UDC 130

Hermes Varini – Ph. D. in Philosophy, Philosophy Researcher, Collaborator of Giuliano Di Bernardo, Professor of Philosophy of Science at University of Trento, Italy.

E-mail: ufficio.stampa@unitn.it

Ufficio Stampa via Calepina, 14 – 38122 Trento,

Tel. +39 0461 281131-1136.

Abstract

Unveiled from its latent status of myth, from the dawn of civilization until nowadays mass media culture as a necessary need of power in a world of intrinsic human powerlessness, an existential condition as antithetical to the latter in the very terms of power signifies the grandest possible of human perspectives to inhere within the state of affairs of a Real certainly vast enough to contain it respecting its unfathomable profundity in space and in time. By focusing accordingly on the significance of this term as a leading determination of the Real, and as a most comprehensive category and ontological criterion in respect to which all other possible meanings, both immanent in character and transcendent, are formed and defined, and on its own embodiment in a personified fashion (as until now indistinctly found in Polytheism and in the overhuman myths only), it reveals itself in its dialectically required status of actual ontological human power, and under this form opposes whatever limitation of the hitherto known and considered human. It consequently also redefines the notion of overhuman, which proves to be thus far incomplete ontologically as still bound to an existential context of ontic impotence (Nietzsche).

Keywords: Nietzsche; Real; pover; overhuman.

Within its unfathomable profundity in space and in time, the physical Real is vast enough to allow the rationale relative to the possibility of the existence, somewhere else, of another human context or situation well beyond the evidence of the substantial powerlessness of the one we properly see in man. Distinctly propounded as antithetical to the existential limitations of the hitherto known, and sustained, or rather confirmed by awareness to inhere in whatever reality (and thus by the human to do so) as an ontological primacy in giving meaning to the Real (according to the Ego Cogito of Descartes), and in reflecting itself in this same Real (according to the Copernican Revolution of Kant), this situation of the human knows no ontological restrictions. Its evidence, although theoretical, entails a radical change of perspective that in the end overthrows the essence of the human by affecting the notion of essence itself as still received, in its defining the entity, from a general viewpoint of ontic impotence and limitation. An altogether new and alternative meaning of overhuman in contrast to Nietzsche’s own limited interpretation and exclusiveness is then propounded. The hitherto known and considered human, a clear case of an existential condition of impotence, is looked upon as relative insofar as a dialectical function respecting the revealed evidence and necessity of an antithetical human context in actual ontological Power. And so is the concept of Übermensch as clearly thought out as not escaping the intrinsic limits of impotence of this situation. For it is suggested that the actual overcoming of the thus far known and considered human lies not in the superiority of an individual (in condition of impotence) with respect to others (in condition of impotence). It is instead to be found in the dialectical antithesis with respect to man and to his intrinsically limited existential status, as having reference precisely to power, a primary category and term at the very core of thought (as a very medium in defining the ontological significance of things and of the entity in general) and of the Real (as an overwhelming cosmological vastness focusing on the intrinsic force of this category precisely) and to its own necessary self-negation to be found in dialectical terms alone at a human level. As the superiority of the Übermensch remains non-ontological insofar as still restricted to the sole moral sphere, and under this form to human impotence in the first place, this may be further posited in Hegelian terms, by merely referring to the truth of an assertion sought in its own opposite. Accordingly, if there is actual human powerlessness, there being clear empirical evidence for this to be the case, there is also actual human power, the exceeding character of the latter being immediately deductible from within the limits of the former. Hereupon, in a standpoint involving a conclusive dimensional comprehensiveness, to this we may properly add “elsewhere, within the impenetrable vastness, in space and in time, of the physical Real”. Both cosmological and logical-deductive, by now referring to Heraclitus and to the immortal vigor of his own dialectical thinking, as well as to Aristotle and to his refined notion of potential infinite, the Power-Powerlessness polarity to inhere, in parallel, within the human and the world may be otherwise suggested and summed up thus: in a potentially infinite (physical) Real, and according to the dialectic of the unity of opposites (everything having thus its own opposite as resolved in an ensuing unity), a human Context or Condition of actual Powerlessness entails a human Context or Condition of actual Power.

