УДК 159.91; 159.942

 

Забродин Олег Николаевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Первый Санкт- Петербургский государственный медицинский университет имени академика И. П. Павлова Министерства здравоохранения Российской Федерации», кафедра анестезиологии и реаниматологии, старший научный сотрудник, доктор медицинских наук.

Email: ozabrodin@yandex.ru

197022, Россия, Санкт-Петербург, ул. Льва Толстого, д. 6–8,

тел.: +7-950-030-48-92.

Авторское резюме

Предмет исследования: Психофизиологический анализ романа «Война и мир», проведенный последователем И. П. Павлова профессором В. С. Дерябиным. Объектами анализа явились ремарки на полях произведения Л. Н. Толстого, относящиеся к влиянию аффективности (чувств, влечений и эмоций) на мысли и поведение героев романа. При анализе замечаний В. С. Дерябина автор данной статьи исходил из представлений психофизиолога о ведущей роли аффективности в психической деятельности человека.

Результаты: На основании отмеченных В. С. Дерябиным эпизодов романа автор данной статьи выявил, что персонажи Толстого – Наташа, Пьер, Андрей Болконский и другие – действуют, как правило, не на основе разума, интеллекта, а под воздействием подсознательного влияния аффективности, сигнализирующей о неосознаваемых потребностях. Л. Н. Толстой отмечает в качестве двигателей их поведения различные социальные чувства: отрицательные – эгоизм, эгоцентризм, карьеризм, лесть, и др., и положительные – любовь, самоотверженность, патриотизм и др.

Выводы: В отмеченных примерах из романа Л. Н. Толстого В. С. Дерябин нашел подтверждение своим представлениям об интегрирующей роли аффективности во внимании, мышлении и активации поведения с целью удовлетворения актуализированной потребности.

 

Ключевые слова: психофизиологический анализ; аффективность; роль аффективности в мышлении и поведении.

 

Encyclopedia of Social Feelings in “War and Peace” by L. N. Tolstoy. V. S. Deryabin: Psychophysiologist’s View

 

Zabrodin Oleg Nikolaevich – First State Saint Petersburg Medical University named after Academician I. P. Pavlov of the Ministry of Health of the Russian Federation, Department of Anesthesiology and Intensive Care, Senior Researcher, Doctor of Medical Sciences.

Email: ozabrodin@yandex.ru

Leo Tolstoy str., 6–8, Saint Petersburg, 197022, Russia,

tel.: + 7-950-030-48-92.

Abstract

Purpose: Psychophysiological analysis of the novel “War and Peace”, made by a follower of I. P. Pavlov, Professor V. S. Deryabin. The objects of analysis have been the remarks on the margins of L. N. Tolstoy’s work related to the influence of affectivity (feelings, drives and emotions) on the thoughts and behavior of the novel characters. When analyzing V. S. Deryabin’s comments, the author has proceeded from his ideas about the leading role of affectivity in human mental activity.

Results: Based on the episodes of the novel marked by V. S. Deryabin, the author has revealed that Tostoy’s characters – Natasha, Pierre, Andrei Bolkonsky and some others – act, as a rule, not on the basis of reason, intellect, but under the control of the subconscious influence of affectivity, signaling about unconscious needs. L. N. Tolstoy notes various social feelings as the reason for their behavior: negative – egoism, egocentrism, careerism, flattery, etc., and positive – love, selflessness, patriotism, etc.

Conclusion: In the noted examples from Tolstoy’s novel, V. S. Deryabin has found confirmation of his ideas about the integral role of affectivity in attention, thinking and behavior activation in order to meet an actualized need.

 

Keywords: psychophysiological analysis; affectivity; the role of affectivity in thinking and behavior.

 

В. С. Дерябин – ученик и продолжатель дела И. П. Павлова – большую часть научной жизни посвятил изучению аффективности – чувств, влечений и эмоций [см.: 11]. В своих научных работах он нередко обращался к примерам из литературных произведений, которые были для него не только источником эстетического наслаждения, но также и средством научного анализа механизмов человеческой психологии, роли аффективности в мышлении и поведении.

 

Он когда-то писал мне: «Человек знает себя со стороны своих чувств, желаний, надежд, опасений, симпатий и антипатий, мыслей и намерений, но не знает, как и почему они возникают, не знает их материальной, физиологической обусловленности. Из этого незнания вытекает много самообманов, иллюзий, заблуждений, о которых человек не подозревает. Он очень часто не сознает, что чувства, желания, эгоизм, честолюбие и т. д. управляют его разумом. Когда я увидел это, передо мною встал вопрос: что такое человек с его “свободной волей” и поступками, и я стал психиатром, изучал психологию и физиологию центральной нервной системы, и это определило направление всей моей работы, стало делом жизни» [3, с. 248].

 

Понятие об афффективности и ее ведущей роли в психической деятельности и поведении человека В. С. Дерябин развил в статье «О закономерности психических явлений», 1927 [см.: 5], а также в работе «Аффективность и закономерности высшей нервной деятельности», 1951 [см: 2] и монографии «Чувства Влечения Эмоции», 1974 [см.: 8].

 

В первой из этих статей В. С. Дерябин привлекает собственные данные изучения изолированного поражения эмоционально-волевой сферы при относительно сохранном интеллекте у больных эпидемическим энцефалитом. Из этого факта он сделал важный вывод: «Экспериментально-психологическое исследование показывает, что с интеллектом у больного дело обстоит нередко благополучно, но у него нет ни тоски, ни радости, ни гнева, ни надежды и нет целей. Получается живой труп. Этот естественный эксперимент с особенной яркостью показал, что движущей силой являются эмоции, что интеллект сам по себе бесплоден. Ум, освобожденный от влияний эмоций, похож на механизм, из которого вынута пружина, приводящая его в действие. Разум только рабочий аппарат» [5, с. 1318].

 

И второй вывод – эмоционально-волевая сфера человека связана со стволом головного мозга, с его подкорковыми образованиями, которые в своем развитии появляются раньше, чем кора головного мозга и интеллектуальные процессы. Таким образом, зависимость интеллекта от эмоциональной сферы базируется на анатомической организации мозга.

 

В книге «Чувства. Влечения. Эмоции» [см.: 8] ученый приходит к обобщающему выводу: «Аффективность активирует внимание и мышление и стимулирует поведение, а мышление находит сообразно объективной ситуации пути для решения задач, которые ставит перед ним аффективность» [8, с. 211]. В. С. Дерябин подчеркивал, что со стороны физиологической подкорковые узлы, с которыми связаны аффективные реакции, являются источником силы, оказывающей влияние на кору больших полушарий, а кора обеспечивает соответствие поведения жизненной обстановке. Этот вывод базируется на представлении И. П. Павлова о том, что подкорковые центры, являющиеся базой инстинктов, оказывают тонизирующее влияние на кору головного мозга [см.: 12].

