Tag Archives: Философия информационного общества

УДК 008 (103)

 

Ильин Алексей Николаевич – федеральное государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Омский государственный педагогический университет», кафедра практической психологии, доцент, кандидат философских наук, Омск, Россия.

E-mail: ilin1983@yandex.ru

644086, Россия, г. Омск, ул. 33-я Северная, 122, 35,

тел: 8-950-338-15-73.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Развитая индустрия коммерческой рекламы – неотъемлемая характеристика общества потребления. Между тем широко распространенные чисто позитивные оценки рекламной деятельности фактически скрывают и вуалируют ее глубокие внутренние противоречия, которые в условиях информационного общества требуют самого пристального анализа.

Результаты: Коммерческая реклама оказывает преимущественно негативное влияние на личность. Она не позволяет дистанцироваться от своего воздействия, поскольку заполняет собой почти все информационное пространство. Вместо информирования о товарах реклама осуществляет манипулирование потребительским поведением и стимулирует к неосознанным покупкам. Реклама – не просто способ продвижения товаров и услуг, а метатехнология создания стандартов поведения, социально-психологических установок, стереотипов сознания, ценностной системы. Посредством рекламы социальные предпочтения и ценности направляются в сугубо материальное, потребительское русло. Реклама, как и вся потребительская инфраструктура, стала одновременно средством изменения социума и институтом специфической социализации.

Один из главных эффектов коммерческой рекламы – мифологизация, гипертрофирование свойств продвигаемых продуктов, что граничит с прямой ложью. Реклама интегрируется в потребительские практики как взрослых, так и детей. Рекламная коммерциализация детей особенно опасна, так как формирует из ребенка типичного бездуховного консюмера. Расширяющееся рекламно-манипуляционное пространство приковывает к себе человека, подчиняет его чувства и волю, формирует потребительский тип мировоззрения.

Выводы: Социальный, культурный и нравственный прогресс требует в настоящее время не защиты рекламы и маркетинга, а, наоборот, поиска средств контроля рекламной индустрии, защиты от нее самого общества. Для борьбы с ее негативным влиянием необходимо, во-первых, резко ограничить пространство для распространения рекламы и, во-вторых, придать ей нравственный облик, ограничив тиражирование литературных, музыкальных произведений и любого контента, в котором романтизируется преступность, эгоизм, инфантилизм и другие пороки.

 

Ключевые слова: общество потребления; реклама; мифологизация.

 

Advertising Management in the Consumer Society

 

Ilin Alexey Nikolaevich – Omsk State Pedagogical University, Department of applied psychology, Associate Professor, Ph. D. (philosophy), Omsk, Russia.

E-mail: ilin1983@yandex.ru

122, 35, street 33 North, Omsk, 644086, Russia,

tel: 8-950-338-15-73.

Abstract

Background: The developed industry of commercial advertising is an integral characteristic of the consumer society. Purely positive widespread assessment of advertising activity, however, actually disguises its deep internal contradictions  which demand thorough analysis of information society.

Results: Commercial advertising exerts mainly negative impact on the personality. People cannot keep their distance from commercial advertising as it fills almost all information space. Instead of goods information, advertising manipulates consumers’ behavior and stimulates them to make chance purchases. Advertising is not just a promotion of goods and services, but also some metatechnology of behavior standards, social psychological orientations, consciousness stereotypes, values system creation. By means of advertising social preferences and values are directed into a material, consumer channel. Advertising, as well as consumer infrastructure, has become simultaneously a means of society changing and an institute of specific socialization.

One of the main effects of commercial advertising is its mythologization, i. e. exaggeration of promoted goods properties, sometimes leading to consumer fruad. Advertising is integrated into consumer decision making of both adults and children. Commercial advertising is especially dangerous for children, as they become typical mass consumers. The extending advertising landscape attracts people, suppresses their feelings and will, forms consumer type philosophy of life.

Conclusion: At the present time social, cultural and moral progress demands not the protection of advertizing and marketing, but, on the contrary, the search of control tools against the advertising industry, society protection from it. For this purpose it is necessary, first, to limit advertising landscape and, second, to give it moral make-up, having limited replication of literary, musical and any other content in which crime, egoism, infantilism and other faults are romanticized.

 

Keywords: consumer society; advertizing; mythologization.

 

Современное общество вполне справедливо принято называть обществом потребления. Индустрия рекламы и моды, широкий ассортимент товаров и услуг стали неотъемлемой частью нашего бытия. Однако такое развитие инфраструктуры потребления вовсе не представляется безобидным, поскольку потребительская культура весьма негативно влияет на общество и личность, формируя гедонистические антипатриотические ценности, возводя в культ развлечения (вместо труда), пропагандируя индивидуализм. Реклама оказывает огромную «помощь» в развитии культа потребления.

 

Рекламу можно встретить не только на телевидении и радио, а буквально везде – на крупных и мелких баннерах, на различных сайтах, на столбах, ограждениях и асфальте, внутри зданий и транспортных средств и на них, в метро и на автобусных остановках и т. д. Насыщенность медиасреды делает каждого из нас реципиентом ее содержания, а современную цивилизацию – цивилизацией реципиентов, потребляющих образы. То, с чем человек постоянно имеет дело, что провоцирует его взгляд, что приходится (именно приходится) лицезреть, что окружает повсеместно, на что человек не может не смотреть, в конце концов интроецируется им, становится частью его самого.

 

В ментальную сферу человека проникает все больше рекламных призывов, поскольку реклама заполонила собой почти все пространство жизни, и она продолжает совершенствоваться, что выражается в выработке новых, более остроумных, хитрых и, соответственно, суггестивных методов влияния. В таких условиях у человека не остается ничего, что препятствовало бы «прочтению» рекламы. Ее «читабельность» не позволяет дистанцироваться от влияния рекламной инфраструктуры. Ранее можно было бы сказать, что реклама умело находит и заполняет собой пустоты и лакуны информационного пространства. Сейчас, в условиях всеобщей рекламизации и брендизации, более точным было бы заявить, что реклама заполняет собой не только пустоты, а все информационное пространство, как вытесняя не-рекламные виды дискурса, так и накладываясь прямо на них.

 

Потребительские установки детерминируются как инфраструктурой произведенных товаров, так и инфраструктурой произведенной рекламы этих товаров. Реклама – не просто способ информирования потенциальных покупателей о товарах и услугах. Наибольший спектр занимает не информирующая (рациональная), а манипулирующая (нерациональная) реклама, которая крайне навязчива, так как она выходит за пределы специальных изданий и находит себе место везде. Политическая и сектантская пропаганда, а также и реклама, наглядно показывают, что слово используется не только как носитель разума, но и в качестве носителя иррационального внушения. Суггестивная коммерческая реклама зачастую агрессивна, от ее просмотра невозможно отказаться, поскольку она без всякого желания зрителя транслируется во время просматриваемого им фильма или прослушиваемой радиопередачи. И он вынужден знакомиться с содержанием рекламного ролика. В ролике же продвигается то, что зрителю/слушателю вовсе не нужно; например, он, будучи мужчиной, поневоле выслушивает рекламу прокладок. «Эта реклама имеет такое же отношение к удовлетворению потребностей людей в рыночной информации, как изнасилование женщины сексуальным маньяком к любви» [6, с. 429]. Функция информирования такой рекламой инверсируется, заменяясь «функцией» псевдоинформирования.

 

Реклама – не просто способ продвижения товаров и услуг, а метатехнология создания стандартов поведения, социально-психологических установок, стереотипов сознания, ценностной системы. Но для этого между рекламой и реципиентом должен возникнуть раппорт как состояние согласия: с одной стороны исходит призыв, с другой возникает доверительный ответ на него. Тогда происходит совпадение между обеими сторонами «коммуникации». Однако оно необязательно связано с качеством рекламируемого продукта. Во многих случаях оно формируется благодаря смысловому и технологическому качеству сообщения, наивности реципиента и т. д.

 

Многие исследователи сходятся во мнении, что реклама создает новые, преимущественно деструктивные, образцы поведения, ценностные ориентации и формы идентичности и в конечном счете стимулирует потребительские тенденции, своими виртуальными мирами образов и брендов предлагая некую индивидуализацию стиля жизни потребителей. Реклама, как и вся инфраструктура консюмеризма, формирует определенную семиосферу, указывает как на функциональные, так и на символические ресурсы товаров, предлагая посредством их потребления приобщиться к референтной группе. Эта семиосфера замещает собой действительно социально значимые ценности типа любви, дружбы, верности, честности, и зачастую легитимирует совершенно иные ценностные ориентации, даже противоположные названным. Рекламная семиосфера формирует мировоззрение, задает нормативы жизнедеятельности, демонтирует и реконструирует систему смыслов. Посредством рекламы социальные предпочтения и ценности направляются в сугубо материальное, потребительское русло. Реклама, как и вся потребительская инфраструктура, стала одновременно средством изменения социума и институтом специфической социализации.

 

Реклама представляет товары и услуги в качестве стандарта потребления, различными (в том числе манипуляционными) средствами пытаясь приобщить человека к данным стандартам, которые зачастую рассчитаны на узкую элитарную прослойку. А что же такое приобщение к стандартам, как ни производство желания? Наличие рекламы и наличие потенциального потребителя, воспринимающего рекламное сообщение, рождают желание. Рекламный знак, нацеленный на отсутствие реальной вещи, конституирует желание ее приобрести; его главная функция – указать не только на красоту, полезность и необходимость вещи, но и на ее отсутствие у потенциального покупателя в данный момент. «Главная функция рекламы состоит в том, чтобы помочь потребителю осознать свой интерес выгодным для данной фирмы образом (“Только товар марки Х может помочь мне!”)» [6, с. 184].

 

Людям свойственно проявлять уверенность в том, что реклама не оказывает на них воздействие. Мы привыкли считать себя достаточно свободными и рефлективными созданиями, минимально подверженными влиянию извне. Однако рефлективность здесь не является гарантированным средством защиты от рекламы. Каждый из нас может встретиться с рекламным слоганом, который непроизвольно запомнится в силу своей глупости, подчеркнутой нелогичности, изощренности или еще каких-либо присущих ему особенностей. А запоминание слогана реципиентом – одна из задач деятельности по созданию рекламы. Или другой пример. Человек приходит в магазин купить стиральный порошок. Он не разбирается в этом виде товара, и из всего ассортимента, насчитывающего десяток наименований, ему надлежит выбрать одно. Никакое название ему ровным счетом ни о чем не говорит, кроме одного. Он не помнит, где и когда видел эту марку, но знает точно, что уже видел. И в таком случае вероятность покупки именно ее усиливается. Конечно, здесь может помешать фактор дизайна, когда человек покупает не то, с чем уже когда-то сталкивался, а то, что, на его взгляд, более презентабельно выглядит. Но, тем не менее, «уже виденное» обладает большим кредитом доверия, чем «еще не виденное». Этот кредит доверия не основывается ни на каких рациональных аргументах. Он основан всего лишь на факте поверхностного знакомства с предметом (не говоря уж о практическом его использовании в прошлом), запечатленном в личностной истории покупателя. И пусть даже этот факт поверхностен, по сравнению с другими предметами именно данный выигрывает конкуренцию, поскольку в подсознании покупателя факта знакомства с ними не запечатлено, импринты отсутствуют. А знакомое – значит располагающее к доверию. Знакомый продукт покупается лучше, чем незнакомый. Но «знакомый» в данном случае – не обязательно продукт, характеристики которого человек хорошо знает. «Знакомый» – в первую очередь тот, который узнается. А чтобы он узнавался, реципиент должен его несколько раз увидеть посредством рекламы. Реклама в той или иной степени оказывает воздействие на каждого независимо от его уверенности в обратном и от уровня развитости рефлективных качеств. В наибольшей степени потребляется именно то, что максимально рекламируется. Люди с меньшим энтузиазмом и доверием будут покупать продукт, который они заранее не увидели. Лидерами прокатов становятся те фильмы, которым была обеспечена масштабная рекламная кампания. Человек зачастую ориентируется при покупке на неотрефлексированное, неосознанное, неявное знание. Покупая отрекламированный товар и считая, что делаем это осознанно и свободно, мы сами покупаемся. Приобретая, мы приобретаемся. В некотором роде потребитель является свободным субъектом именно потому, что он выступает объектом коммерческих структур, что он признается рекламной риторикой свободным, делающим выбор, а на деле объективируется (становится объектом управления) самой этой риторикой.

 

Реклама не столько отражает свойства продукта, сколько их преувеличивает; к реальным свойствам добавляется мифологический компонент. Мифологичность рекламы заключается в ее свойстве представлять предметы в гиперболизированном виде. Причем гиперболизации подвергается не сам рекламируемый предмет, а его основное качество, главная особенность. Формируется эффект превышения возможностей рекламируемого продукта, который граничит с прямой ложью. Мифологичность рекламы как раз и заключена в представлении товара как чудодейственного средства, способного излечить от всех болезней, сделать улыбку блистательно белой, одежду – идеально чистой, а реципиента – неподдельно счастливым. Реклама – это предложение не товара, а его мифологизированного идеального образа, с помощью которого товар наделяется гипертрофированными характеристиками, позволяющими решить проблему, несоизмеримую с использованием данного товара. Одно дело – реальные характеристики, а другое – позиционированные. Предлагая мечту, реклама продвигает всего лишь вещь, мифологизируя вещь, создавая между ней и мечтой неразрывную связь.

 

Рекламная мифология в создании максимально позитивного образа товара доходит зачастую до абсолютной абсурдности. Чего только стоят фразы типа «Водка Аврора. Достаточно одного залпа», «Водка Колыма. Новый этап вашей жизни». Или же название пива – «Дельное». Хотя фраза «Водка Буратино. Почувствуй себя дровами» является не реальной рекламой, а неким демотиватором, подобные рекламные лозунги действительно функционируют в широком поле лоббирования тех или иных продуктов.

 

Абсурд и преувеличение, противореча логике, становятся логической формой продвижения товаров и услуг. Один из примеров – лозунг «Danissimo – пусть весь мир подождет». Вот прямо остановился и подождал! Или же, продолжая перечисление примеров, следует вспомнить слоганы: «Все в восторге от тебя», «Лучше для мужчины нет», «Вас узнают по…». Подобные слоганы подразумевают наличие некоторой группы людей, которые «подождут» вместе со всем миром, «будут судить о Вас по…». То есть реклама адресует сообщение не к некоему изолированному от всего социального пространства индивиду, а к человеку, который включен в социум и стремится подчеркнуть свое отличие от социума. Этот человек, преисполнившийся стремлением подчеркивать себя в глазах других людей брендовыми товарами, вовлечен в систему отличий. Реклама такими слоганами апеллирует как раз к обществу в целом и в частности к значимым людям, которые оценят по достоинству пользователя рекламируемой вещи. К тому же данные слоганы – одновременно идеологически насыщенные жизненные императивы, отсылки к престижу, эмоционально возбуждающие и ободряющие призывы.

 

Человек приобретает не товары, а то, что ему обеспечит их приобретение – некоторую вторичную выгоду: социальный статус, имидж, отношение других людей, положительные эмоции и т. д. Мерседес символизирует солидность и престижность, Кока-Кола – вовлеченность в праздник. Можно сказать, что реклама в первую очередь культивирует имидж, который служит дополнением к функциональным особенностям продукта, к его полезности. Другими словами, реклама предлагает не только конкретную марку, но и что-то более фундаментальное. Вместе с тем реклама не только «продвигает» потребление, но и сама является предметом потребления. И это предмет потребления, в отличие от других, получаемый в дар и доступный для всех; если вещь нам продают, то рекламу предоставляют бесплатно [см.: 2]. Но ее бесплатность и доступность в синтезе представляют собой уловку, приманку, следуя которой, человек приобретает определенное желание, на возбуждение которого реклама направлена.

 

Благодаря рекламе вытесняются из поля восприятия (за ненадобностью) внутренние качестве товара, его настоящая полезность. Воплощенная в технических качествах автомобиля его реальность уступает место мифологии автомобиля, выражаемой фразами типа «с ним вы станете вездесущим, свободным и неуязвимым».

 

Если ранее мифы создавались стихийно вследствие противоречия между потребностью познавать мир и отсутствием достаточной информации о нем, сегодня мифы конституируются целенаправленно и уже не носят когнитивный характер. Вообще, рекламное мифотворчество можно сравнить с архаикой, религией и прочими идеологическими конструктами, которые не укладываются в рамки объективного восприятия и рациональности, которые минимизируют рациональные аспекты потребления. Реклама с ее мифологизацией, создающей мнительного, ведомого, преисполненного необоснованным доверием и поддающегося брендовому обаянию потребителя, принципиально отлична от науки, стимулирующей рационально-критическое мышление. Вера в рекламную информацию, в ее истинность – все равно что вера в Бабу Ягу, Деда Мороза, миф про ребро Адама и в прочих сказочных героев и сюжеты, которые не отличаются достоверностью. По сути, реклама обращена к сфере, локализованной между фактом и вымыслом.

 

Посредством искусственного формирования желания происходит настоящее выворачивание человека вовне. И потребительски ориентированному окружению становится совершенно неважно, что представляет собой человек, какими внутренними качествами он обладает; главное, как он выглядит, во что одевается, какую музыку слушает и каким одеколоном пользуется. Это выражается лозунгом типа: «Я – ничто, имидж – все!». Его ценность определяется имеющимися вещами, в раба которых он превращается.

 

Рациональность рекламы в том, что она, используя нерациональные вербальные приемы, приводит к максимизации капитала коммерческих компаний. Рациональность, основанная на корыстных интересах, приобретает безнравственный характер, особенно в рыночном обществе, где возобладал принцип индивидуализма, монетаризма и конкуренции. В условиях рыночной экономики и свободного движения капитала наукой и практикой не руководят надличностные общечеловеческие интересы, а потому наблюдается оторванность данных областей жизни от этики. Они как продукты утонченного разума работают на создание целой машинерии неразумия, о которой мы ведем речь, – рекламы.

 

Рациональности нужна нравственность, спасающая ее от бесчеловечности, ибо без нравственности она превращается в четко выверенную эгоистическую стратегию. Нравственности нужна рациональность, спасающая ее от безрассудства, ибо без рациональности она мечется в бесполезных попытках найти стратегию для дальнейших действий. Модерн к концу своего существования разделил истину (наука), добро (этика) и красоту (эстетика), после чего получил плоды этого разделения, которые навсегда останутся черными пятнами на теле эпохи модерна. Он получил в результате культ потребления и общество риска.

 

Если раньше религия как мифологическая система занимала особое место в жизни человека, а во времена социализма на место религии встала святая вера в пресловутое светлое будущее, то сейчас во многом религиозные (мифологические) функции выполняют предметы обожания, предлагаемые инфраструктурой потребления. Потребкульт формирует система икон, но икон, замаскированных так, что их обожатели редко осознают данную иконичность. Поэтому миф продолжает пронизывать общественное сознание и находит свое применение не только в возрождении неоархаики в искусстве, лживости правительственных обещаний, многообразии религиозных объединений, поп-фетишах, но и в специфике рекламы. Представляется, что без мифа реклама не была бы сама собой.

 

Многие психологи говорят о скрытой манипулятивности рекламы, что связано с воздействием идеологической или поведенческой программы именно на подсознание реципиента (подпороговые внушения), в обход сознания. Такая технология снижения сопротивления внушению является еще одним аспектом негативного воздействия рекламы на субъектность, а именно на ее сознательную и мировоззренческую составляющие. И эти внутриличностные инъекции конституируют массмедийного субъекта. Предлагаемые ценности, идеалы и нормы, тиражируемые посредством СМИ и рекламы, проникают внутрь человека и претендуют на вакантное место его самости, субъектности. Нередко рекламные лингвистические выверты становятся собственными мыслями людей, существование которых приближается просто к отражению того, что им демонстрируется инфраструктурой потребления.

 

Важной для нашего анализа представляется проблема направленности рекламы на детей. Сейчас дети приобрели особую покупательскую способность посредством влияния на своих родителей, поэтому они выступают весьма перспективным адресатом рекламных кампаний. Ребенок – потребитель «три в одном»: он тратит карманные деньги, оказывает влияние на покупки родителей и представляет собой материал для воспитания потребительского поведения в будущем – во взрослой жизни. Дети черпают рекламную информацию из телевидения, Интернета, рекламных щитов, детских журналов и т. д. – всех тех источников, которые пользуются способностью обращаться к адресату напрямую, минуя традиционные социальные институты типа семьи и школы. Дети, пользуясь сотовыми телефонами, ICQ, чатом, электронной почтой, фаст-фудом, полностью интегрированы в современную потребительскую культуру, которая ориентирована на нетерпеливую жизнь «здесь и сейчас». В общении со сверстниками товары типа новых игрушек и компьютерных игр занимают важное место; как и во «взрослой», в «детской» потребительской культуре они также подчеркивают статус обладателя.

 

Появилась целая индустрия, актуализирующая именно детскую покупательную способность. Не прекращаются исследования, направленные на выработку наиболее эффективных стратегий продаж. Проводятся научные конференции, тематика которых связана с поиском новых методологий влияния на детей. Дети становятся объектом пристального изучения, которое проводится не в целях получения научной истины, а исключительно ради максимизации коммерческой прибыли.

 

Медиа-проекты, рекламирующие специально создаваемые для детей продукты питания, DVD, видеоигры, мобильные телефоны, игрушки и т. д. гипнотизируют маленьких покупателей, делая из них настоящих потребителей. Они убеждают детей в том, что смысл жизни заключен в покупках. Как взрослых, так и детей реклама убеждает в том, что те, кто не имеют определенного товара, не состоялись, у них отсутствует чувство собственного достоинства. Парадокс рекламы здесь наблюдается в трех формах. Во-первых, нет и быть не может четко зафиксированного объекта как «определенного товара, который нужно иметь». Товар не определен, так как к нему относится все многообразие объектов, которые подлежат рекламному продвижению. Поэтому, чтобы быть состоятельным, необходимо иметь не конкретный гаджет, а все, что только рекламируют. Надо ли говорить, что это в принципе невозможно? Во-вторых, именно маниакальная приверженность потребительскому поведению указывает на несостоятельность человека, ибо послушно следовать моде, маркетинговым призывам, трендам новизны (не потому что они ценны, а потому, что они новы, а значит, ценны) – все равно что расписаться в собственной мнительности, безрефлексивности, инфантильности. Поэтому жутко лицемерно отождествление состоятельности и ее противоположности – потакания вещистским слабостям, да еще и не своим, а навязанным индустрией потребления. В-третьих, в условиях действия принципа перманентности, когда мода и реклама постоянно продвигают все новые объекты и призывают забыть о старых, даже если те еще вполне функциональны, состоятельность, на которую намекают рекламщики, невозможно обрести, ее можно только обрекать, вовлекаясь в бессмысленный круг «купил – выбросил – купил». Но это будет постоянно обрекаемая анти-состоятельность под видом ее позитивной противоположности.

 

Продаются не просто рекламируемые продукты, а игрушки, символизирующие персонажей детских мультипликационных фильмов. Так создается привязанность предлагаемой игрушки к полюбившемуся ребенку мультипликационному герою, и эта привязанность играет важную роль в деле продвижения детских продаж. К примеру, после выхода мультфильма «Черепашки-ниндзя» был реализован огромный массив продукции, связанной с этим фильмом; статуэтки героев, комиксы, журналы-раскраски. «Звездные войны» стали тиражироваться не только как фильм, но и как куклы, маски, световые мечи, продукты питания с изображением на упаковках главных героев саги и прочие аксессуары. Чипсы, каши, макароны и другие продукты питания, на упаковках которых красуются полюбившиеся детям герои, представляются маленьким покупателям вкуснее, чем не связанные с мультфильмами продукты, хотя на самом деле они бывают одинаковыми по составу и вкусу.

 

Когда после выхода полюбившегося детям фильма в продаже появляются все аксессуары главного персонажа, реклама как бы говорит детям, что они могут играть в этого персонажа только тогда, когда приобретут всю его амуницию. Здесь, во-первых, стимулируется все то же покупательское поведение. Во-вторых, отчасти ограничивается детская фантазия, воображение, позволяющие играть в игры, формировать самостоятельно правила игр, несмотря на пробелы в купленных аксессуарах. Недостаток, нехватка должны оставлять место для самостоятельности и творчества, но вместо этого среди детей-потребителей нехватка стимулирует давление на родителей со стороны ребенка, призывающего восполнить пустое место. Прежние поколения детей, играя в ковбоев, индейцев (и много кого еще), самостоятельно делали амуницию, предварительно включая воображение, чтобы сначала представить, умственно спроектировать то, что впоследствии подлежало материальному проектированию. Сейчас такие стимулы проявляют себя значительно меньше. Творчество по преобразованию нужных для игр предметов оставляет место для покупок. Творчество, связанное с самостоятельным придумыванием игр и игровых правил, уступает место шаблонному выполнению правил, придуманных специальными разработчиками игр.

 

Авторы книги «Потреблятство» отмечают следующую детскую игру в качестве примера введения детей в наполненную тратами жизнь. Игроки вставляют «кредитные карточки» в пластиковый банкомат и достают игрушечные деньги, которые надо потратить в игрушечном торговом центре. Цель игры – накупить максимальное количество вещей и первым вернуться на автомобильную стоянку. В этой же книге находим пример рекламирующего компьютерную игру слогана: «это куда приятнее, чем застрелить соседскую кошку» [3]. Как говорится, без комментариев. Если первый пример ориентирован на взращивание потребительских ценностей в самом общем смысле, то второй является наглядной иллюстрацией привития детям жестокости. Авторы книги «Проект “Россия”» (т. 2) приводят пример детского кафе, где детям предлагают поводить хоровод не вокруг елки, а вокруг символа доллара [10]. В России уже давно дети стали воспринимать американские бренды как свои, а у многих взрослых они ассоциируются с детством. Чужие символы сместили родные, равно как и чужая культура сместила родную, став своей. Соответственно, в ребенке взращивается космополит, который абсолютизирует чужую культуру в ущерб своей, национальной.

 

Реклама также проникает в школьное пространство. В школах западных стран логотипы известных фирм можно увидеть … практически везде. В документальном фильме «Дети-потребители. Коммерциализация детства» рассказывается о том, что коммерческая реклама размещается на школьных стенах и автобусах, в классах, в актовых и спортивных залах. Во время поездки на школьных автобусах детям включается реклама. Под видом педагогической практики учеников возят по магазинам – это называется образовательным явлением. В школах есть автоматы с кока-колой, пепси, кэдбери и т. д., что поддерживает рост детского ожирения. Рекламу даже размещают на обложках учебников. Там, где всегда формировали образованную личность, возникает явление, приводящее к противоположным результатам.

 

Авторы «Потреблятства» приводят следующий вопиющий случай. В 1998 г. из школы в штате Джорджия исключили ученика за то, что он надел футболку с рекламой «Пепси» в «День кока-колы в школах». 600 ученикам школы велели надеть футболки с рекламой кока-колы и скандировать это слово на лужайке. Компания, производящая напиток, обещала школе заплатить 500 долларов за проведенную акцию. Как это следует понимать? Грош цена учебным заведениям, которые зарабатывают деньги, синтезируя даваемые детям знания с рекламной информацией. Такой синтез вообще неуместен. Тем более он неуместен, если рекламируемые продукты пользуются негативными отзывами врачей. Читатель может вполне справедливо оправдать школьное руководство, сказав, что ему надо каким-то образом зарабатывать деньги для сохранения своего учебного заведения. Да, это правда, современная капиталистическая система едва ли позволяет учебным заведениям другими, более приемлемыми, способами функционировать и развиваться; государственная поддержка школам минимизируется, и администрации приходится привлекать спонсоров со стороны. В этом и заключен порок данной системы.

 

Соответственно, вырисовывается ряд проблем, связанных с воздействием рекламы на детское сознание. Реклама зачастую предлагает ребенку вещи, которые родители купить не в состоянии, что рождает комплекс неполноценности, зависть к более «потребительски успешным» другим детям и приводит к ухудшению отношений с родителями и с одноклассниками. Демонстрация особенно стройных моделей во многих случаях приводит к занижению самооценки и психическим расстройствам типа анорексии у девочек-подростков. Реклама фаст-фудов приучает детей к нездоровой пище.

 

Детское сознание в большей степени подвержено воздействию рекламы, ибо у ребенка еще не сформирован идеологический, морально-нравственный, мировоззренческий, эстетический и т. д. стержень, позволяющий отделять нужное от ненужного, полезное от вредного. Да что там говорить, далеко не все взрослые этим стержнем обладают, и каждый из нас, независимо от внутренней устойчивости, в той или иной степени все равно подвержен манипуляциям. Дети им подвержены максимально. Они безоценочно и совершенно некритично интериоризируют формы поведения, мимику, жесты, слова демонстрируемых им персонажей. Детям свойственно копировать поведение взрослых, и в том числе пропагандируемых персон. В. В. Корнев остроумно замечает, что он не хотел бы сейчас заново становиться молодым, ибо «трудно дать хотя бы один процент вероятности, что растущий в нынешнем потребительском сиропе ребенок станет чем-то большим, чем просто механизмом по зарабатыванию и растрате денег» [9, с. 163]. Недопустимость ориентации системы образования на воспитание только квалифицированного потребителя мы уже подчеркивали в нашей предыдущей статье в журнале «Философия и гуманитарные науки в информационном обществе» [см.: 5].

