училища. Их немцы переправили через линию фронта, снабдив ракетницами и адресами явок. В залог немцы взяли их родителей, сестер и братьев. Если они не будут выполнять задания в Ленинграде, то заложников ожидала бы смерть. Пойманных сдали в органы госбезопасности, об их дальнейшей судьбе мне ничего не известно. Одного ракетчика, стрелявшего с колокольни Князь-Владимирского собора (на пр. Добролюбова – О. З.), убил выстрелом из винтовки милиционер.

 

После нескольких убийств в щелях на поиски был мобилизован и наш отряд. Мы подкараулили ракетчика, когда он выпустил ракету из щели. На крики «Стой! Стрелять будем!» он выскочил и побежал по проспекту Добролюбова в сторону Петропавловской крепости. Кто-то из нас выстрелил, и в ответ раздалось несколько пистолетных выстрелов. Мы тоже открыли огонь. После семи ответных выстрелов я подумал, что у него кончились патроны, но ошибся. Он в нас выпустил еще целую обойму и только после этого прекратил стрельбу. Мост через Кронверку[59] был поврежден бомбой, и диверсант бросился в реку, когда мы его почти настигли. Хотя в темноте и ничего не было видно, мы слышали всплески воды и палили туда из всех наших винтовок. На другой берег ему уже не удалось выбраться.

 

После этого случая ракет из щелей и убийств в них уже не было, зато каждый вечер ракеты стали взлетать с территории ГИПХа. И это несмотря на то, что по сигналу тревоги наш отряд занимал посты по всей территории института. К нам была прислана команда красноармейцев, которая целую неделю сидела на чердаке котельной и пыталась поймать в прицелы ракетчика. Но безрезультатно, ракеты продолжали взлетать. Целями, на которые указывали ракеты, были эсминцы у стенки ГИПХа[60] и расположенный поблизости завод им. Кулакова, выпускавший оборонную продукцию[61]. Да и наш институт, вероятно, представлял интерес.

 

Я долго ломал голову, как поймать таинственного ракетчика. Перед очередным налетом залег под мостки склада и взял под наблюдение площадь перед электроцехом. В разгар налета, когда начались рваться бомбы и поднялась стрельба зениток, услышал выстрел и увидел ракету, вылетевшую, как казалось, из-под земли. В следующий момент я увидел бегущего человека, выскочил из своего укрытия и задержал его. Держа штык у его спины, я привел задержанного в наш штаб и сдал Трофимову. Он оказался рабочим с установки получения перекиси марганца; утверждал, что проверял посты у третьего склада, где у нас хранилась взрывчатка, и бежал в штаб, спасаясь от осколков. Больше этого парня никто не видел и не слышал о его судьбе.

 

На другой день я тщательно обследовал место, откуда вылетела ракета и не нашел там ничего, кроме канализационных люков. Кроме того, в здании недостроенного небольшого склада, выходившего на территорию цветника, была выставлена рама окна, под ней была примята трава, а к окну был приставлен ящик из-под тары. Стало ясно, что ракетчик, по-видимому, стрелял сперва из недостроенного склада, а затем нашел более безопасный способ, а именно, пробирался по заброшенной канализации из цветоводства или со двора какого-нибудь дома по пр. Добролюбова, приподнимал крышку люка и выпускал ракету. Когда этот фокус был разгадан, окно в складе было заделано, а канализация засыпана, то подача сигналов прекратилась.

 

В ГИПХе арестовали двух ведущих конструкторов – Самохвалова и другого, с немецкой фамилией (позабыл фамилию). Они якобы восхваляли успехи Гитлера на фронтах и ругали наши войска. Об арестованных больше никто ничего не слышал. Позднее, уже зимой 1941–42 годов были арестованы и также бесследно исчезли Рождественский и еще один научный сотрудник. Говорили, что Рождественский забирался по вечерам на стул и кричал через фрамугу двери своей лаборатории: «Хайль Гитлер!». Вероятно, он уже сошел с ума от голода и бомбежек.

 

В один из налетов сгорел стадион имени Ленина[62] с его деревянными постройками и скамьями болельщиков. Кажется, в этот же налет сгорели «американские горки» в парке им. Ленина[63]. Горели они всего лишь каких-нибудь полчаса. Наш район бомбили солидными бомбами. Одна из бомб, вероятно, в тонну весом, упала 10 сентября на углу пр. Добролюбова и пр. М. Горького (Кронверкский просп.) на трамвайные пути. У дома на углу была наверху башня. Её взрывом снесло. Один рельс, длиной около 10 метров, перенесло через шестиэтажные дома, и он упал через квартал около магазина завода им. Кулакова на углу Провиантского переулка. Два могучих дуба в парке им. Ленина были срезаны на высоте 10 метров, а одним из осколков в зоопарке был убит слон. Был разрушен и дом №1 на пр. Добролюбова, в котором когда-то размещалось Третье отделение корпуса жандармов[64]. В Провиантском переулке небольшая бомба упала посередине улицы и убила коменданта дома, а дом напротив, где жил мой мастер Александр Александрович, был «выпотрошен»: в первом этаже выбиты все стекла и пострадала обстановка. Александр Александрович нашел свои брюки на кухне, а висели они в шкафу в комнате, далеко отстоящей от кухни. Но на ГИПХ крупных бомб не падало. Двумя небольшими бомбами были сметены два небольших сарайчика на берегу Невы, да одна женщина-охранница была слегка контужена близко разорвавшимся снарядом.

 

«Ревела буря, дождь шумел…»

О Калинине Иване Петровиче. После первых массированных налетов наш отряд как-то вечером тренировался в стрельбе из винтовок на заднем дворе, где стоял недостроенный склад. Там мы устроили тир. Вдруг начался налет, и несколько «юнкерсов»[65] выскочили из-за зданий Васильевского острова, пересекли Малую Неву и на небольшой высоте прошли над ГИПХом. Мы открыли стрельбу по ним из винтовок, а рядом за забором заработали «шестиплюйки». Пули и снаряды были трассирующие, и их было хорошо видно. Они будто лениво приближались по кривой к самолетам. Бомбы на корабли они не сбросили, видимо, израсходовав их уже где-то в устье Невы. Через несколько секунд самолеты скрылись, и лишь после этого раздались сирены воздушной тревоги.