 

К Л. Н. Толстому В. С. Дерябин обращался в ряде крупных работ: «Чувства. Влечения. Эмоции» [см.: 8], «Психология личности и высшая нервная деятельность» («О сознании». «О Я». «О счастье») [см.: 7], «О потребностях и классовой психологии» [см.: 9], «Эмоции, порождаемые социальной средой» [см.: 10]. Среди произведений Л. Н. Толстого, которые цитировал В. С. Дерябин: «Рубка леса», «Севастопольские рассказы», «Крейцерова соната», но, в первую очередь, – «Война и мир». При анализе этого гениального произведения он в особенности обращал внимание на влияние, порой неосознаваемое, аффективности на мышление и поведение героев романа.

 

Пометы на полях (их насчитал 58) романа представляли собой краткие карандашные ремарки, чаще – просто точки с указанием страниц «Войны и мира», – массивного тома, 1941 года издания. Роман был подписан к печати 16 августа 1941 г., т. е. незадолго до начала блокады Ленинграда – 8 сентября, и, надо думать, имел целью поднять моральный дух ленинградцев.

 

Целью статьи явилось: привести наиболее характерные фрагменты романа, на которые обратил внимание ученый-психофизиолог, и прокомментировать их в аспекте представлений В. С. Дерябина о направляющем влиянии аффективности на образ мыслей и поступки людей.

 

Пометы на полях в данном тексте выделены жирным шрифтом и, как правило, предшествуют отмеченному тексту романа. Цитаты из Л. Н. Толстого приводятся в написании автора. Ссылки в тексте статьи на Л. Н. Толстого даны по двадцатитомному изданию сочинений писателя 1960–1964 гг. Одновременно в тексте приводится том, часть и глава приводимого отрывка с целью найти при желании цитату по любому изданию Л. Н. Толстого. В виду смысловой важности курсивов, данных писателем, в тексте романа автор статьи выделил их жирным шрифтом.

 

Л. Н. Толстой был для В. С. Дерябина особенно близок. Об этом он писал мне в дарственной надписи в книге избранных произведений писателя. Уместно привести эту дарственную надпись с целью понимания того, чем близок был Л. Н. Толстой для ученого и человека.

 

«Дорогой Олег! Уходя, возвращаю тебе твой подарок. Толстой – один из самых любимых мной писателей.

В “Севастопольских рассказах” он изображает, с одной стороны, Калугина “с блестящей храбростью и тщеславием, двигателем всех поступков”, Праскухина – “пустой, безвредный человек, хотя и павший на поле брани за веру, престол и отечество”, Михайлова – “с его робостью и ограниченным взглядом”, Песта – “ребенок без твердых убеждений и правил”.

С другой стороны, он выводит образы солдат и матросов. Тут нет “пузырящейся пены тщеславия и мелочности”. После разговора с матросом он пишет: “Вы молчаливо склоняетесь перед молчаливым бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным величием” (курсив В. Дерябина – О. З).

О рядовых защитниках Севастополя пишет: “То, что они делают, делают они так просто, так мало напряженно и усиленно, что вы убеждены, что они могут сделать во сто раз больше…, они все могут сделать. Чувство, которое заставляет их работать, не есть чувство мелочности, тщеславия, забывчивости…, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайности смерти, вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая, побудительная причина”.

“Кто злодей и кто герой этой повести? Все хороши и все дурны”. “Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда»”.

В юности ищут героя, которому хотели бы подражать.

Олег, пусть героем твоим будет герой, “который был, есть и будет прекрасен, – правда”! Стремись найти этого героя, чтобы служить ему.

Твой дедушка. 23–XII–1949».

 

«Роман Л. Н. Толстого для В. С. Дерябина-ученого являлся источником «человекознания» (иначе – «человековедения») – будущей науки, в чьё создание он внес вклад своими упомянутыми выше работами, которые он называл «начатками человекознания». Он писал: «“Человекознание” – понимание человека, а, следовательно, и самого себя – теперь может быть основано на научных данных, хотя отдельные отрывки знания еще не соединены воедино» [3, с. 248].

 

В. С. Дерябин был убежден, что целостное понимание человека может быть достигнуто на основе психофизиологии как науки в ее неразрывной связи с социальной психологией. В своих исследованиях ученый руководился учением И. П. Павлова о высшей нервной деятельности и учением А. А. Ухтомского о доминанте.

 

В Л. Н. Толстом В. С. Дерябина привлекал взгляд писателя на человека как на в первую очередь природное существо, что писатель ярко выразил мыслями Дмитрия Оленина в «Казаках».

 

Великий писатель был для ученого также источником воспитания внука. Об этом он писал мне в письме-завещании «Путевка в жизнь» (в дальнейшем – «Письмо») с целью облегчить в будущем социальную адаптацию [см.: 3; 4].

 

Несмотря на то, что роман Л. Н. Толстого написан в 60-х годах XIX в., меткие наблюдения гениального писателя, «душеведа», в отношении закономерностей психики человека явились общечеловеческими, т. е. оказались актуальными не только для его современников, но и для людей последующих эпох.

 

К чтению «Войны и мира» дед обратил меня, закончившего восьмой класс. После прочтения какого-либо отрывка из романа он беседовал со мной, обращая внимание на такие социальные чувства, как лесть, лицемерие, карьеризм и другие, за которыми кроются корыстные интересы. Позднее понял, что тем самым он проводил мысли, которые изложил в «Письме». Хотя письмо было написано в 1949 г., когда мне было 10 лет, но на конверте им было помечено: «Олегу вручить в собственные руки в день, когда ему исполнится шестнадцать лет». Письмо было предназначено внуку, но, по сути, оно было обращено в широком смысле к «юноше, обдумывающему житье», и не только в 50-х годах прошлого столетия, но и к нынешнему.

 

В «Письме» дед писал мне: «В “Войне и мире” выступают: 1. старик Курагин, Друбецкой с мамашей, Берг, Жерков – люди, все усилия направляющие к тому, чтобы получше устроиться в жизни, все силы и умение их направлено на то, чтобы заслужить расположение нужных лиц, умение держаться с “тактом” ими доведено до совершенства; 2. Тушин – “настоящий человек” – герой, честнейший человек, который стесняется до того, что совершенно теряется при начальстве; подвиг, совершенный им, остается незамеченным, он оказывается совершенно неоцененным, потому что он не импонирует своим поведением, не способен постоять за себя; 3. князь Андрей Болконский – человек с положительными общественными тенденциями, готовый работать и жертвовать собой для Родины. И в то же время он получил такое воспитание, что умеет поддержать свое достоинство, он импонирует другим. Сравнение Курагина и Друбецкого с Тушиным показывает, как торжествует подлость, а прекрасный человек остается не признанным только потому, что у него не выработалось необходимое умение, которое вырабатывается упражнением» [4, с. 72–73].

 

В виду большого разнообразия подмеченных ученым в романе проявлений чувств, влечений и эмоций появилась необходимость представить их по мере усложнения: от простых – эндогенная жизнерадостность Наташи, проявления эгоизма и эгоцентризма, самоуверенности, к межличностным отношениям (лесть, лицемерие, обман) и так далее, к проявлениям социальной психологии – чувствительность к влиянию среды, карьеризм, честолюбие, тщеславие, и, с другой стороны, – гуманизм, патриотизм.