 

Вот одно из показательных американских рекламных сообщений: «…Благодаря особым качествам автомобиля “Ровер” гангстерам удалось совершить крупнейшую в мире кражу… Покупайте “Ровер”!» [цит. по: 11, с. 20]. То есть данная машина поможет вам совершить кражу, следовательно, нужно ее приобрести. В общем, реклама способна формировать как определенные потребительские ценности, так и жизненные в самом широком смысле слова ценностные ориентации и стратегемы поведения – и вовсе не только у детей. Если внимательно читать не отдельные рекламные сообщения, а коммерческую рекламу в целом как метатенденцию потребительского общества, то мы увидим неявным образом написанные сообщения типа «забудь социальные и политические проблемы, нравственность, честность, долг, патриотизм, справедливость, элементарные требования порядочности и другие высокие идеалы, ведь есть только ты – просто потребляй».

 

Рекламное загрязнение антропного ментального пространства, сферы потребностей и интересов можно представить также в качестве экологической проблемы. Только речь идет не о традиционной, а о ментальной и визуальной экологии. По справедливому мнению Д. А. Колесниковой и В. В. Савчука, внедрять в социальное пространство гламурные и глянцевые образы, которые стали идеалом красоты общества потребления, – значит ухудшать и без того плохую визуальную экологию мегаполисов [8]. Существуют стандарты предельно допустимого загрязнения воды, почвы, воздуха, слуховой среды, но нет стандартов предельно допустимого загрязнения визуальной среды. Этим реклама и пользуется. Визуальная среда, к которой относится также рекламный дискурс, требует регулирования. Избыточность визуальных сведений определяется количественными и качественными характеристиками. К первым относится объем квадратных метров пространства, занятого рекламой. Ко вторым относят интенсивность, яркость, частоту мигания рекламы. Думаю, качественной характеристикой будет являться нормативное, нравственное содержание рекламы – ценности, которые ею пропагандируются.

 

Итак, каким образом следует управлять рекламным дискурсом? Данные предложения нами уже были намечены в одной из работ [4].

 

Первое. Необходимо забрать у рекламы заполонившееся ею антропное бытие и определить узко локализованное место для рекламных сообщений. Им надлежит печататься в специальных журналах и помещаться на только им посвященные телевизионные каналы и интернет-сайты. Реклама должна восприниматься реципиентом добровольно. И, соответственно, реклама призвана оставаться именно рекламой, быть тождественной самой себе, а не мимикрировать под произведения искусства, с помощью чего она ищет дополнительные пути проникновения в сознание человека. Возникает необходимость дистанцировать рекламу от того, что с ней не должно быть связано (например, от искусства) и давать ей право на существование только там, где ей и место, отделяя тем самым «мух от котлет». И если вдруг у человека возникает в силу тех или иных коммерческих целей и обстоятельств потребность ознакомиться с рекламным спектром, он всегда будет знать, где его можно найти.

 

Во-вторых, рекламе необходимо придать нравственный облик (или по крайней мере лишить аморального содержания), поскольку львиная доля современной рекламы – по большей части прямое навязывание аморализма. Это возможно только в том случае, если начнется санкционированное государством и поддержанное обществом наступление на потребительскую культуру в целом и лежащий в ее основе рыночный фундаментализм. С одной стороны, рынок задает характер деятельности СМК, с другой, СМК, находясь под влиянием рынка, транслируют рыночно-потребительские ценности и модели поведения. Медиа отказываются от нерыночных (недостаточно востребованных широкими слоями) материалов, вовлекаясь в некую рыночную цензуру. Так происходит самотиражирование потребкульта. Также необходимо серьезно ограничить тиражирование литературных, музыкальных и др. произведений, в которых романтизируется преступность, эгоизм, инфантилизм и другие пороки.

 

Это будет проявлением позитивной цензуры, а не той, которая существует сегодня – цензуры, распространяющейся не на романтизацию пороков, а на вербализацию оппозиционных в политическом плане мнений. Недопустимо возвеличивать абсолютную свободу творчества, прикрываясь мнением, будто оно есть показатель подлинной и неограниченной демократии. Свобода творчества необходима, но любая свобода ограничивается какими-либо нормами, барьерами, не допускающими ее переход из сферы конструктивности и созидания в сферу деструктивности и порочности. Целесообразно ориентироваться не на догматичные запреты, как это было в СССР, когда по анекдотам, песням и театральным постановкам, образно говоря, стреляли из пушек. Такая стратегия даст эффект сладкого запретного плода. Целесообразно не допускать к широкому тиражированию продукты китча и осуществлять режим благоприятствования замене китча на действительно наполненные нравственностью медиа-продукты. То есть необходимо не вырезать на корню что-либо, оставляя пустое место, а использовать «мягкую силу» и обязательно освободившееся место заполнять иным, более человеко- и обществоцентрированным продуктом. В ином случае борьба с рекламной (и с потребительской в целом) распущенностью ни к чему не приведет, ибо сколько ни отрубай голову змею, она все равно будет отрастать заново.

 

Предлагаемые действия ограничат прибыль от рекламы, но поспособствуют окультуриванию социума. Несомненно, второе является более достойной и приоритетной целью, чем первое. Коммерческая прибыль выше общественного здоровья только в глазах тех, кто эту прибыль получает. Но на более масштабном уровне эти явления совершенно не поддаются сравнению; попытка поставить их в один ряд представляется совершенно абсурдной. Трансформация содержания медиа-реальности как внешней для человека среды приведет к изменению воспринимающего данное содержание человека, его эстетических, интеллектуальных и нравственных особенностей.

 

Свободу слова, прозрачность и гласность, естественно, следует понимать в условном смысле. При абсолютной гласности все видели бы всех, а не один человек наблюдал бы за всеми остальными, то есть осуществлялся бы тот же самый тоталитаризм. Цензура необходима для любого (особенно печатного) слова, ибо именно она указывает на ответственность говорящего. Где нет цензуры, нет ни осмысленности, ни этичности речи. Цензура – условие сохранения общества и признак уважения к речи, но гипертрофированная цензура, наоборот, выступает признаком ненависти к речи. Телевидение (и другие СМИ) не должно быть «абсолютно» свободным, оно не должно транслировать все подряд. Принцип «не нравится – не смотрите» указывает не на демократизм, а на порочность. Идея о свободе СМИ ни в коей мере не проникнута ни гуманизмом, ни демократичностью, так как свобода от всего, в том числе от морали, есть аморальность. Учитывая не только политический контроль, выражающий себя в ангажированности телевидения властными структурами, но и отсутствие культурного контроля, выраженное в засилье культа секса, убийств, глупой развлекательности и прочего китча, цензура СМИ представляется необходимой. Ее отсутствие более вредно, чем полезно. Конечно, речь идет о нравственной, а не идеологической цензуре.

 

Р. Авдеев предположил, что исчезновение рекламы будет похоже на ситуацию, когда у человека есть деньги и желания, но эти желания никому не интересны, и ему больше ничего не предлагают [1]. Однако, во-первых, говорить в таком случае о наличии желаний надо осторожно. Какие желания? Обычные человеческие желания, естественно, никуда не денутся и в мире без рекламы. Но огромный сектор поля желаний пропадет, поскольку он формировался благодаря рекламе, которая выступает одним из основных и самым массовым средством формирования желаний. Поэтому исчезновение рекламы есть исчезновение львиной доли желаний. Во-вторых, желания человека и в мире, где господствует реклама, никому не интересны. Потребительская инфраструктура всего лишь делает вид, что заботится о нас, что интересуется нашими желаниями, стараясь как можно быстрее их удовлетворить. Она улыбается, предлагает, осведомляется, показывает, что приспосабливается под желания реципиента. Но посредством формирования впечатления, будто она заботится о нас, будто интересы и желания каждого клиента для нее священны, она центрирует свои усилия на заботе о себе, а именно о собственных прибылях. Забота о клиенте – всего лишь средство, инструментальная ценность и не более того. Выступая в качестве декларации цели («нам важно то, что важно вам»), целевая направленность остается только на декларативном уровне. Наконец, не стоит говорить о заботе со стороны потребительской инфраструктуры, о ее интересе к нашим желаниям, когда она же отправляет массив манипулятивного воздействия, проявляя интерес не к нашим желаниям, а к тому, чтобы сформировать у максимально большого числа людей те желания, которые она способна удовлетворить. Поэтому потеря рекламы, о которой говорит Р. Авдеев, вряд ли стала бы такой уж невосполнимой утратой для общества.

 

В последнее время получила определенную распространенность антиреклама – абсолютно некоммерческий дискурс, основанный на высмеивании известных брендов, широко рекламируемых товаров и потребительских ценностей, а также конкретных рекламных роликов. Так, в интернете находим огромное множество демотиваторов, которые следует рассматривать в качестве ироничного ответа заполонившей львиную долю антропного пространства рекламе и потребительскому стилю жизни. Верблюд «Джо Кэмел» представляется не рекламирующим сигареты, а умирающим от рака. Ковбой «Мальборо» из мачо превращается в тоскующего по своему легкому инвалида. Антиреклама функционирует как альтернатива, использующая рекламный дискурс для формирования противоположных ему ценностей. Высмеивая его, она показывает нам его пороки. Однако она не способна выступать в качестве серьезной альтернативы, поскольку занимает крайне незначительное медиа-пространство по сравнению с тем широчайшим пространством, которое отводится рекламе.

 

Некоторые рекламисты и пиарщики могут поспорить с нами, выдвигая тезис о том, что реклама – творческая деятельность, которая развивает того, кто ею занимается. Но если она и развивает своего творца, то это развитие идет за счет описанного нами характера воздействия на огромную выборку реципиентов. Мошенника также развивает его деятельность, особенно когда в минуты «инсайта» и «творческого вдохновения» он находит новый изощренный способ одурачивания людей; все-таки сложно отказать в особом таланте С. Мавроди. К тому же, как отмечается, рождение творческой идеи – это вдохновение в искусстве, а в коммуникационной деятельности – это всего лишь технология. Творчество связано с искусством, а креатив – со сферой корпоративных коммуникаций. В искусстве красота создается ради красоты, правда ради правды, оно ориентировано на поиск высшего, идеального и прекрасного. А в креативе красота создается ради достижения коммерческого или имиджевого успеха [7]. Не высказывая полного согласия с автором этих строк относительно разведения понятий творчества и креатива, признаем его правоту в части того, того, что корпоративщики (рекламщики) ориентированы не на искусство ради искусства, а на искусство ради обогащения, статусного роста и т. д. И зачастую это «искусство» в качестве одной из задач ставит перед собой оболванивание людей путем красиво выдуманных слоганов и психологически выверенных образов, что граничит с безнравственностью. Конечно, в качестве возражения можно сказать, что ценность музыки уже ставшей классической группы Deep Purple или Uriah Heep нисколько не умаляется тем, что она писалась в том числе и ради достижения коммерческого успеха, а не просто «для себя». Однако коммерциализация тоже бывает разной – с обманом и аморализмом или без. Сегодня максимальной значимостью для общества обладает не защита рекламы и маркетинга, а поиск защиты от них.

 

Утвердившееся рекламно-манипуляционное пространство приковывает к себе человека, подчиняет его волю, чувства и психологическую направленность, формирует определенный (потребительский) тип мировоззрения. Оно указывает на технологический прогресс, на прогресс влияния одних людей на других. Но упразднение этого пространства следовало бы связывать с социальным, культурным и нравственным прогрессом.

 

Список литературы

1. Авдеев Р. Общество потребления: цель или средство? // Экология и жизнь. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.ecolife.ru/zhurnal/articles/8284/ (дата обращения 01.02.2016 г.).

2. Бодрийяр Ж. Система вещей / пер. с фр. и вступ. ст. С. Зенкина. – М.: «Рудомино», 1999. – 224 с.

3. Ванн Д., Нэйлор Т., Де Граф Д. Потреблятство. Болезнь, угрожающая миру. – Екатеринбург: Ультра. Культура, 2005. – 392 с.

4. Ильин А. Н. Реклама как дискурсивная практика потребительского общества // Вопросы философии. – 2014. – № 11. – С. 25–35.

5. Ильин А. Н. Квалифицированный потребитель – цель системы образования? // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4(6). – С. 40–48. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=1301 (дата обращения 01.02.2016 г.).

6. Ильин В. И. Потребление как дискурс: Учебное пособие. – СПб.: Интерсоцис, 2008. – 446 с.

7. Каверина Е. А. Феномен креатива и приемы создания креативных идей для специальных событий // Вопросы культурологии. – 2009. – №12. – С. 18–21.

8. Колесникова Д. А., Савчук В. В. Визуальная экология как дисциплина // Вопросы философии. – 2015. – №10. – С. 41–50.

9. Корнев В. В. Философия повседневных вещей. – М.: Юнайтед Пресс, 2011. – 250 с.

10. Проект «Россия», кн. 2. Выбор пути. – М.: Эксмо, 2008. – 448 с.

11. Феофанов О. А. США: реклама и общество. – М.: Мысль, 1974. – 262 с.

 

References

1. Avdeev R. Consumer Society: The Purpose or Means? [Obschestvo potrebleniya: tsel ili sredstvo?]. Ekologiya i zhizn (Ecology and Life). Available at: http://www.ecolife.ru/zhurnal/articles/8284/ (accessed 01 February 2015).

2. Baudrillard J. The System of Objects [Sistema veschey]. Moscow, Rudomino, 1999, 224 p.

3. Vann D., Naylor T., De Graaf D. Affluenza: The All-Consuming Epidemic [Potreblyatstvo. Bolezn, ugrozhayuschaya miru]. Ekaterinburg, Ultra. Kultura, 2005, 392 p.

4. Ilin A. N. Advertising as a Discursive Practice of Consumer Society [Reklama kak diskursivnaya praktika potrebitelskogo obschestva]. Voprosy filosofii (Questions of Philosophy), 2014, № 11, pp. 25–35.

5. Ilin A. N. A Is a Qualified Consumer the Goal of the Education System? [Kvalifitsirovannyy potrebitel – tsel sistemy obrazovaniya?] Filosofiya I gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 4(6), pp. 40–48. Available at: http://fikio.ru/?p=1301 (accessed 01 February 2016).

6. Ilin V. I. Consumption as a Discourse [Potreblenie kak diskurs]. Saint Petersburg, Intersocs, 2008, 446 p.

7. Kaverina E. A. The Phenomenon of Creativity and Techniques of Generating Creative Ideas for Special Events [Fenomen kreativa i priemy sozdaniya kreativnykh idey dlya specialnykh sobytiy]. Voprosy culturologii (Questions of Culturology), 2009, № 12, pp. 18–21.

8. Kolesnikov D. A., Savchuk V. V. The Visual Ecology as a Discipline [Vizualnaya ekologiya kak disciplina]. Voprosy filosofii (Questions of Philosophy), 2015, № 10, pp. 41–50.

9. Kornev V. V. The Philosophy of Everyday Things [Filosofiya povsednevnykh veschey]. Moscow, Yunayted Press, 2011, 250 p.

10. Project “Russia”, Book 2. The Choice of the Path [Proekt “Rossiya”, kniga 2. Vybor puti]. Moscow, Eksmo, 2008, 448 p.

11. Feofanov O. A. The USA: Advertising and Society [SShA: reklama i obschestvo]. Moscow, Mysl, 1974, 262 p.

 
Ссылка на статью:
Ильин А. Н. Необходимость управления рекламой в обществе потребления // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2016. – № 1. – С. 39–55. URL: http://fikio.ru/?p=2051.

 
© А. Н. Ильин, 2016

УДК 008.2

 

Оконская Наталия Камильевна – Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Пермский национальный исследовательский политехнический университет», профессор кафедры философии и права, доктор философских наук, Пермь, Россия.

E-mail: nataokonskaya@rambler.ru

614010, Россия, Пермский край, Пермь, Комсомольский пр., 29, корп. А,

тел.: +7(342)219-80-47.

Ермаков Михаил Александрович – Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Пермский национальный исследовательский политехнический университет», ассистент кафедры социологии и политологии, Пермь, Россия.

E-mail: sociovampire@mail.ru

614010, Россия, Пермский край, Пермь, Комсомольский пр., 29, корп. А,

тел.: +7(342)219-80-47.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Происходящие в информационную эпоху качественные изменения в обществе требуют выявления новых смысловых факторов социальных институтов, в том числе и института образования. Ответственность образованного человека приобретает глобальные масштабы.

Метод исследования: Исторический логико-дедуктивный подход к институту образования дает возможность сравнения информационного общества с предшествующими этапами развития для выделения сущностной характеристики данного института (персональной ответственности субъектов образовательной практики) в качестве культурного стержня цивилизации.

Результаты: В информационном обществе образование является причиной ускоряющейся классовой дифференциации, проявляющейся через ограничительную роль образования для тех, кто его не в состоянии приобрести. Набирает силу противоречие между реальной образованностью и ее симулякром вследствие распространенной идеи о том, что главным предназначением полученного образования являются навыки и умения в определенной области. В этом случае образование не выполняет своего главного предназначения культурообразования, хотя сохраняет значение для социализации личности.

Причина обострения противоречий в образовании системна и включает в себя следующие элементы: неравный доступ к образованию; отсутствие вербализованной воспитательной направленности института образования; бюрократическое вмешательство в образовательные практики; слабое развитие рынка рабочей силы.

Область применения результатов: Обнаружение новых социальных условий и причин в институциональных процессах системы высшего образования в информационный период дает возможность более точно представить социальную картину реформирования образования и аксиологически обосновать возможные последствия вводимых перемен.

Выводы: Для прогрессивного реформирования образования особенно велико значение новых профессионалов, которые смогут реализовать преимущества информационного общества в противостоянии прекаризации масс, вызванной практикой сохранения социальных систем постиндустриального общества. Формирование новых профессионалов как лидеров, представляющих высшие уровни стратификационной структуры общества, происходит именно через современный институт высшего образования. Прогрессивное изменение института образования определяется активизацией воспитательных функций образования, для встраивания фундаментальных общечеловеческих компетенций (коммуникативности, креативности и обучаемости как способности понимать, критически оценивать и практически использовать новую информацию) в профессиональную структуру общественного разделения труда.

 

Ключевые слова: информационное общество; социальный институт; высшее образование; социальная структура; новые профессионалы; прекариат; прекаризация; информационная культура; ценный труд.

 

Education as a Key Factor of Social Differentiation in Information Society

 

Okonskaya Natalia Kamilevna – Perm National Research Polytechnic University, Professor of Philosophy and Law Department, Doctor of Philosophy, Perm, Russia.

E-mail: nataokonskaya@rambler.ru

29, Komsomolsky Prospekt, Perm, Russia, 614000,

Tel: +7 (342) 219-80-47.

Ermakov Mihail Aleksandrovich – Perm National Research Polytechnic University, Assistant of the Department of Sociology and Political Science, Perm, Russia.

E-mail: sociovampire@mail.ru

29, Komsomolsky Prospekt, Perm, Russia, 614000,

Tel: +7 (342) 219-80-47

Abstract

Background: New essential factors of education in the Information Age, which are induced by some change of personality in social environment, have not been fully identified yet.

Methodology: The research method is a historical and logical-deductive approach to the institution of education.

Results: The functional characteristic of education as a service sector of information society needs to be critically investigated. The basic contradiction of educational practices as a source of progressive tendencies of the social stratification expresses contemporary tendencies in information society development. In reality, education is the cause of accelerating class differentiation due to the restrictive role of education for those who are not able to purchase it.

Contradiction between the real educational qualification and its similarity (simulacres) is gaining strength, because of the widespread idea that the main purpose of education is to obtain skills in a particular area. In this case, education does not fulfill its main goal of culture formation though it keeps the significance for socialization.

The reason for aggravating contradictions in education is systematic. It includes the following elements: inequality in access to education; the absence of verbalized socialization focus of education institution; bureaucratic intervention in educational practices; slow development of the labor market, etc.

Conclusion: The progressive reform of education falls on new professionals who will be able to realize the advantages of information society in opposition to the precarization of humans. Precarization is a special process, which is caused by social system conservation of post-industrial society. The progressive change of the education institution is determined by fostering fundamental universal competences (communicativeness, creativity and educability as an ability to understand, critically evaluate and use new information). It is through the modern higher education that shaping of new professionals as the social structure leaders takes place.

 

Keywords: information society; social institution; higher education; social structure; new professionals; precariat; precarization; information culture; valuable work.

 

В понимании образования сложилось два противоположных по сути исторических подхода. Не пытаясь охватить всю историю возникновения образования, сравним эти подходы, чтобы выявить сущностную проблему появления образования как социального института.

 

1. Образование является следствием классообразования в обществе. Такой подход образно отражен, в частности, в концепции социолога Т. Веблена, который рассматривает образование как побочный во многом случайный продукт деятельности праздного класса жрецов [2, с. 336–337].

 

2. Образование является причиной классообразования. Этот подход прослеживается в концепции Э. Гуссерля, немецкого философа ХХ века, исследующего процесс зарождения нового пласта философов в Древней Греции как прообраза профессиональных ученых. Ведя разговор об изменениях давно минувших лет, Гуссерль смоделировал ситуацию, ведущую к принципиально новому структурированию общества информационного. В суждениях Гуссерля важны две социологические закономерности, точно схваченные им. С одной стороны, новый тип обобществления возникает на основе нового типа деятельности: изменяется экономическая сфера общества. С другой стороны, путем обучения и подражания образовавшаяся страта растет и укрепляется: изменяется социальная сфера общества [см.: 3, с. 101–116].

 

Сегодня на основе формационного подхода к истории теоретически доказано, что классы – исторически временное, преходящее явление. Классовое общество с его антагонизмами появляется вследствие недопуска части общества к собственности на средства производства, которое стало возможным при отделении умственного труда от физического.

 

Системным источником такого воспроизводящего себя недопуска является образование, ввиду того, что умственный труд становится следствием его обязательного приобретения. Чем более дифференцировано общество вглубь и вширь, тем более очевидна ограничительная роль образования для тех, кто его не в силах приобрести.

 

Разделение труда есть единственный объективный источник роста производительных сил общества. Вне разделения труда нет и не может быть человека социального.

 

Исторически данная логика воспроизводится в появлении частной формы собственности на рабов в момент расцвета умственного труда, выражающегося в возникновении светских форм образования (академия Платона, ликей Аристотеля и пр.).

 

Данные выводы означают преобразование экономической и социальной сфер общества, осуществляемое на основе нового типа труда – умственного труда, отделенного от физического. Социальным группам, не связанным напрямую с образовательной практикой, не удастся подняться до вновь достигнутого уровня развития экономической и социальной сфер. Так институт образования приобретает характер необходимого элемента производственных отношений общества.

 

Является ли сегодня образование определяющим институтом дифференциации общества на его информационной стадии развития, или образование играет чисто вспомогательную функциональную роль растущей сферы обслуживания? Функциональная трактовка образования содержит рациональное зерно, однако сведение образования только к сфере обслуживания недостаточно и требует системного пересмотра. Культурообразующая роль образования позволяет уточнить грани образования как социального института.

 

Многие представители молодежи, воспринимая статус образования в качестве гарантии приобщения к праздности, оказываются заложниками поверхностной, но очень распространенной идеи о том, что главным предназначением полученного образования являются навыки и умения в определенной области.

 

На современном этапе в обществе набирает силу противоречие между реальной образованностью и ее симулякром. Речь идет об образовании, реализующем дифференцирующую функцию в отношении к акторам информационного общества.

 

Главными носителями института образования сегодня становятся противоположные группы: те, кто в результате полученного образования могут стать носителями особого труда, – мы назовем их новыми профессионалами, – и те, кто в результате процедуры получения образования не могут стать носителями «ценного труда», представляющего специфику информационного общества.

 

Противоречия в соединении наемного работника со средствами производства сегодня являются главным образом следствием персональной ответственности наемного работника за уровень понимающей части компетенций его деятельности.

 

Если же реализована возможность приобщения к информации при сохранении слабых показателей культуры, то образование не выполняет своего главного предназначения культурообразования, хотя сохраняет значение для социализации личности. При отношении к образованию с целью упростить свою жизнь через «приобщение к праздности» работники могут даже пройти образовательный ценз, получить работу, но при этом не стать информационными собственниками своей рабочей силы. «Что бывает, когда название творца не соответствует действительности, какие самообманы, разрушающие коммуникацию, уводят человека в упорядоченную приспособительную активность… Каждый ли участник технически усовершенствованного мира творец своей истории? Вопрос риторический» [12, с. 75].

 

Нарастают противоречия между реальной образованностью и формальным подтверждением образования (диплом). Согласно Г. Зиммелю, в его исследовании о развитии социальной дифференциации в постиндустриальном периоде развития общества, «зависимость между более ценным трудом и более высокими издержками на его производство обладает своеобразной особенностью, – она не может быть перевернута. Для того, чтобы совершить известную сложную работу, необходимо затратить очень значительные личные усилия, но однако не всегда достаточно большой затраты сил, чтобы исполнить эту работу…» [5, с. 479]. Следовательно, так называемый «ценный труд» становится главным приобретением страты новых профессионалов. Главной качественной особенностью новых профессионалов, не имеющей аналога у наемных работников индустриального типа, является умение составлять динамичные подвижные системы и подсистемы из членов сообщества коллег-профессионалов для решения сложных инновационных задач. Организаторские способности и умение создать эффективную команду коррелируют с высокими моральными качествами менеджеров нового звена, составляющих зачаток т. н. «ретикулярной формации» в сетевом глобальном производстве нового типа. Происходит «общее сокращение числа управляющих высшего и среднего звена, создание наиболее плоской организационной структуры, повышение статуса персонала» [16, с. 162].

 

В настоящее время наблюдается резкое обострение образовательного противоречия. К основным причинам можно отнести следующие:

 

1) Неравный доступ к образованию в результате имущественного и других видов неравенства.

Если доступ к образованию останется неравным, то этот фактор (неравности) приведет к добавочным препятствиям для устойчивого осуществления инновационного процесса дифференциации общества, усиливая восприятие института образования в качестве пропуска в «праздный класс богачей». Наиболее отчетливо эта причина проявляет себя в странах третьего мира. Так, к примеру, «эмпирические исследования … приводят многочисленные причины упадка в успешном продвижении студентов в области фундаментальных наук в нигерийских школах. К таким причинам относятся слабая профессиональная подготовка, низкий академический уровень образования учителей, нехватка практик в подготовке студентов и пр.» [10, с. 24].

 

Подобные характеристики образования делают его по сути номинальным, хотя и дающим статусные преимущества. Развитие экономики идет таким образом, что достигаемая в конечном счете степень автономности, самостоятельности экономики страны оказывается связанной напрямую с существенным уменьшением нищеты, безработицы и социального неравенства [1].

 

2) Отсутствие вербализованной воспитательной направленности института образования.

Часто научение принимается за воспитание. Исторически образовательная и воспитательная деятельность в России были соединены неразрывно, сегодня же эта связь нарушена, и необходимо ее восстановить. «Умственный труд приобретает … все большее значение и постепенно вытесняет труд физический. Основным видом труда становится обработка информации. … Таким образом, ведущим направлением изменения и развития общества становится не материальная, а духовная творческая деятельность человека» [14, с. 12][1].

 

3) Бюрократическое вмешательство в образовательные практики, когда гуманитарное образование оказывается непризнанным со стороны капитала и чиновников.

Чрезмерно высокая признанность в основном технических сфер образования делает общее направление развития образования тупиковым. Обособленным, элитарным положением обладают ученые, занимающиеся исследованием эмпирических (технических) сфер жизни. Однако к мышлению в целом следует относиться с таким же пиететом, как к деньгам, особенно к новому мышлению как воплощению ценного труда. «Мышление втискивается в механическую деятельность, как деньги – в реальные экономические ценности и процессы, внося концентрацию, посредничество…» [4, с. 436]. Гуманитарное образование так же важно, как и специализированное техническое, особенно в обстоятельствах глобализации и сетевой экономики. «При универсализации устойчивость сохраняется в виде потенциального содержания реализуемого в будущем, но делает малоустойчивым настоящее» [11, с. 146]. Однако при кризисных и других проблемных характеристиках настоящего существует общая заинтересованность в его неустойчивости как общечеловеческий интерес в быстром прогрессивном изменении ситуации.

 

4) Слабое развитие рынка рабочей силы, вызванное общим кризисным состоянием глобальной экономики.

