Monthly Archives: сентября 2019

УДК 81’33

 

Работа выполнена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, грант № 17-29-09173 офи_м «Русский язык на рубеже радикальных исторических перемен: исследование языка и стиля предреволюционной, революционной и постреволюционной художественной прозы методами математической и компьютерной лингвистики (на материале русского рассказа)».

 

Гребенников Александр Олегович – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», кафедра математической лингвистики, кандидат филологических наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

Email: agrebennikov@spbu.ru

199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 11,

тел.: +7 (921) 300-02-91.

Скребцова Татьяна Георгиевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», кафедра математической лингвистики, кандидат филологических наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

Email: t.skrebtsova@spbu.ru

199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 11,

тел.: +7 (921) 310-33-19.

Авторское резюме

Состояние вопроса: В настоящий момент на материале русского языка создан ряд частотных словарей отдельных писателей (Андреева, Чехова, Куприна, Бунина), дающих представление о ключевых темах их творчества и особенностях авторского стиля. Однако вплоть до последнего времени научное сообщество было лишено возможности делать подобные заключения относительно произведений разных авторов, относящихся к одной эпохе, поскольку отсутствовал репрезентативный, хорошо сбалансированный электронный корпус соответствующих текстов. Эту лакуну восполняет создаваемый в СПбГУ Корпус русских рассказов 1900–1930-х гг., насчитывающий несколько тысяч единиц и включающий произведения как известных, так и второстепенных писателей. Настоящее исследование строится на базе выборки из 100 рассказов, датированных 1900–1916 гг.

Цель: Работа направлена на анализ данной выборки с точки зрения жанровых особенностей. Выявление тематической, композиционной и стилистической специфики материала вскрывает отраженную в рассказе языковую картину мира, позволяя судить об общественно-политической атмосфере предреволюционной поры.

Метод: Для указанной выборки был построен частотный словарь, который сравнивается с данными частотных словарей отдельных авторов и частотного словаря русского языка. Строгость сопоставления обеспечивается опорой на ранги знаменательных слов, а не на их абсолютную частоту.

Результаты: Анализ верхних рангов частотного списка выявил ряд знаменательных слов, отличающихся повышенной частотностью на фоне данных как авторских словарей, так и словаря общего языка (например, толпа, дети, душа, сердце, чувство, бог, мысль, молчать). Предположительно, это связано с тематикой рассказов или, чаще, способом подачи содержательного материала.

 

Ключевые слова: электронный корпус текстов; русский рассказ; литературный жанр; стилеметрия; частотный словарь.

 

World through the Prism of the Early XX-Century Russian Short Stories

 

Grebennikov Alexander Olegovich – Saint Petersburg State University, Department of Mathematical Linguistics, PhD (Philology), Associate Professor, Saint Petersburg, Russia.

Email: agrebennikov@spbu.ru

11, Universitetskaya emb., Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.: +7 (921) 300-02-91.

Skrebtsova Tatyana Georgievna – Saint Petersburg State University, Department of Mathematical Linguistics, PhD (Philology), Associate Professor, Saint Petersburg, Russia.

Email: t.skrebtsova@spbu.ru

11 Universitetskaya emb., Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.: +7 (921) 310-33-19.

Abstract

Background: A number of frequency dictionaries of Russian writers (Leonid Andreev, Anton Chekhov, Alexander Kuprin, Ivan Bunin) were created, meant to capture their key topics and individual language style. However, until quite recently there has been no way to expand the research to the works by numerous authors of the same period as there was no representative, well-balanced electronic corpus of their texts. Lately, this gap has been filled by the Corpus of the Russian Short Stories (1900–1930) encompassing a few thousand stories written by hundreds of both prominent and lesser-known authors. The present research draws on a 100-stories sample, dated from 1900 to 1916.

Aim: The paper examines the key features of the Russian pre-revolutionary short stories as a genre, including the prevailing topics, narrative structure and style. Taken together, they outline the “vision of the world” characteristic of the epoch and its social atmosphere, in particular.

Method: A frequency word list was made for the sample in question, which is set against the similar frequency word lists of particular writers and that of the Russian language in general. To ensure the adequacy of the results, the comparison draws on the word ranks rather than the absolute frequency.

Results: The analysis of the upper ranks of the list revealed a number of words of uncommonly high frequency (e. g. tolpa, deti, dusha, serdce, chuvstvo, bog, mysl, molchat). This may be due both to the short-stories content and the genre-specific way this content is presented.

 

Keywords: electronic text corpus; Russian short stories; literary genre; stylometry; frequency dictionary.

 

Корпус русских рассказов

Переломные моменты истории, время общественно-политических перемен, социальных революций неизменно привлекает внимание представителей гуманитарных наук. Их исследования обычно базируются на официальных документах, исторических свидетельствах, публицистике; иногда также привлекаются личные дневники, бытовые записи, частная переписка. Однако ценным источником информации в эпоху кардинальных исторических сдвигов может служить и художественная литература, чутко реагирующая на происходящее вокруг. Особенно это справедливо в отношении жанра рассказа, в котором (в силу его небольшого объема и, следовательно, короткого издательского цикла) оперативно отражаются актуальные события в социальной, политической и культурной жизни, а также проявляются изменения в употреблении языка. О важности и необходимости изучения языка художественной литературы хорошо сказал выдающийся лингвист, один из основателей корпусной лингвистики Джон Синклэр: «Литература является ярким примером использования языка; никакой систематический подход не может претендовать на описание языка, если он не охватывает также литературу; при этом она должна рассматриваться не как некое причудливое образование, но как естественное составляющее в системе языка» [цит. по: 6, с. 183].

 

Начало XX в. обернулось для России чередой социальных потрясений: русско-японская война, Первая русская революция, Первая мировая война, Февральская и Октябрьская революции 1917 г., Гражданская война, становление нового советского государства, НЭП, коллективизация, начало индустриализации. Революционные события драматическим образом повлияли на русский язык – огромный пласт «отжившей» лексики сменился новыми словами, которые отражали новые понятия и идеи; многие слова «из прошлой эпохи» приобрели или новые значения, или новые коннотации; существенные изменения затронули стилистику, произошла трансформация общепринятых речевых структур (в частности, поменялись частоты многих лексических единиц, сменился набор частотных коллокаций, появились новые синтаксические обороты и т. д.). Русские поэты и писатели реагировали на происходящие вокруг события, улавливали изменение языковых норм. Художественную прозу той поры можно считать надежным источником информации, не только в содержательном, но и в качественном аспекте [см.: 6, с. 181–182].

 

Масштаб произошедших языковых сдвигов возможно оценить только с опорой на репрезентативный объем текстов и применение количественных методов обработки материала. С этой целью в СПбГУ реализуется проект по созданию Корпуса рассказов русских писателей, охватывающего произведения возможно большего числа литераторов (не только столичных, но и региональных), написанные на русском языке с 1900 по 1930 гг. и опубликованные в периодических изданиях или отдельными брошюрами [подробнее о принципах построения корпуса см.: 6]. Представительность корпуса обеспечивается охватом практически всех литературных направлений и максимального числа творивших в то время литераторов: не только ведущих, но и множества второстепенных. Художественное наследие последних позволяет расширить представления ученых как о разных сторонах общественной и культурной жизни, так и о характерных особенностях языка того времени. На настоящий момент корпус насчитывает несколько тысяч единиц.

 

Историческим центром указанного периода является Октябрьская революция. Все остальные события и процессы рассматриваются или как преддверие перелома, или как его последствия. В связи с этим корпус разделен на три временных среза.

1) Начало XX века и предреволюционные годы, включая Первую мировую войну.

2) Революционные годы – Февральская и Октябрьская революции и Гражданская война.

3) Постреволюционные годы – с окончания Гражданской войны до 1930 г.

 

Важность исследования рассказов, относящихся к первому из этих периодов, обусловлена не только серьезными общественно-политическими событиями той поры, но и высказывавшимися предположениями о том, что стилистические изменения могут несколько опережать наступление кризиса и тем самым его прогнозировать [ср.: 12; 1]. Анализ корпусных данных начинается именно с рассказов, написанных в период 1900–1916 гг. Из них была сформирована выборка, включающая 100 рассказов (не более чем по одному произведению одного и того же автора) и служащая начальным полигоном для разностороннего изучения материала и выдвижения гипотез, которые в дальнейшем будут проверяться на более обширном массиве текстов. Она содержит рассказы многих широко известных писателей, а именно: Л. Н. Толстого, М. Горького, А. П. Чехова, И. А. Бунина, А. И. Куприна, Л. Н. Андреева, А. Белого, В. Я. Брюсова, К. Д. Бальмонта, В. Г. Короленко, Б. К. Зайцева, А. С. Серафимовича, Д. Н. Мамина-Сибиряка, А. Т. Аверченко, Н. Тэффи. Однако число имен, знакомых разве что специалисту по русской литературе этого периода, заметно преобладает. Настоящее исследование опирается на эту выборку.

 

Тематика русского рассказа начала XX века

Как известно, любой речевой жанр (необязательно литературный, но также и публицистический, научный, деловой, бытовой) характеризуется устойчивой тематикой, композицией и стилистикой [см.: 2, с. 237]. Это тем более верно, когда тот или иной жанр рассматривается на ограниченном временном срезе и в определенном национально-культурном контексте. В нашем случае это рассказы 1900–1916 гг. на русском языке, созданные писателями, проживавшими в тот период на территории Российской империи.

 

Тематика многих рассказов традиционна для этого жанра в силу его демократичности, адресованности широкой аудитории (не следует забывать, что многие рассказы изначально создавались для литературно-художественных журналов и были там опубликованы). Основные комплексы тем – это брак, семья, дети, с одной стороны, и любовь, страсть, ревность, измена, с другой (каждый составляет приблизительно по одной четверти от всего массива выборки); эти тематические блоки, впрочем, могут так или иначе пересекаться (наиболее частый случай – супружеская измена).

 

Из прочих семантических особенностей рассматриваемой выборки (как глобальных, так и локальных, побочных) следует отметить характерное для литературы конца XIX века пессимистичное и даже трагичное мироощущение, обусловленное неизбывностью серых будней, крахом надежд на лучшую жизнь, экзистенциальной тоской, безденежьем и нищетой. В этой связи упомянем многочисленные рассказы, так или иначе затрагивающие тему смерти (казнь, убийство, самоубийство, самопожертвование, естественная кончина): всего более четверти произведений от общего числа. К ним примыкают темы тяжелой болезни (7 рассказов) и сумасшествия (5 рассказов). Вопросы веры и религии нашли отражение в относительно небольшом числе произведений (9), что примечательно на фоне мистики и оккультизма, присутствующих в 4 рассказах; это тоже несомненная примета времени.

 

В русских рассказах указанного периода нашел отражение актуальный исторический контекст, связанный с ростом революционных настроений (присутствует в 13 рассказах), политическими выступлениями и последующим тюремным заключением (8 рассказов), обострением классовых и имущественных отношений (6 рассказов), русско-японской войной (3 рассказа), еврейским вопросом (4 рассказа). Показано, как обостряются противоречия между городом и деревней (3 рассказа), Петербургом и Москвой, с одной стороны, и провинцией – с другой (3 рассказа). Возникает (в связи с проектом освоения Сибири) новый вид населенного пункта – рабочий поселок (2 рассказа).

 

Традиционными для жанра рассказа (да и вообще художественной литературы) являются темы отношений человека с природой, памяти и воспоминаний, иллюзий и реальности, разочарования, одиночества и некоторые другие; они также присутствуют в рассматриваемых произведениях.

 

Композиционные особенности русских предреволюционных рассказов

Изучение композиции повествовательного текста, или нарратива, имеет давнюю традицию в филологических исследованиях. При некоторых несущественных разночтениях, его стандартная структурная схема выглядит как движение от завязки через развитие действия к кульминации и далее к развязке. Считается, что подобная организация текста является характерной особенностью повествования – в отличие от других функционально-смысловых типов речи, прежде всего описания и рассуждения.

 

При рассмотрении вышеупомянутой выборки, однако, оказалось, что эта традиционная схема нередко нарушается: лишь около 70 из 100 рассказов построены по классическому принципу. В исследовании, специально посвященном этому феномену, подробно анализируются альтернативные варианты композиции, причины отступления от привычной схемы, а также выявляются корреляции между нестандартной структурой повествования и его содержанием [см.: 7]. Вкратце выводы выглядят следующим образом.

 

Рассказы, характеризующиеся нарушением стандартной структурной схемы, можно разделить на несколько групп. В частности, отсутствие кульминации и развязки можно наблюдать там, где представлен внутренний монолог героя – его мысли, рассуждения, воспоминания. Таковы рассказы Ю. Балтрушайтиса «Капли» (1901) и Б. Никонова «Накануне отъезда» (1906). Другой вариант отсутствия кульминации и развязки представлен описаниями рутинного течения жизни – на примере конкретного дня (Б. Верхоустинский «Лесное озеро» (1912)), типичного дня (Ф. Крюков «У окна» (1909)) или более долгого периода (Г. Гребенщиков «Как гуляет Тихоныч» (1909)), череды событий и перипетий (В. Башкин «Потянуло» (1910), И. Бунин «Хорошая жизнь» (1911), З. Гиппиус «Сумасшедшая» (1903)). В каждом из этих рассказов можно выделить ряд эпизодов, однако в совокупности они не выстраиваются в привычную композицию, предполагающую поступательное развитие действия «по нарастающей» вплоть до некоего пика, после которого напряжение спадает и ситуация разрешается.

 

Интересный случай представляют собой рассказы, насыщенные действием и в то же время лишенные выраженной кульминации и, как следствие, развязки. Это характерно для произведений, в которых отражены предреволюционные настроения в российском обществе. Помещик обходит свое имение, опасаясь «красного петуха» (Л. Авилова «Власть» (1906)), солдаты усмиряют крестьянский бунт (В. Свенцицкий «Солдат задумался» (1906)), пристав умирает от пули студента (Л. Кармен «За что?!» (1904)). Герои нескольких рассказов участвуют в выступлениях и митингах (Б. Зайцев «Завтра!» (1906)) и попадают в тюрьму – это и студент (М. Горький «Тюрьма» (1904)), и гимназистка (Г. Яблочков «Баррикада» (1913)), и так называемые «политические» (Ф. Крюков «У окна» (1909)).

 

Анализируя причины отсутствия выраженной кульминации и развязки, можно предположить, что характер повествовательной структуры связан с тематикой рассказа (хотя мы, разумеется, далеки от того, чтобы утверждать прямую зависимость). Так, нарушения стандартной схемы часто обнаруживается в произведениях, повествующих о тоскливых серых буднях и неизбывной нищете, в которую погружены персонажи. Напротив, мы едва ли найдем эту особенность в произведениях, основным содержанием которых является любовь, ревность, измена, убийство или самоубийство.

 

Тот факт, что «ущербная» структурная схема наблюдается в рассказах, отражающих революционные настроения той поры, вероятно, можно объяснить неясностью, амбивалентностью тогдашней политической ситуации. Протест зреет, но еще не принимает массового характера и не приводит к результату; неразрешенность конфликта находит отражение в незаконченности композиции.

 

В этом же ряду – произведения на другие общественно значимые темы: о русско-японской войне (В. Вересаев «В мышеловке» (1906)) и переселении крестьян из черноземных областей на Урал (П. Заякин-Уральский «Переселенцы» (1912)). Несмотря на преобладание динамичных эпизодов, они лишены единой кульминации и развязки. Возможно, это связано со стремлением авторов передать свое отношение к соответствующим событиям. В некотором смысле здесь можно усмотреть параллель с исследованием Т. А. ван Дейка, обнаружившим отсутствие развязки в половине устных рассказов белых голландцев о мигрантах [4, с. 268–304].

 

Пытаясь найти объяснение достаточно частым отступлениям от стандартной схемы повествования, нельзя не принимать во внимание и закономерности литературного процесса. Так, в сравнительном исследовании, выполненном на материале рассказов американских писателей XIX и XX веков, было показано, что характер развязки исторически изменчив. Если в первой половине XIX века рассказы имели глобальную, объективную и четко выраженную сюжетную развязку (обычно смерть персонажа или решение ключевой проблемы), то в XX веке развязка становится более имплицитной, субъективной, связанной с локальными темами повествования [см.: 13]. Разумеется, периодизация русской и американской литературы различается, но в целом этот фактор не следует исключать из рассмотрения. Можно предположить, что выявленный нами процент нарушения структурной схемы повествования в русских рассказах начала XX века выше, чем у рассказов, скажем, начала или середины XIX века. Однако эта мысль, разумеется, нуждается в тщательной проверке.

 

Стилистика русского рассказа: лингвостатистическое исследование

Важный аспект изучения стилистических особенностей того или иного произведения – анализ его лексического своеобразия: именно лексика формирует то, что лингвисты называют языковой картиной мира. При совокупном рассмотрении репрезентативного набора текстов (будь то одного автора, одного жанра и т. п.) большое значение имеет частотное распределение слов, причем это касается прежде всего знаменательных частей речи (существительных, прилагательных, числительных, глаголов, наречий), поскольку употребление служебных лексем в целом не отличается разнообразием.

 

На сегодняшний день имеется ряд частотных словарей, отражающих особенности авторской стилистики, а именно словари А. П. Чехова, Л. Н. Андреева, А. И. Куприна, И. А. Бунина [см.: 8–11]. Их материалы позволяют исследователям анализировать особенности мировосприятия того или иного писателя, выявлять ключевые темы его творчества.

 

Несомненный интерес представляет сопоставление верхних зон частотных словарей разных писателей (т. е. наиболее частотных единиц знаменательных частей речи). При различном объеме исходных выборок основным показателем при сравнении выступает не абсолютная частота слов, а их ранг. В статье [3] приведена таблица, содержащая по 50 наиболее частотных знаменательных слов, извлеченных из словарей А. П. Чехова, Л. Н. Андреева, А. И. Куприна, И. А. Бунина. Даже этот, достаточно ограниченный, материал является весьма показательным. Нетрудно заметить, к примеру, что творчество И. А. Бунина отмечено большим числом лексических единиц, относящихся к миру природы (ветер, небо, поле, сад, море, лес, солнце, дорога), а в произведениях А. П. Чехова основное внимание уделяется миру людей (жена, муж, должный, нужный, доктор, слово). Трагическое мироощущение Л. Н. Андреева выражается в высоких рангах слов смерть, черный, темный, плакать [см.: 3]. Индивидуально-авторский характер подобных единиц подтверждается также их сопоставлением с материалами частотного словаря русского языка в целом [см.: 5].

 

В настоящем исследовании предпринята попытка проанализировать частотное ранжирование знаменательной лексики на материале выборки из 100 рассказов, принадлежащих перу различных авторов и датированных началом XX века. К сожалению, в силу отсутствия аналогичного электронного корпуса отечественных литературных произведений, относящихся к какому-либо другому историческому периоду, мы лишены возможности проводить масштабное сопоставление данных, позволяющее выявить лексическое своеобразие эпохи, обусловленное общественно-политической атмосферой и отражающее тенденции в языковом употреблении. Возможно лишь сравнить верхние ранги знаменательной лексики с соответствующими рангами писательских словарей и словаря языка в целом.

 

Таким образом, цель заключается в том, чтобы сравнить 100 знаменательных слов с наивысшими рангами из нашей выборки с: 1) аналогичными 100 словами из словарей А. П. Чехова, Л. Н. Андреева, А. И. Куприна, И. А. Бунина и 2) аналогичными 100 словами из словаря языка в целом. При этом наше внимание обращено прежде всего на лексические единицы из нашей выборки, отсутствующие в списках, составленных по материалам других словарей (что, разумеется, не означает, что их вовсе нет в других словарях, просто они имеют более низкий ранг и не попали в верхний слой).

 

Результаты проведенного исследования выглядят следующим образом. В ходе первого сравнения были обнаружены следующие слова, вошедшие в 100 наиболее частотных знаменательных слов нашей выборки, но отсутствующие у всех четырех писателей: толпа, дети, уйти, никто, тело. Высокую частотность первых двух из них можно объяснить характерной тематикой рассказов тех лет (см. выше). Так, вхождение в список лексемы дети (57-й ранг), вероятно, связано с тем, что многие рассказы изначально создавались для публикации в периодических изданиях и были адресованы широкой аудитории – отсюда преобладание тематики, связанной с браком и семьей. Показательным является высокий ранг слова толпа (54-й ранг); можно предположить, что он обусловлен обострением социальных отношений, всплеском политических выступлений, которые нашли отражение в литературе тех лет. Присутствие в списке слов никто, тело и уйти (кстати, видовая пара уходить также не представлена в верхних рангах словарей писателей) едва ли является значимым.

 

В целом, частотный словарь, созданный на материале рассматриваемой выборки, выглядит гораздо более сбалансированным, чем словари отдельных писателей: индивидуально-авторские черты в нем нивелированы. В итоге некоторые его фрагменты непосредственно отражают смысловые связи между лексическими единицами, чего не наблюдается в словарях языка того или иного писателя. Так, в полученном частотном распределении непосредственно соседствуют слова видеть и смотреть, черный и темный, человек и люди, окно, комната и дверь; одинаковые ранги имеют слова ходить и улица; поблизости друг от друга расположены глаз, рука, лицо и голова.

 

Второе сопоставление дало гораздо более значительные расхождения. Это неудивительно, поскольку частотный словарь [см.: 5] построен на материалах Национального корпуса русского языка (НКРЯ), охватывающего широкий круг речевых жанров современного русского языка. Таким образом, сопоставляемые данные различаются и эпохой, и типом текста, что обусловливает высокий процент несовпадений (45 %) в верхних рангах знаменательной лексики. В целом, можно сказать, что частотное упорядочение лексем в словаре современного русского языка отражает актуальные внешние аспекты жизни общества (ср. российский, русский, проблема, вопрос, мир, страна, работа, деньги, машина, иметь, являться, система), в то время как русские рассказы начала XX века более сосредоточены на отдельном человеке – его мыслях, чувствах, отношениях с другими людьми (ср. душа, сердце, чувствовать, бог, мысль, молчать, хотеться, тело, молодой, старый, жена, мать, старик).

 

Возникает вопрос, какой из двух вышеупомянутых факторов обусловливает это различие. Едва ли на него можно дать однозначный ответ. В связи с этим стоит заметить, что далеко не все рассказы посвящены личной жизни отдельных персонажей: как отмечалось выше, драматические события начала XX века нашли отражение в целом ряде произведений. Однако эти события предстают перед читателем в индивидуальном преломлении, через призму автора или персонажа. Это принципиально отличается от способа подачи тех же событий в публицистике, удельный вес которой в НКРЯ довольно высок. Это дает основание предположить, что выявленное различие скорее связано с разницей в характере материала (разные типы текстов в НКРЯ vs. отдельный литературный жанр рассказа в нашем корпусе), чем со сменой эпох. Однако ввиду отсутствия сопоставимого корпуса современных русских рассказов эта гипотеза пока не может быть проверена.

 

Список литературы

1. Баранов А. Н. Политическая метафорика публицистического текста: возможности лингвистического мониторинга // Язык СМИ как объект междисциплинарного исследования. – М.: Издательство Московского университета, 2003. – С. 134–140.

2. Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Эстетика словесного творчества. – М.: Искусство, 1979. – С. 237–280.

3. Гребенников А. О. Индивидуально-авторский характер различных зон распределения в частотных словарях языка писателя // Структурная и прикладная лингвистика. Выпуск 11: Межвузовский сборник. – СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2015. – С. 100–110.

4. Дейк Т. А., ван. Язык. Познание. Коммуникация. – М.: Прогресс, 1989. – 312 с.

5. Ляшевская О. Н., Шаров С. А. Частотный словарь современного русского языка (на материалах Национального корпуса русского языка). – М.: Азбуковник, 2012. – 1112 с.

6. Мартыненко Г. Я., Шерстинова Т. Ю., Попова Т. И., Мельник А. Г., Замирайлова Е. В. О принципах создания корпуса русского рассказа первой трети XX века // Труды XV Международной конференции по компьютерной и когнитивной лингвистике «TEL 2018». – Казань: Издательство АН РТ, 2018. – С. 180–197.

7. Скребцова Т. Г. Структура нарратива в русском рассказе начала XX века // Международная конференция «Корпусная лингвистика – 2019». – СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2019. – С. 426–431.

8. Частотный словарь рассказов А. П. Чехова / Авт.-сост. А. О. Гребенников; под ред. Г. Я. Мартыненко – СПб.: СПбГУ, 1999. – 172 с.

