Tag Archives: Философия информационного общества

Классификационная схема философии в XXI веке

УДК: 3; 32.019.52

Домаков Вячеслав Вениаминович – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный политехнический университет», кафедра военно-воздушных сил, доктор экономических наук, доктор технических наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: vvdoma@mail.ru

195251, Россия, Санкт-Петербург, ул. Политехническая, д. 29,

тел.: +7(921)344-77-19

Авторское резюме

Состояние вопроса: Классификационная схема, описывающая основные разделы философской науки, в настоящее время не может в полной мере удовлетворить потребности практики. Поэтому становится актуальным уточнение структуры философского знания.

Результаты: Для рассмотрения различных сторон объективной реальности до сих пор использовалась классификационная схема, согласно которой философия включает в себя гносеологию как учение о познании, онтологию как учение о бытии и антропологию как науку о человеке. Однако современный уровень научных исследований требует более детального анализа противоречий изучаемого объекта. Этот анализ опирается, в частности, на понятия «совокупность», «структура» и «система» и требует выделения еще одного, четвертого фундаментального раздела философского знания – морфологии. Морфология занимается изучением структур исследуемых объектов как более высоким уровнем исследования по отношению к простому анализу совокупности свойств. Существующую классификационную схему основных разделов философии следует дополнить также диалектическим категориально-структурно-системным методом исследования, обеспечивающим выявление диалектических противоречий соответственно в рамках гносеологии, морфологии, онтологии и антропологии.

Область применения результатов: Предложенные уточнения носят универсальный характер и относятся к философской методологии научного исследования в целом.

Выводы: Современная концепция диалектики предполагает четыре уровня представления любого объекта исследования:

1) категориальный,

2) морфологический,

3) системный, описывающий взаимодействие составляющих объект элементов друг с другом,

4) системный, описывающий взаимодействие объекта как целостности с другими целостными объектами.

Ключевые слова: философия; гносеология; онтология; антропология; морфология; диалектический категориально-структурно-системный метод.

The Structure of Philosophy in the XXI Century

Domakov Viacheslav Veniaminovich – Saint Petersburg Polytechnic University, Doctor of technical sciences, Doctor of economics, Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: vvdoma@mail.ru

29, Politechnicheskaia st., Saint Petersburg, Russia, 195251,

tel: +7(821)344-77-19.

Abstract

Background: The accepted structure of philosophy outlining its main parts cannot adequately satisfy practical needs. Therefore the structure of philosophical knowledge is bound to be clarified.

Results: In order to study various aspects of objective reality a structural scheme has been used. According to this scheme, philosophy includes gnoseology as theory of cognition, ontology as theory of being and anthropology as study of humans. However, the current level of research requires analyzing the contradictions of the object under consideration in more detail. This analysis uses, in particular, the notions “totality”, “structure” and “system” where one more, the fourth, fundamental part of philosophy, namely morphology, should be identified. Morphology deals with object structures studies as a higher level of investigation in comparison with a pure analysis of characteristic totality. Dialectical categorical and structural-systemic method of research providing the identification of dialectical contradictions in the framework of gnoseology, morphology, ontology and anthropology should be included into the present classification of the fundamental parts of philosophy.

Research implication: The clarifications proposed have universal character and belongs to philosophical methodology of any scientific research.

Conclusion: The modern conception of dialectics supposes four levels of presentation of any object studied:

1. Categorical,

2. Morphological,

3. Systemic detecting the interaction of the elements comprising the object,

4. Systemic detecting the interaction of some totality with other ones.

Keywords: philosophy; gnoseology; ontology; anthropology; morphology; dialectical categorical and structural-systemic method.

В соответствии с общепринятым в первой половине XX в. пониманием философия определялась у нас как «одна из форм общественного сознания – наука о наиболее общих законах развития природы, общества и мышления» [16, с. 682]. Такая дефиниция вполне отвечала марксистскому представлению, которое считало, что «философия есть мировоззрение, т. е. совокупность взглядов, представлений о мире в целом и его законах» [8, с. 5]. В начале XXI в. философы стали рассматривать ее как «учение о всеобщих характеристиках мира, месте человека в этом мире, его способностях и возможностях познавать этот мир и воздействовать на него» [18, с. 378]. Такое суждение о философии позволило в зависимости от направленности исследования объективного мира разделить ее на три части:

1) Гносеологию – теорию познания [16, с. 121], которую обычно связывали с постижением свойств природы, жизни, сущности вещей, с приобретением знания на основе выявленных свойств и закономерностей объективного мира, постижением этих закономерностей, познанием законов природы, с диалектическим методом их познания [16, с. 446];

2) Онтологию – «учение о существе или о сущности, бытии, сути» [5, с. 558], которое увязывали с «движением, пространством, временем, причинностью, свойством, отношением, элементом, системой, изменчивостью, прогрессом» и т. п. [18, с. 10];

3) Антропологию – науку о человеке; человековедение; учение о человеке как о животном и о духе; по плоти человека, это анатомия и физиология; по духу его, психология, наука о теле и о духе, душе [4, с. 62].

Генезис философии показывает, что каждое из этих трех направлений с успехом использовалось для рассмотрения разных сторон «объективной реальности (материи, природы), существующей независимо от нашего сознания, а также материальных условий жизни общества» [16, с. 66], которые были ориентированы на обеспечение их постоянства, равновесия.

В то же время в соответствии с принятым в народе пониманием философия всегда означала «любомудрие, науку о достижении человеком мудрости, познании истины, добра» [7, с. 340], что делало доступным приобщение любого человека к познанию истины и добра. Это подтверждается тем, что первые философы, не имея базового философского образования, внесли значительный вклад в развитие мировоззрения, но не как «совокупности», а как «системы взглядов, воззрений на природу и общество» [16, с. 296]. В таком понимании философия, по сути, имела неограниченную область исследования, рассматриваемую сквозь призму человеческого существования, свой научный аппарат и специфические методы познания, ориентированные на обеспечение всеобщей стабилизации.

В рамках указанной классификационной схемы в первой части философии – гносеологии использовано понятие «теория», которое буквально означает «умозрение, умозаключение; заключение, вывод из чего-либо, не появлению на деле, а по выводам своим» [7, с. 229], а «познание» имеет смысл «узнать, изведать или познакомиться; распознать, опознать, убедиться, уразуметь, постигнуть» [6, с. 192]. С учетом этого гносеология связывалась с исследованием именно свойств явлений, процессов, предметных областей, объектов и т. п. В частности, такое философское понимание теории позволило на практике выдающемуся математику Д. Гильберту рассматривать ее как своего рода модель, в основе которой лежат сущностные, определяемые реальной действительностью свойства. Их число бесконечно и полностью определяется «принципом внешних дополнений» Ст. Бира: каждое новое свойство является очередным внешним дополнением, и с каждой новой проблемой возникает еще один вопрос, требующий разрешения [см.: 3].

Позднее теория, которая всегда включала в себя экспериментальную, теоретическую, методологическую и практическую части, стала определяться как «учение, система научных принципов, идей, обобщающих практический опыт и отражающих закономерности природы, общества, мышления. Теория познания…» [16, с. 635].

Здесь, прежде всего, следует заметить, что в общепринятом понимании «учение» всегда означало «отдельную часть, отрасль науки» [7, с. 340], а сама наука определялась как «… уменье и знание» [5, с. 406]. Представление учения как «совокупности теоретических положений о какой-нибудь области явлений действительности» [16, с. 676], а науки – как «системы знаний о закономерностях в развитии природы, общества и мышления, а также отдельной отрасли таких знаний» [16, с. 327] оказывается несостоятельно, поскольку категории «совокупность» и «система» принципиально отличаются друг от друга.

Кроме того, поскольку термин «теория» буквально означает «умозрение, умозаключение; заключение, вывод из чего-либо, не появлению на деле, а по выводам своим» [7, с. 229], а термин «принцип» определяется как «научное или нравственное начало, основание, правило, основа, от которого не отступают» [6, с. 351] на данном интервале времени [вставлено мной – В. Д.] и которое в практических приложениях соответствует понятию «аксиома», то утверждение о том, что теория – это «система научных принципов» [7, с. 340] также нельзя признать состоятельным: в любой теории аксиомы (принципы) определяют те исходные начала, на которых и строится эта теория.

Вторая часть классификационной схемы – онтология рассматривалась, прежде всего, как «учение о существе или о сущности, бытии, сути» [5, с. 558].

Как было отмечено выше, термин «учение» буквально означает «отдельную часть, отрасль науки» [7, с. 340], «существо – содержание чего» [7, с. 207], а «сущность – состояние сущего» [7, с. 207], бытие, т. е. «объективную реальность (материю, природу), существующую независимо от нашего сознания, а также материальных условий жизни общества» [16, с. 66], «суть» [5, с. 558]. Говоря иначе, оба эти термина по существу и в полной мере определяют структуру рассматриваемого объекта. Именно структуру, которая характеризует статику, философы увязывали с «движением, пространством, временем, причинностью, свойством, отношением, элементом, системой, изменчивостью, прогрессом» и т. п. [18, с. 10], ориентированным, как отмечалось выше, на обеспечение их постоянства, равновесия. Причиной этого стала тождественность понимания понятия «структура», которая буквально означает «устройство, строение, состав …» [7, с. 188], и понятия «система», которая переводится с английского как «устройство» [2, с. 544]. С учетом этого текучесть, движение, развитие объектов материального мира, их познание, в том числе и человеческого бытия, были направлены только на стабилизацию, которая становилась в представлении реальной действительности ее основой желанной целью и достигалась путем реализации процесса «регулирования». При этом априорно принятое условие стабильности, при котором считалось, что закон изменения состояния объекта регулирования во времени заранее известен, позволяло не выявлять его результаты, что делало регулирование по этой причине «программным» или «разомкнутым». Это приводило к тому, что философия в основном «использовала однолинейное движение мысли» [1, с. 80].

Наконец, антропологическая, человековедческая составляющая философии посвящалась проблемам человеческого бытия в этом мире, сущности и предназначения человека, смысла и ценности его жизни. И здесь антропология определялась, с одной стороны, как наука, т. е. «чему учат или учатся; всякое ремесло, уменье и знание, зовут так не один только навык, а разумное и связное знание: полное и порядочное собранье опытных и умозрительных истин, какой-либо части знаний; стройное последовательное изложение любой отрасли, ветви сведений» [5, с. 406], о человеке, а, с другой стороны, как «учение о человеке как о животном и о духе …» [4, с. 62], которое означало «отдельную часть, отрасль науки» [7, с. 340]. Представление учения как «совокупности теоретических положений о какой-нибудь области явлений действительности» [16, с. 676], а науки – как «системы знаний о закономерностях в развитии природы, общества и мышления, а также отдельной отрасли таких знаний» [16, с. 327] и здесь оказывается несостоятельно, поскольку категории «совокупность» и «система» и здесь принципиально отличаются друг от друга.

Всё изложенное позволяет согласиться с мнением замечательного русского писателя Д. Писарева, который справедливо утверждал, что «неправильность употребления слов ведет за собой ошибки в области мысли и потом в практике жизни».

Итак, по определению, совокупность – это «сочетание, соединение, общий итог чего-нибудь» [16, с. 594], т. е., по сути, определенный набор несвязанных между собой элементов.

В свете последних исследований отличие понятия «совокупность» от понятия «структура» состоит в том, что структура – это не просто «устройство, строение, состав …» [7, с. 188]. Более точно она определяется как «совокупность некоторых элементов или групп элементов и отношений между ними, которые отражают порядок и последовательность функционирования элементов» [13, с. 30]. Отсюда следует, что структура отличается от совокупности наличием отношений между входящими в нее элементами.

В качестве элементов в структуре могут выступать [13, с. 30–47]:

– функции, «обозначающие действие» [7, с. 344];

– алгоритмы, представляющие собой совокупность формальных правил, четко и однозначно определяющих последовательность действий для получения конкретного результата;

– операционные объекты, реализующие функции и алгоритмы, которые вместе с надлежащими отношениями буду определять соответствующие виды структур: функциональную, алгоритмическую и организационную, при этом функциональная и алгоритмическая структура с разным уровнем детализации будут определять содержание, существо, сущность, а организационная структура – форму.

Функциональная структура в целом устанавливает соответствие между возможностями и целями. По определению она представляет собой некоторую совокупность, элементами которой являются функции или группы функций, а отношения между ними отражают порядок и последовательность их реализации.

Детальная реализация функций определяется алгоритмической структурой. Под ней понимают некоторую совокупность, элементами которой являются алгоритмы или группы алгоритмов, а отношения между ними отражают порядок и последовательность их выполнения.

Практическое воплощение функциональной и алгоритмической структур позволяет говорить о его организационной структуре. Она представляет собой некоторую совокупность, элементами которой являются операционные объекты или их группы, а отношения между ними отражают порядок и последовательность их работы.

В целом структуре исследуемого объекта можно дать пространственно-временную трактовку.

Пространственное представление позволяет учесть топологические свойства исследуемого объекта. Они характеризуются взаимным расположением операционных объектов с характерными для них функциональной и алгоритмической структурой, а также накладываемыми на это расположение ограничениями и возможным направлением отношений.

Временно́е представление структуры дает возможность говорить об информационно-управляющем характере работы операционных объектов во времени, при этом различают последовательную, параллельную и смешанную их работу. Для последовательного выполнения работ исходной посылкой является условие, когда последующая работа может быть выполнена по факту окончания предыдущей; при параллельном выполнении работ все они могут быть начаты одновременно, а при смешанном варианте могут присутствовать и последовательные, и параллельные виды работ.

Пространственно-временная трактовка позволяет говорить о наличии типовых структур исследуемых объектов: децентрализованной, централизованной, централизованной с автономными средствами управления, централизованной рассредоточенного типа, рассредоточенной, сложной с наивысшей степенью централизации, смешанной и т. п. [15, с. 38–51].

Минимальный набор операционных объектов, обеспечивающий реализацию функциональной структуры посредством соответствующих алгоритмических структур, определяет основную конфигурацию организационной структуры. Любой другой вариант основной конфигурации, полученный заменой в ней любого числа элементов или отношений на резервные, может рассматриваться как резервная конфигурация. Правила перехода от основной конфигурации к резервной определяют реконфигурацию и задаются специальным алгоритмом. Сформированные таким образом резервные конфигурации образуют множество вариантов для модернизации, обеспечивающих достижение сформулированных целей и поставленных для их достижения с учетом реальных условий задач имеющимися средствами. Отсюда следует, что в целом структура выступает как более высокий по отношению к совокупности свойств уровень представления объекта исследования, определяющий его статику, при этом философский взгляд на «развитие» структур следует связать с совершенствованием элементов и отношений в структуре.

Отличие понятия «система» от понятия «структура» также носит принципиальный характер. Понятие «система» используется весьма широко в различных отраслях науки и имеет различные, хотя и близкие по смыслу толкования [см.: 17]. Например, понятие «система» может рассматриваться как понятие, противоположное понятию «хаос», а для статики «система» определялась как «план, порядок расположения частей целого, предначертанное устройство, ход чего-либо в последовательном, связном порядке» [7, с. 62] и была идентична понятию «структура». Подтверждением этому является уже указанный выше факт, что одно из значений английского слова «system» – «устройство» [2, с. 544].

Сущностным признаком, отличающим систему от структуры, является представление о системе как о совокупности не только связанных в единое целое, но еще и взаимодействующих элементов [19, с. 23–82]. Это означает, что любая система имеет структуру, но структура становится системой, когда имеет место взаимодействие ее элементов.

Следует подчеркнуть, что систем как таковых в природе не существует, существуют явления, процессы, предметные области и объекты, которые могут рассматриваться как системы. Иначе говоря, система – это понятие, которое служит средством исследования сложных объектов. При этом в зависимости от точки зрения или от поставленной исследовательской задачи один и тот же объект может быть представлен как множество различных систем. Отсюда построение рациональной системы исследуемого объекта приобретает исключительно большое значение.

Система может быть разделена на относительно самостоятельные части – элементы, которые выполняют определенную специфическую функцию и не подлежат дальнейшему разбиению, являются как бы неделимыми с точки зрения рассматриваемого процесса функционирования системы. Выделение элементов в системах опосредуется их разбивкой на подсистемы, представляющие собой относительно самостоятельные части системы, которые в свою очередь состоят из подсистем или элементов.

Разделение объектов на элементы и системы относительно. Каждая система может быть представлена как элемент системы большего масштаба (надсистемы и суперсистемы), в свою очередь, любой элемент можно рассматривать в качестве относительно самостоятельной системы, состоящей из элементов.

Функционирование совокупности элементов как целостных систем обеспечивается установлением и реализацией отношений между ними.

Взаимодействующие элементы зависят друг от друга, накладывают ограничения на поведение связанных с ними элементов. Поэтому наличие зависимостей между элементами трактуется как отношение между ними.

Если поведение элементов независимо, то связь между ними отсутствует, однако отношение между ними и здесь существует, но признается вырожденным.

Взаимодействие элементов системы порождает у нее такие свойства, которыми ни один элемент в отдельности или множество не взаимодействующих элементов не обладают. Система, в отличие от совокупности, объединения или множества, является таким объектом, свойства которого не сводятся без остатка к свойствам составляющих его элементов и не являются его суммой. Причина того, что свойство системы не равно сумме свойств составляющих ее элементов, заключается в их взаимодействии. Такое появление у целого свойств, не выводимых из наблюдаемых свойств частей, называется эмерджентностью. Отсюда целостные или эмерджентные свойства систем, не сводимые без остатка к свойствам отдельных элементов, являются эмерджентными (неаддитивными) свойствами. В некоторых системах эмерджентные свойства могут быть выведены на основе анализа отдельных элементов (эмерджентность 1-го рода), в большинстве же систем такие свойства вообще не выводимы и часто непредсказуемы (эмерджентность 2-го рода). Очевидно, что необходимость в системном рассмотрении возникает именно тогда, когда выявляются его эмерджентные свойства, не выявляемые при структурном рассмотрении объекта. Отсюда следует, что система – это совокупность взаимодействующих элементов, закономерно связанных посредством отношений в единое целое, которая обладает свойствами, отсутствующими у элементов и суммы элементов, ее образующих, что и позволяет изучать объект исследования «в действии», т. е. «текучести, изменении, движении».

Конкретизация понятий «совокупность», «структура» и «система» позволяет конкретизировать классификационную схему философии, выделив:

– гносеологию, которая по-прежнему должна быть связана с постижением свойств природы, жизни, сущности вещей, с приобретением знания на основе выявленных свойств о закономерностях объективного мира, постижением этих закономерностей, познанием законов природы, с диалектическим методом их познания;

– морфологию, которая должна быть связана с постижением структур исследуемых объектов как более высокому уровню их изучения по отношению к совокупности свойств их характеризующих и которая по факту характеризует статику исследуемых объектов, при этом философский взгляд на «развитие» структур оказывается связан с совершенствованием элементов и отношений в структуре;

– онтологию, которая должна быть связана с постижением исследуемых объектов как систем, обеспечивающих появление у объектов исследования эмерджентных свойств, увязанных с движением, пространством, временем, причинностью, изменчивостью, прогрессом и т. п.;

– антропологию – науку о человеке, об отношениях между людьми, об отношениях людей к объектам собственности, о человеке как о животном и о духе; по плоти человека, это анатомия и физиология; по духу его, психология, наука о теле и о духе, душе.

Такая классификационная схема философии позволяет говорить о дальнейшем развитии фундаментальной идеи диалектики, связанной с выявлением в исследуемом объекте различного рода присущих ему статических противоречий, распространить эту идею на меняющиеся условия бытия и связать ее с выявлением всего множества возможных противоречий в объектах исследования. Суть такого подхода состоит в отказе от критериального метода и его развития – метода функциональных характеристик с характерными для них непреодолимыми недостатками [см.: 12, с. 279–284] и в выявлении для установленного множества внешних и внутренних возмущений четырех уровней представления любого объекта исследования [см.: 9; 10; 11; 12]:

- категориального, позволяющего в рамках гносеологии вскрывать несоответствие общепринятого понимания его философскому представлению, которое включает в себя совокупность взглядов, сложившихся представлений о мире в целом и его законах, обеспечивающих именно стабильную направленность социально-экономической сферы;

- морфологического, позволяющего выявлять внутренние присущие ему статические противоречия, которые возникают между его функциональной, алгоритмической и организационной структурами;

- системного, позволяющего в рамках онтологии выявлять внутренние присущие ему динамические противоречия, которые проявляются только во взаимодействии составляющих его элементов друг с другом;

- системного, позволяющего в рамках онтологии выявлять внешние присущие ему динамические противоречия, которые проявляются только во взаимодействии его как целостного объекта с другими целостными объектами.

Здесь каждый из перечисленных уровней исходит из объективно действующих природных или общественных законов, а также из еще не открытых законов, которые в общем случае применительно к меняющимся условиям бытия выступают в «качестве пределов, запретов, ограничений, дозволений и позитивных обязываний» [14, с. 302]. В целом категориально-структурно-системный метод исследования в полном объеме может обеспечивать и антропологию на разных уровнях бытия человека: человека как животного; человека в семье; человека в обществе; человека при обеспечении его жизнедеятельности и т. д., и т. п.

Дополнительно следует заметить, что данное предложение возникло из потребностей практики, которую уже не могли удовлетворять старые философские представления: выявление противоречий между практикой, действующей на основе известной теории, привело к новым предложениям, обеспечивающим ее потребности.

Таким образом, предложенная классификационная схема философии, включающая гносеологию, морфологию, онтологию и антропологию, оказывается полностью обеспеченной диалектическим категориально-структурно-системным методом исследования, который, выявляя для данного множества внешних и внутренних воздействий понятийные, статические и динамические противоречия в объекте исследования, делает объект для этого множества воздействий непротиворечивым, а появление новых воздействий на практике приводит к необходимости их оценки и внесения в этот объект необходимых корректур, например, с использованием теории устойчивости А. А. Ляпунова.

Литература

1. Алексеев П. В., Панин А. В. Диалектический материализм: Общие теоретические принципы. – М.: Высшая школа, 1987. – 335 с.

2. Англо-русский словарь / Под ред. О. С. Ахмановой и Е. А. М. Уилсон. – М.: Русский язык, 1979. – 639 с.

3. Бир Ст. Кибернетика и управление производством. Изд. 2-е, доп. / Под ред. А. Б. Челюсткина. – М.: Наука, 1965. – 391 с.

4. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 тт. Т. 1: А – З. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. – 640 с.

5. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 тт. Т. 2: И – О. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. – 672 с.

6. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 тт. Т. 3: П – Р. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. – 576 с.

7. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 тт. Т. 4: С – V. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. – 576 с.

8. Диалектический материализм / Под общей редакцией академика Г. Ф. Александрова. – М.: Госполитиздат, 1954. – 439 с.

9. Домаков В. В. Антропологические аспекты проблемы управления социально-экономическим развитием в условиях глобализации и реформирования. – СПб.: СПбГПУ, 2005. – 377 с.

10. Домаков В. В. Диалектика на этапе реформирования российской экономики. – СПб.: СПбГПУ, 2004. – 208 с.

11. Домаков В. В. Философия управления социально-экономической сферой в условиях изменений бытия XXI века. – СПб.: Стратегия будущего, 2013 – 348 с.

12. Домаков В. В. Философия теории управления социально-экономической сферой в «мире изменений» XXI века: дис. на соискание ученой степени д-ра филос. наук: 09.00.11. – СПб.: ФГБОУ ВПО «Балтийский государственный технический университет «ВОЕНМЕХ» им. Д. Ф. Устинова», 2013. – 348 с.

13. Домаков В. В. Теория комплексирования в маркетинге медицинских товаров и услуг. – СПб.: Электронстандарт, 1995. – 313 с.

14. Домаков В. В. Теория права на основе сущностного признака общественных отношений — собственности (на примере Российской Федерации). – СПб.: Стратегия будущего, 2011. – 283 с.

15. Домаков В. В., Соколов Д. В. Методология количественного анализа структур хозяйственных объектов. – СПб.: СПбГУЭФ, 1998. – 163 с.

16. Ожегов С. И. Толковый словарь русского языка / Под ред. проф. Л. И. Скворцова. – 27-е изд., испр. – М.: Мир и Образование, 2013. – 900 с.

17. Погостинская Н. Н., Погостинский Ю. А. Системный подход в экономико-математическом моделировании. Учебное пособие. – СПб: СПбГУЭФ, 1999. – 74 с.

18. Реалистическая философия: Учебник для вузов / Зобов Р. А., Обухов В. Л., Сугакова Л. И. и др. / Под ред. В. Л. Обухова. – 3-е изд., перераб. – СПб: СПбГАУ, ХИМИЗДАТ, 2003. – 384 с.

19. Фон Берталанфи Л. Общая теория систем – критический обзор / В кн. Исследования по общей теории систем // Сборник переводов. – М: Прогресс, 1969. – С. 23–82.

References

1. Alekseev P. V., Panin A. V. Dialectical Materialism: General Theoretical Principles [Dialekticheskiy materializm: Obschie teoreticheskie printsipy]. Moscow, Vysshaya shkola, 1987, 335 p.

2. Akhmanova O. S., Uilson E. A. M. (Eds.) English-Russian Dictionary [Anglo-russkiy slovar]. Moscow, Russkiy yazyk, 1979, 639 p.

3. Bir S. (Ed. Chelyustkin A. B.) Cibertenics and Production Management [Kibernetika i upravlenie proizvodstvom]. Moscow, Nauka, 1965, 391 p.

4. Dal V. I. The Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language. In 4. vol., Vol. 1: A – Z. [Tolkovyy slovar zhivogo velikorusskogo yazyka. V 4 t. T. 1: A – Z]. Moscow, OLMA-PRESS, 2003, 640 p.

5. Dal V. I. The Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language. In 4. vol., Vol. 2: I – O. [Tolkovyy slovar zhivogo velikorusskogo yazyka. V 4 t. T. 2: I – O]. Moscow, OLMA-PRESS, 2003, 672 p.

6. Dal V. I. The Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language. In 4. vol., Vol. 3: P – R. [Tolkovyy slovar zhivogo velikorusskogo yazyka. V 4 t. T. 3: P – R]. Moscow, OLMA-PRESS, 2003, 576 p.

7. Dal V. I. The Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language. In 4. vol., Vol. 4: S – V. [Tolkovyy slovar zhivogo velikorusskogo yazyka. V 4 t. T. 4: S – V]. Moscow, OLMA-PRESS, 2003, 576 p.

8. Aleksandrov G. F. (Ed.) Dialectical Materialism [Dialekticheskiy materialism]. Moscow, Gospolitizdat, 1954, 439 p.

9. Domakov V. V. Anthropological Aspects of Socio-Economic Development Management Problems in Terms of Globalization and Reforming [Antropologicheskie aspekty problemy upravleniya sotsialno-ekonomicheskim razvitiem v usloviyakh globalizatsii i reformirovaniya]. Saint Petersburg, SPbGPU, 2005, 377 p.

10. Domakov V. V. Dialectics on the Stage of Russian Economy Reforming [Dialektika na etape reformirovaniya rossiyskoy ekonomiki]. Saint Petersburg, SPbGPU, 2004, 208 p.

11. Domakov V. V. Philosophy of Management in Socio-Economic Sphere in Condition of Being Changes in XXI Century [Filosofiya upravleniya sotsialno-ekonomicheskoy sferoy v usloviyakh izmeneniy bytiya XXI veka]. Saint Petersburg, Strategiya buduschego, 2013, 348 p.

12. Domakov V. V. Philosophy of Management Theory in Socio-Economic Sphere in the “World of Changes” of XXI Century. Thesis for the Degree of Doctor of Philosophy [Filosofiya teorii upravleniya sotsialno-ekonomicheskoy sferoy v “mire izmeneniy” XXI veka. Dissertatsija na soiskanie uchenoy stepeni doktora filosofskikh nauk]. Saint Petersburg, VOENMEKh, 2013, 348 p.

13. Domakov V. V. The Theory of Aggregation in Medical Goods and Services Marketing [Teoriya kompleksirovaniya v marketinge meditsinskikh tovarov i uslug]. Saint Petersburg, Elektronstandart, 1995, 313 p.

14. Domakov V. V. The Theory of Law Based on the Property as the Essential Sign of Public Relations (On Example of Russian Federation) [Teoriya prava na osnove suschnostnogo priznaka obschestvennykh otnosheniy – sobstvennosti (na primere Rossiyskoy Federatsii)]. Saint Petersburg, Strategiya buduschego, 2011, 283 p.

15. Domakov V. V., Sokolov D. V. Methodology of Quantitative Analysis of Economic Objects Structure [Metodologiya kolichestvennogo analiza struktur khozyaystvennykh obektov]. Saint Petersburg, SPbGUEF, 1998, 163 p.

16. Ozhegov S. I. The Explanatory Dictionary of the Russian Language [Tolkovyy slovar russkogo yazyka]. Moscow, Mir i Obrazovanie, 2013, 900 p.

17. Pogostinskaya N. N., Pogostinskiy Yu. A. System Approach in the Economic-Mathematical Modeling [Sistemnyy podkhod v ekonomiko-matematicheskom modelirovanii]. Saint Petersburg, SPbGUEF, 1999, 74 p.

18. Obukhov V. L. (Ed.) Realistic Philosophy [Realisticheskaya filosofiya]. Saint Petersburg, SPbGAU, KhIMIZDAT, 2003, 384 p.

19. Von Bertalanffy L. General System Theory. A Critical Review [Obschaya teoriya sistem – kriticheskiy obzor]. Issledovaniya po obschey teorii system. Sbornik perevodov (Studies in General Systems Theory. A Collection of Translations). Moscow, Progress, 1969, pp. 23–82.

Ссылка на статью:
Домаков В. В. Классификационная схема философии в XXI веке // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 64–75. URL: http://fikio.ru/?p=1813.

Философия

System Analysis of Astrophysical Structures

UDC 524.8

Ignatyev Mikhail Borisovich – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, professor, International Institute of Cybernetics and Artonics, director, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: ignatmb@mail.ru

67, Bolshaya Morskaya, Saint Petersburg, Russia, 190000,

tel: +7(812)494-70-44

Abstract

Background: Galaxies are complex systems, which, in the course of their development, pass a number of cycles, with the periods of adaption maximum being included. The nature of the hypothetical block controlling these systems development is still unknown.

Results: Astrophysical structures – galaxies, star clusters, etc. – are complex cyberphysical systems with a large variety of elements. In the course of their development these astrophysical structures interact with the environment consisting of some other galaxies and larger structures. In addition, the astrophysical structures are under the influence of external and internal control, which is realized through a hypothetical control unit. The arbitrary coefficient manipulation in the structure of equivalent equation, the imposition and lifting of restrictions on system variables, the merging of the systems into a collective one, etc. are considered to be their management tool, which eventually forms the life cycles of galaxies. Astrophysical structures are complex self-organizing systems, so they are subject to all identified patterns of complex systems development.

Conclusion: The existence of adaptation maximum in astrophysical structures life cycle furnishes us with the proposal that they are changed under the influence of highly developed civilizations. If our world is a model within some hypothetical global computer, the study of its system of programming and protection is the essential condition of establishing a contact with them.

Keywords: astrophysical structures; galaxy; stars; black holes; structured uncertainty; the phenomenon of adaptation maximum; external and internal management; life cycle development.

Introduction

The universe consists of many galaxies which are its main elements. The galaxy, in its turn, contains stars and star clusters, black holes and quasars, gravitational and electromagnetic energy, interstellar dust, dark energy and dark matter, and others. Galaxies are studied intensively by means of astrophysics and astronomy. But, on the other hand, galaxies are complex self-organizing systems and they obey the laws of these systems, which is the subject of this article.

1. Linguo-combinatorial modeling

Only a small number of real systems have mathematical models. First of all, the systems are described by using natural language. A method of transition from natural language descriptions to mathematical equations is proposed. For example, suppose there is a phrase:

WORD1 + WORD2 + WORD3 (1)

In this phrase we denote words while the meaning of these words is only implicated. The sense in the current structure of natural language is not indicated. It is proposed to introduce the concept of meaning in the following form:

(WORD1)*(SENSE1)+(WORD2)*(SENSE2)+(WORD3)*(SENSE3)=0 (2)

We denote the word as Ai (Appearance) and the meaning Ei (Essence). Then the equation (2) can be represented as:

A1*E1 + A2*E2 + A3*E3 = 0 (3)

Equations (2) and (3) are phrase models (1). Linguistic and combinatorial model is an algebraic ring, and we can solve the equation (3) either with respect to Ai, or with respect to Ei by introducing a third group of variables, i. e. arbitrary factors Us [2; 5; 6,]:

A1 = U1*E2 + U2*E3

A2 = –U1*E1 + U3*E3 (4)

A3 = –U2*E1 – U3*E2

E1 = U1*A2 + U2*A3

E2 = –U1*A1 + U3*A3 (5)

E3 = –U2*A1 – U3*A2,

where U1, U2, U3 – arbitrary coefficients that can be used to solve various problems of diversity (3). In general, if we have n variables and m manifolds, constraints, the number of arbitrary coefficients S will be equal to the number of combinations of n by m+1, that is shown in [2; 5; 6], Table 1:

(6)

The number of arbitrary coefficients is a measure of uncertainty and adaptability. Linguistic and combinatorial modeling can be built on the analysis of the entire corpus of natural language texts, this being a time-consuming task of making sense for supercomputers. It can also be used on the basis of the keywords in a specific area, which allows you to obtain new models for specific areas of knowledge. In this case, the combinatorial linguistic modeling is that in specific domain the keywords that are combined in phrases such as (1) are highlighted, for inducing equivalent systems of equations with arbitrary coefficients. In the particular case they may be differential equations, and for their study a well-developed mathematical apparatus can be used. Linguistic and combinatorial simulation includes all combinations and all versions of solutions and is a useful heuristic device in the study of poorly formalized systems [2; 5; 6]. In linguistic literature there are many works, which are exploring the notion of meaning and sense, but these theories are largely proved to be unhelpful, with Ludwig Wittgenstein having shown that clearly in his Blue Book. Using phrase (1) of equation (2) as a model allows you to construct a calculus of meaning, which is well implemented on computers. According to D. A. Leontiev, meaning (whether the meaning of texts, parts of the world, images of consciousness, psychic phenomena, or action) is determined, firstly, through a wider context and, secondly, by intention or entelechy (target orientation, purpose or direction of movement). In our definition of meaning these two characteristics are present, namely contextual (meanings are calculated on the basis of the context) and intentional (arbitrary coefficients allow you to specify certain aspirations) ones.

Table 1

n /m	1	2	3	4	5	6	7	8
2	1
3	3	1
4	6	4	1
5	10	10	5	1
6	15	20	15	6	1
7	21	35	35	21	7	1
8	28	56	70	56	28	8	1
9	36	84	126	126	84	36	9	1

2. Adaptation possibilities of complex systems

In the structure of the equivalent equation systems with structured uncertainty there are some arbitrary coefficients that can be used to adapt the system to various changes in order to improve the accuracy and reliability of the systems, their survivability in the flow of change. If we take galaxy stars, galaxy quasars, black galaxy holes, gravitational galaxy energy, electromagnetic galaxy energy, dark galaxy energy, dark galaxy matter as the keywords that characterize the galaxy, the galaxy linguistic equation in accordance with the procedure mentioned above will be

А1*Е1 + А2*Е2 + … + А7*Е7 = 0, (7)

and equivalent equations will have the following form:

E1 = U1*A2 + U2*A3 + U3*A4 + U4*A5 + U5*A6 + U6*A7;

E2 = –U1*A1 + U7*A3 + U8*A4 + U9*A5 + U10*A6 + U11*A7;

E3 = –U2*A1 – U7*A2 + U12*A4 + U13*A5 + U14*A6 + U15*A7;

E4 = –U3*A1 – U8*A2 – U12*A3 + U16*A5 + U17*A6 + U18*A7; (8)

E5 = –U4*A1 – U9*A2 – U13*A3 – U16*A4 + U19*A6 + U20*A7;

E6 = –U5*A1 – U10*A2 – U14*A3 – U17*A4 – U19*A5 + U21*A7;

E7 = –U6*A1 – U11*A2 – U15*A3 – U18*A4 – U20*A5 – U21*A6,

where A1 – the characteristic of stellar galaxy population; E1 – this characteristic change; A2 – the characteristic of quasar galaxy population; E2 – this characteristic change; A3 – the characteristic of black galaxy holes, E3 – this characteristic change; A4 – the characteristic of gravitational galaxy energy; E4 – this characteristic change; A5 – the characteristic of electromagnetic galaxy energy; E5 – this characteristic change; A6 – the characteristic of dark galaxy energy; E6 – this characteristic change A7 – the characteristic of dark galaxy matter; E7 – this characteristic change; U1, U2, …, U21 – arbitrary coefficients. The number of keywords and the number of restrictions such as (7) can change, but the structure is equivalent to the equation of type (8), the number of arbitrary factors and their distribution in the matrix of these equations will change. For example, if the keywords of the galaxy include nine words [1] – diameter D25, drive radial scale R0, the thickness of the stellar disk, luminosity, mass M25 within D25, the relative weight of the gas within D25, the rotational speed of the outer regions of the galaxy, the period of revolution the outer regions of the galaxy, the mass of the central black hole, the structure of the equivalent equations will contain 36 arbitrary coefficients.

Figure 1 shows the communication structure of the system – in this case the galaxy – with the environment. The result of this interaction is the occurrence of delta signals, which affect both the system and the environment. The system has a hypothetical control unit that acts on the body while manipulating arbitrary coefficients, applying and removing restrictions, etc.

Figure 1. The communication structure of the system (the galaxy) with the environment.

As a result of interaction with the environment, the galaxy evolves as shown in Figure 2.

Figure 2. Transformation of developing galaxies, n1 <n2 <n3, the trajectory of the system: … 1-2-3-4-5-6-, the solid line shows the evolutionary processes, the broken line shows the creative processes.

As part of the linguistic and combinatorial approach, complex systems are described by equivalent equations with arbitrary coefficients, the matrix of which depends on the number of variables and the number of restrictions. The number of arbitrary coefficients is defined as the number of combinations of n by m+1, where n – the number of different elements of the galaxy, m – the number of constraints imposed on them. The number of arbitrary factors characterizes the adaptive capacity of the galactic system. In the course of evolution, the galaxy passes through a maximum adaptation and gradually turns into rigid systems that either die or are transformed with the help of creative transition by lifting accumulated restrictions – see Fig. 2. The cycle of galaxy development begins at 1, passes through its maximum in the number of arbitrary factors and ends at 2, where the transformation, i. e. the removal of the previously accumulated restrictions, has to occur, the new cycle begins at point 3, the system has a maximum capacity of adaptation again, it reaches point 4, where again there is some transformation, etc. Similar cycles are present in biological, social, economic and technical systems [2; 6]. The question arises, what is the nature of a hypothetical control unit in the system in Figure 1? This is the subject of further research and there are several possible options, either it is a special cyber-physical structure similar to automatic systems [2; 6] or some manifestation of life and an advanced civilization.

Conclusion

The evolution of galaxies keeps many secrets, one of which is that the evolution of galaxies is largely determined by the presence of life in the universe.

For hundreds of years people have been trying to meet with aliens, but our space messages remain unanswered. Many scientists – mathematician Carl Gauss, astronomers Carl Sagan and Frank Drake, and many others have tried to solve this problem, a lot of money has been spent, but there is no result. Why is that so?

Because the dominant physicalist picture of the world is probably not perfect, as evidenced by many reports on XXIX General Assembly of the International Astronomical Union (IAU XXIX GA). Indeed, astrophysicists have discovered dark matter and dark energy, which make up 95 % of the mass and energy of the universe, but our view of the world is based on the observations of only 5 % of the mass and energy of the universe. It is believed that dark matter and dark energy are indirect evidence of life in the Universe [3; 6; 8; 9]. In beginning of the XX century V. Vernadskiy formulated his noosphere concept, according to which mankind’s activity is compared to the geological one. Nowadays we have to introduce the noosphere concept into the Universe. On the one hand, the life in the Universe can exert a considerable influence on astrophysical structures [3; 8; 9].

On the other hand, the computer has appeared in which there exist different non-overlapping virtual worlds. This is obvious to everyone who owns a computer. An analogy can be drawn, our world is probably a model within some global supercomputer, where there are many different worlds, and each of them is equipped with a powerful security system from intrusion [4; 6; 7]. If you carry out the research in this field, it is necessary to examine the structure of that global supercomputer, the methods of its programming and protection, and only then you will be able to overcome the protection of the world’s supercomputers and to communicate with other civilizations.

References

1. Sparke L. S., Gallager J. S. Galaxies in the Universe: An Introduction. Cambridge, CambridgeUniversity Press, 2007, 442 p.

2. Ignatyev M. B. Holonomical Automatic Systems. Moscow–Leningrad, Akademiya nauk SSSR, 1963, 204 p.

3. Kardashev N. S. Transmission of Information by Extraterrestrial Civilization. Soviet Astronomy, Vol. 8, № 2, 1964.

4. Ignatyev M. B. Philosophical Problems of Computerization and the Simulation. XXVII Congress of CPSU and Challenges of Improving the Work of Philosophical (Methodological) Seminars, Leningrad, Akademiya nauk SSSR, 1987, 115 p.

5. Ignatyev M. B. Linguo-Combinatorial Simulation in Modern Physics. American Journal of Modern Physics, 2012, Vol. 1, № 1, pp. 7–11. DOI: 10.11648/j.ajmp.20120101.12.

6. Ignatyev M. B. Cybernetic Picture of the World. Complex Cyber-Physical Systems. Saint Petersburg, GUAP, 2014, 472 p.

7. Papakonstantinou Y. Created Computed Universe. Communication of ACM, 2015, Vol. 58, № 6, pp. 36–38. DOI: 10.1145/2667217.

8. Ignatyev M., Parfinenko L. Galaxy Evolution Simulation on Basement of the Linguo-Combinatorial Approach. Proceedings of the International Astronomical Union XXIX General Assembly, Symposium 317, 2015.

9. Ignatyev M., Parfinenko L. Star Clasters Evolution Simulation on Basement of the Linguo-Combinatorial Approach. Proceedings of the International Astronomical Union XXIX General Assembly, Symposium 316, 2015.

Ссылка на статью:
Ignatyev M. B. System Analysis of Astrophysical Structures // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 85–91. URL: http://fikio.ru/?p=1798.

Философия

Системный анализ астрофизических структур

УДК 524.8

Игнатьев Михаил Борисович – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», доктор технических наук, профессор, директор Международного института кибернетики и артоники, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: ignatmb@mail.ru

190000, Санкт-Петербург, ул. Большая Морская, д. 67,

тел: 8(812)494-70-44.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Галактики являются сложными системами, проходящими в процессе развития ряд циклов, включающих в себя периоды адаптационного максимума. Природа гипотетического блока, управляющего развитием таких систем, пока остается неизвестной.

Результаты: Астрофизические структуры – галактики, звездные кластеры и др. – являются сложными киберфизическими системами с большим разнообразием элементов. В процессе своего развития астрофизические структуры взаимодействуют с окружающей средой, состоящей из других галактик и более крупных образований. Кроме того, астрофизические структуры находятся под воздействием внешнего и внутреннего управления, которое реализуется через гипотетический блок управления. В качестве инструментов управления рассматривается манипуляция произвольными коэффициентами в структуре эквивалентных уравнений, наложение и снятие ограничений на переменные системы, объединение систем в коллектив и др., что в итоге формирует их жизненные циклы развития. Астрофизические структуры – сложные самоорганизующиеся системы, поэтому на них распространяются все известные закономерности развития сложных систем.

Выводы: Наличие адаптационного максимума в жизни астрофизических структур позволяет высказать предположение, что они изменяются под воздействием высокоразвитых цивилизаций. Если наш мир – это модель внутри гипотетического мирового суперкомпьютера, то изучение его системы программирования и защиты является необходимым условием установления контакта с ними.

Ключевые слова: астрофизические структуры; галактика; звезды; черные дыры; структурированная неопределенность; феномен адаптационного максимума; внешнее и внутреннее управление; жизненный цикл развития.

System Analysis of Astrophysical Structures

Ignatyev Mikhail Borisovich – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, professor, International Institute of Cybernetics and Artonics, director, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: ignatmb@mail.ru

67, Bolshaya Morskaya, Saint-Petersburg, Russia,190000,

tel: +7(812)494-70-44

Abstract

Keywords: astrophysical structures; galaxy; stars; black holes; structured uncertainty; the phenomenon of adaptation maximum; external and internal management; life cycle development.

Введение

Астрофизические структуры и галактики – основные элементы Вселенной, которая складывается из множества галактик. В свою очередь галактика содержит в себе звезды и звездные кластеры, черные дыры и квазары, гравитационную и электромагнитную энергию, межзвездную пыль, темную энергию и темную материю и др. Галактики интенсивно изучаются средствами астрофизики и астрономии. Но, с другой стороны, галактики – сложные самоорганизующиеся системы, и на них распространяются закономерности этих систем, что и является предметом рассмотрения в настоящей статье.

1. Лингво-комбинаторное моделирование

Лишь для небольшого числа реальных систем имеются математические модели. Прежде всего, системы описываются с помощью естественного языка. Предлагается способ перехода от описания на естественном языке к математическим уравнениям. Например, пусть имеется фраза

WORD1 + WORD2 + WORD3 (1)

В этой фразе мы обозначаем слова и только подразумеваем смысл слов. Смысл в сложившейся структуре естественного языка не обозначается. Предлагается ввести понятие смысла в следующей форме:

(WORD1)*(SENSE1)+(WORD2)*(SENSE2)+(WORD3)*(SENSE3)=0 (2)

Будем обозначать слова как Аi от английского Appearance, а смыслы – как Еi от английского Essence. Тогда уравнение (2) может быть представлено как:

A1*E1 + A2*E2 + A3*E3 = 0 (3)

Уравнения (2) и (3) являются моделями фразы (1). Лингво-комбинаторная модель является алгебраическим кольцом, и мы можем разрешить уравнение (3) либо относительно Аi либо относительно Еi путем введения третьей группы переменных – произвольных коэффициентов Us [см.: 2; 5; 6]:

A1 = U1*E2 + U2*E3

A2 = –U1*E1 + U3*E3 (4)

A3 = –U2*E1 – U3*E2

или

E1 = U1*A2 + U2*A3

E2 = –U1*A1 + U3*A3 (5)

E3 = –U2*A1 – U3*A2

где U1, U2, U3 – произвольные коэффициенты, которые можно использовать для решения различных задач на многообразии (3). В общем случае, если имеем n переменных и m многообразий, ограничений, то число произвольных коэффициентов S будет равно числу сочетаний из n по m+1, что было доказано в [см.: 2; 5; 6], табл. 1:

(6)

Число произвольных коэффициентов является мерой неопределенности и адаптивности. Лингво-комбинаторное моделирование может опираться на анализ всего корпуса текстов на естественном языке, это трудоемкая задача по извлечению смыслов для суперкомпьютеров, его можно также использовать, опираясь на ключевые слова в конкретной области, что позволяет получать новые модели для конкретных областей знания. В этом случае лингво-комбинаторное моделирование заключается в том, что в конкретной предметной области выделяются ключевые слова, которые объединяются во фразы типа (1), на основе которых строятся эквивалентные системы уравнений с произвольными коэффициентами. В частном случае они могут быть дифференциальными уравнениями и при их исследовании может быть использован хорошо разработанный математический аппарат. Лингво-комбинаторное моделирование включает все комбинации и все варианты решений и является полезным эвристическим приемом при изучении плохо формализованных систем [см.: 2; 5; 6]. В лингвистической литературе имеется множество трудов, в которых исследуются понятия смысла и значения, но эти теории во многом оказались неконструктивными, что ярко показал Л. Витгенштейн в своей Голубой книге. Использование в качестве модели фразы (1) уравнения (2) позволяет построить исчисление смыслов, которое хорошо реализуемо на компьютерах. По мнению Д. А. Леонтьева, смысл (будь то смысл текстов, фрагментов мира, образов сознания, душевных явлений или действий) определяется, во-первых, через более широкий контекст и, во-вторых, через интенцию или энтелехию (целевую направленность, предназначение или направление движения). В нашем определении смысла наличествуют эти две характеристики – контекстуальность (смыслы вычисляются, исходя из контекста) и интенциальность (произвольные коэффициенты позволяют задавать те или иные устремления).