 

Комментарий к пометам В. С. Дерябина на полях «Войны и мира» Л. Н. Толстого

Эндогенное чувство счастья, возникающее вне связи с какими-то внешними причинами. Ученый приводит радость пятнадцатилетней Наташи как проявления реакции молодого здорового организма, посылающего в головной мозг с периферии тела интенсивную нервную импульсацию от чувствительных рецепторов, создающую высокий эмоциональный жизненный тонус, эйфорию. «Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшихся смехом» [16, с. 12].

 

Такую же, по сути, беспричинную радость испытывали юные Наташа и Петя, возвратившийся из полка в Москву: «Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха… Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда-то, что вообще происходит что-то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого» [17, с. 341–342].

 

Другой пример «эндогенного счастья» – переживания смертельно раненого князя Андрея, перенесшего мучительную операцию. «После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни…». В этой фразе ученый отмечает переживание детского счастья, характерное для тяжелобольных [17, с. 291].

 

Еще один пример эндогенного счастья – Пьера. «Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием» [18, с. 113–114].

 

Эндогенное послеобеденное благодушие Наполеона. «Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении» [17, с. 38–39].

 

По В. С. Дерябину, нет непроходимой пропасти между описанным выше простым чувством, связанным с удовлетворением потребности в пище, и чувством эндогенного счастья. Оба – переживания положительного чувственного тона. Чувства, влечения и эмоции, включая и социальные, являются этапами эволюционного развития [см.: 8]. Сходство между простым чувством удовольствия, связанным с ним общим чувством удовлетворенности, благодушия у Наполеона и «эндогенным счастьем» Наташи проявляется в отмеченной писателем особенности восприятия. Наташа на балу считала, что все окружающие счастливы вместе с ней, а Наполеону в его послеобеденном благодушии казалось, что он окружен людьми, обожающими его.

 

Бессознательное. Писатель отмечает характерное свойство человеческой психики: «Всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно (курсив мой – О. З.) думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило» [17, с. 200]. Обращая внимание на этот отрывок, ученый отмечает направляющее влияние аффективности – избежать влияния чувства неприятного на мышление и поведение, приводящее к бездействию.

 

Те причины человеческих поступков, которые В. С. Дерябин-ученый изучал методом психофизиологического анализа с позиций скрытого влияния на мышление потребностей и сигнализирующих о них эмоций, для героев Л. Н. Толстого порой казались скрытыми от них самих и не могли быть объяснены путем логических рассуждений. Анализ разума не давал им понять возникновение совершенно противоположных мыслей.

 

Так, князь Андрей, глубоко пораженный восторженной реакцией Наташи по поводу лунной ночи, не мог постичь последовавших затем противоречивых своих мыслей и решений. «Он даже теперь не понимал, как мог он когда-нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно также как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему прийти мысль уехать из деревни… Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь, после своих уроков жизни, опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое» [16, с. 177]. Он не представлял, что на течение мыслей его и предполагаемых поступков влияло неосознаваемое зарождающееся чувство любви к Наташе.

 

Так же и у Пьера. «Пьера в первый раз поразило… то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее» [16, с. 195].

 

При чтении произведения обратил внимание на другое подсознательное влияние аффективности (опять же – чувства к Наташе) – на критическое отношение к Сперанскому и его окружению, а затем – к его проектам и своему общественному служению. От восхищения реформатором и его доверительными речами Болконский пришел к негативному восприятию его проектов, увидев в них теоретическую абстрактность и неприложимость к нуждам простого человека. Доминирующее чувство определило отбор ассоциаций – доводов против теорий Сперанского и служения под его эгидой: «он…вспомнил мужиков, Дрона-старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой» [16 с. 234]. А в основе-то было пробудившееся стремление к личному счастью.

 

После разрыва с Наташей и внезапной опалы Сперанского князь Андрей в третий, и последний, раз изменил отношение к Сперанскому в пользу признания его заслуг. С позиций психофизиологического анализа, трезвый взгляд князя Андрея был обусловлен потерей надежды на личное счастье и солидарностью с потерпевшим поражение реформатором. Оба чувства подсознательно повлияли на интеллектуальную оценку [16, с. 408–409].

 

Подтверждением в пользу отмеченной выше психофизиологической закономерности – одностороннего мышления, отбора ассоциаций – аргументов в пользу защищаемой человеком идеи под влиянием господствующей эмоции служат мысли Кутузова. «Он… с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего-нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее» [18, с. 130].

 

Эгоизм. Примером эгоизма является Анатоль Курагин. «Анатоль был всегда доволен своим положением, собою и другими. Он был инстинктивно всем существом своим убежден в том, что ему нельзя было жить иначе, чем как он жил, и что он никогда в жизни не сделал ничего дурного. Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отозваться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его поступка… У кутил, у этих мужских магдалин, есть тайное чувство сознания невинности, такое же, как и у магдалин-женщин, основанное на той же надежде прощения. «Ей все простится, потому что она много любила; и ему все простится, потому что он много веселился» [16, с. 406].

 

Другим примером эгоизма, детски наивного, и, казалось бы, не несущего разрушительных последствий, в отличие от Анатоля Курагина, является эгоизм графа Ильи Андреевича Ростова: «Граф ясно видел (курсив мой – О. З.), что в его отсутствие должно было что-нибудь случиться; но ему так страшно было думать (курсив мой – О. З.), что что-нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню» [16, с. 399]. И здесь противоречие между ясностью сознания того, что должно произойти, и страхом думать о неприятном разрешается в пользу бегства от реальных событий, т. е. и тут страх определяет образ мыслей и действий (точнее – бездействия) графа.

 

Даже у наполненной христианской любовью к людям княжны Марьи проявился эгоизм: «Пьер видел по лицу княжны Марьи, что она была рада и тому, что случилось, и тому, как ее брат принял известие об измене невесты [16, с. 408].

 

Эгоцентризм. Ярким воплощением эгоцентризма является в романе фигура Берга, который для него самого не осознается как отрицательное явление: «Разговор его всегда касался только его одного, Берг видимо наслаждался, рассказывая все это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей тоже могли быть свои интересы» [15, с. 81–82].

 

Эгоцентризм неизмеримо большего масштаба представлен в лице Наполеона Бонапарта. «Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это [17, с. 37].

 

Карьеризм. «Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны, собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом при весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, – и он часто удивлялся своим быстрым успехам…» [16, с. 99–100].

 

Лесть. К влиянию лести на объективность ее оценки и искажение разумности суждений писатель обращался не раз. «В самых лучших, дружески простых отношениях лесть или похвала необходимы…» [15, с. 43]. Среди средств, с помощью которых люди добиваются своих корыстных целей, писатель также выделяет лесть.

 

Пьер, сделавшийся неожиданно богачом и графом Безуховым, испытал влияние лести: «Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашею необыкновенной добротой», или: «При вашем прекрасном сердце», или: «Вы сами так чисты, граф…», или; «Ежели он был так умен, как вы», и т. п., так что он искренне начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен» [15, с. 272].