9. Частотный словарь рассказов Л. Н. Андреева / Авт.-сост. А. О. Гребенников; под ред. Г. Я. Мартыненко – СПб.: СПбГУ, 2003. – 396 с.

10. Частотный словарь рассказов А. И. Куприна / Авт.-сост. А. О. Гребенников; под ред. Г. Я. Мартыненко – СПб.: СПбГУ, 2006. – 551 с.

11. Частотный словарь рассказов И. А. Бунина / Авт.-сост. А. О. Гребенников; под ред. Г. Я. Мартыненко – СПб.: СПбГУ, 2011. – 296 с.

12. Lasswell H. D. Style in the Language of Politics // Language of Politics: Studies in Quantitative Semantics. – 2nd ed. – Cambridge, MA: M.I.T. Press, 1965. – Pp. 20–39.

13. Lohafer S. A Cognitive Approach to Storyness // The New Short Story Theories. – Athens: OhioUniversity Press, 1994. – Pp. 301–311.

 

References

1. Baranov A. N. Political Metaphors in Mass-Media Discourse: Linguistic Monitoring Perspectives [Politicheskaya metaforika publitsisticheskogo teksta: vozmozhnosti lingvisticheskogo monitoringa]. Yazyk SMI kak obekt mezhdistsiplinarnogo issledovaniya (Mass-Media Language as a Subject of Interdisciplinary Research). Moscow, Izdatelstvo Moskovskogo universiteta, 2003, pp. 134–140.

2. Bakhtin M. M. The Problem of Speech Genres [Problema rechevykh zhanrov]. Estetika slovesnogo tvorchestva (The Aesthetics of Verbal Creation). Moscow, Iskusstvo, 1979, pp. 237–280.

3. Grebennikov A. O. Author-Specific Character of Distribution Zones in Author’s Frequency Dictionaries [Individualno-avtorskiy kharakter razlichnykh zon raspredeleniya v chastotnykh slovaryakh yazyka pisatelya]. Strukturnaya i prikladnaya lingvistika (Structural and Applied Linguistics), 2015, № 11, pp. 100–110.

4. Dijk T. A., van. Language. Cognition. Communication [Yazyk. Poznanie. Kommunikatsiya]. Moscow, Progress, 1989, 312 p.

5. Lyashevskaya O. N., Sharov S. A. Frequency Dictionary of Contemporary Russian Based on the RNC Data [Chastotnyy slovar sovremennogo russkogo yazyka (na materialakh Natsionalnogo korpusa russkogo yazyka)]. Moscow, Azbukovnik, 2009, 1112 p.

6. Martynenko G. Ya., Sherstinova Т. Yu., Popova Т. I., Melnik А. G., Zamiraylova Е. V. On the Principles of Creation of the Russian Short Stories Corpus of the First Third of the XX Century [O printsipakh sozdaniya korpusa russkogo rasskaza pervoy treti XX veka]. Mezhdunarodnaya konferentsiya po kompyuternoy i kognitivnoy lingvistike “TEL 2018” (TEL 2018. Proceedings of International Conference on Computer and Cognitive Linguistics). Kazan, Izdatelstvo AN PT, 2018, pp. 180–197.

7. Skrebtsova T. G. Narrative Structure of the Russian Short Stories in the Early XX Century [Struktura narrativa v russkom rasskaze nachala XX veka]. Mezhdunarodnaya konferentsiya “Korpusnaya lingvistika – 2019” (Proceedings of International conference “Corpus Linguistics-2019”). Saint Petersburg, Izdatelstvo Sankt-Peterburgskogo universiteta, 2019, pp. 426–431.

8. Grebennikov A. O., Martynenko G. Ya. (Ed.) Frequency Dictionary of the Short Stories by Аnton Р. Chekhov [Chastotnyy slovar rasskazov A. P. Chekhova]. Saint Petersburg, Izdatelstvo Sankt-Peterburgskogo universiteta, 1999, 172 p.

9. Grebennikov A. O., Martynenko G. Ya. (Ed.) Frequency Dictionary of the Short Stories by Leonid N. Andreev [Chastotnyy slovar rasskazov L. N. Andreeva]. Saint Petersburg, Izdatelstvo Sankt-Peterburgskogo universiteta, 2003, 396 p.

10. Grebennikov A. O., Martynenko G. Ya. (Ed.) Frequency Dictionary of the Short Stories by Alexander I. Kuprin [Chastotnyy slovar rasskazov A. I. Kuprina]. Saint Petersburg, Izdatelstvo Sankt-Peterburgskogo universiteta, 2006, 551 p.

11. Grebennikov A. O., Martynenko G. Ya. (Ed.) Frequency Dictionary of the Short Stories by Ivan A. Bunin [Chastotnyy slovar rasskazov A. I. Bunina]. Saint Petersburg, Izdatelstvo Sankt-Peterburgskogo universiteta, 2011, 296 p.

12. Lasswell H. D. Style in the Language of Politics. Language of Politics: Studies in Quantitative Semantics, 2nd ed., Cambridge, MA, M.I.T. Press, 1965, pp. 20–39.

13. Lohafer S. A Cognitive Approach to Storyness. The New Short Story Theories. Athens, Ohio University Press, 1994, pp. 301–311.

 
Ссылка на статью:
Гребенников А. О., Скребцова Т. Г. Языковая картина мира в русском рассказе начала XX века // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 3. – С. 82–92. URL: http://fikio.ru/?p=3668.

 
© А. О. Гребенников, Т. Г. Скребцова, 2019.

Уважаемые коллеги!

 

21–24 ноября 2019 года Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения совместно с Институтом философии НАН Беларуси, Санкт-Петербургским государственным технологическим институтом (Техническим университетом) и сетевым журналом «Философия и гуманитарные науки в информационном обществе» проводит Седьмую международную научно-практическую конференцию «Философия и культура информационного общества». Конференция является составной частью Международного культурного форума «Дни философии в Санкт-Петербурге – 2019». Приглашенные на конференцию являются приглашенными и на Форум в целом.

 

Задача конференции – изучение опыта исследования современного общества, философских, культурологических, социологических, политологических и психологических аспектов теории постиндустриального (информационного) общества, её оценка с позиций философского материализма. Предполагается затронуть широкий круг проблем:

– новый взгляд на фундаментальные проблемы философии – концепции материи (бытия), развития и человека – в эпоху информационного общества;

– роль историко-философских и историко-культурных традиций в решении проблем современного общества;

– русская философия и проблемы информационного общества;

– политика и геополитика в информационном обществе;

– компьютерная техника, информационные технологии, кибернетическая картина мира и их влияние на общественное развитие;

– изменения в культуре и искусстве информационного общества;

– современные проблемы развития науки и образования.

 

Предполагается издание сборника тезисов докладов и выступлений и размещение его в системе РИНЦ.

 

Подробную информацию можно найти в информационном письме.

 

Ссылка на страницу конференции на сайте «Научные-конференции.РФ».

УДК 1(091)

 

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ по проекту № 19-011-00398 «Второй позитивизм в России: философская проблематика, влияние, критика».

 

Рыбас Александр Евгеньевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», Институт философии, кафедра русской философии культуры, доцент, кандидат философских наук, Санкт-Петербург, Россия.

Email: alexirspb@mail.ru

199034, Россия, С.-Петербург, Менделеевская лин., 5,

тел.: +7 (921) 387-87-91.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Одним из наиболее влиятельных направлений философской мысли в России второй половины XIX – первой четверти ХХ века был позитивизм, представленный вначале идеями О. Конта, Дж. Ст. Милля, Г. Спенсера, Э. Литтре, а затем Э. Маха и Р. Авенариуса. Знакомясь с этими идеями и популяризируя их, русские философы, однако, не становились эпигонами позитивизма, а, наоборот, пытались развивать собственные концепции, что зачастую приводило их к резкой критике основоположников позитивной философии.

Результаты: В ходе дискуссий сформировался феномен русского позитивизма, во многом существенно отличавшегося от своего прототипа. Кроме того, идеи позитивизма проникли в сферы художественного творчества, естествознания, искусства и даже религии. На фоне всеобщего увлечения идеалами научности формируются и философские взгляды А. А. Ухтомского, выдающегося физиолога, создателя учения о доминанте. В своих работах, посвященных преимущественно вопросам изучения высшей нервной деятельности, но далеко выходящих за их пределы, он попытался синтезировать идеи эмпириокритицизма, естествознания, патристики и русской религиозной философии.

Вывод: Философскую позицию А. А. Ухтомского следует обозначить термином «православный позитивизм».

 

Ключевые слова: русский позитивизм; эмпириокритицизм; А. А. Ухтомский; доминантная теория; научная философия; история русской философии.

 

Orthodox Positivism of A. A. Ukhtomsky

 

Rybas Aleksandr Evgenievich – Saint Petersburg State University, Institute of Philosophy, Russian Philosophy and Culture Department, associate professor, PhD (philosophy), Saint Petersburg, Russia.

Email: alexirspb@mail.ru

Mendeleev Line, 5, Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.: +7 (921) 387-87-91.

Abstract

Background: One of the most influential schools of philosophical thought in Russia in the second half of the XIX – the first quarter of the XX century was positivism, presented by the ideas of O. Comte, J. St. Mill, G. Spencer, E. Littre, and then by those of E. Mach and R. Avenarius. While studying these ideas and popularizing them, Russian philosophers, however, did not become the epigones of positivism, in contrast, they tried to develop their own concepts, which often led them to sharp criticism of the founders of positive philosophy.

Results: During the discussions, the phenomenon of Russian positivism was formed, which in many respects significantly differed from its prototype. In addition, the ideas of positivism penetrated the spheres of artistic creativity, science, art, and even religion. Against the background of universal enthusiasm for scientific ideals, the philosophical views of A. A. Ukhtomsky, an outstanding physiologist, the creator of the doctrine of the dominant, were also formed. In his works devoted mainly to the study of higher nervous activity, but far beyond their limits, he tried to synthesize the ideas of empiriocriticism, natural science, patristics, and Russian religious philosophy.

Conclusion: The philosophical position of A. A. Ukhtomsky should be designated by the term “Orthodox positivism”.

 

Keywords: Russian positivism; empiriocriticism; A. A. Ukhtomsky; dominant theory; scientific philosophy; history of Russian philosophy.

 

Одним из наиболее важных направлений в русской философии XIX – начала ХХ века был позитивизм. В отличие от религиозных философов, пытавшихся постичь Абсолют и опиравшихся на веру и предание, сторонники позитивной философии единственным источником познания считали эмпирические исследования, отвергая метафизику и религиозную догматику. Подлинное, или позитивное, знание представлялось при этом совокупным результатом специальных наук, и прежде всего естествознания. Основную задачу позитивной философии они видели в том, чтобы преодолеть укорененный в традиции онтологический и гносеологический дуализм, выработав единый метод научного и философского познания.

 

Впервые идеи О. Конта становятся известными в России во второй половине 1840-х годов. В 1847 году в журнале «Отечественные записки» была опубликована обширная статья В. Милютина, излагавшая основные идеи «Курса позитивной философии». Однако популярность пришла к позитивизму только в середине 1860-х годов, когда практически во всех ведущих журналах стали помещаться материалы, анализирующие и, как правило, критикующие воззрения основоположников позитивизма. В 1898 году открытие первого в России Петербургского философского общества было отмечено чтениями и публикациями в честь столетнего юбилея со дня рождения Конта. В это же время активно распространяется эмпириокритицизм, повлиявший не только на развитие отечественной философии, но и на историю России.

 

Влияние позитивизма на русскую философию классического периода было настолько большим, что практически в каждой философской системе того времени можно наблюдать или критическую реакцию на него, которая в большинстве случаев так или иначе способствовала развитию собственных взглядов философов (как, например, у В. С. Соловьева, наиболее известного обличителя О. Конта, в то же время глубоко воспринявшего целый ряд его идей), или попытки продолжить дело позитивизма, отделив «дух позитивной философии», или научный метод, от различных конкретных его применений (и прежде всего от «огюст-контизма», который рассматривался сторонниками позитивной философии, особенно такими, как Н. Г. Чернышевский и Д. И. Писарев, главным образом в критическом ключе).

 

Отношение к позитивизму в русской философии всегда было неоднозначным. С одной стороны, его считали наиболее влиятельной доктриной столетия, оплодотворившей различные направления мысли[1], утверждали, что почти все мыслящие люди XIX века явно или неявно были позитивистами, Конта называли центральной фигурой XIX века, его символом, пророком будущего, настаивали на признании «великой заслуги безбожника и нехристя Конта перед христианским миром» [10, c. 578], призывая даже причислить его к лику святых. С другой стороны, никто в России не стал ортодоксальным позитивистом: сторонники этого направления предпочитали отталкиваться от позитивизма, считая его необходимым моментом в становлении их собственных философских взглядов, моментом, который непременно должен был быть пройден и затем оставлен как опыт ученичества. Очевидно только то, что позитивизм в России был весьма востребованным учением, соответствовал запросам времени и способствовал развитию самых разных тенденций в русской философской культуре.

 

Можно выделить целый круг философских проблем, обсуждение которых в России было инициировано рецепцией позитивизма. «Первый» позитивизм породил дискуссии о «законе трех стадий» и прогрессивном развитии научного знания, о конце метафизики и теологии как учений об абсолютной истине, о критериях «позитивной» философии и науки, о возможности познания без апелляции к вечным сущностям, а также о свободе человека и его социальном творчестве, предполагающем утверждение принципов альтруизма в качестве основополагающих социальных и культурных ценностей. «Второй» позитивизм привлек внимание русских философов прежде всего к разработке гносеологической проблематики, связанной с попыткой «преодоления дуализма мысли и жизни» посредством критики опыта, т. е. обнаружения в нем и устранения из него догматически принятых метафизических допущений с целью достижения его относительной «чистоты», гарантирующей научность познания; этому способствовали разработанные Р. Авенариусом и Э. Махом метод элиминации, принцип экономии мышления, или наименьшей траты сил, учение об элементах опыта и о комплексах элементов, теория двух видов зависимости элементов – психического и физического, принцип полного параллелизма психического и физического и т. д. Приверженцы эмпириокритицизма в России хотя и считали его философией современного естествознания и активно занимались ее популяризацией, главную свою задачу видели в том, чтобы критически переосмыслить основополагающие принципы Э. Маха и Р. Авенариуса, устранив ошибки и противоречия из их учения.

 

Важно отметить, что позитивизм как первой, так и второй волны оказал заметное влияние в России не только на тех философов, которые разделяли эту позицию, но и на других, практически всех мыслителей, определив тем самым интеллектуальную атмосферу в целом. В частности, непосредственное воздействие позитивизма на русскую мысль конца XIX – первой трети ХХ века выразилось в появлении особого взгляда на предмет философии и способ философского познания. Не только позитивисты, но и многие представители самых разнообразных философских учений начинают требовать от философии конкретных результатов, которые можно было бы использовать в практической жизни – подобно тому, как используются достижения точных наук. Н. А. Бердяев писал в это время, подводя итог своим наблюдениям: «Мечта новой философии – стать научной или наукообразной. Никто из официальных философов не сомневается серьезно в верности и законности этого стремления во что бы то ни стало превратить философию в научную дисциплину. На этом сходятся позитивисты и метафизики, материалисты и критицисты» [1, c. 262].

 

Общее настроение, характеризующееся установкой на признание безоговорочного авторитета науки, привело к тому, что наука стала пониматься не только как универсальный способ обретения знаний, необходимых для жизни человека, но и как наивысшая культурная ценность, определяющая уровень социального и духовного развития человека. В результате многие русские мыслители стали трактовать философию как науку, а науку – как философию, доказывая гомогенность философского и научного знания и тем самым придавая научным истинам характер ценностей, а ценностям – характер научного знания. Очевидно, что для сторонников позитивизма подобный ход рассуждений был вполне логичен и ожидаем; не случайно ведь идея «научной философии» была представлена ими как результат тысячелетнего развития мировой философии, получив таким образом и историко-философское осмысление [см.: 2; 7]. Но и далекие от позитивизма люди также пытались доказать возможность строгой фиксации предметности философского знания, определения критериев его истинности и выработки единой методологии познания.

 

Так, например, П. Я. Чаадаев, Б. Н. Чичерин, Н. О. Лосский, С. Л. Франк и Г. Г. Шпет, которых вряд ли возможно заподозрить в симпатиях к позитивизму, полностью соглашались с требованием наукообразности философии и старались следовать в своем философском творчестве идеалу научности. Показательным примером является в данном случае позиция Н. О. Лосского, который, истолковывая русскую философию в контексте религиозной веры, утверждал, однако, что философия – это знание, а не выдумка праздного воображения. В заключительной главе своей «Истории русской философии» он писал: «Философия – это наука. Как и всякая другая наука, философия стремится к установлению строго доказуемых истин не для избранных народов или наций, а для всех мыслящих людей» [8, c. 468]. Более того, Н. О. Лосский сопоставлял философию с точными науками и признавал, что «философия даже в наши дни находится на более низком уровне развития, чем, например, такие науки, как математика или физика» [8, c. 469]. Именно недостаточной развитостью философии как науки он объяснял факт существования многочисленных философских школ, иногда прямо противоположных и крайне враждебных друг другу, а также «ошибки» в наиболее значительных философских системах. То, что философия может отражать характер и интересы тех народов, которые занимаются ею, также является, по мнению Н. О. Лосского, следствием неразвитости философского познания.

 

На фоне всеобщего увлечения идеалами научности формируются и философские взгляды А. А. Ухтомского, выдающегося физиолога, создателя учения о доминанте. В своих работах, посвященных преимущественно вопросам изучения высшей нервной деятельности, но далеко выходящих за их пределы, А. А. Ухтомский попытался синтезировать идеи эмпириокритицизма, естествознания, патристики и русской религиозной философии. Казалось бы, сочетание указанных позиций непременно должно было привести А. А. Ухтомского к эклектизму, однако никакого эклектизма в его воззрениях нет. именно это обстоятельство заставляет обращаться к анализу философских взглядов русского ученого, и нельзя не отметить, что в последнее время число исследований, в которых ставится задача найти общее основание для столь различных мировоззренческих установок, постоянно растет [см.: 3–5; 12].

 

Один из вариантов решения этой задачи реализован в работах С. Н. Коробковой, которая предлагает рассматривать философские взгляды А. А. Ухтомского в аспекте реалистического мировоззрения: «Именно реализм как философская система позволяет целостно представить философскую концепцию А. А. Ухтомского и связать воедино науки (физиологию, психологию), мораль и религиозные чувства» [6, c. 162]. Понимая философский реализм как динамическую корреляцию духовного и материального, С. Н. Коробкова подчеркивает, что А. А. Ухтомский, подобно другим выдающимся ученым (Д. И. Менделееву, Н. А. Умову, М. М. Филиппову), признававшим себя реалистами с целью подчеркнуть несводимость их позиции ни к идеализму, с одной стороны, ни к материализму, с другой, старался учитывать как духовные явления с их спецификой и вариативностью, так и конкретные факты действительности, явле­ния природы, изучение которых могло вестись только посредством методов точных наук. Таким образом, принцип доминанты А. А. Ухтомского, согласно С. Н. Коробковой, позволил обосновать связь духовного (психического) и материального (физиологического) в практической деятельности человека. В контексте реалистического мировоззрения следует рассматривать и философские взгляды А. А. Ухтомского, в результате чего они могут быть сведены в систему, причем такие понятия, как «природа», «опыт», «естественность», являются здесь основополагающими.

 

Соглашаясь в основном с выводами С. Н. Коробковой, можно, тем не менее, указать на то обстоятельство, что термин «философский реализм», хотя он и использовался довольно часто в русской философии начиная с А. И. Герцена и Д. И. Писарева, так и не получил окончательного содержательного закрепления. Именно поэтому С. Н. Коробкова вынуждена самостоятельно определять его значение, реконструируя – а, может быть, и моделируя – соответствующую традицию русской мысли. Конечно, такая реконструкция вполне допустима, и создание термина и даже целой традиции может являться адекватным результатом историко-философского исследования. Однако если учесть, что в России в рассматриваемый период уже была сложившаяся и институционально оформленная философская школа, так же оперировавшая ключевыми понятиями «опыт», «природа» и «естественность» и так же старавшаяся преодолеть психофизический дуализм, то выделение философского реализма в качестве особой традиции будет, скорее всего, излишним. Очевидно, речь идет о русском позитивизме, и прежде всего об эмпириокритицизме. К тому же и сам термин «реалистическое мировоззрение» был использован русскими эмпириокритиками для обозначения их философской позиции, о чем и свидетельствует изданный в 1904 году сборник их работ, в котором была предпринята попытка систематизации философских взглядов [см.: 9]. Таким образом, при анализе воззрений А. А. Ухтомского уместнее ссылаться не на философский реализм, а на второй позитивизм – более содержательно определенное направление русской мысли первой четверти ХХ века.

 

Сначала А. А. Ухтомский получил духовное образование: в 1899 году он окончил словесное отделение Московской духовной академии, защитив диссертацию на тему «Космологическое доказательство бытия Божия». В этой работе он предпринял попытку «доказать бытие Божие тем же самым способом и направлением мысли, какой создал науку о природе» [19, c. 321]. Решая поставленную задачу, А. А. Ухтомский настаивает на необходимости прояснения статуса и функций религиозного опыта. Традиционно этот опыт рассматривался только в контексте веры и личного совершенствования человека, а не в контексте познания, что приводило к ряду неразрешимых проблем. Например, все больше обнаруживалась несовместимость церковного вероучения и выводов естественных наук, в результате чего усиливалось противостояние религиозной метафизики и позитивной философии. А. А. Ухтомский показывает ошибочность противопоставления веры и знания, которые в действительности дополняют и проясняют друг друга, являясь «двумя сокровищницами мысли», содержащими ответы на все вопросы жизни.

 

Разрыв между верой и знанием А. А. Ухтомский объясняет следующим образом: «Откуда общепринятое теперь различие in genere “знания” (науки) и “веры” (религии)? Оно, очевидно, случайного (исторического) происхождения, не заключается в самих понятиях: ведь всякое знание – психологически есть “верование”… а “верование” в истории всегда было высшим откровением, чистым знанием действительности. Лишь историческими особенностями интеллектуального прогресса человечества объясняется это явление, что часть интеллектуального запаса человека, отставая и отрываясь от живого и идущего вперед русла понятий и “верований”, становится сначала “высшим знанием”, в противоположность общедоступному, вседневному, опытному знанию, затем – “верой” и “религией” (“священным преданием”) в противоположность “знанию” – в специальном смысле» [13, c. 273].

 

В данном случае А. А. Ухтомский, скорее всего, опирался на идеи В. С. Соловьева, изложенные им в «Чтениях о Богочеловечестве» – цикле публичных лекций, прочитанных в 1878 году. Согласно В. С. Соловьеву, религиозный, или «внутренний», опыт функционально тождественен опыту «внешнему»: «в обоих случаях опыт дает только психические факты, факты сознания, объективное же значение этих фактов определяется творческим актом веры» [11, c. 63]. Но если В. С. Соловьев, исходя из этого, доказывал возможность философии религии, то А. А. Ухтомский ставит задачу шире: обосновать единство человеческого опыта и преодолеть дуализм физического и духовного, указав на естественнонаучные основы нравственности и обнаружив те физиологические механизмы, которые формируют поведение человека, качества его личности и мировоззрение.

 

Преодоление дуализма позволит, полагал А. А. Ухтомский, восстановить истинное значение христианской религии, потому что избавит ее от «идеализма», т. е. от привычки диктовать миру его законы. «Я именно убежден с Духовной академии, – пишет он в записной книжке, – что только чистая позитивистическая мысль, мысль, знающая один метод познания – опыт, как бы он ни приходил, только эта чистая позитивистическая мысль способна вернуть христианству его светлый жизненный голос в мире. Это – традиция христианской александрийской школы. Стоически-неоплатоновская традиция, возобладавшая в истории Церкви, увела христианскую мысль в пустынные поля догматических абстракций, в “филологию” вместо философии» [18, c. 409].

 

Поскольку религиозный опыт представляет собой психическое состояние человека, а психика обусловлена высшей нервной деятельностью, то он должен изучаться при помощи физиологии. Неслучайно в раннем христианстве тело человека почиталось наравне с душой, что нашло отражение в патристике. Отцы церкви считали, что тело, или «естество», дано Богом человеку для того, чтобы он мог проявлять свои душевные устремления. Бог все устроил разумно, и поэтому знание тела – «покрова души» – так же необходимо, как и духовное знание. Между телом и душой изначально существует гармония, и ее нарушение как в ту, так и в другую сторону ведет к одностороннему рационализму и догматизму, препятствующим «собеседованию человека с истиною». А. А. Ухтомский выражает взаимную зависимость души и тела следующим образом: «Тело и его поведение и обычаи могут воспитываться и следовать за тем, что созрело и решено внутри. Но и дух и воля воспитываются тем, что сложилось и как воспитано тело и поведение» [13, c. 278].