Таблица 1

n /m	1	2	3	4	5	6	7	8
2	1
3	3	1
4	6	4	1
5	10	10	5	1
6	15	20	15	6	1
7	21	35	35	21	7	1
8	28	56	70	56	28	8	1
9	36	84	126	126	84	36	9	1

2. Адаптационные возможности сложных систем

В структуре эквивалентных уравнений систем со структурированной неопределенностью есть произвольные коэффициенты, которые можно использовать для приспособления системы к различным изменениям, чтобы повысить точность и надежность функционирования систем, их живучесть в потоке перемен. Если в качестве ключевых слов, характеризующих галактику, взять звезды галактики, квазары галактики, черные дыры галактики, гравитационную энергию галактики, электромагнитную энергию галактики, темную энергию галактики, темную материю галактики, то лингвистическое уравнение галактики в соответствии с вышеизложенной методикой будет:

А1*Е1 + А2*Е2 + … + А7*Е7 = 0, (7)

а эквивалентные уравнения будут иметь вид:

E1 = U1*A2 + U2*A3 + U3*A4 + U4*A5 + U5*A6 + U6*A7;

E2 = –U1*A1 + U7*A3 + U8*A4 + U9*A5 + U10*A6 + U11*A7;

E3 = –U2*A1 – U7*A2 + U12*A4 + U13*A5 + U14*A6 + U15*A7;

E4 = –U3*A1 – U8*A2 – U12*A3 + U16*A5 + U17*A6 + U18*A7; (8)

E5 = –U4*A1 – U9*A2 – U13*A3 – U16*A4 + U19*A6 + U20*A7;

E6 = –U5*A1 – U10*A2 – U14*A3 – U17*A4 – U19*A5 + U21*A7;

E7 = –U6*A1 – U11*A2 – U15*A3 – U18*A4 – U20*A5 – U21*A6,

где А1 – характеристика звездного населения галактики; Е1 – изменение этой характеристики; А2 – характеристика квазарного населения галактики; Е2 – изменение этой характеристики; А3 – характеристика черных дыр галактики; Е3 – изменение этой характеристики; А4 – характеристика гравитационной энергии галактики; Е4 – изменение этой характеристики; А5 – характеристика электромагнитной энергии галактики; Е5 – изменение этой характеристики; А6 – характеристика темной энергии галактики; Е6 – изменение этой характеристики; А7 – характеристика темной материи галактики; Е7 – изменение этой характеристики; U1, U2, …, U21 – произвольные коэффициенты. Может меняться число ключевых слов и количество ограничений типа (7), но структура эквивалентных уравнений типа (8) сохранится, будет меняться количество произвольных коэффициентов и матрица их распределения в этих уравнениях. Например, если в качестве ключевых слов галактики взять девять слов [1] – диаметр D₂₅, радиальную шкалу диска R₀, толщину звездного диска, светимость, массу М₂₅в пределах D_25,относительную массу газа в пределах D₂₅, скорость вращения внешних областей галактики, период обращения внешних областей галактики, массу центральной черной дыры, то в структуре эквивалентных уравнений будет содержаться 36 произвольных коэффициентов.

На рис. 1 показана структура взаимодействия системы – в данном случае галактики – с окружающей средой, результат этого взаимодействия – возникновение сигналов дельта, которые воздействуют как на систему, так и на среду. Система имеет гипотетический блок управления, который воздействует на тело системы, манипулируя произвольными коэффициентами, накладывая и снимая ограничения и т. д.

Рис. 1. Структура взаимодействия системы – в данном случае галактики – с окружающей средой

В результате взаимодействия с окружающей средой галактика эволюционирует так, как это показано на рис. 2

Рис.2. Трансформация развивающейся галактики, n1<n2<n3, траектория системы: 1-2-3-4-5-6-…, сплошной линией показаны эволюционные процессы, пунктирной – креативные процессы.

В рамках лингво-комбинаторного подхода сложные системы описываются эквивалентными уравнениями с произвольными коэффициентами, матрица которых зависит от числа переменных и от числа ограничений. Число произвольных коэффициентов определяется как число сочетаний из n по m+1, где n – число различных элементов галактики, m – число ограничений, на них наложенных. Число произвольных коэффициентов характеризует адаптационные возможности галактической системы. В процессе эволюции галактика проходит через адаптационный максимум и постепенно превращается в жесткие системы, которые либо погибают, либо преобразуются через креативный переход путем сбрасывания накопленных ограничений – см. рисунок 2. Цикл развития галактики начинается в точке 1, проходит через максимум в числе произвольных коэффициентов и заканчивается в точке 2, где должна наступить трансформация, сброс ранее накопленных ограничений, новый цикл начинается в точке 3, опять система проходит через максимум адаптационных возможностей, достигает точки 4, где опять происходит трансформация и т. д. Аналогичные циклы имеются у биологических, социально-экономических и технических систем [см.: 2; 6]. Возникает вопрос, какова природа гипотетического блока управления в системе на рис. 1? Это является предметом дальнейших исследований, и здесь возможны варианты – либо это специальная киберфизическая структура, как это имеет место быть в автоматических системах [см.: 2; 6], либо это проявление жизни и высокоразвитой цивилизации.

Заключение

Эволюция астрофизических систем и галактик хранит много тайн, одна из которых заключается в том, что эволюция галактик во многом определяется наличием жизни во Вселенной.

На протяжении сотен лет люди пытались познакомиться с инопланетянами, но наши космические послания остаются безответными. Многие ученые – математик Карл Гаусс, астрономы Карл Саган, Френк Дрейк и другие – пытались решить эту проблему, были затрачены большие средства, но результата нет. Почему?

Может быть, потому, что господствующая физикалистская картина мира несовершенна, о чем свидетельствуют многие доклады на XXIX Генеральной ассамблее Международного астрономического союза (IAU XXIX GA). Действительно, астрофизики открыли темную материю и темную энергию, которые составляют 95% массы и энергии Вселенной, а наши представления о мире построены из наблюдений лишь 5% массы и энергии Вселенной. Существует мнение, что темная материя и темная энергия являются косвенным доказательством существования жизни во Вселенной [см.: 3; 6; 8; 9]. В начале ХХ века В. И. Вернадский провозгласил концепцию ноосферы, в соответствии с которой деятельность человека сравнивается с геологической деятельностью. В наше время необходимо говорить о ноосфере в масштабах Вселенной, где высокоразвитые цивилизации [см.: 3] имеют возможность влиять на астрофизические структуры, о чем свидетельствует наличие адаптационного максимума в их жизненном цикле. Это с одной стороны.

С другой стороны, появился компьютер, в котором существуют различные непересекающиеся виртуальные миры, что очевидно для каждого, владеющего компьютером. Напрашивается аналогия: может быть, наш мир – это модель внутри мирового суперкомпьютера, где существует много различных миров и каждый из них снабжен мощной системой безопасности от проникновения посторонних [см.: 4; 6; 7]. Если проводить исследования в этом направлении, то нужно изучить структуру этого мирового суперкомпьютера, методы его программирования и защиты, и вот тогда, может быть, удастся преодолеть защиту мирового суперкомпьютера и установить связь с инопланетными цивилизациями.

Список литературы

1. Sparke L. S., Gallager J. S. Galaxies in the Universe: An Introduction. – Cambridge: CambridgeUniversity Press, 2007. – 442 p.

2. Игнатьев М. Б. Голономные автоматические системы. – М–Л.: АН СССР, 1963. – 204 с.

3. Kardashev N. S. Transmission of Information by Extraterrestrial Civilization // Soviet Astronomy. – Vol. 8. – № 2. – 1964.

4. Игнатьев М. Б. Философские вопросы компьютеризации и моделирования // XXVII съезд КПСС и актуальные задачи совершенствования работы философских (методологических) семинаров. – Л.: АН СССР, 1987. – 115 с.

5. Ignatyev M. B. Linguo-Combinatorial Simulation in Modern Physics // American Journal of Modern Physics. – 2012. – Vol. 1. – № 1. – pp. 7–11. DOI: 10.11648/j.ajmp.20120101.12.

6. Игнатьев М. Б. Кибернетическая картина мира. Сложные киберфизические системы. – СПб.: ГУАП, 2014. – 472 с.

7. Papakonstantinou Y. Created Computer Universe // Communication of ACM. – 2015. – Vol. 58. – № 6. – pp. 36–38. DOI: 10.1145/2667217.

8. Ignatyev M., Parfinenko L. Galactic Evolution Simulation on Basement of the Linguo-Combinatorial Approach // Proceedings of the International Astronomical Union XXIX General Assembly. – Symposium 317. – 2015.

9. Ignatyev M., Parfinenk L. Star Clasters Evolution Simulation on Basement of the Linguo-Combinatorial Approach. // Proceedings of the International Astronomical Union XXIX General Assembly. – Symposium 316. – 2015.

References

1. Sparke L. S., Gallager J. S. Galaxies in the Universe: An Introduction. Cambridge, CambridgeUniversity Press, 2007, 442 p.

2. Ignatyev M. B. Holonomical Automatic Systems. Moscow–Leningrad, Akademiya nauk SSSR,1963, 204 p.

3. Kardashev N. S. Transmission of Information by Extraterrestrial Civilization. Soviet Astronomy, Vol. 8, № 2, 1964.

5. Ignatyev M. B. Linguo-Combinatorial Simulation in Modern Physics. American Journal of Modern Physics, 2012, Vol. 1, № 1, pp. 7–11. DOI: 10.11648/j.ajmp.20120101.12.

6. Ignatyev M. B. Cybernetic Picture of the World. Complex Cyber-Physical Systems. Saint Petersburg, GUAP, 2014, 472 p.

7. Papakonstantinou Y. Created Computed Universe. Communication of ACM, 2015, Vol. 58, № 6, pp. 36–38. DOI: 10.1145/2667217.

Ссылка на статью:
Игнатьев М. Б. Системный анализ астрофизических структур // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 76–84. URL: http://fikio.ru/?p=1784.

Из истории отечественной науки

Социопсихофизиологический анализ сознания и самосознания в работах В. С. Дерябина «О сознании» и «О Я»

УДК 316.6; 612.821

Забродин Олег Николаевич – Государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Первый Санкт-Петербургский государственный медицинский университет им. акад. И. П. Павлова Министерства здравоохранения Российской Федерации», кафедра анестезиологии и реаниматологии, старший научный сотрудник, доктор медицинских наук, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: ozabrodin@yandex.ru

197022, Россия, Санкт-Петербург, ул. Льва Толстого, 6–8,

тел.: +7 950 030 48 92

Авторское резюме

Предмет исследования: Выполненный в работе В. С. Дерябина социопсихофизиологический анализ сознания и самосознания.

Результаты: В соответствии с системным подходом к изучению сознания, очерк «О сознании» состоит из двух разделов: « О сознании с формальной стороны» и «О содержании сознания». В первом сознание рассматривается в физиологическом и медицинском аспектах, во втором – в социальном и морально-этическом. Известному положению марксизма о ложности индивидуального сознания В. С. Дерябин дает объяснение с позиций определяющего влияния аффективности, сигнализирующей о потребностях, на мышление и сознание. В очерке «О Я» автор впервые проанализировал формирование и структуру переживания Я с эволюционных и психофизиологических позиций. С этой целью он выделил уровни интеграции в организме физиологических и психических процессов: соматический, соматопсихический, высшей психофизиологической интеграции организма и уровень высшей интеграции психических функций. Последняя, по В. С. Дерябину, осуществляется на основе согласованной деятельности аффективности, мышления и активности.

Выводы: В психофизиологических очерках «О сознании» и «О Я» автор впервые, во второй половине 40-х гг. ХХ столетия, осуществил системный социопсихофизиологический анализ кардинальных проблем психологии – сознания и самосознания.

Ключевые слова: сознание; самосознание; переживание собственного Я; социопсихофизиологический анализ.

Socio-Psychophysiological Analysis of Consciousness and Self-Consciousness in the Works of V. S. Deryabin “About Consciousness” and “About Ego”

Zabrodin Oleg Nikolaevich – Pavlov First Saint Petersburg State Medical University, Anesthesiology and Resuscitation Department, Senior Research Worker, Doctor of Medical Sciences, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: ozabrodin@yandex.ru

6–8, Lew Tolstoy st., St. Petersburg, 197022, Russia,

tel: +7 950 030 48 92.

Abstract

Purpose: Socio-psychophysiological analysis of consciousness and self-consciousness made in the works of V. S. Deryabin.

Results: In accordance with a systemic approach to the study of consciousness, the essay “About consciousness” consists of two sections: “About Consciousness in Formal Way” and “The Content of Consciousness”. In the first section consciousness is studied both in physiological and medical aspects. In the second section the author represents social and ethical aspects of the problem. V. S. Deryabin gives his explanation to the well-known statement of Marxism on the falsity of individual consciousness. He considers affectivity to influence thinking and consciousness predominantly. In the essay “About Ego”, the author was the first to analyze the formation and structure of ego experience in evolutionary and physiological aspects. He seeks to distinguish the levels of physiological and psychological integration in the body: somatic, somato-psychic, the level of higher psychophysiological integration in the organism and that of higher mental functions integration. The latter level, according to V. S. Deryabin, is based on the coordinated function of affectivity, thinking and activity.

Conclusion: In the psychophysiological essays “About consciousness” and “About Ego” the author for the first time, in the second half of the 1940s, carried out a systemic socio-psychophysiological analysis of the fundamental problems of psychology, namely consciousness and self-consciousness.

Keywords: consciousness; self-consciousness; socio-psychophysiological analysis.

1. Психофизиологический очерк «О сознании»

Интерес к проблемам сознания и самосознания проявился у В. С. Дерябина еще в годы его психиатрической и неврологической практики, т. к. нарушение этих функций головного мозга характерно для многих неврологических и психических заболеваний. Психофизиологические очерки, как их назвал автор, «О сознании» и «О Я» были написаны в 1947–1949 гг. и отражали его стремление распространить системный социопсихофизиологический подход на изучение сложнейших психических и социальных явлений, какими являются сознание и самосознание. В очерках он рассматривает, в частности, вопросы индивидуального, группового и общественного сознания, что позволяет их отнести к работам социопсихофизиологического содержания. Они были изданы в составе монографии: В. С. Дерябин «Психология личности и высшая нервная деятельность» [см.: 8]. В дальнейшем изложении цитаты даются по последнему изданию этой книги 2010 года.

Проблема сознания и самосознания явилась предметом изучения представителей различных специальностей – психологов, философов, социологов, педагогов, невропатологов, психиатров. При этом содержание сознания изучали философы, социологи, психологи, а со стороны формы – клиницисты: психиатры и невропатологи. Этапом в изучении проблемы явился состоявшийся в 1966 г. симпозиум «Проблемы сознания», в материалах которого ее философские и медицинские аспекты обсуждались в двух отдельных разделах. В 70–80-е гг. появились монографии, в которых сознание и самосознание изучались с философских [см.: 9], физиологических [см.: 5] и психологических [см.: 20; 22] позиций.

Исходя из методологических принципов материалистического монизма и психофизиологического единства, с учетом единства биологического и социального в человеке, В. С. Дерябин предпринял попытку системного подхода к изучению сознания, который включал изучение его в философском, социальном, психологическом и физиологическом (точнее – психофизиологическом) аспектах. Для ученого такой подход означал рассмотрение индивидуального сознания со стороны содержания, и в первую очередь – его обусловленности общественным бытием, и со стороны формы – то есть в аспекте психофизиологических механизмов. С указанных позиций автор рассматривает сознание человека как результат не только биологической эволюции, но также и как результат длительного исторического развития. Он отмечает роль в этом процессе труда, возникновения языка, письменности, науки, создания мирового хозяйства, разделения труда, благодаря которому, согласно К. Марксу и Ф. Энгельсу [13], появилась возможность создания форм «чистого» сознания (философии, теологии и т. п.).

Автор последовательно рассматривает философский, эволюционный, исторический, социальный аспекты проблемы сознания. С учетом того, что вопросы социальной психологии в 40-х гг. у нас в стране были под запретом и не получали развития, важно отметить, что социальному аспекту проблемы сознания В. С. Дерябин уделил особенно большое внимание.

Представляется, что после того, как в период перестройки положения марксизма в области социальной психологии подвергались усиленной критике, они кажутся особенно актуальными в настоящее время. В. С. Дерябин в очерке «О сознании» приводит знаменательное высказывание К. Маркса и Ф. Энгельса, отмечавших ошибку философов (и, следовало бы добавить, – историков периода перестройки), заключавшуюся в том, что «на место человека прошлой ступени они всегда подставляли среднего человека позднейшей ступени и наделяли прежних индивидов позднейшим сознанием» [13, с. 69].

Освещая социальный аспект проблемы сознания, ученый подчеркивает зависимость направленности сознания человека от его индивидуального положения в обществе: «Сознание индивидов при сложной структуре общества носит в высшей степени дифференцированный характер. Оно отражает индивидуальное положение данной личности в обществе, его положение не только в определенном классе, но и в определенной группе данного класса, а также индивидуальную историю его жизни» [8, с. 16–17].

Взаимоотношения между индивидуальным, групповым и классовым (общественным) сознанием автор рассматривает в свете диалектического учения о единичном (отдельном, частном, особенном) и общем. При этом он подчеркивает, что нельзя ставить знак равенства между индивидуальным и классовым сознанием.

Положение об обусловленности индивидуального сознания социальным бытием В. С. Дерябин иллюстрирует ярким примером примитивной психологии якутского крестьянина Макара из рассказа «Сон Макара» В. Г. Короленко – писателя, которого Викторин Сергеевич особенно ценил. Для характеристики «социальных типов», сознание которых ограничено узким кругом их материальной жизни, он часто обращается к Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Тургеневу, Гончарову, Л. Толстому, Чехову, М. Горькому, к художникам-передвижникам. При этом он подчеркивает, что понять общественное сознание во всем его многообразии можно, лишь узнав типы индивидуального сознания, отражающего многообразие общественных отношений и своеобразие процесса жизни индивидов, принадлежащих к разным классам и группам общества.

Отмечая, что индивидуальное сознание не есть пассивное отражение процесса жизни в голове субъекта, в подразделе «Обратное влияние сознания на бытие» автор подчеркивает, что оно, пуская в ход активность, вызывает обратное действие на процесс жизни. Таким образом, сознание не только ориентирует в жизненной ситуации, но и порождает активные действия, в чем заключается его роль в жизнедеятельности индивида.

В этом подразделе очерка он подходит к механизмам, с помощью которых сознание субъекта осуществляет приспособление к окружающей среде и последней к потребностям индивида. При этом он выделяет трехзвеньевую схему сложнорефлекторной деятельности:

1. Внешнее или внутреннее раздражение;

2. Его психическая переработка;

3. Ответная реакция.

Обратное влияние сознания на бытие характерно не только для индивидуального, но и для общественного сознания, которое также активно воздействует на жизнь общества с целью решения задач развития его материальной и духовной жизни.

Особый интерес представляет раздел: «Об упрощенном понимании высших психических реакций», в котором автор предостерегает от вульгаризированного понимания тезиса «общественное бытие определяет сознание» как непосредственного влияния условий материальной жизни на сознание. Наряду с органическими потребностями (в наше время их называют биологическими), которые в современном обществе регулярно удовлетворяются и не оказывают доминирующего влияния на жизнь индивида, «с развитием экономической жизни появляется бесчисленное количество новых потребностей. Они утончаются в связи с индивидуальным и эмоциональным развитием субъекта… Высшие потребности выступают на передний план, но если почему-либо органические потребности не удовлетворены, то декорация быстро меняется: органические потребности заявляют о себе со стихийной силой» [8, с. 25].

Представления о постепенном усложнении потребностей человека в процессе его индивидуального и общественного развития, об иерархии мотивов и потребностей получили развитие в трудах А. Х. Маслоу [34], П. В. Симонова [18] и др. А. Х. Маслоу считал, что потребности человека имеют иерархическую структуру и включают:

1. Физиологические потребности;

2. Потребность в безопасности и защищенности;

3. Потребности в любви и принадлежности к социальной группе;

4. Потребность в уважении;

5. Потребность в самореализации.

По А. Х. Маслоу, человек в первую очередь стремится к удовлетворению наиболее важной в данный момент потребности. Только после удовлетворения этой потребности человек начинает думать о другой. В этом отношении представления и взгляды В. С. Дерябина, высказанные независимо от А. Х. Маслоу, близки им и созвучны известным представлениям К. Маркса о базовой роли материальных и биологических потребностей по отношению к духовным и социальным (политика, наука, искусство, религия и т. д.).

От описания динамики взаимодействия органических и высших потребностей В. С. Дерябин переходит к описанию взаимоотношения материалистического взгляда на психику и идеальных побуждений. К ним он относит, в частности, различные виды самопожертвования: ради детей, отечества, социальной справедливости и т. п. При этом он затрагивает болезненный вопрос, служивший предметом споров и обвинений материалистов со стороны представителей идеалистической школы философов, а также теологов о том, что материалистическое понимание психики лишает человека духовности.

На это давнее обвинение В. С. Дерябин дает аргументированный ответ. «Не отрицая идеальных побуждений, марксизм ставит своей задачей понять и объяснить их, рассматривая их как столь же закономерные психические явления, как и другие психические реакции человека…. Но закономерность, обусловленность идеальных побуждений не умаляет красоты человеческого подвига, не уменьшает уважения к высокой человеческой личности. Аналогизируя, можно сказать, что огромная разница между умственно ограниченным человеком и человеком, одаренным блестящими творческими способностями, не уменьшается от того, что и жалкая интеллектуальная продукция глупого человека и творения гения есть функция мозга. Количественная функциональная разница создает колоссальное качественное различие… Высшие психические реакции… должны быть поняты во всей их сложности, но понимание их облегчается, если прослеживается их генез от реакций простых» [8, с. 26]. При этом автор предостерегает, что грубо упрощенное материалистическое объяснение сложнейших психических явлений может вызвать резко отрицательную реакцию, до некоторой степени сходную с чувствами, которые вызывает анатомическое вскрытие любимого человека. Таким образом может быть создано предвзятое отношение к материалистическому пониманию психических процессов вообще.

Резюмируя, В. С. Дерябин пишет, что сознание каждого индивида в истории его жизни меняется как со стороны содержания, в связи с ходом его социального опыта, так и со стороны формы, в силу изменения функциональных возможностей психики и изменчивости соматопсихических процессов в онтогенезе. К последним он, в частности, относит развитие головного мозга, в особенности его коры, всего организма, влияние на них нервной и эндокринной систем (последовательное доминирование зобной, щитовидной, половых желез).

Признавая основной тезис марксизма о том, что социальное бытие человека порождает его специфически человеческое сознание, автор подчеркивает важную роль соматопсихического фона, на котором разыгрываются высшие психические реакции. Этот фон отступает на задний план в зрелые годы, оказывая более значительное влияние на сознание в периоды молодости и старости, в ряде случаев сглаживая социальные влияния. В подобном высказывании сказывается развиваемый В. С. Дерябиным системный подход к изучению высших психических функций, который, справедливости ради, следовало бы назвать социопсихофизиологическим.

Такой подход нашел продолжение во второй половине очерка «О сознании» – разделе «О сознании с формальной стороны». В начале этого раздела автор отмечает, что процесс передачи социальных влияний на сознание индивида нельзя представлять себе как какое-то нематериальное духовное влияние. Между тем в период написания очерка (40-е гг.) описанный процесс представлялся именно таким образом – как передача идеологических установок сверху сознанию масс, т. е. как передача идеального на идеальное.

С материалистических позиций сознание – функция мозга. Отсюда тезис, многократно повторяемый В. С. Дерябиным – все психические процессы являются одновременно процессами психофизиологическими. Отсюда для изучения сознания в целом (разрядка моя – О. З.) необходимо изучение его не только со стороны психологического содержания, но и со стороны формы – т. е. со стороны физиологической. С этой целью автор, будучи физиологом, невропатологом и психиатром, привлекает известный в его время материал физиологического эксперимента, а также «естественного эксперимента, поставленного природой». К ним относятся данные разнообразных нарушений и выключений функций головного мозга вследствие его прямого или косвенного повреждения при нервных и психических заболеваниях.

Однако выяснение зависимости психических функций человека от мозгового субстрата для ученого не являлось самоцелью. Целью, которую он перед собой поставил, явилась попытка ответить на вопрос: как происходит передача влияний на сознание социальной среды, в частности, экономических факторов. Вопрос этот не получил разработки в трудах К. Маркса и Ф. Энгельса, однако был поставлен в письме последнего Ф. Мерингу [27, с. 82].

Исходя из системного подхода, В. С. Дерябин рассматривает организм как сложную биологическую систему, в которой кора головного мозга выполняет интегрирующую функцию. Однако при этом головной мозг является частью всего организма и испытывает на себе его влияния (нервные, гормональные, гуморальные и др.). В пользу того, что сознание есть функция коры головного мозга, который «действует как единое, но высокодифференцированное целое», автор приводит многочисленный экспериментальный и клинический материал. При этом он отмечает: «наблюдения над влиянием на психику физико-химического состояния тела (голод, жажда, температура), а также изучение влияния на психику желез внутренней секреции (например, щитовидной) показали, что свои психические функции мозг выполняет в связи с жизнедеятельностью всего организма» [8, с. 33].

Такой методологический подход является более правильным, нежели рассмотрение сознания в качестве функции только коры головного мозга. На это указывают и приводимые автором примеры выключения сознания вследствие прекращения доступа к коре головного мозга раздражений, исходящих извне или изнутри организма в виде афферентной (центростремительной) импульсации [1; 3; 25].

Наиболее ценный, конкретный материал к пониманию сознания как функции коры головного мозга автор представляет в виде клинических наблюдений, связанных с повреждениями коры головного мозга. Их он черпает из соответствующей литературы и собственного клинического опыта. В частности, он ссылается на тот факт, что локальные поражения коры головного мозга приводят к нарушениям осмысленных актов специфически человеческой деятельности (агнозиям, афазиям, апраксиям и т. п.) и отношений к социальной среде [12]. Такие нарушаемые при этом акты, как речь, простейшие целенаправленные действия, представляют тот материал относительно более простых реакций, из которых строятся сложные социальные акты. Ученый выражает убеждение в том, что изучение таких реакций «прокладывает один из путей к уяснению структуры сознания с физиологической стороны» [8, с. 31]. Представляется, что это высказывание В. С. Дерябина предвосхитило задачи нейропсихологии, которая к тому времени еще не сформировалась как наука.

Данные невропатологии, отмечает автор, приводят к выводу, что на поражение участков головного мозга последний реагирует как единое целое. При локальных поражениях преимущественно страдает та или иная специфическая деятельность, и одновременно вся психика перестраивается по типу, в той или иной степени характерному для данной локализации поражения. При этом замещение функции пораженного участка другими отделами мозга происходит на более низком уровне. Эти данные, а также результаты экспериментального изучения высшей нервной деятельности (ВНД) животных и ее нарушений при поражениях головного мозга подводят автора к выводу, что сознание есть функция головного мозга в целом. В основе его лежит способность коры мозга запечатлевать, хранить и воспроизводить следы протекших к ней возбуждений. Вслед за тем В. С. Дерябин дает развернутое определение сознания: «С формальной стороны сознание есть высшая функция человеческого мозга, основанная на интеграции всех его психофизиологических функций. Оно служит для осуществления его основных задач: самосохранения, сохранения рода и достижения оптимума условий существования организма и заключается в восприятии раздражений, возникающих внутри организма и поступающих извне, в переработке их на основании следов, оставленных в коре мозга прошлым жизненным опытом, и в вытекающих отсюда реакциях, направленных на выполнение сознанием его задач» [8, с. 33].

Анализ нарушений сознания при неврологических, психических, инфекционных заболеваниях, поведенный В. С. Дерябиным, показывает, что в ряде случаев преимущественно нарушается предметное сознание, в других случаях – самосознание. Отсюда он делает вывод, что самосознание и предметное сознание, слагаясь, определяют сознание здорового индивида.

Автор отмечает, что для выполнения сознанием его задач в жизнедеятельности организма необходим определенный минимальный уровень аффективности (связанной с центростремительной нервной импульсацией), мышления и активности. При этом важно не столько состояние отдельных функций, сколько их интеграция в совместную деятельность.

Последовательно рассматривает автор значение мышления, аффективности и активности в качестве факторов, определяющих сознание. Отдавая должное интеллекту, он, исходя из своих представлений об интегрирующей роли аффективности в психической деятельности, отмечает ее аналогичную роль в сознании. Аффективность влияет на постановку цели мышления и действует включающим и выключающим образом на ход ассоциаций, в значительной степени определяет активность субъекта, волевые процессы. «Через аффективность находят свое выявление потребности организма, которые оказывают влияние на сознание» [8, с. 35] (курсив мой – О. З.). Поэтому история аффективных переживаний субъекта участвует в качестве важнейшего фактора в выработке установок и готовности к тем или иным сознательным реакциям, соответствующим основным свойствам личности.

В. С. Дерябин рассматривал шкалу влияния аффективности на сознание. «От снижения психического тонуса вследствие эмоциональной тупости через реакции, в которых в полной мере проявляются основные свойства личности и ее социальные установки, а интеллектуальные и эмоциональные процессы протекают в благоприятном для психической реакции соотношении, ряд вариантов реакций с нарастающим подавлением мышления аффективностью ведет к реакциям, протекающим по типу простого рефлекса» [8, с. 36]. Достаточно вспомнить аффект у некоторых субъектов, протекающий по типу патологического аффекта в условиях суженного сознания и нередко приводящий к преступлениям.

Как обычно, сложный и емкий по содержанию материал В. С. Дерябин резюмирует в виде сжатого вывода: «… сознания как отдельной психической функции, существующей помимо и независимо от других психических функций, нет. Оно строится путем интеграции мышления, аффективности и воли в высшее функциональное единство, обусловливающее упорядоченность и целенаправленность человеческого поведения» [8, с. 38]. И далее: «Сущность сознания – в том, что это одна из важнейших функций организма человека как целостной системы (курсив мой – О. З.), развившаяся в условиях его трудовой социальной жизни, направленная в специфических условиях его жизни к сохранению индивида и рода и к достижению оптимальных условий его социального существования» [8, с. 46].

Завершается очерк «О сознании» принципиально важным подразделом «Об ограниченности сознания и его искажениях», в котором автор излагает свои представления о детерминизме психической жизни и поведения человека: «Субъективно произвольные действия кажутся таковыми лишь потому, что сознание субъекта зачастую не отражает объективных причин, обусловливающих действия, кажущиеся произвольными, и таким образом субъективное сознание свободы воли оказывается ложным» [8, с. 39].

Признание роли условий материальной жизни в формировании индивидуального и общественного сознания явилось заслугой К. Маркса и Ф. Энгельса. Однако они же в работе «Немецкая идеология», а также Ф. Энгельс в работах «Диалектика природы» и «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» неоднократно подчеркивали, что такие влияния не осознаются не только обычными людьми, но даже идеологами. Уместно воспроизвести приводимое В. С. Дерябиным высказывание Ф. Энгельса по этому поводу: «Идеология – это процесс, который совершает так называемый мыслитель, хотя и с сознанием, но с сознанием ложным. Истинные движущие силы, которые побуждают его к деятельности, остаются ему неизвестными» [27, с. 83]; «…что материальные условия жизни людей, в головах которых совершается этот мыслительный процесс, в конечном счете определяют собой его ход, остается неизбежно у этих людей неосознанным, ибо иначе пришел бы конец всякой идеологии» [26, с. 313].

В. С. Дерябин, опираясь на развиваемое им учение об интегрирующей роли аффективности в психической деятельности, дает объяснение приведенному важному положению марксизма: «Заблуждения в сфере социальной являются не случайными ошибками мышления, а результатами влияния социального бытия на мышление субъекта. За ложным сознанием в этом случае кроется как первопричина не логическая ошибка мышления, а активный психический процесс влияния аффективности на сознание» [8, с. 42] (курсив мой – О. З.).

2. Психофизиологический очерк «О Я»

Поскольку этот очерк, как и очерк «О сознании», входит в состав монографии: В. С. Дерябин «Психология личности и высшая нервная деятельность», то в дальнейшем изложении сноски даются на последнее издание этой книги 2010 года [8].

Проблема самосознания и в наше время остается одной из самых трудных и малоизученных [22]. В. С. Дерябин поставил перед собой сложнейшую задачу – проанализировать формирование и структуру переживания Я (в тексте используется авторское написание – Я, а при цитировании печатного текста этого очерка – редакторский вариант – я). Исходя из принципа психофизиологического единства, автор сформулировал задачу исследования следующим образом: «Вместе с синтезом организма в единое целое происходит психический синтез индивида, получающий свое выражение в слове я. Субъективный психический синтез своей основой имеет синтез физиологический и находится с ним в неразрывном единстве.

Задачей настоящего очерка является попытка показать структуру и динамику синтеза организма как целого, включительно до высшего сложно нервного синтеза, и вместе с тем показать неразрывно связанный с физиологическим синтезом ход синтеза психического» [8, с. 48].

В психологических исследованиях, основанных на результатах самонаблюдения, проведенных психологами феноменологического направления [35], переживание Я не анализируется с учетом пространственных анатомо-физиологических взаимоотношений. При этом метафорически употребляются термины: «ядро», «центр личности», «периферия». В. С. Дерябин избрал другой подход, предположив существование в головном мозге уровней интеграции: соматических процессов – физиологический, соматопсихический, высшей психофизиологической интеграции и высшей интеграции психических процессов. В основу он положил иерархический принцип организации центральной нервной системы (ЦНС), при котором нижележащие отделы подчинены вышележащим: деятельность спинного мозга контролируется подкорковыми центрами, а последние – корой гловного мозга.

Уровни интеграции деятельностей организма необходимы для выполнения различных ее функций: поддержания физико-химического постоянства внутренней среды организма, его основных физиологических параметров, защита его от повреждающих воздействий окружающей среды, а также для осуществления функции продления рода.

Как обычно, к изучению самых сложных психических явлений В. С. Дерябин подходит, начиная с элементарных физиологических реакций и только затем переходит к рассмотрению сложных реакций и актов.

Целью соматопсихической интеграции является согласованное выполнение какой-либо физиологической функции, например, поддержания постоянства температуры тела. Критерием выделения этого уровня интеграции для В. С. Дерябина является осуществление ее вне сознания. На примере моторики он показывает, что осуществление двигательных актов становится возможным на основе реципрокных отношений в центрах мышц агонистов и антагонистов, изученных Шеррингтоном [23], и приходит к выводу, что интеграция всех деятельностей в организме в согласованное единство осуществляется на основании взаимоотношения процессов возбуждения и торможения в различных отделах нервной системы.

Высший уровень такой интеграции представлен нервными центрами, расположенными под корой головного мозга. У собак с удаленной корой [9; 29], благодаря деятельности подкорковых центров, сохраняется функциональное единство организма: животное обнаруживает голод и жажду, сложные защитные реакции, способно к выполнению половой функции. Однако такое животное может существовать только в лабораторных условиях, в непосредственном контакте с раздражителями, но не во внешней среде, для чего необходимо наличие функции коры головного мозга – психики.

Следующим важным уровнем интеграции, согласно В. С. Дерябину, является соматопсихическая интеграция. Это – частная интеграция, выражающаяся в объединении соматических ощущений и проявляющаяся в самоощущении и самораспознавании организма, в ощущении своего тела как целого и отдельных его частей, в локализации телесных ощущений в определенные части тела. В отличие от предыдущего уровня интеграции, эта интеграция уже находит субъективное отражение (курсив мой – О. З.) в сознании.

В соответствии с принципом психофизиологического единства, автор показывает, что не существует Я как отдельной психической субстанции, что за казалось бы элементарно простыми субъективными переживаниями – самоощущением и самораспознаванием организма – скрывается сложнейшая согласованная работа физиологических механизмов, расположенных на периферии и в различных этажах нервной системы. Эта работа протекает в соотношении с реакциями, совершающимися в других отделах нервной системы. Здесь опять же В. С. Дерябин осуществляет системный подход к рассмотрению организма как сложной, иерархически построенной системы. В качестве примера он приводит, как укус пчелы вызывает у человека сложнейшую, тонко согласованную сенсомоторную реакцию, в осуществлении которой участвуют различные отделы центральной и периферической нервной систем.

В создании самоощущения и самораспознавания организма участвуют: чувствительность, локализованная в центральных извилинах, интеграция кожных, проприоцептивных, вестибулярных, зрительных ощущений в единый комплекс, который Гед назвал «схемой тела» [32].

В этом разделе особенно проявляются профессиональные знания В. С. Дерябина – невропатолога и психиатра, позволившие ему проанализировать механизмы отдельных вариантов нарушений самоощущения и самораспознавания, связанных с поражением различных отделов головного мозга и или с функциональными заболеваниями. Особый интерес представляют приводимые им примеры нарушений самоощущения организма в целом, проявляющиеся в синдроме деперсонализации или явлении «двойника». Автор подчеркивает, что хотя нарушения эти у больных подвергаются сложной психологической переработке, но в основе своей они имеют очаговые заболевания, особенно в теменной доле [24], в частности – поражения интерпариетальной извилины [4], а также декстрапариетальной области, являющейся центральным представительством проприоцептивных и вестибулярных реакций, с которыми связана ориентация человека в отношении отдельных частей тела друг к другу и в положении тела в пространстве [11]. Важно отметить, что при этом В. С. Дерябин чужд локализма, подчеркивая, что не существует центра самоощущения, функционирующего независимо от других частей тела [8, с. 59].

О материальной, сложной обусловленности синдрома двойника свидетельствует то, что он возникает при ряде различных по патогенезу патологических процессов: шизофрении, различных интоксикациях (наркотиками, никотином, мескалином), токсикоинфекционных процессах, например, при сыпном тифе. Далее, реакция раздвоения функционального, преходящего характера отмечалась у депрессивных больных и у здоровых субъектов после психического и физического перенапряжения, а также сильных отрицательных эмоций.

В настоящее время материальная основа развития синдрома двойника получила подтверждение на нейромедиаторном уровне, т. к. перечисленные состояния, при которых возникает этот синдром, сопровождаются истощением нейромедиаторов в ЦНС [28; 37]. Истощение содержания нейромедиаторов норадреналина (НА) и серотонина в головном мозге участвует в механизмах психической депрессии [28]. Согласно эмоциональной теории психического отчуждения [36], главную роль в развитии этого состояния играет выраженное торможение эмоциональных компонентов процессов восприятий и представлений, по-видимому, связанное с истощением нейромедиаторов в ЦНС.

О важности норадренергической медиации в ЦНС для переживания Я свидетельствуют данные, что у лиц после приема симпатомиметика фенамина, высвобождающего НА из лабильных депо в норадренергических нейронах головного мозга, усиливаются чувства мышечной силы и самосознания [31; 33].

Следуя системному подходу в изучении человека, В. С. Дерябин подчеркивает, что переживание Я не сводится только к элементарному телесному самоощущению. Словом Я выражается ощущение себя как целостной структуры со всеми телесными и психическими свойствами [8, с. 62]. Так, автор показывает, что нарушение силы восприятия Я может быть связано, как имеет место при шизофрении, с отсутствием переживания субъектом собственной активности, вследствие чего причина его действий проецируется на внешние объекты.

Дальнейшее раскрытие сложного понятия Я автор дает в разделе «О высшей психофизиологической интеграции организма». «Я есть словесное обозначение своего организма как целого, в его психофизиологическом единстве…. Это я с его телом, с его чувствами, мыслями, стремлениями и действиями, противостоит внешнему миру и находится с ним в постоянных и многообразных отношениях. Я субъективно воспринимается как единый комплекс… Высшая психофизиологическая интеграция заключается в объединении, согласовании и регулировании всех деятельностей организма как единого целого» [8, с. 63].

Согласно исследованиям школы И. П. Павлова, корой головного мозга осуществляется интеграция вегетативных, анимальных и психических процессов. «Субъективным выражением высшей интеграции всех психофизиологических реакций и деятельностей организма является я» [8, с. 64]. Одним из важнейших компонентов Я В. С. Дерябин считает сознание непрерывности своей соматической и психической жизни, обеспечиваемое механизмами памяти.

Особый интерес представляет раздел «Аффективность и я» с учетом учения об аффективности, развиваемого В. С. Дерябиным [6; 7]. Заслугой автора представляется объяснение взаимоотношения аффективных реакций на основе закона доминанты, установленного А. А. Ухтомским [21]. То, что субъективно воспринимается как борьба противоположных чувств, с физиологических позиций воспринимается как борьба сильного субдоминантного возбуждения с доминантным.

Огромное влияние на формирование структуры Я личности субъекта, отмечает В. С. Дерябин, оказывают аффективные переживания и их следы (эмоциональная память и основанная на ней суммация чувств).

Следует подчеркнуть, что автор не ставит знак равенства между переживанием Я и личностью: «Под личностью данного индивида подразумевается его психическая структура с ее индивидуальными особенностями и его физические свойства (внешность и проч.). Личность переживает себя в своем самосознании как я. Так что я есть выявление личности в ее самосознании [8, с. 71]. Хотя позднее отдельные авторы [14; 17] физические свойства человека не относили к структуре личности, комплексный подход к ее рассмотрению, предпринятый В. С. Дерябиным, включающий учет упомянутых свойств, представляется методически более правильным.

Известно, что темперамент индивида определенным образом связан с физическим строением человека. Согласно Э. Кречмеру [10], темперамент индивида, его психические свойства тесно связаны с конституцией его организма, а, согласно И. П. Павлову, с нею связан также и тип ВНД, что не может не сказаться на формировании личности, на ее структуре.

В разделе «Я и активность» автор последовательно проводит мысль, что Я в первую очередь связывается субъектом с его психической активностью, проявляющейся в управлении вниманием, припоминании, мышлении, кажущимися наиболее произвольными. Однако скрытым от сознания, от своего Я часто остается влияние аффективности, которая сигнализирует о потребностях организма и направляет активность к их удовлетворению (курсив мой – О. З.). «Но и психическая активность при ближайшем исследовании оказывается непроизвольным проявлением управляющего психическими процессами я – и здесь можно установить связь воли с аффективностью, которая, в конечном счете, представляет интересы личности [8, с. 74].

Анализ этого высказывания автора приводит читателя к заключению, что аффективность – чувства, влечения и эмоции – представляют собой субъективное отражение биологических и социальных потребностей человека. Не будучи тождественными переживанию Я, они являются факторами, координирующим в единое целое все психические процессы, находящие отражение в самосознании.

Высказанное положение находит дальнейшее развитие в разделе «Я и высшая интеграция психических функций», в котором автор выделяет трехзвеньевую схему осуществления психических реакций, особенно четко выраженную при влечениях. Схема включает: аффективную реакцию, интеллектуальный процесс и действие. Эта схема напоминает схему рефлекса, однако автор не прибегает к упрощению: «Психические реакции могут быть несравненно сложнее, но тщательный анализ показывает, что в основе их лежит тот же принцип интеграции в высшем единстве аффективности, мышления и активности, а за высшими психическими реакциями кроются тенденции организма к самосохранению и достижению жизненного оптимума» [8, с. 77]. Указанные тенденции в организме представлены аффективностью, которая, согласно В. С. Дерябину, является центральным звеном Я.

Высшая интеграция психических функций осуществляется корой головного мозга. В качестве яркого примера дезинтеграции аффективности, мышления и активности автор приводит шизофрению, при которой первичным симптомом считают расстройство Я [30], а также интеграции влечений, чувств и мышления [2]. Убедительным примером подобной же дезинтеграции являются реакции негативизма и каталепсии, подробно изученные В. С. Дерябиным в серии работ по вызыванию бульбокапниновой кататонии у собак. При ней имело место ослабление и выключение тормозных влияний коры головного мозга на подкорковые центры [6].

В ходе изложения ученый дает все более усложняющееся, но вместе с тем более конкретное определение понятия Я: «… я есть субъективное отражение функционального единства аффективности, интеллекта и активности и интеграции телесных ощущений, а это единство основывается на интеграции высших сложно-нервных процессов корой головного мозга…» [8, с. 79].

Последние разделы очерка «Эгоизм и эгоцентризм» и «Положительные социальные чувства» посвящены социальным аспектам переживания Я.

В. С. Дерябин уделял в своих работах много внимания изучению социальных чувств. Методологической предпосылкой изложения при этом являлось признание психофизиологического единства организма, единства биологического и социального в человеке. Тенденция к самосохранению и достижению оптимума существования, как подчеркивает В. С. Дерябин, свойственна как животным, так и людям в условиях социальных. Отсюда – стремление к личным интересам и пользе, нередко затрагивающее интересы других и проявляющееся в эгоизме и эгоцентризме. Автор трактует эгоизм не как отдельную эмоцию, а как социальную установку личности к себе и другим, проявляющуюся в ряде эмоций: злобе и ненависти к затрагивающим интересы эгоиста; зависти, жадности, ревности, в сосредоточении желаний на личных целях, в нежелании сообразовать поведение с интересами других. Далее проводится подробный анализ этой сложной социальной установки, при которой Я с его интересами и потребностями как бы гипертрофируется.

Следуя системному подходу, автор привлекает экспериментальные данные, полученные у животных с удаленной корой головного мозга [9; 29], применяет онтогенетический, патопсихологический и социологический анализ. В последнем случае, как обычно, он приводит примеры литературных героев (Митрофанушка, Онегин и др.), в которых литературные типы одновременно являются типами социальными.

Резюмируя результаты анализа, ученый пишет: «Итак, эгоизм может быть результатом еще не развившейся психики, результатом остановки развития на низком уровне, результатом патологического развития или деградации личности вследствие патологических процессов и, наконец, эгоизм может быть результатом жизненных условий, в которых развивалась личность, результатом воспитания» [8, с. 83].

Проводя анализ понятия «эгоизм», В. С. Дерябин не ограничивает его отдельной личностью, но пишет о семейном эгоизме, социальном эгоизме правящего класса в капиталистическом обществе, о национальном эгоизме, высшим проявлением которого явился германский фашизм.

В качестве другого проявления гипертрофии Я автор приводит эгоцентризм, выделяя эгоцентризм юношеский, связанный с избытком сил молодого организма, настоятельно заявляющего о своих, в первую очередь биологических, потребностях. Однако эгоцентризм может быть свойственен также лицам умственно отсталым, а также избавленным от трудностей жизни или имеющим психопатические черты. «Повышенная забота о себе, о своем здоровье, об удобствах своей персоны у таких лиц выступает на передний план и заслоняет все другие интересы. Неспособность отвлечься от узко эгоистического взгляда на все окружающее делает такой тип субъективно «центром мироздания» [8, с. 84].

Необходимо добавить, что Я может напоминать о себе в гипертрофированной форме эгоцентризма не только в юности, но и в старости, когда телесные переживания отрицательного чувственного тона, связанные с возрастными ощущениями и заболеваниями, резко усиливаются, а также у ипохондрических субъектов. В связи с этим автор делает вывод, что во всех случаях «гипертрофии Я» имеет место недоразвитие или возрастное, а также патологическое ослабление тормозных влияний коры головного мозга на подкорковые отделы, из которых осуществляется действие на нее компонентов Я – аффективности и соматических ощущений.

Рассматривая социальные аспекты Я, В. С. Дерябин не мог обойти вниманием положительные социальные чувства человека, обусловленные в ходе его развития закономерным переходом от эгоизма и эгоцентризма к этим чувствам. Вместе с тем эгоизм и эгоцентризм могут быть в значительной степени обусловлены возрастными соматическими причинами.

Опираясь на результаты исследований на собаках и человекообразных обезьянах, автор убедительно показывает, что зачатки социальных чувств имеются и у высших животных. В примитивной форме они также свойственны маленьким детям как результат выработки естественных условных рефлексов на положительные раздражители. Основой тому служит кора головного мозга, которая по закону временной связи способствует перестройке реакций организма на внешние раздражители, а у человека – выработке социальных чувств.