Рынок покупателей – до тех пор, пока он более могущественен, чем рынок рабочей силы, – обладает возможностью преуменьшать цену рабочей силы, давая шанс трудоустроиться в первую очередь дешевой малообразованной части молодежи. Ценный труд и дешевый труд, не имея институциональных границ в области политики и экономики, смешиваются в восприятии обыденного сознания. Обострение проблем с миграцией в Западную Европу из стран Африки и других менее развитых регионов можно объяснить именно такой неопределенностью границ труда новых профессионалов, носителей ценного труда.

 

Сегодня для многих стран возможности образовательной сферы в гармонизации общественного развития явно ограничены. Компании-работодатели узко очерчивают требования к наемному работнику, воспринимая его только как исполнителя.

 

«Выпускник российского высшего учебного заведения … сталкивается… с явлениями того, что в экономической теории получило название “рынка покупателя”… Так, в 2012 г. почти 10 % экономически активного населения в возрасте 15–29 лет являлись безработными. Причем пик безработицы среди имеющих высшее образование приходился на возраст 20–24 лет» [7, с. 26]. Ценный труд молодых перспективных ученых и специалистов становится потерянным для информационного общества.

 

Выявленные причины позволяют определить направления перспективного реформирования взаимоотношений в сфере высшего образования в разных сферах.

 

В международном масштабе мировое сообщество выступает полноправным участником в переустройстве репрессивных сфер социальных отношений любого государства, определяя основные направления ответов на «вызовы» инициативных социальных групп. Необходима направленная переориентация всех ступеней образовательной практики в сторону глобализации, сетевой организации, информатизации для дублирования определяющих изменений общественной жизни.

 

Очевидно, что сегодня новый тип межнациональных, межцивилизационных отношений – открытых и равных, свободных от экономического и социокультурного эгоцентризма становится все более настоятельной потребностью.

 

В духовной сфере нематериальным результатом глобализации и сетевого переустройства общества в эпоху информационных технологий становится коллективный разум. «Именно он является по-настоящему революционным инструментом глобального масштаба: сети соединяют друг с другом не только отдельных людей, но и целые культуры и области знаний» [9, с. 9]. По словам Ланвэна, не следует считать коллективное мышление абсолютным ключом к гармонии – его результатом вполне может стать и дисгармония.

 

В области потребления в посредническом положении по отношению к сферам образования и науки будут располагаться те виды деятельности (труда), которые способствуют повышению эффективности функционирования науки и образования, а также потребители данных сфер (т. е. новые профессионалы или иные отдельные социальные институты, которые непосредственно заинтересованы в продуктах деятельности сфер науки или/и образования). Если потребление новых информационных технологий недостаточно эффективно, то в результате формируются так называемые «информационные бедняки» – социальная среда для сохранения структурных атавизмов периода индустриального развития.

 

Вне устойчивой институализированной заботы о повышении информационной компетентности наемного работника общество окажется вовлеченным в новые острые социальные противоречия. Источником этих противоречий будет возникновение таких низших страт среди «информационных бедняков», как прекариат. «Прекариат – …это… новые низшие слои, в том числе … среди нестабильно занятых: тех, кто не имеет гарантий занятости и не имеет социальных гарантий (соцпакета). При этом… состояние прекариата не означает полную нищету и отверженность, а лишь указывает на то, что социально-трудовые отношения в данной ситуации находятся в состоянии нестабильности и ненадежности. Таким образом, прекаризации могут быть подвергнуты представители и среднего, и высшего класса, которым потенциально угрожает потеря рабочего места из-за перевода их на контракт “ноль часов”» [6, с. 009].

 

В индивидуальном плане роль дифференцирующего фактора для территорий играет разница в способности работников и населения использовать информацию, преобразуя ее и извлекая прибавочную стоимость. Тем самым, мы можем говорить о становлении специфического для информационного общества индикатора – информационной культуры. Субъектами информационной культуры становятся прежде всего отдельные личности, от которых зависит успех малых социальных групп, страт и социальных институтов в целом.

 

Именно молодые специалисты воплощают идею информационной культуры, информационной развитости новых профессионалов. Несмотря на низкий статус рабочих мест, где находится работа для молодого специалиста, они зачастую становятся гарантом конкурентоспособности для работодателей мелкого и среднего бизнеса.

 

Роль личности в социальной структуре общества значительно меняется.

 

Изменение роли личности в образовании в информационную эпоху. Выделив роль личности в качестве главного направления для разрешения противоречий в области института образования, наметим системное исследование этого направления. Многократное увеличение нагрузки на личность со стороны информационного пространства, связанное не только с ростом количества окружающей информации, но и с повышением ее значимости как основополагающей детерминанты экономики, выливается в формирование выраженных различий личности индустриального периода и информационной эры. У новых профессионалов состояние социально-экономической нестабильности и ненадежности (состояние прекариата) оказывается более распространенным, чем это виделось в теории. Отделяя необразованную часть общества, загоняя ее в арьергард новой социальной структуры общества, «сильная» часть обрекает себя на полноту ответственности за технизацию и информатизацию общества, лишая традиционной адаптированности страты с пониженной социализацией.

 

Сегодня для новых профессионалов «ведущими являются … “человеческие” факторы: коммуникативность как способность работать в команде, творческость как способность генерировать новые идеи и обучаемость как способность быстро осваивать и практически использовать новую информацию» [15, с. 106].

 

Коммуникативность. Сами университеты как участники глобализации образовательного пространства могут способствовать становлению коммуникативности студентов, лишь практикуя объединенность своих усилий. Коммуникативность как базовая компетенция проявляется в способности ориентироваться и управлять коммуникативными потоками. Внедряемый критерий дифференциации субъектов коммуникации нуждается в более широкой трактовке, предполагающей включение целого ряда характеристик актора, определяющих его так называемую «адекватность» (как субъекта информационного пространства). Например, «возрастает значение индивидуальной состязательности в процессах социального продвижения людей к более высокому социальному статусу, формируются устойчивые связи, консолидирующие социальный потенциал общества» [8, с. 23]. Возрастает роль личности в истории, и это явно происходит по экспоненте. «Прогрессивный в целом перелив занятых в третичный сектор сочетается в ходе финансово-экономического и социально-политического кризиса с переливами не в отсталые, а, зачастую, наиболее развитые узлы индустриальной, а подчас и научно-индустриальной занятости» [8, с. 25], и это определяется на микро (личностном) уровне. Новые профессионалы как информационно просвещенные и более социально активные элементы производства имеют шанс, покидая первичный сектор, трудоустроиться в третичном секторе так, чтобы не потерять свой социальный статус и даже повысить престиж.

 

Творческий характер. Помимо стандартных для теории коммуникации положений, предполагающих необходимость освоения личностью набора навыков и умений, определяющих успешность акта коммуникации, должны также подразумеваться и специфические творческие черты нового профессионала. «Современный мир все более определяется нестабильностью, неопределенностью, быстротой смены видов и методов деятельности, уменьшением времени смены знаний. Поэтому решающим фактором существования и развития такого общества становится интеллектуальный потенциал и творческое начало человека» [15, с. 99].

 

Обучаемость проявляет себя через приобретение информационной культуры. «Все новые научные отрасли требуют жесткой профессионализации, результатом которой становится невозможность единой научной культуры в обычных процессах получения образования» [13, с. 25]; все более актуальна необходимость укрепления нового единства – информационной культуры, своего рода среднестатистического базового индикатора уровня информатизации региона, которая содержит в себе определенные системы ценностей, характеризующие модели поведения и установки социальных групп. Именно информационная культура фактически детерминирует выработку дальнейших отличительных характеристик общества: способность населения к инновационному типу деятельности, способность производить, усваивать и применять информацию как основополагающий экономический и социокультурный ресурс, то есть речь идет об отраженном в культуре «знаниевом» потенциале, являющемся для экономической деятельности информационного этапа особым средством производства. Посредником, позволяющим преобразовать потенциальное преимущество работников в фактическое, является институт высшей школы.

 

Выводы. Обобщая вышесказанное, можно отметить, что дееспособность и эффективность деятельности отдельных регионов или даже стран определяется информационной культурой, формируемой институтом образования.

 

Следовательно, успешность информатизации территориальных единиц и целых государств напрямую зависит от целенаправленной деятельности, сопутствующей формированию развитой информационной культуры как новоприобретенной общесоциальной компетенции жителей информационного общества. Неизбежен социальный заказ на существенную перестройку образовательной системы, что предполагает замену доминирующей ориентации высшей школы (на трансляцию готовой «знаниевой» базы) в сторону переноса акцента к стимулированию творческого потенциала обучающихся.

 

Целью перестройки становится требование «воспитать» специалиста, способного добывать новое знание. Для достижения поставленной цели необходимо сосредоточение внимания вузов на выработке компетентностного набора у нового профессионала, предполагающего умение управлять и оперировать все усложняющимися потоками информации, синтезировать и преобразовывать информацию, используя ее при получении конечного продукта труда. Данный компетентностный набор позволит отличить образование-симулякр от приобретенных реальных способностей обучающихся к коммуникативности, творческой деятельности.

 

Образовательный институт становится основным источником новых прогрессивных классообразующих противоречий. Так или иначе, личность информационного общества вбирает посредством образования множественные изменения, позволяя вести разговор об ускоренном становлении личности нового типа – «человека информационного», обладателя информационной культуры.

 

Список литературы

1. Ayodele J. B., Oyewole B. K. Repositioning the Teaching Profession to Meet Developmental Challenges in Nigeria // Mediterranean Journal of Social Sciences. – 2012. – Vol. 3 (3). – С. 47–52.

2. Веблен Т. Теория праздного класса / Пер. с англ. Вступ. ст. С. Г. Сорокиной. Общ. ред. д. экон. н. В. В. Мотылева. – М.: Прогресс, 1984. – 368 с.

3. Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // Вопросы философии. – 1986. – № 3. – С. 101–116.

4. Зиммель Г. Проблемы социологии. Социальная дифференциация. Социологические и психологические исследования / Г. Зиммель // Созерцание жизни. – Избранное. Т. 2. – М.: Юрист, 1996. – С. 301–465.

5. Зиммель Г. Философия труда / Г. Зиммель // Созерцание жизни. – Избранное. Т. 2. – М.: Юрист, 1996. – С. 466–485.

6. Голенкова З. Т., Голиусова Ю. В. Новые социальные группы в современных стратификационных системах глобального общества // Социологическая наука и социальная практика. – 2013. – № 3. – С. 005–015.

7. Голиусова Ю. В., Иващенкова Н. В. Избыточное образование в России: социально-экономические последствия // Теория и практика общественного развития. – 2014. – № 18. – С. 25–31.

8. Голенкова З. Т., Игитханян Е. Д. Основные характеристики социальной динамики наемных работников в России // Вестник ВЭГУ. – 2015. –№ 1 (75). – С. 23–33.

9. Ланвэн Б. Эксклюзивное интервью Т. Ершовой // Информационное общество. – 2010. – № 6. – С. 6–10.

10. Ndirika M. C. Achievement Variations of Basic Science Students Taught with Teacher-Centred, Teacher-Student Centered and Student-Centered Instructions in Kaduna State, Nigeria // Journal of Educational and Social Research. – 2012. – Vol. 2 (8). – pp. 24–33.

11. Оконская Н. Б., Оконская Н. К. Эволюция и генетика общества в фокусе философии. – 2-е изд., перераб. и доп.– Севастополь, ЧП Арефьев М. Э., 2007. – 204 с.

12. Оконская Н. К. Технизация человека в синергетическом аспекте // Вестник Пермского национального исследовательского политехнического университета. Культура, история, философия, право. – 2013. – № 8 (47). – С. 72–82.

13. Оконская Н. К., Ермаков М. А., Резник О. А. Очеловечивание техники и технизация человека // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4(6). – С. 21–30. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=1278 (дата обращения 31.01.2016).

14. Орлов С. В. Философия информационного общества: новые идеи и проблемы //Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2013. – № 1. – С. 10–24. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=159 (дата обращения 31.01.2016).

15. Петрова Э. Д. Управление образованием: личность или общество // Идеи и идеалы. – 2012. – № 2 (12). Том 2. – С. 99–108.

16. Севастьянова И. Г., Стегний В. Н. Принятие решений и делегирование полномочий как составляющие эффективного менеджмента // Формирование гуманитарной среды в вузе: инновационные образовательные технологии. Компетентностный подход. – 2014. Т. 1. – С. 161–165.

 

References

1. Ayodele J. B., Oyewole B. K. Repositioning the Teaching Profession to Meet Developmental Challenges in Nigeria. Mediterranean Journal of Social Sciences, 2012, vol. 3 (3), pp. 47–52.

2. Veblen T. Higher Education as a Cultural Expression of the Monetary [Vysshee obrazovanie kak vyrazhenie denezhnoy kultury]. Teorija prazdnogo klassa (Theory of the Leisure Class). Moscow, Progress, 1984, pp. 334–361.

3. Husserl E. Crisis of European Humanity and Philosophy [Krizis evropeyskogo chelovechestva i filosofiya]. Voprosy filosofii (Questions of Philosophy), 1986, № 3, pp. 101–116.

4. Simmel G. The Problems of Sociology. Social Differentiation. Sociological and Psychological Research [Problemy sociologii. Socialnaya differenciaciya. Sociologicheskie i psihologicheskie issledovaniya]. Sozercanie zhizni. Izbrannoe, Tom 2 (The Contemplation of Life. Selected Works, Vol. 2). Moscow, Yurist, 1996, pp. 301–465.

5. Simmel G. Philosophy of Work [Filosofiya truda]. Sozercanie zhizni. Izbrannoe, Tom 2 (The Contemplation of Life. Selected Works, Vol. 2). Moscow, Yurist, 1996, pp. 466–485.

6. Golenkova Z. T., Goliusova Y. V. New Social Groups of Stratification Systems in Modern Global Society [Novye socialnye gruppy v sovremennyh stratifikacionnyh sistemah globalnogo obschestva]. Sociologicheskaya nauka i socialnaya praktika (Sociological Science and Social Practice), 2013, № 3, pp. 005–015.

7. Goliusova Y. V., Ivaschenkova N. V. Overproduction of Eucation in Russia: Socio-Economic Implications [Izbytochnoe obrazovanie v Rossii: socialno-ekonomicheskie posledstviya]. Teoriya i praktika obschestvennogo razvitiya (Theory and Practice of Community Development), 2014, № 18, pp. 25–31.

8. Golenkova Z. T., Igithanyan E. D. Main Features of Social Dynamics of Hired Workers in Russia [Osnovnye kharakteristiki socialnoy dinamiki naemnykh rabotnikov v Rossii]. Vestnik VJeGU (Bulletin VEGU), 2015, № 1 (75), pp. 23–33.

9. Ershova T. Bruno Lanven: Exclusive Interview [Lanven Bruno. Eksklyuzivnoe intervyu] Informacionnoe obshhestvo (Information Society), 2010, № 6, pp. 6–10.

10. Ndirika M. C. Achievement Variations of Basic Science Students Taught with Teacher-Centred, Teacher-Student Centered and Student-Centered Instructions in Kaduna State, Nigeria. Journal of Educational and Social Research, 2012, Vol. 2 (8), pp. 24–33.

11. Okonskaya N. B., Okonskaya N. K. Evolution and Genetics of Society in the Focus of Philosophy [Evoluuciya i genetika obschestva v fokuse filosofii]. Sevastopol, ChP Arefev M. E., 2007, 204 p.

12. Okonskaya N. K. Mechanization of Man in Main Aspects of Synergetics [Tehnizacija cheloveka v sinergeticheskom aspekte]. Vestnik Permskogo nacionalnogo issledovatelskogo politekhnicheskogo universiteta. Kultura, istoryiya, filosofiya, pravo (Perm National Research Polytechnic University Bulletin. Culture, History, Philosophy, Law), 2013, № 8 (47), pp. 72–82.

13. Okonskaya N. K., Ermakov M. A., Reznik O. A. Humanization of Technology and Mechanization of Human [Ochelovechivanie tekhniki i tekhnizaciya cheloveka]. Filosofija i gumanitarnye nauki v informacionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 4 (6), pp. 21–30, available at: http://fikio.ru/?p=1278 (accessed 31 January 2016).

14. Orlov S. V. Philosophy in Information Society: New Ideas and Problems [Filosofija informacionnogo obschestva: novye idei i problemy] Filosofija i gumanitarnye nauki v informacionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2013, № 1, pp. 10–24, available at: http://fikio.ru/?p=159 (accessed 31 January 2016).

15. Petrova E. D. Management of Education: Person or a Society [Upravlenie obrazovaniem: lichnost ili obschestvo]. Idei i idealy (Ideas and Ideals), 2012, № 2 (12), Vol. 2, pp. 99–108.

16. Sevastyanova I. G., Stegniy V. N. Decision-Making and Delegation of Authority to Constitute Effective Management [Prinyatie resheniy i delegirovanie polnomochiy kak sostavlyayuschie effektivnogo menedzhmenta]. Formirovanie gumanitarnoy sredy v vuze: innovacionnye obrazovatelnye tekhnologii. Kompetentnostnyy podhod. (Formation of Humanitarian Protection in High School: Innovative Educational Technology. The Competence Approach).Perm, PNIPU, 2014, Vol. 1, pp. 161–165.

 


[1] Следует уточнить, что автор цитируемой статьи формулирует данную точку зрения, но не придерживается ее. Далее она подвергается критике (см.: там же). (Примечание главного редактора). 

 
Ссылка на статью:
Оконская Н. К., Ермаков М. А. Образование как ключевой фактор социальной дифференциации в информационном обществе // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2016. – № 1. – С. 26–39. URL: http://fikio.ru/?p=2018.

 
© Н. К. Оконская, М. А. Ермаков, 2016

УДК 141+304.9

 

Бурова Мария Леонидовна – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», кафедра истории и философии, доцент, кандидат философских наук, доцент.

E-mail: marburova@yandex.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д.15

Телефон: +7 (812) 708-42-13

Авторское резюме

Состояние вопроса: В исследованиях роли техники и технологий в современном информационном обществе опыт отечественной марксистской философской традиции используется недостаточно. С развитием компьютерных технологий становится все более актуальным анализ проблемы «искусственного интеллекта». В этой связи целесообразно обращение к работам Э. В. Ильенкова по философии техники.

Результаты: В работах Ильенкова, связанных с проблемами философии техники, выделены онтологический, антропологический, социальный аспекты. Техника и технология рассматриваются как опредмеченное мышление человечества, единство человеческой деятельности, научно-технического знания и предметного результата. Конкретно-всеобщим выражением техники для философа становится машина, что позволяет поставить вопрос об отношении человека к машине и к самому себе. Сведение человека к элементу технической системы является следствием объективного отчуждения от человека его сил и способностей, которое отражается в общественном и индивидуальном сознании в форме оптимистических и пессимистических утопий. Основание технократических иллюзий Ильенков видит в обожествлении техники как таковой во всех ее проявлениях, а всякое обожествление реальных человеческих сил и способностей превращает их в предмет поклонения и некритического принятия их наличного состояния.

Область применения результатов: Диалектико-материалистическая позиция Э. В. Ильенкова может быть использована не только в анализе техники и технологии, но и в исследованиях современного информационного общества в целом.

Выводы: Исследование истоков технократической идеологии, выполненное Ильенковым Э. В., является примером творческого использования марксизма, сохраняющим свое научное значение и в наши дни.

 

Ключевые слова: философия техники; артефакт; машина; мышление; утопизм; рационализм; технократическая идеология.

 

The Philosophy of Technology in E. V. Ilyenkov’s Works

 

Burova Maria Leonidovna – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Department of History and Philosophy, Associate Professor, Ph. D. (philosophy).

E-mail: marburova@yandex.ru

15, Gastello st., Saint Petersburg, Russia, 196135,

tel: +7 (812) 708-42-13.

Abstract

Background: The existing conception of Marxist philosophy in Russia is underestimated in philosophical studies of the role of engineering and technology in modern information society. The analysis of ‘artificial intelligence’ becomes more relevant because of the development of modern computer technology. Therefore it is purposeful to study E. V. Ilyenkov’s works on the philosophy of technology.

Results: In Ilyenkov’s works on the philosophy of technology the ontological, anthropological and social aspects are highlighted. Engineering and technology are regarded as objectivated thinking of humankind, the unity of human activity, scientific and technical knowledge and some substantive result. The machine becomes the expression of concrete-universal for the philosopher. This idea raises the question about the relationship between humans and the machine and with themselves. That human intelligence becomes an element of some technical system results from objective expropriation of their power and abilities, which is reflected in social and individual consciousness in a form of positive and negative utopias. Ilyenkov considers that idolization of technology in all its forms results in technocratic illusions. Any idolization of real humans’ power and abilities turns them into the object of worshipping and noncritical understanding of their present state.

Research implications: Dialectical-materialist position of Ilyenkov can be used not only in the analysis of engineering and technology, but in studies of modern information society as a whole.

Conclusion: Ilyenkov’s study of the origins of the technocratic ideology is an example of Marxism creative usage which is still important nowadays.

 

Keywords: philosophy of technology; artifact; machine; thinking; utopianism; rationalism; technocratic ideology.

 

В отечественной марксистской философской традиции 60-х – 70-х годов прошлого века сближение проблем науки и техники было во многом обусловлено задачей исследования сути научно-технического прогресса и научно-технической революции, их проявления в социалистическом и капиталистическом обществе. Поэтому анализировать философию техники того времени как нечто существующее самостоятельно достаточно сложно. Также стоит учесть сложившуюся традицию критического отношения к западной (так называемой буржуазной) философии, которую при рассмотрении вопросов техники и технологии было принято обвинять в утопизме, пессимизме или скептическом отношении к прогрессу человека и общества. Кроме того, необходимо было и дальнейшее теоретическое, творческое развитие марксизма в его различных аспектах в условиях полемики с марксистами социалистического лагеря и Франкфуртской школы. В таких условиях философу трудно сохранить баланс между апологией определенной системы ценностей и объективным анализом, убежденностью и борьбой за истину. Но это можно сделать, если найти ту основу, где эти позиции сходятся.

 

Для Э. В. Ильенкова такой основой является отношение человека к человеку. Учитывая разнообразие этих отношений и их опосредованность социумом, цивилизацией, процессом производства, можно рассматривать их как производственные, эксплуататорские, технологические, рациональные, эффективные. Как отмечает Самарская Е. А., «для социалистов-марксистов важно не отношение “человек-техника”, а отношения человека труда и эксплуататора» [13, с. 53]. Этого замечания недостаточно для понимания идей Ильенкова. В его работах, связанных с проблемами философии техники, можно выделить следующие аспекты: онтологический, антропологический, социальный.

 

Что есть техника? Этот вопрос многократно задавался в ХХ веке. Для Ильенкова как марксиста техника – это часть культуры, предметного тела человеческой цивилизации, всего «неорганического тела человека» [6, с. 117]. Реальность техники в том, что она производна от человека и противостоит ему. Объективно противостоящий индивиду мир духовной и материальной культуры, мир понятий науки, техники и нравственности и есть опредмеченное – реализованное в продукте – мышление человечества [6, с. 137]. Рассматривая производство средств производства как всеобщую предпосылку форм жизнедеятельности и воспроизводимый результат, Ильенков указывает на сложные диалектические причинно-следственные связи деятельности и знания. «Сегодня производство орудий труда, развившихся до фантастически сложных машин и агрегатов, остается, с одной стороны, как и на заре человеческого развития, всеобщей объективной основой всего остального развития. Но, с другой стороны, оно по существу зависит от уровня развития науки, своего собственного отдаленного порождения, от своего собственного следствия, и зависит в такой степени, что машины можно рассматривать (не переставая быть материалистом) как “…созданные человеческой рукой органы человеческого мозга…”» [4, с. 87–88].

 

Цитирование Маркса Ильенковым соответствует его стремлению увидеть в технике и саму человеческую деятельность, и научно-техническое знание, и предметный результат. Мы видим, что согласно такому взгляду техника входит в мир человека, как входят в него природа, культура. Человек использует, познает, целеполагает и осмысливает как отдельные объекты, так и сложные природно-технические и человеко-технические системы, создавая и сами объекты, и понятия о них. Тем самым понятие техники у Ильенкова включает в себя и технологию как единство мышления, знания и умения.

 

Не так давно в журнале «Эпистемология и философия науки» проходила дискуссия об онтологии артефактов, заданная статьей Линн Раддер-Бейкер. У Ильенкова не встречается понятие «артефакт» (данное понятие уже употреблялось в то время в западной философии, например у Ж. Эллюля), но его понимание техники, возможно, позволило бы добавить нечто к этой проблеме. Можно предположить, что он не отрицал бы аристотелевское деление происхождения единичных вещей, не усомнился бы и в том, что в некоторых артефактах почти нет естественного материала. Но вряд ли бы он одобрил формально-логическую дизъюнкцию естественного и искусственного, природного и культурного. Да и сам ход мысли от единичных объектов с описанием их особенностей к их абстрактной сущности артефакта, перечень первичных и вторичных видов отдает так критикуемым Ильенковым эмпиризмом, абстрактным отвлечением общего. Необходимо искать типичное, всеобщую форму единичного, конкретность. Это позволит анализировать и сегодняшние технические устройства. Не удивительно, что предельным выражением техники, конкретно-всеобщим, для Ильенкова является машина, понимаемая и как механическая система, и как информационная машина, детище кибернетиков, и как «Машина – совокупность созданных цивилизацией машин и механизмов, включая даже и буржуазную государственную машину» [7, с. 35]. Именно в машине преобладает искусственное, она представляет собой предметное воплощение научного мышления и единство технического и технологического, в ней есть средство-инструмент и знание-умение.

 

Машины давно облегчают труд человека и где-то заменяют его самого. Но стоит ли требовать от машин-артефактов помощи человеку в сфере мышления, как это предлагает Л. А. Маркова? Как отмечает автор, функционируют создаваемые современные артефакты благодаря тому, что они устроены на базе знания законов человеческого мышления, которые воплощены в программах, управляющих этими артефактами. Компьютерная техника приобретает общие черты с человеком благодаря не материальной составляющей, а «интеллектуальной начинке», программе, управляющей ее поведением [10, с. 71]. Любая современная техника немыслима без электроники и программного обеспечения. Но можно предположить, что Э. В. Ильенков не согласился бы с истолкованием этой начинки как интеллектуальной. Для него мышление не сводится к формальным операциям, а несет в себе силу воображения. Он был убежден, что машина может заменить человека в производстве материальной и духовной жизни лишь в действиях (реальных и в плане представления), совершающихся по строго формализованному способу [7, с. 239]. Машина может имитировать поэтическое творчество, действуя в соответствии со штампом программы, сочетать слова и рифмы по формальным канонам стихосложения, но это не искусство, а, скорее, его разложение [7, с. 246]. Да и можно ли считать машину, «внутри которой происходит преобразование одних высказываний в другие высказывания, одних сочетаний знаков в другие сочетания знаков» [5, с. 355] мыслящей, а происходящие в ней явления интеллектуальными, хотя бы и с функциями распознавания и принятия решений?

 

Позиция Ильенкова не утратила своей истинности и актуальности даже сейчас. Теперь программистам и конструкторам удается преобразовывать знаки в звуковые сигналы, что позволяет современным машинам воспринимать и имитировать человеческую речь, а людям «беседовать» со своими техническими устройствами. Но все эти вопросы, ответы, команды являются способом получения готовой информации и никак не могут считаться коммуникацией и мышлением.

 

Невозможно передать машине и функции нравственного суждения, считает Ильенков, как нельзя передать другому право судить о своих поступках. Тем самым человек начинает рассматривать себя как вещь, а не как нравственную личность. Желание формализовать нравственность философ рассматривает как иллюзию научного понимания, ничего не дающую для объяснения самой нравственности и ведущую к потере конкретного человека [7, с. 275–280]. Эта позиция философа ничуть не устарела в условиях современного бурного развития техники и технологии.

 

Происходящее в наше время системное воздействие техники на человека, сужение человека до элемента или мобильного приложения к технологической системе позволяет ему остаться существом разумным, но лишает его свободы быть моральным существом, видеть человека в себе и в другом. Еще опаснее технологические вмешательства в природу человека, вживление приборов, позволяющих расширять чувственные восприятия человека, воздействовать на эмоции и, возможно, на его волю. Встраивание человека в информационное, созданное человечеством же, пространство превращает его в объект, элемент искусственного мира [1, с. 36].

 

Но вряд ли философ признал бы размывание границы между человеком и машиной-артефактом [10, с. 71], хотя мог поставить вопрос о сохранности человека в виртуальной реальности. Почти полвека назад Ильенков продемонстрировал в своей машинной антиутопии результат сознательного проецирования человеческого организма в технике.