 

После защиты диссертации А. А. Ухтомский становится кандидатом богословия, однако продолжать церковную карьеру отказывается. Его привлекают естественные науки, прежде всего физиология, и поэтому он поступает на восточный факультет Санкт-Петербургского университета, чтобы затем перевестись на физико-математический факультет (выпускникам духовных академий запрещалось поступать на естественнонаучные факультеты, но не запрещалось переводиться с других факультетов). А. А. Ухтомский ставит перед собой цель создать единую науку о человеке, в которой человек рассматривался бы как «живое целое», с присущими ему телесными, душевными и духовными качествами, а также внутренней свободой и способностью к творчеству. Эта интегральная наука может быть названа «психофизиологией», поскольку все разнообразие психических состояний человека она должна описывать исходя из данных физиологии. «Мы привыкли думать, – пишет А. А. Ухтомский в дневнике, – что физиология – это одна из специальных наук, нужных для врача и не нужных для выработки миросозерцания. Но это неверно. Теперь надо понять, что разделение “души” и “тела” имеет лишь исторические основания, что дело “души” – выработка миросозерцания – не может обойтись без знания “тела” и что физиологию надлежит положить в руководящее основание при изучении законов жизни (в обширном смысле)» [13, c. 272].

 

А. А. Ухтомский становится учеником и последователем известного физиолога Н. Е. Введенского, основателя петербургской физиологической школы. Представители этой школы считали, что «нормальное отправление органа (например, нервного центра) в организме есть не предопределенное, раз навсегда неизменное качество данного органа, но функция от его состояния» [15, c. 36]. Таким образом, реакция нервного центра на соответствующий раздражитель не является неизменной и не может быть статическим его качеством, а определяется целым комплексом межцентральных отношений и в конечном итоге всей нервной системой. Описывая случаи нетипических реакций, Н. Е. Введенский ввел понятие «истериозис», полагая, что оно должно описывать «сбои» нервной системы. А. А. Ухтомский, развивая подход своего учителя, предложил рассматривать эти случаи не как исключение из правила, а как важный факт нормальной деятельности нервной системы. То, что внешне выглядит как «сбой» в работе нервного центра, должно объясняться, согласно А. А. Ухтомскому, в более широком контексте, а именно с учетом влияния других нервных центров, которые в той или иной степени могут определить качество данной реакции. В том случае, когда влияние смежных центров отсутствует или сводится к минимуму, налицо «нормальная» реакция; когда же раздражение смежных центров достаточно велико, то реакция протекает иначе, чем ожидалось.

 

В 1911 году А. А. Ухтомский защитил магистерскую диссертацию по теме «О зависимости кортикальных двигательных эффектов от побочных центральных влияний», в которой изложил указанное выше понимание работы нервных центров. Вместо понятия «истериозис» он стал использовать термин «доминанта», взятый им из «Критики чистого опыта» Р. Авенариуса. Описывая механизм поведения человека, обусловленный работой центральной нервной системы (системы С), Р. Авенариус заметил, что иногда параллельные иннервационные ряды могут влиять друг на друга так, что один из них полностью изменяет другой, как бы подавляя его и подчиняя себе, в результате чего определяется и реакция организма в целом. А. А. Ухтомский увидел здесь точное изложение сути своей теории. Однако, в отличие от Р. Авенариуса, он придал доминанте центральное значение. Доминанта – это «господствующий очаг возбуждения, предопределяющий в значительной степени характер текущих реакций центров в данный момент» [15, c. 39] и привлекающий к себе волны возбуждения из самых различных источников.

 

А. А. Ухтомский выделил четыре основных признака доминанты:

1) повышенная возбудимость нервного центра;

2) способность нервного центра суммировать, накоплять в себе возбуждение;

3) способность поддерживать это возбуждение в течение долгого времени;

4) достаточная инерция, с которой, однажды начавшись в данном центре, возбуждение продолжается далее.

 

Поскольку доминанта предполагает возбуждение не одного нервного центра, а целой группы их, то можно говорить о развитии, или становлении, доминанты. А. А. Ухтомский выделил несколько этапов «роста» доминанты и продемонстрировал их при помощи эпизодов из «Войны и мира» Л. Н. Толстого, касающихся главной героини романа – Наташи Ростовой. Речь в данном случае идет о становлении доминанты на продолжение рода.

 

Первая фаза – это укрепление наличной доминанты по преимуществу: под влиянием внутренней секреции, рефлекторных влияний и пр. в организме формируется достаточно устойчивая доминанта, которая привлекает к себе в качестве поводов к возбуждению самые разнообразные рецепции. «Это Наташа Ростова на первом балу в Петербурге: “Он любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастью… вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами все это понимаем – и еще многое, многое сказала эта улыбка”» [15, c. 47]. На данном этапе доминанта просто заявляет о своем наличии, здесь важно то, что она уже сформировалась, и поэтому безразлично, какие раздражители позволяют судить о ее присутствии.

 

Вторая фаза развития доминанты характеризуется тем, что из множества действующих рецепций доминанта вылавливает те, которые для нее представляют особый биологический интерес. Это стадия выработки «адекватного раздражителя», благодаря которому происходит выделение предметного комплекса раздражителей из среды. Так, Наташа у Бергов «была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида». Но вот появился князь Андрей, и она преобразилась: «из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале». Это произошло потому, объясняет Ухтомский, что «доминанта нашла своего адекватного раздражителя» [15, c. 48]: если раньше Наташа была возбуждена, красива и счастлива для всех, то теперь только для одного князя Андрея.

 

Третья фаза наступает тогда, когда между доминантой и раздражителем устанавливается прочная, «адекватная» связь, так что наличие одного из контрагентов будет вызывать наличие другого. Например, князя Андрея рядом нет; может быть, он уже погиб; но Наташе достаточно только вспомнить о нем или услышать его имя, чтобы пережить ту гамму эмоций, которая раньше вызывалась присутствием князя Андрея. Таким образом, князь Андрей из реального «раздражителя» становится идеальным, он моделируется как предмет мышления благодаря соответствующему состоянию нервной системы. Ухтомский делает вывод: «Среда поделилась целиком на “предметы”, каждому из которых отвечает определенная, однажды пережитая доминанта в организме, определенный биологический интерес прошлого. Я узнаю вновь внешние предметы, насколько воспроизвожу в себе прежние доминанты, и воспроизвожу мои доминанты, насколько узнаю соответствующие предметы среды» [15, c. 48].

 

На первых двух этапах развития доминанты она обусловливается соматическими (спинномозговыми) процессами, на третьем – закрепляется на кортикальном уровне. Кортикальные компоненты доминанты являются высшими, они в достаточной мере автономны, поскольку не зависят уже от состояния нервной системы, а сами могут влиять на нее, определяя психическую жизнь человека и его поведение. А. А. Ухтомский подчеркивает, что именно на кортикальном уровне происходит восстановление однажды пережитых доминант, которые могут воспроизводиться либо полностью (галлюцинации), либо частично, в виде сокращенного символа (воспоминание). Кортикальные компоненты доминанты образуют предметное мышление, а значит, составляют содержание познания и формируют мировоззрение. «С нашей точки зрения, – пишет А. А. Ухтомский, – всякое “понятие” и “представление”, всякое индивидуализированное психическое содержание, которым мы располагаем и которое можем вызвать в себе, есть след от пережитой некогда доминанты» [15, c. 51].

 

Тем самым преодолевается гносеологический дуализм (учение о двух принципиально отличных друг от друга видах познания: при помощи чувств и посредством разума), поскольку чувственное и рациональное познание оказываются фазами развития целостной доминанты. Вместо традиционного деления познавательных способностей человека А. А. Ухтомский вводит понятия «интегрального образа» и «интеграла опыта».

 

Интегральный образ является продуктом переживаемой нами в настоящее время доминанты, будь она сформирована впервые или же восстановлена, хотя бы частично, из кортикальных компонентов ранее пережитых доминант. В интегральном образе связываются воедино все впечатления, которые имеют отношение к данному переживанию, и в результате у человека складывается соответствующее «понятие» о предмете. А. А. Ухтомский подчеркивает, что это понятие всегда наполнено «субъективными» оценками и является относительным и подвижным, открытым для дальнейшей содержательной коррекции. Интегральный образ – это «определенно творимый и интегрируемый образ во времени» [17, c. 321], он позволяет актуализировать хранящееся в памяти знание о данном предмете, чтобы по возможности расширить его с учетом новых рецепций, которые представляют в настоящий момент для доминанты биологический интерес. Происходит, как выражается А. А. Ухтомский, «переинтеграция» знания, что и составляет механизм его развития (так развиваются наука, философия и культура в целом).

 

После того, как переинтеграция состоялась, интегральный образ полагается в качестве законченно-неподвижной формы в пространстве и уходит в «склады памяти». При этом отбрасываются все субъективные характеристики переживания, оно объективируется, приобретает постоянные характеристики (сущность и свойства) и становится элементом того, что обычно называется «объективной реальностью». Если интегральные образы являются «дифференциалами действительности, которые мы допускаем ради удобства анализа», то интегралы опыта – это «то, во что отлилась совокупность впечатлений, приуроченных к определенной доминанте, которую мы пережили со всею ее историею для нас» [17, c. 314]. Между интегралами опыта и интегральными образами всегда идет борьба, поскольку «старая доминанта возобновляется или для того, чтобы при новых данных обойтись без помощи старого опыта, или для того, чтобы по новым данным переинтегрировать старый опыт» [14, c. 65]. Прекращение этой борьбы ведет к стагнации мысли, к схоластике в философии и науке.

 

Понимание действительности как результата пережитых доминант позволило А. А. Ухтомскому сделать вывод о возможности ее творческого моделирования. Очевидно, что если реальность «в чрезвычайной степени определяется тем, каковы наши доминанты и каковы мы сами» [16, c. 142], то для того, чтобы ее изменить, нужно «направить в определенное русло поведение и саму интимную жизнь людей» [14, c. 66], овладев доминантами в себе самих и в окружающих. Физиология дает возможность понять основные принципы поведения человека, объясняет смысл и структуру ставшего, однако она не в силах научно сформулировать идеал общественного развития, его цель. Здесь можно строить лишь гипотезы, и причем такие, которые нельзя фактически проверить. Смысл жизни всегда гипотетичен – он утверждается на свой страх и риск и доказывается собственным существованием человека. Философские истины, как и истины науки, открываются экспериментально, разница только в том, что в философии эксперимент длится целую жизнь.

 

В качестве цели индивидуального и социального развития А. А. Ухтомский предлагает считать «воспитание» доминанты на лицо другого. В данном случае он исходил из наблюдения о необходимости «золотого правила нравственности» для существования социума. Это правило присутствует и в религиях, и в философских учениях, несмотря на их разнообразие. Выраженное в терминах физиологии, оно будет выглядеть так: нельзя человека сводить к абстракции и судить о нем с точки зрения своих доминант. Другой человек должен быть принят как другой, во всей его конкретности, независимо от теорий, предубеждений и предвзятостей. «Только там, где ставится доминанта на лицо другого, как на самое дорогое для человека, впервые преодолевается проклятие индивидуалистического отношения к жизни, индивидуалистического миропонимания, индивидуалистической науки. Ибо ведь только в меру того, насколько каждый из нас преодолевает самого себя и свой индивидуализм, самоупор на себя, ему открывается лицо другого. И с этого момента, как открывается лицо другого, сам человек впервые заслуживает, чтобы о нем заговорили как о лице» [16, c. 150].

 

Утверждение доминанты на лицо другого обеспечит, по мысли А. А. Ухтомского, высшее счастье человечества. Однако это счастье нельзя понимать как некоторое конечное состояние человечества, венец истории: «идеальный пункт покоя и совершенного удовлетворения остается и здесь только фикцией» [16, c. 147]. Человек существенно неопределим, и поэтому «дрессура человечества» должна вестись исходя из личного признания ответственности за реализацию того или иного проекта. «Наша организация, – пишет А. А. Ухтомский, – принципиально рассчитана на постоянное движение, на динамику, на постоянные пробы и построение проектов, а также на постоянную проверку, разочарование и ошибки. И с этой точки зрения можно сказать, что ошибка составляет вполне нормальное место именно в высшей нервной деятельности» [16, c. 148].

 

Краткий обзор философских взглядов А. А. Ухтомского позволяет сделать вывод о том, что их вполне допустимо обозначить термином «православный позитивизм». На причастность к позитивизму указывают и установка на опытное познание, и стремление связать соматику с интеллектом и духом, и, наконец, само понятие доминанты, взятое у Р. Авенариуса и логически развитое на основе принципов эмпириокритицизма. Православным позитивизм А. А. Ухтомского делает присущая русскому ученому религиозность, которая не только не боится «духа научности», но использует его для активного поиска «живой веры».

 

Список литературы

1. Бердяев Н. А. Смысл творчества. Опыт оправдания человека // Философия свободы. Смысл творчества. – М.: Правда, 1989. – С. 254–580.

2. Богданов А. А. Философия живого опыта. Материализм, эмпириокритицизм, диалектический материализм, эмпириомонизм, наука будущего. Популярные очерки. Изд. 2-е. – М.: КРАСАНД, 2010. – 272 с.

3. Гладнева Е. В. Целостная природа человека в отечественной физиологической и психофизиологической мысли второй половины XIX – первой половины XX века: автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. – СПб., 2010. – 22 с.

4. Каликанов С. В. Учение А. А. Ухтомского о доминанте: историко-философский анализ: автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. – М., 2002. – 32 с.

5. Коробкова С. Н. Антропология А. А. Ухтомского в контексте русского естественнонаучного («физиологического») материализма: автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. – СПб., 2000. – 21 с.

6. Коробкова С. Н. Доминантная теория А. А. Ухтомского в контексте реалистического мировоззрения // Соловьевские исследования. – 2015. – Вып. 2(46). – С. 159–170.

7. Лесевич В. В. Что такое научная философия? – М.: Директ-Медиа, 2011. – 458 с.

8. Лосский Н. О. История русской философии. – М.: Советский писатель, 1991. – 480 с.

9. Очерки реалистического мировоззрения: Сборник статей по философии, общественной науке и жизни. – СПб.: Издательство С. Дороватовского и А. Чарушникова, 1904. – 676 с.

10. Соловьев В. С. Идея человечества у Августа Конта // Сочинения. В 2 т. – Т. 2. – М.: Мысль, 1988. – С. 562–581.

11. Соловьев В. С. Чтения о Богочеловечестве // Чтения о богочеловечестве; Статьи; Стихотворения и поэма; Из «Трех разговоров…»: краткая повесть об Антихристе. – СПб.: Художественная литература, 1994. – С. 32–202.

12. Столбун Ю. В. Основы формирования учения о психической доминанте академиком А. А. Ухтомским: автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора психологических наук. – Тверь, 2003. – 46 с.

13. Ухтомский А. А. Две сокровищницы мысли (1887–1916) // Доминанта: Статьи разных лет. 1887–1939. – СПб.: Питер, 2002. – С. 266–284.

14. Ухтомский А. А. Доминанта и интегральный образ // Доминанта: Статьи разных лет. 1887–1939. – СПб.: Питер, 2002. – С. 52–66.

15. Ухтомский А. А. Доминанта как рабочий принцип нервных центров // Доминанта: Статьи разных лет. 1887–1939. – СПб.: Питер, 2002. – С. 36–51.

16. Ухтомский А. А. Доминанта как фактор поведения // Доминанта: Статьи разных лет. 1887–1939. – СПб.: Питер, 2002. – С. 113–150.

17. Ухтомский А. А. Жизнь с лицом человеческим (1923–1924) // Доминанта: Статьи разных лет. 1887–1939. – СПб.: Питер, 2002. – С. 307–334.

18. Ухтомский А. А. Заслуженный собеседник: Этика. Религия. Наука. – Рыбинск: Рыбинское подворье, 1997. – 576 с.

19. Ухтомский А. А. Из записных книжек // Интуиция совести: Письма. Записные книжки. Заметки на полях. – СПб.: Петербургский писатель, 1996. – С. 310–416.

 

References

1. Berdyaev N. A. The Meaning of the Creative Act [Smysl tvorchestva. Opyt opravdaniya cheloveka]. Filosofiya svobody. Smysl tvorchestva (The Philosophy of Freedom. The Meaning of the Creative Act). Moscow, Pravda, 1989, pp. 254–580.

2. Bogdanov A. A. The Philosophy of Living Experience. Materialism, Empiriocriticism, Dialectical Materialism, Empiriomonism, the Science of the Future. Popular Essays. [Filosofiya zhivogo opyta. Materializm, empiriokrititsizm, dialekticheskiy materializm, empiriomonizm, nauka budushchego. Populyarnyye ocherki]. Moscow, KRASAND, 2010, 272 p.

3. Gladneva E. V. The Holistic Nature of Man in the Russian Physiological and Psychophysiological Thought of the Second Half of the XIX – the First Half of the XX Century. Abstract of the Ph. D. Degree Thesis in Philosophy [Tselostnaya priroda cheloveka v otechestvennoy fiziologicheskoy i psikhofiziologicheskoy mysli vtoroy poloviny XIX – pervoy poloviny XX veka: avtoreferat dissertatsii na soiskanie uchenoy stepeni kandidata filosofskikh nauk]. St. Petersburg, 2010, 22 p.

4. Kalikanov S. V. The Doctrine of A. A. Ukhtomsky about the Dominant: A Historical and Philosophical Analysis. Abstract of the Ph. D. Degree Thesis in Philosophy [Uchenie A. A. Ukhtomskogo o dominante: istoriko-filosofskiy analiz: avtoreferat dissertatsii na soiskanie uchenoy stepeni kandidata filosofskikh nauk]. Moscow, 2002, 32 p.

5. Korobkova S. N. A. A. Ukhtomsky’s Anthropology in the Context of Russian Natural and Scientific (“Physiological”) Materialism. Abstract of the Ph. D. Degree Thesis in Philosophy [Antropologiya A. A. Ukhtomskogo v kontekste russkogo estestvennonauchnogo («fiziologicheskogo») materializma: avtoreferat dissertatsii na soiskanie uchenoy stepeni kandidata filosofskikh nauk]. St. Petersburg, 2000, 21 p.

6. Korobkova S. N. The Dominant Theory of A. A. Ukhtomsky in the Context of the Realistic Worldview [Dominantnaya teoriya A. A. Ukhtomskogo v kontekste realisticheskogo mirovozzreniya]. Solovyovskiye issledovaniya (Solovyov Studies), 2015, № 2 (46), pp. 159–170.

7. Lesevich V. V. What is Scientific Philosophy? [Chto takoye nauchnaya filosofiya?]. Moscow, Direct Media, 2011, 458 p.

8. Lossky N. O. History of Russian Philosophy [Istoriya russkoy filosofii]. Moscow, Sovetskiy pisatel, 1991, 480 p.

9. Essays on a Realistic Worldview: A Collection of Articles on Philosophy, Social Science and Life [Ocherki realisticheskogo mirovozzreniya: Sbornik statey po filosofii, obschestvennoy nauke i zhizni]. St. Petersburg, Izdatelstvo S. Dorovatovskogo i A. Charushnikova, 1904, 676 p.

10. Solovyov V. S. The Idea of Humanity in the Works of Auguste Comte [Ideya chelovechestva u Avgusta Konta]. Sochineniya. V 2 t. T. 2 (Works. In 2 vol. Vol. 2). Moscow, Mysl, 1988, pp. 562–581.

11. Solovyov V. S. Lectures on Godmanhood [Chteniya o Bogochelovechestve]. Chteniya o Bogochelovechestve; Stati; Stikhotvoreniya i poema; Iz “Trekh razgovorov…”: kratkaya povest ob Antikhriste (Lectures on Godmanhood; Articles; Poetry and a Poem; From “The Three Conversations…”: A Short Tale of the Antichrist).St. Petersburg, Khudozhestvennaya literatura, 1994, pp. 32–202.

12. Stolbun Yu. V. The Fundamentals of the Mental Dominant Doctrine by academician A. A. Ukhtomsky. Abstract of the Doctoral Degree Thesis in Psychology [Osnovy formirovaniya ucheniya o psikhicheskoy dominante akademikom A. A. Ukhtomskim: avtoreferat dissertatsii na soiskanie uchenoy stepeni doktora psikhologicheskikh nauk], Tver, 2003, 46 p.

13. Ukhtomsky A. A. Two Depositories of Thought (1887–1916) [Dve sokrovishchnitsy mysli. 1887–1916]. Dominanta: Statyi raznykh let. 1887–1939 (Dominant: Articles of Different Years. 1887–1939). St. Petersburg, Piter, 2002, pp. 266–284.

14. Ukhtomsky A. A. Dominant and the Integral Image [Dominanta i integralnyy obraz], Dominanta: Statyi raznykh let. 1887–1939 (Dominant: Articles of Different Years. 1887–1939). St. Petersburg, Piter, 2002, pp. 52–66.

15. Ukhtomsky A. A. Dominant as a Working Principle of Nerve Centers [Dominanta kak rabochiy printsip nervnykh tsentrov]. Dominanta: Statyi raznykh let. 1887–1939 (Dominant: Articles of Different Years. 1887–1939). St. Petersburg, Piter, 2002, pp. 36–51.

16. Ukhtomsky A. A. Dominant as a Behavior Factor [Dominanta kak faktor povedeniya]. Dominanta: Statyi raznykh let. 1887–1939 (Dominant: Articles of Different Years. 1887–1939). St. Petersburg, Piter, 2002, pp. 113–150.

17. Ukhtomsky A. A. Life with a Human Face (1923–1924) [Zhizn s litsom chelovecheskim (1923–1924)]. Dominanta: Statyi raznykh let. 1887–1939 (Dominant: Articles of Different Years. 1887–1939). St. Petersburg, Piter, 2002, pp. 307–334.

18. Ukhtomsky A. A. Honored Interlocutor: Ethics. Religion. Science [Zasluzhennyy sobesednik: Etika. Religiya. Nauka]. Rybinsk, Rybinskoye podvore, 1997, 576 p.

19. Ukhtomsky A. A. From the Notebooks [Iz zapisnykh knizhek]. Intuitsiya sovesti: Pisma. Zapisnyye knizhki. Zametki na polyakh (Intuition of Conscience: Letters. Notebooks. Marginal Notes).St. Petersburg, Peterburgskiy pisatel, 1996, pp. 310–416.

 


[1] Именно такая оценка господствовала в докладах заседаний Санкт-Петербургского философского общества, приуроченных к столетию со дня рождения Конта. Выступали B. C. Соловьев («Об общих идеях О. Конта»), С. Е. Савич («О математических трудах О. Конта»), О. Д. Хвольсон («О позитивной философии и физике»), С. М. Лукьянов («О позитивной биологии О. Конта»), A. C. Лаппо-Данилевский («О позитивном методе в социологии О. Конта»).

 
Ссылка на статью:
Рыбас А. Е. Православный позитивизм А. А. Ухтомского // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 2. – С. 138–152. URL: http://fikio.ru/?p=3617.

 
© А. Е. Рыбас, 2019.

УДК 1(091)

 

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ по проекту № 19-011-00398 «Второй позитивизм в России: философская проблематика, влияние, критика».

 

Коробкова Светлана Николаевна – доцент, доктор философских наук, доцент кафедры истории и философии Санкт-Петербургского государственного университета аэрокосмического приборостроения, Санкт-Петербург, Россия.

Email: korobkova@hf-guap.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д. 15,

тел.: +7 (812) 708-42-13.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Поиск смысла происходящих изменений во всех сферах практической жизни, определение направления продуктивных теоретических, научных исследований являются насущной задачей философской науки. Отечественная философия в этой работе может смело опираться на свой исторический опыт.

Результаты: Европейский позитивизм, творческой основой которого была вера в научную постижимость бытия, в русской мысли, в свою очередь, породил новое течение – реализм. Философский реализм поставил для себя задачу найти основания понимания мира как единого целого с целью прогнозирования возможных изменений.

Рецепция идей позитивизма русскими учеными и мыслителями позволила им сформулировать ряд положений, которые в настоящее время могут быть развернуты на новом уровне (концепция многофакторного развития, идея конверсии материального и духовного, принцип виртуальности в равновесной системе).