 

По этому поводу В. С. Дерябин писал в очерке «О Я»: «Человек может не только поддаваться чужой лести, но охотно льстить себе самому и возвышать себя в собственных глазах. Ему приятно чувствовать себя справедливым, гуманным, великодушным…». [7, с. 87].

 

Человеку здоровому, в отличие от находящегося в состоянии депрессии, свойственна положительная самооценка. Поэтому влияние лести на самооценку может быть объяснено следующим образом. В аспекте учения А. А. Ухтомского о доминанте [см.: 19] превалирующий очаг возбуждения в коре головного мозга (доминанта) притягивает к себе однозначные (в данном случае – положительные) очаги возбуждения. Происходит усиление первичной доминанты и, тем самым, самооценки.

 

Другой пример лести как средства достижения своих целей: княгиня Анна Михайловна наставляет сына Бориса Друбецкова: «Будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович все-таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, будь мил, как ты умеешь быть… [15, с. 67–68].

 

С другой стороны – тонкая лесть, которую применил Сперанский как средство склонить умного собеседника – Болконского к работе над своими начинаниями: «Сперанский… льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей» [16, с. 188].

 

Лицемерие. Воплощением лицемерия в романе представляется князь Василий Курагин. В нем писателем представлен характерный образ мыслей и действий светского человека, не выбирающего путей для достижения своекорыстных целей. При этом, отмечает писатель, наш герой руководится не сознательным желанием причинить зло и ущерб ближнему, но инстинктом [15, с. 271]. Выражения такого стремления в форме конкретных мыслей обычно остается за пределами сознания, т. к. противоречит принятым в светском обществе нормам. «Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни» [15, с. 271]. О такой неосознаваемой потребности сигнализирует «инстинкт» или «внутреннее чувство», т. е. аффективность (чувства, влечения и эмоции), которые определяют образ действий данного персонажа – сближение с нужными людьми.

 

Писатель не ограничивается одним случаем лицемерия на примере князя Василия Курагина. Другой, еще более выразительный пример, – ухаживание Бориса Друбецкова за стареющей невестой Жюли Карагиной [16, с. 344–349]. Само созвучие фамилий – Курагины – Карагины как бы закрепляет образ лицемерия за обоими семействами.

 

Слава, честолюбие, тщеславие. Л. Н. Толстой обладал необыкновенным чутьем в распознавании и понимании человеческих слабостей (в особенности связанных с самовозвышением и самообманом – болезненным самолюбием, эгоцентризмом, честолюбием, тщеславием), свойственных как обыкновенным людям, так и признанному гением Наполеону.

 

Слава – проявление честолюбия, а для князя Андрея это – жажда признания в избавлении армии от смертельной опасности, стремление к подвигу, подобному тому, который совершил генерал Бонапарт, изгнавший роялистов из Тулона. Честолюбие князя Андрея резко отличается от тщеславия Наполеона, стремящегося к славе не из любви к своим подданным, а из-за присущей ему мании величия и презрения к толпе. Поэтому раненому на Аустерлицком поле князю Андрею «так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона (на лице которого «было сиянье самодовольства и счастия» – О. З.), так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему… Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих» [15, c. 394]. Там же, приводя «строгий и величественный строй мысли» князя Андрея, Л. Н. Толстой не забывает упомянуть, что они были связаны с ослаблением сил от истекшей крови (курсив мой – О. З.), страданием и близким ожиданием смерти.

 

После разочарования в своем герое князь Андрей разуверился и в славе, говоря Пьеру: «Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы). Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя» [16, c. 125].

 

Гордость. Понятие гордости в социальном смысле имеет, как известно, положительное и отрицательное значение. Недаром В. С. Дерябин своему психофизиологическому очерку «Об эмоциях, связанных со становлением в социальной среде», дал краткое название – «О гордости» [7]. Гордость заставляет А. Болконского преодолеть животный страх смерти под обстрелом на батарее Тушина: «Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его: «не могу бояться», подумал он…» [15, с. 261]. Когда же он под Аустерлицем бросился со знаменем в руках, чтобы остановить бегущих солдат, то он совершил это «чувствуя слезы стыда и злобы» [15, с. 378]. Другой вариант – преодоление страха в момент смертельной опасности капитаном Козельцевым, считавшим под влиянием самолюбия, страха, что его могут принять за труса, которое Л. Н. Толстой описал в «Севастопольских рассказах» [14, с. 218].

 

Гордость явилась причиной смертельного ранения князя Андрея, не желавшего показаться трусом в глазах солдат, и, в первую очередь, в глазах своего адъютанта. Но не только она, но и сословная гордость дворянина – князя Болконского, стремление сохранить собственное достоинство не дали ему отбежать от грозящей смертью гранаты. Можно видеть, что гордость князя Андрея как явление социальное включает несколько чувств. Писатель по присущему ему методу контраста рисует, как страх диктует поведения адъютанта, вжавшегося в землю, и лошади: «Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх (курсив мой – О. З.), фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону» [17, с. 286].

 

Писатель на примере Денисова приводит и другой пример гордости-самолюбия. Безумно храбрый гусар Денисов отбил обоз с провиантом, не дошедший до его голодающих товарищей, и отказывается из гордости и самолюбия подписать прошение государю о помиловании. Однако опасность быть разжалованным в рядовые все-таки заставляет его пойти на этот компромисс, вопреки убежденности в своей правоте и мнению товарищей: «Видно плетью обуха не перешибешь…» [16, с. 154–155].

 

Так, социальное чувство поддержания стабильности своего существования – командира гусар, которых он любит, заставило Денисова-воина подчиниться законам социального бытия и побороть болезненное самолюбие и желание сказать правду о воровстве провиантского ведомства.

 

Под действием тревоги, физического переутомления и связанной с ними раздражительности возможно исчезновение чувства справедливости. «Измученные бессонницей и встревоженные, они (князь Андрей и его сестра Марья – О. З.) сваливали друг на друга свое горе, упрекали друг друга и ссорились» [16, с. 107].

 

Самоуверенность. Писатель дает обзор самоуверенности как свойства национального характера, при этом его можно было бы упрекнуть в национализме, если бы он тут же не привел самоуверенности русского, обусловленной, по его мнению, глупостью и леностью мысли. «Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо-обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина» [17, с. 364].

 

Примером положительных качеств, которые доложен выработать в себе молодой человек, служил для ученого князь Андрей Болконский: «…князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он все читал, все знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу» [15, с. 41].

 

Представляется, что в формировании этих качествах князя Андрея сказалось влияние его отца князя Николая Андреевича Волконского, который «говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум» [15, с. 119]. Судя по пристрастию старого князя к точным наукам и скептическому отношению к религии, в нем чувствуется влияние французских материалистов-энциклопедистов просветителей.

 

Мысли княжны Марьи о жизни без отца. «И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего-то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться» [17, с. 157].

 

«Желания и надежды» – эмоции, возникающие в подкорковых образованиях головного мозга, проснулись под влиянием снятия торможения на эти образования со стороны коры головного мозга (тирании тяжелобольного отца, подавлявшего все человеческие желания княжны Марьи). При этом вследствие менявшейся жизненной ситуации все попытки подавить эмоциональное возбуждение путем «приказов» – молитв, исходящих из коры головного мозга, оказались безуспешными.