На примере очерка «О Я» В. С. Дерябин показал, что сложнейший психологический феномен, каким является самосознание, переживание собственного Я, может быть проанализирован с помощью системного подхода, включая методы психофизиологического, патопсихологического, физиологического, онтогенетического и социологического анализа.

При этом автор подчеркивает, что анализ психических явлений, основанный на методе самонаблюдения, хотя и дал много ценных фактов, однако не смог вскрыть сложные механизмы этих явлений, которые находятся за пределами сознания индивида.

Психофизиологический анализ психических процессов основывается на пространственных и функциональных взаимоотношениях нервных центров.

Заслугой В. С. Дерябина представляется то, что в основу психофиологического анализа переживания Я он положил системный подход, включающий иерархический принцип построения ЦНС. Это позволило автору выделить уровни интеграции функций различной степени сложности – вплоть до высшей психофизиологической интеграции и высшей интеграции психических функций, находящих субъективное выражение в переживании Я.

Подобный подход в настоящее время признан приоритетным. Нейропсихолог Д. В. Ольшанский в рецензии на книгу В. С. Дерябина «Психология личности и высшая нервная деятельность» [16] писал по этому поводу следующее. «В. С. Дерябин считал самосознание непременным условием человеческой личности, одним из центральных элементов ее структуры. Я обладает собственной сложной многоуровневой структурой, в основе которой лежит интеграция соматических ощущений, соматопсихическая и высшая психофизиологическая интеграция психических функций. В основе Я и личности лежит аффективность, которая через диалектику взаимоотношения биологического и социального и определяет поведение человека. Автор исходит из принципа ступенчатой интеграции соматических и психических процессов в организме, вершиной которой является переживание себя как целостного в психо-физиологически-социальном единстве существа – Я человека.

Всем этим гипотезам соответствуют современные данные о структуре Я и о детерминирующей поведение эмотивной, и регулирующей межличностные отношения когнитивных самооценках (как проявлениях разных аспектов Я). Подтверждают его правоту и ставшие актуальными в последнее время исследования влияния Я на продуктивные, социальные ориентации личности. Вообще, комплексность его представлений обеспечивает возможность проследить развитие сходных идей в разных областях современной науки» [16, с. 619].

Необходимо отметить гуманистическую направленность очерка «О Я», в котором исследованы психофизиологические предпосылки самосознания, эгоизма и эгоцентризма, позволяющие лучше познать самого себя и способствовать коррекции антисоциальных свойств личности. Работа «О Я» способствует научному пониманию причин эгоизма и эгоцентризма, вскрывает их объективные предпосылки, нередко связанные с возрастными (переходный, юношеский возраст) потребностями организма, учет которых имеет важное значение для педагогической науки, может способствовать улучшению культуры общения людей.

Подобно тому, как психиатр не обижается на своих пациентов за действия, объективно обусловленные психическими расстройствами, В. С. Дерябин призывает к большему пониманию и терпимости в общении с людьми, обладающими эгоистическими и эгоцентрическими установками. Однако он при этом не снимает с них ответственности за противоправные действия.

Известный социолог и социальный психолог В. Б. Ольшанский в подробном обзоре «Личность в российской социологии и психологии» [15] рассматривает различные исторические и современные аспекты понятия «личность», однако среди них не упоминает системный подход, осуществленный В. С. Дерябиным в его очерке «О Я». Между тем, в заключение своего обзора он отмечает: «Область социологии личности, как мы видели, перекрещивается с проблематикой психологии и социальной психологии. Вряд ли возможно и нужно искать их чистое размежевание. Больше того, мы полагаем, что в будущем тенденция междисциплинарных исследований проблем личности… будет доминировать» [15, с. 331].

Уместно заключить, что В. С. Дерябин, следуя диалектическому методу, осуществил системный социопсихофизиологический анализ человеческого Я как синтез психофизиологического и социального.

Список литературы

1. Абуладзе К. С. Деятельность коры больших полушарий головного мозга у собак, лишенных трех дистантных рецепторов: зрительного, слухового и обонятельного // Физиологический журнал СССР. – 1936. – Т. 21, В. 5–6. – С. 784–785.

2. Блейлер Э. Аффективность, внушаемость и паранойя. – Одесса, 1929. – 140 с.

3. Галкин В. С. О значении рецепторных аппаратов для работы высших отделов центральной нервной системы // Архив биологических наук. – 1933. – Т. 33, В. 1–2. – С. 27–53.

4. Гуревич М. О. Нарушения схемы тела в связи с психосензорными расстройствами при психических заболеваниях // Журнал невропатологии и психиатрии. – 1933. – Т. 2, № 3. – С. 1–11.

5. Дельгадо X. Мозг и сознание. – М.: Мир, 1971. – 264 с.

6. Дерябин В. С. Аффективность и закономерности высшей нервной деятельности // Журнал высшей нервной деятельности. – 1951. – Т. 1, В. 6. – С. 889–901.

7. Дерябин В. С. Чувства, влечения и эмоции: О психологии, психопатологии и физиологии эмоций. Изд. 3-е. – М.: ЛКИ. – 2013. – 224 с.

8. Дерябин В. С. Психология личности и высшая нервная деятельность. (Психофизиологические очерки «О сознании», «О Я», «О счастье»). Изд. 2-е, доп. – М.: ЛКИ. – 2010. – 202 с.

9. Зеленый Г. П. Собака без полушарий большого мозга // Труды Общества русских врачей в Санкт-Петербурге. – 1912. – Т. 79. – С. 147–149.

10. Кречмер Э. Медицинская психология. М.–Л.: Жизнь и знание. – 1927. – 450 с.

11. Кронфельд А. С. К вопросу о синдромах раздвоения // Труды 1-й Московской психиатрической больницы, Выпуск 3. – 1940. – С. 394–418.

12. Лебединский М. С. Афазии, агнозии, апраксии. Харьков.: УПНИ, 1941. – 240 с.

13. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Сочинения, Т. 3. – М.: Политиздат, 1955. – С. 7–544.

14. Мясищев В. И. Личность и неврозы. – Л.: ЛГУ, 1960. – 426 с.

15. Ольшанский В. Б. Личность в российской социологии и психологии // Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. – 2-е изд., перераб. и дополн. – М.: Издательство Института социологии РАН, 1998. – С. 314–336.

16. Ольшанский Д. В. Рецензия на книгу В. С. Дерябина «Психология личности и высшая нервная деятельность» // Журнал невропатологии и психиатрии. – 1983. – № 4. – С. 618–620.

17. Платонов К. К. Способности и характер // Теоретические проблемы психологии личности. – М.: Наука, 1974. – С. 187–208.

18. Симонов П. В. Эмоциональный мозг. – М.: Наука, 1981. – 215 с.

19. Спиркин А. Г. Сознание и самосознание. – М.: Политиздат, 1972. – 303 с.

20. Столин В. В. Самосознание личности. – М.: МГУ, 1983. – 284 с.

21. Ухтомский А. А. Принцип доминанты // Собрание сочинений, Т. 1. – Л.: Издательство ЛГУ, 1950. – С. 97–201.

22. Чеснокова И. И. Проблема самосознания в психологии. – М.: Наука, 1977. – 143 с.

23. Шеррингтон Ч. Интегративная деятельность нервной системы. – Л.: Наука, 1969. – 391 с.

24. Шмарьян А. С. К патофизиологии оптических психосензорных расстройств // Советская неврология, психиатрия и психология, Т. 4, Вып. 5. – 1935. – С. 23–36.

25. Штрюмпель А., Зейфарт К. Частная патология и терапия внутренних болезней, Т. 3. – М.: Государственное издательство медицинской литературы, 1932. – 624 с.

26. Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии // Сочинения, Т. 21. – М.: Политиздат, 1961. С. 269–317.

27. Энгельс Ф. Письмо Ф. Мерингу // Сочинения, Т. 39. – М.: Политиздат, 1961. С. 82–83.

28. Davis J. M. Central Biogenic Amines and Theories of Depression and Mania // Phenomenology and Treatment of Depression / Eds. W. E. Fann, I. Karacan, A. D. Pokorny, R. L. Williams. – New York: Spectrum Publications, 1977. – pp. 17–32.

29. Goltz F. Der Hund ohne Grosshirn. Siebente Abhandlung über die Verrichtungen des Grosshirns // Archiv für die gesamte Physiologie. – Bd. 51. – № 11–12. – 1892, ss. 570–614.

30. Gruhle Н. W. Рsychologie des Аbnormer // Handbuch der vergleichenden Psychologie, Вd. 3. – Мünchen, 1922. – 515 s.

31. Наwkins D. R., Pace R., Раstermack B., Sandtfer M. G. A Multivariant Psychopharmacological Study in Normals // Psychosomatic Medicine. – 1961. – Vо1. 23. – pp. 1–17.

32. Неаd Н., Rivers W. Н. Studies in Neurology, Vоl. 2. – London: OxfordUniversity Press, 1920. – 837 р.

33. Lasagnа L., Felsinger J. M. von., Beeher H. K. Drag-Induced Mood Changes in Man. 1. Observations on Healthy Subjects, Chronically Ill Patients and «Postaddicts. – Journal of the American Medical Association. – 1955. – Vо1. 157. – pp. 1006–1020.

34. Maslow A. H. A Theory of Human Motivation // Physiological Reviews. – 1943. – Vol. 50. – pp. 370–396.

35. McDougall W. Outline of Psychology. – New York: Charles Scribner’s Sons, 1923. – 456 p.

36. Oesterreich К. D. Die Entfremdung der Wahrnehmungswelt und die Depersonnalisation in der Psychasthenic // Journal für Psychologie und Neurologie. – 1907. – Вd. 9. – ss. 15–53.

37. Rоbinson D. S., Sourkes T. L. Nies A., Harris L. S., Spector S., Bartlett D. L., Kaye I. S. Monoamine Metabolism in Human Brain // Archives of General Psychiatry. – 1977. – Vо1. 34. – pp. 89–92.

References

1. Abuladze K. S. The Activity of the Cerebral Cortex of the Brain in Dogs Deprived of Three Distant Receptors: Visual, Auditory and Olfactory [Deyatelnost kory bolshih polushariy golovnogo mozga u sobak, lishennyh treh distantnyh receptorov: zritelnogo, sluhovogo i obonyatelnogo]. Fiziologicheskiy zhurnal SSSR (Physiological Journal of the USSR), 1936, vol. 21, № 5–6, pp. 784–785.

2. Bleuler E. Affectivity, Suggestibility and Paranoia [Affektivnost, vnushaemost i paranoya]. Odessa, 1929, 140 p.

3. Galkin V. S. About Significance of Receptor Apparates for the Work of Higher Parts of the Central Nervous System [O znachenii receptornyh apparatov dlya raboty vysshih otdelov centralnoy nervnoy sistemy]. Arkhiv biologicheskikh nauk (Archive of Biological Sciences), 1933, № 1–2, pp. 27–53.

4. Gurevich M. O. Violations of the Body Scheme in Connection with the Psychosensory Disorders in Mental Illness [Narusheniya shemy tela v svyazi s psihosenzornymi rasstroystvami pri psihicheskih zabolevaniyah]. Zhurnal nevropatologii i psikhiatrii (Journal of Neuropathology and Psychiatry), 1933, Vol. 2, № 3, pp. 1–11.

5. Delgado X. Brain and Consciousness [Mozg i soznanie]. Moscow, Mir, 1971, 264 p.

6. Deryabin V. S. Affektivitet and Regularities of Higher Nervous Activity [Affektivnost i zakonomernosti vysshey nervnoy deyatelnosti]. Zhurnal vysshey nervnoy deyatelnosti (Journal of Higher Nervous Activity), 1951, Vol. 1, № 6, pp. 889–901.

7. Deryabin V. S. Feelings, Inclinations and Emotions: About Psychology, Psychopathology and Physiology of Emotions [Chuvstva, vlecheniya, emotsii. O psichologii, psichopatologii i fiziologii emotsiy]. Moscow, LKI, 2013, 224 p.

8. Deryabin V. S. Psychology of the Personality and Higher Nervous Activity (Psycho Physiological Essays “About Consciousness”, “About Ego”, “About Happiness”) [Psichologiya lichnosti i vysshaya nervnaya deyatelnost (Psichofiziologicheskie ocherki “O soznanii”, “O Ya”, “O schastii”)]. Moscow, LKI, 2010, 202 p.

9. Zeleniy G. P. A Dog Without Hemicerebrums [Sobaka bez polushariy bolshogo mozga]. Trudy Obschestva russkikh vrachey v Sankt-Peterburge (Works of Russian Doctors in St. Petersburg), 1912, Vol. 79, pp. 147–149.

10. Krechmer E. Medical Psychology [Medicinskaya psihologiya]. Moscow-Leningrad, Zhizn i znanie, 1927, 450 p.

11. Kronfeld A. S. On the Question of a Split Syndromes [K voprosu o sindromah razdvoeniya]. Trudy 1-y Moskovskoy psihiatricheskoy bolnicy, vyp. 3. (Works of the FirstMoscowMental Hospital, Vol. 3), 1940, pp. 394–418.

12. Lebedinskiy M. S. Aphasia, Agnosia, Apraxia [Afaziya, agnoziay, apraksiya]. Kharkiv, UPNI, 1941, 240 p.

13. Marx K., Engels F. German Ideology [Nemetskaya ideologiya]. Sochineniya, T. 3 (Works, Vol. 3). Moscow, Politizdat, 1955, pp. 7–544.

14. Myasischev V. I. Personality and Neuroses [Lichnost i nevrozy]. Leningrad, Izdatelstvo leningradskogo universiteta, 1960, 426 p.

15. Olshanskiy V. B. (Ed. V. A. Yadov) Personality in Russian Sociology and Psychology [Lichnost v rossiyskoy sociologii i psihologii]. Sociologiya v Rossii (Sociology in Russia). Moscow, Izdatelstvo Instituta sotsiologii RAN, 1998, pp 314–336.

16. Olshanskiy D. V. Review of the Book by V. S. Deryabin “Psychology and the Higher Nervous Activity” [Recenziya na knigu V. S. Deryabina “Psihologiya lichnosti i vysshaya nervnaya deyatelnost”]. Zhurnal nevropatologii i psihiatrii (Journal of Neuropathology and Psychiatry), 1983, № 4. pp. 618–620.

17. Platonov K. K. Abilities and Caracter [Sposobnosti I kharakter]. Teoreticheskie problemy psihologii lichnosti (Theoretical Problems of Personality Psychology). Moscow, Nauka, 1974, pp. 187–208.

18. Simonov P. V. The Emotional Brain [Emocionalnyy mozg]. Moscow, Nauka, 1981, 215 p.

19. Spirkin A. G. Consciousness and Self-Consciousness [Soznanie i samosoznanie]. Moscow, Politizdat, 1972, 303 p.

20. Stolin V. V. Self-Consciousness of Personality [Samosoznanie lichnosti]. Moscow, MGU, 1983, 284 p.

21. Ukhtomskiy A. A. Principle of a Dominant [Printsip dominanty]. Sobranie sochineniy, T. 1 (Collected Works, Vol. 1). Leningrad, Izdatelstvo LGU, 1950, pp. 197–201.

22. Chesnokova I. I. The Problem of Consciousness in Psychology [Problema soznaniya v psihologii]. Mosсow, Nauka, 1977, 143 p.

23. Sherrington Ch. Integrative Activity of the Nervous System [Integrativnaya deyatelnost nervnoy sistemy]. Leningrad, Nauka, 1969, 391 p.

24. Shmaryan A. S. To the Pathophysiology of Optical Psychosensory Disturbances [K patofiziologii opticheskih psihosenzornyh rasstroystiv]. Sovetskaya nevrologiya, psikhiatriya I psykhologiya (Soviet Neurology, Psychiatry and Psychology), 1935, Vol. 4, № 5, pp. 23–36.

25. Shtryumpel A., Zeyfart K. Private Pathology and Therapy of Internal Diseases, Vol. 3 [Chastnaya patologiya i terapiya vnutrennikh bolezney, Tom 3]. Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo medicinskoy literatury, 1932, 624 p.

26. Engels F. Ludwig Feuerbach and the End of Classical German Philosophy [Lyudvig Feyerbakh i konets klassicheskoy nemetskoy filosofii]. Sochineniya, Т. 21 (Works, Vol. 21). Moscow, Politizdat, 1961, pp. 269–317.

27. Engels F. Letter to F. Mehring [Pismo F. Meringu]. Sochineniya, Т. 39 (Works, Vol. 39). Moscow, Politizdat, 1961, pp.82–83.

28. Davis J. M. (Eds. W. E. Fann, I. Karacan, A. D. Pokorny, R. L. Williams) Central Biogenic Amines and Theories of Depression and Mania. Phenomenology and Treatment of Depression. New York, Spectrum Publications, 1977, pp. 17–32.

29. Goltz F. The Dog Without a Cerebrum: Seventh Treatise on the Functions of the Cerebrum [Der Hund ohne Grosshirn. Siebente Abhandlung über die Verrichtungen des Grosshirns]. Archiv für die gesamte Physiologie (Archives of All Physiology), Bd. 51, № 11–12, 1892, pp. 570–614.

30. Gruhle Н. W. Рsychology of Аbnormer [Рsychologie des Аbnormer]. Handbuch der vergleichenden Psychologie, Вd. 3 (Handbook of Comparative Psychology, Vol. 3). Munich, 1922, 515 p.

31. Наwkins D. R., Pace R., Раstermack B., Sandtfer M. G. A Multivariant Psychopharmacological Study in Normals. Psychosomatic Medicine, 1961, Vо1. 23, pp. 1–17.

32. Неаd Н., Rivers W. Н. Studies in Neurology, Vоl. 2. London, Oxford University Press, 1920, 837 р.

33. Lasagnа L., Felsinger J. M. von., Beeher H. K. Drag-Induced Mood Changes in Man. 1. Observations on Healthy Subjects, Chronically Ill Patients and «Postaddicts». Journal of the American Medical Association, 1955, Vо1. 157, pp. 1006–1020.

34. Maslow A. H. A Theory of Human Motivation. Physiological Reviews,1943, Vol. 50, pp. 370–396.

35. McDougall W. Outline of Psychology. New York, Charles Scribner’s Sons, 1923, 456 p.

36. Oesterreich К. D. The Alienation of the Worldperception and the Depersonalization in the Psychasthenic [Die Entfremdung der Wahrnehmungswelt und die Depersonnalisation in der Psychasthenic]. Journal für Psychologie und Neurologie (Journal of Psychology and Neurology), 1907, Вd. 9, pp. 15–53.

37. Rоbinson D. S., Sourkes T. L. Nies A., Harris L. S., Spector S., Bartlett D. L., Kaye I. S Monoamine Metabolism in Human Brain. Archives of General Psychiatry, 1977, Vоl. 34, pp. 89–92.

Ссылка на статью:
Забродин О. Н. Социопсихофизиологический анализ сознания и самосознания в работах В. С. Дерябина «О сознании» и «О Я» // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 24–45. URL: http://fikio.ru/?p=1777.

Философия

Гегелевский принцип противоречия в советской традиции диалектического материализма

УДК 111.82

Протопопов Иван Алексеевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», доцент кафедры истории и философии гуманитарного факультета, кандидат философских наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: stiff72@mail.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д. 15,

тел.: 8(812) 708-42-05.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Противоречие является центральным принципом гегелевской диалектики, выступающим в ней основанием возникновения и развития всего сущего. Проблема адекватного понимания этого принципа является актуальной для марксистской традиции, воспринявшей основные положения гегелевского диалектического метода.

Результаты: Гегелевское положение о противоречии рассматривалось в марксизме как основной закон диалектики, причем диалектический метод немецкого философа критиковался как идеалистический, относящийся лишь к мышлению, которое в форме абсолютной идеи определялось в виде причины бытия материального мира. В противоположность такому подходу диалектика в марксизме выражает всеобщие законы развития материальной действительности, которая в виде природы и общества отражается и постигается нами в мышлении. Однако диалектические положения у Гегеля, вопреки популярной в марксизме трактовке, никогда не рассматривались как простые законы мышления, которые навязываются внешнему наличному бытию, представляемому в виде природы и истории.

Напротив, они считались в его системе существенными законами мышления лишь потому, что образуют собственные принципы постигаемого разумом бытия, которое не зависит от чувственного восприятия, но раскрывается в форме понятия. Если мы принимаем, что мышление есть не собственная форма раскрытия того противоречивого содержания, в котором осуществляется действительное бытие, но лишь форма внешней рефлексии или отражения этого бытия в сознании, то адекватное понимание необходимости мыслить противоречие как конститутивный принцип и бытия, и мышления не только затрудняется, но и приводит к их рассудочно ограниченному пониманию, связанному с признанием главенствующей роли формальной логики.

Выводы: Существуют две основные линии интерпретации гегелевского принципа противоречия в советской марксистской традиции. Первая, ориентировавшаяся на положения К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина, состояла в том, что противоречие определялось как онтологический принцип развития материальной действительности, который гносеологически распространяется также и на мышление. В его понятиях действительность отражается и познается (Э. В. Ильенков, А. А. Сорокин). Вторая сводилась к тому, что противоречие хотя и признавалось принципом развития материального бытия, но в то же время исключалось и считалось недопустимым для мышления вообще, которое должно подчиняться общим требованиям формальной логики (К. С. Бакрадзе, Г. С. Батищев, З. М. Оруджев).

Ключевые слова: гегелевский принцип противоречия; марксизм; диалектический метод; тождество мышления и бытия; идеализм; материализм; законы диалектики; формальная логика.

Hegelian Principle of Contradiction in the Soviet Tradition of Dialectical Materialism

Protopopov Ivan Alekseevich – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Ph. D (philosophy), Associate Professor, Department of History and Philosophy, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: stiff72@mail.ru

15, Gastello st., Saint Petersburg, Russia, 196135,

tel: +7(812)708-42-05.

Abstract

Background: Contradiction is a central principle of the Hegelian dialectics, and is thought to be its ground of origin and development of all being. The problem of an adequate understanding of this principle is actual for the Marxist tradition, which follows the basic statements of the Hegelian dialectical method.

Results: Hegel’s thesis on contradiction is regarded by Marxism as the fundamental law of dialectics, despite the fact that his dialectical method has been criticized as idealistic, referring only to thinking which in the form of the absolute idea is defined as the cause of material world existence. On the contrary, the dialectics of Marxism expresses universal laws of material reality, which is in the form of nature and society, is reflected and comprehended by us in thinking. However, the dialectical ideas of Hegel, in contrast to the Marxist approach, has never been considered as mere laws of thinking, which are imposed on the external real being represented in the form of nature and history.

On the contrary, in his system these laws are considered to be essential laws of thinking only because they form their own principles grasped by reason of being which does not depend on sensory perception, but is revealed in concept form. If we accept that thinking is not its own form of disclosure of the controversial content, in which the actual being is realized, but only a form of external reflection or a reflection of this being in the mind, then an adequate understanding of the need to consider contradiction as a constitutive principle of being and thinking is not only difficult, but also leads to a limited understanding associated with the recognition of the primacy of formal logic.

Conclusion: There are two basic ways of Hegel’s interpretation of the principle of contradiction in the Soviet Marxist tradition. The first one, focused on the theses of Marx, Engels and Lenin, states that contradiction is defined as ontological principle of material reality, which is also applied gnoseologically to thinking. In terms of contradiction it is reflected and recognized (E. V. Ilienkov, A. A. Sorokin). The second one postulates that contradiction, being recognized as the principle of material existence, at the same time is excluded and considered to be unacceptable for thinking in general. Contradiction has to comply with the general requirements of formal logic (K. S. Bakradze, G. S. Batishchev, Z. M. Orudzhev).

Keywords: Hegelian principle of contradiction; Marxism; dialectical method; the identity of thinking and being; idealism; materialism; the laws of dialectics; formal logic.

Положение о противоречии, представляющее один из центральных пунктов гегелевской спекулятивной философии, рассматривается в ней как принцип возникновения и развития всего существующего, основание его бытия. Это положение в виде закона о единстве и борьбе противоположностей было воспринято и истолковано в марксистской традиции в качестве основного закона диалектики, которая сама по себе определялась как универсальная теория развития природы, общества и мышления. С одной стороны, противоречие в виде закона единства и борьбы противоположностей мыслилось в марксизме в качестве одного из трех основных законов диалектики, наряду с законом отрицания отрицания и законом перехода количественных изменений в качественные и наоборот (Ф. Энгельс), а с другой – оно представлялось как главный закон диалектики вообще (В. И. Ленин).

При этом в рамках марксистской традиции считалось, что диалектические законы развивались Гегелем только идеалистически, поскольку они выводились из мышления, а не из реальной действительности, определяемой в виде природы и истории [10, с. 40]. Предпосылки такого истолкования гегелевской диалектики мы находим у К. Маркса, считавшего, что его диалектический метод по своей основе отличается от гегелевского и выступает его прямой противоположностью. Сущность этой противоположности состояла в том, что у Гегеля диалектика относилась к процессу мышления, которое под именем идеи превращалось в самостоятельный субъект и основание действительности. У Маркса же, наоборот, идеальное понималось как преобразованное в человеческой голове проявление материальной действительности с ее диалектикой [6, с. 21].

Таким образом, в марксистской традиции противоположность между идеалистической и материалистической диалектикой состоит в том, что первая является диалектикой мышления, в котором понятию абсолютной идеи мнимым образом придается статус высшей действительности, тогда как вторая является реальной диалектикой природы и общества, как они представляются и объективно отражаются в нашем мышлении. Тем не менее, диалектические положения в отличие от данного марксистского истолкования вовсе не рассматриваются Гегелем только как простые законы мышления, которые затем навязываются внешнему наличному бытию, представляемому в виде природы и истории. Напротив, данные положения могут считаться в его системе существенными законами мышления только потому, что они образуют собственные принципы постигаемого разумом бытия, которое не зависит от чувственного восприятия, но раскрывается через единство с мышлением в форме понятия.

Но именно такого понятия о спекулятивном единстве противоположных друг другу мышления и бытия нельзя было постичь, если руководствоваться тем, что мышление есть не собственная форма раскрытия того противоречивого содержания, в котором осуществляется действительное бытие, но лишь форма внешней рефлексии или отражения этого бытия в сознании. С этих позиций трудности постижения противоречия как собственного принципа объективного материального бытия многократно возрастали в случае необходимости осмыслить его как внутренне свойственное также субъективному мышлению, отражающему это бытие. В этом отношении проблема адекватной интерпретации принципа противоречия стала одной из важнейших проблем всей марксистской традиции диалектического и исторического материализма.

Мы можем наметить две основные линии интерпретации принципа противоречия, которые выдвигались в отечественной марксистской традиции, притом что нас интересует только предметно-содержательный аспект проблемы, и мы не ставим себе целью сколько-нибудь последовательное и всестороннее рассмотрение истории ее интерпретации в советском марксизме. Первая линия состояла в том, что противоречие понималось как конститутивный онтологический принцип бытия сущего, раскрывающегося в форме материальной действительности, данной для чувственного восприятия и в форме мышления, в понятиях которого оно отражается и познается. В частности, эту линию наметил уже Ф. Энгельс, который считал, что «если вещи присуща противоположность, то эта вещь находится в противоречии с самой собой, то же относится и к выражению этой вещи в мысли. Например, в том, что вещь остается той же самой и в то же время непрерывно изменяется, что она содержит в себе свою противоположность между «пребыванием одной и той же» и «изменением», заключается противоречие» [9, с. 327].

Вторая линия состояла в целом в том, что противоречие признавалось в определенном виде принципом развития материальной действительности, но считалось совершенно недопустимым, не существующим в форме мышления, в отношении которого признавалось безусловное значение универсальных законов формальной логики. В целом следует сказать, что после К. Маркса и отчасти Ф. Энгельса, глубоко применявших гегелевский принцип противоречия к осмыслению природных и общественных процессов, несмотря на полное несогласие с основными принципами его абсолютного идеализма, представители идеологически ориентированного диалектического материализма, по форме полностью приверженные принципу противоречия, при осмыслении его содержания часто понимали его, как и многие западные исследователи, исходя из принципа единства различий, а также приходили к необходимости его согласования с основными положениями формальной логики.

Так, например, известный советский исследователь К. С. Бакрадзе видел смысл гегелевского противоречия в том, что противоречивые моменты, которые отрицают друг друга и снимают свое отрицание в синтезе целого, вовсе не представляют собой подлинного логического противоречия. Например, такие противоположные моменты, как качество и количество, сущность и явления, содержание и форма, идея и природа, не находятся между собой в логическом противоречии [1, с. 313]. По сути дела это означает, что гегелевский принцип противоречия как таковой им не признается и заменяется принципом единства противоположностей или синтеза различий, которые дополняют друг друга как различные определения единого целого. Так, например, категории бытия и ничто, согласно Бакрадзе, вовсе не представляют у Гегеля взаимно-противоположных моментов, которые одновременно тождественны и различны, что приводит к противоречию, разрешающемуся в понятии становления.

Это особенно отчетливо проявляется у данного автора при анализе гегелевской критики основных принципов формальной логики. Бакрадзе считает, что вещи и явления действительности могут быть противоречивыми с точки зрения подлинной диалектики. Однако «понятие о них, суждения о них, если они истинны, не могут быть противоречивыми, не могут содержать противоречия» [1, с. 333]. Причем речь идет вовсе не об истине диалектической теории в целом, которая не должна противоречить сама себе, поскольку противоречие как в действительности, так и в мышлении разрешается в гегелевской философии, но о том, что суждения, описывающие противоречащие друг другу определения самой действительности в мышлении о ней, вовсе не должны противоречить друг другу.

В определенном виде такой подход поддерживается Г. С. Батищевым, который, признавая противоречие всеобщей формой материальной действительности и отличая эту форму от принципа единства различий или реальных противоположностей (дистинктивизм и поляризм), тем не менее, считает, что формально-логический закон непротиворечия является общим принципом выражения мысли в языке, связанным с опредмечиванием мышления, происходящим в форме языкового высказывания. Таким образом, безусловно необходимый для мышления действительности принцип противоречия должен выражаться в форме такой антиномии, которая должна считаться недопустимой в языке с позиции формальной логики [2, с. 20].

Многие отечественные исследователи, относящиеся к марксистской традиции, придерживаются мнения, что обе позиции – формальной логики, утверждающей, что противоречий в научной теории быть не может, и диалектики, утверждающей, что без противоречий мышления вообще не может быть – одинаково истинны. Эти авторы считают, что диалектика, в отличие от логики, имеет дело с особыми противоречиями, противоречиями особого класса или вида (З. М. Оруджев) [7, с. 87–88]. Поэтому диалектическое противоречие не является противоречием с позиций формальной логики. Диалектическая и формальная логика соотносятся таким образом, что предметом формальной логики выступает, как считает, например, Ф. Ф. Вяккерев, форма, структура знания, а предметом диалектической логики – содержание знания, познания в аспекте законов его развития [3, с. 72].

С этой точки зрения отношение между диалектическим принципом противоречия и формально-логическим законом противоречия не является взаимно-исключающим [3, с. 72]. Критикуя данную позицию, А. А. Сорокин считает, что диалектические противоречия – не какой-то особый род противоречий, отличный от тех, которые подразумеваются в логике, и показывает несостоятельность точки зрения, согласно которой диалектическим противоречиям соответствуют противоположности, имеющие место в реальной действительности, а логическим в действительности ничего не соответствует [8, с. 101]. Данный автор утверждает, что логическое противоречие ничем не отличается от диалектического, – это одно и то же противоречие, различным образом понимаемое [8, с. 101–102].

Одна из самых глубоких марксистских интерпретации гегелевского принципа противоречия принадлежит Э. В. Ильенкову. Он считает, что противоречие, безусловно, присуще не только бытию всего сущего, но и тому мышлению, в котором это бытие раскрывается [4, с. 257–258]. Вопреки этой позиции опирающаяся на метафизические предпосылки логика доказывает неприменимость диалектического закона о совпадении противоположностей к процессу мышления. При этом «такие логики готовы даже признать, что предмет в согласии с диалектикой может сам по себе быть внутренне противоречив. В предмете противоречие есть, а в мысли его быть не должно» [4, с. 258].

Таким образом, «запрет противоречия превращается в абсолютный формальный критерий истины, в априорный канон, в верховный принцип логики» [4, с. 258]. В отличие от этой позиции, Ильенков считает, что противоречие, присущее действительности, будучи выражено в мышлении, «выступает как противоречие в определениях понятия, отражающего исходную стадию развития. И это не только правильная, но единственно правильная форма движения исследующей мысли, хотя в ней и имеется противоречие» [4, с. 259]. Таким образом, именно противоречие, а не его отсутствие является той логической формой, в которой осуществляется мышление [5, с. 126]. В связи с этим принцип исключенного противоречия лишается Гегелем статуса закона мышления, статуса абсолютной нормы истины [5, с. 127].

Рациональное зерно запрета на противоречие Ильенков видит в том, что противоречие должно быть разрешено, и, таким образом, этот запрет есть абстрактно сформулированный аспект действительного закона мышления тождества противоположностей. В итоге, мы можем сказать, что Гегель вовсе не зачеркивает старую логику, но снимает ее в аспекте более глубокого и серьезного понимания. Этот аспект состоит в необходимости постигать тождество каждой вещи с собой и другими вещами в противоположность другому аспекту, состоящему в необходимости мыслить различия и противоположности вещи по отношению к себе и другим вещам [5, с. 127–128]. Диалектическая логика обязывает к фиксации отношений между противоположностями не в разных, но в одном и том же отношении внутри одного предмета – как в мышлении, так и в действительности [5, с. 129].

Это исключающее друг друга отношение между противоположностями есть, прежде всего, противоречие, понимаемое в том числе и формально-логически, и это противоречие не исключается с помощью формальных процедур, но разрешается путем разумно постигаемого перехода противоположностей друг в друга и снятия противоречия между ними в форме их положительного тождества [5, с. 129–130]. Таким образом, если высшим достоинством науки считать адекватную и точную фиксацию противоречий, существующих в реальной действительности, взаимно предполагающих и отрицающих друг друга моментов, то соединение противоречащих определений в составе теоретического понятия о вещи будет единственно адекватной формой отражения объективной реальности в мышлении [5, с. 130].

Список литературы

1. Бакрадзе К. С. Система и метод философии Гегеля // Избранные философские труды. Т. 2. – Тбилиси: Издательство Тбилисского университета, 1973. – 464 с.

2. Батищев Г. С. Противоречие как категория диалектической логики. – М.: Высшая школа, 1963. – 120 с.

3. Вяккерев Ф. Ф. Предметное противоречие и его теоретический «образ» // Диалектическое противоречие. – М.: Политиздат, 1979. – С. 59–77.

4. Ильенков Э. В. Диалектическая логика. М.: Либроком, 2011. – 328 с.

5. Ильенков Э. В. Проблема противоречия в логике // Диалектическое противоречие. – М.: Политиздат, 1979. – С. 122–143.

6. Маркс К. Капитал. Т. 1 // Сочинения, 2-е изд. Т. 23. – М.: Политиздат, 1960. – С. 1–784.

7. Оруджев З. М. Формально-логическое и диалектическое противоречие. Различие структур // Диалектическое противоречие. – М.: Политиздат, 1979. – С. 78–95.

8. Сорокин А. А. О понятии противоречия в диалектике // Диалектическое противоречие. – М.: Политиздат, 1979. – С. 96–121.

9. Энгельс Ф. Анти-Дюринг: переворот в науке, произведенный господином Евгением Дюрингом. – М.: Политиздат, 1977. – 483 с.

10. Энгельс Ф. Диалектика природы. – М.: ОГИЗ, 1948. – 330 с.

References

1. Bakradze K. S. System and Method in the Philosophy of Hegel [Sistema i metod filosofii Gegelya]. Izbrannye filosofskie trudy. T. 2. (Selected Works, Vol. 2). Tbilisi, Izdatelstvo Tbilisskogo universiteta, 1973, 464 p.

2. Batishchev G. S. Contradiction as a Category of Dialectical Logic [Protivorechie kak kategoriya dialekticheskoy logiki]. Moscow, Vysshaya shkola, 1963, 120 p.

3. Vyakkerev F. F. Objective Contradiction and Its Theoretical “Image” [Predmetnoe protivorechie i ego teoreticheskiy “obraz”]. Dialekticheskoe protivorechie (Dialectical Contradiction). Moscow, Politizdat, 1979. pp. 59–77.

4. Ilenkov E. V. Dialectical Logic [Dialekticheskaya logika]. Moscow, Librokom, 2011, 328 p.

5. Ilenkov E. V. The Problem of Contradiction in Logic [Problema protivorechiya v logike]. Dialekticheskoe protivorechie (Dialectical Contradiction). Moscow, Politizdat, 1979, pp. 122–143.

6. Marx K. Capital, Vol. 1 [Kapital, T. 1]. Sochineniya, T. 23 (Works, Vol. 23). Moscow, Politizdat, 1960, pp. 1–784.

7. Orudzhev Z. M. The Formal-Logical and Dialectical Contradiction. The Difference Between Structures [Formalno-logicheskoe i dialekticheskoe protivorechie. Razlichie struktur]. Dialekticheskoe protivorechie (Dialectical Contradiction). Moscow, Politizdat, 1979, pp. 78–95.

8. Sorokin A. A. About the Concept of Contradiction in Dialectics [O ponyatii protivorechiya v dialektike]. Dialekticheskoe protivorechie (Dialectical Contradiction). Moscow, Politizdat, 1979, pp. 96–121.

9. Engels F. Anti-Dühring: Herr Eugen Dühring’s Revolution in Science [Anti-Dyuring: perevorot v nauke, proizvedennyy gospodinom Evgeniem Dyuringom]. Moscow, Politizdat, 1977, 483 p.

10. Engels F. Dialectics of Nature [Dialektika prirody]. Moscow, OGIZ, 1948, 330 p.

Ссылка на статью:
Протопопов И. А. Гегелевский принцип противоречия в советской традиции диалектического материализма // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 46–53. URL: http://fikio.ru/?p=1773.

Философия

Правовая динамика в контексте становления информационного общества: от экологического к ноосферному праву

УДК 172

Бородин Евгений Андреевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Ивановский государственный университет», кафедра философии, аспирант, Иваново, Россия.

E-mail: eugeneborn@mail.ru

153025, Россия, Иваново, ул. Ермака, д. 39,

тел: +7 (4932) 93-85-18.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Проблемы информационного общества и изучение ноосферы пока остаются отдельными областями исследований, между которыми еще не установилось эффективного взаимодействия. Это относится, в частности, и к взаимодействию при рассмотрении вопросов права.

Результаты: Существует взаимосвязь между становлением и развитием информационного общества, с одной стороны, и формированием ноосферного права – с другой. Ноосферное право отличается от экологического права, направленного на регулирование отношений человека и природы в вопросах использования и потребления природных ресурсов. Губительное воздействие промышленности на окружающую природную среду до сих пор соседствует с распространенными в общественном сознании представлениями о неисчерпаемости природных ресурсов и антропоцентрическими экологическими воззрениями. Информационные технологии становятся серьезным инструментом, который способен коренным образом изменить взгляды людей, в том числе законодателей, с антропоцентрических на инвайроментальные, т. е. идущие от природы и рассматривающие человека как элемент целостной природной системы.

Область применения результатов: Создание системы правовых взглядов информационной эпохи. Информационное общество способствует формированию траектории правогенеза в направлении ноосферо-ориентированного права, очерчиванию перспектив развития глобального инвайроментального права как права космопланетарной человеческой общности.

Выводы: Право в информационную эпоху должно стать правом цивилизованных обществ, главным общественным интересом которых будет сохранение жизни как космопланетарного феномена. Информационное общество должно служить фундаментальной основой развития права, как права Человечества, ноосферо-ориентированного, разумного, направленного на сохранение жизни на Земле.

Ключевые слова: информационное общество; экологическое право; ноосферо-ориентированное право; общественный интеллект; ноосферная этико-экологическая конституция человечества.

Legal Dynamics in the Context of Information Society Development: From Environmental to Noospheric Law

Borodin Evgeniy Andreevich – Ivanovo State University, Department of Philosophy, post-graduate student, Ivanovo, Russia.

E-mail: eugeneborn@mail.ru

39, Ermak st., Ivanovo, Russia, 153025,

tel: +7 (4932) 93-85-18.

Abstract

Background: The investigations of information society and noosphere remain two separate fields of research and there are no close interconnections between them. One of the spheres in which such interconnections have to be established is the law study.

Results: There exists a relationship between information society establishment and development, on the one hand, and noospheric law-making, on the other. Noospheric law differs from ecological law, which is intended to regulate of relations between humans and nature concerning natural resources utilization and consumption. The destructive industry impact on the environment results in a widely spread opinion on inexhaustibility of natural resources and anthropocentric ecological ideas in the public at large. Information technologies have become an essential tool, which can drastically change people’s views, with lawmakers being included, from anthropocentric to environmental, i.e. originating from nature, considering humans as a component of the whole ecosystem. An example of this new viewpoint on legislation is Noospheric ethical-ecological constitution for humankind.

Research implications: Legislation development in the information epoch. Information society facilitates the formation of the noosphere-oriented law. The global environmental law has to be developed as noosphere-oriented one for cosmo-planetary community.

Conclusion: In information society the law has to be a civilized one. The main public interest of this type of society is life preservation as a cosmic and planetary phenomenon. Information society has to be a fundamental basis of legislation development. This new type of legislation is noosphere-oriented, reasonable and directed to life preservation on Earth.

Keywords: information society; environmental law; noosphere-oriented law; public intellect; Noospheric ethical-ecological constitution for humankind.

В современной науке является общепризнанным подход, основанный на выделении трех типов обществ: традиционного (доиндустриального, в котором преобладает сельское хозяйство в структуре экономики, применяются в основном ручные орудия труда, обновление техники и технологии производства происходит достаточно медленно), индустриального (рождается в результате промышленной революции, ведущей к развитию крупной промышленности) и постиндустриального (иногда именуемого технологическим или информационным).

Основой постиндустриального общества стала структурная перестройка экономики, осуществленная в странах Запада на рубеже 1960–1970-х годов. Именно в этот период произошел переход к технологическому укладу экономики, ядром которого стали электронная промышленность, вычислительная техника, программное обеспечение, телекоммуникации, глобальные и региональные информационные сети и банки информации, космонавтика, роботостроение, газовая промышленность [см.: 13, с. 83].

Однако в информационном обществе претерпевает изменение не только экономика, но и социальная сфера. Информационная технология приобретает глобальный характер и охватывает все сферы социальной деятельности человека. «Активно формируется информационное единство всей цивилизации, реализуются гуманистические принципы управления обществом и воздействия на окружающую среду» [12, с. 9].

Термин «информационное общество» был введен в научный оборот в начале 60-х гг. XX века Ф. Махлупом и Т. Умесао и фиксирует одну из важнейших характеристик общества как объединенного единой информационной сетью. Дальнейшее развитие указанные идеи получили благодаря работам профессора Гарвардского университета Д. Белла и профессора Токийского технологического института Ю. Хаяши, а также японского ученого Й. Масуды [см.: 3]. Д. Белл [см.: 2] вместе с Э. Тоффлером [см.: 18] в своих трудах сформулировали основные черты информационного общества, которое описывалось не как фаза индустриального типа общества, а как совершенно новый его этап (тип), следующий за индустриальным. Такое общество Э. Тоффлер назвал «третьей волной». Э. Тоффлер доказывал, что связанные с индустриальной цивилизацией институты и системы ценностей постепенно становятся объектами воздействия непреодолимых, обусловленных увеличением объема знаний, сил изменений.

В период становления информационного общества происходят изменения в отношениях человека и природы. Так, если в индустриальном обществе человек воспринимает себя хозяином природы, используя и потребляя недра и природные ресурсы прежде всего ради создания благ для себя, то в период развития информационного общества представление человека о природе и о себе самом изменяется в сторону восприятия его как части природы и понимания того, что без её сохранения невозможно продолжение жизни на Земле.

В период развития информационного общества, насыщения социума информацией и развития информационных технологий требуется философское переосмысление направлений развития права и правовых взглядов.

Так, в индустриальный период, характеризующийся акцентом на развитие промышленности, человеком были освоены материальные ресурсы, энергия и сырье. На этом этапе экономического развития преобладала антропологическая парадигма, идущая в первую очередь от «социального» – потребностей человека. Складывалось общественное мировоззрение под общим названием «парадигма человеческой исключительности». С. Клаусер, который ввел понятие «человеческой исключительности» в научный оборот, назвал это «верой в прерывность эволюции между человеком и другими биологическим существами» [1, с. 11].

В этот период получает развитие экологическое право. Государство в большей степени регулирует отношения по приобретению права собственности на землю, природные ресурсы и средства производства.

С 1917 года стало формироваться экологическое (природоресурсное) право. Б. В. Ерофеев утверждает, что формирование экологического права прошло три основных этапа: возникновение, становление и развитие экологического права в рамках «земельного права в широком смысле»; развитие экологического права в рамках природоресурсовых отраслей; современный период развития экологического права, его выход за рамки природоресурсовых отраслей, переход к природоохранному праву [см.: 11, с. 79].

Именно в индустриальный период (в 20-е годы XX в.) В. И. Вернадский обратил внимание на мощное воздействие человека на окружающую среду и преобразование современной биосферы. Человечество как элемент биосферы, считал он, неизбежно придет к пониманию необходимости сохранения всего живого на Земле и охватит разумным управлением живую оболочку планеты, превратив ее в единую сферу – ноосферу (сферу разума). Это новое понятие Вернадский сформулировал в 1944 году. Он успел лишь в общих чертах наметить основы нового учения, но его слова и сейчас актуальны и звучат предостерегающе: «В геологической истории биосферы перед человеком открывается огромное будущее, если он поймет это и не будет употреблять свой разум и свой труд на самоистребление» [5].

По мнению ученого, ноосфера – материальная оболочка Земли, меняющаяся под воздействием людей, которые своей деятельностью так преобразуют планету, что могут быть признаны «мощной геологической силой». Эта сила своей мыслью и трудом перестраивает биосферу «в интересах свободно мыслящего человечества как единого целого» [4, с. 241–242].

Постепенно идея ноосферы захватила умы многих известных ученых во всем мире, что само по себе говорит о ее значимости и глобальном характере.

В эпоху ноосферы сможет вступить лишь по-настоящему высокообразованное общество, понимающее свои цели, отдающее отчет в трудностях, стоящих на пути его развития, способное соизмерять свои потребности с теми возможностями, которые дает ему Природа [см.: 15, с. 254–255]. Такое общество должно обладать общественным интеллектом, представляющим собой совокупный интеллект общества, главным критерием качества которого становится качество управления будущим [см.: 17]. Таким же качеством должно обладать информационное общество.

Категория общественного интеллекта есть категория новой неклассической, ноосфероориентированной парадигмы социологии в XXI веке – неклассической ноосферной социологии [см.: 7]. Она по-новому заставляет взглянуть на общество как систему, а именно как на систему-организм, имеющую гомеостатические механизмы, ориентированные на поддержание систем жизнеобеспечения в определенных пределах. Общественно необходимые потребности – отражение таких пределов. Нарушение последних в рыночно-капиталистической логике развития – один из источников нарастающей опасности экологической гибели человечества уже в XXI в.

На основе ноосфероориентированной парадигмы должны сегодня действовать все цивилизованные общества, сохранение ноосферы должно стать главным социальным интересом, условием развития гражданского общества, информационного общества, а значит и право должно развиваться в этом направлении.

Именно в период становления и развития информационного общества, постепенно, столкнувшись с рядом проблем губительного воздействия промышленности и формирования в общественном сознании мнений о неисчерпаемости природных ресурсов, человечество пришло к осознанию пагубности для нашей планеты антропоцентрических экологических воззрений. На рубеже 1970–1980-х годов поднимается вопрос о пересмотре взглядов на взаимоотношение человека и природы, о необходимости массового формирования такого качества, как экоцентричность личности [см.: 16, с. 29].