Вывод: Триада «человек – природа – общество», сложившаяся в результате развития идей «социальной физики», является продуктивной и позволяет разрабатывать «философию действительности».

 

Ключевые слова: позитивизм; реализм; корреляция; эволюционизм; эмпиризм; виртуальный принцип; философия действительности.

 

The Ideas of Positivism in the History of Russian Philosophical Thought

 

Korobkova Svetlana Nikolaevna – Doctor of Philosophy, Associate Professor, Department of History and Philosophy, Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Saint Petersburg, Russia.

Email: korobkova@hf-guap.ru

Gastello str., 15, Saint Petersburg, 196135, Russia,

tel.: +7 (812) 708-42-13.

Abstract

Background: Studying the essence of changes in all spheres of practical life, determining the trends of productive theoretical research is an urgent task of philosophy. Russian philosophy in this case can easily rely on its historical experience.

Results: European positivism, the creative basis of which was the belief in the scientific comprehensibility of being, in Russian thought, in its turn, has given rise to a new trend, namely realism. Philosophical realism has tried to find the basis for understanding the world as a whole in order to predict possible changes.

The reception of positivism ideas by Russian scientists and thinkers has allowed them to formulate many postulates which becomes actual now at a new level of philosophical thought (the concept of multifactorial development, the idea of material and spiritual conversion, the principle of virtuality in an equilibrium system).

Conclusion: The triad “human – nature – society”, formed as a result of the ideas of “social physics”, has been actual so far and makes it possible to construct modern “philosophy of reality”.

 

Keywords: positivism; realism; correlation; evolutionism; empiricism; virtual principle; philosophy of reality.

 

В современном информационном обществе философия продолжает искать «третий путь» между материализмом и идеализмом, эмпиризмом и рационализмом, диалектикой и метафизикой. Новые технологии и вызванные ими к жизни явления социальной и практической жизни активно требуют адекватного осмысления и освоения в области науки, образования, профессиональной деятельности и т. п. Философии принадлежит важная гуманистическая миссия – сохранение духовного в мире прагматизма и технократизма.

 

В 1904 году, на одном из заседаний Московского психологического общества, посвященном памяти Канта, с докладом выступил В. И. Вернадский и акцентировал внимание на роли философии: «Если… всмотреться в исторический ход мысли, то можно заметить, что все крупные открытия и научные обобщения – рано ли, поздно ли – находят себе отражение и переработку в философской мысли: и в случае, ежели они стоят уже вне пределов существующих философских систем, способствуют созданию новых… В этом смысле научная деятельность до известной степени предшествует философской работе, и после крупных философских обобщений, раздвигающих рамки познанного или рушащих веками стоящие, научно выработанные, философски обработанные положения, можно ждать проявлений философского гения, новых созданий философской мысли, новых течений философии» [1, с. 214].

 

Появление новых философских идей и систем, представляющих взгляд на мир и действительность, не является результатом какого бы то ни было произвольного волеизъявления, но есть работы мысли как таковой. Спор «физиков и лириков» остался в прошлом, современные технологии и другие цивилизационные достижения могут получить объективную философскую оценку при реализации междисциплинарного подхода.

 

В этом смысле исследование рецепции идей позитивизма в отечественной философской мысли видится весьма полезным [см., напр.: 5; 7].

 

Позитивизм возник как реакция на неспособность метафизической философии представить ясную, целостную картину мира. Абстрактные понятия, которыми оперирует метафизика, он объявил лишенными смысла. Философским кредо позитивизма стало признание абсолютного значения опыта, эмпирии, практики в поисках истины. Творческой основой этих исканий была вера в научную постижимость бытия, абсолютизация методов науки и научных открытий. «Философствующие физики» претендовали на создание «научной философии». Утверждалось, что научная философия должна строиться по подобию эмпирических наук, ибо только путем изучения природных, естественных закономерностей можно получить объективное знание о мире. Таким образом, в XIX в. естествознание заявило о себе в философском плане.

 

Приоритет научного способа мышления, по мнению позитивистов, заключается в том, что к разуму относятся практически, не ставя перед ним невыполнимых гносеологических задач. Границей научного мышления является реальная действительность, мир явлений. Претензия на сущностное познание, с точки зрения позитивизма, не оправдана. Есть определенная эмпирическая ситуация, которая и подлежит объективному исследованию с помощью точных методов науки. Это – конечная цель развитого естественнонаучного познания.

 

Границы науки – один из первых вопросов, который вызвал дискуссию благодаря предложенной родоначальником позитивизма О. Контом классификации наук. Однако для самого Конта введенная им классификация имела значение лишь постольку, поскольку доказывала правомерность и реальность науки об обществе, являющейся главным звеном его новой философии. Иерархия наук, предложенная французским мыслителем, – математика, астрономия, физика, химия, физиология и социальная физика – не отражала преемственной связи (ни идейной, ни исторической) между различными областями знания, но утверждала единство метода – эмпирического.

 

Вопрос о приложении методов точной науки к анализу социальных явлений, в частности, стал основным для русского мыслителя-реалиста М. М. Филиппова. В работе «Конт и его метод» [см.: 8] он не только дает положительный ответ на этот вопрос, но и пытается реализовать данную идею в своей теоретической системе. Общая оценка, которую дает ученый положительной философии, такова: «Положительная философия… не есть завершенное и незыблемое здание. Самый фундамент требует существенных поправок; в нем отсутствует теория познания; в нем, вообще, нет последовательного объединяющего принципа, хотя Конт упорно искал его, сначала в математике, затем в области социологии. В лице автора “Критики чистого разума”, к которому Конт относился с большим уважением, но которого знал лишь “из вторых рук”, германская философия уже дала начала, которых Конт не успел найти – и должна была рано или поздно привести к критическому реализму, во многом стоящему выше учения Конта; однако последовательное развитие позитивизма, в свою очередь, могло бы привести к таким же или аналогичным началам» [8, с. 43]. Таким образом, историк философии М. М. Филиппов отмечает продуктивную роль позитивизма в утверждении реалистического направления. Метод эмпиризма и триада «человек – природа – общество», сложившаяся в результате развития идей «социальной физики», определили тенденцию фактического развития научной и философской мысли в России.

 

Наиболее активную рецепцию позитивизма в отечественной философии можно заметить относительно философии английских мыслителей, в частности Спенсера. Его работы переводились в России, подвергались критическому анализу (И. Любомудров, П. В. Тихомиров, Н. К. Михайловский). Спенсер предложил эволюционную модель вселенной.

 

Эмпиризм и эволюционизм – это существенные идеи позитивизма, которые нашли свое воплощение в реалистическом мировоззрении русской мысли.

 

Для отечественной мысли важно отметить два аспекта философии Спенсера: 1) формулировка закона эволюции; 2) обоснование реализма как принципа познания действительности. Реконструируем основные положения системы английского позитивиста-эволюциониста, как они представлялись в России. «Карта» учения очень удачно предложена И. Любомудровым в его работе «Введение в философию Г. Спенсера» [см.: 6]. При сопоставлении этой карты с исходными теоретическими установками реализма обнаруживается ряд принципиальных точек соприкосновения.

 

Так, общая канва философской системы Спенсера в значительной степени совпадает с утверждениями убежденных реалистов – в частности, химика Д. И. Менделеева. А именно: нечто, реальность производит на человека воздействие, которое порождает в нем изменения – ощущения. Внешнюю реальность можно классифицировать как Материя, Движение и Сила. Они обладают свойством константности: материя – неуничтожима, движение – непрерывно, сила – количественно постоянна. Это свойственно всем порядкам бытия: от космоса до нервных клеток. Все силы связаны между собой определёнными отношениями. Эти отношения есть закономерность.

 

Следующее положение. Повсюду во вселенной происходит беспрерывное перераспределение материи и движения – интеграция и дезинтеграция. Потеря движения сопровождается интеграционными процессами. Нарастание движения сопровождается дезинтеграцией. В истории системы это есть прогресс (развитие, эволюция) и регресс (разложение). Прогресс имеет место, когда интеграционные процессы преобладают и наоборот, поглощение движения и дезинтеграция материи свидетельствуют о регрессе. Мысль о беспрерывном перераспределении материи и движения является базовой для концепции физика Н. А. Умова – представителя «энергетического» направления естественнонаучного реализма. И, более конкретно, регресс и разрушение, трактуемые английским мыслителем как рассеивание материи, коррелируют с идеей энтропии, предложенной немецким ученым Р. Клаузиусом и развитой Умовым. И та, и другая сторона согласны, что разрушительные и созидательные процессы создают ритм движения вселенной и составляют замкнутый цикл превращений. Чем более глобальна система, тем более длинный жизненный цикл она проходит.

 

Скажем далее о доминирующей идее, рожденной в девятнадцатом столетии – об эволюции. Эволюция, с точки зрения Спенсера, есть переход от бессвязного состояния к связному. Если этот процесс сопровождается вторичными изменениями, то мы говорим о превращении системы из однородной в разнородную. Процесс интеграции соединяется с процессом дифференциации. На основе этих суждений Спенсер выводит свой главный закон о том, что эволюция есть движение от неопределенной однородности к определенной разнородности. Для реалистов была важна мысль позитивиста о том, что развитие, свойственное разным порядкам бытия, не есть отдельные части общего развития, но есть единое непрерывное развитие, всеобщее связное движение материи в некотором направлении, определяемое на конкретном этапе как система. В частности, теория многофакторного развития М. М. Филиппова пытается подтвердить эту мысль [см.: 9].

 

Суть этой теории сводится к тому, что эволюция – функция от ряда переменных. Эволюция осуществляется в нескольких направлениях одновременно, и между различными линиями развития существуют переходы, когда тот или иной эволюционный процесс достигает необходимого уровня. Проспективным, прогрессивным фактором эволюции, по мнению Филиппова, является психический фактор – ум, интеллект, мышление. Совершенствование интеллекта есть условие прогрессивного развития человека, общества, действительности.

 

Спенсер обосновывал неизбежность эволюции как части всеобщего перераспределения. Эта неизбежность, с его точки зрения, была обусловлена рядом причин: во-первых, неустойчивостью однородного, невозможностью эффективно противостоять внешнему воздействию; во-вторых, возрастающей дифференциацией при переходе от однородного к разнородному, т. е. неизбежным образованием новых элементов системы. Эволюционный процесс приходит к относительному завершению, когда достигается равновесие между силами, действующими внутри системы и силами, им противопоставляемыми. Полное равновесие, по мысли Спенсера, есть период совершенства и полнейшего счастья. На уровне жизни это означает овладение человеком условиями своего существования, не только в биологическом, но и в социальном, историческом, космологическом плане. Идея равновесия (гармонии, гомеостаза) как некоторого идеального отношения человека и среды была поддержана учеными-естественниками (Санкт-Петербургская школа физиологии), их экспериментальными исследованиями, и является одним из элементов реалистического воззрения.

 

Весьма эстетично и символично выглядит художественная иллюстрация процесса эволюции, имеющаяся на титуле некоторых работ Спенсера – эмблема цветка: «Внизу изображены кристаллы, представляющие огненного происхождения скалы, источник коих таится в недрах земных и обломки которых образуют различные геологические слои, составляющие твердую кору земного шара. На них стелется наносная почва, местами покрытая плесенью. Последняя дает начало двум видам растений – растениям тайнобрачным (не цветущим) и явнобрачным (цветущим). Представителем явнобрачных взято двусемядольное растение, т. е. высшая форма растительной жизни, в чем убеждаемся по листьям, почке, цветку и плодам, выпадающим из сумки. На нем приютилось и им питается насекомое, причем внизу по стеблю ползет личинка, в средней части подвешена куколка, а на цветке покоится совершенное насекомое – бабочка» [6, с. 4].

 

Данная естественнонаучная зарисовка демонстрирует, что закон эволюции носит всеобщий характер и охватывает все сферы действительности: от физико-биологических явлений до социально-психологических. Идея всеобщей связи явлений в природе, их взаимная обусловленность, корреляция материального и духовного – важная составляющая, взятая на вооружение философским реализмом. Эта идея до сих пор не получила должного осмысления в современной философии, хотя еще И. Кант оставил мировому сообществу «философское завещание» – найти принцип, связующий все в единое целое. В своей диссертации «О мире чувственном и мире умопостигаемом» он писал: «Когда дано много субстанций, то основанием возможности их общения является не только само их существование, но требуется и еще что-то другое, из чего были бы поняты их взаимные отношения». И далее, если «очистить» понятие взаимодействия от предвзятого суждения, что отельные «случайные» субстанции мира (отличные от «необходимых») самим своим существованием воздействуют друг на друга, «…то получим вид взаимодействия, который единственно может быть назван реальным, и благодаря которому мир заслуживает названия реального целого, а не идеального и воображаемого» [3, с. 26]. Само многообразие чувственно воспринимаемого мира ничего не объясняет и не доказывает его реальности. Необходимо найти «что-то другое», принцип, по которому не только многообразие представляется связанным, но и представление оказывается связанным с представляемым – необходим коррелят.

 

Принцип связи, или коррелят, предполагает связь «по форме». Читаем у Канта: «…Связь, составляющая сущностную форму мира, рассматривается как принцип возможных влияний друг на друга субстанций (курсив мой – С. К.), составляющих мир. Ведь действительные влияния относятся не к сущности, а к состоянию мира, и сами переходящие силы, т. е. причины влияний предполагают известное начало (в другом переводе, «некий принцип» [4, с. 282] – прим. С. К.), благодаря которому возможно то, чтобы состояния многих друг от друга независимых вещей взаимно обусловлены; отрицая такое начало, нельзя предполагать и возможности переходящих сил в мире» [3, с. 4–5]. Таким образом, формально мир есть такое целое, где существующие в действительности явления связаны друг с другом, во-первых, по принципу дополнительности, т. е. так, что при игнорировании какого-либо одного явления невозможно объективно представить целого; во-вторых, связь их носит вероятностный характер, заключающийся в возможном воздействии друг на друга независимых в реальном пространстве и времени (в действительности) явлений.

 

Подойти к решению вопроса о связи материального и идеального в реальной действительности пытался немецкий мыслитель Е. Дюринг. Однако, присвоив ему «титул» эклектика [см.: 10], механически соединившего идеи материализма, идеализма и позитивизма, исследователи оставили вне поля научного и философского внимания его попытку ввести в изучение действительности принцип виртуальности.

 

Он считал, что «виртуальное начало есть самое общее и, так сказать, наиболее философское, с каким нам доселе пришлось встретиться» [2, с. 88]. Опираясь на принцип виртуальности, Дюринг пытался преодолеть доминирующее механистическое мировоззрение, оставаясь на реальной почве науки и опыта.

 

В своей работе «Критическая история общих принципов механики» он писал, что «настоящими аксиомами … служат не основные схемы мышления, но основные состояния природы» [2, с. 2]. Одновременно указывал, что рациональное, т. е. проспективно-теоретическое постижение природы определяется «степенью понимания, каковое будет раскрыто относительно общих оснований вещей в специальных и сложных процессах» [2, с. 3]. Мало изучить механизмы природы, необходимо найти реальные основания («дознанные причины» – Е. Дюринг, – прим. С. К.) всеобщих процессов, в которые включен человек. Виртуальный принцип предполагает наличие основания для возникновения (начала, рождения, появления) чего-то в равновесной системе. Это основание может быть выражено сколь угодно малой величиной.

 

Е. Дюринг пишет: «Если рассматривать виртуальное действие сил, то принцип уже упрочен, и дальнейший вопрос только в том, как измерять это виртуальное действие. Но чтобы знать, как оценивать виртуальное действие сил, нужно прежде согласиться насчет того, как и какими факторами вообще определять силовое действие. Актуальное и свободное силовое действие дает также меру для выражения просто возможного и виртуального, т. е. ограниченного действия. Таким образом виртуальный принцип отсылает к понятию величины силы и ее факторов» [2, с. 275]. Для того, чтобы «рассчитать» силу возможных изменений и их направление, необходимо построить теоретическую модель изучаемого явления. Дюринг считал, что «такой рациональности не имеется еще в наличности…» [2, с. 275] и это задача будущего.

 

В настоящее время мы широко используем понятие «виртуальная реальность», не позаботившись о его философском определении.

 

Таким образом, можно заключить, что позитивная философия подготовила методологическую почву для формирования реалистического мировоззрения в русской мысли. Позитивистские идеи в определенном смысле дают ключ к интерпретации явлений современной действительности, что позволяет разрабатывать «философию действительности». Позитивизм сохраняет историческое значение как действенный противовес метафизике и мистицизму.

 

Список литературы

1. Вернадский В. И. Кант и естествознание // Избранные труды по истории науки. – М.: Наука, 1981. – 359 с.

2. Дюринг Е. Критическая история общих принципов механики. – М.: Издание переводчика, 1893. – 532 с.

3. Кант И. О форме и началах мира чувственного и умопостигаемого. – СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1910. – 119 с.

4. Кант И. О форме и принципах чувственно воспринимаемого и интеллигибельного мира // Собрание сочинений: в 8 т. Т. 2. – М.: Чоро, 1994. – C. 277–320.

5. Коломийцев С. Ю. История философии науки: от XIX до начала XXI века. – СПб.: ГУАП, 2016. – 196 с.

6. Любомудров И. Введение в философию Г. Спенсера. – Самара: Губернская типография, 1897. – 43 с.

7. Рыбас А. Е. Позитивная философия в России конца XIX – первой трети XX вв. – Mauritius: LAP LAMBERT Academic Publishing, 2017. – 324 с.

8. Филиппов М. М. Конт и его метод. – СПб.: Типография А. Пороховщикова, 1898. – 53 с.

9. Филиппов М. М. Философия действительности // Сочинения: в 2 ч. Ч. 2. – СПб.: Типография А. Пороховщикова, 1897. – С. 477–1177.

10. Дюринг // Словари и энциклопедии на Академике. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://dic.academic.ru/dic.nsf/enc_philosophy/2261 (дата обращения: 09.06.2019).

 

References

1. Vernadskiy V. I. Kant and Natural Science [Kant i estestvoznanie]. Izbrannye trudy po istorii nauki (Selected Works on the History of Science). Moscow, Nauka, 1981, 359 p.

2. Dühring E. A Critical History of the General Principles of Mechanics [Kriticheskaya istoriya obschikh printsipov mekhaniki]. Moscow, Izdanie perevodchika, 1893, 532 p.

3. Kant I. Dissertation on the Form and Principles of the Sensible and the Intelligible World [O forme i nachalakh mira chuvstvennogo i umopostigaemogo]. Saint Petersburg, Tipografiya M. M. Stasyulevicha, 1910, 119 p.

4. Kant I. Dissertation on the Form and Principles of the Sensible and the Intelligible World [O forme i principakh chuvstvenno vosprinimaemogo i intelligibelnogo mira]. Sobranie sochinenii v 8 t. T. 2 (Collected Works: in 8 vol. Vol. 2). Moscow, Choro, 1994, pp. 277–320.

5. Kolomiytsev S. Y. History of the Philosophy of Science: From the XIX to the Beginning of the XXI Century [Istoriya filosofii nauki: ot XIX do nachala XXI veka]. Saint Petersburg, GUAP, 2016, 196 p.

6. Lyubomudrov I. Introduction to the Philosophy of H. Spencer [Vvedenie v filosofiyu G. Spensera]. Samara, Gubernskaya tipografiya, 1897, 43 p.

7. Rybas A. E. Positive Philosophy in Russia at the End of XIX – First Third of the XX Centuries [Pozitivnaya filosofiya v Rossii kontsa XIX – pervoy treti XX veka]. Mauritius, LAP LAMBERT Academic Publishing, 2017, 324 p.

8. Filippov M. M. Comte and His Method [Kont i ego metod]. Saint Petersburg, Tipografiya A. Porokhovschikova, 1898, 53 p.

9. Filippov M. M. Philosophy of Reality [Filosofiya deystvitelnosti]. Sochineniya: v 2 ch., Ch. 2 (Works: in 2 vol. Vol. 2). Saint Petersburg, Tipografiya A. Porokhovschikova, 1897, pp. 477–1177.

10. Dühring [During]. Available at: https://dic.academic.ru/dic.nsf/enc_philosophy/2261 (accessed 09 June 2019).

 
Ссылка на статью:
Коробкова С. Н. Идеи позитивизма в истории русской философской мысли // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 2. – С. 129–137. URL: http://fikio.ru/?p=3611.

 
© С. Н. Коробкова, 2019.

УДК 316.324.8

 

Исаев Борис Акимович – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», кафедра истории и философии, профессор, доктор социологических наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

Email: isaevboris@yandex.ru

190000 Россия, Санкт-Петербург, Большая Морская ул., д. 67,

тел.: 8(812)708-42-05.

Аннотация: Место постиндустриального, или информационного, общества в человеческой истории определили такие авторитетные исследователи, как З. Бжезинский, М. Дюверже, Д. Белл, Р. Инглхарт, Д. Нейсбит, А. Турен, Э. Тоффлер и др. К его основным чертам относятся переход от экономики товаров к экономике услуг; рост роли знаний, компетентности, которые становятся инструментами власти; деперсонификация экономической и персонификация политической власти; падение роли идеологии; возрастание интереса к непосредственному участию широких масс в политике и принятии решений, к проведению досуга в условиях рационализированной повседневной работы; повышение интереса людей к совершенствованию, овладению другими специальностями, к качеству жизни, а не только к обыкновенному материальному благополучию.

Результаты: В XXI в. постиндустриальное общество все больше приобретает черты информационного общества, к которым относятся: массовое производство все более совершенных персональных компьютеров, бурное развитие IT технологий, глобализация на этой основе экономики, культуры и человеческой деятельности, создание социальных сетей, электронных правительств, электронных партий и общественных движений, появление новых субкультур, интенсификация потоков переселенцев и туристов. Информационное общество по сравнению с индустриальным станет более информированным, гуманным, демократичным и комфортным, но несет в себе угрозы дезинформации и усиления контроля за населением.

Выводы: Современное информационное общество прошло в своем становлении ряд этапов и представляет собой сообщество наиболее развитых держав, к которому постепенно присоединяются развивающиеся страны.

 

Ключевые слова: постиндустриальное, информационное общество; место в истории постиндустриального общества; характеристики постиндустриального, информационного общества.

 

Post-Industrial, Information Society and Its Place in Human History

 

Isaev Boris Akimovich – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Department of History and Philosophy, Professor, Doctor of Sociology, Saint Petersburg, Russia.

Email: isaevboris@yandex.ru

Bolshaya Morskaya st., 67, Saint Petersburg, 190000 Russia,

tel.: 8 (812) 708-42-05.

Abstract

Background: Many well-known researchers such as Z. Brzezinski, M. Duverger, D. Bell, R. Inglehart, D. Naysbit, A. Turen, E. Toffler et al. have determined the place of post-industrial, or information society in human history. Its main characteristics include the transition from the economy of goods to the economy of services; the key role of knowledge, competence, which become tools of power; depersonification of economic and personification of political power; the decline of ideology; increased interest in the direct participation of the masses in politics and decision-making, in leisure activities; increasing people’s interest in improving, mastering other qualifications, in the quality of life, but not ordinary material well-being.

Results: In the XXI century post-industrial society is gradually transforming into information society. The main characteristics of the latter include: mass production of personal computers, the rapid development of IT technologies, globalization of the economy, culture and human activity on this basis, the creation of social networks, e-governments, e-parties and social movements, the emergence of new subcultures, the intensification of flows of immigrants and tourists. In contrast, information society is to become more informed, humane, democratic and affluent, but it carries the threat of misinformation and increased control over the population.

Conclusion: Modern information society has passed a number of stages and is a community of the most developed powers, to which developing countries are gradually joining.

 

Key words: post-industrial, information society; place in the history of post-industrial society; characteristics of post-industrial, information society.

 

Все страны мира, безусловно, испытывают влияние изменяющейся внешней среды. Кроме того, внутренние изменения, происходящие в каждой стране, накапливаясь в экономических, социальных, политических, культурных структурах, в конце концов вызывают значительные сдвиги во всех сферах, меняя качественное состояние всего общества. Отсюда следует, что на смену индустриальному обществу неизбежно должно было прийти какое-либо новое экономическое, культурное и политическое состояние социума.