 

Человек, создавший ум сильнее и умнее своего собственного, вселил его в машину, а также наделил ее стремлением к совершенству. В этой выдуманной цивилизации машины стремятся избавиться от всякого подобия человеку. Мыслящий мозг на паучьих ножках переживает грех изоморфизма – трагического сходства с человеком [7, с. 13]. Мыслящий Глаз и Мыслящее Ухо стремятся к пределу совершенства своего функционирования. Это совершенство основано на дифференциации. Преодолена нелепая традиция, в силу которой каждой машине придавали массу органов и устройств, совершенно излишних с точки зрения ее узкой специальности [7, с. 17]. Машина становится воплощением рациональности, функции машин должны быть предельно частичны, рационализированы. Но рациональность, понимаемая как эффективность и регулирование отдельными объектами, на деле оказывается аналитической, формально-логической деятельностью рассудка. Отсюда и борьба с конструктивными излишествами, удаление капризных органов, разделенность обязанностей, борьба с противоречиями. Любое противоречие разрешается путем разделения двусмысленного термина на два однозначных. Этими действиями достигаются все новые уровни эффективности и оптимальности, хотя нужды в этом у машинной цивилизации нет, при этом производится все больше единиц Информации. Таким образом, рациональность получает количественное измерение. Как напоминает это наше информационное общество с его бесконечными потоками информации и формализованных данных! Отличие в том, что информация у Ильенкова не нуждается в ее потреблении человеком, который где-то прячется, маскируясь под машину. Она производится ради нее самой и передается в глубины абсолютно пустого Черного Ящика, способность которого к поглощению Информации, нужной и ненужной, беспредельна [7, с. 21–22]. Но при достижении предела эффективности и совершенства открывается беспредельность, с которой машинная рациональность справиться не может. Машины не задавались праздным вопросом «Зачем?», а знали и признавали «Как?». Но вопрос «Зачем?» и есть тот вопрос, размышление над которым свойственно только человеку. Отказ от уподобления человеку означает отказ от мышления.

 

Ильенков сопоставляет свою сказочку с мифами о машине-злодее, демоне или дьяволе, в которых Машина все больше превращает человека в свое «говорящее орудие», в недостающую деталь своего механизма. Машины связаны единством технологического процесса в одну Большую Машину, а человек прислуживает лишь отдельному, частному звену Машинерии. Согласно этим мифам в природе самой Машины заложен такой порядок, что люди вынуждены делить между собой обязанности по ее обслуживанию на управителей и управляемых, чтобы они тренировали только нужные органы [7, с. 34–37]. Философ видит здесь проявление технократической идеологии, представление, что Большая Машина есть самоцель истории развития человеческой цивилизации, науки, техники, истории и практики. Человек же является средством, более или менее пригодным для этой цели. Все это, считает он, следствие закона стоимости как ценности любой вещи или человека, на основе которой определяется выгодность, эффективность всего на свете [7, с. 38–39] и капиталистических отношений.

 

Но и при социализме внутри производства индивид может оставаться деталью частичной машины, профессионально ограниченным частичным работником, где в виде «системы машин» ему противостоит «отчужденная от него наука и реальное управление всей системой машин, осуществляемое особым аппаратом управления» [3, с. 150]. Для Ильенкова борьба за целостность и полноту человека совпадает с задачей снятия отчуждения.

 

Опасность технической рациональности отмечали в 60-е годы XX в. Ж. Эллюль и Г. Маркузе. Для Ж. Эллюля техника, понятая в широком плане как рационализация, адаптирует общество к машине… распространяя повсюду закон эффективности. Технократы правят в современных обществах, они уверены, что техника может обеспечить людям свободу, счастье, демократию и справедливость. На деле техника все больше подчиняет себе человека. Для Г. Маркузе политическая рациональность становится технологической рациональностью. Человек становится объектом технологических манипуляций в сфере труда, быта и потребления [13, с. 58–59]. Но технократическая идеология – это не только пессимизм (Хаксли, Оруэлл) или упреки разуму в соучастии в преступлении и насилии (Маркузе). Критическая оценка взглядов этих авторов является основой для поиска связи гносеологических принципов и социальных действий. Философ выступает против утопизма как ухода от науки, против технократических иллюзий и всех видов технократической идеологии, обнаруживая их связь с эмпиризмом, позитивизмом и идеализмом. Так, рассматривая в своей последней работе романы А. Богданова «Красная звезда» и «Инженер Мэнни», где за жителей Марса все делают машины, люди лишь наблюдают, мир рационален, а все различия на грани исчезновения, он видит в этих описаниях логику эмпиризма. Это логика воспроизведения в мышлении и практического конструирования механических систем, она вполне работоспособна, дает большой практический эффект и выгоду. Но только до той поры, пока и теоретик, и практик имеют дело с механической системой [8, с. 85]. И не важно, что замысел Богданова был не только техницистским, но и вполне гуманистическим. Как отмечает Самарская Е. А., техника у Богданова развивается так, что сможет продуцировать социальную ценность равенства… технический прогресс и есть социальный прогресс,… исполнительские функции берет на себя машина, тем самым прекратится дробление человека на высшие и низшие слои и начнется собирание человека [см.: 13, с. 57]. Романы Богданова оцениваются философом как «проповедь утопического представления о роли инженеров в развитии истории и о великих преимуществах их способа мышления перед всеми прочими видами и способами мышления».

 

Мышление и деятельность инженера-конструктора оказываются предельно целесообразными, рассудочно-аналитическими. Ведь это он организует готовые детали в некоторую систему, способную служить выполнению той или иной цели. И на людей такой инженер-конструктор… смотрит как на детали, входящие в создаваемую им конструкцию. Его основная забота – придумывать, изобретать, конструировать, организовывать, разбирать и собирать… подгонять детали. В романе «мудрые марсианские суперинженеры поняли, …что все так называемые социальные проблемы на самом-то деле в основе своей есть проблемы инженерно-технические. И решать их должны инженеры, представители научно-технической элиты, ибо они только и могут квалифицированно в них разобраться» [8, с. 87–91]. Основание технократических иллюзий Ильенков видит в обожествлении техники как таковой во всех ее проявлениях, а всякое обожествление реальных человеческих сил и способностей превращает их в предмет поклонения и некритического принятия их наличного состояния [2, с. 129]. Но нет ли этого обожествления, или демонизации (что одно и то же) в нашем сегодняшнем отношении к технике и технологиям? Не создаем ли мы себе кумиров, восхищаясь новыми гаджетами, не надеемся ли мы на могущество новых технологий, не боимся ли мы контроля и всеведения средств связи как существующих вне и независимо от нас? Это отношение к технике проявляется в обыденном сознании, в произведениях искусства, в социально-политических концепциях. Тем самым не замечается или забывается, что за властью, могуществом и насилием техники и технологий стоит по-прежнему человек со всеми его достоинствами и недостатками. Значит, оборотной стороной эмпирического и рассудочного (позитивистского) отношения к технике становится ее мистификация. Требование рациональности в техническом знании и деятельности оборачивается мистически-иррациональным поклонением ее таинственной сущности и ее производным в виде виртуальной реальности.

 

Можно ли преодолеть эти два односторонних противостоящих друг другу взгляда на технику? Да, если вспомнить о диалектическом мышлении, защищаемом Ильенковым. Следует заметить, что отстаивавшаяся Э. В. Ильенковым материалистическая концепция техники продолжает разрабатываться российскими философами, в том числе и в сетевом журнале «Философия и гуманитарные науки в информационном обществе». Так, В. Д. Комаров обосновывает необходимость разделения наук на технические и технологические и предлагает классификацию последних, в которой учитываются особенности современного уровня развития техники [см.: 9]. Делаются попытки раскрыть природу виртуальной реальности как особого типа материальных процессов, сложно взаимодействующих с духовными явлениями [см.: 12]. Более того, информационные технологии и связанная с ними сфера технической деятельности настолько существенно отличаются от традиционной механической техники, что формирование информационного общества, с точки зрения ряда российских философов, должно привести к определенному уточнению наиболее фундаментальных положений и понятий философии – например, понятия материи [см.: 11].

 

Можно утверждать, что диалектико-материалистическая позиция Э. В. Ильенкова актуальна и сейчас не только в анализе техники и технологии, но может быть применена и к современному информационному обществу в его различных аспектах (в анализе коммуникаций, идеологий, знания). Развитие марксизма с учетом его духа и буквы, осуществленное Ильенковым, дает пример творческого отношения к философским системам.

 

Список литературы

1. Бурова М. Л. Идентичность и идентификация в условиях информационного общества // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. – Тамбов: Грамота, 2014. – № 5 (43): в 3-х ч. – Ч. 2. – С.32–37.

2. Ильенков Э. В. Вершина, конец и новая жизнь диалектики / Философия и культура. – М.: Политиздат, 1991. – 464 с.

3. Ильенков Э. В. Гегель и «отчуждение» / Философия и культура. – М.: Политиздат, 1991. – 464 с.

4. Ильенков Э. В Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении. – М.: Российская политическая энциклопедия, 1997. – 468 с.

5. Ильенков Э. В. Диалектика и мировоззрение / Философия и культура. – М.: Политиздат, 1991. – 464 с.

6. Ильенков Э. В. Диалектическая логика: Очерки истории и теории. – 2-е изд., доп. – М.: Политиздат, 1984. – 320 с.

7. Ильенков Э. В. Об идолах и идеалах. 2-е изд. – Киев: Час-Крок, 2006. – 312 с.

8. Ильенков Э. В. Ленинская диалектика и метафизика позитивизма. – М.: Политиздат, 1980. – 175 с.

9. Комаров В. Д. Технологические науки: предмет и структура // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе [Электронный ресурс]. – 2013. – № 2. – С. 37–49. – Режим доступа: fikio.ru/?p=768 (дата обращения 30.09.2015).

10. Маркова Л. А. Артефакт – законы природы, артефакт – законы мышления // Эпистемология и философия науки. – 2011. – Т. 28. – № 2. С. 70–71.

11. Орлов С. В. Философский материализм в эпоху информационного общества (концепция материи и виртуальная реальность) // Философия и общество. – 2012. – № 1. – С. 42–54.

12. Орлов С. В. Виртуальная реальность как новая форма материального бытия // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе [Электронный ресурс]. – 2013. – № 2. – С. 82–87. Режим доступа: http://fikio.ru/?p=658 (дата обращения 30.09.2015).

13. Самарская Е. А. Социальные ценности и технический прогресс (историко-философский экскурс) // Философские науки. – 2014. – № 7. С. 52–65.

 

References

1. Burova M. L. Identity and Identification under Conditions of Information Society [Identichnost i identifikatsiya v usloviyakh informatsionnogo obschestva]. Istoricheskie, filosofskie, politicheskie i yuridicheskie nauki, kulturologiya i iskusstvovedenie. Voprosy teorii i praktiki. V 3 ch., Ch. 2 (Historical, Philosophical, Political and Law Sciences, Cultorology and Study of Art. Issues of Theory and Practice. In 3 vol., Vol. 2), Tambov, 2014, № 5 (43), pp. 32–37.

2. Ilyenkov E. V. The Summit, the End and the New Life of Dialectics [Vershina, konecz i novaya zhizn dialektiki]. Filosofiya i kultura (Philosophy and Culture). Moscow, Politizdat, 1991, 464 p.

3. Ilyenkov E. V. Hegel and “Alienation” [Gegel i "otchuzhdeniye"]. Filosofiya i kultura (Philosophy and Culture). Moscow, Politizdat, 1991, 464 p.

4. Ilyenkov E. V. The Dialectics of the Abstract and the Concrete in Scientific-Theoretical Thinking [Dialektika abstraktnogo i konkretnogo v nauchno-teoreticheskom myshlenii]. Moscow, Rossiyskaya politicheskaya entsiklopediya, 1997, 468 p.

5. Ilyenkov E. V Dialectics and World Outlook [Dialektika i mirovozzrenie]. Filosofiya i kultura (Philosophy and Culture). Moscow, Politizdat, 1991, 464 p.

6. Ilyenkov E. V. Dialectical Logic: Essays in History and Theory [Dialekticheskaya logika: ocherki istorii i teorii]. Moscow, Politizdat, 1984, 320 p.

7. Ilyenkov E. V. About Idols and Ideals. [Ob idolah i idealah]. Kiev, Chas-Krok, 2006, 312 p.

8. Ilyenkov E. V. Leninist Dialectics and the Metaphysics of Positivism [Leninskaya dialektika i metafizika pozitivizma]. Moscow, Politizdat, 1980, 175 p.

9. Komarov V. D. Technological Sciences: Their Subject and Structure. [Tekhnologicheskie nauki: predmet i struktura]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve [Philosophy and Humanities in Information Society], 2013, № 2, pp. 37–49. Available at: fikio.ru/?p=768 (accessed 30 September 2015).

10. Markova L. A. Artifact – the Laws of Nature, Artifact – the Laws of Thought [Artefakt – zakony prirody, Artefakt – zakony myshleniya]. Epistemologiya i Filosophiya nauki (Epistemology & Philosophy of Science), 2011, № 2. pp. 70–71.

11. Orlov S. V. Philosophical Materialism at the Epoch of Information Society (Conception of Matter and Virtual Reality) [Filosofskiy materializm v epokhu informatsionnogo obschestva (kontseptsiya materii i virtualnaia realnost)]. Filosofiya i obschestvo (Philosophy and Society), 2012, № 1, pp. 42–54.

12. Orlov S. V. Virtual Reality as a New Form of Material Being. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2013, № 2, pp. 88–91. Available at: http://fikio.ru/?p=654 (accessed 30 September 2015).

13. Samarskaya E. A. Social Values and Technological Progress (The Historical-Philosophical Digression) [Sotsialnye tsennosti i tekhnicheskiy progress (istoriko-filosofskiy ekskurs)]. Filosofskiye nauki (Philosophical sciences), 2014, № 7, pp. 52–65.

 
Ссылка на статью:
Бурова М. Л. Проблемы философии техники в творчестве Э. В. Ильенкова // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 54–63. URL: http://fikio.ru/?p=1822.

 
© М. Л. Бурова, 2015

УДК 101.9

 

Комаров Виктор Дмитриевич – федеральное государственное казенное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Военная академия материально-технического обеспечения им. генерала армии А. В. Хрулёва», Военный институт (инженерно-технический), кафедра гуманитарных дисциплин, профессор, доктор философских наук, профессор.

E-mail: vdkomarov@mail.ru

191123, Россия, Санкт-Петербург, Захарьевская ул. д. 22,

тел.: 8(812)578-81-17.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Экзистенциализм является, как известно, одним из главных направлений философии XX века. Вопреки распространенному мнению можно показать, что осмысление реальности с точки зрения экзистенциальной парадигмы было распространено и среди советских философов, в том числе – на философском факультете Ленинградского государственного университета.

Результаты: Главной причиной экзистенциалистской направленности научного творчества старшего поколения ученых философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета стал их личный опыт участия в сражениях Великой Отечественной войны. Пребывание в военных условиях на грани между жизнью и смертью позволило им сформировать и выразить в своих трудах особую философскую концепцию жизни и человека, которую можно охарактеризовать как «марксистский экзистенциализм» или воинствующий экзистенциализм в современной марксистской философии. Экзистенциальная проблематика, практически забытая в период относительно спокойного мирного сосуществования различных политических систем, вновь привлекла к себе внимание после распада СССР и наступления длительного периода социальной нестабильности, продолжающегося в различных формах до сих пор. К числу философов-ветеранов Великой Отечественной войны, в работах которых присутствовала концепция марксистского экзистенциализма, можно отнести докторов философских наук, профессоров Амелина Петра Пименовича, Галактионова Анатолия Андриановича, Иванова Владимира Георгиевича, Кагана Моисея Самойловича, Казакова Анатолия Павловича, Комарову Веру Яковлевну, Корнеева Михаила Яковлевича, Подкорытова Геннадия Алексеевича, Смольянинова Ивана Федоровича, Федотова Василия Павловича, Шахновича Михаила Иосифовича, а также кандидатов философских наук, доцентов Купченко Ирину Петровну и Почепко Валерия Антоновича.

Область применения результатов: Обнаружение концепции марксистского экзистенциализма в трудах ученых философского факультета СПбГУ дает возможность более точно представить картину развития отечественной философии советского периода.

Выводы: В рамках философии марксизма на философском факультете Санкт-Петербургского (в прошлом Ленинградского) госуниверситета в советский период сложилось направление, которое можно охарактеризовать как «марксистский экзистенциализм». Важнейшей опорой для него послужил личный опыт ленинградских ученых – участников Великой Отечественной войны.

 

Ключевые слова: буржуазная философия; экзистенциализм; марксизм; воинствующий материализм; религиозная философия; материализм; страх и трепет; героическая мысль; оптимистическое свободомыслие; патриотизм.

 

Marxist Existentialism Presented in Works of Some Saint Petersburg Philosophers of the XX Century

 

Viktor Dmitrievich Komarov – Military Academy of the Material and Technical Maintenance Named after General of the Army A. V. Khrulev, Military Institute (engineering), Department of Humanities, professor, Doctor of Philosophy, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: vdkomarov@mail.ru

22, Zakharievskaia st., St. Petersburg, Russia, 191123,

tel: +7(812)578-81-17.

Abstract

Background: Existentialism is known to be one of the main trends of XX century philosophy. By contrast to a prevailing opinion, one can say that the understanding of reality from the viewpoint of existential paradigm was spread among Soviet philosophers, with philosophers of St. Petersburg University being included.

Results: The main reason of existential trend in the works of senior generation philosophers of Saint Petersburg University was their participation in World War II. While being on the verge of life and death, they could formulate and express a peculiar conception of life and man in their works. This conception can be termed ‘Marxist existentialism’ or ‘militant existentialism in modern Marxist philosophy’, the latter being connected with V. I. Lenin’s term ‘militant materialism’. Existential discourse, in fact, forgotten during the period of peaceful co-existence between different political systems, again was paid attention to after the disintegration of the USSR and the beginning of the prolonged period of social instability which continues in this or that form. The philosophers-veterans of World War II, in whose works the conception of Marxist existentialism can be found, are professors P. Amelin, A. Galactionov, V. Ivanov, M. Kagan, A. Kazakov, V. Komarova, M. Korneev, G. Podkorijtov, I. Smolianinov, M. Shakhnovich, associate professors I. Kupchenko and V. Pochepko.

Research limitations: The conception of Marxist existentialism presented in some works of Russian philosophers gives us the opportunity to understand profoundly the development of Russian philosophy of the Soviet period.

Conclusion: In the framework of Marxist philosophy at the faculty of philosophy of St. Petersburg University during the Soviet period there appeared a trend which can be named ‘Marxist existentialism’. The private experience of philosophers-veterans of World War II is considered to be its main basis.

 

Keywords: bourgeois philosophy; existentialism; Marxism; militant materialism; religious philosophy; materialism; fear and trembling; heroic thought; optimistic freethinking; patriotism.

 

В год 75-летия философского факультета Санкт-Петербургского (в прошлом Ленинградского) государственного университета главным памятным событием, на мой взгляд, стал 20-миллионный марш «Бессмертного полка» по городам и весям России. Это означало, что 70-летие Великой Победы отметил сам Великий народ, творцы и наследники всемирно-исторической победы над фашизмом и милитаризмом. Я тоже как давний выпускник (1957) именитого советского факультета шагал по Невскому проспекту с портретом своего брата Валентина – ветерана Второй мировой, и вспоминал, прежде всего, тех учёных философского факультета ЛГУ, которые в конце 40-х годов пришли учиться человеческой мудрости на Менделеевскую линию, дом 5 с фронтов величайшей в истории войны.

 

Одни из них имели тяжелые ранения и увечья с поля боя, других сия печаль миновала, но у каждого из них в груди, под металлом боевых орденов и медалей билось живое сердце советского патриота. Каждый из них желал взглянуть на минувшую жесточайшую «битву миров» умудрёнными глазами и по-русски понять смысл тех сражений, что резко повернули влево ход мировой цивилизации.

 

В этом знаменательном году мы с гордостью и благодарным трепетом вспоминаем об интеллектуальных подвигах наших ветеранов войны – докторов философских наук, профессоров Амелина Петра Пименовича, Галактионова Анатолия Андриановича, Иванова Владимира Георгиевича, Кагана Моисея Самойловича, Казакова Анатолия Павловича, Комаровой Веры Яковлевны, Корнеева Михаила Яковлевича, Подкорытова Геннадия Алексеевича, Смольянинова Ивана Федоровича, Федотова Василия Павловича, Шахновича Михаила Иосифовича, а также кандидатов философских наук, доцентов Купченко Ирины Петровны и Почепко Валерия Антоновича.

 

Безусловно, все они испытали смертельный трепет первого боевого крещения и тяготы фронтовой службы Отечеству, но они же, советские патриоты, сумели преодолеть страх смерти и одержать психологическую победу над своей плотью, добыть интеллектуальную победу над физическим врагом. Мне представляется, что жизненный подвиг наших славных коллег можно по-новому понять с философской позиции воинствующего экзистенциализма.

 

Традиционно можно утверждать, что наши соратники по философскому факультету Ленгосуниверситета постигали и решали актуальные философские проблемы с позиций завещанного В. И. Лениным воинствующего материализма. Однако их преимущество перед нами было в том, что они прошли сквозь кровавые, чрезвычайные «пограничные ситуации». Они побывали на военной грани между жизнью и смертью. Они интеллектуально постигли голую правду человеческого существования в ХХ веке. Они – листья ветки, которую можно назвать «марксистский экзистенциализм».

 

В отечественной философской культуре 80-х – 90-х годов ХХ в. почти исчезла тема экзистенциализма как философии человеческого существования. Видимо, сказалась благость свободомыслия в условиях предыдущего 40-летнего периода мирного сосуществования двух разнотипных общественных систем. Однако, когда трагически погиб Советский Союз, возник однополярный мир, и в общественном сознании постсоветской России сформировалась патриотически-мемориальная парадигма относительно Отечественной войны 1812–1814 годов, затем 300-летия Дома Романовых, 100-летия Первой мировой войны и, наконец, по поводу 70-летия Великой Победы, – тогда наши интеллектуалы стали рассуждать о проблемах человеческого бытия в стиле классического экзистенциализма как эклектичной философии существования, иногда даже склоняясь перед западной «волей к смерти».

 

Здесь важно напомнить, что первый вариант западнического осмысления проблем человеческого существования в условиях глобальной войны предложил датский философ Сёрен Кьеркегор, который в 1843 году опубликовал свою книгу «Страх и трепет». В ней он по существу впервые попытался осмыслить трагические впечатления западного обывателя от ужасов наполеоновских войн.

 

Классический экзистенциализм как философия существования своеобразно выразил дух ожесточения классовой борьбы в предчувствии Первой мировой войны, дух смертельной «схватки миров» в её ходе и сложился как направление трагической мысли культур, столкнувшихся в период Второй мировой войны. Зарождение и эволюцию этого философского направления хорошо показала доцент философского факультета МГУ Пиама Павловна Гайденко в своей книге 1963 года [см.: 3].

 

Для нас важно отметить, что первые всплески этой «философии трагического человечества» на рубеже веков выразила русская религиозная философия в лице Н. А. Бердяева и Л. И. Шестова (Шварцмана). Превозмогая (каждый по-своему) дух обыденного рассудка философствования различных народов, Лев Шестов избрал парадигму откровения, а Николай Бердяев – позицию «умозрения над схваткой». Впоследствии после начавшейся в 1917–1920 годах «вселенской революции духа» это парадигмальное раздвоение русской философии экзистенциализма породило противоречивые философские течения в немецкой и французской культурах. Условно их можно трактовать как атеистическое (оптимистическое) и религиозное (пессимистическое) течения западноевропейской философской мысли. Примерно такая картина эволюции экзистенциализма вырисовывается в трудах Э. Ю. Соловьёва доперестроечного периода.

 

В связи с нашей темой меня больше привлекает методологическая позиция Николая Александровича Бердяева как классического русского философа и почётного доктора Кембриджского университета. Если сопоставить работы Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» (Париж, 1931) и «Русская идея» (Париж, 1955), то яснее становится «народный реализм» его религиозно-философского мировоззрения. Раннее увлечение марксизмом не прошло для него бесследно, так что можно утверждать, что, пребывая в ссылке на христианском Западе и почитаемый там как основатель философии персонализма, Николай Бердяев до конца жизни оставался потомственным русским патриотом в статусе «православного атеиста».

 

Советские ленинградские философы особенно уважали жизненный оптимизм Н. А. Бердяева, его антифашистскую идеологическую позицию во время Великой Отечественной войны и его реалистическое отношение к советскому социализму [см.: 4]. «Советский патриотизм» Бердяева, выразившийся в его трудах периода Второй мировой войны, привлёк внимание ведущих профессоров нашего факультета к его позиции реалистического персонализма и своеобразного, так я его называю, «воинствующего экзистенциализма».

 

Н. А. Бердяев понимал, что Россия, победившая ударную силу мирового антигуманизма и западной буржуазности, стала местом последнего и успешного испытания реального гуманизма. Он выражал надежду, что именно в этой победившей России «будет создан иной, более справедливый, чем просто буржуазный, строй, и она сможет выполнить предназначенную ей миссию – стать объединительницей восточного (религиозного) и западного (гуманистического) начал истории» [там же, с. 51].

 

В определённом смысле можно считать, что поколение фронтовиков, окончивших курс философского факультета Ленгосуниверситета, к началу 50-х годов ХХ в. унаследовало в своих трудах лучшие традиции русского основоположника экзистенциализма и персонализма. Постараюсь показать это на конкретных персоналиях.

 

Выходец из крестьянской семьи (Ленинградская область) Михаил Яковлевич Корнеев (1926–2002) закончил войну в звании гвардии старшего сержанта ВВС. Его знакомство с «пограничными ситуациями» началось в декабре 1941 г. на дорогах, ведущих к Ораниенбаумскому плацдарму, и продолжилось после призыва в Советскую Армию в июне 1944 года. После этого 18-летний боец встречался со смертельными ситуациями на 3-м Белорусском и 3-м Прибалтийском фронтах.

 

В 1948 г. орденоносец Михаил Корнеев поступил на заочное отделение философского факультета ЛГУ (служил в Калининграде), а в 1951 году был после демобилизации переведён на дневное отделение нашего факультета. Он закончил его с отличием в 1953 году. Сочетая активную комсомольскую работу в Университете с научными исследованиями, молодой ветеран Великой Отечественной войны, будучи преподавателем философского факультета, защитил в 1957 г. кандидатскую диссертацию по проблеме «Наука и надстройка». В идеологически сложный переходный период Михаил Яковлевич отважился защитить в 1971 г. докторскую диссертацию «Проблемы социальной типологии личности в марксистской и буржуазной социологии». Вполне закономерно этот боец ленинской партии стал руководить с 1972 по 1992 год факультетской кафедрой современной зарубежной философии и социологии.

 

Профессор М. Я. Корнеев привнёс заряд воинствующего материализма в университетские аудитории молодых африканских республик (Мали и Гвинея, 1965–1968 гг.), где познакомился с вариантами французского экзистенциализма. Советский доктор философских наук «показал класс» воинствующего экзистенциализма и при чтении лекций в Лейпцигском университете (1973; 1980; 1983) и университете Ориенте (республика Куба, 1979–1980).

 

На вершине своей творческой деятельности кавалер ордена Отечественной войны и трёх боевых медалей М. Я. Корнеев стал всемирно известным основателем советской научной школы по философской компаративистике и заслуженным деятелем науки Российской Федерации. Был мастером спорта СССР по лыжам.

 

Весьма показателен в обозначенном отношении творческий путь моего научного руководителя по кандидатской диссертации – профессора Анатолия Павловича Казакова (1920–1975). Выходец из крестьян Нижегородской губернии, он героически прошёл всю Великую Отечественную войну. Среди его боевых наград главной была та, что считалась высшим отличием солдатской доблести – орден Славы III степени. Будучи человеком цыганского темперамента, Казаков не знал страха ни в рукопашной схватке с фрицами, ни в идеологической битве.

 

Окончив в 1949 г. курс философского факультета ЛГУ, Анатолий Павлович был принят здесь в аспирантуру и по окончании её защитил кандидатскую диссертацию по категориям марксистско-ленинской философии. Я счастлив, что именно доцент Казаков был квалифицированным руководителем по моей дипломной работе «Диалектическая логика и практика» (1957). Уже тогда мы поняли, что военная практика 40-х годов ХХ века дорогами Великой войны, а потом и кровью героических защитников советского социалистического дела на века подтвердила суровую правду К. Маркса, поставившего философскую категорию практики в основу научной теории бытия и познания.

 

В переломные 60-е годы русский философ-диалектик А. П. Казаков с позиций исторического материализма высветил основы научной теории общественного прогресса, заложенные знаменитыми предшественниками социологии ленинизма – П. Л. Лавровым, Н. М. Ковалевским, Н. К. Михайловским. Его докторская диссертация «Теория прогресса в русской социологии конца XIX века» стала достойным сертификатом для ведущего профессора кафедры философии гуманитарных факультетов ЛГУ. Жаль, что его жизнь оборвалась ранее пенсионного возраста.