В последние десятилетия значительно возросли интерес и активность гражданского общества и неправительственных организаций в отношении охраны окружающей среды, о чем свидетельствует новое направление в деятельности Организации Объединенных Наций, которое сложилось в 90-х годах XX в. Это прежде всего участие неправительственных организаций в деятельности ООН по вопросам охраны окружающей среды, а также участие представителей деловых кругов в Глобальном договоре ООН, предусматривающем их обязанность способствовать предупреждению негативных воздействий на окружающую среду, повышение ответственности за состояние окружающей среды, развитие и распространение чистых технологий [см.: 10].

Правовое закрепление активного участия гражданского общества в решении вопросов сохранения природной среды выразилось также в принятии такого необходимого международно-правового документа, как Конвенция о доступе к информации, участии общественности в процессе принятия решений и доступе к правосудию по вопросам, касающимся окружающей среды (Орхусская конвенция) [см.: 9].

Право на устойчивое и экологически безопасное развитие в качестве важнейшего принципа было закреплено в Повестке дня на XXI век, принятой на Конференции ООН по окружающей среде и развитию в Рио-де-Жанейро в 1992 г. [см.: 8]. Экономическое развитие должно быть экологически безопасным и устойчивым. С тех пор прошло более 20 лет, однако деградация окружающей среды в результате человеческой деятельности продолжается ускоренными темпами, о чем свидетельствует Доклад о развитии человека 2007/2008 «Борьба с изменениями климата: человеческая солидарность в разделенном мире», подготовленный группой экспертов Программы развития ООН (ПРООН) [см.: 19].

Таким образом, сегодня приходится констатировать, что международные нормы в сфере сохранения окружающей среды остаются неисполнимыми декларациями [см., например: 14, с. 50–54]. Для того чтобы остановить процесс разрушения человеком окружающей среды, российские доктора философии Л. С. Гордина и М. Ю. Лимонад разработали Ноосферную этико-экологическую конституцию человечества [см.: 6].

Проект «Ноосферная этико-экологическая конституция человечества» рассматривает Человечество как духовно-экологическую категорию с правовым статусом и социальной ролью. Правовой статус – это система генеральных прав, свобод и обязанностей в соответствии с принятыми ООН и существенно дополненными нормами отношений Человечества и планеты Земля. Социальная роль Человечества – его сознательно организованная деятельность как гаранта сохранения природы и ресурсов жизнедеятельности, обустройства мест проживания отдельных социальных групп на Земле и во Вселенной. Ноосферная этико-экологическая конституция – документ, обосновывающий новую форму правового регулирования в мировом сообществе и исходящий из понятия Конституции как закона о постоянном (вечном).

Авторы Ноо-Конституции обосновано считают: наивно полагать, что общество будущего обойдется в своем устройстве без такого инструмента как право. Развитие права в русле Ноо-Конституции закономерно продолжает и развивает ныне действующие Конституции разных стран, декларации, хартии, соглашения и договоры. Ноо-Конституция – следующий этап развития общественной жизни. Но не с насильственным механизмом применения права, а с принципом сознательного, добровольного следования ему.

В условиях развития информационного общества свобода и доступность информации приводят к растущему участию граждан в обсуждении как проблем сохранения природной окружающей среды, так и законопроектов, связанных с указанной тематикой. Информационные технологии становятся серьезным инструментом, который в силах коренным образом изменить взгляды людей, в том числе законодателей, с антропоцентрических на инвайроментальные, т. е. идущие от природы, рассматривающие человека как элемент целостной природной системы.

В информационном обществе природоресурсное и природоохранное законодательство не играет роли детерминанты развития права окружающей среды: на первое место выходит информация и знания, а главным приоритетом развития права является сохранение ноосферы и среды обитания человека. Таким образом, степень развития ноосферного права напрямую зависит от уровня развития информационного общества и его информационной культуры.

В информационном обществе правом должно стать право цивилизованных обществ, главным общественным интересом которых должно быть сохранение жизни как космопланетарного феномена. Информационное общество должно служить фундаментальной основой развития права, как права Человечества – ноосферо-ориентированного, разумного, направленного на сохранение жизни на Земле.

Список литературы

1. Klausner S. On Man and His Environment. San Francisco: Jossey-Bass, 1971. – 224 c.
2. Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. – М.: Academia, 1999. – 956 с.
3. Белов А. В. Информационное общество и информационная культура в России: к постановке проблемы // Вестник Волгоградского государственного университета. – 2009. – № 1. – С. 198–202.
4. Вернадский В. И. Научная мысль как планетное явление – М.: Наука, 1991. – 268 c.

5. Вернадский В. И. Несколько слов о ноосфере // Национальная библиотека Украины имени В. И. Вернадского – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://vernadsky.name/wp-content/uploads/2013/01/neskolko-slov-o-noosfere.pdf (дата обращения 14.10.2014).

6. Гордина Л. С., Лимонад М. Ю. Ноосферная этико-экологическая конституция человечества (Ноо-Конституция) – Москва – Торопец: РИТА, 2007. – 104 с.

7. Григорьев С. И., Субетто А. И. Основы неоклассической социологии. – М.: Русаки, 2000. – 226 с.

8. Док. от 03–14 июня 1992 г. «Рио-де-Жанейрская декларация по окружающей среде и развитию» // Организация Объединенных Наций – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.un.org/ru/documents/decl_conv/declarations/riodecl.shtml (дата обращения 14.10.2014).

9. Док. ЕЭК ООН ECE/CEP/43 от 23–25 июня 1998 г. «Конвенция о доступе к информации, участии общественности в процессе принятия решений и доступе к правосудию по вопросам, касающимся окружающей среды» // Организация Объединенных Наций – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.unece.org/fileadmin/DAM/env/pp/documents/cep43r.pdf (дата обращения 14.10.2014).

10. Док. ООН A/58/817 от 11 июня 2004 г. «Мы народы: гражданское общество, ООН и глобальное управление»: Доклад Группы видных деятелей по вопросу отношений между ООН и гражданским обществом // Организация Объединенных Наций – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.ehu.eus/ceinik/tratados/1TRATADOSSOBREORGANIZACIONESINTERNACIONALES/12ReformadelasNacionesUnidas/OI127RU.pdf (дата обращения 14.10.2014).

11. Ерофеев Б. В. Экологическое право: Учебник для вузов. – М.: Юриспруденция, 1999. – 448 с.

12. Козлов В. О. Информационная революция и становление информационного общества. Набережные Челны: Полиграф, 2000. – 265 с.

13. Лесков Л. В. Виртуальные миры XXI в. // Мир психологии. – 2010. – № 3. – С. 80–90.

14. Малкин И. Г. Изменения климата – великий вызов нашего времени // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 2 (4). – С. 39–66. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://fikio.ru/?p=1096 (дата обращения 30.05.2015).

15. Моисеев Н. Н. Человек и ноосфера. – М.: Молодая гвардия, 1990. – 351 с.

16. Родичева И. В. Инвайроментальные экологические воззрения как ориентир массового осмысления взаимоотношений человека и биосферы // Общество: политика, экономика, право. – 2008. – № 2. С. 29–30.

17. Субетто А. И. Общественный интеллект: социогенетические механизмы развития и выживания (философско-методологические основания и начала теории общественного интеллекта) // Диссертация на соискание учёной степени доктора философских наук в форме научного доклада. – Н. Новгород: НГАСА, 1995. – 57 с.

18. Тоффлер Э. Третья волна. – М.: АСТ, 2004. – 784 с.

19. Доклад о развитии человека 2007/2008. Борьба с изменениями климата. Человеческая солидарность в разделенном мире / отв. ред. К. Уоткинс. – М.: Издательство «Весь Мир», 2007. – 400 с.

References

1. Klausner S. On Man and His Environment. San Francisco, Jossey-Bass, 1971, 224 р.

2. Bell D. The Coming of Post-industrial Society: A Venture of Social Forecasting [Gryaduschee postindustrialnoe obschestvo. Opyt sotsialnogo prognozirovaniya]. Moscow, Academia, 1999, 956 p.

3. Belov A. V. Information Society and Culture in Russia: Problem Formulation [Informatsionnoe obschestvo i informatsionnaya kultura v Rossii: k postanovke problemy]. Vestnik Volgogradskogo gosudarstvennogo universiteta (Bulletin of VolgogradStateUniversity), 2009, № 1, pp. 198–202.

4. Vernadsky V. I. Scientific Thought as a Planetary Phenomenon [Nauchnaya mysl kak planetnoe yavlenie]. Moscow, Nauka, 1991, 268 p.

5. Vernadsky V. I. A Few Words About the Noosphere [Neskolko slov o noosfere]. Available at: http://vernadsky.name/wp-content/uploads/2013/01/neskolko-slov-o-noosfere.pdf (accessed 14 October 2014).

6. Gordina L. S., Lemonade M. Y. Noospheric Ethical-Ecological Constitution for Humankind (Noo-Constitution) [Noosfernaya etiko-ekologicheskaya konstitutsiya chelovechestva (Noo-Konstitutsiya)]. Moscow – Toropets, RITA, 2007, 104 p.

7. Grigoriev S. I., Subetto A. I. Fundamentals of Neoclassical Sociology [Osnovy neoklassicheskoy sotsiologii]. Moscow, Rusak, 2000, 226 p.

8. Doc. from 03–14 June 1992 “Rio de Janeiro Declaration on Environment and Development” [Dok. ot 03–14 iyunya 1992 g. “Rio-de-Zhaneyrskaya deklaratsiya po okruzhayuschey srede i razvitiyu”]. Available at: http://www.un.org/ru/documents/decl_conv/declarations/riodecl.shtml (accessed 14 October 2014).

9. Doc. UNECE ECE / CEP / 43 from 23–25 June 1998 “Convention on Access to Information, Public Participation in Decision-making and Access to Justice in Environmental Matters relating to the environment” [Dok. EEK OON ECE/CEP/43 ot 23–25 iyunya 1998 g. “Konventsiya o dostupe k informatsii, uchastii obschestvennosti v protsesse prinyatiya resheniy i dostupe k pravosudiyu po voprosam, kasayuschimsya okruzhayuschey sredy”]. Available at: http://www.unece.org/fileadmin/DAM/env/pp/documents/cep43r.pdf (accessed 14 October 2014).

10. Doc. United Nations A / 58/817 of 11 June, 2004, “We the Peoples: Civil Society, the United Nations and Global Governance”: Report of the Panel of Eminent Persons on Relations Between the UN and Civil Society [Dok. OON A/58/817 ot 11 iyunya 2004 g. “My narody: grazhdanskoe obschestvo, OON i globalnoe upravlenie”: Doklad Gruppy vidnykh deyateley po voprosu otnosheniy mezhdu OON i grazhdanskim obschestvom]. Available at: http://www.ehu.eus/ceinik/tratados/1TRATADOSSOBREORGANIZACIONESINTERNACIONALES/12ReformadelasNacionesUnidas/OI127RU.pdf (accessed 14 October 2014).

11. Erofeev B. V. Environmental Law: Textbook for Universities [Ekologicheskoe pravo: Uchebnik dlya vuzov]. Moscow, Yurisprudentsiya, 1999, 448 p.

12. Kozlov V. O. Information Revolution and the Emergence of the Information Society [Informatsionnaya revolyutsiya i stanovlenie informatsionnogo obschestva]. Naberezhnye Chelny, Poligraf, 2000, 265 p.

13. Leskov L. V. Virtual Worlds of XXI Century. [Virtualnye miry XXI veka]. Mir psikhologii (World of Psychology), 2010, № 3, pp. 80–90.

14. Malkin I. G. Climate Change Is a Great Challenge of Our Time [Izmeneniya klimata – velikiy vizov nashego vremeni]. Filosofiya I gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 2 (4), pp. 39–66. Available at: http://fikio.ru/?p=1096 (accessed 30 June 2014).

15. Moiseev N. N. Man and the Noosphere [Chelovek i noosfera]. Moscow, Molodaya gvardiya, 1990, 351 p.

16. Rodicheva I. V. Environmental Attitudes as a Reference Mass Understanding of the Relationship Between Man and the Biosphere [Invayromentalnye ekologicheskiy vozzreniya kak orientir massovogo osmysleniya vzaimootnosheniy cheloveka i biosfery]. Obschestvo: politika, ekonomika, pravo (Society: Politics, Economics, Law), 2008, № 2, pp. 29–30.

17. Subetto A. I. Social Intelligence: Social and Genetic Mechanisms for the Development and Survival (Philosophical and Methodological Bases and Foundations of the Theory of Social Intelligence) // Thesis for the Degree of Doctor of Philosophy in the Form of Scientific Report. [Obschestvennyy intellekt: sotsiogeneticheskie mekhanizmy razvitiya i vyzhivaniya (filosofsko-metodologicheskie osnovaniya i nachala teorii obschestvennogo intellekta) // Dissertatsiya na soiskanie uchenoy stepeni doktora filosofskikh nauk v forme nauchnogo doklada]. Nizhny Novgorod, NSABU, 1995, 57 p.

18. Toffler E. Third Wave [Tretya volna]. Moscow, AST, 2004, 784 p.

19. Watkins K. (Ed.) The Human Development Report 2007/2008. Fighting Climate Change. Human Solidarity in a Divided World [Doklad o razvitii cheloveka 2007/2008. Borba s izmeneniyami klimata. Chelovecheskaya solidarnost v razdelennom mire / otv. red. K. Uotkins]. Moscow, Ves Mir, 2007, 400 p.

Ссылка на статью:
Бородин Е. А. Правовая динамика в контексте становления информационного общества: от экологического к ноосферному праву // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 2. – С. 14–23. URL: http://fikio.ru/?p=1635.

Философия

«Параллельным курсом»: актуальные проблемы информационного общества в программных статьях российских междисциплинарных научных журналов

УДК 305.9; 008.2

Внутских Александр Юрьевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Пермский государственный национальный исследовательский университет», кафедра философии, профессор, доктор философских наук, доцент, Пермь, Россия.

E-mail: philosophy-psu@mail.ru

614990, Россия, Пермь, ул. Букирева, д. 15, Госуниверситет,

тел.: +7 (342) 239-63-92

Авторское резюме

Состояние вопроса: Концепция информационного общества выступает как важная теоретическая платформа для актуальных исследований современного социума с позиций междисциплинарного подхода.

Результаты: Тенденция к междисциплинарному исследованию ключевых феноменов информационного (постиндустриального) общества оказывается весьма значимой для формирования полной картины достижений фундаментальных наук о человеке в периодических научных изданиях.

Область применения результатов: Предложен подход, ориентированный на выявление ключевых тем исследования информационного общества путем сравнительного анализа фундаментальных теоретических статей в периодических междисциплинарных изданиях.

Выводы: На основании сравнительного анализа «параллелизмов» в различных современных исследованиях, можно сделать вывод, что ключевыми универсальными темами современного междисциплинарного исследования информационного общества являются глобализация и цивилизационный кризис, социокультурные контексты транзитивного социума и концепции его модернизации.

Ключевые слова: информационное общество; социокультурные контексты транзитивного социума; глобализация; модернизация.

In Parallel Course: Actual Issues of Information Society in the Programme Articles of Russian Interdisciplinary Scientific Journals

Vnutskikh Alexander Yurevich – Perm State University, Department of Philosophy, Doctor of Philosophy, Associate Professor, Perm, Russia.

E-mail: philosophy-psu@mail.ru

15 Bukireva st., PermStateUniversity, Perm, Russia, 614990,

Tel.: +7 (342) 239-63-92.

Abstract

Background: The concept of information is an important theoretical framework for interdisciplinary studies of contemporary society.

Results: The trend towards interdisciplinary studies of the key phenomena of information (post-industrial) society is very important for the formation of a complete picture of the fundamental achievements in Human Sciences in scientific journals.

Research limitations: An approach that focused on identifying of the key themes in information society’s study by means of comparative analysis of fundamental theoretical articles in interdisciplinary periodicals is offered.

Conclusion: On the basis of comparative analysis of «parallelisms» in different contemporary studies we can conclude that the key universal themes of contemporary interdisciplinary research of information society are globalization and civilization crisis, socio-cultural contexts of transitive society and the conceptions of its modernization.

Key words: information society; socio-cultural contexts of transitive society; globalization; modernization.

Социально-гуманитарные исследования по актуальной проблематике современного общества в силу своего колоссального многообразия особенно остро нуждаются в научно выверенных, предельно общих концепциях, способных выступать в качестве составляющей определенной метатеории, дающей определенные основания и для формирования действенной научной методологии для конкретных исследовательских кейсов. И без сомнения, концепция информационного или постиндустриального общества в современных условиях является неотъемлемым элементом таких теоретико-методологических «скреп». Очень важно, что в России появляются журналы, основной задачей которых оказывается теоретико-методологическая «фокусировка» исследований, посвященных различным аспектам формирования и развития информационного общества. Далеко не последнее место среди этих журналов занимает молодой сетевой журнал «Философия и гуманитарные науки в информационном обществе», издаваемый с 2013 г. Санкт-Петербургским государственным университетом аэрокосмического приборостроения.

Среди последних публикаций в нем особое внимание привлекают четыре работы: статьи В. Н. Лукина и Т. В. Мусиенко «Теории развития человека в контексте глобализации», В. И. Комашинского и С. В. Орлова «Философия инфоэволюционного подхода к стратегиям дальнейшего развития технологий пост-NGN», Н. К. Оконской, М. А. Ермакова, О. А. Резник «Очеловечивание техники и технизация человека», и М. Л. Буровой «Информационные войны: аксиологический аспект».

Так, В. Н. Лукин и Т. В. Мусиенко отмечают нарастающий интерес исследователей к «микротеориям» развития человека, которые вместе с тем являются теориями интегративного, междисциплинарного характера. Среди них в наши дни широкое распространение получили кросс-культурные подходы, теории самодетерминации и трансформационного лидерства, интегративная теория развития личности, являющаяся соединением положений экономических и психологических теорий на основе политико-культурологического подхода [см.: 4].

В свою очередь, В. И. Комашинский и С. В. Орлов полагают, что теория инфоэволюции является новым важным разделом эволюционной теории в целом, позволяющим выявить закономерности этого вида эволюции и осуществлять его успешное прогнозирование. По их мнению, в обозримом будущем сохранится тенденция к сближению материальной и духовной реальности, что будет находить выражение в новых трендах развития средств связи; в частности, будет становиться все более очевидной потребность формирования все более тонкого и близкого взаимодействия электронных средств с человеческим сознанием [см.: 3].

Н. К. Оконская, М. А. Ермаков, О. А. Резник выдвигают тезис о необходимости рассмотрения тенденции к технизации человека не только с позиций критики ее негативных следствий, но и в качестве необходимого прогрессивного элемента создания ноосферы и очеловеченной техники. По мнению авторов, духовные ценности способны противостоять негативным последствиям технизации и создать условия для ускоренного формирования современных производительных сил [см.: 11].

Наконец, М. Л. Бурова, исследуя феномен информационных войн, приходит к выводу, что «виртуальным театром боевых действий» в данном случае становятся культура, история и самосознание людей, хотя конечной целью информационной войны могут быть вполне конкретные материальные приобретения. Автор полагает, что единственной опорой государства и общества в таких условиях становится идеология, учитывающая традиционные национальные культурные ценности [см.: 2].

Как показывает опыт работы другого российского междисциплинарного периодического научного издания «Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология», научное творчество его авторов развивается в ряде отношений «параллельным курсом». Это становится вполне очевидным, судя по опубликованному в № 3 за 2014 год обзору С. В. Орлова [см.: 12] и еще раз свидетельствует об актуальности и важности соответствующей проблематики для любого современного специалиста в области социально-гуманитарных наук. Все более заметное место в этом журнале занимают статьи, посвященные рассмотрению проблем глобализации, изучение различных проявлений кризиса современной цивилизации, исследование транзитивного (переходного) характера явлений современной социальной жизни в свете попыток ее модернизации. Сравнительный анализ показывает, что фактически это универсальные темы, основные «точки роста» в актуальных исследованиях по постиндустриализму. Основной целью нашей работы является обзор нескольких наиболее крупных, программных статей, помещенных в научном журнале «Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология» в 2013 – 2015 гг., которые были посвящены теоретическому осмыслению этих важнейших аспектов функционирования и развития современного общества.

Так, выпуски 1 и 2 за 2014 год начинаются с продолжающейся статьи профессора отделения социологии философского факультета Люблянского университета (Словения), Р. Мочника «Субъект предположительно верящий и нация как нулевой институт». Данная статья уже публиковалась за рубежом и в России, однако, по мнению самого словенского коллеги, возникла необходимость издать выверенный вариант русского перевода, что и было сделано при помощи доцента Пермского государственного гуманитарно-педагогического университета Д. К. Чулакова. Отталкиваясь от наработок неомарксиста Л. Альтюссера, Р. Мочник ставит проблему действенности политической идеологии. Действительно, почему в современных социокультурных условиях желаемые членами общества коллективные действия так и не совершаются, а кризисные явления в социальной жизни только усиливаются?

Начать надо с того, что для произнесения осмысленного высказывания говорящий идентифицирует себя со структурной позицией «субъекта предположительно верящего» (СПВ), из которой может быть произнесено осмысленное, т. е. интерпеллятивное высказывание. Интерпеллированный индивид идентифицирует себя с той же самой инстанцией, которая, с его стороны, работает как позиция, находясь в которой можно поверить, что высказывание «имеет смысл». Взаимное «признание» обеих сторон опосредовано, таким образом, третьей инстанцией, с которой обе они активно идентифицируются. Обе коммуницирующие стороны желают, чтобы предложение имело смысл; чтобы их желание осуществилось, они вынуждены, пусть и условно, разделять определенные верования. Инстанция идентификации, таким образом, располагается в точке, где совпадают желание и принуждение.

Почему же в современном обществе не совершаются востребованные коллективные действия? Дело в том, что агенты действия могут быть вынуждены поступать определенным образом. Принуждение является результатом того, как СПВ действует в определенных контекстах. Индивидуальная рациональность зависит от субъекта, предположительно верящего как «объективной», принуждающей и «социальной» идеологической инстанции. «Я отлично знаю, – рассуждает своекорыстный рациональный индивид, – что общее благо является желаемым, и коллективное действие принесет пользу всем. Другие тоже могут это знать, но они, скорее всего, верят, что люди чаще всего своекорыстные, даже эгоистичные существа, и они предпочитают определенную частную выгоду неопределенному общественному благу. Поскольку они ожидают, что если другие будут действовать в соответствии с этими верованиями, то станут поступать так же независимо от собственных убеждений и желаний. Коллективное действие, скорее всего, так и не произойдет, поэтому, если я не хочу оказаться неудачником, мне лучше последовать примеру других и искать свою собственную выгоду».

Здесь в рациональных рассуждениях индивида начинается бесконечная регрессия: вера в то, что другие верят в то, что другие верят. Существует структурная причина для подобного делегирования верований: интерсубъективные отношения опосредованы СПВ, а в любом индивидуалистическом обществе функцию СПВ перекладывают на какого-то другого индивида. СПВ представлен верованиями, приписываемыми другому, и эти верования могут, в конце концов, быть снисходительно поданы как то, что другой верит в то, во что верят другие. Особое значение здесь заключается в том, что каждый индивид играет роль СПВ для любого другого индивида. Это структурная основа для «модерного» (либерально-индивидуалистического) понятия «идентичности», определяющей и группу, и индивида как члена этой группы, т. е. это структурная причина парадокса, суть которого в том, что в либеральных индивидуалистических обществах существует тенденция определять индивидов исключительно или, по крайней мере, в большинстве случаев как членов некоторого коллектива. Таким образом, условная идентификация, при которой индивид сохраняет свои принципы, ведет к безусловному принуждению относительно его собственного «автономного» выбора [см.: 5].

Во второй части статьи Р. Мочник исходит из представлений о нации как о «нулевом социальном институте», основной функцией которого является обеспечение существования общества. Именно благодаря этой третьей идеологической концепции, которая является «нейтральной» по отношению к любым противоречащим друг другу дуальным концепциям социального «целого», эти противоречащие идеологии могут определять и «размещать» друг друга в пространстве социальной реальности, и, соответственно, их сторонники вообще могут коммуницировать. Обращаясь к опыту «переходных» восточно-европейских стран, автор полагает, что буржуазия завоевывает современное административное государство только тогда, когда создает идеологический аппарат государства, способный поддерживать буржуазное «использование» государства – нацию. Национальный нулевой институт является формальным и псевдонейтральным механизмом социальной интеграции, который может функционировать, только если он сверхдетерминирован конкретной идеологией из набора альтернативных идеологий, которые он и должен «интегрировать». Поэтому в национально организованных обществах ведется постоянная идеологическая борьба за то, какая конкретная идеология должна сверхдетерминировать формальный механизм национальной интеграции. «Национальная идентичность» является способом, с помощью которого индивид определяет себя в отношении национального нулевого института. Это также институциональная основа для взаимного признания индивидуальных коммуникантов. Условная идентификация с субъектом предположительно верящим (СПВ), таким образом, оказывается институционально опосредованной «национальной идентичностью» [6].

В выпусках 4 за 2013 г. и 1 за 2014 г. опубликована статья профессора кафедры философии Пермского государственного национального исследовательского университета Л. А. Мусаеляна «Исторический процесс и глобализация». В данной работе предпринимается попытка выявить связь глобализации с историческим процессом, показать фундаментальные антропологические основания этого феномена. «Арабская весна» и многотысячные демонстрации в декабре – феврале 2011 – 2012 гг. у нас в стране дают основание вспомнить почти забытое современным обществознанием открытие Маркса – закон роста основательности истории. В силу того, что каждое новое поколение не просто перенимает от предшествующих «реальную основу истории» но и видоизменяет, обогащает её, исторический процесс приобретает аккумулятивный характер. В этой связи рост основательности истории и её ускорение являются сущностными тенденциями развития человечества. Люди сами делают свою историю, поэтому вместе с основательностью исторического действия, как отмечал К. Маркс, будет расти и объём массы, делом которой оно является.

Если же говорить о феномене «цветных революций», то существует две основные точки зрения по их поводу. Согласно первой, они не имеют основания в объективных тенденциях развития человечества. Это всецело рукотворный процесс «ненасильственного» свержения власти, осуществляемый по хорошо отработанной технологии внутренней оппозицией, организованной, финансируемой и управляемой извне. С другой точки зрения, это феномен глобального политического пробуждения народов, которые поднимаются на борьбу с авторитарными режимами своих стран при моральной и политической поддержке свободного мира. Очевидно, что при такой интерпретации «цветные революции» приобретают иной контекст. Они соответствуют общему вектору развития человечества и поэтому являются закономерными и ожидаемыми. Это позволяет вуалировать внешнее вмешательство во внутренние дела суверенных государств, которое нередко оказывается определяющим в исходе событий. Какая из приведённых точек зрения является правильной? По мнению самого Л. А. Мусаеляна – ни одна, хотя в каждой из них есть свой резон. То есть формально «цветные революции» происходят в русле общей тенденции развития человечества – роста основательности исторического процесса. Однако, как показывают события, целью творцов «цветных революций» является не защита прав и свобод народных масс в той или иной стране, не вовлечение их в активную общественную и политическую жизнь с тем, чтобы сам народ решал свою собственную судьбу и реализовал своё законное право на выбор путей развития. По существу «цветные революции» – это изощрённый и циничный способ целенаправленного использования пробуждающейся энергии народных масс для защиты экономических и геополитических интересов главных акторов современного исторического процесса.

Для обоснования данного тезиса автор предлагает обратиться к анализу феномена глобализации с позиций концепции информационного общества и фундаментальной политэкономии. Информационное общество представляет для нас интерес не только потому, что на этом этапе исторического процесса возникают признаки межформационных сдвигов (формирование научного труда, вырождение стоимостных отношений и т. д.), но и в связи с тем, что в эту эпоху глобализация приобретает более выраженный характер, что даёт основание некоторым исследователям рассматривать глобализацию как феномен исключительно конца XX в. Но уже К. Маркс задолго до современных учёных не только описал феномен глобализации, но и ввёл само это понятие, выражающее новые тенденции в истории человечества.

Превращение исторического процесса во всемирно-исторический по Марксу означает усложнение коллективного субъекта исторического процесса, возрастание роли отдельных государств в определении судьбы не только собственного народа, но и человечества в целом. Названная тенденция является необходимым условием глобализации, но не достаточным. Онтологическим (антропологическим) основанием глобализации является неодолимая тенденция развития человека в соответствии с его универсальной родовой сущностью. В этой связи, как представляется, далеко не случайно, что глобализация получила своё рельефное выражение в постиндустриальную эпоху, когда стал формироваться научный («всеобщий» – Маркс) труд, требующий для своего выполнения универсально развитых индивидов. Но интернационализация, интеграция сфер общественной жизни стран и регионов, формирование взаимосвязанного целостного мира не есть результат равного взаимовлияния народов и государств. Развитие человечества имеет неравномерный, противоречивый характер. Поэтому в каждую историческую эпоху социальный мир представляет жёстко иерархизированную систему государств, включающую передовые по уровню социально-экономического развития страны и отсталые. По мнению Л. А. Мусаеляна, и «двойные стандарты» в международной политике, и «цветные революции» являются инструментами борьбы за господство в этой системе [см.: 7, 8].

В выпусках 4 за 2014 г. и 1 за 2015 г. опубликованы статьи Л. А. Мусаеляна, объединенные общей темой кризиса и девальвации международного права. В первой из них – «Феноменология и доктринальные факторы правового нигилизма и двойных стандартов в международных отношениях» – автор показывает, что демонстративное нарушение общепризнанных принципов международного права и практика двойных стандартов в применении норм международного права во внешней политике ведущих держав мира становится все более распространенным явлением. Фактически мы живем в эпоху кризиса современного международного права, который проявляется в правовом нигилизме, применении в практике двойных стандартов, подмене правовых принципов в международных отношениях квазиправовыми понятиями, такими как «страны-изгои», «диктаторские режимы» и др. Кризис международного права является своеобразным катализатором ускорения и углубления глобального кризиса цивилизации. Это определяется не только особой ролью права как важнейшего регулятора общественной жизни социума, но и тем, что основными субъектами антиправовой культуры в международных отношениях оказались ведущие державы – главные акторы мировой политики. Подобная практика приводит к девальвации международного права и падению престижа международных институтов, призванных регулировать международные отношения и обеспечивать устойчивый миропорядок. Л. А. Мусаелян полагает, что факторы, обусловливающие девальвацию международного права и низкую эффективность регулятивных возможностей ООН и его институтов, можно условно разделить на три группы: доктринальные, цивилизационные и геополитические.

В отношении факторов доктринальных автор отмечает, что если есть определенная иерархия норм международного права, то должна быть и иерархия его основных принципов. В противном случае противоречивость, зыбкость «самого фундамента» делает неустойчивым, нежизнеспособным все здание международного права. И именно особый статус принципа уважения прав человека дает основание считать эту систему субординированной. Демократия, в отличие от авторитаризма и тоталитаризма, – форма правления, которая гармонизирует права национальных меньшинств с правами человека и на этой основе с правами всего населения. Подобная гармонизация означает отсутствие в государстве селективной политики по обеспечению прав человека в отношении этнических меньшинств и титульного населения. Такая политика создает условия для мира и стабильности в обществе. Поэтому обеспечение прав человека и национальных меньшинств отвечает интересам государства, способствует сохранению и укреплению его целостности. Если же государство осуществляет дискриминационную политику по этническому, языковому, религиозному признаку, более того – поддерживает или само осуществляет массовые репрессии против людей, то право народов на самоопределение имеет большую юридическую силу, нежели принцип целостности государства; внешнее вмешательство во внутренние дела государства в этом случае не только допустимо, но и необходимо.

Особая и сложная проблема – появление новых субъектов весьма активных в международной экономике и политике, в первую очередь ТНК. ТНК, возможности которых воздействовать на социальные процессы превосходят возможности многих государств, в отличие от последних не являются субъектами международного права вообще. Деятельность ТНК чаще всего проходит вне публичной сферы, которая в силу отсутствия там конкуренции оказывается более эффективной, чем публичная деятельность в правовом поле. Поэтому к неотложным задачам совершенствования международного права следует отнести и разработку норм, регулирующих растущую активность новых субъектов экономической и политической жизни человечества. Впрочем, доктринальные факторы сами по себе не вызывают указанные критические явления в международном праве; по мнению автора, их можно отнести к факторам кондициональным [см.: 9].

Во второй статье цикла – «Цивилизационные, формационные и геополитические факторы кризиса международного права» – Л. А. Мусаелян рассматривает именно эти последние факторы как играющие определяющую роль в разрушении международного права. Капитализм, в ходе истории двигаясь из континентальной Европы на Британские острова, а затем – в Америку, постепенно растерял те культурно-гуманистические сдержки и противовесы, которые препятствовали безудержному стремлению капитала к получению прибыли. Интеллектуальным выражением освобожденного от «гуманистических пут» капитализма стала философия американского прагматизма, как известно, отождествляющего истину с пользой, выгодой. Но это фактически означает элиминацию института объективной истины из права. В свою очередь, многолетнее превосходство над другими странами и возникновение монополярного мира в конце XX – начале XXI вв. способствовали укоренению в общественном сознании американцев негативного отношения к международным институтам и соглашениям, ибо они мешают США использовать свою силу – определяющий инструмент внешней политики. По мнению Л. А. Мусаеляна, пользуясь правом сильного, США стремятся блокировать любые потенциальные угрозы своему лидерству и военному превосходству. Отсюда их особое отношение к международному праву и международным отношениям. Они присваивают себе право нанесения превентивных ударов по странам, чья политика с их точки зрения таит угрозу американским национальным интересам, что квалифицируется как угроза международному миру и стабильности. Глобальное военное присутствие является основой политической, экономической, финансовой, культурной гегемонии Америки в мире. Глобализация, как представляется Л. А. Мусаеляну, есть современная форма тоталитаризма, которую еще предстоит исследовать.

Вместе с тем в начале XXI в. все более очевидными становятся признаки смещения цивилизационного центра в регион Азии. Это сопровождается изменением сложившейся в годы монополярного мира финансовой, экономической, промышленной, политической архитектоники, порождающей очаги напряженности и локальных конфликтов. Череда «цветных революций», произошедших в арабских странах, государственный переворот в Украине – все это попытки переформатировать складывающуюся новую архитектонику мира, блокировать всеми доступными средствами тенденции, ведущие к закату монополярного мира. Противодействовать объективным историческим процессам сложно. Отсюда, с одной стороны, неизбежное нарушение норм международного права, призванного обеспечить стабильность мира и развитие социума, с другой, поиск союзников среди маргинальных движений, обладающих мощной энергетикой, способной радикально изменить политическую и социально-экономическую ситуацию в отдельных странах и регионах. Но инструментализация националистических, откровенно фашистских, религиозно-экстремистских организаций для своих геополитических целей тоже имеет свои юридические последствия. По мнению Л. А. Мусаеляна, целые страны и регионы вырываются из правового пространства и погружаются в варварство, где господствует право силы [см.: 10].

Наконец, в выпуске 2 за 2014 г. обращает на себя внимание совместная статья ныне, к сожалению, покойного профессора кафедры социологии Пермского государственного национального исследовательского университета А. Г. Антипьева и доцента кафедры социологии и политологии Пермского национального исследовательского политехнического университета К. А. Антипьева «Социокультурный фактор в модернизации российской экономики и общества». Анализируя попытки модернизации России, соавторы приходят к выводу, что именно из-за недоучета влияния социокультуры и духовно-нравственных ценностей ни одна из проводимых в стране правительственных реформ не завершена и не дала ожидаемых результатов. Ведь именно благодаря культуре и через культуру происходит «снятие» социального в экономическом, политическом, идеологическом содержании. Важный показатель развитости социокультуры – способность властных структур, бизнеса, рядовых граждан к сотрудничеству, а его необходимым условием является взаимное уважение, ответственность и высокий профессионализм всех субъектов формирующегося гражданского общества.

Каковы же главные причины недооценки в современной России социокультурных факторов модернизации? Соавторы полагают, что с самого начала перевода нашего общества на рельсы капиталистического развития у правящей элиты отсутствовала четкая стратегия развития страны. Правительственные структуры исходили из лозунга, что надо до основания разрушить старую общественную систему и на этой основе построить современное общество, не задумываясь при этом об экономических и социальных последствиях принимаемых решений. То есть шла активная борьба власти с «пережитками социализма». При этом элита особо не вникала в содержание этих пережитков.

Вторая причина недооценки социокультурного фактора – преувеличение значения экономики в существующих ее формах, то есть экономики сырьевой. В обществе и государстве сложилась устойчивая привычка жить за счет экспорта нефти, газа и других полезных ископаемых, не уделяя должного внимания развитию реального производства. В 2000 – 2007 гг. ежегодный рост бюджетов, особенно крупнейших городов России и их расходов составлял 70 – 90%! Необходимость модернизации в таких условиях была далеко не очевидной для власть предержащих. Напротив, сформировалась идеология быстрого обогащения, не связанная с реальной производственной деятельностью. Она глубоко укоренилась не только среди чиновников, хозяйственных руководителей крупных компаний, но и среди значительной части населения, особенно среди молодежи. Отсюда и высокий уровень коррупции, и нежелание определенной части людей трудиться. Труд как важнейшая социальная ценность сместился на периферию общественной жизни. И в обществе до сих пор нет четкого осознания того, что так жить дальше нельзя.

Третья причина недооценки социокультурного фактора кроется в сфере политической, прежде всего в деятельности государственной власти. Политика продолжает господствовать над социальной сферой и культурой. Это одна из причин реального кризиса власти, высокого уровня коррупции и неспособности организовать выполнение одной из главных функций любой власти – адекватного закону правоприменения, продолжающегося преференциального стиля кадровой политики, низкой исполнительской дисциплины, что проявляется в том числе в неисполнении или формальном исполнении поручений Президента РФ. Причем господство политического реализуется на фоне низкого профессионального уровня управленцев, в первую очередь государственных и муниципальных служащих. Деятельность власти очень часто недостаточно неэффективна, что нередко является следствием игнорирования мнения научного сообщества по наиболее важным вопросам социально-экономического и политического развития. Понятно, что осуществить модернизацию экономики и всего общества невозможно без усиления реального внимания к науке, современным технологиям, качеству образования. Но ошибочно было бы сводить проблемы этих секторов исключительно к недофинансированию. Помимо полноценного финансирования требуется и кардинальное повышение престижа ученого, преподавателя, специалистов, склонных к инновационной деятельности.

Глава государства в своем послании Федеральному собранию Российской Федерации еще в 2012 году справедливо охарактеризовал то, с чем столкнулось российское общество в начале XXI века, как «ценностную катастрофу». Это заявление, по мнению А. Г. Антипьева и К. А. Антипьева, вселяет определенную уверенность в том, что власть, осознав всю пагубность этой катастрофы, не только на словах, но и на деле займется решением этой проблемы и усилит внимание к социокультуре как важнейшему фактору развития нашего общества [см.: 1].

Редакция журнала «Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология» исходит из необходимости междисциплинарного подхода к решению традиционных и вновь возникающих проблем социально-гуманитарных наук. И изложенные выше наработки наших ведущих авторов свидетельствуют в пользу того, что платформа концепции информационного (постиндустриального) общества является одной из базовых для адекватной постановки и решения этих проблем в современной социокультурной ситуации.

Список литературы

1. Антипьев А. Г., Антипьев К. А. Социокультурный фактор в модернизации российской экономики и общества // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 2. – С. 126 – 132.

2. Бурова М. Л. Информационные войны: аксиологический аспект // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4. – С. 31 – 39.

3. Комашинский В. И., Орлов С. В. Философия инфоэволюционного подхода к стратегиям дальнейшего развития технологий пост-NGN // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 2. – С. 11 – 20.

4. Лукин В. Н., Мусиенко Т. В. Теории развития человека в контексте глобализации // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 1. – С. 27 – 38.

5. Мочник Р. Субъект предположительно верящий и нация как нулевой институт. // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 1. – С. 6 – 16.

6. Мочник Р. Субъект предположительно верящий и нация как нулевой институт // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 2. – С. 5 – 19.

7. Мусаелян Л. А. Исторический процесс и глобализация // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2013. – № 4. – С. 5 – 12.

8. Мусаелян Л. А. Исторический процесс и глобализация (глобализация: сущность, содержание, форма и антропологические основания) // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 1. – С. 17 – 22.

9. Мусаелян Л. А. Девальвация международного права. Статья первая: Феноменология и доктринальные факторы возникновения правового нигилизма и двойных стандартов в международных отношениях // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 4. – С. 5 – 13.

10. Мусаелян Л. А. Девальвация международного права. Статья вторая: Цивилизационные, формационные и геополитические факторы кризиса международного права // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2015. – № 1. – С. 16 – 25.

11. Оконская Н. К., Ермакова М. А., Резник О. А. Очеловечивание техники и технизация человека // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4. – С. 21 – 31.

12. Орлов С. В. Новый сетевой журнал «Философия и гуманитарные науки в информационном обществе: направления исследований и проблемы // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 3. – С. 5 – 15.

References

1. Antipyev A. G., Antipyev K. A. Socio-Сultural Factor in Modernization of Russian Economy and Society [Sotsiokulturnyy faktor v modernizatsii rossiyskoy ekonomiki i obschestva]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 2, pp. 126 –132.

2. Burova M. L. Information Warfare: the Axiological Aspect [Informatsionnye voyny: aksiologicheskiy aspekt]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 4, pp. 31 – 39.

3. Komashinskiy V. I., Orlov S. V. The Philosophy of Infoevolutional Approach to the Strategies of Further Post-NGN Technologies Development [Filosofiya infoevolutsionnogo podkhoda k strategiyam dalneyshego razvitiya tekhnologiy post-NGN]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 2, pp. 11 – 22.

4. Lukin V. N., Musienko T. V. Theories of Human Development in the Context of Globalization [Teorii razvitia cheloveka v kontekste globalizatsii]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 1, pp. 27 – 38.

5. Mochnik R. J. Subject Supposed to Believe and Nation as a Zero Institution [Subekt predpolozhitelno veryaschiy i natsiya kak nulevoy institut]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 1, pp. 6 – 16.

6. Mochnik R. J. Subject Supposed to Believe and Nation as a Zero Institution [Subekt predpolozhitelno veryaschiy i natsiya kak nulevoy institut]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 2, pp. 5 – 19.

7. Musaelyan L. A. Historical Process and Globalization [Istoricheskiy process i globalizaciya]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2013, № 4, pp. 5 – 12.

8. Musaelyan L. A. Historical Process and Globalization (Globalization: Essence, Content, Form and Anthropological Bases) [Istoricheskiy process i globalizaciya (Globalizaciya: suschnost, soderzhanie, forma i antropologicheskie osnovaniya]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 1, pp. 17 – 22.

9. Musaelyan L. A. The Devaluation of International Law. The First Paper: Phenomenology and Doctrinal Factors of Legal Nihilism and Double Standards Within the Sphere of International Relations. [Devalvaciya mezhdunarodnogo prava. Statya pervaya: Fenomenologiya i doktrinalnye faktory pravovogo nigilizma i dvoynykh standartov v oblasti mezhdunarodnykh otnosheniy]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 4, pp. 5 – 13.

10. Muselyan L. A. The Devaluation of International Law. The Second Paper: Civilization, Formational and Geopolitical Factors of International Law’s Crisis [Devalvaciya mezhdunarodnogo prava. Statya vtoraya: Tsivilizatsionnye, formatsionnye i geopoloticheskie factory krizisa mezhdunarodnogo prava]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2015, № 1, pp. 16 – 25.

11. Okonskaya N. K., Ermakova M. A., Reznik O. A. Humanization of Technology and Technicalization of Humans [Ochelovechivanie tekhniki i tekhnizaciya cheloveka]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 4, pp. 21 – 30.

12. Orlov S. V. A New Net Journal “Philosophy and Humanities in Information Society”: The Sphere of Research and Problems [Novyy setevoy zhurnal “Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve”]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (Perm University Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 3, pp. 5 – 15.

Ссылка на статью:
Внутских А. Ю. «Параллельным курсом»: актуальные проблемы информационного общества в программных статьях российских междисциплинарных научных журналов // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 1. – С. 12–25. URL: http://fikio.ru/?p=1571.

Философия

Единство научной и образовательной миссии классического университета: российская специфика

УДК: 1:001; 378:001

Куликова Ольга Борисовна – Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Ивановский государственный энергетический университет имени В. И. Ленина», кафедра истории и философии, доцент, кандидат философских наук, Иваново, Россия.

E-mail: kulickovaolg@yandex.ru

153003 г. Иваново, ул. Рабфаковская, 34,

тел: 8 (4932) 26-97-84.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Нынешний этап развития общества обусловлен огромной ролью в его жизни знаний и информации, а значит, уровнем развития в нем науки и образования. От этого зависит способность общества давать адекватные ответы на геополитические вызовы. Многие проблемы развития научно-образовательной сферы связаны не только с особенностями государственной политики и состоянием общества в целом, но и с тем, каковы были обстоятельства ее формирования, какие факторы определяли ее судьбу и формирование лучших традиций. Однако те факторы, которые определили утверждение научного характера университетского образования, что до сих пор не стали предметом специальных исследований.

Результаты: В процессе становления российского университетского образования в нем постепенно утверждался принцип научности. Эта тенденция вполне соответствовала проекту европейского классического университета. Научность университетского образования – это комплекс таких черт, как соединение преподавания и исследования, свобода исследований, снятие сословных запретов на обучение, непрерывность и целостность образования. Соединение исследовательского и образовательного процессов стало необходимостью как для науки, так и для университетов. Условия России в XVIII – ХIХ вв. признаны неблагоприятными для развития науки и университетского образования. Тем не менее, выдающиеся русские ученые – М. В. Ломоносов, Н. И. Пирогов, С. М. Соловьев, Д. И. Менделеев, И. М. Сеченов, А. М. Бутлеров, А. П. Бородин, К. А. Тимирязев и другие – настойчиво проводили принцип научности в деятельности университетов. Для России была характерна органичная связь гражданской позиции университетских ученых и их активной исследовательской деятельности. Современные проблемы российского университетского образования во многом предопределены историческими особенностями его становления.

Область применения результатов: Исследования современных проблем развития науки и образования, разработка проектов совершенствования научно-образовательной деятельности в России.

Выводы: Классический университет является выражением идеи глубокого целостного развития личности, что достигается единством научной и образовательной деятельности. На такое единство были изначально ориентированы университеты в России. Происходящий в настоящее время переход к новой модели образования на основе формирования компетенций (компетентностного подхода) несет в себе опасность снижения качества образования. Избежать этого можно только при сохранении в университете единства образовательной и научной деятельности.

Ключевые слова: классический университет; научность; научно-образовательная сфера; специфика российской науки; образы науки в российском общественном мнении; кризис науки.

Unity of Scientific and Educational Mission in the Classical University: the Russian Specific Character

Kulikova Olga Borisovna – Ivanovo State Power Engineering University (ISPU), Department of History and Philosophy, Associate Professor, Ph. D (Philosophy), Ivanovo, Russia.

E-mail: kulickovaolg@yandex.ru

34, Rabfakovskaja st., Ivanovo, Russia, 153003,

tel: +7( (4932) 26-97-84

Abstract

Background: The present stage of society development is characterized by a key role, which knowledge and information play in its life, hence its level of science and education development. The ability of society to give adequate responses to geopolitical challenges depends on it. Many problems of scientific and educational development are connected not only with some features of state policy and contemporary society in general. Circumstances of this sphere dynamics, factors defining its evolution and forming its best traditions are of importance too. Nevertheless, those factors determining the scientific character of university education have not become the subject matter of detailed research yet.

Results: In the course of the Russian university formation and development the scientific principles of education were constantly established. This tendency corresponds to the project of European classical universities. Scientific nature of education is a complex of teaching and research, the freedom of studies, the removal of class prohibitions for teaching, continuity and integrity of education. The connection of research and educational processes has become a necessity for both science and universities. The situation in Russian society in the eighteenth – nineteenth centuries is considered to have been unfavorable for the development of science and university education. Nevertheless, some outstanding Russian scientists – M. V. Lomonosov, N. I. Pirogov, S. M. Solovyov, D. I. Mendeleev, I. M. Sechenov, A. M. Butlerov, A. P. Borodin, K. A. Timiriazev, etc. – persistently applied the scientific principle in universities. A close link between the civic responsibility of Russian university academicians and their research activity was typical for Russia. The contemporary problems of Russian university education depend on the historical features of its formation.