 

Новое качественное состояние и новые характеристики общества социальные философы, социологи, другие обществоведы начали фиксировать уже в 1960-х гг. Одним из первых опубликовал свое исследование на эту тему Збигнев Бжезинский. В работе «Между двумя эрами: роль Америки в технотронную эру» (1970) [см.: 2] он утверждал, что человечество прошло в своем развитии две эры (аграрную и индустриальную) и входит в третью эру – технотронную (то есть технонаправленную – Б. И.). Технотронным он назвал «общество, формирующееся в своих культурных, психологических, социальных и экономических аспектах под воздействием технологии и электроники, особенно в области компьютерной техники и коммуникаций». [2, p. 8]. Технотронное общество, по мнению Бжезинского, приобретает следующие характеристики:

– промышленность товаров уступает место экономике услуг;

– растет роль знаний, компетентности, которые становятся инструментами власти;

– поэтому тому, кто хочет «быть на плаву» в таком обществе, необходима учеба и самообразование в течение всей жизни;

– жизнь широких слоев в таком обществе скучна (днем рационализированное производство, вечером – телевизор), отсюда – важная роль проведения досуга: развитие шоу-бизнеса, индустрии игр и развлечений, спорта, туризма и т. д.;

– существенно возрастает роль университетов, научных центров, которые непосредственно определяют изменения и направляют всю жизнь общества;

– падает роль идеологии при возрастании интереса к общечеловеческим ценностям;

– повышается роль телевидения, которое вовлекает в общественную и политическую жизнь широкие массы, ранее пассивные;

– становится актуальной участие широких слоев в принятии социально важных решений;

– экономическая власть деперсонифицируется; на ведущие позиции на производстве выходят менеджеры (менеджер – не владелец, а наемный управленец), а предприятия теперь принадлежат тем, кто владеет акциями;

– повышается интерес к качеству жизни, а не только к обыкновенному материальному благополучию.

 

Главным фактором социально-политических изменений, ведущих в постиндустриальное, информационное общество, Бжезинский считал научно-технический и экономический прогресс, который он называет технотронным прогрессом. В этом смысле он продолжил традицию движения технократов, зародившегося еще в 1920–1930 гг. в США. Лидеры этого движения – Говард Скотт и Гарольд Лэб полагали, что общественное производство может регулироваться на принципах научно-технической рациональности, носителями которых должны выступать организованные в национальном масштабе профессиональные сообщества ученых, экономистов, инженеров, педагогов, архитекторов, экологов, врачей. В 1940-х гг. идеи Лэба и Скотта развивал Джеймс Бёрнхем. В монографии «Революция менеджеров» (1941) [3] он утверждал технократию, то есть власть управляющих производством, как социально-политическую силу, способную не только обеспечить устойчивое индустриальное развитие, но и создать качественно новую политическую систему постиндустриального общества.

 

В этом же ключе технократического развития постиндустриального общества рассуждал французский правовед и политолог Морис Дюверже, который ввел понятие «технодемократия». Технократии, как правления только рационалистически мыслящей элиты, по Дюверже, не существует, однако после доминирования либеральной демократии (1870–1914) и ее кризиса (1918–1939) возникла новая форма политической организации общества и государства, которая включила в себя технократические элементы в сочетании с уцелевшими элементами либеральной демократии (политические свободы, плюралистическая идеология, гуманистические культурные традиции) и с новой олигархией в лице собственников производства, людей из техноструктуры корпораций и правительственных чиновников. При этом собственники производства (капиталисты) и люди техноструктуры (менеджеры-технократы) стремятся не только управлять своими корпорациями, но и через государственные структуры участвовать в управлении страной, определять перспективы ее развития. Вместе с государственными чиновниками они участвуют в долгосрочном планировании и принятии важных политико-экономических решений. Из этих трех групп управленцев (капиталисты-собственники, менеджеры-технократы и государственные менеджеры) и образуется управляющая (экономическая) техноструктура. Другая структура технодемократии – политическая техноструктура – образуется в процессе сотрудничества министров, лидеров партий, руководителей профсоюзов и групп давления, высших государственных чиновников, ведущих экспертов в процессе подготовки важных государственных решений. В результате деятельности экономической и политической техноструктур, их взаимодействия и, в какой-то мере, срастания образуется технодемократическая организация общества, которую Дюверже уподобил двуликому Янусу – божеству древних римлян. Работа Дюверже о технодемократии так и называется «Янус. Два лица Запада» (1972) [см.: 4].

 

И все же большинство исследователей того времени называют эру, следующую за индустриальной, постиндустриальной, а социум, соответствующий этой эре – постиндустриальным обществом.

 

Одним из пионеров концепции постиндустриального общества, получившей обоснование в книге «Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования» (1973) стал американский исследователь Даниел Белл. Он противопоставил понятие «постиндустриальное общество» понятиям «доиндустриальное» и «индустриальное» общество. Если доиндустриальное общество являлось в основном добывающим и базировалось на сельском хозяйстве, добыче полезных ископаемых, рыболовстве, заготовке леса и других ресурсов, вплоть до природного газа или нефти, а индустриальное общество носит, прежде всего, производящий характер, используя энергию и машинную технологию для производства товаров, то постиндустриальное общество является обрабатывающим, здесь обмен информацией и знаниями происходит в основном при помощи телекоммуникации и компьютеров [см.: 5, С. CL].

 

Белл полагал, что в 1970-х гг. современное индустриальное общество вследствие бурного развития науки и технологий (именно они выступают основными движущими силами) вступило в новую стадию – стадию постиндустриального общества. Это общество, по сравнению с индустриальным, приобрело новые признаки, а именно.

 

1. Центральная роль теоретического знания. Каждое общество всегда опиралось на знания, но только в наши дни систематизация результатов теоретических исследований и материаловедения становятся основой технологических инноваций. Это заметно, прежде всего, в новых, наукоемких отраслях промышленности – производстве компьютеров, электронной, оптической техники, полимеров – производстве, ознаменовавшем своим развитием последнюю треть XX столетия.

 

2. Создание новой интеллектуальной технологии. Новые математические и экономические методы, такие, как компьютерное нелинейное программирование, цепи Маркова, стохастические процессы и т. п. служат технологической основой моделирования, имитации и других инструментов системного анализа и теории решений, позволяющих находить более эффективные, «рациональные» подходы к экономическим, техническим и даже социальным проблемам.

 

3. Рост класса носителей знания. Наиболее быстро растущая группа общества – класс технических специалистов и профессионалов. В Соединенных Штатах эта группа вместе с менеджерами составляла в 1975 г. 25 % рабочей силы – 8 млн. человек. К 2000 г., утверждал Белл, класс технических специалистов и профессионалов будет самой многочисленной социальной группой. Так на самом деле и произошло.

 

4. Переход от производства товаров к производству услуг. В 1970-х гг. уже 65 % работавших в США было занято в сфере услуг и эта цифра продолжала расти. Сфера услуг существовала и в доиндустриальном, и в индустриальном обществах, но в постиндустриальном обществе появились новые виды услуг, прежде всего услуги в гуманитарной области (в здравоохранении, образовании и социальном обеспечении), а также услуги технических специалистов и профессионалов (например, при проведении исследований и оценок, работе с компьютерами, осуществлении системного анализа). В настоящее время соотношение сфер экономики США таково: сельскохозяйственный сфера – 1 %, промышленная – 21 %, сфера услуг – 78 % ВВП [см.: 6].

 

5. Изменения в характере труда. Если в доиндустриальном обществе жизнь представляла собой взаимодействие человека с природой, когда люди, объединяясь в малые группы, тяжким трудом добывали себе пропитание и полностью зависели от капризов внешней среды; если в индустриальном обществе труд представлял собой уже взаимодействие человека с преобразованной природой, когда в процессе производства товаров люди становятся придатками машин, то в постиндустриальном обществе труд является, прежде всего, взаимодействием между людьми (между чиновником и посетителем, врачом и пациентом, учителем и учащимися, между членами исследовательских групп, сотрудниками контор или работниками бригад обслуживания). Тем самым из процесса труда и повседневной практики исключаются природа, искусственно созданные предметы, а остаются лишь люди, которые учатся взаимодействовать друг с другом. В истории человеческого общества это совершенно новая, не имеющая аналогов ситуация.

 

6. Роль женщин. В индустриальном обществе трудились в основном мужчины. Постиндустриальное общество (например, услуги в гуманитарной сфере) предоставляет широкие возможности занятости для женщин. Женщины впервые получили надежную основу для достижения экономической независимость.

 

7. Наука достигает своего зрелого состояния. Возникшее в XVII в., то есть еще в доиндустриальном обществе, научное сообщество являлось уникальным социальным институтом. В отличие от других харизматических сообществ (религиозных групп, мессианских политических движений) оно не «рутинизирует» свои убеждения и не возводит их в ранг официальных догм. В постиндустриальном обществе значительно укрепилась связь науки и технологий; наука во многом определяет социальные потребности.

 

8. Ситусы как политические единицы. В предыдущем состоянии общества главную роль играли классы и страты, то есть горизонтальные единицы общества, вступающие друг с другом в отношения превосходства-подчинения. В постиндустриальном обществе, по Беллу, более важными узлами политических связей стали ситусы (от лат. situ – положение, позиция), или вертикально расположенные социальные единицы. Состояние постиндустриального общества и его политику определяет не классовая борьба, а соперничество между ситусами.

 

9. Меритократия (от лат. meritos – польза). В постиндустриальном обществе человек может занять свое положение не столько по праву наследования или собственности (как в доиндустриальном и индустриальном обществе), сколько вследствие образования и квалификации, на основе личных достижении и пользы, приносимой обществу.

 

10. Конец ограниченности благ. Большинство социалистических и утопических теорий приписывало все болезни общества дефициту товаров и конкуренции людей за недостающие блага. В постиндустриальном обществе, считает Белл, исчезнет дефицит благ, будет только дефицит информации и времени.

 

11. Экономическая теория информации. В индустриальном обществе при производстве индивидуальных товаров предпочтение должно отдаваться конкурентной системе, в противном случае предприятия теряют активность или становятся монополистами. В постиндустриальном обществе появилась возможность оптимально инвестировать в знание, производство которого носит коллективный характер – возможность, позволяющая более широко распространять и использовать его. Постиндустриальное общество – это общество знания [см.: 5].

 

Подчеркнем, что, согласно Беллу, изменения и усовершенствования в идеальных структурах (в знаниях, представлениях людей о новых технологиях) влекут за собой изменение социальной структуры общества. В схематичном виде Белл рисует такую социально-политическую структуру постиндустриального общества.

 

Социальная структура общества.

I. Статусные группы: ось стратификации основывается на знании (горизонтальные структуры):

А. Класс профессионалов – четыре сословия:

1. Научное;

2. Технологическое (прикладные типы знания: инженерные, экономические, медицинские);

3. Административное;

4. Культурологическое (художественная и религиозная деятельность);

Б. Техники и полупрофессионалы;

В. Служащие и торговые работники;

Г. Ремесленники и полуквалифицированные рабочие («синие воротнички»).

II. Ситусные группы: сферы приложения профессиональной деятельности (вертикальные структуры):

А. Экономические предприятия и коммерческие фирмы;

Б. Правительство (юридическая и административная бюрократия);

В. Университеты и научно-исследовательские институты;

Г. Социальная сфера (больницы, службы быта и т. д.);

Д. Военные.

III. Контролирующая система или политическая организация общества:

А. Высший эшелон власти:

1. Аппарат президента;

2. Лидеры законодательной власти;

3. Руководители бюрократии;

4. Высшее военное руководство;

Б. Политические группы – социальные объединения и группы давления:

1. Партии;

2. Элиты (научная, академическая, деловая, военная);

3. Мобилизованные группы:

а) функциональные группы (деловые, профессиональные, группы, выделяемые на основе специфики труда);

б) этнические группы;

в) узконаправленные группы:

– функциональные (мэры городов, бедняки и т.д.);

– группы носителей специфических интересов (молодежь, женщины, и т. д.) [5, с. 501].

 

Белл подчеркнул, что «новая социальная система, в отличие от того, что утверждает К. Маркс, не всегда зарождается в недрах старой, но в ряде случаев вне ее. Основу феодального общества составляли дворяне, землевладельцы, военные и священнослужители, чье богатство было связано с собственностью на землю. Буржуазное общество, зародившееся в XIII веке, сложилось из ремесленников, купцов и свободных профессионалов, чья собственность состоит в их квалификации или их готовности идти на риск… оно зародилось вне феодальной землевладельческой структуры, в свободных общинах или городах, которые к тому времени уже освободились от вассальной зависимости. И эти маленькие самоуправляющиеся общины стали основой европейского торгового и индустриального общества. Такой же процесс происходит в настоящее время. Корни постиндустриального общества лежат в беспрецедентном влиянии науки на производство… Исходя из этого можно сказать, что научное сословие – его форма и содержание – является монадой, содержащей в себе прообраз будущего общества» [5, с. 504–505].

 

Согласно Беллу, социальная структура постиндустриального общества по сравнению с индустриальным не упростится, а еще более усложнится. Если теоретики-утописты, мечтавшие о всеобщем социальном равенстве, видели прогресс в искусственном выравнивании социальных статусов разных социальных групп, то реалии постиндустриального общества не только усложнили, но и продолжают усложнять его социальную структуру. Эта тенденция вытекает из процесса бурного развития знания и образования, постоянного усложнения и всё возрастающего разнообразия человеческой деятельности, разделения труда, умножения специальностей и специализаций.

 

Борьба традиционных классов из экономической сферы переместилась в политическую. Именно здесь продолжается перераспределение произведенного продукта и группы специфических и этнических интересов (бедные и черные) стремятся путем получения помощи от правительства восполнить свой невысокий статус в экономической сфере.

 

Второе важное изменение в социальной структуре постиндустриального общества заключается в формировании кроме статусных, то есть горизонтальных, еще и ситусных, или вертикальных структур. Из-за этого разброса представителей каждой социальной группы по разным ситусным группам вероятность чистого корпоративного сознания, способного к яркому политическому выходу (например, лоббированию своих классовых интересов) имеет тенденцию к уменьшению.

 

Все это демократизирует общество. Положение человека в нем больше определяет не капитал, а его знания, умения и качество той пользы, которую он приносит людям. Изменится, по мнению Белла, само существо общества, которое следует называть не капиталистическим, в котором власть принадлежит владельцам средств производства, а меритократическим, в котором властью обладают люди, приносящие не личную, а общественную пользу, работающие не для получения собственной прибыли, а для умножения общественного богатства. В этом смысле, то есть в смысле распределения и перераспределения власти, понятие «меритократия» сближается у Белла с понятием «демократия».

 

Развитие общества, по мнению Белла, определяет взаимодействие трех его основных сфер: технико-экономической, политической и культурной. Основные изменения происходят, прежде всего, в технико-экономической сфере. Но эта сфера сама испытывает сильное влияние развивающейся науки, знания, а уже затем оказывает воздействие на политику и культуру [см.: 5, с. CXLIV].

 

Переход к постиндустриальному обществу, по мнению Белла, уже начался, и его черты достаточно отчетливо просматривались в Америке 1970-х годов. Другие развитые страны также движутся в направлении постиндустриализма. Кроме США в конце XX в. постиндустриальными должны стать Западная Европа, Япония и СССР.

 

Другие авторы при разработке концепции постиндустриального общества делают упор на аксиологическом аспекте. По их мнению, главный сдвиг происходит в изменении ценностей, на которые ориентируются люди постиндустриального общества. Кеннет Кенистон, например, утверждает, что значительная масса молодежи современных развитых стран стремится к «поиску мира, расположенного по ту сторону материализма, к отказу от карьеризма и стяжательства» [7, с. 128].

 

Вообще философы и политические культурологи, говоря об обществе, следующим за индустриальным, предпочитают рассуждать в категориях «модерн» – «постмодерн» или «материалистическое общество» и «постматериалистическое общество».

 

«Модернизация, – утверждает Рональд Инглхарт, – не финальный этап истории. Становление передового индустриального общества ведет еще к одному совершенно особому сдвигу в базовых ценностях – когда уменьшается значение характерной для индустриального общества инструментальной рациональности. Преобладающими становятся ценности постмодерна, неся с собой ряд разнообразных социетальных перемен, от равноправия женщин до демократических политических институтов (выделено мной – Б. И.) и упадка государственно-социалистических режимов» [8, с. 6–23].

 

Сдвиг обществ к ценностям постмодерна – не случайный поворот истории или излом политического развития. Этот сдвиг, с точки зрения Инглхарта, соизмерим с переходом человечества от аграрного общества к индустриальному, когда изменялось мироотношение, сформированное неподвижно-устойчивой аграрной экономикой, опиравшейся на религиозный характер жизни, традиции, наследуемый статус, обязательства перед общиной. Модернистское мироотношение несло с собой светский образ жизни, социальную мобильность, стимулирование инноваций, индивидуализм. В настоящее время, по Инглхарту, постиндустриальные общества изменяют свои социально-политические траектории в двух кардинальных отношениях.

 

1. В отношении системы ценностей. С принятием модернистских, материалистических, индустриальных ценностей экономический рост стал приравниваться к прогрессу, то есть к главному критерию преуспеяния общества. Но в настоящее время это все более ставится под сомнение, а место критерия преуспеяния занимает акцентирование качества жизни. Такие нормы индустриализма, как дисциплина, самоотвержение, достижения в обществе уступают место нормам постиндустриализма: широкой свободе, выбору жизненного стиля, круга общения, индивидуальному самовыражению.

 

2. В отношении институциональной структуры. Постиндустриальные, постмодернистские ценности изменяют социальные отношения внутри индустриальных, иерархических, бюрократизированных организаций, служивших опорой индустриализму. Меняются и государство, и политические партии, и сборочные линии массового конвейера, и структура промышленных корпораций и торговых фирм. Все они подошли как к пределам своей эффективности, так и к пределам их массового приятия.

 

Основным содержанием ценностно-структурного сдвига, утверждает Инглхарт, является переход от материалистических ценностей к ценностям постматериальным. С переориентацией на ценности постматериализма заметные изменения происходят в политической системе и политической культуре, а именно:

– падает уважение к власти и политическим авторитетам как выразителям отживающих ценностей, как символам уходящей эпохи;

– усиливается акцент на политическое участие и на переход от участия через политические партии к более автономным и индивидуальным его видам, как например, обмен мнениями через Интернет вместо дебатов в партийных клубах, организация протестных акций через Интернет вместо участия в акциях, организованных партиями и профсоюзами, индивидуальное голосование через Интернет вместо участия во всеобщем голосовании на избирательных участках;

– целью политического участия становится не достижение материального достатка и безопасного существования, а самовыражение, демонстрация собственного стиля жизни, отличного от стиля, навязываемого массовой культурой;

– усиливается тяга индивидов к самовыражению, которое проявляется во всем облике, манере поведения людей, постматериальных ценностях, характере общения, в отношении к людям, ориентированным преимущественно на материальные ценности;

– политические конфликты носят все менее классовый характер и фокусируются вокруг проблем культуры и качества жизни.

 

Эти изменения способствуют:

– в обществах с авторитарной политической культурой – демократизации, но в обстановке слишком быстрых перемен и неуверенности в завтрашнем дне – также и вспышкам ксенофобии;

– в демократических обществах – развитию демократической культуры по пути большей партиципаторности и ориентированности на конкретные проблемы.

 

Ядром теории постматериалистической культуры Инглхарта является концепция межгенерационной (межпоколенной) перемены ценностей, согласно которой человечество будет переходить от современных индустриальных и материалистических ценностей к ценностям постматериалистическим постепенно, от поколения к поколению.

 

Весьма интересным является и сравнительный анализ Инглхарта модернизации и постмодернизации. Он полагает, что в эпоху постиндустриализма процесс модернизации сменился процессом постмодернизации. Эти процессы различаются по четырем важным моментам.

 

1. Социальные преобразования в процессе постмодернизации теряют линейный и поступательный характер, то есть не следуют одному направлению и постоянному приращению вплоть до конца истории. Напротив, рано или поздно они достигают поворотной точки. В последние десятилетия они идут в совершенно новом направлении.

 

2. Предыдущие варианты теории модернизации носили детерминистский характер: марксизм делал упор на экономический детерминизм, а теория Вебера склонялась к детерминизму культурному. С точки зрения теории постмодернизации, взаимосвязи между экономикой, с одной стороны, и культурой и политикой – с другой, носят взаимодополняющий характер, как это происходит между различными системами биологического организма. Бессмысленна постановка вопроса о том, что определяет деятельность человеческого организма: мускульная система, система кровообращения, нервная система или система дыхательных путей; каждая из них играет свою, жизненно важную роль. Аналогичным образом политические системы, равно как и экономические, требуют поддержки со стороны культурной системы, в противном случае им пришлось бы опираться на откровенное принуждение. И напротив, культурная система, несовместимая с экономикой, вряд ли окажется жизнеспособной. Если все указанные системы не будут поддерживать друг друга на взаимной основе, им грозит отмирание.

 

3. Сторонники постмодернизации не согласны с теми, кто приравнивает модернизацию к вестернизации. В какой-то исторический момент модернизация действительно была чисто западным явлением, однако сегодня вполне очевидно, что этот процесс обрел глобальный характер и что в определенном смысле его возглавили страны Восточной Азии. Отсюда вытекает предложение сторонников постмодернизации модифицировать тезис Вебера о роли протестантской этики в экономическом развитии.[1] Вебер правильно понял роль протестантизма, принесшего, в отличие от других религий, сдерживавших экономическое развитие, рационализм и холодную расчетливость в ходе модернизации Европы. Однако рационализмом и холодной расчетливостью для развития экономики, как выяснилось, могут овладеть и представители других религий. А индустриализация, начавшаяся на Западе, сегодня представляется как один из вариантов модернизации.

 

4. Демократия отнюдь не является феноменом, имманентно присущим фазе модернизации, как считают сторонники этой теории. Возможны и альтернативные последствия, причем наиболее ярким их примером служит фашизм и коммунизм. Однако демократия действительно становится все более вероятным явлением по мере перехода от стадии модернизации к постмодернизации. На этой второй стадии осуществляется совершенно особый комплекс преобразований, которые до такой степени повышают вероятность утверждения демократии, что, в конечном счете, приходится «дорого платить за то, чтобы ее избежать».

 

Постмодернизация предусматривает отказ от акцента на экономическую эффективность, бюрократические структуры власти и научный рационализм, которые были характерны для модернизации, и знаменует переход к более гуманному обществу, где самодеятельности, многообразию и самовыражению личности предоставляется больший простор [10, с. 267–269].

 

Постмодернизация предоставляет каждому члену общества делать собственный нравственный, социальный и политический выбор и в то же время требует от государственных институтов и общественных структур создавать реальные возможности этого выбора. Таким образом, постмодернизация, как и индустриальная модернизация, создает новые массовые политические и социальные институты, но, в отличие от индустриальной модернизации, дает возможность не только массового участия в политическом процессе, но и индивидуального выбора стиля поведения, круга общения, новых постматериальных ценностей, новых партий и иных организаций, ставящих новые проблемы.

 

К концу XX в. все больше авторов, исследуя черты постиндустриализма, делают упор на такой его характеристике, как все возрастающая роль информации. Многие из них прямо называют следующее за индустриальным общество информационным.

 

Так, например, Джон Нейсбит обнаружил следующие главные изменения или мегатренды современного постидустриального и информационного общества:

– мы перешли от индустриального общества к обществу, в основе которого лежит производство и распределение информации;

– мы движемся в сторону дуализма «технический прогресс (high tech) – душевный комфорт (high touch)», когда каждая новая технология сопровождается компенсаторной гуманитарной реакцией;

– нам более не доступна роскошь работы в пределах изолированной, самодостаточной национальной экономической системы; необходимо признать, что мы являемся составной частью мировой экономики;

– мы из общества, управляемого сиюминутными соображениями и стимулами, превращаемся в общество, ориентированное на гораздо более долгосрочные перспективы;

– в городах и штатах, в небольших организациях и подразделениях мы снова открыли способность действовать новаторски и получать результаты – снизу-верх;

– во всех аспектах нашей жизни мы переходим от надежд на помощь учреждений и организаций к надеждам на собственные силы;

– мы обнаруживаем, что формы представительной демократии в эпоху мгновенно распространяющейся информации устарели и их необходимо дополнить формами демократии участия;

– мы перестаем зависеть от иерархических структур и делаем выбор в пользу неформальных сетей. Это особенно важно для предпринимательской среды;

– увеличивается число американцев, живущих на Юге и на Западе, покинувших для этого старые промышленные центры Севера;

– из общества, скованного жесткими рамками выбора «или – или», мы быстро превращаемся в свободное общество с многовариантным поведением [см.: 11, с. 8–9].

 

Демократия участия и расчет в большей мере на собственные силы, чем на помощь государственных организаций, многовариантность поведения, так же, как и опора на постматериальные ценности, создает возможности не только массового участия в политике, но и индивидуального выбора политических союзников и политических программ, политических лидеров и политических партий.