 

После отбоя нас собралось человек восемь в кабинете завхоза Караваева чистить винтовки. В этот день мы узнали, что немцы быстро продвигаются на восток в сторону Тихвина и что появилась угроза второго кольца блокады. Мы молча чистили винтовки, и у всех, видать, было весьма тягостное настроение. Вдруг Иван Петрович Калинин тихонько запел: «Ревела буря, дождь шумел…». Все мы ему подтянули и затем слитным хором грянули: «…и беспрерывно гром гремел, и ветры в дебрях бушевали»[66]. И. П. Калинин верно угадал наше настроение, настроение дружины, окруженной врагами не на «диком бреге Иртыша», а на Неве. Вспомнилась картина «Чапаев», где перед гибелью Чапаева тоже пели эту величественную и грозную песню. Но когда кончили петь, Иван Петрович запел боевую песню итальянских революционеров «Гимн труду» (скорее всего, «Bandiera rossa» – «Красное знамя» – О. З.), и эта бодрая, боевая песня сразу же изменила настроение «дружины».

 

Иван Петрович Калинин, бывший «красный» директор[67] Технологического института, исключенный из партии за то, что заступился за парторга, якобы бывшего в связи с троцкистами, появился в ГИПХе в 1937 или 1938 году и работал на опытных установках в качестве рядового инженера. До начала войны я его почти не знал, и отношение к нему, не только у меня, но и у многих, было настороженное как к исключенному из партии. Однако Трофимов не побоялся взять его в наш отряд. Уже потом, когда я поближе познакомился с ним, узнал, что он был участником войны 1914–1917 гг., еще до революции стал большевиком, а во время Гражданской войны был комиссаром дивизии и даже, кажется, ее командиром. Он происходил из крестьян Тверской губернии и до мобилизации имел начальное образование. После Гражданской войны он закончил рабфак[68], а затем – Технологический институт и стал его директором. В Техноложке пользовался большим авторитетом. Был широко образованным человеком, настоящим большевиком, русским патриотом. Иван Петрович хорошо знал русскую литературу и мог великолепно читать наизусть Лермонтова и Пушкина. Знал огромное количество анекдотов и всегда был «душой общества». Уже в Сосновке и при других поездках отряда на передовые позиции он проявил себя как политработник и агитатор высокого класса.

 

Однажды мы с ним оказались в наряде вдвоем. Была объявлена ночная тревога, но бомбежки и обстрела нашего района не было. Мы уселись на скамеечке около первого корпуса-склада и начали обмениваться мыслями о положении Ленинграда. А положение с каждым днем ухудшалось. Был захвачен Тихвин[69], и замкнулось второе кольцо блокады. Финны захватили всю Карелию, Петрозаводск и вышли к Свири. В Ленинграде каждую неделю снижали хлебные нормы и почти прекратили выдачу других продуктов. Мне как культпропу приходилось ходить по цехам, успокаивать и ободрять женщин-работниц. Надвигался, вернее, уже начался голод. Пошли дожди, наступили холода, темнота, не было электричества. «Что же ожидает нас в ближайшем будущем?» – спрашивал я у Калинина, желая узнать его мнение. В ответ он долго говорил об уроках истории, о том, что русский народ победить нельзя, и что, как бы тяжело нам не было в ближайшем будущем, терять надежды нельзя и скоро наступит перелом в войне. Он, старый член партии, хотя и исключенный и опозоренный, учил меня, молодого большевика, стойкости и вере в окончательную победу.

 

В 1943 г. он получил известие о гибели своего старшего сына и о мобилизации младшего, а вскоре и его самого призвали в армию рядовым (а ему было уже 50 лет), и Иван Петрович дошел до Берлина.

 

После войны он стал нашим большим другом, бывал у нас в гостях, и вся наша семья, ближайшие родственники и знакомые полюбили его за ум и веселье характера. «Такого пошли в любую страну дипломатом, и он покажет, на что способен тверской мужик», – говорили про него. Самой большой его мечтой было восстановиться в партии. Он несколько раз обращался к партийным съездам с этой просьбой, но ответа не получал и умер в 1962 году беспартийным большевиком.

 

В сентябре и октябре 1941 г. налеты немецкой авиации стали столь частыми[70], что большую часть суток нашему отряду приходилось проводить на постах. Достаточно было только войти в казарму, как снова начиналась тревога. В некоторые дни было до 19 тревог в сутки и всего 2–3 часа без воздушных тревог. Но и в эти часы не приходилось спать, так как нужно было стоять в очередях за хлебом, заготавливать дрова, разбирая старые деревянные сараи и склады, выпускать оборонную продукцию, выполнять срочные заказы райкома и горкома, проводить беседы в цехах.

 

В городе прибавилось населения за счет беженцев из Прибалтики, Псковской, Новгородской и Ленинградской областей. Переправа через Ладогу стала весьма опасной. Баржи с женщинами и детьми нещадно топились немецкими самолетами. После захвата немцами Тихвина эвакуация вообще прекратилась. Норму выдачи хлеб постоянно сокращали, и уже в октябре начался голод. Несмотря на обстрелы и бомбежки, по улицам сплошным потоком двигались люди, кто в поисках жилья, кто пытался выменять вещи на хлеб на рынках.

 

Однажды Шалымов, начальник электроцеха, прибежал с Сытного рынка и с ужасом рассказал нам, что во время обстрела несколько десятков снарядов упало на рынок, заполненный людьми. Погибло несколько сот человек[71]. Только в одну больницу Эрисмана, по свидетельству Ольги Берггольц, поступило в этот день 70 человек тяжелораненых. 20 октября на Суворовском проспекте сгорел госпиталь с сотнями раненых красноармейцев[72]. Рассказывали, что возле Дворцового моста напротив Зоологического музея взрывной волной срезало головы семи человекам.