Research implications: In research of modern problems of science and education development, in new projects connected with the improvement of scientific and educational activity in Russia.

Conclusion: The classical university idea is the realization of thorough personality development that can be reached by the unity of scientific and educational activity. Universities in Russia were initially focused on such unity. Transition to a new model of education on the basis of competence formation (competence-based approach) can result in education quality decline. The possibility to avoid this tendency is to preserve the unity of educational and scientific activity in universities.

Keywords: classical university; scientific approach; the scientific and educational sphere; Russian science; science in Russian public opinion; crisis in science.

Основные принципы функционирования классического университета были сформулированы в просветительских социально-преобразовательных проектах XVIII – ХIХ вв. Среди них самое важное место занимает проект В. фон Гумбольдта, который в своем меморандуме 1810 г. «О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине» со всей определенностью высказался за соединение образования с наукой, что считал выражением потребности самой культуры – потребности в глубоком и целостном развитии личности.

С учетом того, что возникшие более чем за пять веков до гумбольдтовского проекта европейские университеты к рубежу XVIII – ХIХ веков существенно растратили былой авторитет, «научная прививка» была важна для них как способ обновления и самосохранения. С другой стороны, наука также нуждалась в укреплении институционального статуса. Интегрирование в университетскую среду было необходимо науке, означая для нее органичное включение в устоявшиеся культурные традиции.

В XIX в. классическая модель университета как научно-образовательного учреждения постепенно стала внедряться во всей Европе. Эта тенденция, сопряженная с особыми обстоятельствами социокультурного плана, проявила себя и в России. Наука здесь возникла, как известно, в условиях, которые нельзя считать адекватными ее социокультурному назначению и когнитивной специфике.

В момент учреждения петербургской академии наук (1725) отсутствовало в целом не только университетское, но даже начальное образование как некая система (как общественный институт). Первые светские (нецерковные) школы XVIII в. были школами преимущественно начального уровня и технической направленности, в рамках которых не могло быть и речи о научности образовательного процесса. Так, например, в математической и навигацкой школе в соответствии с учебником Л. Ф. Магницкого («Арифметика») обучали только элементарным математическим действиям, но не принципам этих действий, и обучение сводилось преимущественно к зубрежке и натаскиванию на простейшие арифметические операции. Математическое, а шире – теоретическое мышление не являлось целью такого способа подготовки специалиста.

Университетское же образование утверждалось в российской жизни независимо от сферы школьной подготовки, но при определенном, особенно в начальный период, влиянии научной академии. Последнее обстоятельство существенно отличало российский опыт в данной сфере от западноевропейского. Но это совсем не означало, что университетская деятельность изначально была научно ориентированной. Утверждение научности как организационно-содержательной основы университетской подготовки первоначально зависело от героических усилий отдельных энтузиастов, среди которых приоритет, безусловно, принадлежит М. В. Ломоносову. Интересно, что ломоносовский университетский проект предвосхищал гумбольдтовский. Кстати, оба ученых испытывали в равной мере серьезные трудности при практической реализации проектов.

Рождение и развитие научно-образовательной сферы в России проходили не без сильного сопротивления как со стороны чиновничества, так и со стороны вековых русских традиций. Препятствовал этому сам язык. Например, у геометрии вообще не было предшественника на русской почве (землемерные рукописи явно не годились как предпосылка этой науки). Не было и аналогов научной терминологии. Как отмечают исследователи, вводимые «соответствия часто бывали неточными», и «жизненностью такие слова не обладали» [7, с. 33].

В этой связи следует отметить огромный вклад М. В. Ломоносова, целенаправленно разрабатывавшего русскую научную терминологию. К терминам, введенным именно им в научный обиход, относятся: «атмосфера», «термометр», «формула», «упругость», «чертеж», «земная ось», «преломление лучей» и др. [см.: 12, с. 129]. Среди важных шагов, которые способствовали постепенному утверждению элементов научности в университетской подготовке, было написание и издание М. В. Ломоносовым первых вузовских учебников (на русском языке), отличавшихся высоким уровнем теоретичности. К их числу относились «Элементы математической химии» (1741), «Волфианская экспериментальная физика» (1746), «Риторика» (1748), «Введение в истинную физическую химию» (1752), «Российская грамматика» (1755), а также оставшаяся незаконченной «Древняя российская история» и другие. Ломоносов последовательно добивался единения теоретической и экспериментальной деятельности, видя в нем основание подлинно научного познания, ведущего к истине. «Из наблюдений установлять теорию, чрез теорию исправлять наблюдения – есть лучший способ к изысканию правды», – подчеркивал он [9, с. 163.] Заслугой М. В. Ломоносова явилось обоснование необходимости непрерывного образования, что предполагало организацию гимназической подготовки как предшествующей университетской, а также о создании условий для непрерывного развития научного познания.

Московский университет по составу учащихся (это стало во многом также заслугой М. В. Ломоносова) оказался довольно демократичным: там начали обучение дети солдат, дьячков и др. Именно разночинцы впоследствии и стали базой для развертывания свободного научного поиска, поскольку русское дворянство было весьма пренебрежительно настроено по отношению к публичному обучению, предпочитая ему домашнее.

Одной из самых серьезных проблем для развития науки в России было отсутствие преемственности в сфере исследований: со смертью ученого по большей части угасали и его начинания. Так было, например, со многими начинаниями самого М. В. Ломоносова. Его лаборатория, которая была оборудована на должном для того времени мировом уровне химической науки, была полностью разрушена после его кончины. Режим секретности, узаконенный государством в деятельности академии наук, также существенно усложнял занятия научными поисками.

Университеты в России учреждались не духовной властью (не церковью), а государством при содействии академии наук. Н. И. Пирогов в известной статье «Университетский вопрос» особо подчеркивал, что в России университеты не являются церковными учреждениями, позитивно оценивая именно этот факт [см.: 11, с. 14]. Это определяло наличие некоторых идеологических послаблений в контроле за научно-университетской деятельностью.

Утверждение духа исследования как такового и признание его общекультурной значимости на собственно российской почве выражалось первоначально в сфере социально-гуманитарного знания (преимущественно исторического). К исследованиям естественнонаучного характера в основном приобщались разночинцы (дети солдат, дьячков, иногда и крестьян), а литература, искусство, а также и история как своего рода художественная деятельность считались занятиями гораздо более достойными, т. е. подходящими для высших сословий. Монополией на изыскания в исторической сфере – сфере размышлений о судьбах России – обладали выходцы из дворянской среды. Более того, признание заслуг для разночинца на этом поприще было делом чрезвычайно сложным и, конечно, давало серьезный шанс приблизиться к категории «благородных», но при этом быть обреченным непрерывно доказывать свое право на эти занятия чрезмерной лояльностью к власти (как, например, историк М. П. Погодин).

Первые исторические труды, появившиеся еще в XVIII в. («История Российская» В. Н. Татищева, «Древняя Российская история» М. В. Ломоносова), отличались заметной тенденциозностью, выражая известные идеологические предпочтения авторов, но они знаменовали собой особый этап в развитии культуры, в деле созидания новых общественных ценностей. Надо отметить, что книга Ломоносова при этом обладала уже явными атрибутами научности: концептуальностью и обоснованностью суждений, опорой на факты и др. Автор, кроме того, дал широкую панораму исторических свидетельств о судьбах разных народов, проведя их обстоятельное сравнение.

В ряду рассматриваемых событий следует упомянуть возрастание интереса к национальной культуре, ее корням, к русскому языку, что было вызвано открытием и публикацией «Слова о полку Игореве». Это способствовало дальнейшему развитию в России института общественного мнения, начало которого связано с возникновением Московского университета. Знаменательной в этом плане стала деятельность Общества истории и древностей российских (1804) и Общества любителей российской словесности (1811), возникшие при Московском университете и явившиеся примером покровительства гуманитарной науке и заботы о повышении грамотности в русском обществе. В этот же период и в русле этих же тенденций возникают и общества по поддержке естественных наук (Общество испытателей природы, Минералогическое общество), главной задачей которых также было просветительство и поддержка ученых.

Надо отметить, что внимание к собственной истории в целом выражалось в этот период в собирании фактов, памятников русской истории, создании словарей, т. е. в основном в дотеоретических формах. Это относится и к такому значимому для российской культуры того времени проекту, как «История государства Российского» Н. М. Карамзина. С другой стороны, становление социогуманитаристики в России конца XVIII – первой трети XIX вв. при всей специфике этого рода познания способствовало укреплению позиций науки в российском обществе.

Безусловным образцом собственно научного подхода в области исторического познания стал труд С. М. Соловьева «История России с древнейших времен» (1851 – 1879). Его ученик В. О. Ключевский подчеркивал, что С. М. Соловьев стремился в первую очередь построить объяснение историческим явлениям, а точнее, показать генезис и преемственность социально-политических форм на конкретном историческом материале [см.: 5, с. 503 – 504]. Он принял парадигму исторического познания, сложившуюся в европейских научных школах, где он получил первоначальную подготовку. Парадигма эта предписывала мыслить историю как целое, в чем и состояло достижение необходимых для научного познания целей объяснения.

Эту тенденцию в развитии русской исторической науки, в свою очередь, усилил сам В. О. Ключевский, внеся в нее известный дух позитивизма, а значит, и тяготение к социологии (к эмпирической – особенно). «Содержанием истории, как отдельной науки, специальной отрасли научного знания, – указывает историк, – служит исторический процесс, т. е. ход, условия и успехи человеческого общежития или жизнь человечества в ее развитии и результатах» [4, с. 31].

Интересны и формальные обстоятельства утверждения научности в университетском образовании. Так, в уставе, разработанном в начале XIX в. (1804), была провозглашена (конечно, в большей мере декларативно) автономия университета, а также и необходимость соединения в нем научной и образовательной деятельности. В частности, указывалось, что профессора должны способствовать усовершенствованию знаний, ежемесячно готовить научные доклады для обсуждения на Совете университета, профессорам предоставлялось и право выбора системы преподавания и др. В Устав 1804 г. «вошли требования к желающим занять должности профессоров и адъюнктов представлять свои сочинения – т. е. законодательно закреплены научные критерии к замещению профессорских должностей, означавшие, что эффективность преподавания в университете оценивалась именно с точки зрения участия профессоров в научном процессе» [2, с. 322].

В уставе специально оговаривалась также полезность отправки молодых ученых для обучения в университетах Европы, а также приглашения известных западных профессоров в российские университеты. Ту же практику закреплял и Устав 1835 г. Все эти меры существенно и позитивно повлияли на уровень исследовательской деятельности в университетах. Большую роль в развертывании данной тенденции сыграл Профессорский институт при Дерптском университете, ставший неким прообразом аспирантуры и докторантуры и важным звеном в поддержании научных связей России с Европой.

В 30-е – 40-е гг. XIX в. уже можно говорить о действии определенных, вполне сложившихся норм научно-университетской деятельности в России, которые постепенно объективировались в системе непрерывной подготовки научных кадров. Интересно отметить, что по указу Николая I в университеты на все факультеты, кроме медицинского, был запрещен прием недворянских детей. Это дало неожиданный эффект: пожалуй, самые большие достижения в исследовательской деятельности были сделаны во второй половине XIX в. как раз на медицинском поприще. Речь в первую очередь идет о Н. И. Пирогове, С. П. Боткине, И. М. Сеченове и др. Российские медики явились родоначальниками огромного числа новых подходов врачевания, объясняющих основные функции и дисфункции организма, основателями научных медицинских школ мирового уровня. Они ввели теоретическое обоснование в медицинскую диагностику, которая прежде рассматривалась как сфера приложения интуиции, сочетаемой с практическим опытом доктора. Фактически им удалось вывести врачебное дело из рутины, в которую оно было загнано действиями тех, кто овладел набором лечебных приемов, но не был озабочен исследованием причин и предотвращением последствий заболеваний. Все эти исследователи одновременно приложили немало усилий для внедрения своего опыта в систему подготовки медицинских специалистов.

Отношения академической науки и университетского образования в российской модели оказались продуктивными благодаря тому, что отношения эти были изначально партнерские. В постниколаевской России уже были сняты сословные ограничения по приему студентов, а также возобновлена практика отправки молодых преподавателей на стажировку в Европу. В период 1855 – 1862 гг. профессорско-преподавательский состав был обновлен на 50% [см.: 1, с. 42].

В 1860-е гг. уже стала несомненным фактом «стационарная служба подготовки научно–педагогических кадров, или, в современном понимании, аспирантура», которая имела «двуединую научно–педагогическую основу» в лице солидного профессорского корпуса, подготовленного российскими и европейскими университетами [3, с. 82]. Благодаря новому (как считается, самому либеральному) университетскому Уставу позитивные для науки и университета тенденции усилились: увеличилось количество университетских кафедр, введены новые университетские курсы и др. Была организована новая волна стажировок, еще более значимая для русской науки. Достаточно назвать здесь таких естествоиспытателей, как Д. И. Менделеев, И. М. Сеченов, А. М. Бутлеров, А. П. Бородин, А. Н. Бекетов, А. Г. Столетов, К. А. Тимирязев и др. Каждый из них стал олицетворением собственной оригинальной научной школы, составившей блистательный вклад не только в российскую, но и в мировую науку.

При этом существенную роль в профессиональной деятельности ученых играла их общественно-политическая позиция. Исследователи отмечают, что в России середины XIX в. «влияние на выбор проблем для научного исследования оказывал и такой фактор, как активное участие профессоров и студентов в общественной жизни страны» [6, с. 133]. Большую роль в осмыслении миссии университетов и утверждении их позитивного образа в обществе в 60 – 70-х гг. XIX в. сыграла вызвавшая значительный общественный резонанс серия статей известных ученых, писателей и общественных деятелей – Н. Х. Бунге, К. Д. Кавелина, Н. И. Пирогова, А. Н. Бекетова, К. Д. Ушинского, Н. И. Костомарова. Все это способствовало тому, что в России складывался необходимый для развития науки климат социального одобрения.

В целом к этому времени сложились три различных образа науки. Первый образ соединял в себе западноевропейские стандарты научности – стандарты интернациональности, ценностной нейтральности, надындивидуальности. Такие представления были характерны для тех русских ученых, которые получили определенную подготовку в западных научно-образовательных центрах. Эти же представления обусловили популярность позитивизма в российской философии того периода.

В целом к началу ХХ в. именно такой образ науки доминировал в России. Он во многом обеспечил достижения и авторитет русской науки на мировой арене на рубеже XIX – XX вв. [см.: 13, с. 40]. Указанная модель науки не противоречила и практическим устремлениям, особенно характерным для русских ученых. Д. И. Менделеев, как известно, в образе ученого видел неразрывное единство живого дела и отвлеченного знания [см.: 10, с. 234]. Великий русский подвижник науки может считаться примером успешного ученого, доказавшего преимущество фундаментального теоретического научного поиска перед плоским эмпирицистским подходом. Одновременно он был и активным проводником научного знания в практику жизни.

Другой образ науки обусловлен народническими и неонародническими настроениями. Эти настроения были своеобразным наследием начального периода развития русской науки. Многие первые русские ученые, как отмечалось, в основном были представителями дворянского сословия, которые переносили в этические нормы науки дух дворянского кодекса чести с его сильной патриотической настроенностью. Их активная исследовательская деятельность в области отечественной истории определялась этим. Патриотичность вообще стала одной из характерных черт российского ученого. Однако для дворянства она была тождественна преданности существующей власти. Из дворянского патриотического долга не вырастала непосредственно идея долга перед народом, обществом в его целостности. Позже разночинцы построили более определенную, ориентированную на активную практическую деятельность систему идеалов, где особое место занимала идея долга перед «простым» народом. Этот долг виделся в просвещении народа и в борьбе с самодержавными устоями. Народническое движение, правда, не было решающим идеологическим фактором университетской жизни как таковой.

Следует выделить и третий образ науки, обусловленный культурно-историческими особенностями России. Это своеобразный образ-проект. Н. О. Лосский характеризуя такое представление о науке отмечал, что для многих русских интеллигентов конца XIX в. было свойственно «стремление осуществить своего рода Царство Божие на земле, без Бога, на основе научного знания» [9, с. 17 – 18]. Это представление откровенно антизападное и популистское: наука здесь предстает как сфера, единственным принципом бытия которой признается самобытность и народность, а также как следствие, единство с опытом и православными традициями сельской жизни. Особенно ярко такой образ науки представлен в учении философа-космиста Н. Ф. Федорова.

Думается, описанные образы науки, так или иначе, стали некоторыми следствиями общих дискуссий о цивилизационной судьбе России. В любом случае все представления о науке включали обоснование ее позитивной социальной роли (правда, роль эта конкретизировалась по-разному). Самим участникам научно-образовательного процесса в России – тем, кто непосредственно трудился в системе российской высшей школы и занимался исследованиями – была в целом присуща искренняя заинтересованность в полноценной реализации принципа научности. Будущее российского университета и достижения отечественной системы образования уже в ХХ веке определялись во многом обстоятельствами становления ее органичного союза с наукой.

С 20-х гг. XX в. началась вторая – советская – эпоха научно-образовательной деятельности. К середине ХХ в. она была построена по общей схеме большого социалистического (сугубо государственного) предприятия. Идея служения Родине и народу не отменялась, а предстала идеей служения народному государству. Высокая теоретичность господствовавшей в советском обществе идеологии обеспечила поддержание должного (в отношении к мировому опыту) уровня научности образовательной сферы. В целом в советский период приоритетным был так называемый знаниевый (фундаменталистский) подход к формированию специалистов, показавший в целом свою продуктивность и мировую востребованность.

Однако кризис советского государства в 80 – 90-е годы ХХ века, а значит, кризис государственной науки и системы образования поставил эту сферу на грань выживания. Одновременно произошли и существенные изменения в системе мировой научной деятельности, где нарастала проблемно-дисциплинарная дифференциация и технологизация. Технонаука все более вытесняет прежнюю науку как фундаментальное миропознание, которое перестает рассматриваться как самодостаточный и авторитетный социокультурный феномен.

Классическому (знаниевому) подходу в образовании сейчас противопоставлен и внедряется подход (компетентностный подход), который можно назвать «технологической настройкой». Он ориентирует на овладение навыками эффективного (в материально-практическом отношении) поиска и приложения знаний. Многие проекты российских реформ в этом плане довольно радикальны.

В Великой Хартии европейских университетов (Magna Charta Universitatum, 1988), как известно, провозглашены четыре принципа. Два из них определяют единство педагогической и исследовательской деятельности, а также свободу последней. Отказ от этих принципов, видимо, может считаться отказом от самой идеи университетского образования, от идеи глубокого и целостного развития личности.

Список литературы

1. Аврус А. И. История российских университетов: курс лекций. Саратов: Колледж, 1998. – 128 с.

2. Андреев А. Ю. Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М.: Знак, 2009. – 640 с.

3. Иванов А. Е. Ученые степени в Российской Империи XVIII в. – 1917 г. М.: Институт российской истории РАН, 1994. – 198 с.

4. Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций / Послесловие комментарии А. Ф. Смирнова. М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2004. – 831 с.

5. Ключевский В. О. Сергей Михайлович Соловьев. // Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М.: Правда, 1990. – С. 499 – 513.

6. Кукушкина Е. И. Университеты и становление социологического образования в России // Социологические исследования. – 2002. – № 10. – С. 130 – 138.

7. Кутина Л. Л. Формирование языка русской науки: Терминология математики, астрономии, географии в первой трети XVIII века. М. – Л.: Наука, 1964. – 219 с.

8. Ломоносов М. В. Рассуждение о большей точности морского пути, читанное в публичном собрании императорской Академии Наук мая 8 дня 1759 года господином коллежским советником и профессором Михаилом Ломоносовым // Полное собрание сочинений. В 11 т. Т. 4. М. – Л.: Издательство АН СССР, 1955. – С. 123 – 186.

9. Лосский Н. О. Характер русского народа. В 2-х кн. Кн. 1. М.: Ключ, 1990 (репринтное издание 1957 г.). – 63 с.

10. Менделеев Д. И. Границ познанию предвидеть невозможно / Сост., вступ. ст. и коммент. Ю. И. Соловьева. М.: Советская Россия, 1991. – 592 с.

11. Пирогов Н. И. Университетский вопрос. Дополнение к замечаниям на проект нового устава Императорских Российских университетов. Санкт-Петербург: Типография Иосафата Огризко, 1863. – 85 с.

12. Северикова Н. М. Рассеять тьму «мрачной ночи невежества». Реформы М. В. Ломоносова в области образования и воспитания // Вопросы философии. – 2011. – № 11. – С. 127 – 131.

13. Филатов В. П. Образы науки в русской культуре // Вопросы философии. – 1990. – № 5. – С. 34 – 46.

References

1. Avrus A. I. History of the Russian Universities: The Course of the Lectures. [Istoriya rossiyskikh universitetov: kurs lektsiy]. Saratov, Kolledzh, 1998, 128 p.

2. Andreev A. J. Russian Universities of the XVIII – the First Half of the XIX Centuries in the Context of the University History of Europe [Rossiyskie universitety XVIII – pervoy poloviny XIX veka v kontekste universitetskoy istorii Evropy]. Moscow, Znak, 2009, 640 p.

3. Ivanov A. E. Academic Degrees in the Russian Empire of the XVIII Century – 1917. [Uchenye stepeni v Rossiyskoy Imperii XVIII veke – 1917 godu] Moscow, Institut rossiyskoy istorii RAN, 1994, 198 p.

4. Klyuchevskiy V. O. Russian History. Complete Course of Lectures. [Russkaya istoriya. Polnyy kurs lektsiy] Moscow, OLMA-PRESS Obrazovanie, 2004, 831 p.

5. Klyuchevskiy V. O. Sergey Mikhaylovich Solovyev [Sergey Mikhaylovich Solovev]. Istoricheskie portrety. Deyateli istoricheskoy mysli (Historical Portraits. Figures of Historical Thought). Moscow, Pravda, 1990, pp. 499 – 513.

6. Kukushkina E. I. Universities and the Formation of Sociological Education in Russia [Universitety i stanovlenie sotsiologicheskogo obrazovaniya v Rossii]. Sotsiologicheskie issledovaniya (Sociological Studies), 2002, № 10, pp. 130 – 138.

7. Kutina L. L. Formation of the Language of Russian Science: Terminology of Mathematics, Astronomy, Geography in the First Third Part of the XVIII Century [Formirovanie yazyka russkoy nauki: Terminologiya matematiki, astronomii, geografii v pervoy treti XVIII veka]. Moscow – Leningrad, Nauka, 1964, 219 p.

8. Lomonosov M. V. Thoughts about the Larger Accuracy of Seaway, Having Been Read in the Public Meeting of the Imperial Academy of Sciences on May, 8, 1759 by Collegiate Councilor and Professor Mikhail Lomonosov [Rassuzhdenie o bolshey tochnosti morskogo puti, chitannoe v publichnom sobranii imperatorskoy Akademii Nauk maya 8 dnya 1759 goda gospodinom kollezhskim sovetnikom i professorom Mikhailom Lomonosovym]. Polnoe sobranie sochineniy v 11 t. T. 4 [The Complete Works. In 11 vol. Vol. 4] Moscow – Leningrad, Izdatelstvo AN SSSR, 1955, pp. 123 – 186.

9. Lossky N. O. The Russian Character. In 2 Books, Book 1 [Kharakter russkogo naroda. V 2 kn. Kn. 1]. Moscow, Klyuch, 1990, 63 p.

10. Mendeleev D. I. It Is Impossible to Foresee Boundaries of Cognition [Granits poznaniyu predvidet nevozmozhno]. Moscow, Sovetskaya Rossiya, 1991, 592 p.

11. Pirogov N. I.University Problem. Supplements to the Criticism of the Project of New Regulations of Emperial Russian Universities. [Universitetskiy vopros. Dopolnenie k zamechaniyam na proekt novogo ustava Imperatorskikh Rossiyskikh universitetov], Saint Petersburg, Tipografiya Iosafata Ogrizko, 1863, 85 p.

12. Severikova N. M. To Dispel the Darkness of “Gloomy Night of Ignorance”. M. V. Lomonosov’s Reforms in Education [Rasseyat tmu “mrachnoy nochi nevezhestva”. Reformy M. V. Lomonosova v oblasti obrazovaniya i vospitaniya]. Voprosy Filosofii (Questions of Philosophy), 2011, № 11, pp. 127 – 131.

13. Filatov V. P. Images of Science in Russian Culture [Obrazy nauki v russkoy kulture]. Voprosy filosofii (Questions of Philosophy), 1990, № 5, pp. 34 – 46.

Ссылка на статью:
Куликова О. Б. Единство научной и образовательной миссии классического университета: российская специфика // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 1. – С. 45–56. URL: http://fikio.ru/?p=1566.

Философия

Отечественный консерватизм и неоконсерватизм: общее и особенное

УДК 130.2

Арефьев Михаил Анатольевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Санкт-Петербургский государственный аграрный университет», заведующий кафедрой философии и культурологии, доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

e-mail: ant-daga@mail.ru

196607, Россия, Санкт-Петербург – Пушкин, Петербургское шоссе, д. 2,

тел: 8 (812) 451 73 19.

Давыденкова Антонина Гилеевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Санкт-Петербургский государственный аграрный университет», заведующая кафедрой социологии, политологии и истории, доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

e-mail: ant-daga@mail.ru

196607, Россия, Санкт-Петербург – Пушкин, Петербургское шоссе, д. 2,

тел: 8 (812) 466 43 31.

Осипов Игорь Дмитриевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования Санкт-Петербургский государственный университет, заведующий кафедрой истории философии, доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

e-mail: idosipov@mail.ru

199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 7-9,

тел: 8 (812) 328 94 21, доб. 1841.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Существует значительный круг литературы, посвященной западноевропейской традиции консерватизма, однако относительно российской традиции количество исследований невелико. Профессионально, на философском уровне вопросами идеологии русского консерватизма занимаются по преимуществу историки русской философии: А. Ф. Замалеев, С. В. Лебедев, И. Д. Осипов, И. Н. Тяпин и др.

Результаты: Историческая традиция русского консерватизма стала теоретической основой для современной концепции неоконсерватизма. Наиболее важными чертами отечественного неоконсерватизма являются следующие: традиционализм, убежденность в необходимости сохранения сильной вертикали власти, не допускающей существенных изменений и реформирования; понимание идеологии западничества как главной угрозы русской культуре; убежденность в том, что единственным источником власти является народ Российской Федерации; восприятие социального бытия как установленного свыше порядка Вселенной; осознание духовной составляющей социального бытия и трактовка законов общества в рамках принципов креационизма и провиденциализма; приверженность ортодоксальному православию при уважении других традиционных религий России; осуждение радикально-либеральной и социалистической теории и практики, ориентация на Евразийское Экономическое Сообщество; положительное отношение к проникновению ценностей русской культуры в среду других народов многомиллионной страны и т. д.

Область применения результатов: Философия политики, история русской философии, история политических и правовых учений, политология, прикладные политические исследования.

Выводы: У истоков формирования и эволюции философии российского консерватизма и неоконсерватизма стояли знаковые фигуры и наследие крупнейших деятелей русской культуры, лидеры политических движений. Основной особенностью, придававшей русскому консерватизму своеобразие и самобытность, была трансформация европейских идей через православие. Широкое универсально-мировоззренческое содержание консерватизма объединяет все его национальные варианты: это апология суммы ценностей прошлого, примат целого над частным. Сегодня обращение к философии неоконсерватизма имеет не только теоретико-познавательное, но и практически-политическое значение как один из самых перспективных Ответов на современные цивилизационные, культурные, политические Вызовы.

Ключевые слова: консерватизм; консервативное восприятие времени; консерватизм как культура; традиционализм; почвенничество; неоконсерватизм.

Domestic Conservatism and Neoconservatism: the Universal and the Particular

Arefev Mikhail Anatolevich – Saint Petersburg State Agrarian University, Head of the Department of Philosophy and Cultural Studies, Doctor of Philosophy, Professor, Saint Petersburg, Russia.

e-mail: ant-daga@mail.ru

2, Peterburgskoe Shosse, Saint Petersburg – Pushkin, 196601, Russia,

tel: +7 (812) 451 73 19.

Davydenkova Antonina Gileevna – Saint Petersburg State Agrarian University, Head of the Department of Sociology, Political Science and History, Doctor of Philosophy, Professor, Saint Petersburg, Russia.

e-mail: ant-daga@mail.ru

2, Peterburgskoe Shosse, Saint Petersburg – Pushkin, 196601, Russia,

tel: +7 (812) 466 43 31.

Osipov Igor Dmitrievich – Saint Petersburg State University, Head of the History of Philosophy Department, Doctor of Philosophy, Professor, Saint Petersburg, Russia.

e-mail: idosipov@mail.ru

7-9, Universitetskaya nab., Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel: +7 (812) 328 94 21, extension 1841.

Abstract

Background: There exists a wide range of literature on West-European tradition of conservatism, but as for the Russian tradition, the number of studies is small. Professionally, on a philosophical level, the ideology of Russian conservatism has been studied mainly by Russian philosophy historians: A. F. Zamaleev, S. V. Lebedev, I. D. Osipov, I. N. Tapin and others.

Results: The historical tradition of Russian conservatism has formed the theoretical basis of a modern conception of neoconservatism. The most important characteristics of Russian neoconservatism are as follows: traditionalism, the confidence of a necessity to preserve a rigid vertical (unitarian) structure of government power not willing to change and reform its ideas and attitudes; the consideration of western ideology as the main threat to Russian culture; the belief that the only source of power is the people of the Russian Federation; social being perception as the perpetual order of the Universe; the realization of the spiritual component of social being and the treatment of social laws within the scope of creationism and providentialism; the adherence to orthodoxy while respecting the other traditional religions in Russia; the conviction of radical, liberal and socialist theories and practices; Eurasian Economic Community orientation; positive attitude towards Russian culture penetration into different cultures of peoples living in the multimillion country.

Research implications: Philosophy of politics, history of Russian philosophy, history of political and legal studies, political science, applied political research.

Conclusion: The heritage of the prominent figures of Russian culture, leaders of political movements is considered to be the source of the formation and evolution of the philosophy of Russian conservatism and neoconservatism. The main feature that gave Russian conservatism its uniqueness and identity was the transformation of European ideas by means of orthodoxy. Broad universal philosophical meaning of conservatism explains all its national variants, viz. the apology for the values of the past, the primacy of the whole over the private. Nowadays the reference to philosophy of neoconservatism is not only of epistemological, but of political importance, being one of the most promising answers to modern civilization, cultural and political challenges.

Keywords: conservatism; conservative perception of time; conservatism as culture; traditionalism; nationalistic trend in philosophy; neoconservatism.

Все 90-е годы прошлого столетия постсоветская политическая элита тешила себя иллюзией о ненужности какой-то объединяющей, быть может, даже государственной, социально-политической идеологии. Это нашло свое отражение в ныне действующей Конституции Российской Федерации, где прямо присутствует тезис о плюрализме различных идеологий. В статье 13 Основного Закона прописано: «1. В Российской Федерации признается идеологическое многообразие. 2. Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной» [1, с. 7]. «Тучные», благодушные годы первого десятилетия двадцать первого столетия, вплоть до экономического кризиса 2008 года, способствовали сохранению этой иллюзии. Однако конец десятых годов и начало двадцатых годов показали, что страна столкнулась с такими вызовами и цивилизационными рисками современности, которые потребовали определиться в этом вопросе. И на повестку дня стала выходить идеология и практика правящих партий, которая по своим параметрам соответствует неоконсервативной линии. Для прояснения этого вопроса, на наш взгляд, следует обратиться к истории формирования и развития отечественных консервативных идей.

Консерватизм представляет собой одну из старейших и влиятельных идеологий в Европе, и вместе с тем в науке нет единого мнения по поводу его характерных особенностей. Так, некоторые исследователи выделяют либеральный, умеренный и правый консерватизм [см.: 13, с. 47]. Другие говорят о двух типах консерватизма: ценностном (ориентирующемся на сохранение основополагающих общественных ценностей) и структурном (исходящем из того, что стабильность обеспечивается общественными структурами) [см.: 3, с. 97]. Во многом данное понятийное разнообразие отражает динамизм и изменчивость социальных процессов, которые вызывают необходимость адаптации консерватизма к новым социально-политическим реалиям. Консерватизм как идеология должен приспосабливаться, видоизменяясь и воспринимая нечто для себя важное даже у своих идейных оппонентов. В результате появляются синкретичные идеологические формы: либеральный консерватизм, консервативный либерализм, революционный консерватизм и т. д. [см.: 5]. Таким образом, идеология консерватизма убедительно продемонстрировала возможность своего развития как сплав ценностей, философско-теоретических идей и соответствующей социальной политики.

Консерватизм целесообразно рассматривать в двух смыслах: широком и узком. В широком смысле он может быть понят как некое вечное и универсальное мировоззрение. Исследователи справедливо полагают, что «консервативные начала можно усмотреть на самых различных этапах развития человеческого общества» [11, с. 51] и «заметить элементы консерватизма у Платона, Аристотеля, и у древних мыслителей» [9]. Следуя этой же логике, Н. А. Бердяев писал: «Консерватизм поддерживает связь времен, не допускает окончательного разрыва в этой связи, соединяет будущее с прошлым. Консерватизм имеет духовную глубину, он обращен к древним истокам жизни, он связывает себя с корнями, он верит в существование нетленной и неистребимой глубины» [2, с. 91]. Объективно консерватизм утверждает идею исторической преемственности и единства поколений, образуемой за счет воссоздания культурных традиций.

Если говорить о консерватизме в узком смысле как о сложившейся относительно стройной и структурированной системе взглядов, то исходной точкой его рождения является XVII век. Именно в это время можно увидеть появление политического консерватизма как сочетания идейного и организационного начал, направленного против Реформации и английской буржуазной революции 1640-х годов. Для российской консервативной традиции характерна именно широкая трактовка в понимании консерватизма как мировоззрения, связанного со стабильностью и исторической преемственностью. Мудрость консерватизма состоит в понимании того, что нет ничего вечного под луной. Тесная связь исторического взгляда и морального сознания стимулирует консерваторов на создание историософии морали. У большинства отечественных консерваторов мы можем найти примеры обращения к «спасительным обычаям, правилам и мыслям народным» (Карамзин) и морального суда над действительностью. Консерватизм – мировоззрение, в котором в той или иной форме отстаивается идея субстанции и примат целого над частным. Субстанцией могут выступить разные феномены: человеческий род, государство, нация, народ, община, социальная группа, вследствие чего консерватизм можно определить как социальную онтологию по преимуществу, его универсализм является отражением социального единства, в отличие от рационального универсализма в либерализме.

Экскурс в историю европейского консерватизма показывает, что он вырастает на основе традиционализма, хотя и не сводится к нему. Традиционализм зачастую трактуется как «универсальная психологическая позиция, которая проявляется у различных индивидов в виде тенденции держаться за прошлое и как страх перед обновлением». Однако эта психологическая тенденция может обрести особую функцию в социальном процессе. До поры до времени индивиды являются бессознательными носителями этого инстинктивного традиционализма, но в случае серьезной угрозы традиционному миропорядку дремлющая психическая энергия, можно сказать, переходит в политическую. Так рождается определённая политическая философия. Иначе говоря, консерватизм «есть не что иное, как вариант традиционализма, который стал сознательным» [10, с. 4]. Консерватизм делает упор на соблюдение ценностей патриотизма, государства, норм морали, дисциплины и порядка, семьи, религии, коллективизма, – это мировоззрение, направленное против радикального прогресса и ломки устоев общества.

По вопросу о времени и обстоятельствах зарождения российского консерватизма существует несколько точек зрения. Б. В. Глинский полагает, что «консервативная партия» в России существовала, по крайней мере, в 1730 г. [см.: 4, с. 57]. По мнению В. Ф. Мамонтова, российский консерватизм возник на рубеже XVIII – XIX вв. [см.: 8, с. 3]. Можно согласиться с тем, что в XVIII веке были представители консервативной мысли – А. И. Сумароков, Г. Р. Державин, М. М. Щербатов, однако следует признать, что в это время фактически отсутствовали условия для организационного и идейного оформления консерватизма. Дореволюционный русский консерватизм в своём генезисе прошел два этапа: период раннего консерватизма первой половины XIX в. и второй этап – пореформенный. Консерватизм в России возник как реакция на реформы и в связи с Французской революцией и распространением идей либерализма. В этом он похож на европейский консерватизм, но отличало его ценностное своеобразие, специфическая категориальная структура мировоззрения. Ранний русский консерватизм имел следующие концептуальные формы: просвещенный консерватизм Н. М. Карамзина, славянофильство и доктрина официальной народности С. С. Уварова, С. П. Шевырева, М. П. Погодина. Содержательно данный консерватизм был эклектичен, в воззрениях отечественных консерваторов были причудливо перемешаны средневековые представления, характерные для крепостников, с идеями европейского Просвещения.

Русский консерватизм может рассматриваться как специфический вариант общеевропейского течения консервативной мысли в условиях России – страны с устойчивыми социокультурными традициями, с одной стороны, и быстрыми темпами модернизации – с другой. Можно выделить различные социальные группы носителей консервативного сознания. К. Д. Кавелин писал: «Существенная разница между консерватизмом в том смысле, какой мы ему придаем, и в том смысле, какой ему приписывается у нас весьма часто, заключается в том, что в последнем он опирается на какой-нибудь идеал, начало и во имя их отстаивает и охраняет существующее; консерватизм же как принцип стоит за существующее не во имя какого-нибудь идеала или начала, а потому только, что нет ввиду лучшего, или не выяснилось, как к нему перейти. Не будучи доктриной, консерватизм – великая сила. У нас публика и народ величайшие, неумолимые консерваторы» [7, с. 1037]. Б. Н. Чичерин полагал, что носителями «охранительных начал» в России были дворянская знать и крестьянство, и «чем более они отдалены от общих центров и привязаны к своим местным интересам, чем ниже их образование, тем упорнее держатся в них уважение к преданиям, любовь к старине, господство обычая и отвращение от всяких нововведений» [14, с. 240]. Консерватизм в России был укоренен в традиционных церковно-дворянских кругах, но также мог иметь и верхушечный интеллектуально-интеллигентский или бюрократический характер.

Рассматривая идейные истоки русского консерватизма, нельзя не заметить, что в основании консервативной идеологии лежали идеи и ценности отечественной формы православия. Так, присущий русским консерваторам иррационализм опирался на православный принцип непостижимости Бога рациональным путем. Кроме того, они восприняли и аксиологические устремления в философско-исторических взглядах восточного христианства. При этом именно православие придавало русскому консерватизму своеобразный, самобытный характер, так как идеи, воспринимавшиеся у западных мыслителей, во многом трансформировались под его влиянием. В частности, романтическая идея органичности нашла своеобразное преломление в учении о соборности славянофилов и философии всеединства В. С. Соловьева.

Мощный толчок развитию философии русского консерватизма дали идеи славянофилов, в особенности Н. Я. Данилевского. В свою очередь, идеи Данилевского подхватило и продолжило «охранительное и зиждительное» направление русского монархизма (К. Н. Леонтьев, М. Н. Катков, Л. А. Тихомиров и др.). В пореформенный период (после 1861 года) все российские идеологии приобрели большую мировоззренческую определённость. Специфика пореформенного консерватизма состоит в теоретическом разнообразии, в это время появляется целый спектр концепций: от неославянофильства до монархизма и почвенничества. Всё это свидетельствует о бурном развитии идеологии консерватизма в России. В конечном итоге во второй половине XIX в. в лагере консерваторов оказались видные писатели, крупные историки и известные философы-государственники. Можно выделить следующие течения пореформенного консерватизма: неославянофильство (С. Ф. Шарапов, И. С. Аксаков, Д. Н. Шипов), почвенничество (Ф. М. Достоевский, Н. Н. Страхов, А. А. Григорьев), монархизм, или охранительное течение (М. Н. Катков. К. П. Победоносцев, К. Н. Леонтьев, В. П. Мещерский). Следует назвать и русский национализм, представленный М. О. Меньшиковым, В. М. Пуришкевичем, П. Е. Ковалевским.

Рассматривая идеи, изложенные в сочинениях отечественных консерваторов, можно тезисно сформулировать аксиологию русского консерватизма:

Во-первых, это уважение к органическим, естественным формам жизни, приоритет общего, государственного, национального интереса над личным.

Во-вторых, сильный властный порядок, реализованный в иерархически организованной государственности, отражающей естественное социальное неравенство. Иерархия порядка власти выступала альтернативой горизонтальной упорядоченности права. Консерваторы выступали за просвещенный авторитаризм, где реализуется приоритет обязанностей над индивидуальными свободами и правами: социальный порядок оказывается мерой свободы. Выступая за целостность власти, консерваторы были принципиальными противниками демократии, разделения власти и верховенства права. Сильное государство признавалось опорой социальной стабильности и нравственного воспитания.

В-третьих, в русском консерватизме значимой признается ценность нации. Особый интерес вызывает решение национальной проблемы в русском консерватизме, русскость однозначно отождествляется с православностью и государственностью.

В-четвертых, в числе консервативных ценностей следует назвать ценность традиции, обычая. В консерватизме утверждалась ценность культурного традиционализма как основы эволюционных социальных изменений и саморегуляции общества; привычки и чувства признавались фундаментальными силами в обществе и в жизни человека.

В-пятых, консерватизм в культурном отношении выступал за единство в многообразии и против многообразия в единстве. Онтология консервативности выражалась в соловьевском принципе «всеединства».

В-шестых, такая разновидность консерватизма как духовный консерватизм синтезировала ценность охранения с ценностью духовной свободы и творчества личности. Например, Ильин полагал, что внутренняя свобода духа ни в коем случае не предполагает отрицания авторитета и дисциплины, но человек, не достигший ее и не сумевший внутренне освободиться, не заслуживает политической свободы [см.: 6, с. 108]. Именно внутренняя свобода, по его мнению, дает возможность человеку приобрести свое духовное достоинство.

Постсоветская действительность вызвала к жизни отечественную, уже неоконсервативную, традицию. Так, например, профессор из Вологды И. Н. Тяпин в своей диссертации «Философско-исторические идеи российского политического консерватизма XIX – начала XX в.» (2009) указывает в качестве родовой черты российского неоконсерватизма его восприимчивость к новациям, способность осознавать и поддерживать процессы модернизации, готовность приспосабливаться к требованиям изменяющейся социокультурной ситуации и новым политическим реалиям [см.: 12].

Исходя из национальных признаков консерватизма, можно выделить следующие сущностные черты российского неоконсерватизма:

1. Традиционализм, особенно в политической сфере, что выражается в убеждении о необходимости сохранения сильной вертикали власти при допущении крайне ограниченных политических реформ, способствующих его оздоровлению и укреплению, но не изменению.

2. Западничество в его радикально-либеральной форме представляет основную угрозу для всех сторон российской самобытности, русской культуры.

3. Приверженность концепции сверхъестественного происхождения высшей государственной власти трансформируется в убеждение о том, что «носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является её многонациональный народ».

4. Представление об ограниченности, прерывности материального и духовного социально-антропологического прогресса.

5. Восприятие социального бытия как одного из проявлений установленного свыше порядка Вселенной, соединившего, с одной стороны, единство и целостность, с другой, – многообразие и противоречивость, в категориях религиозной диалектики (добро и зло, порок и добродетель), что стало следствием сохранения связи с метафизикой русского православия.

6. Социальный органицизм, особенность которого состоит в осознании специфики духовной составляющей социального бытия и трактовке социально-биологических законов в рамках принципов креационизма и провиденциализма.

7. Приверженность ортодоксальному православию как учению и как необходимой, но производной от государства общественно-политической силе, и в то же время уважение к традиционным религиям России, приверженность практике поликонфессионализма.

8. Соединение принципов социального иерархизма и корпоративизма на основе общих идеалов и ценностей многочисленных народов и народностей России.

9. Неприятие радикально-либеральной и социалистической теории и практики, наряду с признанием и пропагандой идеологии евразийства и политической ориентацией на Евразийское экономическое сообщество (ЕврАзЭС) как международную экономическую организацию ряда постсоветских государств, занимающуюся формированием общих внешних таможенных границ, выработкой единой внешнеэкономической политики, тарифов, цен и других составляющих функционирования общего рынка.

10. Признание значения культурных особенностей русского народа, исключительной роли русского языка как языка межнационального общения, соединенное с восприятием практики распространения ценностей других культур в российской социальной системе.

11. Положительное отношение к проникновению ценностей русской культуры в среду других народов многонациональной страны.

В качестве вывода отметим, что у истоков формирования и эволюции философии российского консерватизма и неоконсерватизма стояли знаковые фигуры и наследие крупнейших деятелей русской культуры, лидеры политических движений. Сегодня обращение к философии неоконсерватизма имеет не только теоретико-познавательное, но и практически-политическое значение как один из самых перспективных ответов на современные цивилизационные, культурные, политические Вызовы[1].

Список литературы

1. Конституция Российской Федерации (с изменениями от 9 июня 2001 года). – СПб.: Виктория плюс, 2003. – 64 с.

2. Бердяев Н. А. Философия неравенства // Русское зарубежье. Власть и право. – Л.: Лениздат, 1991. – С. 7 – 242.

3. Глинский Б. Б. Борьба за конституцию. 1612 – 1861. – СПб.: Издание Н. П. Карбасникова, 1908. – 619 с.

4. Замалеев А. Ф., Осипов И. Д. Русская политология: обзор основных направлений. – СПб.: СПбГУ, 1994. – 208 с.

5. Ильин И. А. О свободе // Полное собрание сочинений. – Т. 1. – М.: Русская книга, 1993. – 400 с.

6. Кавелин К. Д. Собрание сочинений, в 4 т. – Т. 3. – СПб.: Типография М. М. Стасюлкеича, 1899. – 649 c.

7. Мамонтов В. Ф. К вопросу о зарождении консерватизма в России // Российский консерватизм: теория и практика. – Челябинск: Челябинский госпедуниверситет, 1999. – С. 3 – 12.

8. Рахшмир П. Ю. Эволюция консерватизма в новое и новейшее время // Новая и новейшая история. – 1990. – № 1. С. 48 – 62.

9. Рахшмир П. Ю. Три консервативные традиции: общее и особенное // Исследования по консерватизму. Выпуск 2. Консерватизм в политическом и духовном измерениях. – Пермь: Издательство ПГУ, 1995. – С. 4 – 17.

10. Русский консерватизм / Под ред. В. Я. Гросула. – М.: Прогресс-традиция, 2000. – 442 с.

11. Тяпин И. Н. Философско-исторические идеи российского политического консерватизма XIX – начала XX в. – Вологда: ВоГТУ, 2008. – 215 с.

12. Френкин А. А. Западногерманские консерваторы: кто они? – М.: Международные отношения, 1990. – 216 с.

13. Чичерин Б. Н. Социология. – Тамбов: Тамбовполиграфиздат, 2004. – 465 с.

References

1. The Constitution of the Russian Federation [Konstitutsiya Rossiyskoy Federatsii]. Saint Petersburg, Viktoriya plyus, 2003, 64 p.

2. Berdyaev N. A. The Philosophy of Inequality [Filosofiya neravenstva]. Russkoe zarubezhe. Vlast i pravo (Russia Abroad. Power and Right). Leningrad, Lenizdat, 1991, pp. 7 – 242.

3. Glinskiy B. B. The Struggle for Constitution. 1612 – 1861. [Borba za konstitutsiyu. 1612 – 1861]. Saint Petersburg, Izdanie N. P. Karbasnikova, 1908, 619 p.

4. Zamaleev A. F., Osipov I. D. Russian Political Science: the Review of the Basic Directions [Russkaya politologiya: obzor osnovnykh napravleniy]. Saint Petersburg, SPbGU, 1994, 208 p.