The rationale touching the existence of a human reality in actual ontological Power, with all its radical consequences in the very terms of dialectical superiority, lies directly consistent with the immediate and natural assumption in respect to the vastness, certainly beyond either comprehension or simply imagination, of the physical Real as being potentially infinite, that is to say, as being alien to want of ontological integrity and to the eventual dispersion and self-negation of the entity to certainly occur in the actual infinite, the latter as still conceived in a peculiar Aristotelian standpoint precisely. Assuredly within the bounds of possibility of both the human and the physical universe, the ontological superiority of such a condition entails thus a view of the human extended far beyond the less than infinitesimal spatio-temporal state of affairs of man, so extended in fact as to reach the dialectical extremes of Power and Powerlessness in relation to Power in itself (extra-human) as the leading determination of the Real respecting its unfathomable cosmological vastness and dynamism, and as its own underlying ontological substratum most variably or differently distributed as a presence at a human level on account of this same vastness. With reference to the latter, the ontological human status is thus brought back to integrity and directness (dualistic) by means of the ontological significance of Power and of its necessary self-negation to prevail in any case by definition (for Power is looked upon as an ontologically unparalleled term, and so is seen its own antithesis as equally fundamental in setting an ensuing duality likewise unparalleled), these accounting for a primary dialectical opposition, and the most determining one respecting the actual existence (ontological) of a thing, namely of the entity itself, either in its non-limitations as Power or in its own limits as Powerlessness. That is, once we admit, in accordance with a millennial tradition still at the basis of thought, and indeed of mere reasoning, that dialectical terms account for the deepest truths at an ontological level, and once these are further amplified to the maximum allowable level insofar as embodied by Power and Powerlessness respectively and in both reaching, accordingly, a chief conceptual status to which anything is in the end referable, from the notion of deity to the one concerning the most insignificant or otherwise limited form of ontic context, not only they prove to be the most conclusive ones in regard to the very nature and actual context of whatever conceivable entity, they embody the core of the manifestation of what is to be termed Being. Yet within our utterly infinitesimal portion of the Real (which, as anticipated, is in a measure, at least physically, comparable to the idea we have of Spacetime), Powerlessness alone distinctly surfaces as the very peculiarity ascribed to man, whereas (human) Power arises as an intangible presence, hitherto unknown respecting the radicality it bears (both existential and ontological), and nonetheless as real as man insofar as antithetical, and even more so in terms of commonality of nature with the Real (as Power precisely), and as a well-defined aim owing to any dialectical relationship involving intrinsic progression and transition, to be further specified. And in fact, to comprehend the necessity of its actual existence signifies to look upon the situation of man as utterly infinitesimal (in terms of space or dimensionality) and nonetheless utterly transitory (in terms of temporal progression or Becoming) respecting the immensity of the idea we possess of world, and the extended complexity of the human as referred to this same immensity: a mere stage by dialectical necessity consistent with a prevailing impotence (both ontological and ontic). For this vastness is de facto comprehensive of whatever conceivable possibility to enter the mind, including the most determining one, the actual human embodiment of Power, the very factor to overshadow any thus far attained perspective in these prevailing terms and, as anticipated, the essence of the human itself as still restricted to a general viewpoint of ontic impotence. If analytical reasoning is to be now involved, the same aforementioned equivalence may be otherwise seen thus: the initial assertion “the general condition of man signifies powerlessness” assumed as an empirical matter of fact (for it can be perceived, with distinctness, in any individual) having something in common, or rather establishing a certain relation with what is here posited as a dialectically derived fact (there must exist, elsewhere, a corresponding state of affairs opposite to this impotence) comes further confirmed by the very medium concerning the trait (dimensional) which is to contain, as a relevant background (the Greek word would be, in this case, χώρα, as a Platonic limitless cosmological receptacle [10]), this same commonality or relation (the world is potentially infinite). This can be possibly further looked upon as made up of facts in logical space (according to Wittgenstein’s own logical turn of mind precisely), again the same space including, in a logical-deductive perspective, such an eventuality. To otherwise sum up the proposition: owing to a potentially infinite world (as defined by Power and yet as admitting, for the same reason, a context of intrinsic human powerlessness in the very terms of dialectical necessity), man has a potentially infinite number of finite things which he can potentially obtain. Consequently, there are at any time things which are beyond human power, but these latter may at length fall under human power, selectively, and with reference to a well-defined counterpart or corresponding as Over-identity in compliance with a potentiating return as a final determination of the existing entity[1]. Or by still focusing on the notion of potential infinite, the latter as an ideal background of this very antithesis (Power-Powerlessness) provides a view of the world as no more a limit to man, in being instead the domain of his own free expansion, a scenario in which human impotence and limitedness turns out to be but an ontological and ontic contradiction, an infinitesimal phase to be dialectically overcome respecting the actual existence of an altogether superior human reality, and in which Power stands as substantive and prevailing. To this, sooner or later, man (and the entity in general) shall be selectively addressed[2]. As this first surfaces in terms of aforementioned theoretical evidence and indisputable logico-cosmological equivalence affecting, from a dualistic standpoint, the very notion of both the human and the overhuman as hitherto conceived (as well as our own weltanschauung, as centered on man), the genuine nature (ontological) of the latter can be thus only dialectical in form as antithetical to man’s countless limitations, and under this form referred to Power alone as its proper determination at a human (overhuman) level, for the extra-human and the overhuman coexist in Power, the powerlessness of man resulting, as suggested, in a plain ontological contradiction respecting the very nature of the Real. With the comprehension, although theoretical, of this exceeding counterpart, every thus far attained perspective (save the overhuman myths, as an unconscious and indistinct reminiscence of it, to be further specified) comes accordingly reduced in those terms, and in the end pales into an utter insignificance (both ontological and ontic). An empirical example in this regard may be suggested thus: a human being intrinsically imbued with a spirit and physical nature[3] superior in whatsoever respect to the hitherto known by countless number of times, and indeed distinctly embodying a situation of the human than which a greater cannot be conceived since antithetical to the substantive powerlessness of man[4] presents itself to view in a flash, its stately and dazzling presence wiping out the whole of our certainties, from the most solid notion we may possess of deity to that of science and history. Referring specifically to the very notion of Power and to its own necessary human (overhuman) corresponding, it is further observed that the pre-existence of extra-human Power as a substratum of the world [see: 10] entails, ontologically, the existence of human (over-human) Power under a perfectly reflected form owing to the human and the extra-human as fundamental and inseparable constituents of the Real, and to Power as a determination of both, if the ontological overhuman is to exist at all. This sets the necessity of its own antithesis, or self-negation to be manifested as empirically evident at a general human level (man’s own). In other words, while human (overhuman) Power is already implied in (extra-human) Power insofar as reflecting it (after an over-human fashion precisely), human non-Power (the limited context of man) is none other than a dialectical consequence of the full commonality of nature between two reflecting halves having precisely Power as their own definition, an ensuing trait that cannot but reveal itself under the form of want or substantial self-negation. For admitting, within the human, an opposition to such a determining extent, the first step is to assume, as its own basis, the far more defined and distinct in regard to the prevailing nature of the Real as the exemplary, ontologically privileged and predominant one and, as a result, look upon the second, along with all its countless limitations (whose nature is evident in itself), in its function of dialectically derived necessity and fact. Through the fundamental medium of a human (overhuman) mirroring counterpart, Power (extra-human) is accordingly found to be self-conscious. Self-conscious Power is thus the very determination of a human context in actual ontological Power, or of the genuine overhuman (dialectical), once the latter is one with the semantic and terminological primacy of Power itself as perfectly realized in an existential situation (as impotence is, insofar as peculiar to man). From this perspective it seems again indeed evident, at least theoretically, that there must inhere actual human Power within the world, or, as anticipated, a conscious factor in a peculiar condition of actual ontological Power. While this factor can be by no manner of means related to man on account of his signifying a clear contradiction respecting the Real as focusing on Power (and as properly including this very element in a defined over-human fashion), it is referable to Power for its own ontological completion (and self-overcoming) to be accomplished at an overhuman level alone respecting the primacy of this same factor in giving meaning to the Real. This level is thus the one proper to the Condition of Power in a mode radically surpassing Nietzsche’s own view of the category power as applied to the human (the Will to Power, for instance) insofar as still thought out as bound to an intrinsic status of impotence, and for the same reason foreign to an antithetical opposition to the latter in the first place (for the genuine overhuman must be only dialectical in form, if it is to be termed such at all), and indeed surpassing any other thus far conceived, this condition unveiling de facto the most radical of perspectives and possibilities for the mind to conceive. Besides embodying the very nature of the Real (which, in metaphysical terms, is interchangeable with the generally received notion of Being), Power is regarded as essential to what are herewith propounded as all its possible complementary determinations. Conveyed in a common association of meaning, these are Dialectic (in terms of aforementioned human Power-Powerlessness polarity and dynamism as referred to change[5]), Becoming (as a continual increase of the Real, and hence of Power as determination of the latter[6]), Quantity (as Quantum of Power, or single quantification of the ontological presence of Power in a given circumstance, nature or condition[7]), Will (as Over-will or volition addressed, in compliance to temporal progression as a general increase in Power, to actual human Power under the form of dialectical overcoming of the individual past as a background of impotence[8]), Identity (as Over-identity or exceeding self as a future selective eventuality in a realized condition of actual ontological Power[9]) and the all-encompassing Return, to name a few. As for the latter (propounded precisely as Return of Power, or as an ontic recurrence as further increase in ontic Power), it is propounded as a selective ontic transition to occur as potentiated as a means of determination of the ontologically existing entity (since it is maintained that what actually exists, returns to itself, in thus asserting itself, and in a manner perforce exceeding a previous ontic status). This is thought to ensue as an ultimate result of the general increase in Power (ontological) of Becoming in relation to the Real being only potentially infinite (and as ontologically exceeded by Power itself as its own pre-existent substantiality and source[10]), distinctly assuming, in the powerless context of man, the form of passage from a dialectical phase of ontic Stasis to a subsequent one of ontic Power, while in the opposite context of intrinsic human Power, that of ontic specularity and overabundance on account of its taking place, in this latter case, from ontic (human) Power (already realized) to itself, and in this privileged condition as well, since by definition dealing with the entity[11]. A most comprehensive stage for human nature to accomplish, the ontic potentiating process is thus regarded as being one with the ontic recurrence insofar as entailing a return of the difference as precisely potentiated (in accordance with Becoming as being, by its proper definition, always upon a general increase), and as eventually leading to the overcoming (dialectical) of the hitherto known and considered human to take place as a passage of status from human impotence to actual human Power, and this in necessarily selective terms, for otherwise the entity would still be recurring the same as confined to impotence, and accordingly no actual overhuman condition would be achieved). In clear contrast to the linear view of time and the relevant creatio ex nihilo (to which the Aristotelian notion of actual infinite involving an eventual ontic self-negation or dispersion in nothingness is generally associated), this still lies in substantial accordance with the idea of Eternal Return of the Same as having reference to the return alone as intrinsic to the Real insofar as a very determination of the latter. Yet upon further scrutiny it is maintained that the Eternal Return (as revived by Nietzsche, and under this garb associated to his own ontologically reductive notion of Übermensch) proves to be no temporal medium referable to an actual overcoming of the present human status since implying an eternal ontic repeatability, an ontological immutability which de facto restricts the entity (hence the human itself) to a perpetual condition of recurring powerlessness (the sole thus far known and considered), with no possible transition (dialectical) to the actual ontological overhuman as intrinsically opposite to impotence, or as the very determination of what is to necessarily indicate none other than (opposite) Power at a human level. For only an overcoming to occur at an ontic level can be ontic-comprehensive, and provide accordingly an all-encompassing shift from ontic (human) Powerlessness to ontic (human) Power. As, according to Hegel’s own turn of mind, this latter must be dialectical on account of its being intrinsic to contradiction (man’s own, respecting the underlying nature of the Real as Power), the laws of dialectic entail an intrinsic flow and a guaranteed arrival for the one who is capable of adapting in the aforementioned form of will (Over-will) as a prerequisite to individual Becoming[12], this ultimately occurring through the ontic return alone as a further proceeding and increase in the chief terms of Power to which this same Becoming (as a general increment in Power precisely) leads, and in regard to the present condition of man as less than an infinitesimal stage (contradictory) within the vastness of the Real, and to Power as always (selectively) prevailing. For, while the Real cannot derive from nothingness (Greek μηδέν, τό μὴ ὄν, according to Parmenides, and to Greek thought in general) nor eventually fall into it in relation to the ontological inconsistency of both beginning and end as generally referred to the creatio ex nihilo (entailing actual nothingness precisely, both before and after), and to the notion of change (Greek μεταβολή) as occurring from something to something else (according to Aristotle), to be exceeded in our case as occurring from something to something greater (according to the notion of Becoming as an increase in Power as a determination of the Real), this same Real can be overcome by an over-Real (hitherto unperceived except through mythical thinking, to be further specified), a potentiated context which in human terms is one with the dialectical overhuman. This peculiar notion of overhuman signifies accordingly the very natural aim to which the impotent nature of man is to be selectively addressed, for no indication of actual ontological Power can be referred to the latter, if not in a mode involving a dialectical adequation to the former, once its revealed presence as well-defined antithetical counterpart (that is, necessarily superior in whatever respect) comes to be even if only theoretically established, the very possible medium being again the will or volition as Over-will addressed to Power as referred, in human and personal terms, to a well-defined exceeding individual corresponding as Over-identity[13]. In this light, no actual manifestation of Power to be properly deemed human ever appeared thus far, and in no instance relative to the existential condition of man. For the latter remains intrinsically ontic-limitative, and so in the terms of actual presence and capability of Power. As the hitherto ruling perspective of the present limitative human status has yet to be overcome, to deny this signifies to interfere with the rigor of a dialectical antithesis having in the interminable vastness of the Real its own ideal foundation and setting, the most determining one at an ontic level since based upon primary ontic preconditions.

To sum up, ontologically and respecting opposition as a fundamental assumption, whereas assertion or self-assertion (primary) is embodied by Power in a realized completeness of status (a condition in actual ontological power and the Return of Power as related to the overhuman, Being or the Real as Power as related to the extra-human), negation (primary) refers to Powerlessness as a self-negation of Power itself to occur at an ontic or human level (man’s world) respecting Power and Powerlessness as constituting the most determining of possible counterparts. Insofar as a substantial negation of Power, Powerlessness establishes therewith a relationship of contradictory opposition. On this account it comes eventually self-denied, and dismissed in regard to its own ontological significance and mere ontic transience altogether foreign to the ontic potentiating recurrence as Return of Power. For, in possessing the exclusive ability to do so, Power alone returns, and is accordingly, insofar as the ontological substratum of the world, of which overwhelming myriads of cosmological entities, both known and yet to be discovered, are a primary exemplification, with no ultimate and permanent ontological reality assigned to the entity as existing just once, that is, as restricted to a beginning and to an end, and as not reaching, accordingly, an exceeding ontological status (ontic-potentiated) as its own final determination and self-overcoming. This results in Power, either over-human or extra-human, imposing itself as an undisputed reality of so omniprevalent a nature as to leave inside man’s opposite and ontologically most distant condition a trace, feeble indeed and fleeting like the flash of a lightning but still a trace, the potential possibility of an adequation (in the chief terms of Over-will and Over-identity, as attempted at suggesting. Now on the basis of the Power-Powerlessness antithesis within the human, and of the same duality to which a corresponding is always referred, the interconnected commonality of one human nature (including precisely this antithesis or duality) makes the intrinsic limitedness of man transfigure this corresponding (and itself) into images and personifications that cannot but again focus on Power (of which immortality is one most distinctive feature as opposite to mortality and ontic transience in general) as a necessary need of it (dialectical) in a substantially impotent human background.

Consistent with polytheism and the overhuman myths in general, and surviving under this form from the dawn of history until nowadays mass media culture, in this defined dialectical status these are accordingly assumed to be both an anthropological evidence and an unconscious reminiscence of this exceeding human situation in possible relation to Jungian archetypes and the collective unconscious as having no barriers in space and in time. In this perspective, the dialectical overhuman is herewith propounded by all means as a certainty, over and beyond mythical imagery insofar as for the first time defined conceptually and brought to light, an actual presence predominant within the human in terms of commonality of character with the Real as Power. Of this commonality the force of natural phenomena such as the sun, the lightning, the storm, etc. formed the core of extra-human superiority as initially perceived by man’s limitedness, and as subsequently associated to the overhuman under the form of corresponding deities. In the illustration of the latter idea, to be herewith assumed as a first anthropological criterion and evidence in support to the actual existence of a human situation in actual ontological Power, the argument may be further posited as follows. A nature and condition devoid of actual ontological Power is thus the fundamental characteristic of man, the very prerequisite whence derived all he could think. But since the dialectical overhuman, too, signifies a situation to be looked upon as by all means human (over-human), there are meanings and contents that cannot but pertain to both. In the limited condition of man these surface as myths [7] or legends with which no other idea than that of Power in its various forms can be necessarily and exclusively associated (for only the identification with Power is opposed to a limited world), and all abounding in Power as the most plain manifestation respecting the solemn, the august and the tragic. Among those myths the most ancient in history can be found, like those peculiar to the Sumerians, the Egyptians, the Minoans and the Mycenaeans, these latter two to form the basis, as is known, of the whole great mythological tradition of the Greeks. As nothing is conceivable without its own opposite, and anything is subject to a dialectical antithesis focusing on Power and on its variable quantity within a potentially infinite world[14], this difference and opposition surfaces in the hitherto known and considered human taking the peculiar form of ineradicable need (of Power, precisely). In other words, within man surfaces the over-man, on account of his world being limited and unsatisfying. Accordingly, within the existential context of the former legends referring to Power may well be regarded as an unconscious and indistinct presence of a human condition in actual ontological Power. That is to say, while man has dramatically built his own entire civilization upon an existential context of inherent powerlessness, the presence of a counterpart endowed with actual ontological power may have indistinctly persisted in the form of related symbols and contents for millennia until now. These we see exemplified in the invulnerability of Achilles [5], or in the demigod nature of Gilgamesh [2], or in the rebellion of Prometheus, or again in the stately fly of Icarus [9], one of the most significant overhuman attempts ever told, which anticipates and indeed still overshadows similar nowadays myths. For this latter example more than ever attests the need of man to escape his own intrinsic situation of impotence, as it perfectly signifies an attempt at rising above the limits of life to be symbolically represented in the no-way out labyrinth of Knossos[15]: an overhuman pride eventually thwarted by the grand confrontation in the sky with the sun itself [3], still towering and inaccessible and fatally victorious over the recklessness of the more than human. Traditions that tell us about gods, immortal heroes and overhuman powers in general may be accordingly regarded as a hidden link between the two human conditions as they find in Power and in its variable and undetectable distribution within Being or the world (as Power) their own cause of presence and existence. In remarking the very significance of the beginning in every evolutionary process, and thus in the whole history of man (for it is so, owing to origin and to its proper modality as a veritable and not random element of a fact[16]), this link can be even iconographically traced at the dawn of civilization. Besides the aforementioned grand legend of Gilgamesh, dating back to the third millennium BC and no doubt referring to an actual historical figure even older, let us consider the expressive power of some stamp seals of the Uruk period (end of the fourth millennium BC), representing, singularly enough, the hieratical figure of a King-Priest (the Ensi, in Sumerian) confronting a lion with bare hands [13]. Still at the dawn of history, the ancestral link to a human context in actual ontological Power more than ever emerges as a clear need of Power in the following cuneiform engraving from the Vulture Stele, solemnly celebrating the victory of the Sumerian city of Lagash over Umma:

Eanatum, the ruler of Lagash,

Nominated by Enlil,

Given strength by Ningirsu,

Chosen by the heart of Nanshe[17]

In a vague and indistinct perception of an actual human context of Power, the human powerlessness of Eanatum, the King of Lagash, comes here entrusted, and transfigured (dialectically), in his own overhuman counterpart of Power as centering on the might and authority solemnly embodied by the city god[18]. Besides this detailed example, other remarkable scenes can be found on a tablet from Tutub, in what is today central Irak, representing the god Enlil stabbing a solar deity with only one eye (beginning of the second millennium BC), and on the Narmer Palette of Hierakonpolis in Egypt (end of the fourth millennium BC), in which case the all-powerful demeanour of king Narmer is depicted as assuming a hieratic and more than human posture while utterly defeating his own enemies. These supernatural, or rather overhuman visual images and symbols are generally maintained in the Hittite and Assyrian depictions of winged deities and rulers, of which the imposing relief of king Assurnasirpal II is again a most significant instance, or in the Roman Medusa with snakes in place of hair, or in the dragon-head figureheads of the Viking ships, or again in the armors of 14^th or 15^th century Europe, the combatant almost losing his shape in favor of something exceedingly beyond-the-human, only to quote a few examples. It is worth observing that the majority of these examples refers to polytheism. This latter in fact leaves full room to the overhuman, or to the overcoming of the limits of the human insofar as one with the superior nature either of singular heroic figures or, even more comprehensively, of the many deities to which the community comes to be addressed through gifts and sacrifices, as in the case of the first urban community in southern Mesopotamia, from which polytheism itself historically originated. Monotheism instead, in its peculiar Abrahamic fashion, in denying altogether the presence of those superior counterparts (which are necessary insofar as dialectical respecting a substantial want of Power in one human condition), relegates Power to one god alone in a manner so radical and totalizing as to render him omnipotent, and nonetheless an agent creating ex nihilo endowed with an overwhelming ontological authority over his thus resulting creatures, and in the end over what we may properly perceive under the garb of entity itself. We may accordingly regard the belief in many deities as being by all means consistent with the unconscious presence of a human condition in actual ontological power to be found, dialectically, elsewhere within the unfathomable vastness of the world. In despite of the primacy of this assertion, however, the need to exceed the human surfaces more than ever during the Middle Ages, an epoch of absolute faith in the centrality of a god, and of the earth itself within the reassuring setting of a perfectly spherical and delimited cosmos. Its notorious supernatural symbolism in fact abounds in the images of the illuminated manuscripts[19], and in heraldry, and in other general iconography of a nature utterly marvelous, while its distinctive vigor and dynamism come exemplified in the erection of impressive walled towns, castles and monasteries, in ponderous swords and in long floating banners: characters no other epoch of man had ever shown to possess to such an exceedingly beyond human extent[20]. To sum up, if the world is substantially one with Power, the latter lacking in the human as an actual existential situation, an irreducible need of Power inevitably surfaces in terms allowable under the form of myths alone. These are chiefly bound to the belief in many deities as a presence of something by all means real, either inside the human (as human precisely) or outside it (as a necessary extra-human underlying substratum and overwhelming presence as cosmos). Of this the dialectical overhuman is maintained as being the very embodiment respecting the assumption that the nature of the entity lies in its self-overcoming[21] owing to contradiction having in itself the impetus to do so,[22] and with the thus ensuing selective passage of status from the present human to the actual ontological overhuman.[23] Accordingly, every possible aspect of the overhuman under the form either of the supernatural or in a general way of the potent can be traced back to an unconscious need of Power, the latter in human terms distinctly referring to the unconscious presence of an actual superior human condition within an intrinsic background of impotence (ontic). If we look upon, as anticipated, the inherited content of the past experience of the human preserved in the unconscious under the form of symbols and archetypes as having no barriers in Space and in Time (for the two opposed human conditions involve different stages of the world precisely), that is to say, within the inseparable uniqueness and unity of the human, the argument at issue may well be extended to Jungian archetypes and the collective unconscious [6]. Upon this consideration, we may further observe that the irreducible need to exceed the limits of the human comprises some contemporary mass media myths, too, according to the model nowadays mass media culture is able to reinterpret it. Regarded as being still a link connecting two antithetical human realities, these modern myths are accordingly what remains of an indistinct, feeble and unconscious reminiscence of Power perpetrating since millennia within the mind of man. From this perspective, they are able to attest at once the presence of a counterpart (dialectical) and the singleness of the human under the form of an ultimate communion resulting in an indistinct and suffused interchange. A further evidence of the existence of a human situation not constrained by whatsoever limitation thus inheres in the myths and the iconography touching the actual ontological significance of the category and term Power: a mere echo, in fact, of another human world, by dialectically necessity altogether over-human, which lies de facto within the extra-human essence of the world as Power itself as its own specular counterpart (for the extra-human entails the human, and the converse), a context so essentially rooted in the very nature of something, so ultimate and at variance with previous thoughts and opinions as to make any hitherto achieved belief or certainty pale into insignificance. To sum up, within man’s constrained world the myths testify a clear attempt at overcoming an intrinsic context of ontic impotence. They are overhuman in essence, consistent with Polytheism in general, and perceived as referring to a counterpart in a condition of actual ontological Power. This occurs in the terms of unconscious reminiscence, dialectical need of Power and interconnected singleness of the human as chiefly manifested in Power and Powerlessness respectively. That is, while the latter two are herewith proposed as embodying the most inseparable of elements as regards the comprehensiveness of both the ontological and the ontic, they cannot but form a heterogeneous admixture within one single human nature, an admixture to be dialectically (and intrinsically) perceived by the impotent nature of man under the exclusive form of Power precisely. Besides unconscious, such a connection remains vague, for the only mode to fathom actual human Power is assigned to allegory and imagination. Since the extra-human Power we see exemplified in phenomena like the lightnings, the fire, the sun and so forth, remains intrinsically out of the range of man, it comes subsequently perceived as human (over-human) within the myths. This process refers to a phenomenal presence of Power first perceived as extra-human, and then, in a peculiar anthropomorphic fashion, as an actual human context of Power. The recognition of the latter results, on one hand, in the myths (and Polytheism) being assuredly veritable insofar as a reminiscence of it, and, on the other, in the dialectical overhuman exceeding those myths under the form of actual human reality. Together with Polytheism, they can be accordingly looked upon as an anthropological evidence of the existence of a human condition in actual ontological Power and of its own intrinsic (and necessary) superiority. While the latter in the person of the dialectical overhuman can be referred to them on account of its embodying a comprehensive (ontological) opposition to human impotence, the Nietzschean Übermensch cannot insofar as still conceived within the bonds of a mere superior individual, whose superiority is only moral in character, and on this account still subject to the countless ontological limitations of man (of which birth and death, as de facto two faces of the same coin, are a primary exemplification). For the actual overcoming of the present human status, as attempted thus far at suggesting, must be dialectical in character as opposed to man’s own peculiar powerlessness, and under this garb one with the very nature of Being as expressed in the fathomless force, vastness and dynamism of the surrounding Real, the existence of extra-human Power entailing precisely its own specular counterpart in a defined human (over-human) conscious form.

References

1. Azize J. The Phoenician Solar Theology. Gorgias Press, 2005, 348 p.

2. George A. R. (Ed.) The Babylonian Gilgamesh Epic: Critical Edition and Cuneiform Texts. OxfordUniversity Press, 2003, 986 p.

3. Hawkes J. Man and the Sun. The Cresset Press, 1962, 277 p.

4. Hegel G. W. F. Science of Logic. In 2 Vol. The Macmillan Co, 1929.

5. Homer. The Iliad. University of Chicago Press, 1961, 527 p.

6. Jung C. G. The Archetypes and the Collective Unconscious. PrincetonUniversity Press, 1969, 552 p.

7. Jung C. G., Kerenyi C. Essays on a Science of Mythology. PrincetonUniversity Press, 1969, 208 p.

8. Meehan B. The Book of Kells. Thames and Hudson, 1994, 96 p.

9. Pinsent J. Greek Mythology. Peter Bedrick Books, 1982, 143 p.

10. Plato. Timaeus and Critias. Routledge, 2012, 146 p.

11. Varini H. The Great Adversary. Lit Verlag, 2007, 162 p.

12. Varini H. Condition of Power-Ontology and Anthropology beyond Nietzsche. Amazon Kindle Direct Publishing, 2015, 349 p.

13. Wiseman D. J. Cylinder Seals: Uruk-Early Dynastic Periods. Trustees of theBritishMuseum, 1962, 37 p.

УДК 008 (103)

Ильин Алексей Николаевич – федеральное государственное образовательное учреждение высшего образования «Омский государственный педагогический университет», кафедра практической психологии, доцент, кандидат философских наук, Омск, Россия.