 

Милиция и добровольные дружины пытались навести порядок во время бомбежек и обстрелов, загоняли людей в убежища и подъезды. Мне много приходилось ходить по городу и укрываться в бомбоубежищах. Однажды я во время бомбежки оказался в подъезде дома на углу Невского и Адмиралтейского проспектов. В подъезде и на тротуаре около скопилось несколько сот человек. Стоял грохот разрывов и выстрелов зениток, из толпы раздавались какие-то выкрики. Вдруг меня подхватили под руки дюжие руки и потащили во двор. «Вот этот провокатор кричал». Меня втолкнули в подвал-бомбоубежище, где уже находилось человек 70–80 таких же «провокаторов», как и я. У всех отобрали документы и продержали в подвале часа четыре, а после отбоя приказали за документами явиться в райисполком. Через несколько дней я получил повестку и явился в Строгановский дворец на Мойке[73] в административную комиссию, где с меня содрали солидный штраф и возвратили документы. Никакие доводы, что я не возмутитель спокойствия, что имею ночной пропуск, являюсь консультантом штаба МПВО и членом партбюро института, что состою в военизированном отряде и т. д., во внимание приняты не были и разговаривать со мной просто не стали. Такими методами внедрялась дисциплина во время тревог. Тем не менее многие гибли на улицах, так как обстрелы начинались внезапно и особенно часто по утрам и вечерам, когда тысячи людей заполняли улицы, спеша на работу и с работы.

 

Во время бомбежек многие бомбоубежища превращались в коллективные могилы, так как бомбы пронизывали дома вплоть до подвалов, или же они были завалены. На углу улицы Некрасова (а может быть, другой в этом районе) я на третий день после попадания бомбы слышал стоны людей из заваленного подвала. Несколько десятков девушек из отрядов МПВО на третьи сутки не смогли разобрать завал. В некоторых подвалах людей затапливала вода из поврежденного водопровода.

 

На Петроградской стороне по улицам Зверинской, Съезжинской и другим было разрушено несколько шестиэтажных домов, и завалы никто не разбирал, так как люди наверняка погибли. Рассказывали про одну старушку, которую долго не могли снять с шестого этажа. Она так и лежала на своей кровати у стены на краю срезанной бомбой её комнаты. Одна женщина на Петроградской стороне проснулась от грохота и обнаружила на постели рядом с собой горячий снаряд метровой длины. Он пробил пять или шесть этажей и, обессиленный, свалился, не разорвавшись, к ней на постель.

 

Меня спасает предчувствие

В сентябре и октябре мне приходилось шагать через весь город к окружной железной дороге на Международном (ныне – Московском – О. З.) проспекте, где была расположена макаронная фабрика[74]. На ней я еще в августе организовал производство ХПИ (химического поглотителя извести – О. З.) из извести, доставленной В. Н. Ивановым. Там оставалось несколько женщин-работниц, шесть девушек-лаборанток и женщина-директор. Мне, как главному технологу этого производства, нужно было следить за качеством продукции, обучать лаборанток методам анализа. Уходил я рано утром и возвращался поздно вечером. Хлебный паек нам сократили в октябре до 250 г, гусей мы давно съели, и на ужин нам в отряде выдавали грамм по двести чечевичной каши. Путь туда и обратно составлял около 18 км и занимал от 5 до 7 часов, так как трамваи уже не ходили, и во время сильных обстрелов приходилось укрываться в убежищах или подъездах. Да и ноги уже стали плохо ходить от недоедания. Весь день приходилось обходиться без пищи и в лучшем случае довольствоваться кипятком, которым угощали лаборантки на фабрике.

 

Однажды в октябре район фабрики подвергался весь день ожесточенному обстрелу. Лаборатория помещалась на шестом этаже, и нам, когда снаряды начали рваться рядом, приходилось спускаться в подвал и там отсиживаться. Часов в шесть вечера обстрел особенно усилился, и несколько снарядов попало на территорию фабрики. Меня сильно мучил голод и какое-то беспокойство, и я решил идти в ГИПХ. Девушки меня отговаривали, но я решил все же идти. Когда я спускался по лестнице, в корпус здания попало несколько снарядов. При выходе на Международный проспект мимо меня проехала с фронта машина с красноармейцами. В следующий момент на месте машины возник огненный столб, и меня оглушило. Машину вместе с людьми разнесло на куски. Укрыться было негде, так как там был сквер, и здания стояли в отдалении от проспекта. Мне пришлось шагать под сильным обстрелом. На другой день утром директор фабрики позвонила мне в ГИПХ и сообщила, что когда я спускался по лестнице, крупный снаряд попал в лабораторию и убил всех девушек. Так предчувствие опасности спасло меня от верной гибели. Конечно, это была случайность, но оценка ситуации мною была верной.

 

Сырье (известь) кончалось, и вскоре мои походы на фабрику прекратились.

 

Усложнилась и обстановка в ГИПХе. Там требовалось мое постоянное присутствие в отряде. Из нашего отряда почти каждую неделю выбывало на фронт по одному человеку, и через неделю или максимум две мы получали известие об их гибели на Пулковских высотах, под Пушкиным или под Колпино. Имена их высечены на гранитном памятнике во дворе ГИПХа.

 

Из 54 человек, зачисленных в сентябре в военизированный отряд, в конце войны оставалось 24 человека. Эти 24 человека составляли костяк отряда, куда входило руководство института – Трофимов П. П., Артамонов Б. П., главный инженер Гринев А. Г., Горшков В. А. (секретарь партбюро), ведущие научные сотрудники и начальники установок Марков С. С, Строганов М. М., Кацнельсон, Хомутин, Кескуля И. И., Калинин И. П., Шалымов (начальник электроцеха), Касаткин Н. Н., Аджимян У. А., Песин Я. М. и другие. Несколько человек выбыло из отряда на Большую землю по вызову Наркомата химической промышленности (Маковецкий и др.).