5. Ilin I. A. About Freedom [O svobode]. Polnoe sobranie sochineniy. Tom 1 (Complete Works. Vol. 1). Moscow, Russkaya kniga, 1993, 400 p.

6. Kavelin K. D. Works, in 4 vol. Vol. 3 [Sobranie sochineniy, v 4 t. T. 3]. Saint Petersburg, Tipografiya M. M. Stasyulkeicha, 1899, 649 p.

7. Mamontov V. F. To the Question of Conservatism in Russia Genesis [K voprosu o zarozhdenii konservatizma v Rossii]. Rossiyskiy konservatizm: teoriya i praktika (Russian Conservatism: Theory and Practice). Chelyabinsk, Chelyabinskiy gospeduniversitet, 1999, pp. 3 – 12.

8. Rakhshmir P. Y. Evolution of Conservatism in Modern and Contemporary History [Evolyutsiya konservatizma v novoe i noveyshee vremya]. Novaya i noveyshaya istoriya (Modern and Contemporary History), 1990, № 1. pp. 48 – 62.

9. Rakhshmir P. Y. Three Conservative Traditions: Common and Particular [Tri konservativnye traditsii: obschee i osobennoe]. Issledovaniya po konservatizmu. Vypusk 2. Konservatizm v politicheskom i dukhovnom izmereniyakh (The Investigations of Conservatism. Volume 2. Conservatism in Political and Spiritual Dimensions). Perm, Izdatelstvo PGU, 1995, pp. 4 – 17.

10. Grosul V. Y. (Ed.) Russian Conservatism [Russkiy konservatizm]. Moscow, Progress-traditsiya, 2000, 442 p.

11. Tyapin I. N. Philosophical and historical Ideas of Russian Political conservatism in the XIX – Early XX Century [Filosofsko-istoricheskie idei rossiyskogo politicheskogo konservatizma XIX – nachala XX veka]. Vologda, VoGTU, 2008, 215 p.

12. Frenkin A. A. West German Conservatives: Who Are They? [Zapadnogermanskie konservatory: kto oni?]. Moscow, Mezhdunarodnye otnosheniya, 1990, 216 p.

13. Chicherin B. N. Sociology [Sotsiologiya]. Tambov, Tambovpoligrafizdat, 2004, 465 p.

[1] Редколлегия не может согласиться с выводом об исторической перспективности или прогрессивности концепции консерватизма в современной России. В то же время развитие этого идеологического направления в эпоху информационного общества требует самого тщательного исследования (прим. главного редактора).

Ссылка на статью:
Арефьев М. А., Давыденкова А. Г., Осипов И. Д. Отечественный консерватизм и неоконсерватизм: общее и особенное // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 1. – С. 26–36. URL: http://fikio.ru/?p=1519.

Философия

К проблеме адекватности современного образа науки

УДК 001.18+101.3

Булычев Игорь Ильич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Ивановский государственный политехнический университет», профессор кафедры философии и социально-гуманитарных дисциплин, доктор философских наук, профессор, Иваново, Россия.

E-mail: igor-algoritm@mail.ru

153037, Россия, Иваново, ул. 8 марта, 20,

тел.: 8 908 561 56 651.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Образ науки и стандарты научности изменялись от одной эпохи к другой, постоянно совершенствуясь и уточняясь. Ныне все настоятельнее становится потребность в очередной корректировке этих образов и стандартов. Эффективность школьного и вузовского обучения и воспитания напрямую зависит от существующей в обществе методологии и методики, глубины понимания специфики науки и особенностей ее формирующего воздействия на личность. Преподавание в школе или вузе непременно опирается на более или менее отрефлексированные стандарты научности.

Результаты: Ткань духовной (в т. ч. теоретической) деятельности включает в себя два базовых компонента: знание и оценку. Идеал научной строгости, ориентирующийся на однозначность и рациональность используемых в теории терминов, имеет известные пределы. Дело в том, что наука в принципе не может обойтись без образных, нестрогих и даже иррациональных компонентов. Ситуация со стандартами научности еще более усложняется при учете того, что социально-гуманитарные дисциплины (история, социология и т. д.) в принципе не могут обходиться без оценок и образов. Эта картина мира является научной, если она, как и естественнонаучная, базируется на соответствующих законах и отвечает эмпирическим, логическим или иным критериям истинности.

Область применения результатов: Предложенный подход позволяет скорректировать наши представления о современных стандартах научности и их применении в сфере образования.

Выводы: Наличие образно-оценочных факторов в научной картине мира ставит непростые задачи верификации ее на истинность и адекватность. Весьма наглядно это обнаруживается при подготовке, например, учебных пособий по отечественной истории. Социально-гуманитарная картина мира приобретает характер научной при ее соответствии всем совокупным фактам и тенденциям развития общественной практики.

Ключевые слова: наука; научная картина мира; знание; оценка; образ; стандарты научности.

On the Problem of the Modern Scientific Image Adequacy

Bulychev Igor Ilyich – Ivanovo State Polytechnic University, Professor of the Department of philosophy and socio-humanitarian disciplines, Doctor of Philosophy, Professor.

E-mail: igor-algoritm@mail.ru

20, 8 Marta st., Ivanovo, Russia, 153037,

tel: +7 908 561 56 651.

Abstract

Background: The images of science and scientific standards have been changing in the course of time, constantly improving and specifying. Nowadays it becomes evident that these images and standards should be corrected. The effectiveness of school and university education and training depends directly on the existing methodology and techniques, the profundity of science understanding and its influence on the personality. Teaching at school or university certainly relies more or less on reflected standards of science.

Results: Spiritual (theoretical) activity includes two basic components: knowledge and evaluation. Scientific accuracy, which is focused on unambiguousness and rationality used in the theory of terminology, has some limits. The fact is that science in principle cannot do without imaginative, non-strict, and even irrational components. The problem of scientific standards becomes even more complicated when taking into consideration that socio-humanitarian disciplines (history, sociology, etc.), in principle, cannot exist without ratings and images. This picture of the world is scientific if it is like science based on relevant laws and meets experiential, logical, or some other criteria of truth.

Research implications: The proposed approach allows us to adjust the understanding of modern scientific standards and their application in education.

Conclusion: The presence of figurative and evaluation factors in the scientific picture of the world, poses a difficult problem of verification of its validity and adequacy. This is revealed, for example, while writing textbooks on Russian history. The socio-humanitarian picture of the world becomes scientific in its compliance with all the facts and trends of social practice.

Keywords: science; scientific picture of the world; knowledge; evaluation; image; scientific standards.

Как известно, образ науки и стандарты научности изменялись от одной эпохи к другой, постоянно совершенствуясь и уточняясь. Ныне все настоятельнее становится потребность в очередной корректировке этих образов и стандартов. Очевидно, что эффективность школьного и вузовского обучения и воспитания напрямую зависит от существующей в обществе методологии и методики, глубины понимания специфики науки и особенностей ее формирующего воздействия на личность. Преподавание в школе или вузе непременно опирается на более или менее отрефлексированные стандарты научности. При недостаточной точности таких рефлексий преподавание грешит некоторой расплывчатостью и неопределенностью образов науки.

Данная ситуация в немалой степени обусловлена нерешенностью некоторых общих (философских, методологических) проблем. Критерии научности легче всего идентифицировать применительно к точным и естественным наукам. Здесь со всей очевидностью проявляется сущность науки как познавательной деятельности, основанной на знаниях. Между тем в последнее время появляются заслуживающие внимания публикации, которые заставляют усомниться в объективной истинности ряда теорий (теории относительности, квантовой механики и др.), которые считаются «фундаментальными» и на которых традиционно базируется научная и философская картины мира.

Весьма серьезной публикацией на эту тему является только что вышедшая из печати книга С. Н. Победоносцева [см.: 1]. В ней автор подвергает фактически радикальному пересмотру многие основополагающие положения современной научной и философской картин мира, начиная с возникновения Вселенной и формирования в ней основных форм движущейся материи, в т. ч. биологической и общественной. Масштабно показано несоответствие этих картин мира реальности в виду того, что не учитывается постоянная включенность процесса жизни на нашей планете в общий интеркосмический процесс и влияние (как позитивное, так и негативное) инопланетных цивилизаций. В результате вновь и вновь возникают вопросы о том, что такое познание и знание (их сущность и специфика); и можно ли в полной мере доверять сложившимся ныне нормам научного знания и соответствующим им образовательным стандартам?

Ткань духовной (в т. ч. теоретической) деятельности включает в себя два базовых компонента: знание и оценку. Своеобразной элементарной «клеточкой» науки выступает знание, простейшим и наиболее массовидным выражением которого является понятие. Последнее служит также основой для формирования суждений и умозаключений. Клеточке науки относительно противоположна клеточка искусства, а также аксиальных (социально-гуманитарных) форм знания. Наиболее концентрированной формой оценок выступает образ искусства.

Познание, как и его важнейший результат – научное знание, порой чересчур категорично представляют как совершенно безличное и безоценочное, фиксируемое в аксиологически нейтральных гносеологических суждениях. Этот тезис выглядит приемлемым, когда речь идет об эталоне научно-познавательной деятельности (математика, физика), но он совершенно неприменим к познавательной деятельности в целом. Так, описание исторических событий невозможно без оценочных суждений и категорий, в которых говорится о прогрессивности или непрогрессивности, гуманности или негуманности происшедшего.

Порой делаются попытки определить знание путем его противопоставления незнанию. Однако, скорее всего, данный подход не приведет нас к цели, ведь незнание представляет собой нечто такое, что находится вне и за пределами знания и познания. Иными словами, незнание не входит в ткань познавательной деятельности и, следовательно, находится за ее границами; там, где начинается незнание, заканчивается пространство человеческого познания.

В ряде справочных изданий, монографий, научных статей знание в том или ином аспекте отождествляют с научным познанием и истинным знанием, т. е. наиболее развитым и совершенным [см.: 2; 3]. Такая позиция близка к точке зрения «наивного реализма», считающего, что предметы и явления окружающего мира таковы, какими они нам представляются [см.: 4]. Между тем научное знание коренным образом отличается от вненаучного или ненаучного тем, что несет в себе не любое, а существенное знание об объекте и является строго определенным элементом теоретической системы. Нормативным выражением научного знания служат рефлексии, поддающиеся прямой эмпирической проверке. («Все живые организмы имеют клеточное строение. Клетки – это мельчайшие частицы живого растения». «Практически нет места на Земле, где бы не встречались бактерии. Они живут во льдах Антарктиды при температуре -83 °С и в горячих источниках, температура которых достигает +85 – +90 °C».) Между тем мифологические или религиозные рефлексии также должны быть причислены к знанию, хотя и не обязательно к верному, адекватному и проверенному общественно-исторической практикой. Иными словами, статус знания не может быть сведен к его объективному эквиваленту в форме научно доказанных истин. Субъективные представления людей (даже ошибочные) также не могут исключаться из общей совокупности человеческих знаний. В противном случае мы будем вынуждены все то, что находится за рамками строгой науки, отнести к формату незнания. Ныне в качестве особых форм знания стали рассматривать мистическое и оккультное знание, а также пара-знание и т. д. Возможно, эвристически значимым является понимание знания как духовного образования, обладающего сложной структурой и располагающегося в границах противоположности истина – заблуждение.

Знание (в любых формах) целесообразно рассмотреть в его противопоставлении оценке. В этом случае знание и оценка должны быть определены как элементарные клеточки соответственно познавательной и оценочной деятельности. Последняя существенно отличается от познавательной деятельности. Формы оценок, как и знаний, весьма многообразны. Они могут выступать как в понятийном, так и в непонятийном виде (живопись, музыкальные произведения и т. д.). Знание проявляется прежде всего в понятии, аналогично этому оценка нормативно конституируется в художественных образах. В справочных изданиях по эстетике и искусству справедливо отмечается, что художественное освоение мира носит образный характер, здесь возможны свои абстракции, но преобладает наглядность, непосредственность, общее передается через единичное. Каждый образ – это одновременно репрезентант действительности, выражающий общественные (а также групповые, профессиональные и др.) позиции художника, с которых он оценивает мир. Репрезентации в искусстве носят, в отличие от научно-аналитических рефлексий, синтезирующий («целостный») характер – синтезирующий как в отношении содержания образа, так и слитности в нем эмоций, мыслей, переживаний субъекта. Кроме того, абстракции в искусстве и эстетике подчинены, в конечном счете, оценочным компонентам. Художественная образность есть совокупность объективного и субъективного аксиального моментов.

Эстетический образ является, по своей сути, формой эмоциональной или рациональной оценки. Поэтому невозможно растворить или свести оценку к знанию, рассматривать оценку, особенно эмоционально-художественную, в качестве простой разновидности знания. В противном случае неизбежна неоправданная гносеологизация искусства и всей оценочной деятельности вообще, превращение ее в аналог познавательной деятельности. Как известно, подобная тенденция имеет вековые корни. Однако сегодня эта традиция становится все большим препятствием на пути адекватного понимания природы и сущности науки и искусства, равно как и оценочной деятельности в целом. Существующая традиция отождествления знаний и оценок, понятий и образов выражается в сведении последних к первым и в немалой степени обусловливается фактором относительности их противополагания. Понятия, как правило, не полностью лишены элементов образности, вследствие чего их точное определение является весьма затруднительным делом. В свою очередь, образы не лишены познавательного потенциала, что дает нам основание говорить о художественном знании и познании.

Полагаю, что наука и научная картина мира формируются, прежде всего, на базе понятий, тогда как образы имеют здесь вспомогательное значение. Напротив, искусство и художественная картина мира слагаются, в первую очередь, из образов (в том числе понятийных). Образ искусства отнюдь не представляет собой типично гносеологическое образование, более или менее адекватно отражающее объективную реальность. Он вполне может оказаться чрезвычайно сильным искажением этой самой объективной реальности.

Познание, особенно научное, имеет своей целью рационализацию знания, т. е. стремится к максимальному преодолению всего иррационально-хаотического, эмоционально-оценочного, субъективно-произвольного. Напротив, искусство стремится к преодолению объективизма и голого эмпиризма, рационального схематизма и дезаксиологизма. Абстракции в искусстве и эстетике подчинены, в конечном счете, оценочным компонентам: искусство постоянно создает все новые методы художественной иррациональности (футуризм, кубизм, поп-арт, сюрреализм и все прочее в том же роде). Каким образом субъект вырабатывает оценку там, где образы невербализованы, как, например, в живописи, танце, музыкальном произведении? Это мир ассоциаций. Человек, в конечном счете, с большей или меньшей степенью удачи переводит невербализованный язык ассоциаций в вербализованный (словесно-понятийный, нотный и пр.). При этом всегда остается тонкая духовная ткань, которую невозможно вербализовать.

В целом, образ, вероятно, бывает двух типов: аксиально-познавательным и оценочно-художественным. Первый присущ, главным образом, науке и философии; второй – собственно художественно-эстетической деятельности. Важной закономерностью оценочной деятельности является ориентация на упорядочение различных ее компонентов, в результате чего они приобретают целостный и завершенный характер. Именно действием этой закономерности объясняется возможность оценок трансформироваться при некоторых условиях в духовное образование, близкое по своей структуре к художественному образу. И, хотя понятия «оценочная» (понятийно-категориальная) и «художественная» (чувственно-образная) деятельность не тождественны, все же они во многом родственны. Хорошо известно, что в одних произведениях искусства оценка выражена предельно обнаженно, в других скрыта в глубинах художественного образа.

В различных видах художественной деятельности образно-оценочные ее составляющие представлены в специфических формах. В литературе и поэзии образы строятся на основе словесных вербальных конструкций; в музыкальном искусстве – на основе звуковых ассоциаций (на базе противопоставления мажора и минора). Искусство живописи предполагает контрастные краски яркого и темного спектра. Однако любые виды искусства объединяет наличие вербальных и невербальных, осознаваемых или неосознаваемых оценок, которые мы традиционно обозначаем терминами «прекрасное – безобразное», «возвышенное – низменное», «трагическое – комическое» и др. В духовной сфере вербальные виды художественной деятельности являются особо ценным артефактом для каждого народа или этноса. Это наследие проявляется в фольклоре, традициях и обычаях, произведениях литературы и искусства и т. д.

Вернемся, однако, к идеалам и стандартам научности. Идеал научной строгости, ориентирующийся на однозначность и рациональность используемых в теории терминов, имеет известные пределы. Дело в том, что наука в принципе не может обойтись без образных, нестрогих и даже иррациональных компонентов. Иными словами, существует постоянная гносеологическая потребность в их введении с целью обозначения новых фактов, гипотетических конструкций и отсутствия для этого в арсенале науки и научной картине мира необходимых терминов. Поэтому и появляются в самых строгих разделах науки «кротовые норы», «черные дыры» или «шизочастицы»! Таким образом, научное творчество помимо понятий и логических схем использует неформализуемые образы, нередко прямо апеллируя к собственно эстетическому сознанию и выдвигая в качестве научных критериев гармонию, симметрию и красоту. Тем самым подтверждается наличие в науке таких гносеологических элементов, которые далеки от идеалов предельной строгости и в которых наличествуют более или менее явно оценочно-эмоциональные интенции. Однако все эти и многие другие аналогичные факты не следует преувеличивать и отрицать общую гносеологическую разумность науки, ведь образно-оценочные компоненты, как правило, не играют здесь ключевой роли. По мере роста знания о природе изучаемого объекта эти компоненты постепенно обретают вполне рациональный и теоретически отрефлексированный характер.

Ситуация со стандартами научности еще более усложняется при учете того, что социально-гуманитарные дисциплины (история, социология и т. д.) в принципе не могут обходиться без оценок и образов. Что представляет по своей сути социально-гуманитарная картина мира? В первую очередь, научное (аналитическое) описание позитивных и негативных факторов человеческого существования. В ней производится не только познание, но и оценка положительных и отрицательных сторон производственной, экологической, демографической, космической и многих других видов деятельности человека, их влияния на нравственность и иные проявления природы человека. В обществоведческой картине мира дается оценка различным событиям прошлого и настоящего, разного рода политическим и общественным движениям, новым научным открытиям и многому другому.

Наличие в этой картине мира образно-оценочных факторов ставит непростые задачи верификации их на истинность и адекватность. Весьма наглядно это обнаруживается при подготовке, например, учебных пособий по отечественной истории. Несмотря на все усилия, пока не удается преодолеть трудности при создании школьного учебника, который в необходимой мере удовлетворил бы общественность и специалистов при освещении событий нашей истории, не говоря уже о мировой.

Что же делает социально-гуманитарную картину мира именно научной, а не вненаучной? Думается, ее соответствие или, напротив, несоответствие всем совокупным фактам и тенденциям развития общественной практики. Необходимо также напомнить, что оценки не сводятся к тезису и антитезису типа: хороший – плохой, добрый – злой и т. п. Оценка содержится в заключениях об эффективности или неэффективности (а также меньшей и большей эффективности), правильности или неправильности, обоснованности или необоснованности принятых мер и решений. Общество постоянно вырабатывает способы формализации оценочной деятельности, их количественного выражения. Эта тенденция во многом определяет научность (или ненаучность) той или иной гуманитарной картины реальности. Гуманитарная картина бытия является научной, если она, как и естественнонаучная, базируется на соответствующих законах и отвечает эмпирическим, логическим или иным критериям истинности.

Список литературы

1. Победоносцев С. Н. Информационное поле Вселенной раскрывает свои удивительные секреты: Кн.1 и 2. – Тамбов: Центр-пресс, 2014. – 163 с.; 70 с.

2. Философский словарь / Под ред. И. Т. Фролова. 6-е изд. – М.: Политиздат, 1991. – 560 с.

3. Философский энциклопедический словарь / Под ред. Е. Ф. Губского и др. – М.: Инфра-М, 1998. – 576 с.

4. Философия. Энциклопедический словарь / Под ред. А. А. Ивина. – М.: Гардарики, 2004. – 1072 с.

5. Фурса С. В. О структуре оценок в словесно-вербальных видах художественной деятельности // Ученые записки факультета экономики и управления. – Иваново: ИГАСУ, 2012. – Выпуск 23. – С. 255 – 271.

References

1. Pobedonostsev S. N. Information Field of the Universe Reveals Its Amazing secrets. Book 1 and Book 2 [Informatsionnoe pole Vselennoy raskryvaet svoi udivitelnye sekrety. Kniga 1 I kniga 2]. Tambov, Tsentr-press, 2014, 163 р. and 70 p.

2. Frolov I. T. (Ed.) Philosophical Dictionary [Filosofskiy slovar] Moscow, Politizdat, 1991, 560 p.

3. Gubskiy E. F. (Ed.) Philosophical Encyclopedic Dictionary [Filosofskiy entsiklopedicheskiy slovar]. Moscow, Infra-M, 1998, 576 p.

4. Ivin A. A. (Ed.) Philosophy. Encyclopedic Dictionary [Filosofiya. Entsiklopedicheskiy slovar]. Moscow, Gardariki, 2004, 1072 p.

5. Fursa S. V. About the Estimate Structure in Verbal Kinds of Artistic Activity [O strukture otsenok v slovesno-verbalnykh vidakh khudozhestvennoy deyatelnosti]. Uchenye zapiski fakulteta ekonomiki i upravleniya (Scholarly Notes of the Faculty of Economics and Management), Ivanovo, IGASU, 2012, Vol. 23, pp. 255 – 271.

Ссылка на статью:
Булычев И. И. К проблеме адекватности современного образа науки // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 1. – С. 37–44. URL: http://fikio.ru/?p=1431.

Философия

Язык и сознание в философии Дж. Сёрля

УДК 13(130.2)

Исаков Александр Николаевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования Санкт-Петербургский государственный университет, Институт философии, кафедра философской антропологии, доцент, кандидат философских наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

e-mail: aisakow@mail.ru

199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 7–9,

тел.:+7 921 655 67 99.

Авторское резюме

Состояние вопроса: В современной философии можно наблюдать встречное движение мысли, с одной стороны – от аналитики языка к новому пониманию сознания, а с другой – в обратном направлении, от феноменологии сознания к прагматической теории языка. Интересно, что обе интеллектуальные стратегии приходят к достаточно похожим результатам в виде идеи коммуникативной рациональности.

Результаты: Можно выделить три понятия сознания в философии языка Дж. Сёрля.

1. Сознание как «сечение в мире», граница между «значимым» и «незначимым».

2. Сознание как коллективная интенциональность, источник институциональных фактов в широком смысле.

3. Сознание личности, производящее особый класс институциональных фактов – «обещаний/обязательств» – значимых исключительно с позиции первого лица.

Область применения результатов: Актуальное исследование социальной реальности и рационального человеческого действия предполагает соединение анализа языка и анализа сознания в единой познавательной стратегии.

Выводы: На всех этапах развития своей теории для Сёрля принципиально важна идея тождества логической структуры языка и сознания.

Ключевые слова: Сёрль; сознание; интенциональность; философия языка; социальная реальность; рациональность.

Language and Consciousness in the Philosophy of John R. Searle

Isakov Alexander Nikolayevich – Saint Petersburg State University, Department of Philosophy, Ph. D., Associate Professor, Saint Petersburg, Russia.

e-mail: aisakow@mail.ru

7–9, Universitetskaya nab., Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.:+7 921 655 67 99.

Abstract

Background: There is a possibility to observe the counter-movement of thought in modern philosophy. On one hand – from the dimension of language to the new understanding of consciousness, and on the other, in the opposite direction – from the phenomenology of consciousness to the pragmatic philosophy of language. It is symptomatic that both strategies share the idea of communicative rationality.

Results: There are three general concepts of consciousness in J. R. Searle’s philosophy of language.

1. Consciousness as “a cross-section of the world,” the boundary between “significant” and “insignificant.”

2. Consciousness as collective intentionality, the source of institutional facts in general sense.

3. Personal consciousness which produce a special class of institutional facts – “promises / commitments” – significant only in the first person terms.

Research implication: A topical study of social reality and rational human action involves the connection of language analysis and analysis of consciousness in the single cognitive strategy.

Conclusions: Throughout the development of the theory of Searle, it, in contrast to the position of Frege and Wittgenstein, came from the idea of the identity of the logical structures of language and consciousness.

Keywords: Searle; consciousness; intentionality; philosophy of language; social reality; rationality.

В современной философии можно наблюдать любопытное встречное движение мысли, с одной стороны, от аналитики языка к новому пониманию сознания (Поздний Витгенштейн, Д. Остин, Д. Сёрль, Д. Деннет), а с другой, в обратном направлении – от феноменологии сознания к прагматической теории языка (К.-О. Апель, Ю. Хабермас). Интересно, что обе интеллектуальные стратегии приходят к достаточно похожим результатам в виде идеи коммуникативной рациональности, предписывающей человеческому поведению, и в первую очередь – языковому, этическое значение. Позиция Сёрля интересна также с точки зрения постепенного расширения понятия сознания от некоторого минималистского допущения до идеи свободной личности, наделённой свободной волей и самосознанием. Сёрль исходит из теории речевых актов Д. Остина, согласно которой речевой акт представляет собой образец человеческого поведения вообще и является действием в трояком смысле. Во-первых, это локутивный акт, отсылающий к какому-либо положению дел в мире (референция), во-вторых, это иллокутивный акт, т. е. непосредственное языковое действие, обращённое к широкому конвенциональному базису коммуникации (перформатив: приказ, просьба, обещание и т. п.) и, в-третьих, это перлокутивный акт, сообщающий некоторый смысл и предполагающий взаимопонимание в более узком, не конвенциональном аспекте. Оригинальность Сёрля состоит главным образом в его теории значения, опирающейся на идею интенциональности речевого акта. Каждое речевое действие, с этой точки зрения, выражает некоторое интенциональное состояние сознания – убеждение, намерение или желание – и таким образом обладает производной от этого состояния сознания интенциональностью, т. е. оно имеет направленность на те же факты и положения дел. Но кроме указанной репрезентативной интенциональности, направленной на мир, речевой акт обладает интенцианальностью другого рода, а именно, интенциональностью так называемого «намерения значения». Последняя направлена не на мир, а на границу между значащими и не обладающими свойством значения фактами мира. Иначе говоря, на границу между языком в его физическом обличье акустических артикуляций и другими объективными фактами мира. Благодаря «намерению значения», речевой акт ничего не репрезентирует, но как бы предъявляет или, как пишет Сёрль, презентирует некоторую логическую (по мысли Сёрля) структуру, которая, во-первых, принадлежит сознанию, а во-вторых, делает возможным приписывать интенциональность звукам, линиям и другим способам овеществления языка. В данном случае Сёрль, как нам представляется, уточняет известное положение Витгенштейна, высказанное им в «Трактате»: «Предложение может изображать всю действительность, но не в состоянии изображать то общее, что у него должно быть с действительностью, чтобы оно могло изображать её – логическую форму» [2, с. 25], и далее: «Предложение показывает логическую форму действительности. Оно предъявляет её» [2, с. 25]. Иначе говоря, язык выражает факты мира в силу того, что он обладает тождественной с ним логической структурой, сама же эта структура не выразима в языке. Сёрль как бы опосредует указанную позицию Витгенштейна своим допущением сознания. Не мир как таковой, но только особые факты мира, а именно ментальные состояния, наделённые интенциональностью, обладают логической структурой. Как пишет Сёрль в своей главной работе: «Интенциональность отличается от остальных биологических феноменов тем, что обладает логической структурой…» [6, с. 121]. И в другом месте: «Интенциональные состояния наделены логическими свойствами в силу того, что они суть репрезентации; смысл в том, что состояния эти, подобно лингвистическим сущностям, могут обладать логическими свойствами таким образом и с тем успехом, с каким камни и деревья ими обладать не могут…. Поскольку интенциональные состояния, подобно лингвистическим сущностям и в отличие от камней и деревьев, суть репрезентации» [6, c. 121]. Описанная концепция значения позволяет философии языка безболезненно, как полагает Сёрль, опереться на допущения сознания. Дело в том, что сознание в данном случае не представляет собой какой-то особый регион фактов, но есть лишь некоторое, говоря языком математики, «сечение» в мире однородных в своей дискретности фактов. Однако, с другой стороны, только посредством этой линии язык чем-то отличается от других физических событий. Иначе язык был бы просто ещё одним видом информационного процесса. Критикуя теорию искусственного интеллекта и когнитивистскую редукцию сознания к его информационному аналогу, Сёрль указывает на принципиальную нередуцируемость и нерепрезентативность сознания, поскольку, как мы видели, сознание не есть особый факт мира, но лишь линия на его поверхности. Но, в конце концов, как отмечает Сёрль в книге «Открывая сознание заново», главный недостаток тех, кто не допускает сознание, состоит в том, что они не допускают сознание. Сёрль хочет сказать этой тавтологией, что допущение сознания есть простой естественный жест, который, с одной стороны, ведёт к более ясной концепции значения, а с другой – позволяет ответить на простой вопрос: если мы, подобно Витгенштейну, начинаем с оппозиции Язык и Мир, то почему Язык? Однако в ходе дальнейшей эволюции теории Сёрля его понимание сознания существенно усложняется.

Мы остановимся на двух, как нам представляется, наиболее существенных моментах этой эволюции, представленных двумя его работами: «Конструирование социальной реальности» (1995) и «Рациональность в действии» (2001). В основе социальной реальности, по мысли Сёрля, лежит способность людей в процессе совместной деятельности налагать на грубые факты мира (т. е. неодушевленные факты) режим некоторой идеальной целесообразности или, как выражается Сёрль, назначать статус-функции. Таким образом, люди создают на поверхности грубых физических фактов новую реальность, состоящую из «институциональных фактов». За этой новой реальностью стоит, во-первых, присущая человеческому сообществу (как результат биологической эволюции) коллективная интенциональность или «Мы интенциональность», а во-вторых, то, что Сёрль называет «конструктивными правилами» [см.: 7]. Последние имеют логическую форму: «Х нужно считать У в контексте С». Наличие конструктивных правил отличает человеческую социальность от коллективного поведения животных. Если последнее подчинено инстинкту, и его вариативность ограничена, то люди творчески конструируют свою реальность, используя соглашения, но, главное, практикуя свободные игровые формы поведения на основе «конструктивных правил». По мысли Сёрля, эти правила функционируют наподобие языковых игр Витгенштейна, т. е. они достаточно гибкие, никогда не осознаются полностью, как фиксированные контракты, и способны творчески изменяться в процессе своего последовательного применения (итерирования). В результате, возникают непредсказуемые нелинейные эффекты таким образом, что правила, служащие изначально поддержке институциональных фактов, могут их же и разрушать – например, правила денежного обращения и крах денежной системы. Именно так люди создают и разрушают институциональные факты своего мира. С точки зрения Сёрля, принципиально важно, что все институциональные факты являются фактами, зависимыми от языка. Отметим, что интерпретация этой зависимости – один из наиболее тонких моментов в теории Сёрля. Суть сильной лингвистической зависимости заключена, по мнению Сёрля, в природе конструктивных правил – «Х есть У в С». Здесь Х есть грубый факт мира, скажем, черта на земле или линия камней, а У – идеальный факт коллективного сознания, например, граница между двумя общинами. Для того чтобы правило успешно действовало, оно должно быть репрезентировано в форме коллективной интенциональности. Но язык и является, по сути, единственной такой формой, в которой грубые факты мира могут быть соотнесены с фактами коллективного сознания, поскольку язык и сознание тождественны по своей логической структуре, как мы это видели раньше. Другими словами, на том основании, что в речевых актах презентируется логическая структура состояний сознания, Сёрль делает вывод, что эти же речевые действия способны репрезентировать отношение грубых фактов и фактов коллективного сознания значимым для этого сознания образом. Обратим внимание, что в своей работе, посвящённой социальной реальности, в отличие от «Интенциональности», Сёрль, вводя понятие коллективной интенциональности, тем самым приписывает сознанию статус особой фактичности, а именно фактичности институциональной реальности коллективного сознания, но при этом продолжает настаивать на логическом тождестве языка и сознания [см.: 7]. Таким образом, теоретическая стратегия Сёрля меняется. Сознание – это всё-таки особый регион фактов (институциональных), но эта его особость не имеет специального логического статуса. С точки зрения логики, эти факты сознания имеют ту же логическую размерность (значимость), что и любые другие факты языка, т. е. грубые факты мира, наделённые значением, поскольку создаются в условиях принципиальной зависимости, всякой совместной деятельности от языка. Вне языка не возможна, с точки зрения Сёрля, ни общезначимая мысль, ни совместное действие. Можно сказать, что здесь в теорию Сёрля проникает ощутимый дух кантовской мысли, обнаруживающей необходимость как закон координации двух случайностей. В данном случае случайно коллективное сознание, взятое само по себе (так сказать, онтологически), также случайны грубые факты нашего мира, их физический масштаб и размерность, но необходимым является взаимосвязь того и другого в институциональной реальности человеческой жизни, и способом предъявления этой необходимости является язык. Важно, что язык, с точки зрения такого понимания, не содержит в себе закон «предустановленной гармонии», но сам по себе есть особого рода практика, игра, в которой некоторая гармония предъявляется как становящаяся в процессе совместной деятельности и её истории.

Данный ход мысли получает дальнейшее развитие и даже некоторую форму теоретической рефлексии в работе «Рациональность в действии». Здесь Сёрль формулирует собственное понимание смысла рациональности применительно к человеческому поведению. С его точки зрения, главная черта человеческого поведения состоит в отсутствии непрерывной причинности, связующей в единой последовательности убеждения, мотивы и действия. Или иначе, человеческое поведение – это всегда действие в условиях разрыва. Таких разрывов всего три. Первый связан с общим осмыслением ситуации и формированием рационального плана действия или предварительного намерения. Этот процесс не может продолжаться бесконечно и предполагает осознанный выбор некоторого конечного основания. Второй связан с переходом от предварительного намерения к самому действию, что предполагает скачок от предварительного намерения к намерению в действии. И, наконец, третий связан с временной структурой действия и с волевым усилием, необходимым, чтобы довести его до конца. Все три момента предполагают решение свободной воли, которое и заполняет разрыв. Человеческому поведению, как полагает Сёрль, естественно мыслить свободно мотивированным, однако последнее обстоятельство не делает его иррациональным. Суть рациональности в данном случае состоит в необходимом согласовании свободы и институциональной реальности, только в которой возможно полноценное человеческое действие. Как мы видели, фундаментальным условием существования самой институциональной реальности является язык, а фундаментальным условием согласования свободной воли личности и институциональной реальности социума выступает особая форма языкового действия (речевого акта), а именно, «обещание». Эта форма учреждает специфический класс институциональных фактов – «обязательств», которые, в свою очередь, являются внешними рациональными основаниями свободной воли, т. е. таким внешним основанием, которое с необходимостью становится внутренним мотивом, когда придёт время. Тем самым свободный субъект, личность предписывает своему действию дискретную структуру, соразмерную институциональной реальности. Как пишет Сёрль: «Чтобы организовать своё поведение и распоряжаться им, нам нужно создать класс сущностей, аналогичных желаниям по логической структуре, но притом независимых от желания. Нам требуется, коротко говоря, класс внешних факторов мотивации, которые бы представляли основания для действия… Такие сущности связывают рациональных существ только при том условии, что рациональные существа свободно создают их как обязывающие их самих» [5, с. 233].

Другими словами, допущение свободной личности и. соответственно, самосознания становится у Сёрля, в отличие от его первоначального минималистского допущения и в отличие от допущения фактов коллективного сознания, источником новых институциональных фактов («класса сущностей»), но, с другой стороны, по аналогии с минималистским допущением можно сказать, что здесь также сознание (личности) проводит некоторую границу, но уже внутри фактов, наделённых значением. Суть нового разграничения в том, что с одной стороны оказываются институциональные факты, значимые с позиции третьего лица, а с другой – обязательства, репрезентированные обещаниями, которые значимы исключительно от первого лица. Поскольку только, с точки зрения первого лица, обещание, данное в прошлом, создаёт мотив действия в настоящем. Или ещё, иначе говоря, только с позиции первого лица общезначимость языка в случае обещания является основанием для взаимности всех свободных субъектов, т. е. всех возможных позиций первого лица. С нашей точки зрения, данная концепция в целом аналогична кантовской идеи морали как значимой только от первого лица. Как мы помним, с точки зрения Канта, у нас нет общезначимых критериев морального поступка, т. е. критериев с позиции третьего лица. Единственный способ, которым человек может убедиться в существовании морали, – это собственный поступок от первого лица. Но обратим внимание, что, в отличие от Канта, Сёрль не приходит к представлению о «царстве целей» или союза всех разумных и свободных существ, который является, можно сказать, последним рефрентом кантовской философии. В противоположность такому трансцендентальному умонастроению, Сёрль принципиально дистанцируется от какой-либо привилегированной моральной позиции, он просто указывает на значение позиции первого лица в случае такой специфической языковой и поведенческой практики, какой является «обещание». Эта практика не трансцендентальна и общедоступна, а смысл её можно подвергнуть анализу, не прибегая к категориям этики. Однако в ходе этого анализа с необходимостью обнаруживается некоторое этическое по сути качество, присущее данной практике, а именно особая взаимность всех свободных субъектов, связывающая их в институциональной фактичности обязательств. Отметим, что позиция Сёрля отлична не только от Канта, но и от более современной философской стратегии К.-О. Апеля. Последний предлагает нам продолжить мысль Витгенштейна «совместно с Витгенштейном и против Витгенштейна» [1, с. 254], а именно он обосновывает необходимость дополнить мир языковых игр особой трансцендентальной игрой разума, только которая и может стать основанием взаимности свободных субъектов в мире наподобие кантовского «царства целей». Сёрль, как мы видели, против всяких трансцендентальных оснований.

Можно было бы, правда, возразить, что с общезначимостью языка связана лишь формальная взаимность несвободных субъектов. То, что в традиции французского структурализма Ж. Лакан называл господством означающего. По сути, такое отношение – это признание без взаимности. Напомним, что, согласно концепции Лакана, субъект конституируется своей бытийной недостаточностью в дискурсе большого Другого [см.: 3]. Другой в данном случае символизирует безличную фигуру неограниченного Господства, изъятием из которой может быть только безумие. Закон или дискурс Другого требует безусловного признания, но никогда не отвечает взаимностью. Понятно, что подходы Лакана и Сёрля к языку принадлежат разным теоретическим мировоззрениям, но, тем не менее, это различие как некий фон позволяет понять, возможно, что-то существенное и в позиции Сёрля. А именно тот факт, что с принципиальной для Сёрля точки зрения, как мы полагаем, этическая взаимность свободных субъектов и формальная взаимность как следствие общезначимости языка принципиально неразделимы, поскольку нельзя разделить процесс формирования человеческого поведения и условия формирования языка. Язык – это практика, и в том числе и не в последнюю очередь – практика свободы в условиях институциональной реальности. Суть этой практики состоит в том, что, давая обещание, человек как бы пересекает некоторую границу и открывает новую сферу значений с точки зрения первого лица и уже с этой позиции наделяет тривиальную общезначимость языка этическим смыслом взаимности свободных субъектов. Другими словами, человек учится свободе в многообразных языковых практиках, создавая всё новые формы обязательств и репрезентируя их посредством обещаний.

Подведём некоторый итог наших наблюдений. Как мы полагаем, в теории Сёрля, учитывая развитие его теоретической программы, можно выделить три понятия сознания.

1. Сознание как «сечение в мире», граница между «значимым» и «незначимым».

2. Сознание как коллективная интенциональность, источник институциональных фактов в широком смысле.

Во всех трёх случаях для Сёрля принципиально важна идея тождества логической структуры языка и сознания. В первом случае это тождество позволяет опосредовать отношение Языка и Мира так, чтобы можно было ответить на вопрос: Почему Язык? Во втором позволяет понять, как язык способен репрезентировать отношение фактов сознания и физических фактов в мире и тем самым делает возможным само существование институциональной реальности. В третьем – позволяет провести границу уже внутри региона институциональных фактов и в принципе ответить на кантовский вопрос: как возможно помыслить свободу в царстве природы?

Список литературы

1. Апель К.-О. Трансформация философии. – М.: Логос, 2001. – 339 с.

2. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Философские работы. Часть 1. – М.: Гнозис, 1994. – С. 2 – 73.

3. Лакан Ж. Ниспровержение субъекта и диалектика желания в бессознательном Фрейда / Инстанция буквы в бессознательном или судьба разума после Фрейда. – М.: Логос, 1997. – С. 148 – 183.

4. Сёрль Дж. Открывая сознание заново. М.: Идея-Пресс, 2002. – 256 с.

5. Сёрль Дж. Рациональность в действии. М.: Прогресс-Традиция, 2004. – 336 с.

6. Searle J. R. Inntentionality: An Essay in the Philosophy of Mind. Cambridge: CambridgeUniversity Press, 1983. – 278 с.

7. Searle J. R. The Construction of Social Reality. New York: Free Press, 1995. – 256 с.

References

1. Apel K.-O. Transformation of Philosophy [Transformatsiya filosofii]. Moscow, Logos, 2001, 339 p.

2. Wittgenstein L. Logical-Philosophical Treatise [Logiko-filosofskiy traktat]. Filosofskie raboty. Chast 1 (Philosophical Works. Part 1). Moscow, Gnozis, 1994, pp. 2 – 73.

3. Lacan J. The Subversion of the Subject and the Dialectic of Desire in the Freudian Unconscious [Nisproverzhenie subekta i dialektika zhelaniya v bessoznatelnom Freyda]. Instantsiya bukvy v bessoznatelnom ili sudba razuma posle Freyda (Instance of a Letter in the Unconscious or Destiny of Sense after Freud). – Moscow, Logos, 1997, pp. 148 – 183.

4. Searle J. R. The Rediscovery of the Mind [Otkryvaya soznanie zanovo]. Moscow, Ideya-Press, 2002, 256 p.

5. Searle J. R. Rationality in Action [Ratsionalnost v deystvii]. Moscow, Progress-Traditsiya, 2004, 336 p.

6. Searle J. R. Inntentionality: An Essay in the Philosophy of Mind. Cambridge, CambridgeUniversity Press, 1983, 278 p.

7. Searle J. R. The Construction of Social Reality. New York, Free Press, 1995, 256 p.

Ссылка на статью:
Исаков А. Н. Язык и сознание в философии Дж. Сёрля // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4. – С. 40–48. URL: http://fikio.ru/?p=1535.

Философия

Информационные войны: аксиологический аспект

УДК17.022+304:32.019.51

Бурова Мария Леонидовна – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», кафедра истории и философии, доцент, кандидат философских наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: marburova@yandex.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д.15,

тел: +7 (812) 708-42-13.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Анализ проводимых в последние годы исследований информационных войн позволяет рассматривать этот концепт в узком, военно-техническом, и в широком смысле, как столкновение ценностей и оценок и как рациональную деятельность, направленную на изменение ценностного сознания.

Результаты: Информационная война и идеологическая борьба различаются по целям, длительности, вовлеченным в них уровням общественного сознания. Информационная война в широком, философском смысле – это рациональная деятельность ради реализации интересов и целей во имя определенной системы ценностей, при которой своеобразным нематериальным или виртуальным театром военных действий является культура, история и самосознание людей. В то же время конечной целью такой войны могут быть материальные приобретения или потери. Сфера бытия, где ведутся информационные войны, является продуктом деятельности субъектов и результатом их коммуникации и иллюзорно воспринимается как наиболее ценная. Ценностное сознание человека, его рефлексия и переживание подвергаются целенаправленным идеологическим воздействиям со стороны СМИ и Интернет.

Область применения результатов: Систему образования необходимо дополнить идеологическим воспитанием с учетом традиционных национальных культурных и государственных ценностей.

Выводы: Позиции сторон в информационной войне усиливает наличие определенной устойчивой идеологии.

Ключевые слова: информационная война; идеологическая борьба; реальность; ценность; ценностное сознание; иллюзорность и действительность; рациональная деятельность.

Information Warfare: the Axiological Aspect

Burova Maria Leonidovna – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Department of History and Philosophy, associate professor, Ph.D., Saint Petersburg, Russia.

E-mail: marburova@yandex.ru

196135, Russia, Saint Petersburg, Gastello st.,15,

tel: +7 (812) 708-42-13.

Аbstract

Background: The analysis of information warfare research carried out in recent years allows us to consider the concept in a narrow, military-technological, and in a broad sense, as a clash of values and assessments and as rational activity aimed at changing value consciousness.

Results: Information war and ideological struggle are different in the objectives, duration, levels of social consciousness. Information war in a broad philosophical sense is rational activity in order to realize some interests and aims for the sake of a definite system of values, with the culture, history and human consciousness being its non-material or virtual theatre of war. At the same time material acquisitions and losses can be the final goal of such a war. The realm, where information wars are waged, is the result of subject activity and their communication. It is illusory considered to be the most valuable. The media and the Internet directly influence human value consciousness, their reflection and experience.

Research implications: The education system needs to be complemented with ideological education with regard to traditional, cultural and national values.

Conclusion: The presence of coherent ideology reinforces the position of the parties in information war.

Keywords: information warfare; ideological struggle; reality; value; value consciousness; illusion and reality; rational activity.

С проявлениями информационных войн мы сталкиваемся в последние годы все чаще, и это вызвало необходимость разносторонних интенсивных исследований в данной области. История термина «информационная война» начинается с середины 80-х годов прошлого века в связи с новыми задачами вооружённых сил США после окончания «холодной войны» (в разработках группы военных теоретиков США Г. Экклза, Г. Саммерза и др.), после проведения операции «Буря в пустыне» в 1991 году термин стал активно употребляться [см.: 3, с. 9].

В узком смысле использование данного термина предполагает прежде всего возможность влиять на технические системы и массивы информационных данных. Помимо данного термина используются также понятие «сетецентристские войны» в рамках разработанной в конце 90-х годов прошлого века концепции военных теоретиков США А. Себровски и Дж. Гарстка. Здесь на первый план выходит новая система управления, что повышает быстроту действий и возможность самосинхронизации. Близким является понятие «кибервойна» (война, ведущаяся в виртуальном пространстве), предполагающее воздействие на компьютерные системы и серверы, в том числе и путем активации и внедрения вирусов [см.: 3, с. 10].

Главную часть содержания понятия «информационные войны» составляют, таким образом, действия, направленные на изменение информации. Ряд исследователей обоснованно обращает внимание на несоответствие положения в данной сфере у нашего государства вызовам и угрозам современности, прежде всего на техническом уровне. Так, отсутствие национальной индустрии производства современной вычислительной техники и средств коммуникации, отставание в развитии информационных технологий, отмечает Устюгов С. В., приводит к использованию в экономике и государственном управлении импортного оборудования. Последнее может содержать вредоносные программы и создавать угрозу вывода систем управления из строя в кризисной ситуации [см.: 10, с. 24].

Однако представляется возможным рассмотрение данного понятия не только как военно-технического термина, но и как концепта со смысловым и образным содержанием. Информационное противоборство может быть обнаружено в любом сообщении или интерпретации исторического события. В широком смысле информационная война, при которой сталкиваются ценности и оценки, мировоззренческие установки, сопровождает человечество, начиная с мифологической эпохи. В исторических источниках, литературных жанрах можно встретить противоположное истолкование культурного или социального явления, апологию и критику. С ускорением исторического времени и изменением масштаба истории, с появлением техники изменяется характер социальных действий, в том числе реальных и информационных войн.

Значение в этом концепте военной составляющей подчеркивает смысловая и образная связь с другими понятиями (с определением «информационный») со скрытой положительной или негативной оценкой. Наиболее часто здесь применяются понятия: агрессор, жертва, атака, защита, безопасность, противоборство, маскировка, оружие, бомбы, мины. В этом концептуальном поле выявляются субъекты и объекты действия, противоборство-взаимодействие, средства и методы, в том числе психологические. Информационные войны планируются и ведутся по определенному сценарию, то есть содержат стратегию и тактику, и приводят к эффективным реальным экономическим и политическим следствиям. В анализе этапов таких войн от поиска недовольства у манипулируемой группы до возможного свержения власти и хаоса отмечаются такие стандартные ходы, как создание искусственных уязвимостей, их усиление и привязка к активным уличным действиям, вброс катализирующей информации, наличие «ритуальной жертвы» и доведение информации до каждого члена выбранного социума [см.: 4, с. 19 – 20]. Таким образом, в информационной войне наблюдается определенная последовательность действий, наличие участников-деятелей, совокупность используемых целей и средств, что позволяет рассматривать информационную войну как рациональную деятельность. Поскольку любая рациональная деятельность ведется ради реализации интересов и целей и во имя ценностей, то территорией или театром данной войны (воспользуемся устоявшимся термином) является культура, история и самосознание людей. Информационная война ведется с целью расшатывания системы ценностей через воздействие на ценностное сознание, хотя конечным ее итогом могут стать материальные приобретения или потери.