 

Влияние среды. Влияние замкнутой армейской среды, формирующей групповое сознание военного, Л. Н. Толстой испытал еще во время службы на Кавказе, о чем позднее писал в «Рубке леса» и в «Севастопольских рассказах» [см.: 14]. В «Войне и мире» такого рода влияние он прослеживает на примере молодого Ростова, поступившего в Павлоградский полк. «Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо» [16, с. 140–141].

 

Хитрость побеждает ум. «И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений (о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа» [17, с. 320]. Отметив этот отрывок, ученый хотел подчеркнуть, что добиться желаемого у умного человека возможно путем воздействия не на его интеллект, а путем лести, путем воздействия на его эмоциональную сферу: самолюбие, честолюбие, тщеславие, которые искажают мышление, отклоняет его от здравого смысла.

 

Последствия аффекта. Переживания Пьера после Бородинского сражения. «Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут» [17, с. 327]. Эмоциональный стресс, перенесенный Пьером, вызвал оживление аффективных переживаний, связанных с помрачением сознания. У людей, переживших землетрясение в Мессине (Сицилия), отмечались нарушение сознания типа ступора и утрата ощущения времени [см.: 20], связанные с разлитым торможением в коре головного мозга.

 

Отреагирование Наташи на разрыв с князем Андреем. «Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни… Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: “«Что ж дальше?” А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила…» [17, с. 82]. Писатель рисует типичную картину реактивной депрессии, при которой преобладают переживания отрицательного чувственного тона. Они порождают отсутствие интереса к жизни, идеи самоуничижения и самообвинения, отсутствие надежд и перспектив на будущую счастливую жизнь. Ученый отметил тут яркий пример влияния отрицательных эмоций на содержание мыслей Наташи.

 

Другой пример последствия психического потрясения (эмоционального стресса, по современной терминологии), перенесенного князем Андреем на Аустерлицком поле, связанного с утратой веры в героя – Наполеона. При отсутствии внешних эмоциональных проявлений, как и в случае Наташи, – отсутствие веры в изменения жизни к лучшему. «Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны» [16, с. 122].

 

Для чего жить. У Пьера под влиянием благодарного взгляда Наташи «вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее… Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний раз, и все сомнения его исчезали…» [17, с. 90–91]. Для Пьера, почувствовавшего любовь к Наташе, мысли о смысле жизни сменились перенесением «в другую, светлую область душевной деятельности… в область красоты и любви, для которой стоило жить» [17, с. 91]. Можно видеть тут яркий пример, как одна доминанта – мучивший Пьера вопрос о смысле жизни сменился другой, более мощной доминантой любви к Наташе. Опять же чувство победило интеллект.

 

Сила жизненной привычки. «Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот-вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться» [17, с. 340]. Свойство человеческой натуры избегать негативных переживаний, в данном случае – непосредственных неприятных решений, приводя доводы в пользу их отсрочивания, было уже отмечено выше (см. Бессознательное).

 

Оправдание убийства. Граф Растопчин спровоцировал самосуд над подозреваемым в измене заключенным Верещагиным. Озверелая толпа, возбужденная демагогическими речами Растопчина, растерзала подозреваемого. Вызванный этими речами у толпы аффект, подавивший кору головного мозга, сменился у людей самооправданием в убийстве. «О господи, народ-то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело…» [17, с. 391]. Это пример того, как сильные эмоции (ярость, страх) суживают сознание людей (когда сильная эмоция вызывает доминантный очаг возбуждения в коре головного мозга и торможение в других отделах коры – отрицательная индукция по И. П. Павлову), что лишают их разума. Такое состояние близко к патологическому аффекту, при котором суженное сознание сочетается с амнезией (потерей памяти на совершившиеся события). За убийством заключенного в романе последовало раскаяние убийц, проявившееся в форме самооправдания.

 

Самооправдание наступило и в мыслях самого Растопчина. Писатель приводит последовательность его чувств и мыслей, приведших к убийству заключенного. Губернатор Москвы почувствовал свою несостоятельность в организации ополчения для обороны Москвы от приближающейся армии Наполеона. Реакцией был гнев. «Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он еще искал для него предмета… “Вот она чернь, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своей глупостью! Им нужна жертва…” И потому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева» (курсив мой – О. З.) [17, с. 387]. Опять же последовательность – гнев, мысли и действия, направленные на то, чтобы уйти от мучительного чувства несостоятельности. И далее: «Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим à propos (удобным случаем – О. З.) наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу» [17, с. 393].

 

Презрение к смерти, жертвенность у Пьера, готовящегося убить Наполеона. Писатель отмечает сложное психическое состояние Пьера, готового пожертвовать собой ради общего блага. «Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением (курсив мой – О. З.) представлял себе свою погибель и свое геройское мужество» [17, с. 404–405].

 

Жертвенность Сони. В жертвенности Сони, как и, как показано выше, – Пьера, Л. Н. Толстой, «душевед», отмечает эгоистический компонент, сходный, при всем различии, с теорией «разумного эгоизма» Н. Г. Чернышевского. «Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все-таки всеми любимой» [18, c. 37–38]. Можно сказать, что высшее социальное чувство самопожертвования, связанное с самоуважением, является доминантным по отношению к биологическому чувству самосохранения, связанному со страхом (в случае Пьера), и чувству униженной зависимости (в случае Сони).

 

Счастье. «Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету» [18, c. 57]. В. С. Дерябин в психофизиологическом очерке «О счастье» вспоминает эту пословицу в разделе «Иллюзии и самообманы во взглядах на счастливую жизнь» [7, с. 136]. Подобно тому, как происходит адаптация в сфере простых чувств удовольствия и неудовольствия, происходит привыкание и к положительным и отрицательным социальным чувствам. Поэтому, подчеркивает В. С. Дерябин, если человек ставит целью достижение личного счастья, то вследствие привыкания его постигает разочарование (яркий пример у А. П. Чехова – рассказ «Крыжовник», который ученый особенно любил).

 

Счастье Наташи. «Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя… На глаза Наташи, все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга; никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы» [16, с. 229]. Аналогичный пример полного счастья приводит Л. Н. Толстой в повести «После бала». В психологии такое явление носит название «Перенос чувств»; в «павловской физиологии» речь идет об «иррадиации» нервного возбуждения в коре головного мозга, когда возбуждение из доминирующего нервного центра распространяется на другие.

 

«Счастье» Берга. При чтении романа не мог удержаться от невольного сопоставления по контрасту полного счастья Наташи и тщеславного «счастья» Берга. «Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.

 

Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем-нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему-то Берг привлек Пьера» [16, с. 229].

 

Счастье Наташи переполняла ее и распространялось вовне в стремлении сделать других счастливыми. Тут опять же следует говорить об иррадиации доминантного эмоционального возбуждения на другие отделы коры головного мозга. Как следует из приведенной выше цитаты, доминанта самодовольства и тщеславия Берга питалась внешними раздражителями, которые ее усиливали. Если счастье Наташи можно сравнить с полным до краев сосудом, то «счастье» Берга только стремилось наполнить его тешащими тщеславие деталями.