 

Срочная поездка на фронт

В конце октября меня как культпропа (ответственного за культурно-пропагандистскую работу – О. З.) срочно вызвали в Дом политпросвещения (угол Невского и Мойки)[75]. В зале собралось человек тридцать коммунистов – секретарей и членов партбюро предприятий и инструкторов райкома Петроградской стороны. Нам было сделано краткое сообщение о том, что на участке от Невы до Колпино идут тяжелые бои, и немцы, видимо, хотят прорваться в город с этой стороны, поскольку на участке от залива до Колпино фронт стабилизировался[76]. Нам предложили немедленно садиться в машины и ехать на передовую в качестве агитаторов. Мы были не готовы к немедленному выезду, не захватили с собой нужной одежды и обуви. У меня, например, не были сданы в 1-й отдел секретные документы. На сборы нам был дан один час.

 

Через час мы собрались и разместились в двух грузовиках. Ехали стоя, так как в кузове каждой машины находилось по 15 человек. Было очень холодно, дул сильный ветер с дождем. Приехали в Понтонное и дальше пошли в сопровождении военного в Саперное, где разместились в казарме. Линия фронта проходила по реке Тосно, которая протекала метрах в 500 от казармы. Нам сказали, что нас распределят по батальонам и ротам, что обстановка сегодня спокойная, а до этого несколько дней шли ожесточенные бои.

 

Вечером я с одним товарищем направился в саперный батальон, который размещался в деревне у самого впадения Тосно в Неву. В большой избе собралось человек 200 красноармейцев в касках, с винтовками и противотанковыми минами на поясах. Они должны были заминировать берега Тосно. Слово предоставили мне как представителю Ленинграда. Я произнес пламенную речь. Никогда раньше я не говорил так вдохновенно о Ленинграде – городе трех революций, колыбели Октября, о том, что за всю его историю никогда его камни не топтали вражеские сапоги, что здесь, на берегу Невы 700 лет тому назад Александр Невский разгромил шведов, а в 1242 году на Чудском озере уничтожил немецких псов-рыцарей. Говорил, что в Ленинграде начался голод, что женщины и подростки встали у станков взамен вас, ушедших на фронт, что они просят вас не пустить в город врага, что вы должны поклясться не отступать, а громить врага.

 

Когда я закончил, настала минутная пауза, а затем все как один, стукнув прикладами об пол, крикнули «Клянемся!».

 

Первую ночь мы провели в казарме, в большом зале на полу, но всю ночь не спали. Было жестко и холодно спать на цементном полу. И тревожно: близко рвались снаряды и стреляли пушки. Я выходил из помещения и видел, как с Невы стреляли три эсминца, подошедшие ночью из Ленинграда. Близко где-то рвались снаряды.

 

Утром меня пригласил командир дивизии в свой блиндаж, который располагался на берегу реки и был вырыт в теле плотины, ограждавшей низину от наводнений. В плотине был небольшой проем с ручьем, через который нужно было прыгать словно заяц, потому что сразу же почти по пяткам проносилась пулеметная очередь. Немцы организовали пулеметное гнездо под «башмаком» высоковольтной линии на другом берегу реки в 150 метрах и держали этот проем под постоянным прицелом. Командир дивизии сказал мне, что только на этой неделе он потерял на этом ручье трех связных. Я ему объяснил, что прежде, чем пулеметчик увидит человека и нажмет на спуск, проходит не менее 0,2 секунды, пуля летит тоже около 0,2 секунды. Этого времени вполне достаточно, чтобы проскочить канаву. Но для этого нужно сделать удобную переправу, чтобы человек не поскользнулся и не увяз в грязи. Я нашел несколько кирпичей, набросал их так, чтобы было удобно прыгать, и несколько раз пробежал через ручей. Каждый раз в 1–2 метрах позади меня проносилась пулеметная очередь.

 

Командир дивизии №267 (кажется, если не ошибаюсь) расспрашивал меня о жизни в Ленинграде, рассказывал об отступлении из Эстонии, говорил, что они около трех недель держат здесь оборону от устья Тосно до Колпино и успешно отражают все атаки немцев. Он угощал меня кашей, изрядно сдобренной салом, и чаем. Свинину они прихватили при отступлении из Эстонии. От близких разрывов с потолка сыпался песок и попадал в кружки с чаем.

 

Он выдал мне винтовку с примкнутым штыком, каску и разрешил пройтись по окопам, которые тянулись от Невы до Колпино, а заодно и побеседовать с бойцами. Возле блиндажа была стереотруба, через которую я рассматривал немецкие позиции на другом берегу Тосно, но немцев не было видно. Метрах в 150 в низине стояли два наших танка «КВ», а вокруг них лежало десятка два трупов. Командир объяснил, что это наши и немецкие трупы. Как с нашей, так и с немецкой стороны были попытки вытащить танки. Один из танков «КВ» был подбит, когда пытался вытащить другой.

 

Меня командир предупредил, чтобы я не высовывал голову из-за бруствера: работали немецкие снайперы. Я решил проверить и поднял над окопом каску на штыке. Почти сразу по каске ударила пуля. Я прошел по траншеям до самого Колпина и видел, как обстреливали Ижорский завод. Снаряды непрерывно рвались по всей его территории. Я удивлялся, как могли выдержать заводские трубы, в которые то и дело попадали снаряды и из них летели осколки кирпичей. Но трубы дымили, и завод продолжал работать[77].

 

Переночевав в блиндаже командира дивизии, я на следующий день был приглашен на обед к командиру «своего» батальона. Он и его комиссар угощали меня и моего спутника салом, а мы их – спиртом, который успели прихватить из Ленинграда. На другой день они пригласили нас снова, но когда мы пришли, то того дома, где мы обедали накануне, уже не было. От него остались только разлетевшиеся бревна да печная труба: в избу попал крупный снаряд. Мы нашли командный пункт в другом доме. Только уселись за стол с кипящим самоваром, как рядом разорвалось три снаряда, и все выскочили в огород. Щелей рядом не было, и мы с моим напарником – секретарем партбюро Монетного двора – решили уйти от обстрела в казарму, где были толстые кирпичные стены. Пока мы бежали вдоль деревенской улицы, перед нами в 50 метрах разорвалось три снаряда, а через несколько секунд в 50 метрах позади нас – еще три. Я понял, что мы попали в «вилку», и, крикнув «За мной!», нырнул под мостик через канаву, а за мной и товарищ. Вслед за этим нас оглушило и подбросило вверх, ударив затылками о бревнышки мостика. Мы выскочили и бросились бежать. На дороге возле мостика образовались три воронки. Мы побежали вдоль улицы. Снаряды рвались позади нас.