 

Французский исследователь Ален Турен назвал общество, следующее за индустриальным, коммуникационным или программированным обществом, ибо оно в результате бурного развития науки и технологий получает возможность использовать сложные системы информации и коммуникации, а также обладает значительно большей степенью мобилизованности, чем индустриальное общество. В индустриальном обществе индивиды были вовлечены в управляемые системы коллективной организации почти только в сфере занятости, хотя иногда и – в гораздо меньшей мере – в связи с жилищем. Для постиндустриального, программированного общества характерно то, что оно внедряет большие централизованные системы управления в самые различные области общественной жизни, в том числе в информационную, образовательную, научно-исследовательскую сферы, даже в области потребления и здравоохранения. Централизация решений и управления этими и другими сферами позволяют создавать долгосрочные программы, программировать развитие всех сфер общества. Новое общество будет обществом программируемых коммуникаций, однако оно не уменьшает, а, наоборот, существенно увеличивает возможности выбора, ибо программированное общество ничего общего не имеет с обществом унификации и концентрации принятия решений, с обществом политического и идеологического контроля. Программированные общества заставляют людей, товары и идеи циркулировать в гораздо большей мере, чем это делали предыдущие общества. В политической сфере постиндустриальное программированное общество, как выразился Турен, «позволяет и поощряет большую взаимозависимость между механизмами господства». Если в индустриальном обществе основой протеста и, следовательно, политического процесса была идея справедливости, то в индустриальном, программированном обществе такой основой станет идея счастья, то есть «всеохватывающее понятие социальной жизни, основанной на учете потребностей индивидов и групп в обществе». Следовательно, и политическая арена в программированном обществе связана уже не с рабочим движением, как в индустриальном обществе, а с актором, владеющим многими ролями, с «актером», с конкретным человеком. Это не снижает, а даже повышает конфликтогенность программированного общества, но одновременно повышает его устойчивость. Как выразился Турен, «пламя может вспыхнуть в любом месте, но обществу меньше, чем прежде угрожает огромный пожар» [12].

 

Мануэль Кастельс определяющую черту постиндустриального, информационного общества видит в наличии сетей. Сетевая структура общества представляет собой комплекс взаимосвязанных узлов, к которым относятся рынки ценных бумаг и обслуживающие их вспомогательные учреждения, когда речь идет о сети глобальных финансовых потоков, советы министров различных европейских государств, когда речь идет о политической сетевой структуре, поля коки и мака, подпольные лаборатории, тайные аэродромы, уличные торговцы наркотиками и финансовые учреждения, занимающиеся отмыванием денег, когда речь идет о производстве и распространении наркотиков, телеканалы, студии, журналистские бригады, технические телевизионные средства, когда речь идет о глобальной сети новых средств информации, составляющей основу для выражения культурных форм и общественного мнения в информационный век.

 

Сети, как полагает Кастельс, оказались институтами, способствующими развитию целого ряда областей, а именно:

– капиталистической экономики, основывающейся на инновациях, глобализации и децентрализованной концентрации;

– сферы труда с ее работниками и фирмами, основывающейся на гибкости и адаптируемости;

– сферы культуры, характеризующейся постоянным расчленением и воссоединением различных элементов;

– сферы политики, ориентированной на мгновенное усвоение новых ценностей и общественных умонастроений;

– социальной организации, поставившей своей задачей «завоевание пространства и уничтожение времени».

 

Одновременно становление сетевого общества выступает в качестве источника далеко идущей перестройки отношений власти. Подсоединенные к сетям «рубильники» (например, когда речь идет о переходе под контроль финансовых структур той или иной империи средств информации, влияющей на политические процессы) выступают в качестве орудий осуществления власти, доступных лишь избранным. Кто управляет таким рубильником, тот и обладает властью [см.: 13, с. 494–505].

 

В 1980 году Элвин Тоффлер издал свою очередную книгу «Третья волна». Он рассуждал, как Белл и Бжезинский, в духе «пришествия третьей эры» (первая волна – аграрная, вторая – индустриальная, третья волна – постиндустриальная).

 

Черты будущей постиндустриальной цивилизации, по его мнению, уже в наше время достаточно хорошо просматриваются и заключаются в:

– переходе общества к новой более широкой энергетической базе, использовании разнообразных источников энергии (энергии водорода, солнца, приливов и отливов, геотермальных вод, биомассы, молнии, новых форм ядерной энергии и др.);

– переходе к новой, более дифференцированной технологической базе, включающей менее громоздкие и экологически безопасные технологии, созданные с использованием результатов развития биологии, генетики, электроники, материаловедения, глубоководных исследований и открытий в космосе;

– переходе к новому информационному и компьютеризованному обществу;

– росте значения информации, которая приобретет большую ценность, чем когда-либо, и перестроит систему образования и научных исследований, реорганизует СМИ;

– исчезновении культурного доминирования нескольких СМИ; в постиндустриальной цивилизации будут преобладать интерактивные, демассифицированные средства, обеспечивающие максимальное разнообразие и даже персональные информационные запросы;

– будущее телевидение даст начало «индевидио» – вещанию в узком диапазоне, передающем образы, адресованные одному человеку; появятся и другие, новые средства передачи информации от индивида к индивиду;

– заводы и фабрики постиндустриальной цивилизации будут мало похожи на предприятия индустриального общества; их основной функцией будет практически безотходное высокотехнологичное производство целостного продукта на заказ, а не производство массовой продукции; управлять таким производством будут не рабочие и инженеры, а сами потребители, находящиеся на большом расстоянии;

– уменьшении монотонности труда, исчезновении конвейеров, снижении уровня шумности; работники будут приходить и уходить в удобное для них время, многие будут выполнять свою работу на дому; они станут более независимы и самостоятельны в своих решениях;

– уменьшении потока бумаг, пересылаемых из кабинета в кабинет; главным станет процесс совместного принятия решений;

– замене дешевыми средствами коммуникации дорогостоящего транспорта;

– центром цивилизации станет не офис, и даже не университет, а дом, семья, в которой любой ее член может получить любую профессиональную, образовательную или развлекательную информацию;

– основании новой системы распределения власти, в которой нация как таковая утратит свое значение, зато гораздо большее значение приобретут другие институты: от транснациональных корпораций до местных органов власти;

– появлении новых религиозных течений, новых научных теорий, новых видов искусства, обладающих большим разнообразием, чем в обществе индустриальной эпохи;

– достижении обществом более высокого уровня разнообразия;

– возникновении нового понимания человеком природы [см.: 14, с. 559–568].

 

В постиндустриальном обществе, по Тоффлеру, инновации в технике и вызванные ими изменения достигнут таких темпов, что за ними не будет поспевать биологическая природа человека. Люди не приспособившиеся, не успевающие за прогрессом, остаются на обочине этого процесса, как бы выпадают из общества, а поэтому противостоят, мстят ему, испытывают страх, шок от будущего. Отсюда такие социальные явления как вандализм, мистицизм, апатия, наркомания, насилие, агрессия. Выход из такого положения Тоффлер видит в изменении мышления, переходе к новым формам социальной жизни. Новые формы социальной жизни придут, по его мнению, после перехода к производству детей по заданным физическим и интеллектуальным характеристикам. Тогда изменятся такие социальные структуры, как семья, брак, такие понятия, как «материнство», «секс». Изменятся социальные роли мужчины и женщины. Появятся новые формы социальной жизни, такие как групповые браки и коммуны.

 

Несмотря на появившийся пессимизм в отношении выживания постиндустриального общества в ухудшающейся экологии, возможностей его развития и приспособления к нему человека, большинство исследователей постиндустриализма предпочитает придерживаться оптимистического тона. Так, бурно развивающиеся компьютерные и телекоммуникационные технологии навели Эдуарда Корниша на мысль о грядущем киберобществе. Кибернетическое общество Корниша имеет черты, весьма напоминающие постиндустриальное, информационное, технотронное общество, описанное его коллегами и лишенное алармистских настроений, а именно:

– в ближайшие десятилетия компьютерная сеть и сеть телекоммуникаций вообще существенно расширятся, что окажет важное влияние на жизнь человечества;

– компьютеры возьмут на себя большинство наших ментальных функций, подобно тому, как машины в прошлом взяли на себя большую часть тяжелой физической работы; новая техника поможет человечеству решить многие проблемы, которые раньше ставили его в тупик;

– информационные технологии, созданные в развитых странах, быстро распространяются по всему миру; компьютеры входят в миллионы домов каждый год; в тех странах, где развитие информационных технологий еще не достигло таких высот, как в развитых государствах, их рост в процентном отношении будет еще больше;

– информационные технологии будут принимать все более портативные и миниатюрные формы; недалеко то время, когда человек сможет носить в своем кармане эквивалент сотен современных суперкомпьютеров;

– новые информационные технологии будут приспособлены к специфическим потребностям людей, их индивидуальным вкусам; телефон, телевизор и компьютер могут быть объединены в одном приборе;

– старые изобретения в области информационных технологий не будут вытеснены своими более современными соперниками и даже преуспеют; кино, телевидение и компьютер – каждый в свое время – угрожали книге уничтожением, но книгоиздатели по сей день издают и продают книги, в том числе книги о кино, телевидении и компьютерах.

 

Эти новации в технике и технологиях вызовут колоссальные изменения в культурной, экономической, социальной и политической сферах, а именно:

– человеческая деятельность будет глобализирована за счет дешевых коммуникаций, фантастически сокращающих расстояния и устраняющих барьеры между людьми; люди, живущие за тысячи миль друг от друга, уже сегодня имеют возможность работать вместе, делать покупки на расстоянии, невзирая на государственные границы;

– глобализация экономики означает, что металлический болт, сделанный в Малайзии, должен точно соответствовать гайке, произведенной в Таиланде, чтобы соединить отдельные части, изготовленные в Южной Африке и Чили; глобализация экономики будет все более усиливаться в соответствии с требованиями глобального рынка;

– глобализация культуры приведет к уменьшению роли локальных культур; сегодня существует несколько тысяч языков, и в течение XXI в. исчезнут 90 % из них; глобальные компьютерные сети и телекоммуникации превратят английский в доминирующий международный язык; людям, если они захотят выйти в своей деятельности за национальные рамки, придется выражать свои мысли на английском, который, в конце концов, может стать родным для большинства населения Земли;

– вместе с тем появятся новые культуры и новые языки; речь идет о технических, научных, производственных, спортивных и т. д. сообществах, формирующих свой жаргон и свои обычаи;

– информационные технологии освободят людей от необходимости селиться поблизости от работы, что увеличит поток переселенцев в сельскую местность, ближе к природе и интересной культурной среде;

– большое количество времени, проводимое человеком у телевизора и компьютера, приводят к отвыканию от социального общения, распаду социальных и родственных связей, что ведет к его ожесточению, учащению случаев асоциального поведения;

– информационные технологии значительно расширяют возможности интерактивного обучения, обогащают методологию преподавания, дают возможность значительно расширить число образовательных программ;

– развитие информационных технологий будет ограничивать контроль над киберпространством политических систем и государств, ибо люди, не прибегая к их помощи, смогут напрямую общаться друг с другом;

– компьютерные сети предоставят исчерпывающую информацию о законодательстве, управлении, политике государства, кандидатах от политических партий и самих партиях, об организации выборов, итогах голосования и т. д.; уже сегодня решается проблема создания так называемого электронного правительства [см.: 15, с. 88–97];

– компьютеры окажут помощь в проведении самих выборов;

– информационные технологии сделают многие страны более открытыми: уже сегодня диссиденты и борцы за права человека используют Интернет и электронные средства связи для разоблачения нарушений конституций и законов;

– но информационные технологии уже сегодня используются для дезинформации граждан как правительствами, так и их политическими противниками, в том числе и террористами; в этом случае главная задача граждан будет заключаться в том, чтобы уметь отличить правду от лжи;

– уже сегодня телекоммуникационная аппаратура и компьютеры создают условия для усиления контроля за населением; важно, чтобы средства такого контроля использовались правительствами для общественно необходимых целей и не нарушали права человека [см.: 16, с. 191–206].

 

Не все черты постиндустриального, информационного общества носят однозначно позитивный характер. Как и сам постиндустриализм, представляющий весьма противоречивое, непоследовательное и неоднозначное явление, его социально-политическая система также противоречива и неоднозначна. Но само движение человеческого общества от индустриализма к постиндустриализму, к новому качественному состоянию экономики и культуры, политического процесса, информационной сферы, к новым ценностям, безусловно, является общим результатом развития цивилизации, носит объективный и необратимый характер.

 

Постиндустриальное, информационное общество занимает свое место в истории человеческого общества, следуя за индустриальным. Современное информационное общество прошло в своем развитии сельскохозяйственную и индустриальную эры и представляет собой сообщество наиболее развитых держав, к которому постепенно присоединяются развивающиеся страны.

 

Литература

1. Исаев Б. А. Политическая история. Демократия: учебник для академического бакалавриата. – М.: Юрайт, 2017. – 476 с.

2. Brzezinski Z. Between Two Ages: America’s Role in the Technetronic Era. – New York.: The Viking Press, 1970. – 355 p.

3. Burnham J. The Managerial Revolution. – New York: Day, 1941. – 285 p.

4. История политических и правовых учений / Под общ. ред. В. С. Нерсесянца. – М.: Норма, 1999. – 727 с.

5. Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. – М.: Академия, 1999. – 783 с.

6. Сектора и отрасли экономики США в 2018–2019 гг. // Как уехать за границу в самостоятельное путешествие или на ПМЖ. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://visasam.ru/emigration/economy/razvitie-ekonomiki-ssha.html (дата обращения 31.05.2019).

7. Keniston K. Youth and Dissent: The Rise of a New Opposition. – New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1971. – 403 p.

8. Инглхарт Р. Постмодерн: меняющиеся ценности и изменяющиеся общества // Полис. – 1997. – № 4. – С. 6–23.

9. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. – М.: РОССПЭН, 2006. – 648 с.

10. Инглегарт Р. Модернизация и постмодернизация // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под редакцией В. Л. Иноземцева. – М.: Academia, 1999. – С. 261–291.

11. Нейсбит Д. Мегатренды. – М.: Издательство ACT; Ермак, 2003. – 380 с.

12. Турен А. От обмена к коммуникации: рождение программированного общества // Новая технократическая волна на Западе / сост. и вст. статья П. С. Гуревича. – М.: Прогресс, 1986. – С. 410–430.

13. Исаев Б. А. Понятие и типология политических режимов // Социально-гуманитарные знания. – 2009. – № 3. – С. 88–97.

14. Корниш Э. Кибербудущее // Впереди XXI век: Перспективы, прогнозы, футурологи. Антология современной классической прогностики. 1952–1999 / ред.-сост. и авт. предисл. акад. И. В. Бестужев-Лада. – М.: Academia, 2000. – С. 191–206.

15. Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под редакцией В. Л. Иноземцева. – М.: Academia, 1999. – С. 494–505.

16. Тоффлер Э. Третья волна. – М.: Издательство АСТ, 1999. – 784 с.

 

References

1. Isaev B. A. Political History. Democracy [Politicheskaya istoriya. Demokratiya]. Moscow, Yurayt, 2017, 476 p.

2. Brzezinski Z. Between Two Ages: America’s Role in the Technetronic Era. New York, The Viking Press, 1970, 355 p.

3. Burnham J. The Managerial Revolution. New York, Day, 1941, 285 p.

4. Nersesyants V. S. (Ed.) History of Political and Legal Studies [Istoriya politicheskikh i pravovykh ucheniy]. Moscow, Norma, 1999, 727 p.

5. Bell D. The Coming of Post-Industrial Society: A Venture in Social Forecasting [Gryaduschee postindustrialnoe obschestvo. Opyt sotsialnogo prognozirovaniya]. Moscow, Akademiya, 1999, 783 p.

6. Sectors and Branches of the US Economy in 2018–2019 years [Sektora i otrasli ekonomiki SShA v 2018–2019 gg.]. Available at: https://visasam.ru/emigration/economy/razvitie-ekonomiki-ssha.html (accessed 31 May 2019).

7. Keniston K. Youth and Dissent: The Rise of a New Opposition. New York, Harcourt Brace Jovanovich, 1971, 403 p.

8. Inglehart R. Postmodern: Changing Values and Changing Societies [Postmodern: menyayuschiesya tsennosti i izmenyayuschiesya obschestva]. Polis (Polis. Political Studies), 1997, № 4, pp. 6–23.

9. Weber M. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism [Protestantskaya etika i dukh kapitalizma]. Moscow, ROSSPEN, 2006, 648 p.

10. Inglehart R. Modernization and Postmodernization [Modernizatsiya i postmodernizatsiya]. Novaya postindustrialnaya volna na Zapade. Antologiya (New Post-Industrial Wave in the West. Anthology). Moscow, Academia, 1999, pp. 261–291.

11. Naisbitt J. Megatrends [Megatrendy]. Moscow, Izdatelstvo AST; Ermak, 2003, 380 p.

12. Touraine A. From Exchange to Communication: The Birth of Programming Society [Ot obmena k kommunikatsii: rozhdenie programmirovannogo obschestva]. Novaya tekhnokraticheskaya volna na Zapade (New Technocratic Wave in the West). Moscow, Progress, 1986, pp. 410–430.

13. Isaev B. A. The Concept and Typology of Political Regimes [Ponyatie i tipologiya politicheskikh rezhimov]. Sotsialno-gumanitarnye znaniya (Social and Humanitarian Knowledge), 2009, № 3, pp. 88–97.

14. Cornish E. The Cyber Future [Kiberbuduschee]. Vperedi XXI vek: Perspektivy, prognozy, futurologi. Antologiya sovremennoy klassicheskoy prognostiki. 1952–1999 (Ahead of XXI Century: Prospects, Forecasts Futurologists. Anthology of Contemporary Classical Prognostication). Moscow, Academia, 2000, pp. 191–206.

15. Castells M. The Formation of a Society of Network Structures [Stanovlenie obschestva setevykh struktur]. Novaya postindustrialnaya volna na Zapade. Antologiya (New Post-Industrial Wave in the West. Anthology). Moscow, Academia, 1999, pp. 494–505.

16. Toffler A. The Third Wave.Moscow, Izdatelstvo AST, 1999, 784 p.



[1] Речь идет о работе М. Вебера «Протестантская этика и дух капитализма».

 
Ссылка на статью:
Исаев Б. А. Место в истории и характерные черты постиндустриального, информационного общества // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 2. – С. 50–69. URL: http://fikio.ru/?p=3603.

 
© Б. А. Исаев, 2019.

Статья написана на основе главы 10.4 «Основные отличительные черты постиндустриального, информационного общества» // Исаев Б. А. Политическая история. Демократия: учебник для академического бакалавриата. – М.: Издательский дом Юрайт, 2017. – С. 422–441.

УДК 316.422

 

Трубицын Олег Константинович – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Новосибирский национальный исследовательский государственный университет», кафедра философии, доцент, кандидат философских наук, доцент, Новосибирск, Россия.

Email: trubitsyn.ol@yandex.ru

630090, Россия, Новосибирск, ул. Пирогова, 2,

тел.: 8 (913) 720-85-99.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Развитие информационного общества подразумевает формирование и экспансию креативного класса и креатосферы – сферы деятельности с преобладанием творческого характера труда занятых в ней работников. В связи с этим возникают вопросы о сущности творчества, его соотношении с креативностью и инновационностью, о том, какого рода творчество может и должно стимулировать современное общество и какими методами можно этого добиться.

Результаты: Вместо бинарного разделения на творческое и нетворческое мы обнаруживаем широкий спектр видов и субъектов деятельности – от творчества в «высоком» смысле, духовного самотворчества, до инновационной деятельности. Государственная инновационная политика – это метод, которым государство пытается поощрять инновационную активность в стране. Можно выделить пять альтернативных вариантов инновационной политики:

1) неолиберальная модель, где роль государства сводится к минимуму;

2) модель сетевого развивающего государства, где активная роль государства сочетается с инициативами частных корпораций и сетевых инновационных сообществ;

3) модель бюрократического развивающего государства, где основные инициативы исходят от государства, а частные структуры выступают преимущественно в роли исполнителей;

4) этатистская модель, подразумевающая мобилизационный вариант развития, когда государство является единственным активным агентом инновационной политики;

5) модель, основанная на принципах «всеобщей собственности».

Выводы: Существует зависимость между способностью личности проявлять свои творческие наклонности и социальной средой. Традиционные общества склонны ограничивать инновационную деятельность, в отличие от современных обществ, ориентированных на поощрение инновационной активности. С другой стороны, для духовного самотворчества более благоприятны условия традиционного общества, где потребности людей в проявлении своих творческих задатков не мобилизуются рыночными силами или государством. Для развития инновационной активности в современном обществе требуется проведение эффективной государственной инновационной политики. С учетом этого можно сделать вывод, что для России сейчас лучше подходит модель сетевого развивающего государства.

 

Ключевые слова: творчество; креативный класс; инновация; развивающее государство; инновационная политика.

 

Creatosphere Development in Information Society

 

Trubitsyn Oleg Konstantinovich – Novosibirsk National Research State University, Department of Philosophy, Associate Professor, PhD, Novosibirsk, Russia.

Email: trubitsyn.ol@yandex.ru

2, ul. Pirogova, Novosibirsk, 630090, Russia,

tel.: +7 (913) 720-85-99.

Abstract

Background: The development of the information society implies the formation and expansion of the creative class and the creative sphere, a sphere of activity with a predominance of the creative nature of the labor of the workers employed in it. In this regard, questions arise about the essence of creativity, its relationship with creativity and innovativeness, about what kind of creativity can and should stimulate modern society and what methods can achieve this.

Results: Instead of a binary separation into creative and non-creative, we find a wide range of types and subjects of activity – from creativity in the “high” sense, spiritual self-creation, to innovative activity. State innovation policy is a method by which the state tries to encourage innovation activity in a country. Five alternative options for innovation policy can be distinguished:

1) a neoliberal model where the role of the state is minimized;

2) a model of a network developing state, where the active role of the state is combined with the initiatives of private corporations and network innovation communities;

3) a model of a bureaucratic developing state, where the main initiatives come from the state, and private structures act mainly as performers;

4) statist model, which implies a mobilization development option, when the state is the only active agent of innovation policy;

5) a model based on the principles of “universal ownership”.

Conclusion: There is a relationship between the ability of a person to express his creative inclinations and the social environment. Traditional societies tend to limit innovation, in contrast to modern societies focused on encouraging innovation. On the other hand, the conditions of a traditional society are more favorable for spiritual self-creation, where the people’s needs for the manifestation of their creative inclinations are not mobilized by market forces or the state. The development of innovative activity in modern society requires an effective state innovation policy. With this in mind, we can conclude that the model of a network developing state is now better suited for Russia.

 

Key words: creativity; creative class; innovation; developing state; innovation policy.

 

Введение. Креативный класс и креатосфера

К настоящему моменту социальными теоретиками предложен целый ряд моделей, описывающих новый, формирующийся тип общества. Эти модели делают упор на какую-либо определенную его характеристику. Так, концепция информационного общества делает упор на росте объемов и значимости функционирующей в обществе информации, концепция сервисного общества – на опережающем росте сектора услуг, концепция сетевого общества – на развитии сетевых структур и т. д. По большей части они не противоречат друг другу, а скорее являются взаимодополняющими. «Очевидно, что теории информационного общества, постиндустриального общества и общества знаний представляют собой родственные теоретические построения, основанные на уверенности в том, что качественные социальные трансформации в современном мире неразрывно связаны с новой ролью информации и знания» [4, с. 53].

 

Большинство из этих концепций указывают на такое обстоятельство, как изменение социально-классовой структуры общества, связанное с подъемом так называемого креативного класса. Р. Флорида объясняет это следующим образом: «Подобно другим классам, новый класс выделяется на базе экономики. Если для феодальной аристократии источником власти и классовой идентичности служили наследственный контроль над землей и населением, а для буржуазии – присущие ей “роли” коммерсантов и фабрикантов, то особенности креативного класса определены творческой функцией его членов. Поскольку креативность – это движущая сила экономического развития, креативный класс к настоящему времени занял в обществе доминирующее значение» [14, с. 11]. Также некоторые авторы говорят о формировании и экспансии креатосферы, которую «можно определить как сферу деятельности с преобладанием творческого характера труда занятых в ней работников» [11, с. 139].