 

Народное чувство. Фигура Кутузова. Л. Н. Толстой пишет о массовом сознании в критические моменты истории – «народном чувстве», которое выбрало его выразителем Кутузова и противопоставляет его Наполеону. «Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.

 

Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история» [18, c. 212].

 

Скептическое отношение Л. Н. Толстого к докторам. Свое скептическое, сдобренное иронией, отношение к докторам, а с ними – и к науке в целом, писатель выразил в двух, отмеченных ученым, эпизодах. Первый касается лечения Наташи, пережившей эмоциональный стресс и впавшей в депрессию. Писатель подчеркивает, что невозможно лечить душевное заболевание материальными – лекарственными средствами, но признает силу внушения, психотерапевтического воздействия.

 

Позволил себе последующую пространную цитату из «Войны и мира» в виду ее очевидной актуальности. «Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по-французски, по-немецки и по-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания» [17, с. 78–79].

 

Во втором эпизоде скептическое отношение к докторам в лапидарной форме представлено в случае излечения Пьера. «Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все-таки выздоровел» [18, c. 232].

 

Неверие Л. Н. Толстого в науку, в стремление к достижению с ее помощью истинных знаний, отметил В. В. Вересаев, воспоминая, как писатель с негодованием и насмешкою говорил о присланной ему книге И. И. Мечникова «Этюды оптимизма», говорил о невежестве, проявляемом в ней нобелевским лауреатом.

 

О сновидениях. «Как в сновидении все бывает неверно, бессмысленно и противоречиво, кроме чувства, руководящего сновидением, так и в этом общении, противном всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а только чувство, которое руководит ими» [18, c. 325–326]. Стихийное понимание Л. Н. Толстым механизма сновидений как определяющего влияния тревожащих эмоций на саму картину сна близко к представлениями И. П. Павлова о снятии торможения со стороны коры головного мозга на подкорковые образования, связанные с образованием эмоций.

 

Коллективная психология. В романе имеется несколько примеров коллективной психологии (см. выше «Оправдание убийства»). Один из наиболее ярких примеров – дворянское собрание в Москве во время безудержного наступления Наполеона. Противоречивые выступления участников собрания определялись страхом, прикрываемым патриотическими речами. «Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему» [17, с. 111].

 

Французы, бежавшие из Москвы, были одержимы одним стремлением – как можно скорее избавиться от опасности. Это заставило их необдуманно устремиться к Смоленску и вступить на разоренную и бедную продовольствием Смоленскую дорогу. Состояние французов, независимо от звания, психиатры называют индуцированным помешательством. Оно было индуцировано коллективным страхом, который подавил разум.

 

«Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе… Сама ограниченная масса их (французов – О. З.), как в физическом законе притяжения, притягивала отдельные атомы людей. Она двигалась своей стотысячной массой как целым государством [18, с. 134].

 

Военная психология. Скептическое отношение Л. Н. Толстого к науке, которую он называл «мнимым знанием совершенной истины», распространялось и на военную науку: «Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено, и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит» [17, с. 63].

 

При повторном чтении «Войны и мира» поразило то знание психологии военных – солдат, офицеров – гусаров, гвардейцев, адъютантов – об этом можно было бы писать много. Тут и индивидуальная психология на примере близкого писателю героя – Андрея Болконского, чувства которого во время боя и артиллерийского обстрела были близки ему – участнику обороны Севастополя; тут и коллективная психология, которую можно назвать корпоративной, например, гусар и гвардейцев.

 

Тут и психология солдатской массы перед Аустерлицким сражением, которая от бодрого, веселого настроя, после внезапной остановки на марше перед боем благодаря возникшей неопределенности переходит к растерянности, неуверенности: «По рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине» [15, c. 366].

 

Писатель ненавязчиво обращает внимание читателя на то, что перед солдатами нашей армии перед Аустерлицким сражением не была поставлена задача ни военными начальниками («никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами»), ни самим императором. В то же время Наполеон перед боем объезжал войска, в своем приказе выразил единение с ними и поставил конкретную задачу: «Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут идти, чтобы обойти меня справа, они выставят мне фланг!» [15, c. 364].

 

«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!» – думал Кутузов» [18, c. 129]. Сталин, обратившийся в речи 3 июля 1941 г. к народу к памяти Кутузова-полководца, не понял ни уроков войны 1812 г., ни военной тактики Кутузова, представленной в романе Л. Н. Толстого, – отступить перед грозным противником, сберечь живую силу армии, чтобы разгромить его, когда приступит время.

 

К военной психологии, к влиянию эмоций на мышление и поведение в экстремальных ситуациях – активирующему или тормозящему, В. С. Дерябин обратился в 1926 г. в статье: «Задачи и возможности психотехники в военном деле» [см.: 9].

 

Возрастная психология. Писатель отмечает, как с возрастом меняется психология людей – от восторженности и подвижности Наташи и Пети Ростовых до вялости и инертности стариков; рисует психофизиологическую картину состояния московских стариков, у которых отсутствие эмоций порождает вялость, пассивность и отсутствие какой-либо цели. Пьер «увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век…» [16, с. 327].

 

Ясность мысли князя Николая Андреевича не мешала ему со старческим эгоизмом препятствовать браку сына с Наташей. В основе же – страх старика изменить что-либо в своей уходящей жизни: «Он не мог понять того, чтобы кто-нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что-нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – “Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели”, говорил себе старик» [16, с. 247]. Именно этот страх определил односторонний отбор ассоциаций-аргументов против женитьбы сына, выраженный, однако, в дипломатической форме.

 

О предсказаниях и предвидении. Известный швейцарский психиатр Эуген Блейлер в книге «Аффективность, внушаемость и паранойя» [см.: 1] и В. С. Дерябин в «Чувствах Влечениях Эмоциях» писали о том, что сильные эмоции влияют на отбор ассоциаций, и даже ученый, убежденный в правоте своей научной гипотезы, невольно, под влиянием господствующей эмоции, односторонне отбирает те доказательства своей правоты, в которых он убежден. Такой сильной эмоцией может быть страстная убежденность талантливого ученого, но такая односторонность может быть обусловлена честолюбием; во что бы то ни стало доказать именно свое. Литературным подтверждением этого научного положения служит отмеченная ученым цитата из Л. Н. Толстого. «Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти (на опасность будущей войны 1812 года – О. З.) были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: “Я тогда еще сказал, что это так будет”, забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные» [17, c. 116].

 

В Эпилоге романа писатель, обобщая сказанное, излагает свои взгляды на исторический процесс, представления о главных свойствах человеческой психики: о сознании и о свободе воли.

 

Понимание истории, по Л. Н. Толстому, зависит от времени – одни и те же события могут трактоваться противоположным образом: «…следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо… Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного… Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни» [18, c. 266].

 

Подтверждением слов Л. Н. Толстого явилась смена взглядов на Великую Октябрьскую революцию, Гражданскую войну, большевизм, роль Сталина и т. п., наступившая в период хрущевской «оттепели» и горбачевской «перестройки».