 

Нас решили познакомить с Валей Орловой, героиней недавних боев. Дня за три до нашего приезда был сильный бой, во время которого она вытащила из-под огня 37 человек. Причем 29-й был ее муж, который умер у нее на руках по пути в медсанбат. Она перед войной вышла за него замуж и отправилась на фронт вместе с ним в качестве медсестры или санитарки. Мы нашли ее в медсанбате, который расположился в небольшой роще примерно в километре от передовой. Медсанбат находился в двухэтажном доме дачного типа. Раненых было очень много. Они лежали на койках и на полу. Вокруг них суетились сестры и врачи. Нас познакомили с Валей. Она оказалась хрупкой девушкой лет 18–19, и мы крайне удивились, как такой худенькой, миловидной девице удалось вытащить 37 человек. Мы начали ее расспрашивать о подробностях боев, но в это время вокруг дома начали рваться снаряды. Все бросились выносить тяжелораненых через двери и окна в щели, а легко раненные спускались сами в укрытия. Сопровождающий повел нас в поле из-под обстрела, и он мне рассказал, что рядом, метрах в 100–150, была небольшая роща, в которой разместилась кавалерийская часть. По этой-то роще и вели беглый огонь несколько батарей. Над рощей стояла туча из комьев земли, на воздух взлетали с комлем вырванные березы. Мы с ужасом наблюдали эту картину и считали, что от кавалерийской части ничего не останется. К вечеру мы узнали, что потери были небольшими: несколько человек убито и ранено, не считая лошадей. Оказывается, эта часть успела хорошо закопаться в землю, и даже лошадей укрыли в блиндажах.

 

Больше я Валю Орлову я не встречал. Мне все казалось, что я видел ее перед войной и даже видел, как она шла в колонне красноармейцев по пр. Маклина в первый или второй день войны, но спросить ее об этом не успел. После войны я случайно встретил своего напарника, и он мне рассказал, что встречался с Валей. Она была награждена каким-то орденом.

 

Однажды я попал под минометный обстрел. Шел луговой низиной от блиндажа командира дивизии, и вдруг невдалеке поднялся столб земли. Вслед за этим просвистели вторая, третья мины и вся луговина покрылась разрывами. Пришлось броситься в канаву и слушать, как осколки мин с визгом срезают ветки лозняка. После налета вся шинель моя промокла насквозь и была в грязи.

 

По вечерам в казарме приходилось слышать всякие истории с приключениями. Особенно запомнился один разведчик, только что вернувшийся из рейда. Это был молодой парень в кубанке, чрезвычайно хвастливый. Он показывал свою шинель, в трех местах пробитую пулями. По его рассказам, он был человек необычайной храбрости, чуть ли не каждый день ходивший в тыл врага на разведку. На сей раз он бродил в тылу немцев несколько дней. Добрался до Вырицы, ночью подкрался к немецкому штабу на окраине и забросал его гранатами. Так это было или он прихвастнул процентов на 200 – неизвестно, но в те дни через линию фронта проходили не только разведчики наши и немцев, но и мирные жители пробирались из Вырицы в Ленинград.

 

На пятый день наша делегация вернулась в город, и я решил навестить мамашу, которая не знала, где я нахожусь. Впрочем, Василий постоянно находился в таких же отлучках на фронт.

 

06.08.81. Меня спасает папироса

Вечером я пошел навестить мамашу (мать Н. И. – О. З.). Шел перебежками от ворот до ворот по улице Дзержинского (Гороховой) и потом переулками под непрерывным обстрелом и бомбежкой. Когда добрался до Сенной площади, на ней так густо рвались снаряды, бомбы и зажигалки, что я не рискнул ее перейти и укрылся под воротами дома, один фасад которого выходил на площадь, а другой – на канал Грибоедова. Дежурный домового комитета сказал, что мне нужно пройти в убежище, что оно у них очень хорошее. Подвал был обширный и полон народу: дом был семиэтажный, и в нем проживало несколько сотен жителей. Внутрь убежища с трудом можно было втиснуться. Люди стояли вплотную друг к другу. Через несколько минут на крышу дома и во двор упало десятки зажигательных бомб.

 

Во дворе находились поленницы дров, которые стали загораться, и я с несколькими женщинами и мальчишками принялся тушить бомбы и дрова. Сверху с крыши мальчишки сбрасывали зажигалки. Во дворе оказалась куча песка и несколько луж. Ими мы и воспользовались для тушения, а некоторые зажигалки спокойно догорали, не причиняя вреда.

 

Работы хватило на полчаса, и я вернулся в убежище. Вид у меня был, по-видимому, весьма примечательный. Вся шинель была в саже и грязи, да и руки и лицо тоже перемазаны, так как приходилось растаскивать горящие поленья. В двух – трех метрах от двери у стойки, подпиравшей потолок, на табуретке сидел дед в полушубке и валенках. Он посмотрел на меня и сказал: «Садись, сынок! Ты устал, а я постою». – «Спасибо, я выйду покурить», – говорю, и с этими словами протиснулся к двери, вышел в коридор и прислонился к каменной стенке, отделявшей коридор от убежища. Только я стал доставать папиросу, как получил от стенки сильный удар и отлетел к противоположной стене. Погас свет. Я вынул карманный фонарик-«жужжалку» и открыл дверь в убежище. На меня из темноты пахнуло окислами азота и еще чем-то…[78]

 

…Шатаясь, побрел через Сенную площадь и по Международному проспекту. Мамаша жила во втором доме за мостом через Фонтанку, рядом с аптекой. Когда я ввалился в комнату, мамаша вскрикнула и чуть не упала в обморок. Вся моя шинель, руки и лицо были в крови. Я ее успокоил, что я жив, здоров и невредим, и что кровь – не моя. Пришлось долго отмывать шинель от крови, чем занялась мамаша, а я повалился на кровать и заснул мертвым сном.