E-mail: ilin1983@yandex.ru

644043, Россия, г. Омск, ул. Партизанская 4а, ауд. 117,

тел: 8-950-338-15-73.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Современное общество называют обществом потребления. Потребительские тенденции стали актуальным предметом осмысления для социологов, философов, культурологов, экономистов. Их распространение в социокультурной среде влечет ослабление социальных связей, индивидуализм, аполитичность, переориентацию массового интереса с серьезных политических, экономических, экологических и др. тем на аспекты личного характера.

Результаты: Важный результат победившего в России и мире неолиберализма – антидемократическое превращение медийного пространства в поле рекламно-пропагандистской манипуляции массовым сознанием. Это противоречит самой демократической риторике либерализма, поскольку осуществляется «мягкая сила» по подавлению абсолютизируемых либералами свобод, формированию фиктивных желаний и стремлений. Под риторику о создании гражданского общества было сформировано деполитизированное и атомизированное «потребительское общество тотальной рекламно-пропагандистской манипуляции». Возможный контраргумент апеллирует, например, к росту политической активности на Украине и утверждает отсутствие сильных потребительских деполитизирующих тенденций. Во-первых, вместо глубокой политизации мы наблюдаем сокрытые за маской политизации потребительский гедонизм, карнавализацию, политическую симулякризацию, способные дойти лишь до нарциссического самолюбования. Во-вторых, Майдан не имел конкретной продуманной политической программы, а вместо этого опирался на суггестивный проект, состоящий из манипулирующих лозунгов. Рациональное политизированное сознание защищает себя от нарратива, который вместо рациональности использует суггестивность. В-третьих, для осуществления государственного переворота нет необходимости во всеобщей политизации, достаточно наличия гиперактивных «ударных» групп.

Выводы: Консюмер потребляет скорее знаки, чем вещи; потребление происходит посредством вещей. Поэтому более актуальной альтернативой термину «вещизм» представляется термин «знакизм», выражающий абсолютизацию знаков, которые несут в себе вещи. Брендовые вещи заключают в себе знаки, указывающие на статус их потребителя, но социальным и политическим действиям данная знаковость не присуща. Происходит пресыщение вещным знакизмом на фоне нехватки солидаризма, профицит вещной знаковости формирует дефицит солидарности.

Ключевые слова: культура потребления; деконсолидация; политический эскапизм; общество потребления; индивидуализм; солидарность; атомизация.

Social Atomization and Political Escapism in the Context of the Consumer Society

Ilin Alexey Nikolaevich – Omsk State Pedagogical University, Department of applied psychology, Associate Professor, Ph. D. (Philosophy), Omsk, Russia.

E-mail: ilin1983@yandex.ru

4a, Partizanskaia str., ap. 117, Omsk, 644043, Russia,

tel: 8-950-338-15-73.

Abstract

Background: Modern society is supposed to be the consumer society. Consumer tendencies have become a topical subject of comprehension for sociologists, philosophers, culture experts, economists. Their socio-cultural propagation results in loosening social ties, individualism, political apathy, the reorientation of mass interest from serious political, economic, environmental themes, etc. to some aspects of a private interest.

Results: An important result of neoliberalism, which has won in Russia and the whole world, is the antidemocratic transformation of media space into a field of advertising and propaganda manipulation of mass consciousness. This trend contradicts the democratic liberalism rhetoric itself, since “soft power” is exercised to suppress freedoms overemphasized by liberals and to create fictitious desires and aspirations. Resorting to the rhetoric of civil society creation a depoliticized and atomized “consumer society total advertising and propaganda manipulation” was formed. A possible counterargument appeals to the growth of political activity in Ukraine and argues the absence of strong consumer depoliticizing tendencies. First, instead of the profound politicization we observe consumer hedonism, the carnivalesque, political simulacrum hidden behind the mask of politicization, capable of being reduced to narcissism. Second, Ukrainian Maidan did not have a concrete well-planned political program, but instead relied on a suggestive project consisting of manipulative slogans. Rational politicized consciousness protects itself from narrative, which instead of rationality uses suggestiveness. Third, to stage a coup there is no need for universal politicization, it is sufficient to have hyperactive “shock” groups.

Conclusion: The consumer consumes signs rather than things; consumption occurs through things. Therefore, a more relevant alternative to the term “materialism” is the term “signification”, meaning the idealization of characters, which are not things. Branded items have the signs indicating the status of their consumers, but the symbolic meaning is not inherent in social and political actions. There is satiety of proprietary signification on the backdrop of a lack of solidarism, so the surplus of real signification generates a deficit of solidarity.

Keywords: culture of consumption; deconsolidation; political escapism; consumer society; individualism; solidarity; atomization.

Современное общество можно назвать деполитизированным и чрезмерно атомизированным. На наш взгляд, именно вследствие выхода на авансцену потребительских практик усиливаются тенденции политического эскапизма и социальной атомизации. Конечно, эти тенденции обусловлены различными причинами, однако мы предполагаем, что потребительская культура является одной из наиболее значимых причин индивидуализации общества и утраты социальных связей. В предыдущих работах мы рассмотрели проблематику деконсолидации и деполитизации в потребительском обществе [см.: 7; 11–15; 17]. В настоящей статье мы продолжаем и углубляем анализ этой проблемы.

После катастрофических для народа реформ 90-х гг. возникла огромная бедность на фоне демонстративного богатства немногих и роскоши выставленного на витринах. Причем неправильно было бы утверждать, что в экономически слабом обществе невозможно развитие потребительской культуры. «Потребкульт» необязательно предполагает высокое экономическое благосостояние социума, он реализуется на любой экономической почве как система ценностей, фундированных на стремлении посредством покупки различных товаров подчеркивать свой (необязательно реальный) высокий статус, символически обозначать себя. В результате не только распространения потребительской инфраструктуры (всеобъемлющая реклама и огромное количество учреждений, предлагающих товары и услуги) и потребительских ценностей как таковых, но и либеральных реформ (вследствие которых потребкульт укоренился), снизивших уровень жизни и изменивших систему ценностей, возникли явления социального распада, деконсолидации и политического эскапизма. Под последним мы понимаем утрату политических интересов, уход в деполитизированную область частного мира. «По нашему народу прошли трещины и разломы, – пишет известный социолог С. Г. Кара-Мурза. – Люди съежились, сплотились семьями и маленькими группами, отдаляются друг от друга, как разбегаются атомы газа в пустоте. Народ, который в недавнем прошлом был цельным и единым, становится похож на кучу песка. Но сначала его раскололи на большие блоки – и так умело, что мелкие трещины прошли по всем частям» [см.: 19]. Прежние ценности коллективизма, солидаризма, сопричастности общему делу, труда ради благой социальной, а не индивидуальной, цели, потеряли свою значимость. Как заметил В. В. Кривошеев, «аномия российского социума реально проявляется в условиях перехода общества от некоего целостного состояния к фрагментарному, атомизированному… Несколько поколений людей формировались в духе коллективизма, едва ли не с первых лет жизни воспитывались с сознанием некоего долга перед другими, всем обществом… Ныне общество все больше воспринимается индивидами как поле битвы за сугубо личные интересы, при этом в значительной мере оказались деформированными пусть порой и непрочные механизмы сопряжения интересов разного уровня. Переход к такому атомизированному обществу и определил своеобразие его аномии» [цит. по: 1, с. 23]. Либеральные реформы привели не просто к тотальному обеднению и слому экономической системы, но и к размыванию коллективной памяти, нравственных норм, рациональности, образа будущего. Подобные атомизация и индивидуализация находятся в «идеологически» близком пространстве с массовым увлечением потребительством и с политическим эскапизмом, то есть одно другому не противоречит.

Человек в атомизированном обществе потребления концентрирует свое внимание на интрополитической сфере, то есть области личной жизни и управления собой ради самоустройства. Он отказывается от членства в объединяющем людей политическом целом. Автономия индивида ставится выше моральных обязательств и социальных отношений. Политический эскапизм выступает в качестве добровольной маргинализации. И когда он приобретает массовый характер, следует констатировать парадоксальное явление «социального исключения большинства».

Сегодня одной из главных проблем выступает не фрагментарность политических предпочтений и трудность для политически активных людей договориться друг с другом о программе наиболее приемлемого политического будущего, а спад протестной активности как таковой и утрата идеологических и политических установок. Потребкульт, учитывая его аполитичность и центрированность на личном, не приемлет соответствующие установки в качестве важных элементов сознания. Он упрочивает дефицитарность социального субъекта политической жизни и политических преобразований.

Перманентная революция индивидуализма, выраженная в соответствующих изменениях культуры и ценностных ориентаций, устраняет политическую активность, вытесняет политический дискурс из сознания человека. Из-за глубокой акцентированности людей на частной сфере гаснет пламя политических преобразований снизу. Происходит закат социальных метанарраций, делающих акцент на героике и великих целях, притягивающих всеобщее внимание, актуализирующих всеобщую активность и направляющих ее в единое строго определенное русло. Отвага, идеализм, готовность рисковать жизнью ради великих и чистых целей канули в лету. Наблюдается расцвет микронарраций – принципиально де-героизированных, де-глобальных, локализованный в личной сфере. Как заметил Ж. Ф. Лиотар, постмодернистскому миру присуще недоверие к метаповествованиям, глобальным идеологиям [см.: 22]. Причем тотальное постмодернистское обессмысливание всего, что выходит за пределы индивидуальных интересов, закат великих идеалов вовсе не рождают пессимизм, трагизм и метафизические мучения. Консюмер не тяготится бессмыслием, так как находит в бессмыслии свой местечковый «вещистский» смысл.

Политическая идеология теряет возможность мобилизовать общество, в котором слаба роль авторитетов, величественных образов, серьезных замыслов будущего и программ коллективных действий, где высока значимость гедонизма и вещизма. Человеческая жизнь утрачивает связь с тем, что превосходит индивидуальное, вещное и повседневное, понятие «res publica» (общее дело) обессмысливается под напором потребительского индивидуализма. Система смыслов потребителя не выходит за грани жизни, наполненной вещно-повседневным бытом.

Правильнее было бы не постулировать полное исчезновение идеологии, а сказать, что на место идеологическим макронарративам пришла идеология частного мира. Идеология замаскировалась под свое собственное отсутствие, а на деле идеология быта стала господствующей формой идеологии в мире консюмеризма. В обществе потребления проявляется следующая дихотомия: на фоне товарного профицита вещей/знаков возник дефицит духовного, нравственного, социального, макронарративного. Все это ускользает от внимания потребителей. А то, что выходит за рамки внимания, ценностных систем и поведенческих практик людей, исключается из социального бытия. Ведь как бытие формирует ценности и практики людей, так, напротив, ценностные ориентации и поведенческие стратегии формируют бытие. Мир становится беспроектным. Место проектов будущего заменила абсолютизация настоящего. Будущее исчезло из ценностной перспективы. На основе этого факта М. Ткачук возвещает о победе либеральной архаики [см.: 26]. Ведь беспроектность, отсутствие гиперпрограмм будущего вполне архаичны. Как заметил С. Жижек, «господствующую сегодня идеологию я бы назвал гедонистическим цинизмом. И ее сущность проста: не верьте в великие идеи, наслаждайтесь жизнью, будьте внимательны к себе. Жизнь при этом – это ваши собственные удовольствия, деньги, сила, предпочтения. Вот что я называю идеологией, и вот что проникает в наше отношение к чему бы то ни было – хоть к работе, хоть к реальности в целом» [см.: 30].