 

Воззрения Л. Н. Толстого на противоречивость оценки исторического процесса в зависимости от времени и взглядов исследователя во многом близка диалектическому пониманию конкретности истины. Вспоминается высказывание К. Маркса и Ф. Энгельса о том, что ошибка историков прошлого состояла в том, что на место человека той эпохи они подставляли человека своего времени, а этим человеком был немец.

 

«Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно-малые элементы, которые руководят массами…» [17, c. 303].

 

Несмотря на это, Л. Н. Толстой пишет о том, что именно страх быть захваченным казаками, чего чуть было не произошло, заставил Наполеона принять окончательное решение о скорейшем отступлении [18, c. 133].

 

Отрицая значение роли личности в истории, Л. Н. Толстой приходит к выводу о предопределенности, детерминированности исторических событий: «На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше (курсив мой – О. З.), зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное» [17, c. 251]. Роль личности в истории писатель рассматривает на примере Наполеона (мнимая свобода воли) и Кутузова (подчинение себя необходимости).

 

Критики советского периода, вероятно, могли бы написать об исторических взглядах Л. Н. Толстого таким образом, что он перерос исторический идеализм, но не дорос еще до исторического материализма.

 

Сознание. Свобода воли. «Сознание это есть совершенно отдельный и независимый от разума источник самопознавания. Через разум человек наблюдает сам себя; но знает он сам себя только через сознание.

 

Без сознания себя немыслимо и никакое наблюдение и приложение разума.

 

Для того чтобы понимать, наблюдать, умозаключать, человек должен прежде сознавать себя живущим. Живущим человек знает себя не иначе, как хотящим (курсив мой – О. З.), то есть сознает свою волю. Волю же свою, составляющую сущность его жизни, человек сознает и не может сознавать иначе, как свободною.

 

Если, подвергая себя наблюдению, человек видит, что воля его направляется всегда по одному и тому же закону (наблюдает ли он необходимость принимать пищу, или деятельность мозга, или что бы то ни было), он не может понимать это всегда одинаковое направление своей воли иначе, как ограничением ее» [18, с. 362].

 

Можно видеть, что писатель противопоставляет сознание разуму, под сознанием понимая, по сути, чувственную сферу психики, аффективность. С другой стороны, В. С. Дерябин в очерке «О сознании» не противопоставляет аффективность мышлению и заключает: «Сознания как особой психической функции, отдельной от других психических функций, нет. Оно является функцией мозга, сводящейся к интеграции всех психических функций» [18, с. 45].

 

Целую главу второй части Эпилога писатель посвятил вопросу о свободе воли и необходимости в действиях одного человека или многих, вовлеченных в какие-либо исторические события. По поводу свободы воли Спиноза высказался так: «Люди только по той причине считают себя сводными, что свои действия они сознают, а причин, которыми они определяются, не знают [13, с. 86].

 

Несколько эпизодов из романа заставили задуматься, не проводя полных аналогий, об известном сходстве исторической обстановки, предшествовавшей Отечественной войне 1812 года и Великой Отечественной войне: неподготовленность к войне Александра I, его неверие в то, что Наполеон нападет на Россию. Ряд территориальных уступок французскому императору, сделанные Александром после Тильзитского мира 1807 г., укрепили уверенность Наполеона в слабости России. Несмотря на опасность войны, Александр в течение месяца в пограничном Вильне предавался приемам и балам. В результате в разгаре очередного бала он узнает о войне: армия Наполеона перешла Неман.

 

И другой эпизод. Наполеон говорит генералу Балашову, которого Александр послал к французскому императору с предложением мира: «Я бы дал вашему государю эти провинции (Молдавию и Валахию – О. З.) так же, как я дал ему Финляндию» [17, с. 33]. Это напоминает содержание секретного протокола к пакту Молотова-Риббентропа, определившего нейтралитет Германии в случае войны Советского Союза с Финляндией и согласие Германии на присоединение Бессарабии к СССР.

 

Другие примеры вневременной актуальности мыслей Л. Н. Толстого. Во время неотвратимого наступления Наполеона на Москву «одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно-патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны» [17, с. 199]. И в наше время народная инициатива, порожденная патриотическими чувствами («Бессмертный полк»), превратилась в официальное мероприятие, лишенное первоначальной непосредственности.

 

На обеде у князя Николая Андреевича, приехавшего в Москву, рассказывали «о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора» [16, с. 338].

 

«Самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя» [17, с. 54]. Это высказывание Л. Н. Толстого, умудренного военным опытом, представляется прямым предостережением государю императору Николаю II. Если бы тот предпочитал читать Льва Толстого, а не Аркадия Аверченко, то, возможно, он не принял бы на себя верховное командование армиями в период Первой мировой войны, что связало поражения на фронтах с его именем.

 

«Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований» [16, с. 170].

 

В заключение следует отметить, что Л. Н. Толстой являлся стихийным психофизиологом, что было основано на его природном и творческом чутье на проявления подсознательных влечений и эмоций, внутренних жизненных интересов, определяющих мысли и поступки людей. Поэтому творчество Л. Н. Толстого давало такой богатый материал для подтверждения научных положений В. С. Дерябина о роли потребностей, сигнализирующих о них чувств, влечений и эмоций в мышлении и поведении.

 

Литература

1. Блейлер Э. Аффективность, внушаемость и паранойя. – Одесса, 1929. – 140 с.

2. Дерябин В. С. Аффективность и закономерности высшей нервной деятельности // Журнал высшей нервной деятельности им. И. П. Павлова. – 1951. – Т. 1. – В. 6. – С. 889–901.

3. Дерябин В. С. Письмо внуку // Нева. – 1994. – № 7. – С. 146–156.

4. Дерябин В. С. Письмо внуку // Folia Otorhinolaryngologiae et Pathologiae Respiratoriae. – 2005. – № 3–4. – С. 57–75.

5. Дерябин В. С. О закономерности психических явлений (публичная вступительная лекция) // Психофармакология и биологическая наркология. – 2006. – Т. 6. – В. 3. – С. 1315–1321.

6. Дерябин В. С. Задачи и возможности психотехники в военном деле // Психофармакология и биологическая наркология. – 2009. – Т. 9. – В. 3–4. – С. 2598–2604.

7. Дерябин В. С. Психология личности и высшая нервная деятельность: Психофизиологические очерки / Изд. 2-е, доп. – М.: ЛКИ, 2010. – 202 с.

8. Дерябин В. С. Чувства, влечения, эмоции: о психологии, психопатологии и физиологии эмоций. – М.: ЛКИ, 2013. – 224 с.

9. Дерябин В. С. О потребностях и классовой психологии (Публикация О. Н. Забродина) // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2013. – № 1. – С. 99–137. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=313 (дата обращения 01.09.2019).

10. Дерябин В. С. Эмоции, порождаемые социальной средой (Публикация О. Н. Забродина) // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 3. – С. 115–146. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=1203 (дата обращения 01.09.2019).