 

Сколько погибло в этом убежище, я не знаю. Мне почему-то было страшно заходить в этот дом и расспрашивать о трагедии. Теперь я собираюсь как-нибудь зайти туда и порасспросить об этой трагедии уцелевших людей.

 

Мы с Василием тушим зажигалки

Как-то нам удалось созвониться с Василием и встретиться у мамаши вечером. Началась бомбежка и обстрел. На крышу дома во дворе упало несколько зажигательных бомб. Крыша была из рубероида, и некоторые бомбы ее пробивали. Мы выскочили на свой чердак и обнаружили несколько термитных бомб и одну фосфорную. С помощью железных клещей, песка и бочки с водой мы ликвидировали зажигалки и засыпали песком куски горящего фосфора. С крыши соседнего дома мальчишки сбрасывали зажигалки во двор. Они явно рисковали жизнью, так как крыша была скользкой, покрытой тонкой коркой льда, и без ограждения. Когда мы вернулись в комнату, вновь посыпались зажигалки. Мы снова бросились на чердак, и я обнаружил еще две зажигалки, одну на полу, а другая воткнулась в балку-стропило, которое уже загорелось. Клещами выдернули из балки горящую ослепительным огнем бомбу и бросили в бочку, а затем залили водой горящее стропило. Потом ликвидировали и вторую бомбу. Тут мы обнаружили, что засыпанные песком куски фосфора опять начали гореть, распространяя белый дым. Пришлось собирать их совком и бросать в бочку с водой.

 

Через полчаса мы снова поднялись на чердак. Стропило тлело, и его снова пришлось тушить. Обстрел и бомбежка продолжались до трех часов ночи, и мы время от времени поднимались на чердак проверить, нет ли новых очагов пожара.

 

Самое удивительное, что никто из жильцов нашего флигеля не поднимался на чердак. Видимо, они отсиживались в подвале. Вероятно, если бы мы не оказались случайно в этот вечер у мамаши, дом бы сгорел.

 

Мы встречаем XXIV годовщину октября

Вечером 6 ноября 1941-го года мне в ГИПХ позвонил Виктор Николаевич Иванов из Института цементов, где он по заданию штаба МПВО и по моей рекомендации получал во вращающейся цементной печи активированный уголь путем обжига лигнина, отхода целлюлозного производства. Он поздравил меня с наступающим праздником и сообщил, что имеет в своем распоряжении литр спирта, но закуски у него нет. Я ему сказал, что раздобыл к празднику килограмм чечевицы, и что мы можем у моей мамаши закусить чечевичной кашей. Через полчаса он явился в ГИПХ с портфелем, в котором находилась колба со спиртом. Мы сели на трамвай и доехали до Театральной площади, где нас застала бомбежка. Выскочили из трамвая и перебежками от подворотни к подворотне двинулись к Обуховскому мосту (через Фонтанку – О. З.). На Обуховском мосту мы увидели, как над домом на углу пр. Майорова и Фонтанки поднялся огненный столб выше семиэтажного здания. Было видно, как выше дома в воздух летели какие-то предметы. В следующее мгновение вместе со звуковой волной о гранитный парапет моста в метре от нас ударился большой осколок, так что нас обдало гранитной крошкой. След от этого осколка до сих пор виден. При взрыве этой бомбы, разрушившей часть здания, погибла Линкович, сотрудница лаборатории электрохимии ГИПХа.

 

Мы быстро добежали до углового здания, где находилась аптека, и нырнули в парадный подъезд. В подъезд набилось столько народа, что нам с трудом удалось втиснуться. В это время поблизости раздалось несколько взрывов, и посыпались зажигательные бомбы. Кругом били зенитки и сыпались осколки зенитных снарядов. Меня оттиснули от Виктора Николаевича, и я его потерял. Он не знал адреса мамаши, и я ему крикнул: «Бежим в следующий подъезд, затем во двор и налево, на третий этаж». «Где ты?» – крикнул он в ответ и зажег фонарик. – «Шпион! Подает сигналы! Лови его!» – раздались крики, и началась возня и давка. – «Удрал, сволочь! Не поймали». Через некоторое время, в промежутке между бомбежками, я продрался через толпу и поднялся по лестнице на чердак. У меня был фонарик, и я стал светить им по всем углам и звать Виктора Николаевича. Он, оказывается, забился в самый дальний угол и не решался подать голос. Мы спустились вниз и перебежали в следующий дом, где жила мамаша. Растопили печку и стали варить чечевицу. Мамаша во время бомбежек спускалась с третьего этажа и отсиживалась под лестницей, где крестилась и при близком разрыве шептала: «Свят, свят. Господи, помилуй и спаси нас». Пока варилась чечевица, мы выпили по 100 грамм, запивая водичкой. Когда каша сварилась, и мы налили по второй, в стену дома, видимо, ударил снаряд или поблизости разорвалась бомба. Наша колба подпрыгнула, и мы решили, что добру нельзя пропадать – нужно докончить весь спирт. Далеко за полночь бомбежка закончилась, а мы ликвидировали весь спирт и с песнями пошли по городу.

 

Было три часа ночи. Улицы были пустынны. Ни прохожих, ни патрулей. Все спали после многочасовой бомбежки и обстрела. Мы шли и удивлялись, как это мы могли выпить литр спирта за 6 часов почти без закуски, если не считать нескольких ложек чечевичной каши, и шагать по городу почти совсем трезвыми. Я до сих пор этому удивляюсь, но таковы, видимо, скрытые резервы организма, когда высочайшее нервное напряжение способно подавить действие алкоголя и позволяет действовать совершенно трезво. Вспоминается «белая логика» Джека Лондона – особое состояние мозга в результате чрезвычайно сильного опьянения, когда человек начинает действовать подобно бесстрастной логической машине.