Не стоит отождествлять информационную войну и идеологическую борьбу. Идеология как комплексная система ценностей укореняется и прорастает столетиями, в одном обществе могут сосуществовать различные идеологии, наиболее устойчивые ценности трансформируются и входят в новую идеологическую систему. Теоретическое оформление обычно запаздывает и происходит в системе терминов и суждений на основе сложившихся образов и оценок. В этом смысле идеологическая борьба носит научно-теоретический характер и в силу своей рациональности, аргументированности и сложности не очень известна и понятна обычному человеку. Информационные войны скорее соответствуют психологическому уровню сознания, куда спускаются образы и символы, доступные для массового восприятия и достаточно примитивная бездоказательная риторика. Но образы, символы выступают как способы означивания смыслов, борьба образов выступает как конкуренция смыслов, а риторика может содержать в себе чуждый дискурс. Идеологическое противостояние приобретает не «надстроечный», а подсознательный характер. Вместо спора и разъяснения на основе знания подставляется восклицание-мнение. Можно сказать, что идеологическая борьба напоминает длительную осаду во имя абсолютной победы, а информационная война – короткие атаки для воздействия на моральный дух, то есть носит служебный характер.

Всякая система ценностей онтологична, разделение ценностей на абсолютные и относительные, социальные и духовные, религиозные, эстетические и нравственные отсылает нас к определенной сфере бытия и его вертикальной иерархии. Традиционно отношение между сферами бытия (Бог – природа – человек – культура) рассматривается в рамках неравенства высшего – низшего, лучшего – худшего, истинного – ложного, действительного – иллюзорного. Это придает порядок и устойчивость существованию человека, хотя и не исключает возможных инверсий и перестановок. Наиболее релятивными оказываются социальные ценности, поскольку область социальных отношений неустойчива, то именно здесь чаще всего развертываются идеологические битвы, касающиеся сущности свободы, справедливости, реформ. В этой же сфере ведутся вполне успешно информационные войны, что подробно проанализировано П. Бьюкененом в работе «Смерть Запада».

Появление виртуальной реальности позволило человеку утвердить новое отношение с миром, почувствовать превосходство над действительной жизнью, расширить сферу своей свободы и творчества [см., например: 5; 6; 7; 8]. Кажется, что благодаря информационным технологиям происходит полное воплощение либеральной идеи. Изначально в этом глобальном информационном пространстве царствует то, что принимают за свободу: случайность, многозначность и неопределенность в оценке.

Неоднородность виртуальной реальности позволяет рассматривать ее как производную от деятельности субъектов и как пространство-время их коммуникации. С одной стороны, это продукт масс-медиа, осуществляющих однонаправленное воздействие на определенную целевую или массовую аудиторию, с другой стороны – это сеть Интернет с его множественными взаимодействиями и ссылками, где каждый может найти информацию, соответствующую познавательным интересам и вкусу. Современное информационное пространство представляет собой бесконечное горизонтальное поле деятельности множества субъектов (отдельных лиц, корпораций, государств). Время коммуникации в этой реальности всегда настоящее, «точка-теперь». (Если тебя нет сейчас в Сети, то ты и не общаешься, если ты выключил телевизор, то ты ничего не воспринимаешь).

В первом случае есть иллюзия, видимость всезнания, управления и контроля, во втором – иллюзия активности и свободы. Но иллюзорное принимается за действительное. Тем самым субъективная, виртуальная, созданная техническими средствами реальность приобретает значимость, оценивается как высшая, лучшая, истинная, и любая часть этого нового целого, созданная отдельным участником или общностью (близкой ему группой лиц), имеет для него те же свойства. Происходит процесс сакрализации виртуального существования и, в соответствии с принципом иерархии, десакрализации жизни. Объективно же процесс взаимодействия социальной и виртуальной реальности представляет собой взаимный обмен знаниями, ценностями, идеологическими воззрениями. Не забудем, что субъектом социальной и виртуальной деятельности является человек.

Как обстоит дело с ценностным сознанием? Каждый из субъектов вправе иметь собственную позицию; ее восприятие, осознание, переживание и оценка являются условием и реализацией коммуникации этих субъектов, создания и познания информации. Но рефлексия требует времени, равно как и процесс доказательства или критики. В реальных условиях процессы восприятия и осознания затруднены скоростью потоков информации, большими массивами данных, мозаичностью их представления адресанту. Особенно стоит обратить внимание на действия «четвертой власти». Создается впечатление, что СМИ просто соревнуются, кто раньше и быстрее передаст сообщение безотносительно к его истинности, «ошарашивают темпом». Так, часто новости подаются в порядке, не предназначенном для их адекватного восприятия, понимания (видеоряд не совпадает с бегущей строкой или комментариями). При такой скорости восприятия «проглатывается» любая ложь. Если же сообщение более развернутое, то оно уже содержит определенную навязываемую интерпретацию, позицию канала или журналистов, маскируется под авторитетное высказывание. Потребление такой «убеждающей» информации некритично.

Как отмечают Раскин А. В. и Тарасов И. В., «механизм информационного воздействия основан на манипуляции сознанием человека. Цель манипуляции заключается в управлении образным восприятием действительности, … формируется реакция на поступающую информацию. При этом поступающим сообщениям придается видимость правдоподобия.

В конечном итоге задача информационного воздействия сводится к навязыванию объекту управления вариантов дальнейшего развития событий, “подсказке” как поступить, какой сделать выбор» [9, с. 16]. Значит и оценка информации оказывается интуитивно и логически неверной.

Но проблема не только в новостной информации. Создаваемые нашими же СМИ продукты часто несут в себе отрицание собственной истории и культуры. Стоит назвать копируемые с западных образцов бесчисленные сериалы, совершенно не соответствующие реальным событиям, дающие ложные представления об исторических лицах. Это многочисленные экранизации классики, где от первоисточника остается разве что название, это фантастические приключения героев в Великой Отечественной войне. Все это отражает постклассическую рациональность с ее методологическим анархизмом и плюрализмом. Бесконечный субъективизм предполагает столько истин, сколько авторов, исследования заменяются воображением. Отдельные каналы специализируются либо на развлечении публики, либо на ее запугивании. Свобода интерпретации должна предполагать какую-то моральную ответственность. Еще опасней рекламное воздействие с призывом к удовольствиям, потреблению, порождающее жажду развлечений и безразличие к тому, что не соответствует заданному образцу. Тем самым осуществляется тотальная власть над умами и душами. Нормой в подаче информации современными СМИ, отмечает Карякин В. В., «является формирование потребительских потребностей населения, отрицание социальной ответственности личности перед обществом, пропаганда преобладания её прав над соблюдением морально-нравственных и этических норм. Всё это способствует примитивизации информационно-культурных запросов населения и снижению интеллектуального потенциала нации в целом» [2, с. 34]. Представление жизни как шоу и вечного праздника не способствует появлению у человека должной оценки производительного труда, научного поиска и художественного творчества. Также уменьшается и способность к рефлексии.

Чтобы переживать, необходимо сопоставить себя с другим, мысленно встать на его место, проявить эмоциональную реакцию. Но и здесь самостоятельность реципиента не поощряется, напротив, материал (видеоряд и комментарии) может подаваться с последовательным нагнетанием тревожности. Вполне здоровой реакцией может стать недовольство содержанием, эмоциональная усталость и желание прекратить поток информации со стороны СМИ, просто выключив приемник.

Гораздо изощренней идет воздействие через сеть. Основной группой, на которую оно оказывается, является молодежь, зачастую не имеющая жизненного опыта, способности к самокритике, но обладающая обидами, амбициями, невозможностью их быстро удовлетворить. Очень часто сходство позиций молодых людей проявляется в критике, неприятии традиций и ценностей общества. Собственно, любая «культурная революция» делает ставку на маргинальные слои населения, которые готовы отринуть ценности.

Как отмечает Карякин В. В., значительная прослойка в современном обществе, «новые люмпены», – «деклассированные представители социума с утерянными социальными и конфессиональными корнями, без чётких нравственных принципов, политических ориентиров и исторической памяти. Получив образование, но не найдя применения своим силам и способностям, такие люди находятся в постоянном поиске своего места в жизни. У них зачастую отсутствует внутренний моральный стержень и социальная ответственность за судьбу своей страны. Поэтому неудивительно, что под влиянием атмосферы социальных сетей такие люди попадают под влияние политтехнологов “цветных революций”…» [2, с. 32 – 33]. Добавим, что воздействие может быть не только политическим, но и религиозным.

Можно заметить, что даже ненаправленные информационные потоки деформируют мир ценностей отдельного человека и воздействуют на его отношение к миру и другим людям. Если же мы находимся в ситуации «информационной войны», воздействие будет целенаправленным и интенсивным. Телевизор, мобильный телефон, компьютер могут стать средствами «перепрограммирования» человека, информационная война способна сделать из либерала националиста, фашиста или религиозного фанатика, или вернуть его к мифологическому мироощущению, особенно если общество находится в ситуации экономического, социального или политического кризиса. Еще в 1990 г. Р. Дарендорф писал о возможности периодов всеобщего хаоса и дезориентации, в рамках которого он предвидел наступление фашизма. Под фашизмом он понимал «сочетание ностальгической идеологии общины, делящих всех на своих и чужих, новой политической монополии, устанавливаемой человеком или “движением”». Причиной его он видел «подъем национализма, связанный …со стремлением к этнической однородности и отторжению чуждых элементов» [1, с. 99]. Можно признать его правоту в свете событий в сопредельном государстве, где подобные настроения нарастают не только в правящей верхушке, но постоянно транслируются СМИ, создавая негативное отношение ко всем инакомыслящим.

Возможно, что проект свободы (неважно, сколько «свобод» он в себя включает) изживает сам себя в условиях глобального мира, оборачиваясь «новым тоталитаризмом». Очевидным является возврат к «идеологизации». Если общество не думает о своей идеологии, оно столкнется с давлением чужой. Необходимо обратить внимание на подрастающее поколение и при помощи системы уже школьного образования формировать историческое знание, патриотизм, нравственные принципы, умение самостоятельно мыслить и отстаивать свою правоту. Очень трудно провести грань между воспитанием и манипулированием, сомнением и неверием, если нет четкой идеологической основы. Заимствование и смешение элементов чуждых для нашей культуры и истории идеологий (чего стоит политкорректность и мультикультурализм) не решает проблему, напротив, может создаться неожиданная взрывоопасная смесь. Возможно, такой идеологией мог бы стать консерватизм, который выражал бы следующие требования: сохранение культуры и исторического наследия, самотождественность и достоинство народа как целого, а не просто отдельной изолированной личности и утверждение государственных интересов. А распространение таких принципов усилило бы наши позиции в информационной войне.

Список литературы

1. Дарендорф Р. Размышления о революции в Европе // Путь. – 1994. – №6. – С. 37 – 127.

2. Карякин В. В. Стратегии непрямых действий, «мягкой силы» и технологии «управляемого хаоса» как инструменты переформатирования политических пространств // Информационные войны. – 2014. – №3 (31) – С. 29 – 38.

3. Микрюков В. Ю. Информационные войны // Информационные войны. – 2014. – №2(30). – С. 9 – 14.

4. Нежданов И. Ю. Аналитическое обеспечение информационных конфликтов в Интернете // Информационные войны. – 2014.– №2 (30). – С. 18 – 20.

5. Орлов С. В. Философский материализм в эпоху информационного общества (концепция материи и виртуальная реальность) // Философия и общество. – 2012. – №1. – С. 42 – 54.

6. Орлов С. В. Философия информационного общества: новые идеи и проблемы // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2013. – №1. – С. 11 – 25. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.fikio.ru/?p=159 (дата обращения 30.11.2014).

7. Орлов С. В. Виртуальная реальность как новая форма материального бытия // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2013. – №2. – С. 82 – 87. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=658 (дата обращения 30.11.2014).

8. Пекарникова М. М. Генерирование индивидуального виртуального пространства: психологический аспект // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 1. – С. 95 – 104. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=969 (дата обращения 30.11.2014).

9. Раскин А. В., Тарасов И. В. Рефлексивное управление как технология информационного воздействия // Информационные войны. – 2014. –№2 .– С. 15 – 17.

10. Устюгов С. В. К вопросу об информационной ситуации, складывающейся вокруг Российской Федерации на фоне событий в Украине // Информационные войны. – 2014. – № 3 (31) – С. 23 – 28.

References

1. Dahrendorf R. Reflections on the Revolution in Europe [Razmyshleniya o revolyutsii v Evrope]. Put (The Way), 1994, №6, pp. 37 – 127.

2. Karjakin V. V. Strategies of Indirect Action, “Soft Power” and Technologies of “Controlled Chaos” as Political Space Reformatting Instruments [Strategiya nepryamyh deystviy “myagkoy sily” i tehnologii “upravlyaemogo haosa” kak instrumenty pereformatirovaniya politicheskih prostranstv]. Informatsionnye voiny (Information warfares), 2014, №3, pp. 29 – 38.

3. Mikrjukov V. U. Information Warfares. [Informatsionnye voiny]. Informatsionnye voiny (Information Warfares). 2014, №2, pp. 9 – 14.

4. Nezhdanov I. U. Analitical Support Information Conflicts on the Internet [Analiticheskoe obespechenie informatsionnyh konfliktov v Internete]. Informatsionnye voiny (Information Warfares). 2014, №2, pp. 18 – 20.

5. Orlov S. V. Philosophical Materialism at the Epoch of Information Society (Conception of Matter and Virtual Reality) [Filosofskiy materializm v epokhu informatsionnogo obschestva (kontseptsiya materii i virtualnaya realnost)]. Filosofiya i obschestvo (Philosophy and Society), 2012, №1, pp. 42 – 54.

6. Orlov S. V. Philosophy of the Information Society: New Ideas and Challenges [Filosofiya informatsionnogo obschestva: novye idei i problemy]. Filosofija i gumanitarnyie nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2013, №1, pp. 11 – 25. Available at: http://fikio.ru/?p=159 (accessed 30 November 2014).

7. Orlov S. V. Virtual Reality as a New Form of Material Being [Virtualnaya realnost kak novaya forma materialnogo bytiya]. Filosofija i gumanitarnyie nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2013, №2, pp. 82 – 87. Available at: http://fikio.ru/?p=658 (accessed 30 November 2014).

8. Pekarnikova M. M. Generating Individual Virtual Space: the Psychological Aspect [Generirovanie individualnogo virtualnogo prostranstva: psikhologicheskiy aspect]. Filosofija i gumanitarnyie nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, №1, pp. 95 – 104. Available at: http://fikio.ru/?p=969 (accessed 30 November 2014).

9. Raskin A. V, Tarasov I. V. Reflexive Control As an Information Impacts Technology [Refleksivnoe upravlenie kak tehnologiya informatsionnogo vozdeystviya]. Informatsionnye voiny (Information Warfares), 2014, №2, pp. 15 – 17.

10. Ustyugov S. V. On the Informational Situation Around the Russian Federation on the Background of the Events in Ukraine [K voprosu ob informatsionnoy situatsii, skladyvayucsheysya vokrug Rossiyskoy Federatsii na fone sobytiy v Ukraine]. Informatsionnye voiny (Information Warfares). 2014, №3, pp. 23 – 28.

Ссылка на статью:
Бурова М. Л. Информационные войны: аксиологический аспект // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4. – С. 31–39. URL: http://fikio.ru/?p=1314.

Философия

Социокультурное развитие в контексте реформирования общественных отношений

УДК 130.2

Злотникова Лидия Михайловна – Белорусский торгово-экономический университет потребительской кооперации, кафедра экономической теории, доцент, кандидат экономических наук, доцент, Гомель, Республика Беларусь.

E-mail: zllidia@yandex.ru

246029, Республика Беларусь, г. Гомель, пр. Октября, 50,

тел. +375 29 164 42 04.

Авторское резюме

Состояние вопроса: До настоящего времени культурные и социальные компоненты общественной жизни отнесены к второстепенным, незначительно влияющим на эффективность проводимых реформ. Теоретические исследования проблем воздействия культуры на жизнедеятельность человека носят ограниченный характер. Экономическая политика государства, нацеленная на получение безусловного экономического эффекта, возвысила утилитарный рационализм. Общая и профессиональная культура человека оказались заложницами технологического фетишизма, породив огромное количество противоречий дальнейшего развития.

Результаты: Культура как внутренне сакральный процесс не поддается арифметическому измерению. В реальной жизни она оказывает решающее воздействие на происходящее. Материальное бытие не только содержит все культурные ценности, но отражает отношение к ним. Так, элементарное несоблюдение требований технологии или санитарной культуры влечет за собой производство некачественной продукции, сокращение службы оборудования.

Разработка и внедрение высоких технологий во все большей степени зависят от базового уровня культуры. Поклонение количественным достижениям порождает много явных и латентных противоречий между культурным потенциалом и требованиями производства. Особое место в новых условиях занимают противоречия между морально-нравственными общественными ценностями и свободой выбора. Человек, лишенный реального выбора, обречен на бессознательное выполнение производственных обязанностей и примитивные развлечения.

Область применения результатов: В эпоху формирования постиндустриального общества новая система производства требует выработки адекватного ей типа культуры, в которой необходимо найти разрешение противоречия между консервативным восприятием происходящего и необходимостью быстрой и адекватной реакции на перемены.

Выводы: В настоящее время назрела необходимость проведения полномасштабных гуманитарных исследований влияния общей и профессиональной культуры на состояние общества, в том числе материального производства.

Ключевые слова: общая культура; профессиональная культура; противоречия; морально-нравственные ценности; личность; экономика; производство; материальное богатство.

Sociocultural Development in the Context of the Reform of Social Relations

Zlotnikovа Lidia Mikhaylovna – Ph.D., Associate Professor, Belarusian Trade and Economics University of Consumer Cooperatives, Gomel, Republic of Belarus.

E-mail: zllidia@yandex.ru

50, prosp. Oktiabria, Gomel, Republic of Belarus, 246029,

tel: +375 29 164 42 04.

Abstract

Background: So far cultural and social components of public life have been considered to be secondary ones, their influence on the effected reforms being insignificant. Theoretical researches of problems devoted to culture impact on human activity have been limited. The economic policy of the state aimed at receiving absolute economic effect has reinforced utilitarian rationalism. General and professional human culture appears to be controlled by technological fetishism, which results in a great number of further contradictions.

Results: Culture as an internal and even sacral process cannot be measured precisely. In real life it makes a decisive impact on contemporary situation. Material being not only contains all cultural values, but reflects the attitude towards them. Thus, elementary non-compliance with technological requirements or sanitary conditions results in the production of low-quality products and reduces durability of equipment.

Development and introduction of high technologies depend to a great extent on a contemporary type of culture. Overstatement of quantitative achievements generates many evident and latent contradictions between cultural potential and production system needs. A special place in these new conditions is taken by contradictions between moral and social values, on the one hand, and freedom of choice, on the other. The individual deprived of a real choice is doomed to unconscious performance of production duties and primitive entertainments.

Research implications: In the epoch of post-industrial society formation a new system of production demands an adequate culture development. The task of the latter is to resolve contradictions between the conservative perception of the reality and the necessity of prompt and adequate reaction to these changes.

Conclusion: Nowadays there appears a necessity to do large-scale humanitarian research on the influence of general and professional culture on society state, its material production being included.

Keywords: general culture; professional culture; contradictions; moral values; personality; economy; production; material wealth.

Понятие «культура» теоретически многогранно. В практическом использовании оно отождествляется чаще всего с воспроизводством эмоционального восприятия окружающего мира. Музыка, литературные и художественные произведения, архитектура находятся в центре внимания культурологии. Обыденное толкование культуры связано в основном с отношениями людей между собой. В гуманитарных науках «культура» изучается в духовной и материальной сферах. Проще говоря, под культурой понимаются все материальные и нематериальные ценности, созданные человеком. Мы не будем углубляться в описание различий в подходах, определяющих содержание культуры. Попытаемся сконцентрировать внимание на роли человека в формировании производственной среды и условий жизнедеятельности. Последние, на наш взгляд, могут служить индикативным показателем общей культуры человека. Представители гуманитарных наук предпринимают многочисленные попытки по разработке количественных измерителей всех сфер жизнедеятельности. Методологически индикативное измерение позволяет максимально учитывать разнородность системы и ее динамическое состояние.

Многие живые существа улучшают условия обитания, сооружая определенные материальные объекты. Птицы вьют гнезда, бобры строят плотины, многие обитатели лесов используют особенности ландшафта для укрытия от непогоды и т. д. Человек обладает не только биологическими особенностями, но и принципиально отличается уровнем социализации. В связи с этим закономерно встает вопрос о тех социальных свойствах, которые позволяют ему создавать не только примитивные материальные объекты, но и духовные. Кто, где и как формирует его принципы поведения и механизмы реализации? Тысячелетиями человек пытался сформировать свой идеал и претворить его в жизнь. В Древней Греции стремление к всесторонне развитой личности начиналось с умерщвления родившихся нездоровыми детей. Некоторые культуры Востока пытались реализовать идею могучего воина и т. д. Идеал человека носит относительно изменчивый характер. Тенденции, причины, механизмы выделения человека из биологической среды, олицетворявшие процессы социализации, постоянно находятся в центре внимания философов и социологов. Благодаря многочисленным философским трудам можно выделить две важнейшие формы жизнедеятельности человека: базисную и личностную. Не всякий человек, приобретя навыки общения и элементы поведения в обществе, становится личностью. В этом плане нам очень близки слова Я. Щепаньского: «…культурный идеал личности является как бы комплексом предписаний» [6, с. 70].

Необходимость обращения к проблеме личностного становления вызвана многими причинами. Во-первых, гуманитарные исследования в последние десятилетия стали предметом научного интереса только отдельных энтузиастов. Во-вторых, изучение культуры все больше ограничивается культурологией. В подавляющем большинстве вузов бывшего СССР из рабочих программ обучения исчезла теоретическая этика. А практическая не успела появиться. В-третьих, господство стереотипов в общественном сознании и бытовом мышлении основано на необходимости сохранения традиционной культуры.

Сложно обозначить все причины не очень внимательного отношения к проблемам формирования общей и профессиональной культуры. Условно разделив организационные формы жизнедеятельности человека, попытаемся сформулировать основные проблемы культуры базового уровня его социализации. Данный подход обусловлен закономерно возникшей необходимостью и противоречиями развития общества. Человек, стремясь обеспечить необходимые условия жизнедеятельности, создал сложную технику, использует высокие технологии, требующие новых принципов производственной деятельности. В обществе сохраняются завышенные оценки материального богатства и всемогущества технико-технологических компонентов. Стереотипы мышления и поведения человека оказывают огромное влияние на отношение к культуре, суть которой до настоящего времени отождествляется с элементами эстетического восприятия, эмоционального наслаждения и развлечения.

Процессы, формирующие уровень культуры общения, производства, управления давно перешагнули картинные галереи, выставки, театры и тем более эстрадные подмостки. Необходимо признать, что культура – это сложная институциональная система общественных отношений, латентная составляющая которой на несколько порядков сильнее видимой. В силу того, что она численно не измеряется, не приносит моментальный экономический эффект, материальное производство игнорирует влияние культуры. Индифферентное отношение к значимости профессиональной, общей и эстетической культуры обусловлено многими причинами. Гипотетически на первом месте находится дифференциация и специализация труда. На заре зарождения цивилизации человек производил товары для удовлетворения жизненно важных потребностей. Разделение труда, вызванное расширением обмена, стало основой роста объемов производства.

Культура во всех ее проявлениях оказалась заложницей материально-денежного и физического богатства. Человеческие поколения, как отмечал П. Сорокин, «создают науку, философию, религию, этику, технологию, искусство … но накопление знания, являющейся точкой отсчета, само есть продукт человеческого взаимодействия» [5, с. 160]. Сложившаяся ситуация в культуре отражает наличие прочных связей между процессами индустриализации и развитием естествознания. Гуманитарная наука в составе философии, социологии, этики, эстетики не располагает пока достаточным объемом эмпирических данных, подтверждающих судьбоносное значение человеческих принципов жизнедеятельности. «Историческое мышление также оказалось захваченным чуждой ему индустриальной системой, а именно в этой сфере, где исследуются отношения между людьми, современная западная промышленная система демонстрирует, что она вряд ли является тем режимом, при котором хотелось бы жить и работать» [5].

Вопреки марксистской методологии человек не меняет нравственные нормы поведения вслед за ростом материального богатства.[1] Многочисленные сюжеты о жизни богатых показывают отсутствие прямой зависимости культуры от благосостояния. Для обладания материальными и денежными ценностями чаще используются инстинкты. Границы безнравственного поведения и отношения к окружающим оказались размытыми, все реже они становятся предметом научных исследований и общественных дискуссий. Источники и механизмы аморального поведения, порожденные изощренным потреблением материального богатства, тиражируются средствами массовой информации. Праздное потребление культивируется как основная цель жизни.

Культура – внутренне сакральный процесс, она носит фундаментальный характер, не поддается арифметическому измерению, гипотетически оказывает решающее воздействие на происходящее. Материальное бытие содержит и отражает все культурные ценности человека. Если производитель в любой сфере производства и жизнедеятельности не соблюдает элементарные требования санитарной культуры, то сложно получить качественную продукцию, иметь чистые подъезды и улицы, оградить потребителей от распространения различных заболеваний.

Расширение рыночных отношений ослабляет действие старых систем. Принципы, формы и механизмы социального контроля, действовавшие длительное время, в современных условиях теряют силу. Исчезает форма контроля «лицом к лицу». Общество приобретает обезличенный характер. Новая социально-экономическая дилемма, сопровождающая модернизацию производственных и социальных структур, требует усиления контрольной функции, усложнения ее структуры и перенесения ответственности на человека. Действующая социально-экономическая практика эксплуатирует человека-функцию и создает реальные условия для девиантного поведения.

Тысячелетиями изменения в жизни человека происходили медленно, не затрагивая основные моральные ценности. Многие негативные последствия проводимых реформ заставляют задуматься о месте и роли культуры. Используя терминологию медицины, сравним ценности человека с его сосудистой системой. Как известно, сосуды в организме человека выполняют жизненно важные функции, они доставляют кровь к различным органам и тканям, обеспечивают жизнь человека. Моральные принципы, нормы и ценности – это своеобразные сосуды жизнедеятельности общества. Усложнение материально-технической компоненты повышает требования и значимость обшей и профессиональной культуры личности.

В конце ХХ века во многих странах мира возросло количество техногенных аварий и катастроф с большим количеством человеческих жертв. Основной причиной принято называть абстрактный «человеческий фактор». К сожалению, пока не проводятся исследования, устанавливающие зависимость между выполнением профессионального долга и используемыми методами межличностной коммуникации. Личный опыт производственной деятельности позволяет говорить о том, что грубость, постоянные унижения (особенно тех, кто находится на низшем уровне) редко осуждаются. Постсоветский человек с детства постигает моральное и физическое насилие как единственный эффективный способ общения и достижения своей цели.

Одержимость издержками, ценами, прибылями, количеством и качеством потребительских товаров широко эксплуатирует рабочую силу. Человек в буквальном смысле слова превратился в раба промышленного производства. В экономической науке и практике он изучается как фактор производства. Интерес Г. Беккера к человеческому поведению в условиях реформирования социалистической экономики не нашел поддержки в социальной политике, а значит и формировании новой культуры. Утилитарный рационализм повсеместно проявляется в обращении с человеком как с неодушевленным предметом. Можно рассуждать о том, что пренебрежение к жизни человека связано с реформами, игнорировать противоречивость любых жизненных явлений.

За индустриальные достижения человек заплатил высокую цену. Сложно, но необходимо признать глубинный характер противоречий жизнедеятельности. Подобно тяжелому заболеванию человека они имеют длительный период формирования, выявляются на стадии обострения в определенных обстоятельствах. Ложь, дерзость, честолюбие, тяга к наслаждению, эгоизм и многие другие асоциальные действия начинают теснить нравственность, сознательность, благородство, имея для этого прочную питательную среду. Она создается десятилетиями. П. Сорокин о социалистической революции писал: «Реформы не должны попирать человеческую природу и противоречить ее базовым инстинктам… тщательное научное исследование конкретных социальных условий должно предшествовать любой практической реализации ее реформирования» [4, с. 271].

В условиях низкого уровня развития производства коллективные действия, поддержанные государственным патернализмом, выполняют функцию социального контроля. Десятилетия существования социализма заложили основы индивидуальной безответственности. Провозглашенная свобода действий без внутренних и внешних ограничений, в условиях отсутствия адекватного контроля обернулась, как принято говорить, «снижением нравов, моральной деградацией общества». Сегодня многие социологи, экономисты, политологи обращаются к методологии Макса Вебера. Использование научного наследия как важнейшего элемента прежней культуры позволяет лучше понять происходящее. Современные противоречия между культурным и производственным потенциалом требуют переосмысления философско-социологического обоснования роли человека. В отличие от К. Маркса и О. Конта, отдававшим пальму первенства обществу, М. Вебер считал индивида единственным субъектом, достойным изучения и управления. Ценности индивида, мотивы, цели, интересы определяют социальные действия. Социологи, по мнению М. Вебера, должны обращать основное внимание на механизмы взаимосвязей между ценностями индивида и социальными изменениями. Социально осмысленная субъективная деятельность не может осуществляться вне целей и ценностей. Они в свою очередь формируются под воздействием мотивов. Размышляя о поведении человека, М. Вебер обращал внимание на необходимость постоянного и последовательного изучения мотивов. Проблема мотивов в реализации морально-нравственных основ занимает особое место. Мотивация и свобода выбора, на наш взгляд, это два взаимосвязанных процесса. Человек, не имеющий выбора, обречен на подавление индивидуальности и осознания принимаемых решений. Несвободный человек признает только физический труд и примитивные развлечения. В его понимании наука и искусство не заслуживают достойного внимания. Общий и профессиональный уровень культуры отражают уровень синергетического соединения внутренней и внешней свободы.

Модернизация экономики предъявляет абсолютно новые требования к поведению человека. Выше отмечалась важность контроля в процессе жизнедеятельности и производства. Модернизация влечет за собой изменение структуры и издержек производства. Экономическая теория и практика до настоящего времени основное внимание уделяет таким издержкам, которые достаточно быстро облекаются в денежный эквивалент. Материально- вещественные факторы легко измеряются количественно, подсчет затраченных произведенных объемов и общих затрат не требует серьезных усилий. Действующая система оценочных показателей производственной деятельности базируется на признании товара потребителем. А для него цена товара, произведенного с наименьшими затратами, важнее морально-нравственных ценностей производителя. На практике сложно установить прямую зависимость между общей, профессиональной культурой производителя и потребительскими свойствами товара. К основным проблемам нравственно- культурного порядка в настоящее время можно отнести доверие, надежность, честность, дисциплинированность, ответственность и многие другие, которыми пренебрегают последователи утилитарной рыночной экономики. Стремление максимизировать прибыль сегодня и сейчас несовместимо с «эфемерными этическими принципами» современных собственников.

Развитие цивилизации в условиях ограниченных ресурсов (выделено нами) – а к ним мы относим не только природные, но и человеческие – в буквальном смысле слова вынуждает к переосмыслению ценностей. В конечном итоге бережное отношение к окружающей среде есть не что иное, как зеркальное отражение уровня нравственности человека. Материализация ценностей на основе рациональности и выгодности, расчетов прибыли и убытков создает противоречия между общей культурой и техническим развитием. Интеграция техники и культуры, экономики и промышленности становится все более тесной, усиливая значение культурной парадигмы в управлении. Морально-нравственные принципы ежедневного, порой тяжелого физического труда сложно учитывать в оценке результата. Они становятся не только очевидными, но и ощутимыми только в случае их игнорирования. Постоянно возрастающие культурные требования потребителей, высокие запросы к качественной форме и содержанию пока слабо поддерживаются производителем. Сложилась парадоксальная ситуация. Подавляющее большинство понимает высокую значимость культуры производства, но при этом затраты на окультуривание профессиональной деятельности несет человек.

Мы склонны оценивать культурные изменения в контексте производственно-экономических преобразований жизнедеятельности человека как фундаментальную основу. Люди, создавая и преобразуя формы и принципы функционирования общества, управляют своей собственной жизнью. Спонтанно происходящие процессы приобретают определенную форму и целость только благодаря культурной составляющей. Можно по-разному относиться к теории и последователям экономического детерминизма. Технико-технологический прогресс остановить невозможно. Необходимо принять, что существующая оценочная система достижений базируется на приоритетах материально-вещественных ценностей. Создание товара и потребление происходит в определенном культурном пространстве. И как писал Людвиг фон Мизес: «Каждый зависит от другого, и того же рода отношения существуют между продавцом и покупателем, нанимателем и работником» [3, с. 129]. Понятие «культура» содержит в себе универсальную, сложно организованную систему отношений человека к человеку, человека к окружающему миру. Культура – это не только книги, художественные произведения, а, прежде всего, творческая мастерская самореализации человека. Она включает материально-вещественные товары и индивидуальные способности, интеллектуальное, эстетическое и нравственное развитие, способы и формы взаимодействия в социальном окружении (семья, производственный коллектив, различные общественные формирования и т. д.).

В заключение хотелось бы прибегнуть к помощи выдающего польского социолога Яна Щепаньского. В основе проблем, которые общество не разрешило до настоящего времени, по мнению ученого, лежит неправильная оценка духовной культуры. Поклонение материальной культуре, иногда называемое цивилизацией, привело к тому, что умственная деятельность человека оказалась в роли служанки. Деление на материальную и духовную культуру, по мнению Я. Щепаньского, может применяться только в определенных границах, которые невозможно четко провести между абстрактным образом нового товара и его материальным воплощением. «Культура – это продукт деятельности человека. Она не является чем-то существующим вне человеческих общностей, не является ни самим в себе бытием, ни неким объективным духом» [6, с. 48]. Современная культура как отражение проблем общественного развития базируется на системе противоречий между консервативным восприятием происходящих событий и необходимостью быстрой и адекватной реакции на требования времени. Человек создает и использует мир вещей и мир идей, творит культуру. Вся его жизнь проходит в определенных культурных условиях. Состояние культуры отражает отношение человека к собственной значимости и развитию. Предложенные размышления о неудовлетворительном состоянии культуры хотелось бы закончить предложениями о необходимости исследований всех причин сложившейся ситуации, не останавливаясь на монохромном видении. Трудно согласиться и принять действующую концепцию вторичности культуры. Все отношения – это результат использования жизненного опыта, приобретенных правил, норм, морали и нравственности.

Список литературы

1. Беккер Г. С. Человеческое поведение: экономический подход. ― М.: ГУ ВШЭ, 2003. – 672 с.

2. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Каталог. Библиотека учебной и научной литературы – [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://sbiblio.com/biblio (дата обращения: 26.12.2014).

3. Мизес Л. Человеческая деятельность: Трактат по экономической теории. – М.: ОАО «НПО Экономика», 2000. – 878 с.

4. Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. – М.: Политиздат, 1992. – 543 с.

5. Тойнби А. Постижение истории // Каталог. Библиотека учебной и научной литературы ― [Электронный ресурс] ― Режим доступа: http://sbiblio.com/biblio (дата обращения: 26.12.2014).

6. Щепаньский Я. Элементарные понятия социологии. – М.: Прогресс, 1969. – 240 с.

References

1. Becker G. S. The Economic Approach to Human Behavior [Chelovecheskoe povedenie: ekonomicheskiy podkhod]. Moscow, GU VShE, 2003, 672 p.

2. Weber M. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism [Protestantskaya etika i dukh kapitalizma]. Available at: http://sbiblio.com/biblio (accessed: 26 December 2014).

3. Mises L. Human Action: A Treatise on Economics [Chelovecheskaya deyatelnost: Traktat po ekonomicheskoy teorii]. Moscow, OAO “NPO Ekonomika”, 2000, 878 p.

4. Sorokin P. A. Man. Civilization. Society [Chelovek. Tsivilizatsiya. Obschestvo]. Moscow, Politizdat, 1992, 543 p.

5. Toynbee A. A Study of History [Postizhenie istorii]. Available at: http://sbiblio.com/biblio (accessed: 26 December 2014).

6. Szczepański J. Elementary Concepts of Sociology [Elementarnye ponyatiya sotsiologii]. Moscow, Progress, 1969, 240 p.

[1] Такая трактовка марксистской методологии представляется упрощенной и несколько странной. Хорошо известны высказывания К. Маркса о том, что при высоком проценте прибыли капиталист готов пойти на любые преступления ради ее получения. Само собой разумеется, что рост благосостояния никак не улучшает его нравственность. Утверждение об изменении нравственных норм поведения просто вслед за ростом материального богатства может принадлежать, по-видимому, только сильно вульгаризированным версиям марксизма (прим. главного редактора).

Ссылка на статью:
Злотникова Л. М. Социокультурное развитие в контексте реформирования общественных отношений // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4. – С. 12–20. URL: http://fikio.ru/?p=1285.

Философия

Очеловечивание техники и технизация человека

УДК 141. 62-05

Оконская Наталия Камильевна – Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Пермский национальный исследовательский политехнический университет», профессор кафедры философии и права, доктор философских наук, Пермь, Россия.

E-mail: nataokonskaya@rambler.ru

614010, Россия, Пермский край, Пермь, Комсомольский пр., 29, корп. А,

тел.: +7(342)219-80-47.

Ермаков Михаил Александрович – Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Пермский национальный исследовательский политехнический университет», ассистент кафедры социологии и политологии, Пермь, Россия.

E-mail: sociovampire@mail.ru

614010, Россия, Пермский край, Пермь, Комсомольский пр., 29, корп. А,

тел.: +7(342)219-80-47.

Резник Ольга Афанасьевна – Автономная некоммерческая организация «Пермский гуманитарно-технологический институт», доцент кафедры гуманитарных дисциплин, Пермь, Россия.

614010, Россия, Пермский край, Пермь, Комсомольский пр., 74,

тел.: +7(342)244-28-13.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Современный философский подход к исследованию информационного общества ставит проблему технизации человека с негативным уничижительным акцентом. Не менее важным было бы рассмотрение технизации человека как необходимого прогрессивного элемента создания ноосферы, результатом которого будет очеловечивание техники.

Результаты: Естественность искусственной технической среды является логическим обоснованием прогрессивности технизации. В современном обществе происходит переход от зависимости как нужды (в технике) к необходимой для человека свободе. Помехой для такого очеловечивания технической среды является сам человек, если он не только передал техническим новинкам свое могущество, но и утратил гуманитарные связи. Современной тенденции распада гуманитарных связей может противостоять восстановление единства духовного знания в целом в оппозиции к плюрализму. Духовные ценности способны противостоять напору технизации и даже создать условия для ускоренного развития производительных сил современного общества.

Область применения результатов: Предложен вариант изменения кризисного состояния общества периода 4-й глобальной научной революции.

Выводы: Разрушение гуманитарных связей означает разрыв коммуникаций, потерю технической мощи человечества, опирающейся на выход из потаенности энергии человеческого бытия.

Причина глобальных техногенных катастроф – своеобразное «заигрывание» техническими игрушками, связанными с сутью технизации внешним, случайным образом. Включение моральных норм в сугубо профессиональную деятельность ученого необходимо для переориентации его работы непосредственно на силы социальной коммуникации человека и природы, человека и общества.

Ключевые слова: информационное общество; техническая реальность; технизация общества; очеловечивание техники; гуманитарные связи; духовное знание; плюрализм знаний; релятивизм морали; этический потенциал науки; синергетика.

Humanization of Technology and Technicalization of Humans

Okonskaya Natalia Kamilevna – Perm National Research Polytechnic University, Professor of Philosophy and Law Department, Doctor of Philosophy, Perm, Russia.

E-mail: nataokonskaya@rambler.ru

29, Komsomolsky Prospekt, Perm, Russia, 614000,

Tel: +7 (342) 219-80-47

Ermakov Mihail Aleksandrovich – Perm National Research Polytechnic University, Assistant of the Department of Sociology and Political Science, Perm, Russia.

E-mail: sociovampire@mail.ru

29, Komsomolsky Prospekt, Perm, Russia, 614000,

Tel: +7 (342) 219-80-47

Reznik Olga Afanasevna – Perm Humanities Institute of Technology, Associate Professor of the Humanities Department, Perm, Russia.

74, Komsomolsky Prospekt, Perm, Russia, 614000,

Tel: +7 (342) 244-28-13.

Abstract

Background: Contemporary philosophical approach to the study of the information society poses the problem of techicalization of human in some negative sense. But it seems more important to consider techicalization of human as an essential progressive element of the noosphere creation, which will result in humanization of technology.

Results: Naturalness of synthetic technical environment is the logical justification of technicalization progressiveness. In contemporary society conversion from dependence on technology to human freedom takes place. Humans themselves are the obstacle to humanization of technology if they have given their power to gadgets and lost their human communications. Recovery of spiritual knowledge unity in opposition to pluralism can resist a present-day tendency of human communication destruction. Moral values are able to resist technicalization stress and even to create conditions for labor force acceleration in contemporary society.

Research implications: A variant of the society crisis state alteration in the epoch of 4-th global science revolution is proposed.

Conclusion: The destruction of human communications means a disruption of communication, a loss of technical power of humanity, which is based on the revelation of human vital energy.

One of the reasons of global technological catastrophes is an excessive attention to gadgets connected with the core of technicalization at random. The inclusion of moral norms in professional activities of scientists is necessary to focus their work directly on the forces of social communication between humans and nature, humans and society.

Keywords: information society; technological reality; techicalization of society; humanization of technology; human communications; spiritual knowledge; pluralism of knowledge; relativism of morality; ethical potential of science; synergetics.

Для обычного восприятия техника, изготовленная руками человека, не может скрывать в себе какое-то другое значение кроме того функционального, для которого ее используют. Если техника применяется для разрушения (атомная бомба), то осуждение неизбежно, но даже и в этом случае такую технику можно оправдать (идеей справедливой войны, к примеру). Когда же технические новинки призваны облегчить быт или ускорить производство, то такая техника обычно оценивается сугубо положительно.

Ставя и решая проблемы техники, необходимо понять, что такое техника в философском аспекте. «Техника не то же самое, что суть техники, – пишет Хайдеггер. – … Мы никогда не почувствуем своего отношения к сущности техники, пока будем просто пользоваться ею … или избегать ее. Во всех этих случаях мы еще рабски прикованы к технике, безразлично, утверждаем ли мы ее с энтузиазмом или отрицаем. В самом злом плену у техники, однако, мы оказываемся тогда, когда видим в ней что-то нейтральное; такое представление, особенно популярное сейчас, делает нас совершенно слепыми к ее сущности» [10, с. 221]. Немецким философом отвергается представление о том, что техника есть средство в руках человека. Напротив, Хайдеггер считает, что именно человек «выдан» технике, «затребован» ею. И в этом истоки опасностей, которые подстерегают, по его мнению, человека. Все силы (свободное время, деньги, образование) человек встраивает в технические системы (коммуникационные, производственные, бытовые, пр.).

При этом красота природы, чистый воздух, вкусная родниковая вода, живой разговор, письма, книги становятся редким выбором для отдыха. Они перестали быть ценностью для современного человека, и далеко не потому, что не могут обеспечить отдых, здоровье, общение, полноценный творческий быт. Цивилизованному человеку требуется комфорт, а ценой такого комфорта оказывается служение техническим новшествам.

Зоной воздействия техники кроме самого человека-производителя оказывается вся наша планета. Возможные опасности, связанные с современными технологиями, – это неожиданные эффекты вновь созданных материалов, изобретений, производств, зачастую агрессивные или скрытые в силу их многофакторности (нанопыль, к примеру); информационный шум, мешающий человеку ориентироваться в социуме; усиление лингвистического воздействия на психику в силу массовости обыденных продуктов интернет-взаимодействий и пр. К примеру, энергосберегающие лампы изготовлены на основе ртутного наполнения. Они начали широко использоваться современным потребителем, но в городах нет пунктов приема вышедших из строя ламп. Они оказываются в мусорных контейнерах. Последствия этого очевидны теоретически, а практически никто не несет ответственности за порушенный иммунитет и увеличение смертности от рака.

Объективно самым последним звеном преобразованной человеком природы стала техническая реальность, созданная им самим. Эта реальность насчитывает историю столь же длительную, как и само человеческое общество. Однако качественно новая плотность техники вызывает особое напряжение технической зависимости человечества от новых технологий. Характеристика инновационной, прецедентной экономики информационного общества такова, что создает потребность в особых символических (абстрактных) свойствах товаров и услуг, заполняя окружающую человека реальность синтетическим спросом на новые технологии, характерные для информационного общества. Искусственно регулируемый спрос провоцирует некую зависимость личности от технической составляющей, сродни потребности в кислороде [см.: 3, с. 107 – 108].

По аналогии: кислородосодержащая атмосфера есть искусственная производная растительного царства, но без этой искусственности нашей природы человечество не имело шансов появиться, так как для его зарождения требуется богатый генофонд фауны, несущей потенциал накала противоречия между организмом и средой, наследственности и изменчивости. Именно развитая биология дает появившемуся человечеству такое «чисто человеческое» качество, как возможность управления своими технологиями.

Если в эволюции, качественном объективном процессе развития атомов и молекул реактивность, управляемость реакций изнутри (с помощью встроенных катализаторов) усиливаются по мере приближения к эталону химической эволюции, – четкой пространственной редупликации [см.: 2, с. 127 – 138], – то в человеческих действиях это управление системой изнутри выглядит как возможность произвола, возможность всегда действовать по собственной воле. Однако, «несмотря на отсутствие в настоящее время детальных представлений о биоинформационных сетевых процессах, не вызывает сомнения сам факт наличия внутри организма инфоструктур, обеспечивающих перенос информации в ее химическом (через кровеносную, лимфатическую и др. сети) и электрическом (через нервную систему) видах» [4, с. 14].

Сравним с недавними периодами взаимодействия техники и человека. Середина XX века. Внедрение широкой автоматизации производства, создание вычислительной техники. Выход в космос. Наряду с выходом в космическое пространство, человек незаметно для себя оказался втянутым в виртуальное пространство, тесно связанное с псевдо-эмоциями, псевдоискусством, иллюзорной коммуникацией.

Конец XX века – начало XXI века: исследования в области био- и нано-технологий, которые могут привести к очередной революции во многих областях деятельности человека.

Вся предшествующая история, где человек еще мог обойтись без технической зависимости, есть предыстория. Суть настоящего человеческого глобального сообщества есть техническая стабильная зависимость. Человечество наконец-то становится самим собой. И техника ему в этом помогает. Проблема состоит в том, чтобы зависимость как нужду (в технике) устойчиво и закономерно удалось заменить на обретаемую человечеством свободу.

В эпоху информационного могущества технический мир обретает черты целостности, а человек теряет изначальную целостность. Ситуация обратима, пока технический технологический мир, окружающий человека, способен стать очеловеченным. Показатель очевиден, но не используется. Как предупреждал знаменитый «технарь» и одновременно философ Никита Моисеев, «определение границы запретов, … параметров “роковой черты”… в допустимых границах изменения параметров биосферы, за которыми биологического роду Homo sapiens грозит потеря стабильности и деградация» [5, с. 339]. Если при этом учитывать, что именно социальная система является высшей, наисложнейшей по отношению к природному окружению, то экологические катастрофы лишь проявляют градус разрушения человечности системы. Противоречия между необходимостью технизации и ее разрушительной силой, явленные экологией земли, означают не вред технизации, а ее односторонность, когда могущество человека оказалось вне системной целостности.