Переплавляемые, обмениваемые на удовольствия высшие цели, макронарративы и великие идеи представляются потребительскому глазу бесполезными и глупыми. Ведь сплочение на основе солидарности против тех или иных несправедливостей вовсе необязательно даст возможность достичь блага для всех, превышающее благо, которого достиг бы каждый, действуя другими способами и в индивидуальном порядке. Удовольствие от потребления вещей затмевает собой осознание несправедливости мира, своего отчуждения. Тем более «все» никогда не объединятся, а когда «нас слишком мало», вряд ли стоит ожидать успеха. Однако «нас слишком мало» – частая психологическая отговорка от социальных объединений. И когда она эффективно функционирует, то есть охватывает сознания большинства, консолидация происходит в минимальном размере, поскольку данная отговорка направляет энергию людей в деконсолидированное, индивидуальное русло. Возникает подобие замкнутого круга: индивидуализм предпочтителен, потому что нас все равно будет мало, и, как следствие такого умонастроения, в количественном смысле консолидация действительно минимальна.

Потребительская культура утверждает господство гедонизма, индивидуального прагматизма и социального равнодушия. «…На фоне сложившихся противоречий и угроз для всего человечества не просматриваются идея и технология тотального объединения во имя всеобщего выживания или развития. Мир, человечество остаются разобщенными, растет недоверие к любой власти. Тем не менее откровенно недовольных и активно выражающих свое недовольство не так уж много. Ведь эйфория общения через Интернет, вседозволенности, примитивного творчества захватили массу людей, превратили некоторых в одержимых информацией и погоней за потреблением и удовольствиями. Виртуальную реальность и эйфорию многие принимают за истину и подлинную реальность, которая продлится вечно. Создается иллюзия благополучия и уверенности, что человечество “оседлало” не только природу, но и вечность…» [33, с. 39]. Потребители, не знакомые друг с другом, ориентируются на одни и те же ценности, они виртуально объединены. «Сообщество» потребителей – это совокупность одиночек, которых не получается объединить в общность типа партий или социальных движений. Несмотря на их многочисленность, такую социальность имеет смысл назвать ложной социальностью, а общность – антиобщностью. Единство оборачивается симулякром, гипертрофированной индивидуалистической разобщенностью.

На авансцену выходит феномен социального безразличия ко всему, кроме собственного благосостояния. Притупляются чувства, направленные к социальной жизни; ценность великих и вечных Абсолютов капитулирует перед сиюминутным. «Атомизация – вообще черта современного сознания, которому свойственно отгораживаться от великих вопросов, замыкаться на потребительстве во всех сферах» [24, с. 278]. Ценность великих и вечных Абсолютов капитулирует перед сиюминутным и личным. По мнению Б. Ридингса, потребительство – «это свидетельство того, что индивид больше не является политическим существом, что он уже не субъект национального государства» [27, с. 81]. Борьба за идеалы (свободы, равенства, справедливости и т. д.) заменяется направленностью на жизнь, ограниченную рамками домашних стен и личных интересов. Точнее, из жизни уходят политическое и социальное, и остается индивидуальное. Понятия политического вмешательства, предотвращения общественных угроз, патриотизма, социального целеполагания и всеобщего объединения не просто утратили серьезность в глазах людей, а стали подвергаться остракизму. Как отмечается, рост индивидуализации в обществе вызывает общую потерю идеологических ориентиров, частные интересы становятся важнее массовых и общеклассовых. Избиратели нередко готовы обменять свою лояльность политическим силам на материальные или социальные блага [см.: 29], то есть меняют идеологическую ориентацию в политике на прагматически-потребительскую. «В обществе растерянных и беспомощных индивидуалистов лояльность к начальству (а не гражданские доблести) становится образцом и нормой» [18, с. 172]. Культура потребления таит в себе призыв к индивидуальной активности, но к социальному бездействию.

После либеральных реформ 90-х гг. культурную гегемонию приобрел культурно-исторический тип, называемый мещанством. Он не приемлет культуру производства (напр., советскую культуру). Он противоположен творчеству, прогрессу, верности идеалам и социальной активности. Однако общество и страна жизнеспособны, когда каждый чувствует себя защитником и строителем целого и связан с каждым другим узами ответственности и горизонтальной солидарности. «…Консервируются и отодвигаются на второй план все социальные начала, способные отвлечь субъекта от участия в потреблении. Именно поэтому в современном обществе ценности знания, профессионализма, морали, нравственности, долженствования уходят в разряд «социально малоэффективных» и востребуются все в меньшей степени. На смену им приходят прагматические ценности и «ценности спектакля», «наилучшим» образом поддерживающие бытие человека потребляющего» [21, с. 164–165]. Сам же консюмер становится социально и политически дисфункциональным.

Общественное вытесняется из сознания, и последнее приобретает аутистический оттенок, проявляя эскапизм по отношению к угрожающим сообщениям (вытесняя их) и предпочитая скрываться под панцирем индивидуализма. Проще собрать людей под рекламным лозунгом «Распродажа!», чем под знаменами политического идеала. Развитие инфраструктуры потребления приводит к симулякризации гражданственности и социальности. Как замечает В. Г. Федотова, «с культурой неограниченного индивидуализма, в которой ломка правил становится единственным правилом, связаны серьезные проблемы: распад общих ценностей представляет собой потерю социального капитала – основы консолидации общества, без которой оно не может существовать» [32, с. 8].

Происходящие явления вполне укладываются в неолиберальный проект, в согласии с которым все большей властью наделяются корпорации, ответственные за массовую рекламу и брендинг (а значит, и за рост потребительских тенденций) и нуждающиеся в консюмтариате, но не в гражданском обществе. Хотя либерализм на уровне риторики проповедует гражданское общество, сама же либеральная система своими постоянными рыночными манипуляциями нейтрализует гражданственность. Хотя либерализм на словах декларирует абсолютную ценность личности, ценность сводится к индивидуализму, а само это положение нарушается все теми же манипуляциями. Тот, кто уважает личность, явно будет критично относиться к охватившей общество манипулятивной инженерии – не важно, государственной или рыночной. Либералы же абсолютизируют построенный рынок со всей его рекламной индустрией. Важный результат победившего неолиберализма – антидемократическое превращение медийного пространства в поле рекламно-пропагандистской манипуляции массовым сознанием – в том числе на транснациональном, а не только национальном уровне. Такая манипуляция противоречит самой демократической риторике либерализма, поскольку осуществляется «мягкая сила» по подавлению хваленых либералами свобод, формированию фиктивных желаний и стремлений. Так под риторику о создании гражданского общества было сформировано деполитизированное и атомизированное «потребительское общество тотальной рекламно-пропагандистской манипуляции».

«Функционирование человека в качестве потребителя приобретает всеобщий характер, в то время как позиция гражданина все более маргинализируется» [5, с. 45]. В общем, атомизация социума, индивидуализм и ослабление социальных связей сопряжены с коррозией гражданственности. Общество становится гражданским только тогда, когда составляющие его люди коллективно отстаивают свои гражданские права, руководствуясь рациональностью в осмыслении проблем современности. Именно рационализм, который позволяет осуществлять критическое мышление, выступает залогом того, что люди осознают реальность общественных, экономических, культурных, экологических, политических и геополитических проблем и предлагают аргументированные программы их разрешения. Но рационализма недостаточно – нужны еще стремление к социальным преобразованиям и коммунитарность.

Потребитель крайне драматично относится к потере своих «игрушек», но индифферентно – например, к расхищению национальных богатств его страны. Результат «воспитательного» воздействия консюмеризма – социальная апатия. Благодаря ей какие-либо серьезные проблемы страны и общества в глазах людей предстают как мелочи. Когда перед ними рушатся целые системы хозяйствования, они воспринимают этот процесс как недостойный внимания, не задумываясь о том, что от данных систем зависит их личное благосостояние. У потребителя не вызывают протест ни разрушение сельского хозяйства, ни ликвидация огромных промышленных секторов, ни спад финансирования науки, ни многие другие характерные для постсоветского времени деструктивные инициативы. Здесь мы наблюдаем некую потерю чувствительности, циничное дистанцирование от реальности. Когда же происходят неполадки в их личной жизни, консюмеры воспринимают их невротично-апокалиптически. Они превращаются в детей, узкие интересы и ограниченная масштабность мышления которых не распространяются за пределы своего микромира. Наблюдается тенденция занижения до минимума ранга серьезных социальных проблем и завышения до максимума личных неурядиц. Потребителей волнует не глобальная проблематика, а лишь те проблемы, которые становятся на их личном пути и служат барьером для реализации их личных целей.

Редко консюмеры задумываются о том, что личные проблемы зачастую имеют глубокие корни, растущие не из местечкового локального аспекта, а из функционирования масштабных систем, и потому выбрасывают накопленное негодование совсем не на тот объект, который заслуживает критики. Люди, наполненные апатией и равнодушием к серьезным проблемам, и, напротив, сверхчутким вниманием к личным проблемам, не могут создавать здоровое и развитое общество, готовое к каким-либо инновационным прорывам. Они в своем малодушии и неведении отпускают от себя бытие, дистанцируясь от него, позволяют бытию ускользать от их влияния, предпочитают бытию быт, микромир индивидуализма. Присутствие в мире разменивается на присутствие в микромире. В обществе, где укоренены сугубо потребительские ценности плеонексии (с греч. «pleo» больше и «echei» иметь), стяжательства, эгоизма, алчности, личной выгоды (в том числе за счет других людей), индивидуализма и обладания возникает дефицит желания жить согласно ценностям солидарности.

«Нам, в странах первого мира, все труднее даже представить себе общее Дело, во имя которого можно пожертвовать жизнью» [10, с. 26], – пишет С. Жижек. Эти слова в наилучшем виде могут быть сказаны только в форме горького признания, вызванного разочарованием состоянием дел в первом мире. С точки зрения В. В. Гопко, «направление потока сознания человека к так называемому вещизму, как представляется, более предпочтительно, чем его (сознания) поглощение какими-либо “великими идеями”, которые могут потребовать великих жертв. Предпочтительнее тяга человека к хорошему модному костюму, чем к строгой гимнастёрке с васильковыми петлицами» [8, с. 14]. Однако без «великих идей», без соответствующих ценностей, без национальной идеологии исчезают перспективы развития страны – да еще находящейся в условиях крайне недружелюбного геополитического окружения. Без «великих идей» падает трудовой энтузиазм, желание делать что-либо для страны. Также утрачивается нравственность, вытесняясь вещизмом, со всеми идущими отсюда последствиями. «Великие идеи» обычно выступают символом глубокой культуры. И далеко не всегда «великие идеи» требуют великих жертв. Для строительства чего-то действительно ценного и масштабного иногда требуются жертвы, но это не обязательный повод отказаться от целей; смотря какие цели и какие жертвы. Как заметили А. Ю. Карпова и Н. Н. Мещерякова, с одной стороны, обмельчание идеологических схем призвано давать гарантию от установления тоталитарных порядков, с другой, отсутствуют идеи, которые интегрируют общество как целое, обеспечивают целостность картины мира в ее основных элементах, в том числе науки, морали, права [см.: 20]. Тоталитаризм возможен и в условиях безыдейности, потребительской пляски, когда никто не занимается защитой интересов тех или иных общественных групп от власти, и каждый погружен в свой индивидуальный мирок. В этих же условиях трудно возродить социальную интеграцию в самом хорошем смысле этого слова, сформировать правильную когнитивную карту, дающую прочное мировоззрение, гражданское, политическое, геополитическое и т. д. чутье.