 

На другой день, 7 ноября, я днем зашел к мамаше и решил навестить Василия, который находился в Лермонтовских казармах (Лермонтовский пр., угол Фонтанки). Весьма сожалел, что мы выпили весь спирт, но мамаша дала мне четвертинку какой-то красновато-фиолетовой жидкости, за которой она выстояла накануне большую очередь. Оказывается, к празднику Великого Октября жителям Ленинграда выдали по 250 г вина – смесь спирта, воды и какого-то красителя. С этим праздничным подарком я и направился в Лермонтовские казармы. Вдоль тротуаров в сквере были вырыты щели. Через некоторое время Василий из окна казармы заметил меня и вышел. Мы укрылись в щели и только хотели распить «малютку», как в дом напротив упала бомба, затем другая, залаяли зенитки, и Василию пришлось убраться по команде в казармы. Мне пришлось пережидать налет в щели. После надета долго не было отбоя, а когда зазвучал отбой, из казарм никого не выпускали, и я побрел в ГИПХ.

 

Василий ожидал в казармах отправки на фронт, но вскоре его назначили офицером связи при Ленфронте, и ему приходилось путешествовать по всем передовым позициям блокированного Ленинграда от Пулковских высот до Васкелово и Невской Дубровки. Будучи мобилизованным в армию, он не терял связи с обкомом партии и использовал ее для оказания помощи мне и мамаше. Надвигалась зима. Холода наступили рано. В октябре в доме на улице Союза Печатников уже полопались все трубы центрального отопления, из которых не успели выпустить воду. У мамаши было дровяное отопление, а дров не было.

 

Поездка на Волково кладбище и за дровами

В ноябре Василий достал ордер на один кубометр дров со склада Октябрьской железной дороги. Но как их доставить? Просить машину у Трофимова? Но она одна и всегда занята, и бензина не достать. Автомашины приходилось переделывать на газогенераторные, т. е. сбоку пристраивать два железных цилиндра, набивать их деревянными чурками и полученным от их неполного сгорания газом (водяной пар, СО₂ и СО) приводить в действие двигатель. Короче говоря, надежды на автомашину не было.

 

Но мне повезло. В один из моих «рейсов» на ул. Союза Печатников я во дворе встретился с комендантом Института им. Лесгафта, который обратился ко мне с просьбой отвезти четырех покойников на кладбище. Это были первые жертвы голода – мужчины, которые начали умирать в ноябре – декабре. В распоряжении коменданта осталась одна лошадь. Мы взвалили на сани большой ящик с четырьмя покойниками, и я поехал на Волково кладбище. По Обводному каналу к кладбищу тянулись женщины с санками, на которых лежали зашитые в простыни покойники. При въезде на кладбище я увидел вдоль ограды огромные штабеля покойников, большей частью завернутых в простыни. Тут-то я понял, что голод начал косить сотни и тысячи людей. С большим трудом я свалил ящик с саней прямо у въезда на кладбище и поехал на станцию Товарную Московского вокзала. На ордере был указан участок. Долго я его искал, пока не нашел одного чуть живого сторожа в будке. Я ему предъявил ордер на дрова, а он махнул рукой на штабель дров в какой-то низине и сказал: «Бери, если сможешь». В штабеле лежали не дрова, а пропс[79], т.е. двухметровые сосновые плашки, приготовленные, вероятно, на экспорт. Штабеля находились в низине, и подъехать к ним было нельзя. Из этого оврага лошадь не могла бы выбраться. Пришлось каждое полешко вытаскивать по крутому склону метров за 30 к саням.

 

Нагрузив как можно больше на сани, я доставил дрова во двор к мамаше и кое-как вернул лошадь на улицу Союза Печатников. Лошадь еле дотащилась. Она была изнурена голодом еще больше, чем я.

 

Дней через десять, когда я вновь заглянул домой, то обнаружил на третьем дворе на снегу большую лужу крови и понял, что лошадке пришел конец. Её зарезали и съели. Тогда же узнал, что и комендант погиб. Он стоял на парадном крыльце во время обстрела и был убит осколком снаряда.

 

Дрова со двора я перетащил в комнату мамаши и забил ими почти всю комнату, оставив лишь проход к постели и столу. Эти дровишки помогли мамаше, а затем и Елене Александровне.

 

В декабре 1941 г. голод и холод начали косить людей. До замерзания Ладоги, когда была налажена связь с Большой Землей по льду, хлебный паек снижался несколько раз и в декабре снизился до 125 г для иждивенцев и служащих и до 250 г рабочим. Нам, отрядникам и командам МПВО, выдавали по 250 г, но этот хлеб был пополам с целлюлозой и прочими суррогатами. Часто были перебои с хлебом на два-три дня из-за нехватки муки или выхода из строя хлебопекарни. Другие продукты – пшено, макароны, жмых – выдавались нерегулярно и в столь мизерном количестве, что не могли поддержать жизнь. Мне, как культпропу партбюро, выдалась тяжелая миссия ходить по цехам и лабораториям и успокаивать людей, ободрять их, вселять надежду на скорое улучшение. Тяжело было смотреть на изможденных женщин, у которых умирали от голода их близкие – дети, родители, мужья, – на вдов, получивших похоронки. Но не было случая, чтобы кто-то роптал, возмущался, впадал в истерику или хотел бы сдаться на милость немцам. Была уверенность, что Ленинград выстоит и победит. Как-то в коридоре я встретил кочегара Мишуринского. Он шел, цепляясь за стены, и сказал мне: «Я завтра умру. Если вам удастся выжить, то после победы вспомните меня». На другой день он умер.

 

В ноябре-декабре от голода умирали преимущественно мужчины. Женщины начали умирать в январе и феврале. Одной из первых жертв был Николай Павлович (фамилию забыл), старший научный сотрудник, кажется, кандидат наук, зав. лабораторией коррозии. Он сильно ослабел еще на окопных работах. Умер Савватеев, химик, с которым я работал в одной комнате несколько лет. Умер Владимир Евграфович Грушвицкий, научный руководитель Нины как аспирантки. Он работал в ВИГе (Всесоюзный институт галургии) и как консультант в ГИПХе. Я был хорошо знаком с ним и по ГИПХу, и по совместной поездке в Вырицу, где он снимал до войны дачу. Он был старый кадровый офицер, окончивший вместе с графом Игнатьевым[80] и бароном Маннергеймом[81] Академию Генерального Штаба. Был отменно корректен, имел отличную выправку, был прост в обращении, но в этой простоте, ясности и четкости мышления чувствовалась высокая культура. К нему невольно возникало чувство уважения. Он написал книгу о физико-химическом анализе солевых систем, которая поражала строгостью и четкостью изложения. Она читалась мною потом как поражающее красотой и стройностью произведение, несмотря на строгую научность. Про него во ВНИИГе (Всесоюзном научно-исследовательском институте галургии – О. З.) ходили легенды, что он привлекался ЧК и ГПУ[82] к допросам, как бывший дворянин и офицер старой армии, но он поражал чекистов своей выдержкой. Он заявлял, что честно служит Советской власти, на вопросы больше не отвечал, объявлял голодовку, и его выпускали из-под ареста без всяких последствий.