 

Участник Великой Отечественной войны, потерявший в боях ногу, Анатолий Андрианович Галактионов родился в Петрограде (1922) и, как его ровесники, окончил философский факультет ЛГУ в 1949 г. Ознакомившись с работой Г. В. Плеханова «Materialismus militans» и другими трудами выдающегося пропагандиста марксизма в России, аспирант Галактионов посвятил свою кандидатскую диссертацию анализу плехановской концепции русской материалистической философии XIX в. (1951).

 

Успешная преподавательская работа А. А. Галактионова на кафедре истории философии ЛГУ с 1952 г. была во многом обусловлена исследованием свободной и бесстрашной философской мысли А. Н. Радищева, М. А. Фонвизина, революционных демократов. Вместе с П. Ф. Никандровым, борясь за объективное освещение истории оригинальных концепций русской философии, доцент Галактионов А. А выступил инициатором их совместной докторской диссертации по истории русской философии (1966). Затем ими же была написана одна из первых марксистских монографий по истории русской философии.

 

Марксистская методология исследования историко-философского процесса в России позволила профессору Галактионову заострить специфический русский материализм против глобального пессимизма западноевропейской философской мысли XIX–XX веков. В своих новаторских трудах он показал, что с 40-х годов XIX века русская философия «становится “главным стволом мировой философской мысли, параллельным марксизму”, а с началом ХХ в. она превращается в центр марксистской мысли, которая “сняла” научное, диалектико-материалистическое направление русской философии как одного из родников ленинизма» [1, с. 208]. В таком понимании все направления свободолюбивой русской мысли предстали как воинствующий экзистенциализм революционных мыслителей – в противоположность пессимистической деградации западноевропейской философии.

 

Долгая жизнь Владимира Георгиевича Иванова (1922–2006) сложилась своеобразно: родился в Саратове, а всю войну прослужил на Тихоокеанском флоте. После демобилизации старшина I статьи ВМФ СССР заинтересовался вопросами психологии человека на войне и в 1952 году успешно закончил психологическое отделение философского факультета ЛГУ.

 

Аспирант кафедры психологии того же факультета Иванов В. Г. своей кандидатской диссертацией по педагогике (1956) отметил великую силу коллективизма в преодолении острых психологических ситуаций. Фиксируя в последующих работах ведущую роль разума и оптимистических идей в социально-психологических процессах, Владимир Георгиевич в 1973 году защитил докторскую диссертацию по философской проблеме «Коллектив и личность».

 

Интересно отметить, что знаменательный переход от психологии коллективизма к коммунистической идеологии он совершил будучи авторитетным в СССР заведующим кафедрой этики и эстетики в Ленгосуниверситете (1960–1989). Разрабатывая в 70-х – 80-х годах (на основе обобщения богатого опыта советских педагогов) проблемы нравственной культуры личности и теорию нравственных ценностей современного человека, доктор философских наук Иванов В. Г. создаёт такие значительные труды, как «История этики Древнего мира» (Л., 1980) и «История этики Средних веков» (Л., 1984).

 

Жаль, что по разным обстоятельствам ветерану Великой войны не удалось окончить книгу по истории этики в современную эпоху. Считаю, что это – завет его ученикам на ближайшие 5–10 лет.

 

Студент филологического факультета Ленинградского университета Моисей Каган (1921–2005) ушёл в июле 1941 г. на фронт добровольцем в составе народного ополчения и был ранен при обороне Ленинграда. Кавалер медали «За отвагу» лечился в госпиталях и был признан инвалидом войны.

 

Послужив политруком в Пермском госпитале, Моисей Самойлович вернулся в 1944 г. в Ленинград, где за участие в военных действиях был отмечен медалью «За оборону Ленинграда». Одновременно вёл научно-педагогическую работу как аспирант и затем ассистент кафедры истории искусств исторического факультета Ленгосуниверситета. Историко-эстетическое осмысление М. С. Каганом стыков жизни и смерти в прошлом и настоящем человеческом бытии побудило его подготовить кандидатскую диссертацию «Французский реализм XVII века» и успешно защитить её в 1948 году.

 

С 1960 года началась напряжённая работа доцента, затем профессора Кагана на философском факультете ЛГУ, где он в 1966 году защитил докторскую диссертацию по учебному пособию «Лекции по марксистско-ленинской эстетике». Уже в этом научном труде ветерана Великой Отечественной войны были выражены нотки воинствующего экзистенциализма, которые развернулись в синергетическую картину культурно-философского осмысления противоречивости человеческого бытия.

 

Можно смело сказать, что вершиной кагановского системного подхода к феноменальной экспликации синергетичного гуманитарного знания стала книга глобального масштаба: Каган М. С. «Се человек: Рождение, жизнь и смерть в волшебном зеркале изобразительного искусства» (СПб, 2001).

 

Вера Яковлевна Комарова (1919–2007), уроженка Великого Новгорода, с 1937 года училась сначала на историческом факультете Ленгосуниверситета, а с 1940 – на философском факультете. С сентября 1941 года – в Красной Армии, где была отмечена боевыми орденами и медалями. Демобилизовалась в 1945 году и в 1947 году окончила философское отделение нашего факультета. Инвалид войны по ранению. С 1950 года – в аспирантуре на кафедре истории философии ЛГУ, где была затем преподавателем, доцентом, профессором до 1991 года.

 

Защитив кандидатскую диссертацию по проблемам философии Аристотеля, Вера Яковлевна стала основательно изучать древнегреческий язык, демократическую культуру Античной цивилизации. Приближаясь к пенсионному возрасту, коммунист В. Я. Комарова защитила докторскую диссертацию «Становление философского материализма в Древней Греции. Логико-гносеологический аспект диалектики философского познания» (1976).

 

В своих трудах по проблемам становления философского материализма в древнегреческой культуре профессор Комарова В. Я. вскрыла диалектическую противоречивость человеческого бытия в этой цивилизации. Она показала, что Гераклит и Парменид искусно постигали диалектику бытия мира и бытия мысли о мире. Основанием этой диалектики оба философа считали бытие как таковое, как существующее само по себе. Русская исследовательница в ХХ в. установила, что античной философии был присущ апорийный характер. Считаю, что этот вывод – один из цивилизационных истоков воинствующего экзистенциализма всех последующих поколений философов-материалистов в мире.

 

Уральский парнишка Геннадий Подкорытов (1922) начал войну рабочим-десятиклассником. К концу Великой Отечественной войны стал инвалидом. Имея боевые награды и будучи на излечении в госпитале, успешно изучал историю в Пятигорском педагогическом институте (окончил в 1947 г.). Аспирантуру философского факультета ЛГУ окончил в 1951 г. и в своей кандидатской диссертации показал аналитические способности в области диалектической логики.

 

Ведя преподавательскую работу на философском факультете Ленгосуниверситета, Геннадий Алексеевич Подкорытов стал исследовать логику познания в гуманитарных науках. В итоге в 1968 г. он успешно защитил докторскую диссертацию «Историзм как метод научного познания».

 

Интерес ветерана войны с фашизмом к историзму как методу гуманитарного познания побудил профессора Подкорытова преподать марксистскую философию студентам и аспирантам чехословацких вузов в 1971–1972 годах. Став затем (1976–1986) заведующим кафедрой философии гуманитарных факультетов ЛГУ, профессор Г. А. Подкорытов воспитывал аспирантов и студентов нашего университета в духе воинствующего экзистенциализма марксистского толка. По его мнению, в историзме должно видеть и теорию мира, и метод его познания. При этом следует чётко различать принцип историзма и исторический метод.

 

Ветеран Великой Отечественной войны Иван Федорович Смольянинов (1923–1983) был ярким представителем воинствующего экзистенциализма в области марксистско-ленинской эстетики.

 

Инвалид войны по ранению, студент-фронтовик Смольянинов окончил в 1947 г. историко-философский факультет Воронежского госуниверситета и затем аспирантуру того же факультета (1951). В 1951–1967 гг. он – кандидат наук, преподаёт в Ленинграде различные дисциплины на кафедре марксизма-ленинизма Института им. И. Е. Репина Академии художеств СССР. Одновременно философские дисциплины Смольянинов преподает на философском факультете ЛГУ. Везде он позиционирует комплексный подход к проблемам связи эстетики с научно-техническим прогрессом и общественной практикой социализма.

 

В докторской диссертации «Проблема человека в марксистско-ленинской философии и эстетике» (1974) И. Ф. Смольянинов на основе практики художественного познания человека систематизирует огромный и разносторонний советский материал по проблеме человека. На этой методологической базе в последующих трудах он, будучи уже профессором кафедры философии гуманитарных факультетов ЛГУ, показывает, что динамичная личность бытийствует как продукт сложной диалектики природной и социальной детерминации человека.

 

Всеми своими трудами по проблемам человеческого существования в ХХ веке профессор И. Ф. Смольянинов обосновал реальную возможность построения универсальной модели личности как субъекта реального гуманизма.

 

К поколению советских воинов, не ведавших «страха и трепета» западных граждан перед лицом германского фашизма, относился и мой коллега по кафедре исторического материализма Валерий Антонович Почепко (1922–1975). Украинский десятиклассник Валерий встретил войну в рядах Красной Армии, будучи уже опытным мастером бокса. Теперь ему предстояло 4 года, преодолевая страх смерти, без трепета перед фашистской силой защищать Советскую власть и отстаивать перед злейшим врагом человечества ленинско-сталинское дело трудового народа.

 

Отмеченный орденом Боевого Красного Знамени и другими боевыми наградами, в частности, за участие в штурме Кенигсберга, В. А. Почепко в 1951 г. окончил с отличием философский факультет ЛГУ и затем успешно защитил кандидатскую диссертацию «Социалистическая государственность и общественное коммунистическое самоуправление» (1964), где показал современное значение методологии воинствующего материализма.

 

Между прочим, современным сторонникам неокантианства не мешало бы знать, что, как вспоминал Валерий Антонович, во время посещения группой советских офицеров могилы И. Канта в только что взятом Кенигсберге кто-то из них задал покойному философу риторический вопрос: «Теперь-то ты понимаешь, Кант, что материя первична?!».

 

Работая с 1967 года доцентом на головной кафедре философского факультета ЛГУ, В. А. Почепко разрабатывал тему докторской диссертации по проблемам теории социальной революции. К сожалению, до своей смерти (в октябре 1975 года), он успел лишь опубликовать монографию «Ленин и проблемы мирового революционного процесса» (Л., Изд-во Ленинградского ун-та, 1975. – 103 с.) Революционный энтузиазм советского воина-победителя стал лучшим ответом на интеллектуальные терзания немецких и французских философов-экзистенциалистов.

 

* * *

В связи с некоторыми обстоятельствами мне не удалось конкретизировать обозначенную в заголовке позицию ряда перечисленных ветеранов философского факультета старейшего Российского университета. Одно только можно сказать твёрдо: все они были высокоинтеллектуальными носителями коммунистической партийности в мировой философии. Они с честью преодолели в своём научном творчестве все препоны судьбы, связанные с «Ленинградским делом» и со сложными событиями в отечественной философской науке и образовании в конце XX – начале XXI века.

 

Есть надежда на то, что выпускники философского факультета (Института философии) Санкт-Петербургского государственного университета конца XX – начала XXI веков не упустят из виду тот мудрый интеллектуальный багаж, которые оставили им в наследство наши ветераны идеологических битв ХХ века.

 

Литература

1. Алексеев П. В. Философы России XIX–XX столетий: биографии, идеи, труды. – М.: Академический Проект, 2002. – 1152 с.

2. Профессора Санкт-Петербургского государственного университета: биобиблиографический словарь / Сост. Г. А. Тишкин. – СПб.: Издательский дом Санкт-Петербургского университета, 2004. – 756 с.

3. Гайденко П. П. Экзистенциализм и проблемы культуры. – М.: Высшая школа, 1963. – 120 с.

4. Ермичёв А. А. Бердяев Николай Александрович // Русская философия: Энциклопедия. – М.: Книжный Клуб Книговек, 2014. – С. 49–51.

 

References

1. Alekseev P. V. Philosophers of Russia of XIX–XX Centuries: Biographies, Ideas, Works [Filosofy Rossii XIX–XX stoletiy: biografii, idei, trudy]. Moscow, Akademicheskiy Proekt, 2002, 1152 p.

2. Tishkin G. A. Professors of Saint PetersburgStateUniversity: Bibliographic Dictionary [Professora Sankt-Peterburgskogo gosudarstvennogo universiteta: biobibliograficheskiy slovar]. Saint Petersburg, Izdatelskiy dom Sankt-Peterburgskogo universiteta, 2004, 756 p.

3. Gaydenko P. P. Existentialism and the Problems of Culture [Ekzistentsializm i problemy kultury]. Moscow, Vysshaya shkola, 1963, 120 p.

4. Ermichev A. A. Berdyaev Nikolay Aleksandrovich [Berdyaev Nikolay Aleksandrovich]. Russkaya filosofiya: Entsiklopediya (Russian Philosophy: Encyclopedia). Moscow, Knizhnyy Klub Knigovek, 2014, pp. 49–51.

 
Ссылка на статью:
Комаров В. Д. Образец воинствующего экзистенциализма в трудах профессоров философского факультета Ленинградского государственного университета // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 13–23. URL: http://fikio.ru/?p=1819.

 
© В. Д. Комаров, 2015

УДК: 3; 32.019.52

 

Домаков Вячеслав Вениаминович – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный политехнический университет», кафедра военно-воздушных сил, доктор экономических наук, доктор технических наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: vvdoma@mail.ru

195251, Россия, Санкт-Петербург, ул. Политехническая, д. 29,

тел.: +7(921)344-77-19

Авторское резюме

Состояние вопроса: Классификационная схема, описывающая основные разделы философской науки, в настоящее время не может в полной мере удовлетворить потребности практики. Поэтому становится актуальным уточнение структуры философского знания.

Результаты: Для рассмотрения различных сторон объективной реальности до сих пор использовалась классификационная схема, согласно которой философия включает в себя гносеологию как учение о познании, онтологию как учение о бытии и антропологию как науку о человеке. Однако современный уровень научных исследований требует более детального анализа противоречий изучаемого объекта. Этот анализ опирается, в частности, на понятия «совокупность», «структура» и «система» и требует выделения еще одного, четвертого фундаментального раздела философского знания – морфологии. Морфология занимается изучением структур исследуемых объектов как более высоким уровнем исследования по отношению к простому анализу совокупности свойств. Существующую классификационную схему основных разделов философии следует дополнить также диалектическим категориально-структурно-системным методом исследования, обеспечивающим выявление диалектических противоречий соответственно в рамках гносеологии, морфологии, онтологии и антропологии.

Область применения результатов: Предложенные уточнения носят универсальный характер и относятся к философской методологии научного исследования в целом.

Выводы: Современная концепция диалектики предполагает четыре уровня представления любого объекта исследования:

1) категориальный,

2) морфологический,

3) системный, описывающий взаимодействие составляющих объект элементов друг с другом,

4) системный, описывающий взаимодействие объекта как целостности с другими целостными объектами.

 

Ключевые слова: философия; гносеология; онтология; антропология; морфология; диалектический категориально-структурно-системный метод.

 

The Structure of Philosophy in the XXI Century

 

Domakov Viacheslav Veniaminovich – Saint Petersburg Polytechnic University, Doctor of technical sciences, Doctor of economics, Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: vvdoma@mail.ru

29, Politechnicheskaia st., Saint Petersburg, Russia, 195251,

tel: +7(821)344-77-19.

Abstract

Background: The accepted structure of philosophy outlining its main parts cannot adequately satisfy practical needs. Therefore the structure of philosophical knowledge is bound to be clarified.

Results: In order to study various aspects of objective reality a structural scheme has been used. According to this scheme, philosophy includes gnoseology as theory of cognition, ontology as theory of being and anthropology as study of humans. However, the current level of research requires analyzing the contradictions of the object under consideration in more detail. This analysis uses, in particular, the notions “totality”, “structure” and “system” where one more, the fourth, fundamental part of philosophy, namely morphology, should be identified. Morphology deals with object structures studies as a higher level of investigation in comparison with a pure analysis of characteristic totality. Dialectical categorical and structural-systemic method of research providing the identification of dialectical contradictions in the framework of gnoseology, morphology, ontology and anthropology should be included into the present classification of the fundamental parts of philosophy.

Research implication: The clarifications proposed have universal character and belongs to philosophical methodology of any scientific research.

Conclusion: The modern conception of dialectics supposes four levels of presentation of any object studied:

1. Categorical,

2. Morphological,

3. Systemic detecting the interaction of the elements comprising the object,

4. Systemic detecting the interaction of some totality with other ones.

 

Keywords: philosophy; gnoseology; ontology; anthropology; morphology; dialectical categorical and structural-systemic method.

 

В соответствии с общепринятым в первой половине XX в. пониманием философия определялась у нас как «одна из форм общественного сознания – наука о наиболее общих законах развития природы, общества и мышления» [16, с. 682]. Такая дефиниция вполне отвечала марксистскому представлению, которое считало, что «философия есть мировоззрение, т. е. совокупность взглядов, представлений о мире в целом и его законах» [8, с. 5]. В начале XXI в. философы стали рассматривать ее как «учение о всеобщих характеристиках мира, месте человека в этом мире, его способностях и возможностях познавать этот мир и воздействовать на него» [18, с. 378]. Такое суждение о философии позволило в зависимости от направленности исследования объективного мира разделить ее на три части:

1) Гносеологию – теорию познания [16, с. 121], которую обычно связывали с постижением свойств природы, жизни, сущности вещей, с приобретением знания на основе выявленных свойств и закономерностей объективного мира, постижением этих закономерностей, познанием законов природы, с диалектическим методом их познания [16, с. 446];

2) Онтологию – «учение о существе или о сущности, бытии, сути» [5, с. 558], которое увязывали с «движением, пространством, временем, причинностью, свойством, отношением, элементом, системой, изменчивостью, прогрессом» и т. п. [18, с. 10];

3) Антропологию – науку о человеке; человековедение; учение о человеке как о животном и о духе; по плоти человека, это анатомия и физиология; по духу его, психология, наука о теле и о духе, душе [4, с. 62].

 

Генезис философии показывает, что каждое из этих трех направлений с успехом использовалось для рассмотрения разных сторон «объективной реальности (материи, природы), существующей независимо от нашего сознания, а также материальных условий жизни общества» [16, с. 66], которые были ориентированы на обеспечение их постоянства, равновесия.

 

В то же время в соответствии с принятым в народе пониманием философия всегда означала «любомудрие, науку о достижении человеком мудрости, познании истины, добра» [7, с. 340], что делало доступным приобщение любого человека к познанию истины и добра. Это подтверждается тем, что первые философы, не имея базового философского образования, внесли значительный вклад в развитие мировоззрения, но не как «совокупности», а как «системы взглядов, воззрений на природу и общество» [16, с. 296]. В таком понимании философия, по сути, имела неограниченную область исследования, рассматриваемую сквозь призму человеческого существования, свой научный аппарат и специфические методы познания, ориентированные на обеспечение всеобщей стабилизации.

 

В рамках указанной классификационной схемы в первой части философии – гносеологии использовано понятие «теория», которое буквально означает «умозрение, умозаключение; заключение, вывод из чего-либо, не появлению на деле, а по выводам своим» [7, с. 229], а «познание» имеет смысл «узнать, изведать или познакомиться; распознать, опознать, убедиться, уразуметь, постигнуть» [6, с. 192]. С учетом этого гносеология связывалась с исследованием именно свойств явлений, процессов, предметных областей, объектов и т. п. В частности, такое философское понимание теории позволило на практике выдающемуся математику Д. Гильберту рассматривать ее как своего рода модель, в основе которой лежат сущностные, определяемые реальной действительностью свойства. Их число бесконечно и полностью определяется «принципом внешних дополнений» Ст. Бира: каждое новое свойство является очередным внешним дополнением, и с каждой новой проблемой возникает еще один вопрос, требующий разрешения [см.: 3].

 

Позднее теория, которая всегда включала в себя экспериментальную, теоретическую, методологическую и практическую части, стала определяться как «учение, система научных принципов, идей, обобщающих практический опыт и отражающих закономерности природы, общества, мышления. Теория познания…» [16, с. 635].

 

Здесь, прежде всего, следует заметить, что в общепринятом понимании «учение» всегда означало «отдельную часть, отрасль науки» [7, с. 340], а сама наука определялась как «… уменье и знание» [5, с. 406]. Представление учения как «совокупности теоретических положений о какой-нибудь области явлений действительности» [16, с. 676], а науки – как «системы знаний о закономерностях в развитии природы, общества и мышления, а также отдельной отрасли таких знаний» [16, с. 327] оказывается несостоятельно, поскольку категории «совокупность» и «система» принципиально отличаются друг от друга.

 

Кроме того, поскольку термин «теория» буквально означает «умозрение, умозаключение; заключение, вывод из чего-либо, не появлению на деле, а по выводам своим» [7, с. 229], а термин «принцип» определяется как «научное или нравственное начало, основание, правило, основа, от которого не отступают» [6, с. 351] на данном интервале времени [вставлено мной – В. Д.] и которое в практических приложениях соответствует понятию «аксиома», то утверждение о том, что теория – это «система научных принципов» [7, с. 340] также нельзя признать состоятельным: в любой теории аксиомы (принципы) определяют те исходные начала, на которых и строится эта теория.

 

Вторая часть классификационной схемы – онтология рассматривалась, прежде всего, как «учение о существе или о сущности, бытии, сути» [5, с. 558].

 

Как было отмечено выше, термин «учение» буквально означает «отдельную часть, отрасль науки» [7, с. 340], «существо – содержание чего» [7, с. 207], а «сущность – состояние сущего» [7, с. 207], бытие, т. е. «объективную реальность (материю, природу), существующую независимо от нашего сознания, а также материальных условий жизни общества» [16, с. 66], «суть» [5, с. 558]. Говоря иначе, оба эти термина по существу и в полной мере определяют структуру рассматриваемого объекта. Именно структуру, которая характеризует статику, философы увязывали с «движением, пространством, временем, причинностью, свойством, отношением, элементом, системой, изменчивостью, прогрессом» и т. п. [18, с. 10], ориентированным, как отмечалось выше, на обеспечение их постоянства, равновесия. Причиной этого стала тождественность понимания понятия «структура», которая буквально означает «устройство, строение, состав …» [7, с. 188], и понятия «система», которая переводится с английского как «устройство» [2, с. 544]. С учетом этого текучесть, движение, развитие объектов материального мира, их познание, в том числе и человеческого бытия, были направлены только на стабилизацию, которая становилась в представлении реальной действительности ее основой желанной целью и достигалась путем реализации процесса «регулирования». При этом априорно принятое условие стабильности, при котором считалось, что закон изменения состояния объекта регулирования во времени заранее известен, позволяло не выявлять его результаты, что делало регулирование по этой причине «программным» или «разомкнутым». Это приводило к тому, что философия в основном «использовала однолинейное движение мысли» [1, с. 80].

 

Наконец, антропологическая, человековедческая составляющая философии посвящалась проблемам человеческого бытия в этом мире, сущности и предназначения человека, смысла и ценности его жизни. И здесь антропология определялась, с одной стороны, как наука, т. е. «чему учат или учатся; всякое ремесло, уменье и знание, зовут так не один только навык, а разумное и связное знание: полное и порядочное собранье опытных и умозрительных истин, какой-либо части знаний; стройное последовательное изложение любой отрасли, ветви сведений» [5, с. 406], о человеке, а, с другой стороны, как «учение о человеке как о животном и о духе …» [4, с. 62], которое означало «отдельную часть, отрасль науки» [7, с. 340]. Представление учения как «совокупности теоретических положений о какой-нибудь области явлений действительности» [16, с. 676], а науки – как «системы знаний о закономерностях в развитии природы, общества и мышления, а также отдельной отрасли таких знаний» [16, с. 327] и здесь оказывается несостоятельно, поскольку категории «совокупность» и «система» и здесь принципиально отличаются друг от друга.

 

Всё изложенное позволяет согласиться с мнением замечательного русского писателя Д. Писарева, который справедливо утверждал, что «неправильность употребления слов ведет за собой ошибки в области мысли и потом в практике жизни».

 

Итак, по определению, совокупность – это «сочетание, соединение, общий итог чего-нибудь» [16, с. 594], т. е., по сути, определенный набор несвязанных между собой элементов.

 

В свете последних исследований отличие понятия «совокупность» от понятия «структура» состоит в том, что структура – это не просто «устройство, строение, состав …» [7, с. 188]. Более точно она определяется как «совокупность некоторых элементов или групп элементов и отношений между ними, которые отражают порядок и последовательность функционирования элементов» [13, с. 30]. Отсюда следует, что структура отличается от совокупности наличием отношений между входящими в нее элементами.

 

В качестве элементов в структуре могут выступать [13, с. 30–47]:

– функции, «обозначающие действие» [7, с. 344];

– алгоритмы, представляющие собой совокупность формальных правил, четко и однозначно определяющих последовательность действий для получения конкретного результата;

– операционные объекты, реализующие функции и алгоритмы, которые вместе с надлежащими отношениями буду определять соответствующие виды структур: функциональную, алгоритмическую и организационную, при этом функциональная и алгоритмическая структура с разным уровнем детализации будут определять содержание, существо, сущность, а организационная структура – форму.

 

Функциональная структура в целом устанавливает соответствие между возможностями и целями. По определению она представляет собой некоторую совокупность, элементами которой являются функции или группы функций, а отношения между ними отражают порядок и последовательность их реализации.

 

Детальная реализация функций определяется алгоритмической структурой. Под ней понимают некоторую совокупность, элементами которой являются алгоритмы или группы алгоритмов, а отношения между ними отражают порядок и последовательность их выполнения.

 

Практическое воплощение функциональной и алгоритмической структур позволяет говорить о его организационной структуре. Она представляет собой некоторую совокупность, элементами которой являются операционные объекты или их группы, а отношения между ними отражают порядок и последовательность их работы.

 

В целом структуре исследуемого объекта можно дать пространственно-временную трактовку.

 

Пространственное представление позволяет учесть топологические свойства исследуемого объекта. Они характеризуются взаимным расположением операционных объектов с характерными для них функциональной и алгоритмической структурой, а также накладываемыми на это расположение ограничениями и возможным направлением отношений.

 

Временно́е представление структуры дает возможность говорить об информационно-управляющем характере работы операционных объектов во времени, при этом различают последовательную, параллельную и смешанную их работу. Для последовательного выполнения работ исходной посылкой является условие, когда последующая работа может быть выполнена по факту окончания предыдущей; при параллельном выполнении работ все они могут быть начаты одновременно, а при смешанном варианте могут присутствовать и последовательные, и параллельные виды работ.

 

Пространственно-временная трактовка позволяет говорить о наличии типовых структур исследуемых объектов: децентрализованной, централизованной, централизованной с автономными средствами управления, централизованной рассредоточенного типа, рассредоточенной, сложной с наивысшей степенью централизации, смешанной и т. п. [15, с. 38–51].

 

Минимальный набор операционных объектов, обеспечивающий реализацию функциональной структуры посредством соответствующих алгоритмических структур, определяет основную конфигурацию организационной структуры. Любой другой вариант основной конфигурации, полученный заменой в ней любого числа элементов или отношений на резервные, может рассматриваться как резервная конфигурация. Правила перехода от основной конфигурации к резервной определяют реконфигурацию и задаются специальным алгоритмом. Сформированные таким образом резервные конфигурации образуют множество вариантов для модернизации, обеспечивающих достижение сформулированных целей и поставленных для их достижения с учетом реальных условий задач имеющимися средствами. Отсюда следует, что в целом структура выступает как более высокий по отношению к совокупности свойств уровень представления объекта исследования, определяющий его статику, при этом философский взгляд на «развитие» структур следует связать с совершенствованием элементов и отношений в структуре.

 

Отличие понятия «система» от понятия «структура» также носит принципиальный характер. Понятие «система» используется весьма широко в различных отраслях науки и имеет различные, хотя и близкие по смыслу толкования [см.: 17]. Например, понятие «система» может рассматриваться как понятие, противоположное понятию «хаос», а для статики «система» определялась как «план, порядок расположения частей целого, предначертанное устройство, ход чего-либо в последовательном, связном порядке» [7, с. 62] и была идентична понятию «структура». Подтверждением этому является уже указанный выше факт, что одно из значений английского слова «system» – «устройство» [2, с. 544].

 

Сущностным признаком, отличающим систему от структуры, является представление о системе как о совокупности не только связанных в единое целое, но еще и взаимодействующих элементов [19, с. 23–82]. Это означает, что любая система имеет структуру, но структура становится системой, когда имеет место взаимодействие ее элементов.