Нечувствительность к проблемам общества, страны и мира – одна из метапроблем и социальных метаугроз, характерных для эпохи потребления. Она способна актуализировать множество других угроз. Эту нечувствительность можно назвать эмоциональной анестезией, проявляющейся в утрате эмоциональной реакции на негативные социальные процессы, на которые нравственно состоявшийся человек просто не может реагировать безучастностью.

Именно в сегодняшнюю эпоху капиталистической «текучей современности» этический универсализм теряет свое значение, от людей требуется мобильность во всех отношениях, в том числе и в моральном. Твердый регулирующий поведение императив представляет собой барьер на пути самореализации. Моральный универсализм перестал быть ориентиром. Еще Т. Адорно писал: «Реальность имеет в наши дни такую огромную власть, она требует от человека такой исключительной изворотливости, подвижности и приспособляемости, что любая деятельность на основе общих принципов становится просто невозможной… Тот, кто сегодня действует на основе общих принципов, кажется безнадёжным педантом… Сама жизнь искажена, изуродована настолько, что ни один человек уже не способен жить правильно, не в состоянии правильно реализовать собственное предназначение… Мир… устроен теперь так, что даже простое требование честности, порядочности неизбежно вызывает у человека чувство протеста» [цит. по: 6, с. 12]. Думается, такая оценка является преувеличением, однако в ней содержится больше правды, чем вымысла.

Потребительские заботы не приносят свободы в системе властных отношений, но создают удовлетворяющий симулякр свободы и автономии в системе частного выбора продуктов, гаджетов, мест отдыха и т. д. Естественно, потребитель благодаря функционирующей психологической защите склонен рассматривать этот симулякр не в его подлинной сути, а как истинную свободу действий. Социально-политическая элита не пытается мотивировать общественность на строительство чего-то важного и социально значимого. Она тоже вовлечена в потребительство, и многие ее представители озабочены только личным. Та социальная пассионарность, которую советская власть стремилась возродить в молодежи, сегодня ушла в сферу личного и стала «индивидуальной пассионарностью». Тогда энергию молодежи направляли на освоение целины, строительство электростанций и на многое другое, важное для общества в целом. Сегодня появился культ «индивидуальной пассионарности», выраженный в умелом строительстве личного счастья и благосостояния. Причем счастье представляется зависимым от материального достатка, а «счастливые» люди воспринимаются другими как объекты для подражания. Только мало кто отдает отчет тому, что личное счастье этих образцовых объектов не сопряжено с социальным благом, поэтому в моральном смысле не целесообразно абсолютизировать их успешность.

Наблюдается дефицит встреч микрополитики индивидуальных интересов и макрополитики общественных интересов, соединения частных неудач в общественные интересы, обобществления частного; оно остается приватизированным. Вместо этого происходит подача в СМИ частного под видом общественного, совершается тотальная подмена, а потому разъединение этих двух сфер, нейтрализация общественного и за счет этого отдача максимально широкого пространства на откуп частному, которое не способно осуществлять производство социальных связей. С. Жижек пишет, что трудно согласиться с тем, будто частной жизни угрожает медийный тренд выставлять на публичное обозрение самые интимные подробности жизни. Наоборот, исчезает публичная жизнь [см: 34].

Социальные проблемы коммерциализированными и огламуренными масс-медиа представляются как индивидуальные, легко разрешимые посредством покупки рекламируемых брендовых и модных товаров. Здесь кроется обман, поскольку достичь презентуемого рекламой счастья явно не удастся путем покупки того или иного товара, к тому же в условиях перманентно возникающих новинок, требующих приобретения, счастье, радость, красота, успех и другие декларируемые рекламой сверхценности остаются недостижимыми. Однако в отличие от программ по разрешению социальных проблем подменяющие их программы по разрешению индивидуальных проблем выглядят более легкими и менее обременительными. То, что ранее считалось надличностным, трансцендентным и стратегическим в социальном смысле, разменивается на имманентное и индивидуально-тактическое. «Зачем что-то менять, куда-то стремиться, чего-то добиваться, когда мне и так комфортно. Да, это неэффективно, да, в перспективе тупик, да, упускаются возможности развития. Но мне и так хорошо. Я так привык. И если и моим детям хватит, то и подавно» [25, с. 323]. Ценности, цели и проекты стали мелкими, но своими. Известно, что подлинная культура предлагает надличностные идеалы, стимулирует социальное служение, то есть принесение пользы обществу. Потребительская культура далека от таких проектов.

Политика не столько устанавливает жесткий контроль, сколько создает ему альтернативу – соблазн политического эскапизма, выраженного в потреблении. Одними из инструментов реализации этого соблазна выступают реклама и «шоуизированный» масс-медийный контент. Вместо грубого принуждения актуализируется мягкая принуждающая способность знаков и символов, которые присущи вещам. Посредством этих символов потребитель вовлекается в поток гедонизации и символизации, конструирования своего статуса, которое становится максимально значимым и замещающим собой другие (в том числе коллективные) формы деятельности. Посредством не запретов, а запрещения самих запретов, утвердилось господство гедонизма, индивидуального прагматизма и социального равнодушия.

Учитывая ограниченные финансовые возможности большинства населения, правильнее было бы сказать, что свобода сводится до свободы лицезреть широчайший ассортимент товаров и услуг и свободы желать их приобрести. Реклама в этом мире, мягко предлагая, осуществляет контроль. Она иррационализирует мышление, манипулирует, формирует новые потребности [см.: 16]. Благодаря ей создается видимость того, что реципиент желает потреблять и потребляет, исходя из собственных потребностей и руководствуясь собственным выбором. Здесь уже не требуется жесткость подавления, репрессивность сменяется рекламой, брендингом, маркетингом и кредитованием. Деньги, вещи и характерные для них символы модности, брендовости, а значит, статуса и престижа, пришли на замену традиционным формам контроля. Власть в обществе потребления меньше принуждает, но больше соблазняет и побуждает. Соблазнение отправляется мягко, посредством призывов к потреблению, и потому то, что следует понимать под контролем, воспринимается как всего лишь призыв, а его выражаемый в потребительском поведении результат – как реализация личного желания. Осуществляется вмешательство властного контроля в приватную сферу жизни потребителя.

Если раньше нонконформизм протестовал против доминирования общественного над частным, против государственно санкционированного давления на личность, то сейчас его функцией должно быть не только сопротивление давлению на личность сильных экономических и политических акторов, но и сопротивление гегемонии частного, индивидуального и обывательского над общественным.

Индивидуализм следует понимать не как проявление независимости и самодетерминированности, а, скорее, как проявление эгоизма и меркантильности. Человек есть микрокосм не в качестве индивида, а в качестве субъекта. Индивидуализм – производное от индивида как сугубо биологического существа, не выражающего субъектных и гражданских качеств. Именно индивидуализм, а не субъективизм как проявление осознанной самодетерминации и гражданской позиции, выступает основой потребительства, которое разделяет людей на «неделимые атомы», испытывающие друг к другу в основном экономический интерес. Когда люди разделены, и каждый руководствуется только личной выгодой, возникает результат, к которому никто из них в отдельности не стремился.

Важный аспект – наличие или отсутствие мест, в которых традиционно люди дискутировали на общественно значимые темы. К. Лэш отмечает применительно к американскому обществу, что «третьи места» между домашним очагом и местом работы – таверны, кофейни, бары и т. д. – сегодня имеют минимум значения для людей. Здесь проводились беседы о политике и значимых общественных проблемах, оттачивались навыки ведения дискуссии, где людей ценили вовсе не за статус и кошелек. В этих местах собирались не друзья и единомышленники (похожие по взглядам люди), которые будут вести разговор в заведомо комплементарном и соглашательством ключе. Здесь люди встречались с многообразием позиций, точек зрения и образом жизни, что обогащало каждого новым опытом, избавляло ход разговора от обязательной комплиментарности и, соответственно, стимулировало свободные и не лишенные остроты дискуссии. Сегодня политическое искусство беседы заменено болтовней о покупках или пересудами о людях. Упадок демократии соучастия Лэш связывает с исчезновением этих мест. «Что нужно демократии, так это энергичные общественные дебаты, а не информация. Конечно, информация ей также нужна, но нужная ей информация может быть получена только в дебатах. Мы не знаем, что нам нужно узнать, до тех пор, пока не зададим правильных вопросов, а опознать правильные вопросы мы можем, только отдав свои идеи о мире на проверку открытому общественному обсуждению. Информация, обычно рассматриваемая как условие дебатов, лучше усваивается в качестве их побочного продукта. Когда мы вступаем в спор, который фокусирует и полностью захватывает собой наше внимание, мы становимся алчущими искателями нужной информации. Иначе мы воспринимаем информацию пассивно – если вообще воспринимаем ее <…> наши поиски надежной информации определяются теми вопросами, которые возникают в спорах о данном ходе дел. И именно отдавая наши предпочтения и устремления на открытое общественное рассмотрение, мы начинаем понимать, что мы знаем и что нам еще предстоит узнать. Пока нам не приходится защищать свои мнения открыто, они остаются мнениями в уничижительном липпмановском смысле этого слова, полусформированными убеждениями, основанными на обрывочных впечатлениях и непроверенных предположениях. Именно сам акт выражения и защиты наших взглядов поднимает их из категории “мнений”, придает им оформленность и определенность и дает другим возможность узнать в них выражение и своего опыта. Короче, мы познаем собственные мысли, объясняя себя другим» [23, с. 130, с. 136].

В отличие от «третьих мест», торговые центры не способствуют новым знакомствам, чувству сопричастности, общению на значимые темы с незнакомыми людьми. В них нет жизни для открытого и формирующегося сообщества, но есть жизнь для массы покупателей, не знакомых друг с другом, не желающих знакомиться и, следовательно, не располагающих к содержательным дискуссиям. В торговых пространствах хотят видеть покупателей (на которых и распространяется «торговая радость») вместо пришедших пообщаться людей. Внутреннее убранство баров и ресторанов формируется так, чтобы способствовать быстрому обороту и не располагать к тому, чтобы посетители долго засиживались. Также и Ритцер, приводя пример «Макдональдса», постулирует, что в этих ресторанах нормой выступает не долгое «засиживание» за беседой, а быстрое поглощение пищи и покидание сего места [см.: 28]. В России мы наблюдаем аналогичное зрелище. «Третьим местам» отдается намного меньше предпочтения, чем крупным торговым пространствам, ночным клубам и вечеринкам, сопровождающимся малосодержательными разговорами между друзьями.