 

Одной из первых жертв в ГИПХе в декабре была одна аспирантка. Я ее мало знал. Она заболела голодным кровавым поносом. Как-то я проходил по темному коридору в ГИПХе и слышал жуткие стоны из женской уборной, куда дружинницы МПВО снесли свою умирающую подругу. На другой день она умерла.

 

От кровавого поноса умер и сосед по комнате в доме, где жила мамаша. Перед этим мы с ним еще за неделю до смерти тушили на чердаке зажигалки. Кровавый понос свел в могилу за неделю до этого еще одного сравнительно молодого мужчину.

 

Но в ГИПХе смерти от голода были редки. Лишь в январе и феврале 1942 г. у нас в ацетиленовой станции скопилось семь трупов, которые мы не могли вывезти, так как не было транспорта. Это были преимущественно те, кого мы вывозили из замерзших, темных квартир в стационар, который организовали в ГИПХе, но уже не могли спасти. А в декабре мне в моих путешествиях по городу часто приходилось на улицах видеть трупы и салазки с полутрупами и трупами, зашитыми в простыни, которых везли женщины.

 

Нам в отряде приходилось довольно туго. Помимо дневных налетов авиации начались систематические артобстрелы. По тревоге мы в течение 39–40 сек. выбегали с винтовками на свои посты. Стояли сильные морозы, и мы жутко мерзли. Как только возвращались в казарму, начиналась тревога. И опять приходилось выбегать на посты.

 

Ожидалось, что ночью немцы могли высадить воздушные десанты. Однажды по тревоге я оказался вместе с Павлом Петровичем Трефиловым. Сквозь тучи показался купол парашюта. Он вырвал у меня винтовку и начал по нему палить. Я отнял у него винтовку и сказал ему, что это может быть наш летчик, подбитый немцами. Больше парашютистов не было.

 

Возвращались в казарму почти замерзшими, пальцы рук не гнулись, а нужно было разрядить винтовку. Вот тут-то и были неожиданные выстрелы. По привычке мы выбрасывали по пять патронов, а затем щелкали затворами. Дело в том, что канадские винтовки были шестизарядными. Из-за этого погиб мой друг Строганов, хотя не от этого шестого патрона. А от немецкой пули, но об этом потом.

 

Нам удавалось поспать один-два, редко три часа в сутки. С вечера в казарме топилась печь, на топку которой мы из-под снега выкапывали куски угля, ломали старые сараи, затопленную баржу. К утру в казарме было холодно. Приходилось с одеяла и шинели смахивать иней. Самое замечательное, что мы не просыпались даже тогда, когда в нескольких метрах от казармы стреляли залпом из шести стволов шести- и восьмидюймовых орудий так, что вылетали фанерки из окон, и дневальному приходилось их закрывать. Но достаточно, чтобы просвистел снаряд и затем раздался глухой взрыв, как мы сразу поднимались, втискивали ноги в сапоги, хватали шинели и винтовки и выскакивали из казармы. А оглушительные залпы корабельной артиллерии нас не беспокоили. Они действовали как-то успокоительно – наши бьют.

 

Встреча Нового года

Командир отряда Павел Петрович Трофимов, распоряжавшийся судьбою каждого из отрядников, решавший, кого послать на фронт, а кого оставить в отряде, решил устроить банкет по случаю Нового года и распорядился, чтобы Иван Васильевич, наш старшина, завхоз и каптенармус, изготовил двойные порции сырников (по два на человека из отряда), выдал патоки (от которой нас тошнило) и развел спирт с глицерином (ликер), а также устроил баню в котельной, поскольку мы не мылись уже два или три месяца. Зав. котельной и нач. штаба МПВО Питошин (?) где-то раздобыл уголька (накопал на свалке шлака, видимо) и согрел в котле теплой воды. В котельной была душевая, но из пустой фрамуги окна перед душем намело сугроб снега, превратившегося в лед. Мы выстроились в очередь. Сбрасывали с себя на наледь одежонку и по очереди ныряли под теплые струи душа. Через несколько секунд выскакивали обратно и одевались на льду. Надо было пропустить тридцать человек за 15–20 минут, так как теплой воды было мало. Минут за двадцать до Нового года мы собрались в казарме, но начался сильнейший обстрел, и мы выскочили на посты. Минут через десять обстрел прекратился, и мы вернулись в казарму. Но тут поступило сообщение из котельной, что там начался пожар. Горели деревянные шкафы раздевалки и перекрытие над душевой. Мы бросились тушить пожар и через несколько минут его ликвидировали.

 

Как раз к Новому году успели сесть за стол и чокнуться ликером за скорую победу. Съели по два сырника из резервированного (пропуск слова), несколько бочек которого нашли на складе. Начались песни и крики. Некоторые из нас предложили пригласить к столу девушек из команд МПВО, которые мерзли в темных лабораториях, закутавшись в одеяла и навалив на себя матрасы и одежду. Но Павел Петрович категорически отказался. Я прошелся по темному коридору и зашел в некоторые комнаты. «Что, пируете?» – слышал вопросы, и мне было стыдно и жаль этих девушек, которые мерзли и слышали буйные крики из нашей казармы. Ночь прошла спокойно. Немцы тоже встречали Новый год и ограничились лишь десятиминутным обстрелом.

 

Мы встречали Новый год с некоторым подъемом. По радио передавали, что под Москвой начался разгром немцев, и что Москва не будет взята.