 

Следует подчеркнуть, что систем как таковых в природе не существует, существуют явления, процессы, предметные области и объекты, которые могут рассматриваться как системы. Иначе говоря, система – это понятие, которое служит средством исследования сложных объектов. При этом в зависимости от точки зрения или от поставленной исследовательской задачи один и тот же объект может быть представлен как множество различных систем. Отсюда построение рациональной системы исследуемого объекта приобретает исключительно большое значение.

 

Система может быть разделена на относительно самостоятельные части – элементы, которые выполняют определенную специфическую функцию и не подлежат дальнейшему разбиению, являются как бы неделимыми с точки зрения рассматриваемого процесса функционирования системы. Выделение элементов в системах опосредуется их разбивкой на подсистемы, представляющие собой относительно самостоятельные части системы, которые в свою очередь состоят из подсистем или элементов.

 

Разделение объектов на элементы и системы относительно. Каждая система может быть представлена как элемент системы большего масштаба (надсистемы и суперсистемы), в свою очередь, любой элемент можно рассматривать в качестве относительно самостоятельной системы, состоящей из элементов.

 

Функционирование совокупности элементов как целостных систем обеспечивается установлением и реализацией отношений между ними.

 

Взаимодействующие элементы зависят друг от друга, накладывают ограничения на поведение связанных с ними элементов. Поэтому наличие зависимостей между элементами трактуется как отношение между ними.

 

Если поведение элементов независимо, то связь между ними отсутствует, однако отношение между ними и здесь существует, но признается вырожденным.

 

Взаимодействие элементов системы порождает у нее такие свойства, которыми ни один элемент в отдельности или множество не взаимодействующих элементов не обладают. Система, в отличие от совокупности, объединения или множества, является таким объектом, свойства которого не сводятся без остатка к свойствам составляющих его элементов и не являются его суммой. Причина того, что свойство системы не равно сумме свойств составляющих ее элементов, заключается в их взаимодействии. Такое появление у целого свойств, не выводимых из наблюдаемых свойств частей, называется эмерджентностью. Отсюда целостные или эмерджентные свойства систем, не сводимые без остатка к свойствам отдельных элементов, являются эмерджентными (неаддитивными) свойствами. В некоторых системах эмерджентные свойства могут быть выведены на основе анализа отдельных элементов (эмерджентность 1-го рода), в большинстве же систем такие свойства вообще не выводимы и часто непредсказуемы (эмерджентность 2-го рода). Очевидно, что необходимость в системном рассмотрении возникает именно тогда, когда выявляются его эмерджентные свойства, не выявляемые при структурном рассмотрении объекта. Отсюда следует, что система – это совокупность взаимодействующих элементов, закономерно связанных посредством отношений в единое целое, которая обладает свойствами, отсутствующими у элементов и суммы элементов, ее образующих, что и позволяет изучать объект исследования «в действии», т. е. «текучести, изменении, движении».

 

Конкретизация понятий «совокупность», «структура» и «система» позволяет конкретизировать классификационную схему философии, выделив:

– гносеологию, которая по-прежнему должна быть связана с постижением свойств природы, жизни, сущности вещей, с приобретением знания на основе выявленных свойств о закономерностях объективного мира, постижением этих закономерностей, познанием законов природы, с диалектическим методом их познания;

– морфологию, которая должна быть связана с постижением структур исследуемых объектов как более высокому уровню их изучения по отношению к совокупности свойств их характеризующих и которая по факту характеризует статику исследуемых объектов, при этом философский взгляд на «развитие» структур оказывается связан с совершенствованием элементов и отношений в структуре;

– онтологию, которая должна быть связана с постижением исследуемых объектов как систем, обеспечивающих появление у объектов исследования эмерджентных свойств, увязанных с движением, пространством, временем, причинностью, изменчивостью, прогрессом и т. п.;

– антропологию – науку о человеке, об отношениях между людьми, об отношениях людей к объектам собственности, о человеке как о животном и о духе; по плоти человека, это анатомия и физиология; по духу его, психология, наука о теле и о духе, душе.

 

Такая классификационная схема философии позволяет говорить о дальнейшем развитии фундаментальной идеи диалектики, связанной с выявлением в исследуемом объекте различного рода присущих ему статических противоречий, распространить эту идею на меняющиеся условия бытия и связать ее с выявлением всего множества возможных противоречий в объектах исследования. Суть такого подхода состоит в отказе от критериального метода и его развития – метода функциональных характеристик с характерными для них непреодолимыми недостатками [см.: 12, с. 279–284] и в выявлении для установленного множества внешних и внутренних возмущений четырех уровней представления любого объекта исследования [см.: 9; 10; 11; 12]:

- категориального, позволяющего в рамках гносеологии вскрывать несоответствие общепринятого понимания его философскому представлению, которое включает в себя совокупность взглядов, сложившихся представлений о мире в целом и его законах, обеспечивающих именно стабильную направленность социально-экономической сферы;

- морфологического, позволяющего выявлять внутренние присущие ему статические противоречия, которые возникают между его функциональной, алгоритмической и организационной структурами;

- системного, позволяющего в рамках онтологии выявлять внутренние присущие ему динамические противоречия, которые проявляются только во взаимодействии составляющих его элементов друг с другом;

- системного, позволяющего в рамках онтологии выявлять внешние присущие ему динамические противоречия, которые проявляются только во взаимодействии его как целостного объекта с другими целостными объектами.

 

Здесь каждый из перечисленных уровней исходит из объективно действующих природных или общественных законов, а также из еще не открытых законов, которые в общем случае применительно к меняющимся условиям бытия выступают в «качестве пределов, запретов, ограничений, дозволений и позитивных обязываний» [14, с. 302]. В целом категориально-структурно-системный метод исследования в полном объеме может обеспечивать и антропологию на разных уровнях бытия человека: человека как животного; человека в семье; человека в обществе; человека при обеспечении его жизнедеятельности и т. д., и т. п.

 

Дополнительно следует заметить, что данное предложение возникло из потребностей практики, которую уже не могли удовлетворять старые философские представления: выявление противоречий между практикой, действующей на основе известной теории, привело к новым предложениям, обеспечивающим ее потребности.

 

Таким образом, предложенная классификационная схема философии, включающая гносеологию, морфологию, онтологию и антропологию, оказывается полностью обеспеченной диалектическим категориально-структурно-системным методом исследования, который, выявляя для данного множества внешних и внутренних воздействий понятийные, статические и динамические противоречия в объекте исследования, делает объект для этого множества воздействий непротиворечивым, а появление новых воздействий на практике приводит к необходимости их оценки и внесения в этот объект необходимых корректур, например, с использованием теории устойчивости А. А. Ляпунова.

 

Литература

1. Алексеев П. В., Панин А. В. Диалектический материализм: Общие теоретические принципы. – М.: Высшая школа, 1987. – 335 с.

2. Англо-русский словарь / Под ред. О. С. Ахмановой и Е. А. М. Уилсон. – М.: Русский язык, 1979. – 639 с.

3. Бир Ст. Кибернетика и управление производством. Изд. 2-е, доп. / Под ред. А. Б. Челюсткина. – М.: Наука, 1965. – 391 с.

4. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 тт. Т. 1: А – З. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. – 640 с.

5. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 тт. Т. 2: И – О. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. – 672 с.

6. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 тт. Т. 3: П – Р. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. – 576 с.

7. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 тт. Т. 4: С – V. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. – 576 с.

8. Диалектический материализм / Под общей редакцией академика Г. Ф. Александрова. – М.: Госполитиздат, 1954. – 439 с.

9. Домаков В. В. Антропологические аспекты проблемы управления социально-экономическим развитием в условиях глобализации и реформирования. – СПб.: СПбГПУ, 2005. – 377 с.

10. Домаков В. В. Диалектика на этапе реформирования российской экономики. – СПб.: СПбГПУ, 2004. – 208 с.

11. Домаков В. В. Философия управления социально-экономической сферой в условиях изменений бытия XXI века. – СПб.: Стратегия будущего, 2013 – 348 с.

12. Домаков В. В. Философия теории управления социально-экономической сферой в «мире изменений» XXI века: дис. на соискание ученой степени д-ра филос. наук: 09.00.11. – СПб.: ФГБОУ ВПО «Балтийский государственный технический университет «ВОЕНМЕХ» им. Д. Ф. Устинова», 2013. – 348 с.

13. Домаков В. В. Теория комплексирования в маркетинге медицинских товаров и услуг. – СПб.: Электронстандарт, 1995. – 313 с.

14. Домаков В. В. Теория права на основе сущностного признака общественных отношений — собственности (на примере Российской Федерации). – СПб.: Стратегия будущего, 2011. – 283 с.

15. Домаков В. В., Соколов Д. В. Методология количественного анализа структур хозяйственных объектов. – СПб.: СПбГУЭФ, 1998. – 163 с.

16. Ожегов С. И. Толковый словарь русского языка / Под ред. проф. Л. И. Скворцова. – 27-е изд., испр. – М.: Мир и Образование, 2013. – 900 с.

17. Погостинская Н. Н., Погостинский Ю. А. Системный подход в экономико-математическом моделировании. Учебное пособие. – СПб: СПбГУЭФ, 1999. – 74 с.

18. Реалистическая философия: Учебник для вузов / Зобов Р. А., Обухов В. Л., Сугакова Л. И. и др. / Под ред. В. Л. Обухова. – 3-е изд., перераб. – СПб: СПбГАУ, ХИМИЗДАТ, 2003. – 384 с.

19. Фон Берталанфи Л. Общая теория систем – критический обзор / В кн. Исследования по общей теории систем // Сборник переводов. – М: Прогресс, 1969. – С. 23–82.

 

References

1. Alekseev P. V., Panin A. V. Dialectical Materialism: General Theoretical Principles [Dialekticheskiy materializm: Obschie teoreticheskie printsipy]. Moscow, Vysshaya shkola, 1987, 335 p.

2. Akhmanova O. S., Uilson E. A. M. (Eds.) English-Russian Dictionary [Anglo-russkiy slovar]. Moscow, Russkiy yazyk, 1979, 639 p.

3. Bir S. (Ed. Chelyustkin A. B.) Cibertenics and Production Management [Kibernetika i upravlenie proizvodstvom]. Moscow, Nauka, 1965, 391 p.

4. Dal V. I. The Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language. In 4. vol., Vol. 1: A – Z. [Tolkovyy slovar zhivogo velikorusskogo yazyka. V 4 t. T. 1: A – Z]. Moscow, OLMA-PRESS, 2003, 640 p.

5. Dal V. I. The Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language. In 4. vol., Vol. 2: I – O. [Tolkovyy slovar zhivogo velikorusskogo yazyka. V 4 t. T. 2: I – O]. Moscow, OLMA-PRESS, 2003, 672 p.

6. Dal V. I. The Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language. In 4. vol., Vol. 3: P – R. [Tolkovyy slovar zhivogo velikorusskogo yazyka. V 4 t. T. 3: P – R]. Moscow, OLMA-PRESS, 2003, 576 p.

7. Dal V. I. The Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language. In 4. vol., Vol. 4: S – V. [Tolkovyy slovar zhivogo velikorusskogo yazyka. V 4 t. T. 4: S – V]. Moscow, OLMA-PRESS, 2003, 576 p.

8. Aleksandrov G. F. (Ed.) Dialectical Materialism [Dialekticheskiy materialism]. Moscow, Gospolitizdat, 1954, 439 p.

9. Domakov V. V. Anthropological Aspects of Socio-Economic Development Management Problems in Terms of Globalization and Reforming [Antropologicheskie aspekty problemy upravleniya sotsialno-ekonomicheskim razvitiem v usloviyakh globalizatsii i reformirovaniya]. Saint Petersburg, SPbGPU, 2005, 377 p.

10. Domakov V. V. Dialectics on the Stage of Russian Economy Reforming [Dialektika na etape reformirovaniya rossiyskoy ekonomiki]. Saint Petersburg, SPbGPU, 2004, 208 p.

11. Domakov V. V. Philosophy of Management in Socio-Economic Sphere in Condition of Being Changes in XXI Century [Filosofiya upravleniya sotsialno-ekonomicheskoy sferoy v usloviyakh izmeneniy bytiya XXI veka]. Saint Petersburg, Strategiya buduschego, 2013, 348 p.

12. Domakov V. V. Philosophy of Management Theory in Socio-Economic Sphere in the “World of Changes” of XXI Century. Thesis for the Degree of Doctor of Philosophy [Filosofiya teorii upravleniya sotsialno-ekonomicheskoy sferoy v “mire izmeneniy” XXI veka. Dissertatsija na soiskanie uchenoy stepeni doktora filosofskikh nauk]. Saint Petersburg, VOENMEKh, 2013, 348 p.

13. Domakov V. V. The Theory of Aggregation in Medical Goods and Services Marketing [Teoriya kompleksirovaniya v marketinge meditsinskikh tovarov i uslug]. Saint Petersburg, Elektronstandart, 1995, 313 p.

14. Domakov V. V. The Theory of Law Based on the Property as the Essential Sign of Public Relations (On Example of Russian Federation) [Teoriya prava na osnove suschnostnogo priznaka obschestvennykh otnosheniy – sobstvennosti (na primere Rossiyskoy Federatsii)]. Saint Petersburg, Strategiya buduschego, 2011, 283 p.

15. Domakov V. V., Sokolov D. V. Methodology of Quantitative Analysis of Economic Objects Structure [Metodologiya kolichestvennogo analiza struktur khozyaystvennykh obektov]. Saint Petersburg, SPbGUEF, 1998, 163 p.

16. Ozhegov S. I. The Explanatory Dictionary of the Russian Language [Tolkovyy slovar russkogo yazyka]. Moscow, Mir i Obrazovanie, 2013, 900 p.

17. Pogostinskaya N. N., Pogostinskiy Yu. A. System Approach in the Economic-Mathematical Modeling [Sistemnyy podkhod v ekonomiko-matematicheskom modelirovanii]. Saint Petersburg, SPbGUEF, 1999, 74 p.

18. Obukhov V. L. (Ed.) Realistic Philosophy [Realisticheskaya filosofiya]. Saint Petersburg, SPbGAU, KhIMIZDAT, 2003, 384 p.

19. Von Bertalanffy L. General System Theory. A Critical Review [Obschaya teoriya sistem – kriticheskiy obzor]. Issledovaniya po obschey teorii system. Sbornik perevodov (Studies in General Systems Theory. A Collection of Translations). Moscow, Progress, 1969, pp. 23–82.

 
Ссылка на статью:
Домаков В. В. Классификационная схема философии в XXI веке // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 64–75. URL: http://fikio.ru/?p=1813.

 
© В. В. Домаков, 2015

UDC 524.8

 

Ignatyev Mikhail Borisovich – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, professor, International Institute of Cybernetics and Artonics, director, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: ignatmb@mail.ru

67, Bolshaya Morskaya, Saint Petersburg, Russia, 190000,

tel: +7(812)494-70-44

Abstract

Background: Galaxies are complex systems, which, in the course of their development, pass a number of cycles, with the periods of adaption maximum being included. The nature of the hypothetical block controlling these systems development is still unknown.

Results: Astrophysical structures – galaxies, star clusters, etc. – are complex cyberphysical systems with a large variety of elements. In the course of their development these astrophysical structures interact with the environment consisting of some other galaxies and larger structures. In addition, the astrophysical structures are under the influence of external and internal control, which is realized through a hypothetical control unit. The arbitrary coefficient manipulation in the structure of equivalent equation, the imposition and lifting of restrictions on system variables, the merging of the systems into a collective one, etc. are considered to be their management tool, which eventually forms the life cycles of galaxies. Astrophysical structures are complex self-organizing systems, so they are subject to all identified patterns of complex systems development.

Conclusion: The existence of adaptation maximum in astrophysical structures life cycle furnishes us with the proposal that they are changed under the influence of highly developed civilizations. If our world is a model within some hypothetical global computer, the study of its system of programming and protection is the essential condition of establishing a contact with them.

 

Keywords: astrophysical structures; galaxy; stars; black holes; structured uncertainty; the phenomenon of adaptation maximum; external and internal management; life cycle development.

 

Introduction

The universe consists of many galaxies which are its main elements. The galaxy, in its turn, contains stars and star clusters, black holes and quasars, gravitational and electromagnetic energy, interstellar dust, dark energy and dark matter, and others. Galaxies are studied intensively by means of astrophysics and astronomy. But, on the other hand, galaxies are complex self-organizing systems and they obey the laws of these systems, which is the subject of this article.

 

1. Linguo-combinatorial modeling

Only a small number of real systems have mathematical models. First of all, the systems are described by using natural language. A method of transition from natural language descriptions to mathematical equations is proposed. For example, suppose there is a phrase:

 

WORD1 + WORD2 + WORD3                         (1)

 

In this phrase we denote words while the meaning of these words is only implicated. The sense in the current structure of natural language is not indicated. It is proposed to introduce the concept of meaning in the following form:

 

(WORD1)*(SENSE1)+(WORD2)*(SENSE2)+(WORD3)*(SENSE3)=0 (2)

 

We denote the word as Ai (Appearance) and the meaning Ei (Essence). Then the equation (2) can be represented as:

 

A1*E1 + A2*E2 + A3*E3 = 0                                      (3)

 

Equations (2) and (3) are phrase models (1). Linguistic and combinatorial model is an algebraic ring, and we can solve the equation (3) either with respect to Ai, or with respect to Ei by introducing a third group of variables, i. e. arbitrary factors Us [2; 5; 6,]:

 

A1 = U1*E2 + U2*E3

A2 = –U1*E1 + U3*E3                                              (4)

A3 = –U2*E1 – U3*E2

or

E1 = U1*A2 + U2*A3

E2 = –U1*A1 + U3*A3                                              (5)

E3 = –U2*A1 – U3*A2,

 

where U1, U2, U3 – arbitrary coefficients that can be used to solve various problems of diversity (3). In general, if we have n variables and m manifolds, constraints, the number of arbitrary coefficients S will be equal to the number of combinations of n by m+1, that is shown in [2; 5; 6], Table 1:

 

1                                                                      (6)

 

The number of arbitrary coefficients is a measure of uncertainty and adaptability. Linguistic and combinatorial modeling can be built on the analysis of the entire corpus of natural language texts, this being a time-consuming task of making sense for supercomputers. It can also be used on the basis of the keywords in a specific area, which allows you to obtain new models for specific areas of knowledge. In this case, the combinatorial linguistic modeling is that in specific domain the keywords that are combined in phrases such as (1) are highlighted, for inducing equivalent systems of equations with arbitrary coefficients. In the particular case they may be differential equations, and for their study a well-developed mathematical apparatus can be used. Linguistic and combinatorial simulation includes all combinations and all versions of solutions and is a useful heuristic device in the study of poorly formalized systems [2; 5; 6]. In linguistic literature there are many works, which are exploring the notion of meaning and sense, but these theories are largely proved to be unhelpful, with Ludwig Wittgenstein having shown that clearly in his Blue Book. Using phrase (1) of equation (2) as a model allows you to construct a calculus of meaning, which is well implemented on computers. According to D. A. Leontiev, meaning (whether the meaning of texts, parts of the world, images of consciousness, psychic phenomena, or action) is determined, firstly, through a wider context and, secondly, by intention or entelechy (target orientation, purpose or direction of movement). In our definition of meaning these two characteristics are present, namely contextual (meanings are calculated on the basis of the context) and intentional (arbitrary coefficients allow you to specify certain aspirations) ones.

 

Table 1

n /m 1 2 3 4 5 6 7 8
2 1
3 3 1
4 6 4 1
5 10 10 5 1
6 15 20 15 6 1
7 21 35 35 21 7 1
8 28 56 70 56 28 8 1
9 36 84 126 126 84 36 9 1

 

2. Adaptation possibilities of complex systems

In the structure of the equivalent equation systems with structured uncertainty there are some arbitrary coefficients that can be used to adapt the system to various changes in order to improve the accuracy and reliability of the systems, their survivability in the flow of change. If we take galaxy stars, galaxy quasars, black galaxy holes, gravitational galaxy energy, electromagnetic galaxy energy, dark galaxy energy, dark galaxy matter as the keywords that characterize the galaxy, the galaxy linguistic equation in accordance with the procedure mentioned above will be

 

А1*Е1 + А2*Е2 + … + А7*Е7 = 0,                   (7)

 

and equivalent equations will have the following form:

 

E1 = U1*A2 + U2*A3 + U3*A4 + U4*A5 + U5*A6 + U6*A7;

E2 = –U1*A1 + U7*A3 + U8*A4 + U9*A5 + U10*A6 + U11*A7;

E3 = –U2*A1 – U7*A2 + U12*A4 + U13*A5 + U14*A6 + U15*A7;

E4 = –U3*A1 – U8*A2 – U12*A3 + U16*A5 + U17*A6 + U18*A7; (8)

E5 = –U4*A1 – U9*A2 – U13*A3 – U16*A4 + U19*A6 + U20*A7;

E6 = –U5*A1 – U10*A2 – U14*A3 – U17*A4 – U19*A5 + U21*A7;

E7 = –U6*A1 – U11*A2 – U15*A3 – U18*A4 – U20*A5 – U21*A6,

 

where A1 – the characteristic of stellar galaxy population; E1 – this characteristic change; A2 – the characteristic of quasar galaxy population; E2 – this characteristic change; A3 – the characteristic of black galaxy holes, E3 – this characteristic change; A4 – the characteristic of gravitational galaxy energy; E4 – this characteristic change; A5 – the characteristic of electromagnetic galaxy energy; E5 – this characteristic change; A6 – the characteristic of dark galaxy energy; E6 – this characteristic change A7 – the characteristic of dark galaxy matter; E7 – this characteristic change; U1, U2, …, U21 – arbitrary coefficients. The number of keywords and the number of restrictions such as (7) can change, but the structure is equivalent to the equation of type (8), the number of arbitrary factors and their distribution in the matrix of these equations will change. For example, if the keywords of the galaxy include nine words [1] – diameter D25, drive radial scale R0, the thickness of the stellar disk, luminosity, mass M25 within D25, the relative weight of the gas within D25, the rotational speed of the outer regions of the galaxy, the period of revolution the outer regions of the galaxy, the mass of the central black hole, the structure of the equivalent equations will contain 36 arbitrary coefficients.

 

Figure 1 shows the communication structure of the system – in this case the galaxy – with the environment. The result of this interaction is the occurrence of delta signals, which affect both the system and the environment. The system has a hypothetical control unit that acts on the body while manipulating arbitrary coefficients, applying and removing restrictions, etc.

 

image003

Figure 1. The communication structure of the system (the galaxy) with the environment.

 

As a result of interaction with the environment, the galaxy evolves as shown in Figure 2.

 

FIGURE 3. Transformation of developing system, n1 < n2 < n3, trajectory of system: 1-2-3-4-5-6-…,dotted lines – creative processes, compact lines – evolutionary processes

Figure 2. Transformation of developing galaxies, n1 <n2 <n3, the trajectory of the system: … 1-2-3-4-5-6-, the solid line shows the evolutionary processes, the broken line shows the creative processes.

 

As part of the linguistic and combinatorial approach, complex systems are described by equivalent equations with arbitrary coefficients, the matrix of which depends on the number of variables and the number of restrictions. The number of arbitrary coefficients is defined as the number of combinations of n by m+1, where n – the number of different elements of the galaxy, m – the number of constraints imposed on them. The number of arbitrary factors characterizes the adaptive capacity of the galactic system. In the course of evolution, the galaxy passes through a maximum adaptation and gradually turns into rigid systems that either die or are transformed with the help of creative transition by lifting accumulated restrictions – see Fig. 2. The cycle of galaxy development begins at 1, passes through its maximum in the number of arbitrary factors and ends at 2, where the transformation, i. e. the removal of the previously accumulated restrictions, has to occur, the new cycle begins at point 3, the system has a maximum capacity of adaptation again, it reaches point 4, where again there is some transformation, etc. Similar cycles are present in biological, social, economic and technical systems [2; 6]. The question arises, what is the nature of a hypothetical control unit in the system in Figure 1? This is the subject of further research and there are several possible options, either it is a special cyber-physical structure similar to automatic systems [2; 6] or some manifestation of life and an advanced civilization.

 

Conclusion

The evolution of galaxies keeps many secrets, one of which is that the evolution of galaxies is largely determined by the presence of life in the universe.

 

For hundreds of years people have been trying to meet with aliens, but our space messages remain unanswered. Many scientists – mathematician Carl Gauss, astronomers Carl Sagan and Frank Drake, and many others have tried to solve this problem, a lot of money has been spent, but there is no result. Why is that so?

 

Because the dominant physicalist picture of the world is probably not perfect, as evidenced by many reports on XXIX General Assembly of the International Astronomical Union (IAU XXIX GA). Indeed, astrophysicists have discovered dark matter and dark energy, which make up 95 % of the mass and energy of the universe, but our view of the world is based on the observations of only 5 % of the mass and energy of the universe. It is believed that dark matter and dark energy are indirect evidence of life in the Universe [3; 6; 8; 9]. In beginning of the XX century V. Vernadskiy formulated his noosphere concept, according to which mankind’s activity is compared to the geological one. Nowadays we have to introduce the noosphere concept into the Universe. On the one hand, the life in the Universe can exert a considerable influence on astrophysical structures [3; 8; 9].

 

On the other hand, the computer has appeared in which there exist different non-overlapping virtual worlds. This is obvious to everyone who owns a computer. An analogy can be drawn, our world is probably a model within some global supercomputer, where there are many different worlds, and each of them is equipped with a powerful security system from intrusion [4; 6; 7]. If you carry out the research in this field, it is necessary to examine the structure of that global supercomputer, the methods of its programming and protection, and only then you will be able to overcome the protection of the world’s supercomputers and to communicate with other civilizations.

 

References

1. Sparke L. S., Gallager J. S. Galaxies in the Universe: An Introduction. Cambridge, CambridgeUniversity Press, 2007, 442 p.

2. Ignatyev M. B. Holonomical Automatic Systems. Moscow–Leningrad, Akademiya nauk SSSR, 1963, 204 p.

3. Kardashev N. S. Transmission of Information by Extraterrestrial Civilization. Soviet Astronomy, Vol. 8, № 2, 1964.

4. Ignatyev M. B. Philosophical Problems of Computerization and the Simulation. XXVII Congress of CPSU and Challenges of Improving the Work of Philosophical (Methodological) Seminars, Leningrad, Akademiya nauk SSSR, 1987, 115 p.

5. Ignatyev M. B. Linguo-Combinatorial Simulation in Modern Physics. American Journal of Modern Physics, 2012, Vol. 1, № 1, pp. 7–11. DOI: 10.11648/j.ajmp.20120101.12.

6. Ignatyev M. B. Cybernetic Picture of the World. Complex Cyber-Physical Systems. Saint Petersburg, GUAP, 2014, 472 p.

7. Papakonstantinou Y. Created Computed Universe. Communication of ACM, 2015, Vol. 58, № 6, pp. 36–38. DOI: 10.1145/2667217.

8. Ignatyev M., Parfinenko L. Galaxy Evolution Simulation on Basement of the Linguo-Combinatorial Approach. Proceedings of the International Astronomical Union XXIX General Assembly, Symposium 317, 2015.

9. Ignatyev M., Parfinenko L. Star Clasters Evolution Simulation on Basement of the Linguo-Combinatorial Approach. Proceedings of the International Astronomical Union XXIX General Assembly, Symposium 316, 2015.

 
Ссылка на статью:
Ignatyev M. B. System Analysis of Astrophysical Structures // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 85–91. URL: http://fikio.ru/?p=1798.

 
© M. B. Ignatyev, 2015

УДК 524.8

 

Игнатьев Михаил Борисович – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», доктор технических наук, профессор, директор Международного института кибернетики и артоники, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: ignatmb@mail.ru

190000, Санкт-Петербург, ул. Большая Морская, д. 67,

тел: 8(812)494-70-44.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Галактики являются сложными системами, проходящими в процессе развития ряд циклов, включающих в себя периоды адаптационного максимума. Природа гипотетического блока, управляющего развитием таких систем, пока остается неизвестной.

Результаты: Астрофизические структуры – галактики, звездные кластеры и др. – являются сложными киберфизическими системами с большим разнообразием элементов. В процессе своего развития астрофизические структуры взаимодействуют с окружающей средой, состоящей из других галактик и более крупных образований. Кроме того, астрофизические структуры находятся под воздействием внешнего и внутреннего управления, которое реализуется через гипотетический блок управления. В качестве инструментов управления рассматривается манипуляция произвольными коэффициентами в структуре эквивалентных уравнений, наложение и снятие ограничений на переменные системы, объединение систем в коллектив и др., что в итоге формирует их жизненные циклы развития. Астрофизические структуры – сложные самоорганизующиеся системы, поэтому на них распространяются все известные закономерности развития сложных систем.

Выводы: Наличие адаптационного максимума в жизни астрофизических структур позволяет высказать предположение, что они изменяются под воздействием высокоразвитых цивилизаций. Если наш мир – это модель внутри гипотетического мирового суперкомпьютера, то изучение его системы программирования и защиты является необходимым условием установления контакта с ними.