 

Понятие креативного класса пока не получило достаточного социологического обоснования, в частности, отсутствуют четкие определения и перечень признаков принадлежности к данному классу. Как правило, к представителям креативного класса относят наемных работников, чьей основной производительной силой являются их уникальные творческие интеллектуальные и эстетические способности. Р. Флорида рассматривает понятие креативного класса предельно расширительно, включая в его состав всех представителей творческих профессий, хотя и выделяет в нем суперкреативное ядро. С точки зрения В. Л. Иноземцева [см.: 6], подлинно «творческой» является лишь деятельность этого самого суперкреативного ядра. По его мнению, основным капиталом эффективного современного производства (высокотехнологического и креативного) становится именно человеческий капитал креативных работников, следовательно, эти работники теряют «пролетарские» характеристики – в частности, их производительная деятельность не подвергается эксплуатации, будучи по сути своей творчеством, а не трудом. Таким образом, креативный класс – это своего рода «рабочая аристократия» творческих профессий, специалисты, крайне востребованные на рынке, чей вклад в обеспечение прибыльности предприятия значителен, что наделяет их определенной независимостью по отношению к нанимателю. Поскольку общепринятой точки зрения пока не сложилось, мы вправе принимать и «массовую» версию креативного класса Р. Флориды, и «элитарную» версию В. Иноземцева. Пока же будем исходить из того, что креативные работники могут быть заняты в разных сферах общественного производства, получать много или мало, но основной параметр, по которому человека относят к числу креативных работников – это не сфера его деятельности сама по себе или заработок, а его способность к осуществлению инноваций.

 

В нашей статье 2012 года [см.: 13], посвященной данной теме, был выдвинут ряд предположений об условиях, способствующих осуществлению страной инновационного развития, основным из которых предполагается подъем креативного класса. В данной же работе будет проведен критический анализ верности сделанных ранее выводов с учетом социальной практики прошедшего периода. Но сначала необходимо подробнее рассмотреть вопрос о соотношении понятий творчества и креативности, которые прежде рассматривались как синонимы, без проведения строгого различения.

 

1. Творчество с социально-философской точки зрения

Проблеме творчества посвятили свои размышления многие мыслители прошлого. При этом «первые философы и ученые древности умели объяснять феномен творчества через описание психосоматического состояния, которое сопровождает вдохновение» [16, с. 63]. Они «ассоциировали эту способность с гениальностью и рассматривали как фактор исключительности» [16, с. 61]. Со сменой исторических эпох менялось и представление о творчестве. Однако, пытаясь провести границы между творческим и нетворческим, большинство философов приходили к тому, что основой творческих способностей является свобода человеческой воли, некий изначальный творческий потенциал, сущностный для человеческого рода и заложенный в нас либо природой, либо Богом. «Творчество – это то, что связывается обычно со свободой, а не-творчество – то, что связывается с детерминизмом, со следованием каким-то законам» [12, с. 25]. Особенно ярко такое понимание творчества проявляется в работах отечественного философа Н. А. Бердяева.

 

В наши дни изучением творчества занимаются представители разных дисциплин, в первую очередь психологи. Также и философы пытаются делать философские обобщения наработок разных наук, хотя некоторые из них, как и в прежние века, помимо науки обращаются при объяснении этого феномена к религии, мистике, художественным образам, бытовым знаниям. Социальная философия не должна оставаться в стороне от изучения проблематики творчества. Тем не менее, на настоящий момент собственно социально-философский аспект данного феномена остается в тени. Это выглядит парадоксально с учетом очевидной социальной значимости данной тематики. Она связана с популярными во многих странах декларациями о необходимости перехода к новой модели общественных отношений – обществу, основанному на знании, креативности, инновациях. Иначе говоря, максимальное развитие творчества, актуализация творческих способностей выступает теперь общественной необходимостью, предпосылкой успешного развития страны, ее экономической конкурентоспособности и даже исторической жизнеспособности.

 

В данной работе сознательно будет использован почти исключительно современный отечественный материал, а именно материалы первой Всероссийской научной конференции «Философия творчества», состоявшейся в 2015 году, а также его продолжений – второго (2016 года) и третьего (2017 года) выпусков ежегодного издания «Философия творчества». В них представлены воззрения на феномен творчества ведущих отечественных философов, занимающихся данной темой, так что это можно назвать репрезентативным срезом представлений о творчестве современного российского философского сообщества, а в некотором приближении и общества в целом.

 

В первом сборнике 2015 г. охвачен широкий спектр проблем – от логической составляющей творческой деятельности до прикладных методик анализа креативности, но социальная тематика оказалась на периферии внимания участников конференции. Работы, представленные во втором сборнике 2016 г., рассматривают, прежде всего, когнитивные и социокультурные параметры творческой деятельности человека, а основное внимание авторов сосредоточено на специфических проблемах творчества в таких предметных сферах, как философия, наука и литературно-художественное творчество. В центре внимания издания 2017 г. находятся процессы творчества в соотнесении с жизненным миром человека, его языком, наукой, культурой и повседневностью, а в разных статьях отражена специфика процессов смыслообразования в таких предметных сферах человеческой деятельности, как философия, наука и искусство. Как можно заметить из тематик представленных в сборниках работ, они рассматривают самые разные аспекты проблематики творчества, но вот социально-философский аспект затрагивается лишь, так сказать, по касательной. Тем не менее, некоторые из представленных в сборниках работ содержат ряд значимых с точки зрения социальной философии идей, которые стоит критически рассмотреть.

 

Начать стоит с вопроса о критериях различения творческого и нетворческого. Один из критериев, предлагаемых А. В. Смирновым, уже был представлен выше: творчество связывается со свободой, недетерминированностью. Это можно интерпретировать как противопоставление творческой деятельности, т. е. креации, созидания чего-то нового, не имеющего прототипов, действиям алгоритмическим, совершаемым по неким шаблонам, репродукции уже кем-то созданного ранее. Этот критерий имеет смысл учитывать, но он обладает некоторым недостатком – двусмысленностью, которая приводит самого А. В. Смирнова к последующей неопределенности. С одной стороны, по его мнению, творческими являются практически все повседневные действия. Он приводит пример с речью, когда задается род чего-либо: «Чисто формальные, как обычно считают, операции, которые описываются самыми простыми формальными законами логики, требуют от нас творческого акта» [12, с. 28]. Так что каждый акт речи является творческим актом. То есть, обладая свободой воли, мы все на этом основании имеем отношение к творчеству. С другой стороны, подлинно творит только Творец-Бог, так как творит из ничего, а не перекомбинирует то, что уже есть. Получается, что данный критерий можно либо задать по максимуму, повысив планку так, что никто из людей не является творцом, либо по минимуму, занизив планку так, что каждый человек является творцом постоянно.

 

Для религиозной антропологии и метафизики это полезный подход, но для социальной философии он, очевидно, не годится. Если творчество «высшего» порядка доступно только для Бога, то для социальной философии этого уровня как предмета изучения в принципе не существует. А творчество «человеческого» уровня – слишком человеческое, так как доступно, по А. В. Смирнову, практически всем людям, причем постоянно, и не требует ни выдающихся способностей, ни специальных знаний, навыков и умений, ни особых социальных условий. Социальную же философию интересует такого рода творчество, которое доступно человеку в принципе, но которого в данном обществе может и не быть вовсе. Это позволит увидеть те институты, с помощью которых какое-то общество его подавляет, какое-то игнорирует, какое-то поощряет. Иначе говоря, задача состоит в том, чтобы разграничить разные категории людей, разные социальные практики, институты, типы культуры на творческие (или способствующие творчеству) и нетворческие (не способствующие творчеству).

 

Более полезными с социально-философской точки зрения представляются критерии, предлагаемые В. М. Розиным. «Продумывая представления о творчестве у разных авторов, я пришел к выводу, что они связывают творчество, во-первых, с личностью, но особой, получившей название “креативной” (а в наше время также с творческим коллективом), во-вторых, с открытием нового (новой реальности, закона, метода и прочее), в-третьих, с тем, что можно назвать изобретением (искусством, придумкой, хитростью человека), наконец, в-четвертых, с социальной оценкой. Последняя характеристика творчества очень любопытна: в зависимости от оценки общества сходные в плане творчества явления в одних случаях объявляются именно творчеством, а в других не творчеством, иногда даже игрой больного воображения» [10, с. 103].

 

Особенно интересен последний параметр, который говорит о том, что и в научном, и в бытовом дискурсе творческое – это в значительной мере конвенция, оценка с точки зрения определенного сообщества, культуры. Отнесение чего-либо к творчеству или сумасшествию – это проявление власти или идеологической позиции. Это указание на значимость «социальной оценки» говорит нам о том, что, по большому счету, творческое определяется конвенцией, однако другие критерии позволяют избежать чистого субъективизма. Хотя нет жестких и строго квантифицируемых параметров творчества, имеются определенные маркеры, позволяющие обозначить некое явление как творческое, оставаясь при этом в рамках традиций словоупотребления и с приемлемой объективностью. Итак, творчеством занимаются не «все и всегда», а особые творческие люди, когда изобретают и создают, открывают нечто новое; причем кто здесь творческий человек, а кто – хулиган или сумасшедший решает общество, точнее сообщества, ведущие между собой борьбу за навязывание своих определений.

 

Дополнить картину нам помогает подход Ю. М. Резника, который предлагает разделение видов и субъектов деятельности по степени выраженности творческого начала. Но сначала стоит уточнить один момент. Давая свое определение творческой сущности человека, Ю. М. Резник говорит, в частности, о том, что «смысл творчества как альтернативно-возможного бытия состоит в бесконечном совершенствовании природы человека, обретении им целостности» [9, c. 192]. При этом «творчество есть глубинный экзистенциальный акт восхождения человека к своей бытийной целостности, реализуемый через его трансцендирование, т. е. обретение им трансперсонального состояния» [9, c. 192]. Очевидно, это определение более соответствует антропологическому (с религиозным уклоном), а не социально-философскому подходу, что стоит учесть при дальнейших рассуждениях.

 

Итак, по его мнению, «далеко не каждому человеку доступно творчество во всех измерениях, и не каждый может творить непрестанно. Творчество – это удел не избранных, а талантливых. Причем, это касается и других продвинутых людей – ученых, художников, артистов и пр. Увы, многие из них занимаются не творчеством в смысле трансформации собственного бытия, а имитацией творчества или, в лучшем случае, – инновационной деятельностью. Различие между ними состоит в том, что инновационные действия связаны с производством новых товаров и услуг, обладающих потребительскими свойствами, которые востребованы на рынке, а имитационные создают лишь видимость творческой активности и не дают реальных результатов. По степени выраженности творческих качеств субъекты обладают разным потенциалом: гении, одаренные люди, таланты, способные люди, исполнители, у которых встречаются отдельные элементы творчества, а также имитаторы, не лишенные творческих задатков» [9, с. 192–193]. Т. е. вместо бинарного разделения на творческое и нетворческое мы можем обнаружить более широкий спектр видов и субъектов деятельности – от творческих в «высоком» смысле духовного самотворчества до инновационных, т. е. творческих в том измерении, которое, собственно, нам и интересно – социально-экономическом.

 

Размышляя о субъектах творчества, нельзя не затронуть еще один дискуссионный вопрос, а именно – вопрос о коллективном творчестве. И здесь мы сталкиваемся с противоположными позициями, представленными Ю. М. Резником и А. А. Ивиным. По мнению последнего, «мыслят не только индивиды, мыслят также общества и цивилизации. Коллективный разум – это мышление обширных, исторически устойчивых обществ и цивилизаций. Коллективное мышление составляет фундамент всей социальной жизни. Без результатов творчества коллективного разума общественная жизнь была бы невозможна» [5, с. 270]. А. А. Ивин приводит перечень ряда феноменов, являющихся, по его мнению, примерами проявлений коллективного творчества: «Естественные языки, интуитивная логика, мораль, основные социальные институты, идеология, религия, фольклор, деньги, рынок, государство, ключевые социальные идеалы и нормы и так далее до бесконечности – все это открыто не индивидуальным, а коллективным разумом, является результатом коллективного творчества» [5, с. 270]. Отсюда следует его трактовка роли личности как субъекта творчества: «Общество держится не на гениальных индивидах, открывающих грандиозные социальные идеи. Оно держится само по себе, опираясь, прежде всего, на собственное коллективное мышление. Что касается энтузиастических социальных идей, высказываемых особо одаренными индивидами и увлекающими за собой миллионы людей, то эти идеи чаще всего первоначально зарождаются в форме социальных мифов, порождаемых коллективным разумом. Индивиды лишь придают этим мифам отточенную форму» [5, с. 271]. Ю. М. Резник полностью отвергает подобное представление: «Творить может только отдельный человек, а не коллектив. Термин “творческий коллектив” выражает бессмыслицу или идеологему прежних времен. Творчество персонально или индивидуально. Никакого коллективного творчества в природе не существует, хотя возможно социальное творчество индивида» [9, с. 192].

 

Даже признавая наличие эмерджентных свойств у коллектива людей по отношению к простой совокупности индивидов, стоит заметить, что А. А. Ивин заходит слишком далеко в своей интерпретации роли коллективного разума и творчества. По сути, его тезис о «коллективном разуме общества» представляется мистификацией социальной реальности. Так что в данном конкретном случае стоит согласиться с индивидуалистической критикой (позиция Ю. М. Резника) холистической реификации социальной действительности (к чему ведет тезис А. А. Ивина). Тезис о «незначимости гениальных индивидов» представляется не только ложным, но и вредным с практической точки зрения. Из него можно сделать политический вывод, что государству лучше уничтожить всяких там гениев, поскольку они, как правило, амбициозны, активны и самостоятельны; лучше пусть вместо них открытиями занимаются анонимные «народные массы», чей коллективный разум и без гениев сделает по указанию партии все, что надо. Хотя СССР обвиняют в тоталитаризме, но при Советах никогда до такой крайности не доходили. Это было бы реальным воплощением антиутопии грубого коммунизма.

 

Тем не менее, полностью отвергнуть правомерность применения термина «коллективное творчество» представляется неверным. Коллективное творчество изучать надо, но исходя из каких-то других методологических позиций. Речь, в частности, идет о деятельности креативных сообществ – творческих коллективов, занимающихся не «высоким» творчеством как духовным саморазвитием, а разнообразной инновационной деятельностью, когда итоговый инновационный продукт является результатом синергии творческих усилий коллектива.

 

Теперь перейдем к вопросу об условиях, способствующих развитию творчества. Е. Н. Шульга, ссылаясь на исследования современных психологов, указывает «на существование зависимости между способностью личности проявлять свои творческие наклонности и средой (климат, социальное окружение, отсутствие или наличие подавляющих личность факторов). При изучении этих факторов было выявлено, что благоприятные климатические условия могут обусловливать расцвет творчества, например, в сфере искусства, а неблагоприятные – сдерживать его, стимулировать деятельность преимущественно прикладного характера, направленную, в первую очередь, на выживание людей и в меньшей степени – на досуг и украшение быта» [16, с. 81]. При этом то, какие именно условия будут являться благоприятными факторами для активизации творческих способностей данного конкретного индивида по большей части зависит от его личных склонностей. То есть, иначе говоря, то, что способствует успешной творческой деятельности одного человека, не годится для другого.

 

Ю. М. Резник также указывает на значимость факторов среды, прежде всего социальной, которая распадается, по его мнению, на две конфликтующие между собой сферы – «систему» и «жизненный мир». Под системой подразумевается общество в узком смысле слова, т. е. совокупность институтов, обладающих способностью принудительного регулирования поведения людей. Не все социальные отношения являются «общественными», поскольку «“система” не является единственной формой социального бытия человека. С ней соотносятся другие способы организации его жизни, основанные преимущественно на добровольном членстве. Это – “сеть” и “ассоциация”, которые распространены в жизненном мире» [9, с. 200]. «Очевидно, что системный и жизненный миры суть взаимодополняющие стороны современного социума, между которыми происходит перманентная борьба за сферы влияния на человека» [9, с. 198]. При этом «творчеству в жизненном мире противостоит система как внешне обусловленный или заданный способ бытия человека. Системность… [есть] свойство системы, которое приводит к формальным ограничениям, унификации и регламентации любой человеческой деятельности, в т. ч. и творчества. Продуктом же системного “творчества” являются инновации (инновационная деятельность), предназначенные для продажи и продвижения новых продуктов и услуг в условиях рыночной экономики» [9, с. 198]. И далее Ю. М. Резник неоднократно и настойчиво проводит это различение между подлинным творчеством, возможным только в рамках жизненного мира, и псевдотворческой инновационной деятельностью, стимулируемой системой: «Творчество возможно только за пределами или на границе деятельности “системы”. Жизненный мир креативен, а “система” консервативна по своей сути. Последняя ограничивает творческие возможности человека, используя средства институционального насилия и принуждения» [9, с. 202]. И далее: «“Система” инициирует инновации, а подлинное творчество подвластно только автономному человеку и исключительно в жизненном мире» [9, с. 203]. Наконец, подводя итог этим рассуждениям, он делает вывод: «Различие между системными инновациями и творчеством человека состоит также в следовании той или иной парадигме существования. Инновации характерны для парадигмы развития, где приемлемы лишь те результаты, которые соответствуют критериям эффективности деятельности… Подлинное творчество в жизненном мире соответствует парадигме становления и возможно только как жизнетворчество» [9, с. 204]. Таким образом, он признает за подлинное творчество только те его формы, которые не относятся к предмету социальной философии, а инновационную деятельность, которая собственно и интересует социальную философию, относит к второсортным, псевдотворческим видам деятельности.

 

Уровень развития жизненного мира любого социума, согласно Ю. М. Резнику, прямо пропорционален уровню либеральности его политической системы. Соответственно и творческий потенциал социума определяется степенью его либеральности, поскольку «в обществах с авторитарными режимами побеждает “системный” и “унитарный” человек, а в обществах либеральной демократии – “полифонический” человек. Унитарность характеризует моноидентичность человека и его категорическую и однозначную приверженность идеям целого. Полифоничность (множественная идентичность) не тождественна демократичности. Скорее наоборот, она дает дополнительные преимущества и свободы различным меньшинствам, уважение к которым объявляется священным требованием либеральной демократии» [9, с. 207–208]. По сути, это повторение популярных неолиберальных штампов о пользе толерантности, шизоидности и т. п. Так, например, по мнению К. Нордстрема и Й. Риддерстрале, для достижения рыночного успеха в условиях гибкого спроса современным корпорациям требуется максимальная изобретательность и инновационность. Такие качества фирмы достигаются за счет гетерогенности состава работников. Фирме требуется рост многообразия, порождающего конструктивное несогласие. Так что не стоит ожидать каких-либо инноваций в компаниях, в которых 90 % всех сотрудников одного пола, примерно одного возраста, с одинаковым образованием и обладают сходными взглядами и привычками [7, с. 133–137]. Особенно полезны инновационным фирмам, по их мнению, представители нетрадиционных сексуальных ориентаций, а вот приверженность каким-либо традиционным ценностям, ограничивающая безбрежную инновационность, напротив, крайне вредна.

 

Тезис Ю. М. Резника приводит его к определенным противоречиям. Во-первых, любая политическая система, даже самая либеральная – это все-таки именно система. А он сам признает, что «ни одна “система” не заинтересована в развитии творческой активности человека, так как это ограничивает ее эксплуатационные и манипулятивные возможности. Кроме того, “системе” нужны добросовестные и послушные (лояльные) исполнители. Поэтому она исключает из своих рядов аутентичных и независимых людей, имеющих рефлексивно-критическое начало и развитое творческое воображение» [9, с. 199]. Так что непонятно, почему вдруг либеральная система должна, вопреки своим системным свойствам, порождать творческих людей, стремящихся к духовному саморазвитию и жизнетворчеству. Во-вторых, те неолиберальные авторы [1; 7], которые проповедуют индивидуализм, шизоидность и прочую поддержанную Ю. М. Резником полифонию и толерантность, обосновывают полезность данного типа культуры именно способностью ее провоцировать развитие креативного класса и производимых им инноваций. Также непонятно, на каком собственно основании либеральный режим воспринимается как благоприятный для жизненного мира, в отличие от политических режимов любого другого типа. Ю. Хабермас [см.: 15], когда говорит об угрозах для жизненного мира, указывает не только на государственный бюрократизм (как это делает Ю. М. Резник), но и на капиталистический рынок, который колонизирует жизненный мир путем монетаризации.

 

Умозрительно мы можем спорить об этом до бесконечности, но обращение к фактам не дает достаточных оснований для определенных выводов. Так, эпоха Александра I и Николая I отмечена творческими достижениями трех столь разных, но одинаково выдающихся в сферах своей деятельности персонажей, как А. С. Пушкин, Н. И. Лобачевский и Серафим Саровский. Едва ли кто-то возьмется объяснять их успехи особенностью самодержавного режима. Однако же сложно будет привести многочисленные примеры столь же выдающихся творцов эпохи расцвета российского либерализма 1990-х гг. Можно предположить, что творчество гениев мало зависит от среды, во всяком случае неизвестно, какие социальные институты способны его порождать. Массовое потребительство, характерное для развитых либеральных стран современности, является, видимо, не самой благоприятной предпосылкой для развития «высокого» творчества. Во всяком случае, не припоминается еще кто-либо, помимо Ю. М. Резника, кто указывал бы на подобное преимущество либеральных обществ. Обычно речь идет об их преимуществах в плане поощрения инновационной креативности, что также является спорным утверждением, но, по крайней мере на первый взгляд, выглядит более убедительным. Интенсивность же духовных поисков и жизнетворчества была выше, по всей видимости, в прошлые века, во вполне себе авторитарных странах, когда талантливые люди были реже вовлечены в популярные сейчас политические и экономические игры.

 

Вообще чрезмерный обличительный пафос в отношении общественной системы является следствием характерной для гуманитарной интеллигенции оторванности от жизни, порождающей специфический наивный максимализм. В реальности без функционирования этой самой системы наша цивилизованная жизнь была бы невозможной, и вместо дискуссий на философские темы мы занимались бы выживанием при помощи натурального хозяйства. О том, что происходит с обществами при разрушении «злодейской» бюрократической системы можно судить по репортажам из стран, подобных Сомали и книг жанра постапокалипсис. Следовательно, сама эта система является вовсе не безусловно враждебной творчеству силой, а необходимой предпосылкой, тем, что обеспечивает минимально необходимые условия. Вместе с тем остается открытым вопрос, может ли и желает ли система какого-либо типа не только обеспечивать материальные условия для жизнедеятельности творческих людей, но и как-либо стимулировать развитие и реализацию творческого потенциала населения?

 

В свою очередь, сетевые сообщества и ассоциации, на которые возлагает надежды Ю. М. Резник, скорее всего, действительно способны выступать благоприятной средой для творчества, хотя далеко не все и не всегда. К тому же не всякое сетевое творчество стоит приветствовать. Скажем, террористические сети определенно поощряют творческий подход в реализации своих целей. Но в данном случае нам морально ближе «репрессивная система», карающая творческих «борцов за высокие идеалы».

 

Итак, что такое творчество и кто такие творческие люди с точки зрения социальной философии? Для социальной философии не требуется привлечения мистических концептов, связывающих гениальность с действием Божественного дара, даймона или музы, равно как и примитивных материалистических интерпретаций, связывающих гениальность с генетическими особенностями. Поиск глубинных оснований гениальности, как и сама гениальность, т. е. нечто уникальное, не поддающееся планированию и активации по требованию, не относятся к предмету изучения социальной философии. Ее скорее интересуют одаренные и талантливые люди, обладающие развитой творческой и эвристической (а не только алгоритмической) операциональностью мышления, занимающиеся какой-то более-менее регулярной, систематической, полезной с точки зрения общества, профессиональной, по сути, творческой деятельностью. То есть в центре ее внимания находится не самотворчество (духовное саморазвитие) и не случайно-спонтанное любительское творчество «по случаю», а институциализированная профессиональная инновационная деятельность. Соответственно, с определенным допущением (в рамках социально-философского, а не философско-антропологического подхода) можно поставить знак равенства между творчеством и креативностью, а значит, творческими людьми и креативным классом. Также социальную философию интересует отношение к творчеству в обществах разных типов (по уровням развития производительных сил, политическим системам, религиям и идеологиям): какие виды творчества поощряются, допускаются, игнорируются, ограничиваются или запрещаются обществом и государством. Соответственно возникает вопрос, касающийся современной России: нужны ли нам творцы (или лучше готовить квалифицированных потребителей и дисциплинированных исполнителей), если да, то какие и как их производить? Поиск ответов на указанные вопросы требует дополнительных исследований.