11. Забродин О. Н. Психофизиологическая проблема и проблема аффективности: Викторин Дерябин: Путь к самопознанию – М.: ЛЕНАНД, 2017. – 208 с.

12. Павлов И. П. Физиология и патология высшей нервной деятельности // Полное собрание сочинений: Т. 3, кн. 2. – М.: АН СССР, 1951. – С. 383–408.

13. Спиноза Б. Этика, доказанная в геометрическом порядке и разделенная на пять частей. – М. – Л.: Госсоцэкгиз, 1932. – 223 с.

14. Толстой Л. Н. Повести и рассказы 1852–1856 гг. // Собрание сочинений. В 20 т. Т. 2. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. – 456 с.

15. Толстой Л. Н. Война и мир // Собрание сочинений. В 20 т. Т. 4. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1961. – 403 с.

16. Толстой Л. Н. Война и мир // Собрание сочинений. В 20 т. Т. 5. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1962. – 417 с.

17. Толстой Л. Н. Война и мир // Собрание сочинений. В 20 т. Т. 6. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1962. – 449 с.

18. Толстой Л. Н. Война и мир // Собрание сочинений. В 20 т. Т. 7. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1963. – 497 с.

19. Ухтомский А. А. Принцип доминанты // Собрание сочинений. Т. 1. – Л.: Издательство Ленинградского университета, 1950. – С. 197–201.

20. Störring G. Psychologie des menschlichen Gefühlslebens. – Bonn: Verlag von Friedrich Cohen, 1922. – 289 s.

 

References

1. Bleuler E. Affectivity, Suggestibility and Paranoia [Affektivnost, vnushaemost i paranoyya]. Odessa, 1929, 140 p.

2. Deryabin V. S. Affectivity and Regularity of Higher Nervous Activity [Affektivnost i zakonomernosti vysshey nervnoy deyatelnosti]. Zhurnal vysshey nervnoy deyatelnosti imeni I. P. Pavlova (I. P. Pavlov Journal of Higher Nervous Activity), 1951, Vol. 1, № 6, рр. 889–901.

3. Deryabin V. S. Letter to the Grandson [Pismo vnuku]. Neva (Neva), 1994, № 7, pp. 146–156.

4. Deryabin V. S. Letter to the Grandson [Pismo vnuku]. Folia Otorhinolaryngologiae et Pathologiae Respiratoriae (Folia Otorhinolaryngologiae et Pathologiae Respiratoriae), 2005, № 3–4, pp. 57–75.

5. Deryabin V. S. About Regularity of the Mental Phenomena [O zakonomernosti psikhicheskikh yavleniy]. Psikhofarmakologiya i biologicheskaya narkologiya (Psychopharmacology and Biological Narcology), 2006, Vol. 6, № 3, pp. 1315–1321.

6. Deryabin V. S. Problems and Opportunities of Psychotechnique in Military Affairs [Zadachi i vozmozhnosti psikhotekhniki v voennom dele]. Psikhofarmakologiya i biologicheskaya narkologiya (Psychopharmacology and Biological Narcology), 2009, Vol. 9, № 3–4, pp. 2598–2604.

7. Deryabin V. S. Psychology of the Personality and Higher Nervous Activity: Psychophysiological Essays [Psikhologiya lichnosti i vysshaya nervnaya deyatelnost: psikhofiziologicheskie ocherki]. Moscow, LKI, 2010, 202 p.

8. Deryabin V. S. Feelings, Inclinations and Emotions: About Psychology, and Physiology of Emotions [Chuvstva, vlecheniya, emotsii. O psichologii, psichopatologii i fiziologii emotsiy]. Moscow, LKI, 2013, 224 p.

9. Deryabin V. S. About Needs and Class Psychology (O. N. Zabrodin’s Publication) [O potrebnostyakh i klassovoy psikhologii (Publikatsiya O. N. Zabrodina)]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2013, № 1, pp. 99–137. Available at: http://fikio.ru/?p=313 (accessed 01 September 2019).

10. Deryabin V. S. Emotions Provoked by the Social Environment (O. N. Zabrodin’s Publication) [Emotsii, porozhdaemye sotsialnoy sredoy (Publikatsiya O. N. Zabrodina)]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 3, pp. 115–146. Available at: http://fikio.ru/?p=1203 (accessed 01 September 2019).

11. Zabrodin O. N. Psycho-Physiological Problem and the Problem of Affectivity: Victorin Deryabin: The Way to Self-Knowledge. [Psikhofiziologicheskaya problema i problema affektivnosti: Viktorin Deryabin: put k samopoznaniyu]. Moscow, LENAND, 2017, 208 p.

12. Pavlov I. P. Physiology and Pathology of Higher Nervous Activity. [Fiziologiya i patologiya vysshey nervnoy deyatelnosti]. Polnoe sobranie sochineniy: T. III, kn. 2 (Complete Works: Vol. III, book 2). Moscow, AN SSSR, 1951, pp. 383–408.

13. Spinoza B. Ethics, Demonstrated in Geometrical Order [Etika, dokazannaya v geometricheskom poryadke i razdelennaya na pyat chastey]. Moscow – Leningrad, Gossotsekgiz, 1932, 223 p.

14. Tolstoy L. N. Novellas and Stories 1852–1856 [Povesti i rasskazy 1852–1856 gg.]. Sobranie sochineniy. V 20 tomakh. Tom 2 (Collected Works. In 20 vol. Vol. 2). Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo khudozhestvennoy literatury, 1960, 456 p.

15. Tolstoy L. N. War and Peace [Voyna i mir]. Sobranie sochineniy. V 20 tomakh. Tom 4 (Collected Works. In 20 vol. Vol. 4). Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo khudozhestvennoy literatury, 1961, 403 p.

16. Tolstoy L. N. War and Peace [Voyna i mir]. Sobranie sochineniy. V 20 tomakh. Tom 5 (Collected Works. In 20 vol. Vol. 5). Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo khudozhestvennoy literatury, 1962, 417 p.

17. Tolstoy L. N. War and Peace [Voyna i mir]. Sobranie sochineniy. V 20 tomakh. Tom 6 (Collected Works. In 20 vol. Vol. 6). Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo khudozhestvennoy literatury, 1962, 449 p.

18. Tolstoy L. N. War and Peace [Voyna i mir]. Sobranie sochineniy. V 20 tomakh. Tom 7 (Collected Works. In 20 vol. Vol. 7). Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo khudozhestvennoy literatury, 1963, 497 p.

19. Ukhtomskiy A. A. The Theory of Dominant [Uchenie o dominante]. Sobranie sochineniy. T. 1 (Collected Works. Vol. 1). Leningrad, Izdatelstvo Leningradskogo universiteta, 1950, pp. 197–201.

20. Störring G. Psychologie des menschlichen Gefühlslebens. Bonn, Verlag von Friedrich Cohen, 1922, 289 s.

 
Ссылка на статью:
Забродин О. Н. Энциклопедия социальных чувств в «Войне и мире» Л. Н. Толстого. В. С. Дерябин: взгляд психофизиолога // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 3. – С. 93–118. URL: http://fikio.ru/?p=3679.

 
© О. Н. Забродин, 2019.