 

Ключевые слова: астрофизические структуры; галактика; звезды; черные дыры; структурированная неопределенность; феномен адаптационного максимума; внешнее и внутреннее управление; жизненный цикл развития.

 

System Analysis of Astrophysical Structures

 

Ignatyev Mikhail Borisovich – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, professor, International Institute of Cybernetics and Artonics, director, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: ignatmb@mail.ru

67, Bolshaya Morskaya, Saint-Petersburg, Russia,190000,

tel: +7(812)494-70-44

Abstract

Background: Galaxies are complex systems, which, in the course of their development, pass a number of cycles, with the periods of adaption maximum being included. The nature of the hypothetical block controlling these systems development is still unknown.

Results: Astrophysical structures – galaxies, star clusters, etc. – are complex cyberphysical systems with a large variety of elements. In the course of their development these astrophysical structures interact with the environment consisting of some other galaxies and larger structures. In addition, the astrophysical structures are under the influence of external and internal control, which is realized through a hypothetical control unit. The arbitrary coefficient manipulation in the structure of equivalent equation, the imposition and lifting of restrictions on system variables, the merging of the systems into a collective one, etc. are considered to be their management tool, which eventually forms the life cycles of galaxies. Astrophysical structures are complex self-organizing systems, so they are subject to all identified patterns of complex systems development.

Conclusion: The existence of adaptation maximum in astrophysical structures life cycle furnishes us with the proposal that they are changed under the influence of highly developed civilizations. If our world is a model within some hypothetical global computer, the study of its system of programming and protection is the essential condition of establishing a contact with them.

 

Keywords: astrophysical structures; galaxy; stars; black holes; structured uncertainty; the phenomenon of adaptation maximum; external and internal management; life cycle development.

 

Введение

Астрофизические структуры и галактики – основные элементы Вселенной, которая складывается из множества галактик. В свою очередь галактика содержит в себе звезды и звездные кластеры, черные дыры и квазары, гравитационную и электромагнитную энергию, межзвездную пыль, темную энергию и темную материю и др. Галактики интенсивно изучаются средствами астрофизики и астрономии. Но, с другой стороны, галактики – сложные самоорганизующиеся системы, и на них распространяются закономерности этих систем, что и является предметом рассмотрения в настоящей статье.

 

1. Лингво-комбинаторное моделирование

Лишь для небольшого числа реальных систем имеются математические модели. Прежде всего, системы описываются с помощью естественного языка. Предлагается способ перехода от описания на естественном языке к математическим уравнениям. Например, пусть имеется фраза

 

WORD1 + WORD2 + WORD3                         (1)

 

В этой фразе мы обозначаем слова и только подразумеваем смысл слов. Смысл в сложившейся структуре естественного языка не обозначается. Предлагается ввести понятие смысла в следующей форме:

 

(WORD1)*(SENSE1)+(WORD2)*(SENSE2)+(WORD3)*(SENSE3)=0 (2)

 

Будем обозначать слова как Аi от английского Appearance, а смыслы – как Еi от английского Essence. Тогда уравнение (2) может быть представлено как:

 

A1*E1 + A2*E2 + A3*E3 = 0                                      (3)

 

Уравнения (2) и (3) являются моделями фразы (1). Лингво-комбинаторная модель является алгебраическим кольцом, и мы можем разрешить уравнение (3) либо относительно Аi либо относительно Еi путем введения третьей группы переменных – произвольных коэффициентов Us [см.: 2; 5; 6]:

 

A1 = U1*E2 + U2*E3

A2 = –U1*E1 + U3*E3                                              (4)

A3 = –U2*E1 – U3*E2

или

E1 = U1*A2 + U2*A3

E2 = –U1*A1 + U3*A3                                              (5)

E3 = –U2*A1 – U3*A2

 

где U1, U2, U3 – произвольные коэффициенты, которые можно использовать для решения различных задач на многообразии (3). В общем случае, если имеем n переменных и m многообразий, ограничений, то число произвольных коэффициентов S будет равно числу сочетаний из n по m+1, что было доказано в [см.: 2; 5; 6], табл. 1:

 

1                                                                      (6)

 

Число произвольных коэффициентов является мерой неопределенности и адаптивности. Лингво-комбинаторное моделирование может опираться на анализ всего корпуса текстов на естественном языке, это трудоемкая задача по извлечению смыслов для суперкомпьютеров, его можно также использовать, опираясь на ключевые слова в конкретной области, что позволяет получать новые модели для конкретных областей знания. В этом случае лингво-комбинаторное моделирование заключается в том, что в конкретной предметной области выделяются ключевые слова, которые объединяются во фразы типа (1), на основе которых строятся эквивалентные системы уравнений с произвольными коэффициентами. В частном случае они могут быть дифференциальными уравнениями и при их исследовании может быть использован хорошо разработанный математический аппарат. Лингво-комбинаторное моделирование включает все комбинации и все варианты решений и является полезным эвристическим приемом при изучении плохо формализованных систем [см.: 2; 5; 6]. В лингвистической литературе имеется множество трудов, в которых исследуются понятия смысла и значения, но эти теории во многом оказались неконструктивными, что ярко показал Л. Витгенштейн в своей Голубой книге. Использование в качестве модели фразы (1) уравнения (2) позволяет построить исчисление смыслов, которое хорошо реализуемо на компьютерах. По мнению Д. А. Леонтьева, смысл (будь то смысл текстов, фрагментов мира, образов сознания, душевных явлений или действий) определяется, во-первых, через более широкий контекст и, во-вторых, через интенцию или энтелехию (целевую направленность, предназначение или направление движения). В нашем определении смысла наличествуют эти две характеристики – контекстуальность (смыслы вычисляются, исходя из контекста) и интенциальность (произвольные коэффициенты позволяют задавать те или иные устремления).

 

Таблица 1

n /m 1 2 3 4 5 6 7 8
2 1
3 3 1
4 6 4 1
5 10 10 5 1
6 15 20 15 6 1
7 21 35 35 21 7 1
8 28 56 70 56 28 8 1
9 36 84 126 126 84 36 9 1

 

2. Адаптационные возможности сложных систем

В структуре эквивалентных уравнений систем со структурированной неопределенностью есть произвольные коэффициенты, которые можно использовать для приспособления системы к различным изменениям, чтобы повысить точность и надежность функционирования систем, их живучесть в потоке перемен. Если в качестве ключевых слов, характеризующих галактику, взять звезды галактики, квазары галактики, черные дыры галактики, гравитационную энергию галактики, электромагнитную энергию галактики, темную энергию галактики, темную материю галактики, то лингвистическое уравнение галактики в соответствии с вышеизложенной методикой будет:

 

А1*Е1 + А2*Е2 + … + А7*Е7 = 0,                    (7)

 

а эквивалентные уравнения будут иметь вид:

 

E1 = U1*A2 + U2*A3 + U3*A4 + U4*A5 + U5*A6 + U6*A7;

E2 = –U1*A1 + U7*A3 + U8*A4 + U9*A5 + U10*A6 + U11*A7;

E3 = –U2*A1 – U7*A2 + U12*A4 + U13*A5 + U14*A6 + U15*A7;

E4 = –U3*A1 – U8*A2 – U12*A3 + U16*A5 + U17*A6 + U18*A7; (8)

E5 = –U4*A1 – U9*A2 – U13*A3 – U16*A4 + U19*A6 + U20*A7;

E6 = –U5*A1 – U10*A2 – U14*A3 – U17*A4 – U19*A5 + U21*A7;

E7 = –U6*A1 – U11*A2 – U15*A3 – U18*A4 – U20*A5 – U21*A6,

 

где А1 – характеристика звездного населения галактики; Е1 – изменение этой характеристики; А2 – характеристика квазарного населения галактики; Е2 – изменение этой характеристики; А3 – характеристика черных дыр галактики; Е3 – изменение этой характеристики; А4 – характеристика гравитационной энергии галактики; Е4 – изменение этой характеристики; А5 – характеристика электромагнитной энергии галактики; Е5 – изменение этой характеристики; А6 – характеристика темной энергии галактики; Е6 – изменение этой характеристики; А7 – характеристика темной материи галактики; Е7 – изменение этой характеристики; U1, U2, …, U21 – произвольные коэффициенты. Может меняться число ключевых слов и количество ограничений типа (7), но структура эквивалентных уравнений типа (8) сохранится, будет меняться количество произвольных коэффициентов и матрица их распределения в этих уравнениях. Например, если в качестве ключевых слов галактики взять девять слов [1] – диаметр D25, радиальную шкалу диска R0, толщину звездного диска, светимость, массу М25 в пределах D25, относительную массу газа в пределах D25, скорость вращения внешних областей галактики, период обращения внешних областей галактики, массу центральной черной дыры, то в структуре эквивалентных уравнений будет содержаться 36 произвольных коэффициентов.

 

На рис. 1 показана структура взаимодействия системы – в данном случае галактики – с окружающей средой, результат этого взаимодействия – возникновение сигналов дельта, которые воздействуют как на систему, так и на среду. Система имеет гипотетический блок управления, который воздействует на тело системы, манипулируя произвольными коэффициентами, накладывая и снимая ограничения и т. д.

 

image003

Рис. 1. Структура взаимодействия системы – в данном случае галактики – с окружающей средой

 

В результате взаимодействия с окружающей средой галактика эволюционирует так, как это показано на рис. 2

 

Рис. 2. Трансформация развивающейся системы, n1<n2<n3, траектория системы: 1-2-3-4-5-6-…, сплошной линией показаны эволюционные процессы, пунктирной – креативные процессы.

Рис.2. Трансформация развивающейся галактики, n1<n2<n3, траектория системы: 1-2-3-4-5-6-…, сплошной линией показаны эволюционные процессы, пунктирной – креативные процессы.

 

В рамках лингво-комбинаторного подхода сложные системы описываются эквивалентными уравнениями с произвольными коэффициентами, матрица которых зависит от числа переменных и от числа ограничений. Число произвольных коэффициентов определяется как число сочетаний из n по m+1, где n – число различных элементов галактики, m – число ограничений, на них наложенных. Число произвольных коэффициентов характеризует адаптационные возможности галактической системы. В процессе эволюции галактика проходит через адаптационный максимум и постепенно превращается в жесткие системы, которые либо погибают, либо преобразуются через креативный переход путем сбрасывания накопленных ограничений – см. рисунок 2. Цикл развития галактики начинается в точке 1, проходит через максимум в числе произвольных коэффициентов и заканчивается в точке 2, где должна наступить трансформация, сброс ранее накопленных ограничений, новый цикл начинается в точке 3, опять система проходит через максимум адаптационных возможностей, достигает точки 4, где опять происходит трансформация и т. д. Аналогичные циклы имеются у биологических, социально-экономических и технических систем [см.: 2; 6]. Возникает вопрос, какова природа гипотетического блока управления в системе на рис. 1? Это является предметом дальнейших исследований, и здесь возможны варианты – либо это специальная киберфизическая структура, как это имеет место быть в автоматических системах [см.: 2; 6], либо это проявление жизни и высокоразвитой цивилизации.

 

Заключение

Эволюция астрофизических систем и галактик хранит много тайн, одна из которых заключается в том, что эволюция галактик во многом определяется наличием жизни во Вселенной.

 

На протяжении сотен лет люди пытались познакомиться с инопланетянами, но наши космические послания остаются безответными. Многие ученые – математик Карл Гаусс, астрономы Карл Саган, Френк Дрейк и другие – пытались решить эту проблему, были затрачены большие средства, но результата нет. Почему?

 

Может быть, потому, что господствующая физикалистская картина мира несовершенна, о чем свидетельствуют многие доклады на XXIX Генеральной ассамблее Международного астрономического союза (IAU XXIX GA). Действительно, астрофизики открыли темную материю и темную энергию, которые составляют 95% массы и энергии Вселенной, а наши представления о мире построены из наблюдений лишь 5% массы и энергии Вселенной. Существует мнение, что темная материя и темная энергия являются косвенным доказательством существования жизни во Вселенной [см.: 3; 6; 8; 9]. В начале ХХ века В. И. Вернадский провозгласил концепцию ноосферы, в соответствии с которой деятельность человека сравнивается с геологической деятельностью. В наше время необходимо говорить о ноосфере в масштабах Вселенной, где высокоразвитые цивилизации [см.: 3] имеют возможность влиять на астрофизические структуры, о чем свидетельствует наличие адаптационного максимума в их жизненном цикле. Это с одной стороны.

 

С другой стороны, появился компьютер, в котором существуют различные непересекающиеся виртуальные миры, что очевидно для каждого, владеющего компьютером. Напрашивается аналогия: может быть, наш мир – это модель внутри мирового суперкомпьютера, где существует много различных миров и каждый из них снабжен мощной системой безопасности от проникновения посторонних [см.: 4; 6; 7]. Если проводить исследования в этом направлении, то нужно изучить структуру этого мирового суперкомпьютера, методы его программирования и защиты, и вот тогда, может быть, удастся преодолеть защиту мирового суперкомпьютера и установить связь с инопланетными цивилизациями.

 

Список литературы

1. Sparke L. S., Gallager J. S. Galaxies in the Universe: An Introduction. – Cambridge: CambridgeUniversity Press, 2007. – 442 p.

2. Игнатьев М. Б. Голономные автоматические системы. – М–Л.: АН СССР, 1963. – 204 с.

3. Kardashev N. S. Transmission of Information by Extraterrestrial Civilization // Soviet Astronomy. – Vol. 8. – № 2. – 1964.

4. Игнатьев М. Б. Философские вопросы компьютеризации и моделирования // XXVII съезд КПСС и актуальные задачи совершенствования работы философских (методологических) семинаров. – Л.: АН СССР, 1987. – 115 с.

5. Ignatyev M. B. Linguo-Combinatorial Simulation in Modern Physics // American Journal of Modern Physics. – 2012. – Vol. 1. – № 1. – pp. 7–11. DOI: 10.11648/j.ajmp.20120101.12.

6. Игнатьев М. Б. Кибернетическая картина мира. Сложные киберфизические системы. – СПб.: ГУАП, 2014. – 472 с.

7. Papakonstantinou Y. Created Computer Universe // Communication of ACM. – 2015. – Vol. 58. – № 6. – pp. 36–38. DOI: 10.1145/2667217.

8. Ignatyev M., Parfinenko L. Galactic Evolution Simulation on Basement of the Linguo-Combinatorial Approach // Proceedings of the International Astronomical Union XXIX General Assembly. – Symposium 317. – 2015.

9. Ignatyev M., Parfinenk L. Star Clasters Evolution Simulation on Basement of the Linguo-Combinatorial Approach. // Proceedings of the International Astronomical Union XXIX General Assembly. – Symposium 316. – 2015.

 

References

1. Sparke L. S., Gallager J. S. Galaxies in the Universe: An Introduction. Cambridge, CambridgeUniversity Press, 2007, 442 p.

2. Ignatyev M. B. Holonomical Automatic Systems. Moscow–Leningrad, Akademiya nauk SSSR,1963, 204 p.

3. Kardashev N. S. Transmission of Information by Extraterrestrial Civilization. Soviet Astronomy, Vol. 8, № 2, 1964.

4. Ignatyev M. B. Philosophical Problems of Computerization and the Simulation. XXVII Congress of CPSU and Challenges of Improving the Work of Philosophical (Methodological) Seminars, Leningrad, Akademiya nauk SSSR, 1987, 115 p.

5. Ignatyev M. B. Linguo-Combinatorial Simulation in Modern Physics. American Journal of Modern Physics, 2012, Vol. 1, № 1, pp. 7–11. DOI: 10.11648/j.ajmp.20120101.12.

6. Ignatyev M. B. Cybernetic Picture of the World. Complex Cyber-Physical Systems. Saint Petersburg, GUAP, 2014, 472 p.

7. Papakonstantinou Y. Created Computed Universe. Communication of ACM, 2015, Vol. 58, № 6, pp. 36–38. DOI: 10.1145/2667217.

8. Ignatyev M., Parfinenko L. Galaxy Evolution Simulation on Basement of the Linguo-Combinatorial Approach. Proceedings of the International Astronomical Union XXIX General Assembly, Symposium 317, 2015.

9. Ignatyev M., Parfinenko L. Star Clasters Evolution Simulation on Basement of the Linguo-Combinatorial Approach. Proceedings of the International Astronomical Union XXIX General Assembly, Symposium 316, 2015.

 
Ссылка на статью:
Игнатьев М. Б. Системный анализ астрофизических структур // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 76–84. URL: http://fikio.ru/?p=1784.

 
© М. Б. Игнатьев, 2015

УДК 316.6; 612.821

 

Забродин Олег Николаевич – Государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Первый Санкт-Петербургский государственный медицинский университет им. акад. И. П. Павлова Министерства здравоохранения Российской Федерации», кафедра анестезиологии и реаниматологии, старший научный сотрудник, доктор медицинских наук, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: ozabrodin@yandex.ru

197022, Россия, Санкт-Петербург, ул. Льва Толстого, 6–8,

тел.: +7 950 030 48 92

Авторское резюме

Предмет исследования: Выполненный в работе В. С. Дерябина социопсихофизиологический анализ сознания и самосознания.

Результаты: В соответствии с системным подходом к изучению сознания, очерк «О сознании» состоит из двух разделов: « О сознании с формальной стороны» и «О содержании сознания». В первом сознание рассматривается в физиологическом и медицинском аспектах, во втором – в социальном и морально-этическом. Известному положению марксизма о ложности индивидуального сознания В. С. Дерябин дает объяснение с позиций определяющего влияния аффективности, сигнализирующей о потребностях, на мышление и сознание. В очерке «О Я» автор впервые проанализировал формирование и структуру переживания Я с эволюционных и психофизиологических позиций. С этой целью он выделил уровни интеграции в организме физиологических и психических процессов: соматический, соматопсихический, высшей психофизиологической интеграции организма и уровень высшей интеграции психических функций. Последняя, по В. С. Дерябину, осуществляется на основе согласованной деятельности аффективности, мышления и активности.

Выводы: В психофизиологических очерках «О сознании» и «О Я» автор впервые, во второй половине 40-х гг. ХХ столетия, осуществил системный социопсихофизиологический анализ кардинальных проблем психологии – сознания и самосознания.

 

Ключевые слова: сознание; самосознание; переживание собственного Я; социопсихофизиологический анализ.

 

Socio-Psychophysiological Analysis of Consciousness and Self-Consciousness in the Works of V. S. Deryabin “About Consciousness” and “About Ego”

 

Zabrodin Oleg Nikolaevich – Pavlov First Saint Petersburg State Medical University, Anesthesiology and Resuscitation Department, Senior Research Worker, Doctor of Medical Sciences, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: ozabrodin@yandex.ru

6–8, Lew Tolstoy st., St. Petersburg, 197022, Russia,

tel: +7 950 030 48 92.

Abstract

Purpose: Socio-psychophysiological analysis of consciousness and self-consciousness made in the works of V. S. Deryabin.

Results: In accordance with a systemic approach to the study of consciousness, the essay “About consciousness” consists of two sections: “About Consciousness in Formal Way” and “The Content of Consciousness”. In the first section consciousness is studied both in physiological and medical aspects. In the second section the author represents social and ethical aspects of the problem. V. S. Deryabin gives his explanation to the well-known statement of Marxism on the falsity of individual consciousness. He considers affectivity to influence thinking and consciousness predominantly. In the essay “About Ego”, the author was the first to analyze the formation and structure of ego experience in evolutionary and physiological aspects. He seeks to distinguish the levels of physiological and psychological integration in the body: somatic, somato-psychic, the level of higher psychophysiological integration in the organism and that of higher mental functions integration. The latter level, according to V. S. Deryabin, is based on the coordinated function of affectivity, thinking and activity.

Conclusion: In the psychophysiological essays “About consciousness” and “About Ego” the author for the first time, in the second half of the 1940s, carried out a systemic socio-psychophysiological analysis of the fundamental problems of psychology, namely consciousness and self-consciousness.

 

Keywords: consciousness; self-consciousness; socio-psychophysiological analysis.

 

1. Психофизиологический очерк «О сознании»

Интерес к проблемам сознания и самосознания проявился у В. С. Дерябина еще в годы его психиатрической и неврологической практики, т. к. нарушение этих функций головного мозга характерно для многих неврологических и психических заболеваний. Психофизиологические очерки, как их назвал автор, «О сознании» и «О Я» были написаны в 1947–1949 гг. и отражали его стремление распространить системный социопсихофизиологический подход на изучение сложнейших психических и социальных явлений, какими являются сознание и самосознание. В очерках он рассматривает, в частности, вопросы индивидуального, группового и общественного сознания, что позволяет их отнести к работам социопсихофизиологического содержания. Они были изданы в составе монографии: В. С. Дерябин «Психология личности и высшая нервная деятельность» [см.: 8]. В дальнейшем изложении цитаты даются по последнему изданию этой книги 2010 года.

 

Проблема сознания и самосознания явилась предметом изучения представителей различных специальностей – психологов, философов, социологов, педагогов, невропатологов, психиатров. При этом содержание сознания изучали философы, социологи, психологи, а со стороны формы – клиницисты: психиатры и невропатологи. Этапом в изучении проблемы явился состоявшийся в 1966 г. симпозиум «Проблемы сознания», в материалах которого ее философские и медицинские аспекты обсуждались в двух отдельных разделах. В 70–80-е гг. появились монографии, в которых сознание и самосознание изучались с философских [см.: 9], физиологических [см.: 5] и психологических [см.: 20; 22] позиций.

 

Исходя из методологических принципов материалистического монизма и психофизиологического единства, с учетом единства биологического и социального в человеке, В. С. Дерябин предпринял попытку системного подхода к изучению сознания, который включал изучение его в философском, социальном, психологическом и физиологическом (точнее – психофизиологическом) аспектах. Для ученого такой подход означал рассмотрение индивидуального сознания со стороны содержания, и в первую очередь – его обусловленности общественным бытием, и со стороны формы – то есть в аспекте психофизиологических механизмов. С указанных позиций автор рассматривает сознание человека как результат не только биологической эволюции, но также и как результат длительного исторического развития. Он отмечает роль в этом процессе труда, возникновения языка, письменности, науки, создания мирового хозяйства, разделения труда, благодаря которому, согласно К. Марксу и Ф. Энгельсу [13], появилась возможность создания форм «чистого» сознания (философии, теологии и т. п.).

 

Автор последовательно рассматривает философский, эволюционный, исторический, социальный аспекты проблемы сознания. С учетом того, что вопросы социальной психологии в 40-х гг. у нас в стране были под запретом и не получали развития, важно отметить, что социальному аспекту проблемы сознания В. С. Дерябин уделил особенно большое внимание.

 

Представляется, что после того, как в период перестройки положения марксизма в области социальной психологии подвергались усиленной критике, они кажутся особенно актуальными в настоящее время. В. С. Дерябин в очерке «О сознании» приводит знаменательное высказывание К. Маркса и Ф. Энгельса, отмечавших ошибку философов (и, следовало бы добавить, – историков периода перестройки), заключавшуюся в том, что «на место человека прошлой ступени они всегда подставляли среднего человека позднейшей ступени и наделяли прежних индивидов позднейшим сознанием» [13, с. 69].

 

Освещая социальный аспект проблемы сознания, ученый подчеркивает зависимость направленности сознания человека от его индивидуального положения в обществе: «Сознание индивидов при сложной структуре общества носит в высшей степени дифференцированный характер. Оно отражает индивидуальное положение данной личности в обществе, его положение не только в определенном классе, но и в определенной группе данного класса, а также индивидуальную историю его жизни» [8, с. 16–17].

 

Взаимоотношения между индивидуальным, групповым и классовым (общественным) сознанием автор рассматривает в свете диалектического учения о единичном (отдельном, частном, особенном) и общем. При этом он подчеркивает, что нельзя ставить знак равенства между индивидуальным и классовым сознанием.

 

Положение об обусловленности индивидуального сознания социальным бытием В. С. Дерябин иллюстрирует ярким примером примитивной психологии якутского крестьянина Макара из рассказа «Сон Макара» В. Г. Короленко – писателя, которого Викторин Сергеевич особенно ценил. Для характеристики «социальных типов», сознание которых ограничено узким кругом их материальной жизни, он часто обращается к Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Тургеневу, Гончарову, Л. Толстому, Чехову, М. Горькому, к художникам-передвижникам. При этом он подчеркивает, что понять общественное сознание во всем его многообразии можно, лишь узнав типы индивидуального сознания, отражающего многообразие общественных отношений и своеобразие процесса жизни индивидов, принадлежащих к разным классам и группам общества.

 

Отмечая, что индивидуальное сознание не есть пассивное отражение процесса жизни в голове субъекта, в подразделе «Обратное влияние сознания на бытие» автор подчеркивает, что оно, пуская в ход активность, вызывает обратное действие на процесс жизни. Таким образом, сознание не только ориентирует в жизненной ситуации, но и порождает активные действия, в чем заключается его роль в жизнедеятельности индивида.

 

В этом подразделе очерка он подходит к механизмам, с помощью которых сознание субъекта осуществляет приспособление к окружающей среде и последней к потребностям индивида. При этом он выделяет трехзвеньевую схему сложнорефлекторной деятельности:

1. Внешнее или внутреннее раздражение;

2. Его психическая переработка;

3. Ответная реакция.

 

Обратное влияние сознания на бытие характерно не только для индивидуального, но и для общественного сознания, которое также активно воздействует на жизнь общества с целью решения задач развития его материальной и духовной жизни.

 

Особый интерес представляет раздел: «Об упрощенном понимании высших психических реакций», в котором автор предостерегает от вульгаризированного понимания тезиса «общественное бытие определяет сознание» как непосредственного влияния условий материальной жизни на сознание. Наряду с органическими потребностями (в наше время их называют биологическими), которые в современном обществе регулярно удовлетворяются и не оказывают доминирующего влияния на жизнь индивида, «с развитием экономической жизни появляется бесчисленное количество новых потребностей. Они утончаются в связи с индивидуальным и эмоциональным развитием субъекта… Высшие потребности выступают на передний план, но если почему-либо органические потребности не удовлетворены, то декорация быстро меняется: органические потребности заявляют о себе со стихийной силой» [8, с. 25].

 

Представления о постепенном усложнении потребностей человека в процессе его индивидуального и общественного развития, об иерархии мотивов и потребностей получили развитие в трудах А. Х. Маслоу [34], П. В. Симонова [18] и др. А. Х. Маслоу считал, что потребности человека имеют иерархическую структуру и включают:

1. Физиологические потребности;

2. Потребность в безопасности и защищенности;

3. Потребности в любви и принадлежности к социальной группе;

4. Потребность в уважении;

5. Потребность в самореализации.

 

По А. Х. Маслоу, человек в первую очередь стремится к удовлетворению наиболее важной в данный момент потребности. Только после удовлетворения этой потребности человек начинает думать о другой. В этом отношении представления и взгляды В. С. Дерябина, высказанные независимо от А. Х. Маслоу, близки им и созвучны известным представлениям К. Маркса о базовой роли материальных и биологических потребностей по отношению к духовным и социальным (политика, наука, искусство, религия и т. д.).

 

От описания динамики взаимодействия органических и высших потребностей В. С. Дерябин переходит к описанию взаимоотношения материалистического взгляда на психику и идеальных побуждений. К ним он относит, в частности, различные виды самопожертвования: ради детей, отечества, социальной справедливости и т. п. При этом он затрагивает болезненный вопрос, служивший предметом споров и обвинений материалистов со стороны представителей идеалистической школы философов, а также теологов о том, что материалистическое понимание психики лишает человека духовности.

 

На это давнее обвинение В. С. Дерябин дает аргументированный ответ. «Не отрицая идеальных побуждений, марксизм ставит своей задачей понять и объяснить их, рассматривая их как столь же закономерные психические явления, как и другие психические реакции человека…. Но закономерность, обусловленность идеальных побуждений не умаляет красоты человеческого подвига, не уменьшает уважения к высокой человеческой личности. Аналогизируя, можно сказать, что огромная разница между умственно ограниченным человеком и человеком, одаренным блестящими творческими способностями, не уменьшается от того, что и жалкая интеллектуальная продукция глупого человека и творения гения есть функция мозга. Количественная функциональная разница создает колоссальное качественное различие… Высшие психические реакции… должны быть поняты во всей их сложности, но понимание их облегчается, если прослеживается их генез от реакций простых» [8, с. 26]. При этом автор предостерегает, что грубо упрощенное материалистическое объяснение сложнейших психических явлений может вызвать резко отрицательную реакцию, до некоторой степени сходную с чувствами, которые вызывает анатомическое вскрытие любимого человека. Таким образом может быть создано предвзятое отношение к материалистическому пониманию психических процессов вообще.