 

2. Альтернативные модели инновационной политики

В нашей статье 2012 года приводились аргументы «за» и «против» поощрения развития в России собственного креативного класса. В частности, говорилось о том, что «основному аргументу его сторонников о необходимости его развития для обеспечения прогресса общества может быть противопоставлен опыт ХХ века, свидетельствующий об огромных успехах модели “государства развития”. Так в СССР, Германии и США в периоды острых геополитических противостояний именно государственные проекты обеспечили мощный научно-технический рывок» [13, с. 95]. Также имеются многочисленные примеры того, как представители творческих профессий выступают в качестве социально-деструктивных элементов, подрывающих стабильность общества. И, тем не менее, был сделан вывод, что «развитие креативного класса необходимо, так как если нация не формирует собственный, национально ориентированный креативный класс, то она неизбежно становится объектом манипуляции извне. Но даже если креативный класс не является таковым, все равно лучше, если процессы сетевизации, практически неизбежные для любой страны, включают в себя процесс его формирования. Именно наличие на территории страны узловых центров пересечения сетей креативного класса, городов, где концентрируются его представители, позволяет нации извлекать некоторую пользу из увеличения сетевых потоков» [13, с. 95].

 

Встает вопрос, какой путь выбрать для осуществления инновационного развития, какого рода социальная система будет поощрять инновационную креативность и эффективно использовать ее результаты? Основными противоположными вариантами выступают неолиберальный и мобилизационный пути развития. Первый исходит из принципов «вашингтонского консенсуса» и предполагает опору на частную инициативу, предельное сужение вмешательства государства в инновационные процессы, вплоть до отказа от модели развивающего государства (государства развития). Мобилизационный путь развития подразумевает в своей крайней форме становление государства единственным субъектом, организующим и направляющим инновационное развитие путем предоставления плановых заданий научно-исследовательским и инженерно-конструкторским учреждениям. Более мягким вариантом мобилизационного подхода является модель бюрократического развивающего государства. Это можно также назвать третьим путем между либеральным и чисто этатистским мобилизационным подходами, находящимся, тем не менее, ближе ко второму. Сначала в Японии, затем в Южной Корее и, в последние десятилетия, в Китае бюрократическое развивающее государство [БРГ] сложилось благодаря плановикам из правительства, предоставившим ряд стимулов и субсидий некоторым фирмам для конкуренции на международных рынках. Бюрократическое развивающее государство «легко представить в виде скоординированной деятельности объединенной группы правительственных чиновников, которые часто работали под одной крышей» [2; 21].

 

Несколько лет тому назад автор настоящей статьи склонялся скорее к неолиберальному варианту инновационной политики, признавая наличие своих плюсов и минусов у всех вариантов. Основанием для этого выступал относительно удачный опыт развития высокотехнологического производства США и относительно неудачные примеры Советского Союза, с его чисто мобилизационной моделью, вошедшего в последние годы своего существования в состояние глубокого застоя, а также японского бюрократического развивающего государства, переживающего последние 30 лет затяжную стагнацию. «Примеры СССР и Японии, при всех различиях между этими странами, показывают ограниченность эффективности модели государства развития. Причем со временем коэффициент полезного действия государственных органов в этом вопросе становится все ниже. По всей видимости, в СССР были достигнуты пределы дееспособности этатистской модели научно-технического и культурного развития. Попытки осуществления масштабных прорывных проектов современным российским государством заведомо обречены на провал, как вследствие общего кризиса модели государства развития, так и в силу частных причин – катастрофической коррумпированности и некомпетентности российской бюрократии» [13, с. 96].

 

В связи с чем делался вывод, что для современной России лучше подойдет неолиберальная модель: «Сейчас более вероятным успешным субъектом развития представляется не специальная государственная организация, а сетевые структуры креативного класса, наподобие тех, что сконцентрированы в Кремниевой долине в США. При этом государство, по сути, не в состоянии не только управлять деятельностью этих сетей, но и эффективно “производить” креативный класс. Для того чтобы сформировался человек с требуемыми качествами, государственные структуры мало годятся, и приказным порядком здесь ничего не добиться. Получается, что основной стратегией государства в этом вопросе остается следование принципу laissez-faire» [13, с. 96].

 

На фоне выглядящих крайне эффектными успехов ряда американских инновационных стартапов – яркого воплощения успешности идеи сетевых проектов креативного класса, такой поход казался тогда наиболее перспективным. Также убедительными выглядели прогнозы В. Иноземцева [6] о практически неизбежном торможении развития Китая и Кореи, неспособных перейти к траектории устойчивого и самоподдерживающегося инновационного развития, когда их экономический рост наткнется на потолок возможности копирования западных технологий.

 

С тех пор, однако, авторскую позицию пришлось скорректировать с учетом двух значимых обстоятельств. Первое из них – это более близкое знакомство с реальной, а не декларативной практикой осуществления инновационной политики в США. Оказалось, что не стоит принимать за чистую монету неолиберальные лозунги, которые используют американцы, – такой вариант они продвигают в других странах, но сами не спешат прибегать к неолиберальным рецептам полного отказа от проведения активной государственной инновационной политики. В США участие государства в развитии скрывается, что обусловлено господством идей рыночного фундаментализма. Однако они «все же имеют некую политику развития за рамками оборонного сектора и сектора национальной безопасности. Ее существование свидетельствует о невероятном динамизме складывающейся экономики знаний, которая способна идти против течения, олицетворяемого враждебной политической философией» [2, с. 20]. Ф. Блок пишет о существовании в США модели скрытого сетевого развивающего государства [СРГ]. «Скрытым» оно является, поскольку его существование замаскировано от глаз наблюдателей из-за границы и собственной общественности. Сама же модель сетевого развивающего государства сосредоточена на содействии предприятиям в разработке продуктов и методов производства, которых еще не существует. Модель бюрократического развивающего государства для этого не подходит, поскольку она нацелена на догоняющее развитие, на подражание какому-либо признанному в мире лидеру, чью технологию нужно скопировать и улучшить.

 

Ф. Блок описывает сетевое развивающее государство следующим образом. «В отличие от исключительной опоры БРГ на стимулирование предприятий, СРГ обладает гораздо большей свободой действий; в нем представители государственного сектора тесно сотрудничают с частными предприятиями, выделяя и поддерживая наиболее перспективные направления для инноваций» [2, с. 21]. «Появление СРГ невозможно без сообщества людей, сведущих в технологиях. Для этого необходимы предшествующие инвестиции в высшее образование и производство научно-технических знаний. Опираясь на механизмы оценки и производства новых знаний, СРГ стремится сделать так, чтобы технологическое сообщество работало с большей отдачей над переводом научных исследований в реально существующие продукты. СРГ представляет собой ряд правительственных инициатив, призванных повысить производительность труда ученых и инженеров своей страны» [2, с. 22].

 

Второе обстоятельство, вынудившее скорректировать отношение к неолиберальной модели инновационной политики, – практика социально-экономического и научно-технического развития последних лет. «Прогрессивный инновационный стартапер» Илон Маск из воплощения идеала креативного инноватора постепенно становится воплощением образа авантюриста. Уход промышленного производства в Китай привел к тому, что и инженерная школа Китая начала во многом опережать американскую, переживающую катастрофический застой, несмотря на активное переманивание специалистов со всего мира. Китай демонстрирует успехи в опережающем развитии даже информационных технологий (например, 5G), которые еще недавно казались незыблемой монополией Америки. Российский Росатом успешно соревнуется с западными конкурентами на поле технологий мирного атома. США пока лидируют в производстве ряда высокотехнологичных продуктов, в частности, в гражданском авиастроении, но и здесь у них наблюдаются нарастающие проблемы. Европейские же участники во многих сферах высокотехнологической конкурентной гонки вообще не участвуют. Так, например, в европейских странах не получили распространения поисковые системы для интернета отечественного производства – в отличие от США, Китая и России.

 

Стоит привести еще один вариант критики либеральной модели, исходящий из лагеря сторонников демократического социализма. А. В. Бузгалин [см.: 3] предлагает марксистский взгляд на взаимоотношение развития постиндустриального общества и творчества, подвергая критике взгляды В. Л. Иноземцева. По мнению А. В. Бузгалина, концепция постиндустриального общества действительно отражает некоторые значимые процессы социальных изменений, однако она не способна уловить кризисные моменты в развитии современных стран. Формирующаяся модель капиталистического постиндустриализма ведет общество в тупик, порождая факторы, тормозящие дальнейший прогресс. По его мнению, экспансия массовой культуры выступает субститутом свободного гармоничного развития личности, а перепроизводство фиктивных благ – субститутом развития креатосферы. Под влиянием рыночных факторов «в мире образовался и растет превратный (фиктивный) сектор – сфера, где не создаются ни утилитарные материальные, ни культурные ценности, где преимущественно производятся и воспроизводятся фиктивные блага, предназначение которых – обслуживание трансакций, трансформация одних превращенных форм в другие» [3, с. 30]. Таким образом, «ключевой проблемой прогресса человеческого сообщества… в ХХI в. становится освобождение творческой деятельности от форм, которые ей навязываются в превратном секторе, выдавливание этого сектора и использование высвобождаемых ресурсов для прогресса креатосферы – мира культуры, общедоступной творческой деятельности и, соответственно, сфер, в которых создаются культурные ценности, идет процесс формирования, воспитания, обучения и развития человека как свободной, всесторонне развивающейся личности» [3, с. 31].

 

В. П. Рязанов согласен с А. В. Бузгалиным в том, что капиталистические отношения тормозят развитие креатосферы. Ее развитие «на собственной основе и с опорой на индивидуально-общественную форму собственности и нерыночную мотивацию труда сталкивается с системой капиталистического хозяйствования, которая доминирует в сфере материального производства» [11, с. 142]. Также он рассматривает аргументы А. В. Бузгалина и соглашается с ними в вопросе о необходимости обобществления интеллектуальной собственности, причем не в форме государственной собственности, как это было в СССР, а в форме «всеобщей собственности» или «собственности каждого на все». Еще один отечественный исследователь, М. Ю. Павлов, также поддерживает мнение о том, что индивидуально-частная собственность все больше становится тормозом развития – «та защита ИЧС [индивидуально-частной собственности], которая раньше для инноватора была полезной, сегодня ему вредит» [8, с. 146], – а соответственно и предложенный А. В. Бузгалиным вариант развития креатосферы через развитие собственности каждого на все.

 

Таким образом, обнаруживается еще один, пятый, пока еще потенциальный вариант проведения инновационной политики – через переход к общественной форме собственности. Вариант интересный, возможно перспективный, но пока еще мало опробованный. Можно привести примеры инновационных проектов, реализованных на чисто сетевой основе без использования капиталистических и бюрократических механизмов, например Linux, MySpace, «Геном человека» и др. Однако пока представляется сомнительным, что на такой основе можно построить большую часть экономики, в том числе организовать осуществление инновационных проектов, связанных с реальным сектором экономики, например, создание и запуск в серию нового самолета. Представляется, что России не стоит ставить на себе подобные смелые эксперименты – лучше подождать, пока кто-нибудь другой проведет такой эксперимент на себе, и делать окончательный выбор после оценки его результатов.

 

Заключение

Итак, большинство философов [см.: 10] связывает творчество с личностью, наделенной особыми, «творческими» способностями, создающей, изобретающей нечто новое. При этом что именно, в конечном счете, будет признано творческим – определяется социальной оценкой, конвенцией. Творческие способности можно ранжировать по степени выраженности: наивысшими творческими качествами обладают гении, затем одаренные люди, таланты, способные люди, исполнители с отдельными элементами творчества [см.: 9]. При этом вместо бинарного разделения на творческое и нетворческое мы можем обнаружить более широкий спектр видов и субъектов деятельности – от творческих в «высоком» смысле духовного самотворчества до инновационных, т. е. творческих в узком социально-экономическом измерении. Соответственно подлинным, «высшим» творчеством стоит признать творчество, относимое к сфере философской антропологии – трансформацию собственного бытия в форме духовного самотворчества.

 

Социальную философию скорее интересуют одаренные и талантливые люди, систематически занимающиеся какой-то полезной с точки зрения общества, профессиональной творческой деятельностью. То есть в центре ее внимания находится не самотворчество (духовное саморазвитие) и не случайно-спонтанное любительское творчество, а институциализированная профессиональная инновационная деятельность. То есть креативность – это тот подвид творчества, которым занимаются представители креативного класса и который интересует социальную философию. Инновационные действия креативного класса связаны с производством новых товаров и услуг, обладающих потребительскими свойствами, которые востребованы на рынке.

 

Существует зависимость между способностью личности проявлять свои творческие наклонности и средой, в первую очередь социальной. Однако то, какие именно условия будут являться благоприятными факторами для активизации творческих способностей данного конкретного индивида, по большей части зависит от его личных склонностей. Вместе с тем можно отметить некоторую общую закономерность. Традиционные общества в целом склонны ограничивать инновационную деятельность, отдавая предпочтение устоявшимся практикам, в отличие от современных обществ, ориентированных на поощрение инновационной активности. С другой стороны, для духовного самотворчества более благоприятны, видимо, условия традиционного общества, где потребности людей в проявлении своих творческих задатков не мобилизуются рыночными силами или государством для достижения прагматических целей.

 

Государственная инновационная политика – это метод, которым государство пытается поощрять инновационную активность в стране. В статье рассмотрены пять альтернативных вариантов проведения государственной инновационной политики, которые можно ранжировать по степени усиления активной роли государства:

1) неолиберальная модель, которую можно назвать нулевым вариантом, поскольку роль государства в ней сводится к минимуму;

2) модель сетевого развивающего государства, где активная роль государства сочетается с инициативами частных корпораций и сетевых инновационных сообществ;

3) модель бюрократического развивающего государства – примерно то же, что и предыдущий вариант, но основные инициативы исходят от государства, а частные структуры выступают преимущественно в роли исполнителей;

4) этатистская модель, подразумевающая мобилизационный вариант развития, когда государство является единственным активным агентом инновационной политики;

5) наконец, имеется не опробованная пока на практике модель, основанная на принципах «всеобщей собственности». Пока не вполне ясно, каково место этой модели в силу ее слабой конкретной проработанности. Возможно, подразумевается анархический коммунизм, когда ни государство, ни частные корпорации не выступают агентами развития, и эту функцию берет на себя гражданская самоорганизация. Либо же подразумевается демократический социализм, где государство и частные корпорации все же выступают агентами развития, наряду с сетевыми некоммерческими инновационными структурами.

 

Сейчас, как и в 2012 году, автор продолжает считать, что мобилизационная модель развития не годится для современной России, поскольку несет с собой слишком много негативных побочных последствий и слабо соответствует вызовам информационной эпохи. С другой стороны, неолиберальную модель инновационной политики также стоит признать неудовлетворительной. По всей видимости, на настоящий момент наиболее конкурентоспособными моделями инновационной политики выступают модели бюрократического развивающего государства и сетевого развивающего государства. Обе они не лишены своих недостатков и, как представляется, конечная успешность их реализации зависит в первую очередь от конкретного воплощения в жизнь, в частности, от грамотности и заинтересованности реализующих их государственных специалистов. С точки зрения автора, для России сейчас все же лучше подходит модель сетевого развивающего государства. Проблемы современных США связаны не с ее недостатками, а с другим обстоятельством – деиндустриализацией вследствие выноса производства за рубеж. Когда в 1980-е годы представители американского правительства и научного сообщества (в частности Э. Тоффлер) ездили в Китай договариваться о развитии разделения труда между США и КНР, то они предполагали, что перенос промышленности в Китай сделает его американским сборочным цехом – не более того, а Америка получит дополнительный импульс постиндустриального развития. Однако практика показывает, что успешное постиндустриальное развитие может быть лишь сверхиндустриализацией, а не деиндустриализацией, поскольку надежным базисом постиндустриального развития выступает развитый сектор промышленного производства.

 

Список литературы

1. Бард А., Зодерквист Я. Netократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма. – СПб.: Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2004. – 252 с.

2. Блок Ф. Против течения: возникновение скрытого развивающего государства в соединенных штатах // Прогнози∑. – 2008. – № 3 (15). – С. 18–58.

3. Бузгалин А. В. «Постиндустриальное общество» – тупиковая ветвь социального развития? // Вопросы философии. – 2002. – № 5. – С. 26–43.

4. Ефименко Д. В. Концепция общества знания как теория социальных трансформаций: достижения и проблемы // Вопросы философии. – 2010. – № 1. – С. 49–61.

5. Ивин А. А. Коллективный разум и социальные образцы как продукт его творчества // Философия творчества 2015. Материалы Всероссийской научной конференции, 8–9 апреля 2015 г. Институт философии РАН, г. Москва / Под ред. Н. М. Смирновой, А. Ю. Алексеева. – М.: ИИнтеЛЛ, 2015. – С. 270–279.

6. Иноземцев В. Л. За пределами экономического общества. – М.: Academia – Наука, 1998. – 614 с.

7. Нордстрём К., Риддерстрале Й. Бизнес в стиле фанк. Капитал пляшет под дудку таланта. – СПб.: Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2005. – 279 с.

8. Павлов М. Ю. Креативная экономика: как остановить утрату знаний // Социологические исследования. – 2018. – № 3. – С. 144–148.

9. Резник Ю. М. Творчество и его системные ограничения в жизненном мире человека (структурно-типологический анализ) // Философия творчества. Ежегодник. Выпуск 3. Творчество и жизненный мир человека / Ред.: Смирнова Н. М., Бескова И. А. – М.: ИИнтеЛЛ, 2017. – C. 188–210.

10. Розин В. М. Творчество как форма жизни личности и культуры // Философия творчества 2015. Материалы Всероссийской научной конференции, 8–9 апреля 2015 г. Институт философии РАН, г. Москва / Под ред. Н. М. Смирновой, А. Ю. Алексеева. – М.: ИИнтеЛЛ, 2015. – С. 103–114.

11. Рязанов В. Т. Креативный труд и собственность каждого на все: возможности и проблемы // Социологические исследования. – 2018. – № 3. – С. 138–143.

12. Смирнов А. В. Творчество и логика: к вопросу о концептуализации границ между творческим и нетворческим // Философия творчества 2015. Материалы Всероссийской научной конференции, 8–9 апреля 2015 г. Институт философии РАН, г. Москва / Под ред. Н. М. Смирновой, А. Ю. Алексеева. – М.: ИИнтеЛЛ, 2015. – С. 25–30.

13. Трубицын О. К. Формирование креативного класса и закат «государства развития» // Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. – 2012. – № 2 (18). – С. 92–98.

14. Флорида Р. Креативный класс. Люди, которые создают будущее. – М.: ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2016. – 384 с.

15. Хабермас Ю. Политические работы. – М.: Праксис, 2005. – 368 с.

16. Шульга Е. Н. Философия креативности: важнейшие вехи изучения творчества // Философия творчества. Ежегодник. Выпуск 2: Когнитивные и социокультурные измерения / Ред. Смирнова Н. М., Майданов А. С. – М.: ИИнтеЛЛ, 2016. – С. 59–85.

 

References

1. Bard A., Soderqvist J. Netocracy: The New Power Elite and Life After Capitalism [Netokratiya. Novaya pravyaschaya elita i zhizn posle kapitalizma]. Saint Petersburg, Stokgolmskaya shkola ekonomiki v Sankt-Peterburge, 2004, 252 р.

2. Blok F. Against the Tide: The Emergence of a HiddenDevelopmentalState in the United States [Protiv techeniya: vozniknovenie skrytogo razvivayuschego gosudarstva v soedinennykh shtatakh]. Prognozis (Prognozi∑), 2008, № 3 (15), pp. 18–58.

3. Buzgalin A. V. “Post-Industrial Society” – a Dead-End Branch of Social Development? [“Postindustrialnoe obschestvo” – tupikovaya vetv sotsialnogo razvitiya?]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2002, № 5, pp. 26–43.

4. Еfimenko D. V. The Concept of Knowledge Society as a Theory of Social Transformations: Achievements and Problems [Kontseptsiya obschestva znaniya kak teoriya sotsialnykh transformaciy: dostizheniya i problemy]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2010, № 1, pp. 49–61.

5. Ivin A. A. Collective Intelligence and Social Patterns as a Product of His Creativity [Kollektivnyy razum i sotsialnye obraztsy kak produkt ego tvorchestva]. Filosofiya tvorchestva 2015. Materialy Vserossiyskoy nauchnoy konferentsii, 8–9 aprelya 2015 g., Institut filosofii RAN, g. Moskva (Philosophy of Creativity 2015. Proceedings of the All-Russian Scientific Conference, 8–9 April 2015, Institute of Philosophy of RAS, Moscow). Moscow, IInteLL, 2015, pp. 270–279.

6. Inozemcev V. L. Outside the Economic Society [Za predelami ekonomicheskogo obschestva]. Moscow, Academia – Nauka, 1998, 614 р.

7. Nordström K., Ridderstråle J. Funky Business: Talent Makes Capital Dance [Biznes v stile fank. Kapital plyashet pod dudku talanta]. Saint Petersburg, Stokgolmskaya shkola ekonomiki v Sankt-Peterburge, 2005, 279 р.

8. Pavlov M. Yu. Creative Economy: How to Stop the Loss of Knowledge [Kreativnaya ekonomika: kak ostanovit utratu znaniy] Sotsiologicheskie issledovaniya (Sociological Research), 2018, № 3, pp. 144–148.

9. Reznik Yu. M. Creativity and Its System Limitations in the Human Life World (Structural and Typological Analysis) [Tvorchestvo i ego sistemnye ogranicheniya v zhiznennom mire cheloveka (strukturno-tipologicheskiy analiz)]. Filosofiya tvorchestva. Еzhegodnik. Vypusk 3: Tvorchestvo i zhiznennyy mir (Philosophy of Creativity. Yearbook. Issue 3: Human Creativity and Life). Moscow, IInteLL, 2017, pp. 188–210.

10. Rozin V. M. Creativity as a Form of Life of Personality and Culture [Tvorchestvo kak forma zhizni lichnosti i kultury]. Filosofiya tvorchestva 2015. Materialy Vserossiyskoy nauchnoy konferentsii, 8–9 aprelya 2015 g., Institut filosofii RAN, g. Moskva (Philosophy of Creativity 2015. Proceedings of the All-Russian Scientific Conference, 8–9 April 2015, Institute of Philosophy of RAS, Moscow). Moscow, IInteLL, 2015, pp. 103–114.

11. Ryazanov V. T. Creative Work and Everyone’s Ownership of Everything: Opportunities and Problems [Kreativnyy trud i sobstvennost kazhdogo na vse: vozmozhnosti i problem]. Sotsiologicheskie issledovaniya (Sociological Research), 2018, № 3, pp. 138–143.

12. Smirnov A. V. Creativity and Logic: To the Question of Conceptualization of the Boundaries between Creative and Non-Creative [Tvorchestvo i logika: k voprosu o kontseptualizatsii granits mezhdu tvorcheskim i netvorcheskim]. Filosofiya tvorchestva 2015. Materialy Vserossiyskoy nauchnoy konferentsii, 8–9 aprelya 2015 g., Institut filosofii RAN, g. Moskva (Philosophy of Creativity 2015. Proceedings of the All-Russian Scientific Conference, 8–9 April 2015, Institute of Philosophy of RAS, Moscow). Moscow, IInteLL, 2015, pp. 25–30.

13. Trubicyn O. K. Formation of the Creative Class and the Decline of the “State of Development” [Formirovanie kreativnogo klassa i zakat “gosudarstva razvitiy”]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Sotsiologiya. Politologiya (Bulletin of TomskStateUniversity. Philosophy. Sociology. Political Science), 2012, № 2 (18), pp. 92–98.

14. Florida R. The Rise of the Creative Class. Revisited [Kreativnyy klass. Lyudi, kotorye sozdayut buduschee]. Moscow, Mann, Ivanov i Ferber, 2016, 384 р.

15. Habermas J. Political Works [Politicheskie raboty]. Moscow, Praksis, 2005, 368 р.

16. Shulga Е. N. Philosophy of Creativity: The Most Important Milestones in the Study of Creativity [Filosofiya kreativnosti: vazhneyshie vekhi izucheniya tvorchestva]. Filosofiya tvorchestva. Еzhegodnik. Vypusk 2: Kognitivnye i sotsiokulturnye izmereniya (Philosophy of Creativity. Yearbook. Issue 2: Cognitive and Sociocultural Dimensions). Moscow, IInteLL, 2016, pp. 59–85.

 
Ссылка на статью:
Трубицын О. К. Развитие креатосферы в информационном обществе // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 2. – С. 29–49. URL: http://fikio.ru/?p=3594.

 
© О. К. Трубицын, 2019