Общество разделяется на множество точек и пространственных единиц и тем самым перестает быть антропной вселенной, теряет свою пространственность, выраженную в совместности бытия. Такой риск характерен для гипер(пост)капиталистического потребительского общества, где нравственность как социальный фундамент заменилась утилитарной и прагматичной логикой.

Американский геополитик З. Бжезинский во многих своих работах утверждает, что в условиях глобализации происходит всеобщая политизация [см.: 2; 3; 4]. Действительно, благодаря СМИ, передающим новости обо всем мире, активизируется политическое сознание. В прошлые, «домассовые» времена, когда еще не существовало никаких СМИ, каждый человек был осведомлен только о том, что происходит у него в деревне. Сейчас наблюдается осведомленность каждого почти обо всем происходящем в мире. Условия всеобщей грамотности способствуют сохранению интереса к политике. По сравнению с прошлыми эпохами, когда уровень грамотности народов был чрезвычайно низок, весомое влияние имела традиция, а статус правителя поддерживался всеобщей убежденностью в его богоизбранности, сегодня политическое сознание весьма высоко. Однако З. Бжезинский не учитывает, что благодаря все тем же мировым СМИ происходит тиражирование рекламы, моды и потребительских стандартов поведения, серьезно подрывающих массовую политизацию. Он верно подмечает, что политическая активность наблюдается прежде всего у молодежи, но явно даже образованная университетская молодежь нашего времени не настолько политически активна, как рисует нам ее Бжезинский. Так, по замечанию Е. В. Сорочайкиной, реализация личных интересов киргизской молодежью почти не связывается с идеей, что для этого молодежи могут понадобиться усилия по изменению существующих условий в обществе [см.: 31]. Это характерно далеко не только для киргизской молодежи. Связанная с консюмеризмом деполитизация стала глобальной.

Наша точка зрения может показаться несколько претенциозной в условиях современности, когда политическое измерение продемонстрировало целую серию революций, приведших к свержению существовавших режимов в разных странах. На основе этой множественности возникает желание назвать наш век сверхполитическим. Однако большинство из известных нам революционных политизаций современности имели в минимальной степени аутентичный характер.

Сейчас уже считается обоснованной некогда казавшаяся параноидальной точка зрения, что революции «Арабской весны» и перевороты постсоветского пространства – не столько проявления народной активности, сколько искусственные акции, поддерживаемые, спонсируемые и инициируемые американскими и западными спецслужбами. Так, на Украине политическая мобилизация во многом была связана с тем, что СМИ и подконтрольные внешним силам «сети коммуникации» продуцировали определенную (европоцентристскую и русофобскую) политическую идеологию, убеждая общество в необходимости объединения против действующего правительства. И это происходило на протяжении не месяца или года, а десятилетий. Поэтому неудивителен рост соответствующих настроений.

Когда лидеры оппозиционных движений работают не за идею, а за выплачиваемые иностранными организациями деньги, сложно назвать их действительно политизированными. Более того, политические мероприятия могут восприниматься как форма удобного времяпровождения, как тусовка. На акции в Сан-Франциско, ставшей отголоском «Оккупай Уолл-стрит», один парень обратился к толпе с приглашением участвовать, как если бы это был хэппенинг в стиле хиппи 1960-х: «Они спрашивают нас, какова наша программа. У нас нет программы. Мы здесь, чтобы хорошо провести время» [9, с. 147]. Не видим ли мы вместо глубокой политизации потребительский гедонизм, карнавализацию, политическую симулякризацию, способные дойти до всего лишь нарциссического самолюбования? Часть протестующих – люди, работающие за деньги, другая часть – пришедшие просто провести время, и лишь третья часть – идейные политически активные люди. К тому же, явно даже в «эпоху революционности» наблюдается ничтожно малое число действительно «живущих идеей». На фоне тех, кто выражает свою политизацию исключительно разговорами на кухне и совершенно не проявляет политическую волю на митингах и других акциях протеста, по-настоящему политически активных людей крайне мало.

Конечно, акции протеста собирают в том числе не ангажированных внешними силами людей, искренне желающих свержения коррумпированных режимов. Однако ряд революций был проведен практически безыдейно. Так, на украинском Майдане как в 2004, так и в 2014 гг. вместо продуманной программы, основанной на глубоких политических идеях, фигурировали популистские лозунги. По-настоящему политизированное сознание однозначно не позволит захватить себя такому нарративу, который вместо рациональности использовал суггестивность. Наконец, когда говорят о массовой политизации на той же Украине, забывают один статистический момент. На Майдан пришли тысячи людей. Но эти тысячи по сравнению с 44 миллионами жителей страны в статистическом смысле не являют собой большинство и потому едва ли имеют право говорить от имени народа и в своей речи выражать народную волю. Магия больших чисел заключается в том, что, когда мы видим огромное скопление народа, нам кажется, будто здесь собралось социальное большинство, и практически вся страна внезапно локализовалась в одной месте, в этой многолюдной точке сингулярности. Соответственно, легок соблазн сделать вывод, будто настало время всеобщей политизации и, соответственно, отхода от тенденций, деполитизирующих массовое сознание.

Скорее всего, стоит вести речь о нарастании политического эскапизма. Однако деполитизация и центрированность на вещах – явления, одновременно оказывающие деструктивное воздействие как на политическую систему общества (чем выше деполитизация, тем выше соблазн у властей достигать своих интересов за счет аполитичного народа), так и на социальную нравственность и духовность.

Культура потребления стала доминирующим типом культуры во многих странах. В нашем исследовании мы исходили из потребительских тенденций российского общества. Мы не хотели сказать, что во всех странах, где произошло социокультурное утверждение консюмеризма, должен проявлять себя социально-политический эскапизм без всяких альтернатив. Такой тезис носил бы односторонний характер и потому был бы ошибочным. Помимо «потребительского воспитания», в различных странах имеют место противоположные тенденции – например, воспитание политической активности под флагами определенной идеи. Когда культура потребления сталкивается с альтернативными идеологическими дискурсами, она может частично ими нейтрализоваться, что оставляет пространство для политической активности. Тем более вряд ли уместно считать консюмеризм единственным и на 100 % эффективным фактором конституирования явления социально-политического эскапизма, не оставляющим места совершенно никакой политической активности. Он выступает фактором, не аннигилирующим полностью, а снижающим политизацию.

Полноценная, полнокровная человеческая жизнь, помимо индивидуального, имеет еще и социально-политическое измерение. Она наполнена как частным (куда без него?), так и гражданским, политическим. Теряя социально-политическое измерение, мы в каком-то смысле умираем. Но когда укорененный в частном мирке потребитель обретает социально-политическое измерение, он не просто теряет потребительские характеристики, но заново возрождается, обретая уже более полноценную жизнь. Доведенный до логического завершения либерализм абсолютизирует индивидуальные права и отказывается принимать в расчет концепт национальных интересов или общего блага; они заменяются индивидуальными интересами и частным благом. Однако как то, так и другое требуют своего сохранения.

Консюмер потребляет скорее знаки, чем вещи, и это потребление происходит посредством вещей. Поэтому наиболее актуальной альтернативой термину «вещизм» представляется термин «знакизм», означающий абсолютизацию знаков, которые несут в себе вещи. Именно брендовые вещи заключают в себе знаки, указывающие на статус их потребителя, но социальным и политическим действиям данная знаковость не присуща. Происходит пресыщение вещным знакизмом на фоне нехватки солидаризма. Точнее, именно профицит вещной знаковости формирует дефицит солидарности.

Следует отметить необходимость отказа не от частного, а от его сакрализации, абсолютизации, происходящей в ущерб ценности коллективного. Прагматизм и расчетливость способны объединить людей, чьи интересы временно совпадают, но они не могут служить объединяющей основой на всенародном уровне и выступать вдохновляющими идеями, скрепляющими социум.

Список литературы

1. Батчиков С. А., Кара-Мурза С. Г. Хаос реформ, культурная травма и патология сознания // Экономические стратегии. – 2011. – Т. 13. – № 4(90). – С. 18–25.

2. Бжезинский 3. Еще один шанс. Три президента и кризис американской сверхдержавы. – М.: Международные отношения, 2010. – 192 с.

3. Бжезинский З. Стратегический взгляд: Америка и глобальный кризис. – М.: ACT, 2013. – 285 с.

4. Бжезинский З., Скоукрофт Б. Америка и мир: Беседы о будущем американской внешней политики. – М.: ACT, 2013. – 317 с.

5. Васецкий А. А., Малькевич А. А. «Новые СМИ» в процессе политической социализации молодежи // Управленческое консультирование. – 2011. – № 3(43). – С. 43–48.

6. Волков В. Н. Постмодернистская этика и эстетика: отказ от ценностно-нормативного // Контекст и рефлексия: философия о мире и человеке. – 2014. – № 3. – С. 9–34.

7. Вотинцева Н. Н., Ильин А. Н. Культура потребления и реклама. – Пермь: ПИЭФ, 2014. – 132 с.

8. Гопко В. В. Так ли избыточно избыточное потребление? // Вестник Омского государственного педагогического университета. Гуманитарные исследования. – 2014. – № 3(4). – С. 13–15.

9. Жижек С. Год невозможного. Искусство мечтать опасно. – М.: Европа, 2012. – 272 с.

10. Жижек С. О насилии. – М.: Европа, 2010. – 184 с.

11. Ильин А. Н. Аполитичность потребительского общества // Альтернативы. – 2016. – № 1. – С. 128–142.

12. Ильин А. Н. Деконсолидация и деполитизация, характерные для общества потребления // Социологический журнал. – 2014. – № 3. – С. 101–115.

13. Ильин А. Н. Культура, стремящаяся в никуда: критический анализ потребительских тенденций. – Омск: ОмГПУ, 2012. – 266 с.

14. Ильин А. Н. Культура общества массового потребления: критическое осмысление. – Омск: ОмГПУ, 2014. – 208 с.

15. Ильин А. Н. Наше потребительское настоящее. – Омск: ОмГПУ, 2016. – 332 с.

16. Ильин А. Н. Реклама как дискурсивная практика потребительского общества // Вопросы философии. – 2014. – № 11. – С. 25–35.

17. Ильин А. Н. Социальная атомизация и ослабление политической активности в условиях консюмеризма // Знание. Понимание. Умение. – 2015. – № 5. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://zpu-journal.ru/e-zpu/2015/5/Ilyin_Social-Atomization-Consumerism/ (дата обращения 18.02.2018).

18. Кагарлицкий Б. Патернализм и либерализм // Логос. – 2014. – № 2(98). – С. 167–180.