Помехой для очеловечивания технической оболочки Земли является сам человек, если он не только передал техническим новинкам свое могущество, но и утратил смысл своего существования и свою техническую сущность, обозначенную Хайдеггером как выход из потаенности [см.: 10, с. 222].

Именно техника совместных действий сделала становящегося человека могучим покорителем природы. Техника и технология приручения животных, выращивания растений, совместной охоты и ритуалов являли собой качественное усиление могущества человека, если ему удавалось соединиться с силами, скрывающимися в социальности.

Через идею синергетики можно наметить причину современного распада гуманитарных связей. Техническое устройство, начиная с колеса и заканчивая объемными принтерами, компьютерами, пр. – это, прежде всего, упорядоченная система, конгломерат. Ошибочный акцент на порядок лишает человека устойчивого интереса к творчеству.

Нам не хватает гуманитарных связей. Гуманитарные связи, по сути, – это «великий хаотизатор», исток бифуркаций. Именно гуманитарная коммуникация обеспечивает связь каждого элемента системы с каждым другим элементом без исключения. По Пригожину, это и есть определение хаоса.

Разрушение гуманитарных связей происходит объективно в результате превращения науки в непосредственную производительную силу. Все новые научные отрасли требуют жесткой профессионализации, результатом которой становится невозможность единой научной культуры в обычных процессах получения образования. Если прежде образованные люди составляли духовную общность, то сегодня спор «между физиками и лириками» уже не является достаточно невинным российским феноменом. Речь идет о возможном антагонизме между гуманитарной культурой, моралью и техническим сознанием большинства. Наука и техника в качестве побочного институционального продукта создают ограниченного технизированного человека. «Одномерному человеку» может быть свойственна техническая универсальность, высокий исполнительский профессионализм – и наивный релятивизм в области морали, выступающий производным от плюрализма знаний. Под релятивизмом Карл Поппер имеет в виду парадигму, согласно которой выбор между конкурирующими теориями произволен для тех, кто мыслит на основе убеждения в том, что объективной истины быть не может: «Главная болезнь философии нашего времени – это интеллектуальный и моральный релятивизм. Причем последний, по крайней мере частично, основывается на первом» [8, с. 379].

Плюрализм знаний автоматически не гарантирует универсальности понимания сложных проблем науки, техники, общественной жизни и пр. Плюрализм скорее является шагом назад в объективном развитии научного прогресса, отражая кризис общественных связей. Наука, выступая против метафизики, в лице своих идеологов-позитивистов, обнажает свою конкурентную устремленность на высшие статусы в общественной жизни. В результате любая наука, не имея возможности стать автономной, становится ложно направленной. И гуманитарии, и «технари», и естественники вне единства научной культуры в целом не могут гарантированно стать лидерами общественных институтов. Настоящим лидером оказывается голая сила, техника как инструмент, сама по себе. Человек отодвинут техникой в сторону, задвинут в тень отчужденной силы технического могущества преобразованной природы. А спасительным вектором может стать, на наш взгляд, восстановление единства и гармонии духовного знания в целом. Время плюрализма – это время разрыва гуманитарных связей между человеком и человеком. Исследуя опасность разрыва гуманитарных связей, мы гипотетически предполагаем, что причина скрыта в слабой структурированности эвристического и этического потенциала науки. Именно здесь скрыт резерв воздействия на прогресс науки (для устранения разрывов и разломов гуманитарных связей) со стороны представителей научных учреждений: высших учебных заведений в том числе.

Необходимо научиться противостоять плюрализму, но не через его запрет и замену на единственно правильное, верное учение. Восстановление в правах истины как таковой вернет общественное признание фундаментальным наукам, гуманитарным наукам, философии как квинтэссенции культуры.

Если эвристическую мощь естественных наук не приходится доказывать косвенно, в силу ее прямой очевидности, то гуманитарное знание кажется мало практичным и слабо востребуемым в техническом прогрессе современной цивилизации. Индивидуально-ценностная ответственность профессионалов от науки за ход истории человечества предполагает познание самого себя, личности, социальных институтов, – а это уже собственно гуманитарное знание.

Другими словами, главная функция науки (познавательная) для гуманитарного знания уже не будет тормозить общественное признание этой отрасли науки в качестве полновесного передового участника производительной силы. Гуманитарии в перспективе выходят на высокий уровень общественного признания в случае индивидуально-ценностной переориентации субъектов производства.

«Образование было и остается одним из основополагающих критериев структурирования общества. Гуманитарное образование займет достойное место, очерчивающее границы собственников (интеллектуальных) информационного общества» [6, с. 79].

«В настоящее время интенсивно развивается новая форма материального труда – всеобщий труд. Внешне он имеет сходство с умственным и, как правило, отождествляется с последним» [7, с. 23]. В исторической перспективе оказывается ясным, что сутью всеобщего труда является духовная коммуникация человека с человеком, когда технике внешней противопоставлена технология создания чисто человеческих качеств: чести, совести, любви. Если техника встроенной в Рейн гидроэлектростанции дает необходимое тепло, а энергия атомных взрывов обеспечивает выигрыш в войне, то в глубинном аспекте любая техническая новинка, усиливающая могущество, препятствует возможности разглядеть другого человека с его переживаниями, чувствами. Идет всеобщее отчуждение через технизацию человека. Прежде всего, надо отметить, что знания инженеров, несмотря на внутреннюю глубину и профессиональную культуру среднестатистического представителя этой общности, в целом разрознены. Это вызвано особой востребованностью того знания, что используется в инновационных технологиях, которое позволяет получить прибыль быстро [1, с.18].

Неустойчивость общества есть прямой результат переворачивания с ног на голову: основные организаторы процесса труда не контролируют не только отдаленный целостный результат глобализации социума, но даже и собственные социальные структуры. Разрушение гуманитарных связей означает разрыв коммуникации, потерю социальной (высшей по сложности и производительной силе) энергии, причину глобальных техногенных катастроф. И эти опасности кроются в субъективных искажениях развития науки. «Отсутствует социальный институт под названием «Инженер». Имеет место лишь специализация в этом образовании, причем взамен объективного социального института его роль пока несут на себе такие специально организованные союзы, как АИОР (Ассоциация инженерного образования России), Соглашения международного семинара (ISO/IWA) и руководства ИСО (ISO Guides). Их недостаток не только в искусственно субъективном начале, но и в узко территориальной или узко профессиональной ограниченности. Конечно, такие организации необходимы, эффективны и перспективны. Однако объективный социальный институт инженеров не совпадает с этими организациями ни по задачам, ни по функциям» [11, с. 80].

Чтобы технокатастрофы не стали привычным вывихом процесса технизации информационного общества, включение моральных норм в сугубо профессиональную деятельность ученого не только возможно, но и необходимо. «Трансформируется идеал ценностно нейтрального исследования. Объективно истинное объяснение и описание применительно к «человеко-размерным» объектам не только допускается, но и предполагает включение аксиологических факторов в состав объясняющих положений» [9, с. 365].

Хочется подчеркнуть, что свобода человека является следующим этапом развития человечества. Она достигается тогда, когда нормами, критериями профессиональных и других статусных успехов становятся не технико-технические показатели (скорости, силы, эффективности), а отслеживание интересов социальной системы, лидером и организатором которой является каждый участник. Духовные ценности могут защитить институт науки от опасностей технизации, а человечество обретет прогрессивный вектор ускоренного развития производительных сил.

Список литературы

1. Агацци Э. Идея общества, основанного на знаниях // Вопросы философии. – 2012. – № 10. – С. 3 – 19.

2. Барг О. А. Философские проблемы химии: конкретно-всеобщий подход. – Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2006. – 166 с.

3. Ермаков М. А. Новая формация: бесклассовое общество, или информационный капитализм // Власть. – 2013. – № 9. – С. 106 – 110.

4. Комашинский В. И., Орлов С. В. Философия инфоэволюционного подхода к стратегиям дальнейшего развития технологий пост-NGN // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 2 (4). – С. 11 – 20. [Электронный ресурс]: http://fikio.ru/?p=1104 (дата обращения 25.12.2014).

5. Моисеев Н. Н. Человек и ноосфера. – М.: Молодая гвардия, 1990. – 351 с.

6. Оконская Н. К. Технизация человека в синергетическом аспекте // Вестник Пермского национального исследовательского политехнического университета. Культура. История. Философия. Право. – 2013. – №8 (47). – С.72 – 82.

7. Орлов С. В. Философия информационного общества: новые идеи и проблемы // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2013. – № 1 (1). – С. 11 – 25. [Электронный ресурс]: http://fikio.ru/?p=159 (дата обращения 25.12.2014).

8. Поппер К. Логика и рост научного знания. Избранные работы. – М.: Прогресс. – 1983. – 605 с.

9. Стёпин В. С. История и философия науки: Учебник для аспирантов и соискателей ученой степени кандидата наук. – М.: Академический проект, 2014. – 424 с.

10. Хайдеггер М. Вопрос о технике // Хайдеггер М. Время и бытие. – М.: Республика. – 1993. – С. 221 – 238.

11. Trushkov Y. Y., Okonskaya N. K. “Dust in the Eyes”. Converging Technologies. // Middle East Journal of Scientific Research. – UAE, Dubai: IDOSI Publications L.L.C. – 2014. – Vol. 21 (1). – pp. 76 – 83.

References

1. Agazzi E. The Idea of a Society Based on Knowledge [Ideya obschestva, osnovannogo na znaniyakh]. Voprosy filosofii (Questions of Philosophy), 2012, № 10, pp. 3 – 19.

2. Barg O. A. Philosophic Problems of Chemistry: the Concrete Universal Approach [Filosofskie problemy khimii: konkretno-vseobschiy podkhod]. Perm, Izdatelstvo permskogo universiteta, 2006, 166 p.

3. Ermakov M. A. The New Formation: a Classless Society or Information Capitalism [Novaya formatsiya: besklassovoe obschestvo, ili informatsionnyy kapitalizm]. Vlast (Power), 2013, № 9, pp. 106 – 110.

4. Komashinskiy V. I., Orlov S. V. The Philosophy of Infoevolutional Approach to the Strategies of Further Post-NGN Technologies Development [Filosofiya infoevolyutsionnogo podkhoda k strategiyam dalneyshego razvitiya tekhnologiy post-NGN]. Filosofija i gumanitarnyie nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, pp. 11 – 20. Available at: http://fikio.ru/?p=1104 (accessed 25 Decemner 2014).

5. Moiseev N. N. The Man and the Noosphere [Chelovek i noosfera]. Moscow, Molodaya gvardiya, 1990, 351 p.

6. Okonskaya N. K. Technisation of Human in the Synergetic Aspect [Tekhnizatsiya cheloveka v sinergeticheskom aspekte]. Vestnik Permskogo natsionalnogo issledovatelskogo politekhnicheskogo universiteta. Kultura. Istoriya. Filosofiya. Pravo (Perm National Research Polytechnic University Bulletin. Culture, History, Philosophy, Law), 2013, №8 (47), pp.72 – 82.

7. Orlov S. V. Philosophy of the Information Society: New Ideas and Challenges [Filosofiya informatsionnogo obschestva: novye idei i problemy]. Filosofija i gumanitarnyie nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2013, pp. 11 – 25. Available at: http://fikio.ru/?p=159 (accessed 25 Decemner 2014).

8. Popper K. R. The Logic of Scientific Discovery. Selected Works [Logika i rost nauchnogo znaniya. Izbrannye raboty]. Moscow, Progress, 1983, 605 p.

9. Stepin V. S. History and Philosophy of Science: A Textbook for Graduate Students and Candidates of Science Degree [Istoriya i filosofiya nauki: Uchebnik dlya aspirantov i soiskateley uchenoy stepeni kandidata nauk]. Moscow, Akademicheskiy proekt, 2014, 424 p.

10. Heidegger M. The Question Concerning Technology [Vopros o tekhnike] Vremya i bytie (Time and Being). Moscow, Respublika, 1993, pp. 221 – 238.

11. Trushkov Y. Y., Okonskaya N. K. “Dust in the Eyes”. Converging Technologies. Middle East Journal of Scientific Research, 2014, Vol. 21 (1), pp. 76 – 83.

Ссылка на статью:
Оконская Н. К., Ермаков М. А., Резник О. А. Очеловечивание техники и технизация человека // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4. – С. 21–30. URL: http://fikio.ru/?p=1278.

Философия

Crisis Management and Social Effectiveness

UDC 316.776.3

Laura Pana – Politechnic University of Bucharest, Faculty of Automatic Control and Computer Science, Automatic Control and Industrial Informatics Department, Associate Professor, Bucharest, Romania.

E-mail: lapana25@gmail.com

Splaiul Independentei nr. 313, sector 6, Bucuresti, CP 060042,

tel: +(40)21 402 92 69.

Abstract

Systemic change oriented crisis management is the main subject matter of the study. Social action and the ways to improve it with the aim of social effectiveness growth are also studied. New management fields are signaled out; among them, crisis management and change management are accented and concisely presented. The hierarchical structure of the system of effectiveness principles is described and explained. Social effectiveness by systemic change is maybe the best formula for social problem solving. Then, how to make changes is one of questions that our work tries to answer. Can we design, finally, a Science of change, applied by change management? Crisis and (lack or excess of) effectiveness are strongly connected, as showed by our findings. Can effectiveness be one of the foreseeable effects of the current crisis? Systemic change and effectiveness constitutes, however, the central theme of the present study. A system of criteria for social effectiveness is sketched. Economic and global effectiveness as aspects of social effectiveness are pointed out and a general or ultimate criterion of social effectiveness is distinguished.

Keywords: crisis and change management; systemic change; system of criteria for social effectiveness.

Introduction

Successful management techniques were developed in the second half of the XX century for almost all fields of social activity (economic, political or cultural), but the effectiveness of social activity as a whole is not at all modified, as we can see in the middle of the present global crisis. The reason is not only the gap between management theory and practice, nor only the lack of connection between the various activity fields or the defective co-ordination of the whole social system’s evolution, but even the way in which social activities themselves are conceived and practiced. In this state of affairs, we can appeal once again to the science and technology of effectiveness – cybernetics. But we also have to find and to apply some new and adequate principles in this area of social research and social intervention in order to make effective cybernetics itself.

Our age seems to be an age of crisis; it presents even a system of crises. The way that the manifestations of the current crises are approached suggests that not all the current crises (economic, financial, political, ecological) are spontaneous or necessary. Some of the various types of crises, such as the managerial ones, the crises from the field of labor and of human resources, or the project crisis, all result from or are induced by the way we are conceiving and organizing the cultural and educational processes. A few aspects pertaining to the economic culture, technical culture or spiritual culture are considered in the present paper, where we also emphasize the conditions of social evolution, founded on intellectual education, oriented by a social design, and supported by the development of knowledge-based IT instruments.

We also highlight in our study the natural, informational and sociological bases of an efficient social evolution and organization, with a strong IT involvement, starting from the fact that in certain fields and at certain levels of organization, the automatic evolution or control of processes is the most efficient. The complexity of human evolution and, therefore, the necessity of its efficient orientation also need an action-centered social inquiry by which some new and self-effective principles, norms and rules of action can be formulated according to a few equally new goals, values and criteria in order to establish the effectiveness degree of social action.

The finality of the work is the development of the crisis management research field, as a field of strategic management. The place of crisis management in relation to other management fields such as change management, risk management or emergency management is established. Consequently, we explore, starting from our previous studies, the possibility of developing certain new types of programs of effective social development, information technologies based intellectual techniques included.

1. Systemic Change Oriented Crisis Management

A theory of systemic change oriented crisis management is initiated in the paper, on the basis of the selection and the application of certain principles related to Systems Dynamics, Systems Practice and Human Systems Designing. The proposed theory explains the ensemble of remnant, current or emerging crises in today’s society and formulates a methodology for the management of social crises.

The developed theory explains both the great number and the rapid succesion of the recent crises, the scope of the current crisis, and the failure of the repeated attempts throughout the last 50 years to solve or to postpone the developing crisis.

Based on this theory, alternative or successive – economic, political, technical – ways of crisis management, attempted in the last historical period, are identified. Obviously, among these ways, the most recent, namely the one based on IT development, was also the most successful.

The same theory offers a methodology (a set of principles) of social organization, starting from the study and the application, for the purpose of Design for Society, of three categories of principles: the evolution principles, the principles of efficient action and the principles of systemic collaborative thinking.

Probable evolutions of nowadys coexisting social systems can be examined on the basis of the same theory and this analysis allows the identification of a solution for social evolution realized as social development.

Social innovation, in its various forms, is also taken into account as a factor in the management of the system of crises; and the possibility of combining the algorithmic and the euristic as a solution for an efficient social evolution, euristically oriented and algorithmically realized is assessed.

We also highlight three methods of identifying a global and systemic, but modular and evolutionary, solution which could be sequentially applied for social and cultural models based on different economic, political and spiritual development strategies.

These ways of development tolerate errors, non-standard attempts and aging phenomena, exclude the acceleration of the social processes towards unknown objectives or the recourse to powerful technologies without fundamental knowledge and involve the development and application of new socio-cybernetic technologies as well as the development of intellectual techniques based on information science and technology.

2. Social Action and Social Effectiveness

Important results of social theory and valuable outcomes of cybernetic research can be reconsidered from the perspective of an action and efficacy-centred social inquiry. Our findings on this subject-matter are the followings.

1) Systems can/must be conceived as systems of action: systemic thinking can be completed or even better revised from an action centred perspective.

2) Forms of being and action can be seen as ordered from the minimum to the maximum level of organization, but can be all efficient at the highest level. Thus, efficiency is not univocally dependent on the level of complexity and the degree of organization.

3) The best order is that enabling permanent and complete reorganization.

4) Deep order and maximum level of complexity can be sometimes major impediments for the improvement of a system.

5) We need more and new criteria for social effectiveness because they are necessary in any decision issues but also because effectiveness criteria have also to be proved as effective. A few efficient criteria can be: the number of possible directions/variants of evolution/development and the balance between structure/activity, stability/development, hard/soft and input/output. We also consider that the possibility/availability for internal changes of the system, concerning these aspects, is yet the most important criterion of classification, from the perspective of the inventive thinking and of the social invention.

6) Levels of manageability and complexity are not necessarily correlated; on a scale of governing possibilities, the most ungovernable are the simple but huge systems (mega-systems) and the complex macro-systems (hyper-systems). In the latter case not the size and number of components, but the density, variability, randomness, interaction and speed are important.

7) Society is the most organized and the least controlled system. The explanation is, from our present point of view, the artificial character of social organization. There have been invented numerous new but superficial structures, often reciprocally incommoding. At the same time, necessary social structures go through a process of de-structuring. There are promoted super-structured forms of organization, such as multi-organizations. Problem solving is centralized, and global problems are superposed on local ones.

Intelligent social projects, activities and environments are, for now, less efficient than the natural ones; it is now the time for inventive but efficient social knowledge, thinking and action.

Complexity problems cannot be always solved by (intelligent) organization.

In social life, the degree of efficient or intelligent use of information as well as the constitution and development of the intelligent environment can be considered as parts of the efficient answer to the problems induced by the growth of complexity. Nature responded to complexity and instability by multiplication and adaptation.

But past and present studies have not found solutions to a humanly (not just technically or economically) efficient social organization and development, and futurists are tired of launching warnings. Now, social systems are managed, not led, and this seems to be a sign of a healthy rejection of the artificial, exterior (political) control.

Societies are managed from within one or another of their subsystems; for the present advanced societies: the technological one, which is yet almost entirely subordinated to that economic. There are some assumed guiding values, but not clear purposes; global ways are identified, but concrete and adequate means are not. These means have to be available for different cultures and not just for the present, but for the future ones too.

Yet we note attempts to replace not just the political, but even the technical and economic management by the knowledge management, and even some theoretical efforts to set the foundations for the building of a new economy, a culture economy.

3. New Management Fields. Crisis Management

A rich net of new managerial activities and fields can be observed in the present social dynamics:

– information management;

– knowledge management;

– culture management;

– project management;

– invention management;

– time management;

– skills management;

– talent management;

– competence management;

– motivation management;

– performance management; business performance management;

– career management;

– stress management;

– virtual management (virtual factory but all types of virtual works can benefit);

– strategic management.

It is noticeable that all previous fields of management may and need to be based on the last named and that strategic management is not only a general and constantly present concern and it includes a highly prospective attitude.

We also precise that in all these management fields other managerial activities may become necessary:

– change management;

– emergent technologies management;

– risk and emergency management;

– crisis management;

– social management.

A knowledge economy is anticipated for the next historical period, as a preparation of the culture economy [2; 3]. The need for a culture management is then implied, but also a cultural management can be anticipated, if even the economic dimension of social life is a part of culture.

The highest importance of culture management and competence management becomes also obvious because these management fields, now in the middle of their ascension, are at the same time really useful for other management fields such as strategic management [1].

Information machine and internet based economies are characterized by firms that are passing to new, recombined and dynamic economic models based on applications able to assist them in the optimization of their relations in the business environment and that are elaborating even network based business models [5].

In economic fields, in which the productive processes or services are digitalized, the creation, circulation and application of new methods and techniques of conception, projection, production and distribution of new, virtual, intellectual and spiritual goods are possible.

The evolution towards a knowledge society also generates a process of integration of research and innovation, which needs a new form of management, the invention management. Innovation itself can be conceived as a process. This process implies innovation resources, innovative relations and special institutions efficiently involved in these processes.

By present-day activities and relations that generate virtual groups and organizations that create new forms and even levels of cognition, we think that even a virtual management will be required.

The place of crisis management in relation to other management fields such as change management, risk management or emergency management is established.

Social Management (or societal management) is not the ensemble of all these managerial efforts as it is not an equivalent of strategic management taken without its foreseeing dimension. Social or societal management regards the systemic coordination of the social activities as a whole and subsumes, as its own dimensions, social control and social intervention.

It is necessary to add that internal changes and mainly new fields of activity appear in each moment on the chart of management, and that the scale of management levels is open and maybe that we can conceive the ensamble of these forms and levels of activity as a system, even as a cybernetic system, which ensures an efficient social evolution. Is it a feed-up or a feed-down cybernetic system?

4. Social Effectiveness by Systemic Change

Considered as an age of changes, our age ends with systemic changes that can, either confirm and continue this characteristic trend of the current social evolution, or open a new era, an era in which the current changes will come to an end, within a homogenous and stable global system.

In the latter case, an aspect that should be considered is represented by the nature and the structure of the new social organization, aspects that will also determine the characteristics of its dynamics. The next social order will be necessarily a new one, but at this moment, its structure is hard to predict.

However, we have to formulate rigorous social models in order to avoid both:

a) spontaneous evolutions towards crisis

b) failed social experiments at high human costs.

Change management is implied in many, if not even in all represented levels of management. In competence management it refers to the individual, organizational and societal forms of change.

Each of the outlined forms of change is, in fact, a complex of human activities. Organizational change is, for example, a culture based one, i. e. a group or association oriented on and technically realizing social change.

We also have to highlight some methods of identifying a global and systemic, but modular and evolutionary, solution which could be sequentially applied for social and cultural models based on different economic, political and spiritual development strategies. What happens when a single type of system dominates? Are there any encouraged change and permanent development in this situation? The above described ways of development tolerate errors, non-standard attempts and aging phenomena, exclude the acceleration of the social processes towards unknown objectives or the recourse to powerful technologies without fundamental knowledge and involve the development and application of new socio-cybernetic technologies as well as the development of intellectual techniques based on information science and technology.

Some complexity generating problems also need a global intelligent construction and conduct, capable to avoid, at the same time, autocracy and technocracy.

The systemic change can subsume:

– change detecting;

– change prevention;

– change management or, eventually, change correction;

– change prediction;

– change generation.

In order to reach the fifth possible goal in social change (in various fields and with distinct instruments), the search of a methodology (a set of principles) of social organization is needed, and such principles can and must be used from the start of study to their application.

5. Principles of Effectiveness

For the purpose of Design for Society, three categories of principles can be used: substantiating principles, some more operational principles and principles with unmediated efficacy in activities of change and crisis management. There are, in fact, sets or groups of principles.

1. Substantiating principles, such as:

– evolution principles;

– synergy principles;

– principles of efficient action;

– principles of thinking (such as principles of systemic collaborative thinking).

2. Operational principles:

– principle of goals definition;

– principle of priorities setting;

– principles of terms appointing;

– principles of space and time management.

By the last synthetic formula of an operational principle we realize a generalization of the managerial model of time and space. Here we take into account some specific rules to use stable, mobile and variable space units. The right place and moment for various activities are established in different ways in distinct managerial approaches. Our time itself generates a whole vision about the new and perpetually changing physical or virtual environments generated by the computer and internet culture.

3. Principles of actual set up of a change, with an unmediated efficacy:

– reflexive planning of activity and both precise and tactful application of the plan;

– a study of the field, the specific relations and processes as the present trends;

– careful evaluation of resources and costs, advantages and disadvantages;

– competencies defined and appointed as well as responsibilities established;

– consulting and involving interested/affected people;

– anticipation and observation of some obligatory steps and terms;

– periodical evaluation of terms and quality of results;

– critical points anticipation and permanent evaluation of favourable circumstances and difficulties too;

– the study of risk factors and possible unique situations;

– drawing up flexible strategies;

– simulating, if possible, the dominant tendenies as the elaborated models;

– forecasting the whole of the probable outcomes and other consequences;

– planning the continuity of change, which is the most important for the change and crisis management activities;

– rewards allowed and sactions establed.

This set of principles, chosen to obtain or to grow the effectiveness degree of social action, is applicable in any kind of social action but it is intended to substantiate mainly social management.

From the specified perspective, we can note the following remarks.

1. The activity of change management (changes induced by the crisis included)

– has common components with any other management activities;

– is, itself, a complex activity;

– is a meta-activity, because subordinates various types of other activities.

2. Changes do not have to be forced; they can complicate the situation by generating new problems and then they can aggravate the given situation.

3. A higher effectiveness of change management as any kind of managing activity can be marked if the importance of a principle-based education is observed. Here, we pay attention not only to the organizational principles, but to some other kinds of principles as well. Our attitude can be then affiliated to the so called principism, which is, however, mainly a moral trend in thinking.

Another specification becomes useful here, because the common sense tends to reduce all sorts of principles to moral principles. The latter constituates the fund of principles that supports all other types of principles and legitimates them from the viewpoint of the perspective of the most important values by which action is directed.

In this sense, all principles are moral because of their moral basis, but, in fact, they illustrate a general concealing attitude: they are always based on specific competences, and only in the signaled broader sense, and from a subjective point of view, both principles and other sermonic attitudes can be seen as moralizing.

6. How to Make Changes. Is It a Science of Change Applied by Change Management?

Is to induce necessary changes only a practical problem, or can we create and then others can study the Science of change?

Change is the most natural and the most general phenomenon. To state the permanence of change is, then, natural too. But nature makes only necessary changes, namely, those with the maximal probability of success.

Certainly, nature has exercised changes from the beginning of the time, while we have to make changes in unprecedented and unique, uncertain or even risky situations. If in nature change means any simple form of movement, society is a complex and evolving system, where each change can be a real experiment.

This new level of complexity is sometimes addressed even by scolars dealing with physical sciences like me. Prigogine, who shows [7, pp. 140; 204] that at this level, where the coeficient of dynamism is high, we can expect an increased degree of instability too, especially if the studied social system is not closed and totally controlled, but a new one and opened to fluctuations and innovation. In this case, the future is hard to be predicted because of the multitude of changes which become possible.

Under these conditions, we have to make realistic changes, because these kinds of changes are also feasable. Changes must be measurable, i. e. realism has to be characteristic to the last sequence of action that is evaluated.

What does a realistic change mean? A study-based change, a change prepared by a description of the situation that we have to change, and a change for which we have already established the likely efficacy (both objective and subjective efficacy).

Then, similar to nature, we have to know if the projected action deserves the effort or, in other words, we have to apply the very principle of nature, the principle of minimal effort. In social and economic terms we have the efficacy balance: the benefits of action must be greater than its costs.

But nature also behaves according to the principle of podigiousity and even of prodigality of resources, coordinated with the other principle, the principle of trial-and-error, all these in her effort to ensure continuity (of life, particularly). Efficacy of social action also depends on unconditioned commitment to a goal, determination and sacrifice, as it is related to chance, opportunity and mainly to initiative.

If we take as fundaments the above formulated ideas, it becomes clear enough that:

– changes cannot be made because we don’t know what to do;

– changes are not applications of some old theories, when new ones are lacking;

– efficacy must have mainly internal sources and then changes do not have to be made only at the suggestion of certain superior but exterior instances;

– decisions on change does not have to be taken at random;

– changes are not improvising;

– any change has to take into account (through dedicated studies and even accurate calculi) precise categories of people that will benefit from a new situation generated;

– a continuous evaluation and re-evaluation of the remaining distance between the goal and the already obtained result of the change is beneficial for the global efficacy of the activity;

– we have always to submit and to analyse the results of the initiated change;

– to ensure the continuity of application of the realized change is essential.

A fundamental aspect related to the realism of change is a right understanding and settling of the goal of action. An adequate evaluation of the complexity of purpose, and then a qualified identification and implementation of the set of motivations for a change – a motivation management – are important ingredients of a successful change.

Then we have to consider and to solve, to represent and to communicate problems such as:

– what we aim at by the change;

– why the change is necessary;

– how we can find out if the change is made;

– who is affected and how they will react;

– which part of the change can be realized by the initiator and where we need others; who may be involed;

– will the change be realized in the future, by whom, and who will benefit; other long-term and general consequences.

From a prospective and thoughtful perspective, the main purpose of social change is the public good, but this one is identified in very different ways, in each economic theory or political programme; yet sometimes even pragmatic thinkers determine it as being happiness. French authors name this future desirable state as the joy of living in society when the English speaking ones, as satisfaction with life that can be analysed by some specific social indicators.

A diversity, not only linguistic one but even one of approaches, becomes obvious when we find out that happiness is designed by philosophy, promised by politics and allowed by economy. From this latter, deeply practical viewpoint, some present scholars in social sciences [4] outline that any economic model is bathing in a general vision which includes a representation of the joy to live in society.

The most important request of change management is, in our vision, to generate, to manage, to finalize, to measure and to continue a successful change. Change does not have to be made for the sake of change; in such a situation each social actor and even individual may understand what he wants and can act as he considers; consequently, the success will be a temporary one – a motivated success – and will end in inefficacy.

Another important commandment interdicts change at any price and asks for people’s accord with the change and precises that implementation of changes does not have to be urged; in other conditions, change encourages inobservance of rules, illicites interactions and illegal initiatives. Undesirable subjective attitudes such as the lack of willingness to assume the responsability, development of burocracy in its wrong sense (often manifested in unfear interpersonal relations at work), can also appear.

Change can generate incertitudes as it may be imposed by incertitudes. In both situations, it has to be introduced and managed in a way that enables people to cope successfully with the results of change. Not only understanding, accord, but involvement in cooperation in the whole process of change are needed.

A change managing team has to be established if the change is urgent, to fix the time limits in which it is opportune, the risks of an intempestive application of change, the proper rhytm, and the likelihood or even the imminence of a disaster that may occur by generating or by impeding a change.

In many cases a postponing of change is decided in order to see if time can solve the problem we have. But, generally, inactivity in social context is not the right solution, mainly because incertitude is a permanent feature of the social system and environment. In the discussed case, a definitory feature of the social existence is extended to the social activity too.

Sometimes a sentiment of a ’broken’ management becomes possible, because of the dishearting perspective of the option between a sharp disastrous change and a long-term disaster, caused by indecision or by too slow action.

At the same time, even if rush changes may produce short-term legitimacy, it reduces responsibility. They can also generate unforeseen difficulties that will request supplementary efforts and can determine counter-effective results.

A manager has to distinguish between changes imposed by systemic constrains and changes required by contextual or environmental issues, that may be induced by relations with other systems but can become necessary as consequences of some theories or of some insti tutionally established obligations.

Besides some other influential present theories that technocrats tend to accreditate the lack of alternatives even in the case of the decision-expert, the main implication of this technocratic attitude here is the idea of a single possible way to be followed in such a complex and mobile social environment as the present one.

For this reason it is important to outline that a change can:

– modify a management way itself, an order or a system;

– introduce a new organization type, system and order;

– produce confusion and disorder or chaos;

– make possible any other change, in any sense.

Generally,when changes cannot be assimilated, managed or beared by a system, because of their multitude and rapidity, they can lead both community and individuals to arbitrary decisions, to abuses in the managing activities and even to anomy in its more or less severe forms.

7. Effectiveness by Crisis?

A classical crisis situation occurs when the lack of effectiveness is generalized and disfunctionalities appear in many or all social fields. By contrast, the present global crisis was generated, in our opinion, among other deep causes – some of them already outlined by us – by a super-efficacy, obtained in a few areas of activities, namely, computing, banking and real estate affairs.

In fact, the first of these star activities of our times is that which made possible an effectiveness of 400% or more in computing and networking as in the next two types of affairs, when by now efficacy got by technology has raised ordinarily to 40 – 50% and only exceptionaly, and at a low scale, mainly experimental, at 75 %.

Only nature is close to a hundred per cent (98%) efficacy. We have to add here a necessary specification: human nature is not a part, from this poin of view, of the genuine nature, but it generates a completely new and original kingdom, named human society, where ’human’ often denominates mainly an old and idealized representation and less a reality.

To put it clearly , from the perspective of our subject-matter, an artificial or even false efficacy lies on the basis of the present major crisis.

Our epoch is characterized as an ’age of crisis’, also because of the large variety and the huge number of crises that occur and persist in practically all fields of activity. The scale of crises comprises, in our days, economic, social, political and moral crises. The economic crises are, in their turn, energetic crises, production, consumption or financial crises. These economic crises are generated by some deeper ones, like crises of labor or crises of education. They have then as consequences some other crises, like the ecological ones.

In order to explain the large number and the enormous variety of contemporary crises, a lot of theories were produced; a notable one is that the main cause of this system of crises is a bigger and stronger one, a managerial crisis. This explanation should be good enough, at a first sight, for it is, in fact, contrary to a few actual trends and evolutions, as it is precisely the above illustrated huge development and diversification of management fields.

This contemporary phenomenon is suggestively hit off by the term ’managerial revolution’, and is described by some authors as the replacement of the ’invisible hand’ identified by Adam Smith, by the ’visible hand’ of contemporary technocrats with special competences in management.

Our own explanation of the present accumulation and cascade of crises is one which regards an even profounder level of social structure, motion and activity, i. e. culture. The way in which values of various sorts such as economic, juridical, moral and political are produced determines the quality, efficacy and finality of social action.

All these fundamental features of individual or collaborative work can be absent if not directed by a set of suitable values. Only in the fast situation in which the entire activity is substantiated by generally practiced values, the produced goods become cultural assets, not only wares, and can allow a life that deserves to be lived and which may have happiness as a permanent, not only as a final goal.

Maybe the main expression of the present cultural crisis that generates all the above mentioned types of crises is the project-crisis. Our civilization gathered together a huge amount of means (technical or intellectual), aquired numberless facilities and created new (real and virtual) environments, as well as an impressive quantity of various goods, but what is the purpose? We can add that some subsystems of the social system are now well managed, mainly by the reminded technical means, but the social realm as a whole and its future seems to be hazy and hazardous.

An analytical study of distinct crises that succeded in the last 50 years is made in our previous work on social models [6], where several less general explanations and a few tables and even ten concrete examples are furnished and analysed.

Under the present conditions, besides the above outlined specific causes of crises, the latter general causes are in action without interruption, and among these general causes we can name the low, or by contrast, too high effectiveness of the action. Thus we have sequences of action or even entire domains of activity, where effectiveness is proved to be pseudo-effectiveness, low efficacy is a lasting one, and uneffectiveness gets at counter-efficacy.

In such a context we can analyse as final examples, different organizational and social structures and activities like those in banking, auctions or selling and maybe mainly governing activities. Other, particularly high-tech activities, are super-efficient but often with grave, random, risk and even menace generating effects.

Counter-efficacy may be not only a result of the lack of performance in one or more fields of activity, but also the final result and expression of many and continuous social backwards and overlooking, as the accumulation of wrong decisions or indecisions. All these ’minus’ preceded, absent or deficient activities, that can also be neglected and forgotten, when added, lead to the snow ball paradigm at a social scale.

The result is that we are really experimenting now phenomena such as de-structuring of institutional structures and de-regulation of social activities. Sub-financing of important social activities and lack of coordination in department activities by the retreat of the state from vital activity fields such as research, transportation and even economic management, are many other ’outstanding’ consequences of the lack of social management or, at least, crisis management.

Maybe the last and most spectacular consequences of such an unreflecting strategy or lack of strategy are: ’negative growth’, state insolvency and failure of some presumed high developed countries as well as the lack of perspective for whole regions of the world.

We are living in a negative variant of what a few important social scientists proposed as positive solutions 30 years ago. Why? Because we were not able to hear in time their voices as well as we have no eyes to see the main future social trends now.

The social innovation, in its various forms, is also taken into account as a factor in the management of the system change or crisis management.

Change management and crisis management require then innovation-critical competences, that suppose:

i) to see the firm, organization or domain as a multileveled and multisided system like society;

ii) to understand their system place in the social system and movement;

iii) to integrate diverse forms, levels and degrees of invention as change resources;

iv) to analyze invention as a system of activities that requires its own type of management, the invention management.

A model of the future directs each individual or social project; science offers the methods of creating, and technology – the means of simulating these models. The future society which will be, probably, a knowledge society, will be characterized by a new technical infrastructure, an information structure and by specialized e-activities such as e-work, e-business, e-commerce and even e-government or e-learning.

Knowledge society will be characterized by an institutional structure which allows the efficient use of knowledge, an educational system which prepares the population for knowledge use and generation, by a flexible and dynamic spiritual hyper-structure, able to nourish and support any kind of creation, including the creation of an efficient innovation system.

New business models are developed in information society that precedes knowledge society. Generally, business development is partly scientific, and partly subjective, based on the feelings and wishes of the business owners or markets. There are so many ways to develop a business which achieve growth and improvement, and among these there is rarely just one single best solution.

Success in business by efficacy is difficult to analyze, and hard to apply as a replicable process. ’Change in changing environment!’ and ’Change things and change yourself!’ may be some suitable formulae for a successful manager. Planning, implementing and managing change in a fast-changing environment is increasingly the situation in which most organizations are working.

Dynamic environments, such as described above, require not only dynamic, flexible and continuous planning and programming, but well trained staff sharing culture organization, prepared for effective optimising organizational response to market opportunities and threats, especially for a successful change management.

Long-term planning is a sound strategic vision, not a specific detailed plan, because the latter is impossible to predict reliably. ’Detailed five years plans are out-of-date two weeks after they were written’ as well as ’Focus on detail, for establishing and measuring delivery of immediate actions is necessary, not medium-to-long-term plans’; these are the newest beliefs of business management professionals.

An entire crisis intervention strategy is sometimes elaborated [4], and some specific crisis intervention skills are recommended and described, for a very large scale of individual or social crises, such as crises that occur by violent behavior in institutions or at home, by pesonal loss or suicide tentatives, by abuses in schools and other abuses against children or against other categories such as the present day so mediatized, commented and politically exploited sexual assaults.

The most valuable findings in this area are the presented crisis intervention models, some of them very technically described [4, pp. 37 – 40], that are suitable for different ’crisis intervention units’ in a few also concretely specified circumstances, as well as a series of crisis intervention activities, rules, and personal or group skills and even habits [4, pp. 41 – 67] that are needed and that can be cultivated.

But ’big crises’, the manyfold and global ones, like those we live in now, have not solutions yet and, as we a stated above, complex and persistent systemic disorders need systemic change, not in short-term, improvised and provisional solutions.

8. Systemic change and effectiveness

If a system of activities proves to be inefficient, a change becomes necessary; if all the subsystems of any society are devoid of efficacy, a systemic change is inevitable. Another important truth here is that the change of a system can be made by instituting a new system.

The systemic change can be made by continual and deep sectorial changes that not necessarily implies radical attitudes or sudden actions.

It is also true that the systemic change cannot be realized by half-accomplished, delayed or wrong-conceived reforms.

In all these latter cases the effect will also be pseudo-efficacy, uneffectiveness or counter-effectiveness.

The worst effect occurs when change is rushed, improvised or even left to incident, because the resulted social context will be characterised by arbitrary abuse and even atrocity.

Some aspects of the effectiveness problem have been already discussed in the precedent sections of the article and many other are studied in the dedicated literature, such as those related to personal and interpersonal efficacy or group and organizational effectiveness [8]. Less intensely debated, even if early introduced, are subject matters such as social and human effectiveness.

From our point of view, social efficacy centered perspective and a few other, more operational questions such as effectiveness degrees and effectiveness measurement, that were not analitically discussed enough by now, are particularly interesting.

As indicators and criteria for efficacy analysis, in such terms and in productive systems, in organizations, and in society as a whole, we can consider, among the other possible aspects.

1. The value and the right of using human resource, expressed in the:

– training and competence level of personnel on the basis of some tested apptitudes;

– motivation and stimulation of professional;

– self-evaluation of the staff;

– personal efficacy of employees;

– competence level of professional improvement.

Here we can signal out a very animated debate about the opportunity to develop one or multiple competencies: basic competencies, complementary or supplementary competencies, multiple or advanced competencies. The true option is obviously determined by the size, specialty and by the development perspectives of a firm, organization or society.

2. Economic effectiveness as main dimension of social effectiveness may also be considered, and from this point of view the following aspects can be outlined:

– resources saving;

– resources discovering or/and inventing;

– resources management;

– productivity growth;

– quality and reliability of products improving;

– energetic efficacy ensuring not only wrong consequences eliminating from the implementing and using process of a technology, but even from the beginning of its designing and development stage;

– ecological efficacy allowed by a very diversity and by a proper and dynamic hierarchy of energy forms and levels.

We have to specify here that the two last economic and, more precisely, energetic criteria of effectiveness were discussed by us on the occasion of the international scientific session held in July 27, 2011 at the Biodiversity Research Center of the Romanian Academy.

3. Internal and external motivation, legitimacy and promotion of a productive system, an organization or society as a whole can be outlined from the same, economic perspective. Here the criteria may be those which can show the degree in which the named social units can:

– answer professional demands of working teams, groups as well as social cathegories and other social actors and agencies;

– legitimate requirements of various organizations and regulating, governing or supervising instances, all of them being distinct from those political ones;

– satisfy community proposed aims and programs;

– give satisfaction for associates and customers if productive or commercial units are in question;

– offer proper and prompt answers to new requirements of international structures and organizations.

4. The continuity and perenity, and, if possible, a certain development degree and a projected rhytm of the system (economic unit, civic or institutional organization, social group, population etc.) by an upper level of the:

– quality of products (which fulfil needs of people, customers, parties or of states). These products can be material, instrumental or virtual, can be new activities, conditions or relations, various forms of property or cultural attitudes as well as spiritual achievements;

– financial profitableness, that is calculated by comparing the result with that of the corresponding past period or with certain established objectives, but also by

– complex individual and social effects and implications such as educational opportunities; competencies acquiring, diversifying and developing; lifelong occupational and professional satisfaction facilitating; personal and team responsibility encouraging, nursing and cultivating;

– competitivity ensured and risen, both by economic measures and competence and culture management.

From the economic point of view the effectiveness of a firm, company or organization can also be measured by the degree in which the compared economic incidators are favorable when analyzed and faced with those general and with those of concurrent organizations or companies.

The criteria of efficacy measurement can be pointed out in different ways; for instance, they can be static or dynamic.

If we adopt the static perspective, efficacy can be measured by:

a) the capability of a certain social unit/system to realize precisely defined objectives;

b) the possibility of system (organization, society) to ensure its internal coherence and unity as well as to allow its own continuity in a fast changing environment;

c) connecting the pre-established criteria with those specific for the functioning of the analyzed system because, as we know, it is permeated to privilege those criteria that allow the realization, at a minimal level, of the requests of all component parts of the system, which have different objectives and motivations.

When the dynamic option is operated, we can choose:

α) evolving criteria which refer to factors of internal evolution: in this case, the validity of the life-cycle theory, for any kind of evolving systems – biotic, social or technical – is tested. Various sorts of systems that can also be organizations and institution of various types, satisfy the eco-biological theory too, because they are characterized by organizational selection, that has as its criteria: flexibility of the system, order-based growth of complexity and a corresponding reduction of incertitude;

β) other criteria may regard the nature of change, and these changes can be:

› planned changes, i. e. occurred within the system, maybe by goals changing;

› adaptive changes, imposed by new relations and interactions of the system in the context;

› changes that occur by crisis that can be generated by accented unbalances, disorders as well as discontinuities and breaks;

γ) criteria imposed by the dynamics of relations between different systems and organizations.

An actual and difficult question reappears here: if a single type of system is dominant in the world, are further change and development possible?

Maybe the most important managerial attitude to be adopted and observed in systemic change, as fundament or at least as condition for a successful crisis management, is to respect and to apply these various kinds of effectiveness criteria as a system.

Then we always have to conceive and build a system of criteria when we work with the aim to generate and to evaluate if changes are made really and deeply and to establish exactly their degree of effectiveness.

A general or ultimate effectiveness criterion may be that of the degree in which a system can change and adapt the environment to its own necessities of development. This criterion, inspired from biological and social anthropology, is also valid for the whole social field.

Some global efficacy criteria are also important to observe by an economy, particularly for the degree and the modalities in which the behavior of its macro- and micro-components are influenced by its general evolution.

The way in which these effectiveness criteria are applied is crucial for choosing and developing the adequate social activities, structures, techniques and decision models. These basic activities, structures and models determine how the corresponding conceptual and even practical models are built and used as well as how and when the theories and doctrines that will substantiate or even generate social change or at least efficient solutions for a current crisis are elaborated.

In the process of change studying, generating and managing, a lot of subjective aptitudes, features and events are also important because:

›› they can be causes both by successes and failures;

›› the experience of manager can indicate how individuals can

– initiate a change,

– adapt themselves to change,

– organize work and life effectively.

Some modern and useful answers to these often hard questions are now offered by the already signaled out management fields such as Carrier management, which is kindred with Time management, and based on Talent management.

In this managerial context, besides the information culture, the computer culture and the culture of computer environment, the culture of a socially-oriented mind, and the prospective culture become necessary now. A question of opportunity remains further, that of the relation between social intervention and social invention: what is more useful and successful: to change old structures or to generate new ones?

The prospective thinking also involves the concern of avoiding certain special forms of loneliness of the human being as self-privileged biological species, as social being often left at the mercy of the chance and as cosmic entity, situated itself on the verge of extinction through ecocide, through progressively abandonment of natural relations and through extreme individual originality.

References

1. Baden-Fuller C., Volberda H. W. Strategic Renewal in Large Complex Organizations: a Competence-Based View. Competence-Based Strategic Management.Chichester, Wiley, 1997, pp. 89 – 110.

2. Breton A. Introduction to an Economics of Culture: a Liberal Approach. Cultural Industries: A Challenge for the Future of Culture. U.N.E.S.C.O., Paris, 1982, pp. 40 – 50.

3. Filip Fl. Gh. Towards an Economy of Culture and an Information Infrastructure (In Romanian). Information Society – Knowledge Society: Concepts, Solutions and Strategies for Romania. Expert Publishing House, Bucharest, 2001, pp. 143 – 156.

4. James R. K., Crisis Intervention Strategies, Sixth Edition. Thomson, Brooks & Cole, 2008, 644 p.

5. McKelvey B. Complexity Science as Order-Creating Science: New Theory, New Method. E-co, Issue 6, №4, 2004, pp. 2 – 27.

6. Owens I., Wilson T., Abell A. Information and Business Performance: A Study of Information Systems and Services in High Performing Companies. Bowker-Sauer, London, 199, 206 p.

7. Prigogine I. From Being to Beginning. Editura Ştiinţifică, București, 1992.

8. Zlate M. Organizational Efficacy. Organizational and Managerial Psychology (In Romanian), Vol. I. Polirom, Iasi, 2004 pp. 189 – 205.

Ссылка на статью:
Pana L. Crisis Management and Social Effectiveness // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 3. – С. 42–59. URL: http://fikio.ru/?p=1213.