19. Кара-Мурза С. Аномия бедности // Россия навсегда. Народные ведомости. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://rossiyanavsegda.ru/read/617/ (дата обращения 18.02.2018)

20. Карпова А. Ю., Мещерякова Н. Н. Российская интеллигенция. Неисполнение ожиданий // Вопросы философии. – 2016. – № 11. – С. 48–59.

21. Латыпова З. И. Изменение ценностей человека в условиях становления общества потребления // Вестник ВЭГУ. – 2012. – № 1. – С. 161–166.

22. Лиотар Ж. Ф. Состояние постмодерна. – М.: АЛЕТЕЙЯ, СПб, 1998. – 160 с.

23. Лэш К. Восстание элит и предательство демократии. – М.: Логос, Прогресс, 2002. – 224 с.

24. Нарочницкая Н. А. Россия и русские в современном мире. – М.: Эксмо: Алгоритм, 2010. – 416 с.

25. Пелипенко А. А. Штрихи к портрету постсовременности // Вопросы социальной теории. – 2009. – Т. 3. – Вып. 1(3). – С. 318–339.

26. Перспективы левой идеи в постиндустриальном мире. Почему усиление несправедливости не повышает влияния левой идеи? Восьмое заседание Интеллектуального клуба «Свободная Мысль» // Свободная мысль. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://svom.info/entry/547-perspektivy-levoj-idei-v-postindustrialnom-mire-po/ (дата обращения 18.02.2018).

27. Ридингс Б. Университет в руинах. – М.: ВШЭ, 2010. – 304 с.

28. Ритцер Дж. Макдональдизация общества. – М.: Праксис, 2011. – 592 с.

29. Розина В. А. Электоральное бессознательное: архетипы в политическом консюмеризме // Обозреватель – Observer. – 2015. – № 2(301). – С. 114–122.

30. Славой Жижек о брендах, видеоиграх и изнанке коммунизма // Look at Me – Интернет-издание о креативных индустриях. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.lookatme.ru/mag/people/experience/191353-slavoj-zizek (дата обращения 18.02.2018)

31. Сорочайкина Е. В. Особенности социализации современной молодежи в условиях формирования общества потребления (на примере Киргизии) // Актуальные вопросы общественных наук: социология, политология, философия, история. – 2015. – № 46. – С. 46–50.

32. Федотова В. Г. Факторы ценностных изменений на Западе и в России // Вопросы философии. – 2005. – № 11. – С. 3–23.

33. Шелейкова Н. И. Вечный «старо-новый» мировой порядок. – М.: Беловодье, 2015. – 144 с.

34. Žižek S. Against Human Rights // New Left Review. – № 34. – July–August. – 2005. – pp. 115–131.

References

1. Batchikov S. A., Kara-Murza S. G. The Chaos of the Reforms, Cultural Trauma and Pathology of Consciousness [Khaos reform, kuturnaya travma i patologiya soznaniya]. Ekonomicheskie strategii (Economic Strategies), 2011, Vol. 13, № 4(90), pp. 18–25.

2. Brzezinski Z. One More Chance. Three Presidents and the Crisis of American Superpower [Esche odin shans. Tri prezidenta i krizis amerikanskoy sverkhderzhavy]. Moscow, Mezhdunarjdnye otnosheniya, 2010, 192 p.

3. Brzezinski Z. Strategic Vision: America and the Global Crisis [Strategicheskiy vzglyad: Amerika i globalnyy krizis]. Moscow, AST, 2013, 285 p.

4. Brzezinski Z., Scowcroft B. America and the World: Conversations on the Future of American Foreign Policy [Amerika i mir: Besedy o buduschem amerikanskoy vneshney politiki]. Moscow, AST, 2013. 317 p.

5. Vaseckiy A. A., Malkevich A. A. The “New media” in the Process of Political Socialization of Young People [“Novye SMI” v protsesse politicheskoy sotsializatsii molodezhi]. Upravlencheskoe konsultirovanie (Management Consultation), 2011, № 3(43), pp. 43–48.

6. Volkov V. N. Postmodern Ethics and Aesthetics: the Rejection of Values and Norms [Postmodernistskaya etika i estetika: otkaz ot tsennostno-normativnogo]. Kontekst i refleksiya: filosofiya o mire i cheloveke (Context and Reflection: Philosophy of Peace and Man), 2014, № 3, pp. 9–34.

7. Votinceva N. N., Ilin A. N. Consumer Culture and Advertising [Kultura potrebleniya i reklama]. Perm, PIEF, 2014. 132 p.

8. Gopko V. V. If Excessively Over-Consumption? [Tak li izbytochno izbytochnoe potreblenie?]. Vestnik Omskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta. Gumanitarnye issledovaniya (Bulletin of OmskStatePedagogicalUniversity. Humanitarian Research), № 3(4), 2014, pp. 13–15.

9. Žižek S. The Year is Impossible. The Art of Dreaming Is Dangerous [God nevozmozhnogo. Iskusstvo mechtat opasno]. Moscow, Evropa, 2012, 272 p.

10. Žižek S. On Violence [O nasilii]. Moscow, Evropa, 2010, 184 p.

11. Ilin A. N. Apolitical Consumer Society [Apolitichnost potrebitelskogo obschestva]. Alternativy (Alternatives), 2016, № 1, pp. 128–142.

12. Ilin A. N. De-consolidation and De-politicization as Characteristics of Consumer Society [Dekonsolidatsiya i depolitizatsiya, kharakternye dlya obschestva potrebleniya]. Sotsiologicheskiy zhurnal (Sociological Journal), 2014, № 3, pp. 101–115.

13. Ilin A. N. Culture, Aspiring to Nowhere: A Critical Analysis of Consumer Trends [Kultura, stremyaschayasya v nikuda: kriticheskiy analiz potrebitelskikh tendentsiy]. Omsk, OmGPU, 2012, 266 p.

14. Ilin A. N. The Culture of a Society of Mass Consumption: Critical Thinking [Kultura obschestva massovogo potrebleniya: kriticheskoe osmyslenie]. Omsk, OmGPU, 2014, 208 p.

15. Ilin A. N. Our Consumer Present Time [Nashe potrebitelskoe nastoyaschee]. Omsk, OmGPU, 2016, 332 p.

16. Ilin A. N. Advertising as Discursive Practice of Consuming Society [Reklama kak diskursivnaya praktika potrebitelskogo obschestva]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2014, № 11, pp. 25–35.

17. Ilin A. N. Social Atomization and the Slackening of Political Activity Under Conditions of Consumerism [Sotsialnaya atomizatsiya i oslablenie politicheskoy aktivnosti v usloviyakh konsyumerizma]. Znanie. Ponimanie. Umenie (Knowledge. Understanding. Skill), 2015, № 5. Available at: http://zpu-journal.ru/e-zpu/2015/5/Ilyin_Social-Atomization-Consumerism/ (accessed 18.02.2018)

18. Kagarlickiy B. Paternalism and Liberalism [Paternalizm i liberalism]. Logos (Logos), 2014, № 2(98), pp. 167–180.

19. Kara-Murza S. Anomie of Poverty [Anomiya bednosti]. Rossiya navsegda. Narodnye vedomosti (Russia Forever. People’s Statements). Available at: http://rossiyanavsegda.ru/read/617/ (accessed 18.02.2018)

20. Karpova A. Yu., Mescheryakova N. N. The Russian Intelligentsia. Failure Expectations [Rossiyskaya intelligentsiya. Neispolnenie ozhidaniy]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2016, № 11, pp. 48–59.

21. Latypova Z. I. Change of Human Values in the Formation of Consumer Society [Izmenenie tsennostey cheloveka v usloviyakh stanovleniya obschestva potrebleniya]. Vestnik VEGU (Vestnik VEGU), 2012, № 1, pp. 161–166.

22. Lyotard J.-F. The Postmodern Condition: A Report on Knowledge [Sostoyanie postmoderna]. Moscow, Aleteya, SPb, 1998, 160 p.

23. Lasch C. The Revolt of the Elites: And the Betrayal of Democracy. [Vosstanie elit i predatelstvo demokratii]. Moscow, Logos, Progress, 2002, 224 p.

24. Narochnickaya N. A. Russia and Russian in the Modern World [Rossiya i russkie v sovremennom mire]. Moscow, Eksmo: Algoritm, 2010, 416 p.

25. Pelipenko A. A. Touches to the Portrait of Postagreement [Shtrikhi k portretu postsovremennosti]. Voprosy sotsialnoy teorii (The Questions of Social Theory), 2009, Vol. 3, № 1 (3), pp. 318–339.

26. Prospects for Left Ideas in the Postindustrial World. Why the Gain of Injustice Does not Increase the Influence of the Left Ideas? The Eighth Meeting of the Intellectual Club of “Svobodnaya Mysl” [Perspektivy levoy idei v postindustrialnom mire. Pochemu usilenie nespravedlivosti ne povyshaet vliyaniya levoj idei? Vosmoe zasedanie Intellektualnogo kluba “Svobodnaya Mysl”]. Available at: http://svom.info/entry/547-perspektivy-levoj-idei-v-postindustrialnom-mire-po/ (accessed 18.02.2018)

27. Readings B. The University in Ruins [Universitet v ruinakh]. Moscow, VSHE, 2010, 304 p.

28. Ritzer G. The McDonaldization of Society [Makdonaldizaciya obschestva]. Moscow, Praksis, 2011, 592 p.

29. Rozina V. A. Electoral Unconscious: Archetypes in Political Consumerism [Elektoralnoe bessoznatelnoe: arkhetipy v politicheskom konsyumerizme]. Obozrevatel (Observer), 2015, № 2(301), pp. 114–122.

30. Slavoj Žižek about Brands, Video Games and the Wrong Side of Communism [Slavoy Zhizhek o brendah, videoigrah i iznanke kommunizma]. Available at: http://www.lookatme.ru/mag/people/experience/191353-slavoj-zizek (accessed 18.02.2018).

31. Sorochaykina E. V. Peculiarities of Socialization of Modern Youth in the Conditions of Formation of Society of Consumption (On the Example of Kyrgyzstan [Osobennosti sotsializacii sovremennoy molodezhi v usloviyakh formirovaniya obschestva potrebleniya (na primere Kirgizii)]. Aktualnye voprosy obschestvennykh nauk: sotsiologiya, politologiya, filosofiya, istoriya (Topical Issues of Social Sciences: Sociology, Political Science, Philosophy, History), 2015, № 46, pp. 46–50.

32. Fedotova V. G. The Factors of Value Changes in the West and in Russia [Faktory tsennostnkykh izmeneniy na Zapade i v Rossii]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2005, № 11, pp. 3–23.

33. Sheleykova N. I. The Eternal “Old-New” World Order [Vechnyy “staro-novyy” mirovoy poryadok]. Moscow, Belovode, 2015, 144 p.

34. Žižek S. Against Human Rights. New Left Review, № 34, July – August, 2005, pp. 115–131.

© А. Н. Ильин, 2018