 

Резюмируя, В. С. Дерябин пишет, что сознание каждого индивида в истории его жизни меняется как со стороны содержания, в связи с ходом его социального опыта, так и со стороны формы, в силу изменения функциональных возможностей психики и изменчивости соматопсихических процессов в онтогенезе. К последним он, в частности, относит развитие головного мозга, в особенности его коры, всего организма, влияние на них нервной и эндокринной систем (последовательное доминирование зобной, щитовидной, половых желез).

 

Признавая основной тезис марксизма о том, что социальное бытие человека порождает его специфически человеческое сознание, автор подчеркивает важную роль соматопсихического фона, на котором разыгрываются высшие психические реакции. Этот фон отступает на задний план в зрелые годы, оказывая более значительное влияние на сознание в периоды молодости и старости, в ряде случаев сглаживая социальные влияния. В подобном высказывании сказывается развиваемый В. С. Дерябиным системный подход к изучению высших психических функций, который, справедливости ради, следовало бы назвать социопсихофизиологическим.

 

Такой подход нашел продолжение во второй половине очерка «О сознании» – разделе «О сознании с формальной стороны». В начале этого раздела автор отмечает, что процесс передачи социальных влияний на сознание индивида нельзя представлять себе как какое-то нематериальное духовное влияние. Между тем в период написания очерка (40-е гг.) описанный процесс представлялся именно таким образом – как передача идеологических установок сверху сознанию масс, т. е. как передача идеального на идеальное.

 

С материалистических позиций сознание – функция мозга. Отсюда тезис, многократно повторяемый В. С. Дерябиным – все психические процессы являются одновременно процессами психофизиологическими. Отсюда для изучения сознания в целом (разрядка моя – О. З.) необходимо изучение его не только со стороны психологического содержания, но и со стороны формы – т. е. со стороны физиологической. С этой целью автор, будучи физиологом, невропатологом и психиатром, привлекает известный в его время материал физиологического эксперимента, а также «естественного эксперимента, поставленного природой». К ним относятся данные разнообразных нарушений и выключений функций головного мозга вследствие его прямого или косвенного повреждения при нервных и психических заболеваниях.

 

Однако выяснение зависимости психических функций человека от мозгового субстрата для ученого не являлось самоцелью. Целью, которую он перед собой поставил, явилась попытка ответить на вопрос: как происходит передача влияний на сознание социальной среды, в частности, экономических факторов. Вопрос этот не получил разработки в трудах К. Маркса и Ф. Энгельса, однако был поставлен в письме последнего Ф. Мерингу [27, с. 82].

 

Исходя из системного подхода, В. С. Дерябин рассматривает организм как сложную биологическую систему, в которой кора головного мозга выполняет интегрирующую функцию. Однако при этом головной мозг является частью всего организма и испытывает на себе его влияния (нервные, гормональные, гуморальные и др.). В пользу того, что сознание есть функция коры головного мозга, который «действует как единое, но высокодифференцированное целое», автор приводит многочисленный экспериментальный и клинический материал. При этом он отмечает: «наблюдения над влиянием на психику физико-химического состояния тела (голод, жажда, температура), а также изучение влияния на психику желез внутренней секреции (например, щитовидной) показали, что свои психические функции мозг выполняет в связи с жизнедеятельностью всего организма» [8, с. 33].

 

Такой методологический подход является более правильным, нежели рассмотрение сознания в качестве функции только коры головного мозга. На это указывают и приводимые автором примеры выключения сознания вследствие прекращения доступа к коре головного мозга раздражений, исходящих извне или изнутри организма в виде афферентной (центростремительной) импульсации [1; 3; 25].

 

Наиболее ценный, конкретный материал к пониманию сознания как функции коры головного мозга автор представляет в виде клинических наблюдений, связанных с повреждениями коры головного мозга. Их он черпает из соответствующей литературы и собственного клинического опыта. В частности, он ссылается на тот факт, что локальные поражения коры головного мозга приводят к нарушениям осмысленных актов специфически человеческой деятельности (агнозиям, афазиям, апраксиям и т. п.) и отношений к социальной среде [12]. Такие нарушаемые при этом акты, как речь, простейшие целенаправленные действия, представляют тот материал относительно более простых реакций, из которых строятся сложные социальные акты. Ученый выражает убеждение в том, что изучение таких реакций «прокладывает один из путей к уяснению структуры сознания с физиологической стороны» [8, с. 31]. Представляется, что это высказывание В. С. Дерябина предвосхитило задачи нейропсихологии, которая к тому времени еще не сформировалась как наука.

 

Данные невропатологии, отмечает автор, приводят к выводу, что на поражение участков головного мозга последний реагирует как единое целое. При локальных поражениях преимущественно страдает та или иная специфическая деятельность, и одновременно вся психика перестраивается по типу, в той или иной степени характерному для данной локализации поражения. При этом замещение функции пораженного участка другими отделами мозга происходит на более низком уровне. Эти данные, а также результаты экспериментального изучения высшей нервной деятельности (ВНД) животных и ее нарушений при поражениях головного мозга подводят автора к выводу, что сознание есть функция головного мозга в целом. В основе его лежит способность коры мозга запечатлевать, хранить и воспроизводить следы протекших к ней возбуждений. Вслед за тем В. С. Дерябин дает развернутое определение сознания: «С формальной стороны сознание есть высшая функция человеческого мозга, основанная на интеграции всех его психофизиологических функций. Оно служит для осуществления его основных задач: самосохранения, сохранения рода и достижения оптимума условий существования организма и заключается в восприятии раздражений, возникающих внутри организма и поступающих извне, в переработке их на основании следов, оставленных в коре мозга прошлым жизненным опытом, и в вытекающих отсюда реакциях, направленных на выполнение сознанием его задач» [8, с. 33].

 

Анализ нарушений сознания при неврологических, психических, инфекционных заболеваниях, поведенный В. С. Дерябиным, показывает, что в ряде случаев преимущественно нарушается предметное сознание, в других случаях – самосознание. Отсюда он делает вывод, что самосознание и предметное сознание, слагаясь, определяют сознание здорового индивида.

 

Автор отмечает, что для выполнения сознанием его задач в жизнедеятельности организма необходим определенный минимальный уровень аффективности (связанной с центростремительной нервной импульсацией), мышления и активности. При этом важно не столько состояние отдельных функций, сколько их интеграция в совместную деятельность.

 

Последовательно рассматривает автор значение мышления, аффективности и активности в качестве факторов, определяющих сознание. Отдавая должное интеллекту, он, исходя из своих представлений об интегрирующей роли аффективности в психической деятельности, отмечает ее аналогичную роль в сознании. Аффективность влияет на постановку цели мышления и действует включающим и выключающим образом на ход ассоциаций, в значительной степени определяет активность субъекта, волевые процессы. «Через аффективность находят свое выявление потребности организма, которые оказывают влияние на сознание» [8, с. 35] (курсив мой – О. З.). Поэтому история аффективных переживаний субъекта участвует в качестве важнейшего фактора в выработке установок и готовности к тем или иным сознательным реакциям, соответствующим основным свойствам личности.

 

В. С. Дерябин рассматривал шкалу влияния аффективности на сознание. «От снижения психического тонуса вследствие эмоциональной тупости через реакции, в которых в полной мере проявляются основные свойства личности и ее социальные установки, а интеллектуальные и эмоциональные процессы протекают в благоприятном для психической реакции соотношении, ряд вариантов реакций с нарастающим подавлением мышления аффективностью ведет к реакциям, протекающим по типу простого рефлекса» [8, с. 36]. Достаточно вспомнить аффект у некоторых субъектов, протекающий по типу патологического аффекта в условиях суженного сознания и нередко приводящий к преступлениям.

 

Как обычно, сложный и емкий по содержанию материал В. С. Дерябин резюмирует в виде сжатого вывода: «… сознания как отдельной психической функции, существующей помимо и независимо от других психических функций, нет. Оно строится путем интеграции мышления, аффективности и воли в высшее функциональное единство, обусловливающее упорядоченность и целенаправленность человеческого поведения» [8, с. 38]. И далее: «Сущность сознания – в том, что это одна из важнейших функций организма человека как целостной системы (курсив мой – О. З.), развившаяся в условиях его трудовой социальной жизни, направленная в специфических условиях его жизни к сохранению индивида и рода и к достижению оптимальных условий его социального существования» [8, с. 46].

 

Завершается очерк «О сознании» принципиально важным подразделом «Об ограниченности сознания и его искажениях», в котором автор излагает свои представления о детерминизме психической жизни и поведения человека: «Субъективно произвольные действия кажутся таковыми лишь потому, что сознание субъекта зачастую не отражает объективных причин, обусловливающих действия, кажущиеся произвольными, и таким образом субъективное сознание свободы воли оказывается ложным» [8, с. 39].

 

Признание роли условий материальной жизни в формировании индивидуального и общественного сознания явилось заслугой К. Маркса и Ф. Энгельса. Однако они же в работе «Немецкая идеология», а также Ф. Энгельс в работах «Диалектика природы» и «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» неоднократно подчеркивали, что такие влияния не осознаются не только обычными людьми, но даже идеологами. Уместно воспроизвести приводимое В. С. Дерябиным высказывание Ф. Энгельса по этому поводу: «Идеология – это процесс, который совершает так называемый мыслитель, хотя и с сознанием, но с сознанием ложным. Истинные движущие силы, которые побуждают его к деятельности, остаются ему неизвестными» [27, с. 83]; «…что материальные условия жизни людей, в головах которых совершается этот мыслительный процесс, в конечном счете определяют собой его ход, остается неизбежно у этих людей неосознанным, ибо иначе пришел бы конец всякой идеологии» [26, с. 313].

 

В. С. Дерябин, опираясь на развиваемое им учение об интегрирующей роли аффективности в психической деятельности, дает объяснение приведенному важному положению марксизма: «Заблуждения в сфере социальной являются не случайными ошибками мышления, а результатами влияния социального бытия на мышление субъекта. За ложным сознанием в этом случае кроется как первопричина не логическая ошибка мышления, а активный психический процесс влияния аффективности на сознание» [8, с. 42] (курсив мой – О. З.).

 

2. Психофизиологический очерк «О Я»

Поскольку этот очерк, как и очерк «О сознании», входит в состав монографии: В. С. Дерябин «Психология личности и высшая нервная деятельность», то в дальнейшем изложении сноски даются на последнее издание этой книги 2010 года [8].

 

Проблема самосознания и в наше время остается одной из самых трудных и малоизученных [22]. В. С. Дерябин поставил перед собой сложнейшую задачу – проанализировать формирование и структуру переживания Я (в тексте используется авторское написание – Я, а при цитировании печатного текста этого очерка – редакторский вариант – я). Исходя из принципа психофизиологического единства, автор сформулировал задачу исследования следующим образом: «Вместе с синтезом организма в единое целое происходит психический синтез индивида, получающий свое выражение в слове я. Субъективный психический синтез своей основой имеет синтез физиологический и находится с ним в неразрывном единстве.

 

Задачей настоящего очерка является попытка показать структуру и динамику синтеза организма как целого, включительно до высшего сложно нервного синтеза, и вместе с тем показать неразрывно связанный с физиологическим синтезом ход синтеза психического» [8, с. 48].

 

В психологических исследованиях, основанных на результатах самонаблюдения, проведенных психологами феноменологического направления [35], переживание Я не анализируется с учетом пространственных анатомо-физиологических взаимоотношений. При этом метафорически употребляются термины: «ядро», «центр личности», «периферия». В. С. Дерябин избрал другой подход, предположив существование в головном мозге уровней интеграции: соматических процессов – физиологический, соматопсихический, высшей психофизиологической интеграции и высшей интеграции психических процессов. В основу он положил иерархический принцип организации центральной нервной системы (ЦНС), при котором нижележащие отделы подчинены вышележащим: деятельность спинного мозга контролируется подкорковыми центрами, а последние – корой гловного мозга.

 

Уровни интеграции деятельностей организма необходимы для выполнения различных ее функций: поддержания физико-химического постоянства внутренней среды организма, его основных физиологических параметров, защита его от повреждающих воздействий окружающей среды, а также для осуществления функции продления рода.

 

Как обычно, к изучению самых сложных психических явлений В. С. Дерябин подходит, начиная с элементарных физиологических реакций и только затем переходит к рассмотрению сложных реакций и актов.

 

Целью соматопсихической интеграции является согласованное выполнение какой-либо физиологической функции, например, поддержания постоянства температуры тела. Критерием выделения этого уровня интеграции для В. С. Дерябина является осуществление ее вне сознания. На примере моторики он показывает, что осуществление двигательных актов становится возможным на основе реципрокных отношений в центрах мышц агонистов и антагонистов, изученных Шеррингтоном [23], и приходит к выводу, что интеграция всех деятельностей в организме в согласованное единство осуществляется на основании взаимоотношения процессов возбуждения и торможения в различных отделах нервной системы.

 

Высший уровень такой интеграции представлен нервными центрами, расположенными под корой головного мозга. У собак с удаленной корой [9; 29], благодаря деятельности подкорковых центров, сохраняется функциональное единство организма: животное обнаруживает голод и жажду, сложные защитные реакции, способно к выполнению половой функции. Однако такое животное может существовать только в лабораторных условиях, в непосредственном контакте с раздражителями, но не во внешней среде, для чего необходимо наличие функции коры головного мозга – психики.

 

Следующим важным уровнем интеграции, согласно В. С. Дерябину, является соматопсихическая интеграция. Это – частная интеграция, выражающаяся в объединении соматических ощущений и проявляющаяся в самоощущении и самораспознавании организма, в ощущении своего тела как целого и отдельных его частей, в локализации телесных ощущений в определенные части тела. В отличие от предыдущего уровня интеграции, эта интеграция уже находит субъективное отражение (курсив мой – О. З.) в сознании.

 

В соответствии с принципом психофизиологического единства, автор показывает, что не существует Я как отдельной психической субстанции, что за казалось бы элементарно простыми субъективными переживаниями – самоощущением и самораспознаванием организма – скрывается сложнейшая согласованная работа физиологических механизмов, расположенных на периферии и в различных этажах нервной системы. Эта работа протекает в соотношении с реакциями, совершающимися в других отделах нервной системы. Здесь опять же В. С. Дерябин осуществляет системный подход к рассмотрению организма как сложной, иерархически построенной системы. В качестве примера он приводит, как укус пчелы вызывает у человека сложнейшую, тонко согласованную сенсомоторную реакцию, в осуществлении которой участвуют различные отделы центральной и периферической нервной систем.

 

В создании самоощущения и самораспознавания организма участвуют: чувствительность, локализованная в центральных извилинах, интеграция кожных, проприоцептивных, вестибулярных, зрительных ощущений в единый комплекс, который Гед назвал «схемой тела» [32].

 

В этом разделе особенно проявляются профессиональные знания В. С. Дерябина – невропатолога и психиатра, позволившие ему проанализировать механизмы отдельных вариантов нарушений самоощущения и самораспознавания, связанных с поражением различных отделов головного мозга и или с функциональными заболеваниями. Особый интерес представляют приводимые им примеры нарушений самоощущения организма в целом, проявляющиеся в синдроме деперсонализации или явлении «двойника». Автор подчеркивает, что хотя нарушения эти у больных подвергаются сложной психологической переработке, но в основе своей они имеют очаговые заболевания, особенно в теменной доле [24], в частности – поражения интерпариетальной извилины [4], а также декстрапариетальной области, являющейся центральным представительством проприоцептивных и вестибулярных реакций, с которыми связана ориентация человека в отношении отдельных частей тела друг к другу и в положении тела в пространстве [11]. Важно отметить, что при этом В. С. Дерябин чужд локализма, подчеркивая, что не существует центра самоощущения, функционирующего независимо от других частей тела [8, с. 59].

 

О материальной, сложной обусловленности синдрома двойника свидетельствует то, что он возникает при ряде различных по патогенезу патологических процессов: шизофрении, различных интоксикациях (наркотиками, никотином, мескалином), токсикоинфекционных процессах, например, при сыпном тифе. Далее, реакция раздвоения функционального, преходящего характера отмечалась у депрессивных больных и у здоровых субъектов после психического и физического перенапряжения, а также сильных отрицательных эмоций.

 

В настоящее время материальная основа развития синдрома двойника получила подтверждение на нейромедиаторном уровне, т. к. перечисленные состояния, при которых возникает этот синдром, сопровождаются истощением нейромедиаторов в ЦНС [28; 37]. Истощение содержания нейромедиаторов норадреналина (НА) и серотонина в головном мозге участвует в механизмах психической депрессии [28]. Согласно эмоциональной теории психического отчуждения [36], главную роль в развитии этого состояния играет выраженное торможение эмоциональных компонентов процессов восприятий и представлений, по-видимому, связанное с истощением нейромедиаторов в ЦНС.

 

О важности норадренергической медиации в ЦНС для переживания Я свидетельствуют данные, что у лиц после приема симпатомиметика фенамина, высвобождающего НА из лабильных депо в норадренергических нейронах головного мозга, усиливаются чувства мышечной силы и самосознания [31; 33].

 

Следуя системному подходу в изучении человека, В. С. Дерябин подчеркивает, что переживание Я не сводится только к элементарному телесному самоощущению. Словом Я выражается ощущение себя как целостной структуры со всеми телесными и психическими свойствами [8, с. 62]. Так, автор показывает, что нарушение силы восприятия Я может быть связано, как имеет место при шизофрении, с отсутствием переживания субъектом собственной активности, вследствие чего причина его действий проецируется на внешние объекты.

 

Дальнейшее раскрытие сложного понятия Я автор дает в разделе «О высшей психофизиологической интеграции организма». «Я есть словесное обозначение своего организма как целого, в его психофизиологическом единстве…. Это я с его телом, с его чувствами, мыслями, стремлениями и действиями, противостоит внешнему миру и находится с ним в постоянных и многообразных отношениях. Я субъективно воспринимается как единый комплексВысшая психофизиологическая интеграция заключается в объединении, согласовании и регулировании всех деятельностей организма как единого целого» [8, с. 63].

 

Согласно исследованиям школы И. П. Павлова, корой головного мозга осуществляется интеграция вегетативных, анимальных и психических процессов. «Субъективным выражением высшей интеграции всех психофизиологических реакций и деятельностей организма является я» [8, с. 64]. Одним из важнейших компонентов Я В. С. Дерябин считает сознание непрерывности своей соматической и психической жизни, обеспечиваемое механизмами памяти.

 

Особый интерес представляет раздел «Аффективность и я» с учетом учения об аффективности, развиваемого В. С. Дерябиным [6; 7]. Заслугой автора представляется объяснение взаимоотношения аффективных реакций на основе закона доминанты, установленного А. А. Ухтомским [21]. То, что субъективно воспринимается как борьба противоположных чувств, с физиологических позиций воспринимается как борьба сильного субдоминантного возбуждения с доминантным.

 

Огромное влияние на формирование структуры Я личности субъекта, отмечает В. С. Дерябин, оказывают аффективные переживания и их следы (эмоциональная память и основанная на ней суммация чувств).

 

Следует подчеркнуть, что автор не ставит знак равенства между переживанием Я и личностью: «Под личностью данного индивида подразумевается его психическая структура с ее индивидуальными особенностями и его физические свойства (внешность и проч.). Личность переживает себя в своем самосознании как я. Так что я есть выявление личности в ее самосознании [8, с. 71]. Хотя позднее отдельные авторы [14; 17] физические свойства человека не относили к структуре личности, комплексный подход к ее рассмотрению, предпринятый В. С. Дерябиным, включающий учет упомянутых свойств, представляется методически более правильным.

 

Известно, что темперамент индивида определенным образом связан с физическим строением человека. Согласно Э. Кречмеру [10], темперамент индивида, его психические свойства тесно связаны с конституцией его организма, а, согласно И. П. Павлову, с нею связан также и тип ВНД, что не может не сказаться на формировании личности, на ее структуре.

 

В разделе «Я и активность» автор последовательно проводит мысль, что Я в первую очередь связывается субъектом с его психической активностью, проявляющейся в управлении вниманием, припоминании, мышлении, кажущимися наиболее произвольными. Однако скрытым от сознания, от своего Я часто остается влияние аффективности, которая сигнализирует о потребностях организма и направляет активность к их удовлетворению (курсив мой – О. З.). «Но и психическая активность при ближайшем исследовании оказывается непроизвольным проявлением управляющего психическими процессами я – и здесь можно установить связь воли с аффективностью, которая, в конечном счете, представляет интересы личности [8, с. 74].

 

Анализ этого высказывания автора приводит читателя к заключению, что аффективность – чувства, влечения и эмоции – представляют собой субъективное отражение биологических и социальных потребностей человека. Не будучи тождественными переживанию Я, они являются факторами, координирующим в единое целое все психические процессы, находящие отражение в самосознании.

 

Высказанное положение находит дальнейшее развитие в разделе «Я и высшая интеграция психических функций», в котором автор выделяет трехзвеньевую схему осуществления психических реакций, особенно четко выраженную при влечениях. Схема включает: аффективную реакцию, интеллектуальный процесс и действие. Эта схема напоминает схему рефлекса, однако автор не прибегает к упрощению: «Психические реакции могут быть несравненно сложнее, но тщательный анализ показывает, что в основе их лежит тот же принцип интеграции в высшем единстве аффективности, мышления и активности, а за высшими психическими реакциями кроются тенденции организма к самосохранению и достижению жизненного оптимума» [8, с. 77]. Указанные тенденции в организме представлены аффективностью, которая, согласно В. С. Дерябину, является центральным звеном Я.

 

Высшая интеграция психических функций осуществляется корой головного мозга. В качестве яркого примера дезинтеграции аффективности, мышления и активности автор приводит шизофрению, при которой первичным симптомом считают расстройство Я [30], а также интеграции влечений, чувств и мышления [2]. Убедительным примером подобной же дезинтеграции являются реакции негативизма и каталепсии, подробно изученные В. С. Дерябиным в серии работ по вызыванию бульбокапниновой кататонии у собак. При ней имело место ослабление и выключение тормозных влияний коры головного мозга на подкорковые центры [6].

 

В ходе изложения ученый дает все более усложняющееся, но вместе с тем более конкретное определение понятия Я: «… я есть субъективное отражение функционального единства аффективности, интеллекта и активности и интеграции телесных ощущений, а это единство основывается на интеграции высших сложно-нервных процессов корой головного мозга…» [8, с. 79].

 

Последние разделы очерка «Эгоизм и эгоцентризм» и «Положительные социальные чувства» посвящены социальным аспектам переживания Я.

 

В. С. Дерябин уделял в своих работах много внимания изучению социальных чувств. Методологической предпосылкой изложения при этом являлось признание психофизиологического единства организма, единства биологического и социального в человеке. Тенденция к самосохранению и достижению оптимума существования, как подчеркивает В. С. Дерябин, свойственна как животным, так и людям в условиях социальных. Отсюда – стремление к личным интересам и пользе, нередко затрагивающее интересы других и проявляющееся в эгоизме и эгоцентризме. Автор трактует эгоизм не как отдельную эмоцию, а как социальную установку личности к себе и другим, проявляющуюся в ряде эмоций: злобе и ненависти к затрагивающим интересы эгоиста; зависти, жадности, ревности, в сосредоточении желаний на личных целях, в нежелании сообразовать поведение с интересами других. Далее проводится подробный анализ этой сложной социальной установки, при которой Я с его интересами и потребностями как бы гипертрофируется.

 

Следуя системному подходу, автор привлекает экспериментальные данные, полученные у животных с удаленной корой головного мозга [9; 29], применяет онтогенетический, патопсихологический и социологический анализ. В последнем случае, как обычно, он приводит примеры литературных героев (Митрофанушка, Онегин и др.), в которых литературные типы одновременно являются типами социальными.

 

Резюмируя результаты анализа, ученый пишет: «Итак, эгоизм может быть результатом еще не развившейся психики, результатом остановки развития на низком уровне, результатом патологического развития или деградации личности вследствие патологических процессов и, наконец, эгоизм может быть результатом жизненных условий, в которых развивалась личность, результатом воспитания» [8, с. 83].

 

Проводя анализ понятия «эгоизм», В. С. Дерябин не ограничивает его отдельной личностью, но пишет о семейном эгоизме, социальном эгоизме правящего класса в капиталистическом обществе, о национальном эгоизме, высшим проявлением которого явился германский фашизм.

 

В качестве другого проявления гипертрофии Я автор приводит эгоцентризм, выделяя эгоцентризм юношеский, связанный с избытком сил молодого организма, настоятельно заявляющего о своих, в первую очередь биологических, потребностях. Однако эгоцентризм может быть свойственен также лицам умственно отсталым, а также избавленным от трудностей жизни или имеющим психопатические черты. «Повышенная забота о себе, о своем здоровье, об удобствах своей персоны у таких лиц выступает на передний план и заслоняет все другие интересы. Неспособность отвлечься от узко эгоистического взгляда на все окружающее делает такой тип субъективно «центром мироздания» [8, с. 84].

 

Необходимо добавить, что Я может напоминать о себе в гипертрофированной форме эгоцентризма не только в юности, но и в старости, когда телесные переживания отрицательного чувственного тона, связанные с возрастными ощущениями и заболеваниями, резко усиливаются, а также у ипохондрических субъектов. В связи с этим автор делает вывод, что во всех случаях «гипертрофии Я» имеет место недоразвитие или возрастное, а также патологическое ослабление тормозных влияний коры головного мозга на подкорковые отделы, из которых осуществляется действие на нее компонентов Я – аффективности и соматических ощущений.

 

Рассматривая социальные аспекты Я, В. С. Дерябин не мог обойти вниманием положительные социальные чувства человека, обусловленные в ходе его развития закономерным переходом от эгоизма и эгоцентризма к этим чувствам. Вместе с тем эгоизм и эгоцентризм могут быть в значительной степени обусловлены возрастными соматическими причинами.

 

Опираясь на результаты исследований на собаках и человекообразных обезьянах, автор убедительно показывает, что зачатки социальных чувств имеются и у высших животных. В примитивной форме они также свойственны маленьким детям как результат выработки естественных условных рефлексов на положительные раздражители. Основой тому служит кора головного мозга, которая по закону временной связи способствует перестройке реакций организма на внешние раздражители, а у человека – выработке социальных чувств.

 

На примере очерка «О Я» В. С. Дерябин показал, что сложнейший психологический феномен, каким является самосознание, переживание собственного Я, может быть проанализирован с помощью системного подхода, включая методы психофизиологического, патопсихологического, физиологического, онтогенетического и социологического анализа.

 

При этом автор подчеркивает, что анализ психических явлений, основанный на методе самонаблюдения, хотя и дал много ценных фактов, однако не смог вскрыть сложные механизмы этих явлений, которые находятся за пределами сознания индивида.

 

Психофизиологический анализ психических процессов основывается на пространственных и функциональных взаимоотношениях нервных центров.

 

Заслугой В. С. Дерябина представляется то, что в основу психофиологического анализа переживания Я он положил системный подход, включающий иерархический принцип построения ЦНС. Это позволило автору выделить уровни интеграции функций различной степени сложности – вплоть до высшей психофизиологической интеграции и высшей интеграции психических функций, находящих субъективное выражение в переживании Я.

 

Подобный подход в настоящее время признан приоритетным. Нейропсихолог Д. В. Ольшанский в рецензии на книгу В. С. Дерябина «Психология личности и высшая нервная деятельность» [16] писал по этому поводу следующее. «В. С. Дерябин считал самосознание непременным условием человеческой личности, одним из центральных элементов ее структуры. Я обладает собственной сложной многоуровневой структурой, в основе которой лежит интеграция соматических ощущений, соматопсихическая и высшая психофизиологическая интеграция психических функций. В основе Я и личности лежит аффективность, которая через диалектику взаимоотношения биологического и социального и определяет поведение человека. Автор исходит из принципа ступенчатой интеграции соматических и психических процессов в организме, вершиной которой является переживание себя как целостного в психо-физиологически-социальном единстве существа – Я человека.

 

Всем этим гипотезам соответствуют современные данные о структуре Я и о детерминирующей поведение эмотивной, и регулирующей межличностные отношения когнитивных самооценках (как проявлениях разных аспектов Я). Подтверждают его правоту и ставшие актуальными в последнее время исследования влияния Я на продуктивные, социальные ориентации личности. Вообще, комплексность его представлений обеспечивает возможность проследить развитие сходных идей в разных областях современной науки» [16, с. 619].

 

Необходимо отметить гуманистическую направленность очерка «О Я», в котором исследованы психофизиологические предпосылки самосознания, эгоизма и эгоцентризма, позволяющие лучше познать самого себя и способствовать коррекции антисоциальных свойств личности. Работа «О Я» способствует научному пониманию причин эгоизма и эгоцентризма, вскрывает их объективные предпосылки, нередко связанные с возрастными (переходный, юношеский возраст) потребностями организма, учет которых имеет важное значение для педагогической науки, может способствовать улучшению культуры общения людей.

 

Подобно тому, как психиатр не обижается на своих пациентов за действия, объективно обусловленные психическими расстройствами, В. С. Дерябин призывает к большему пониманию и терпимости в общении с людьми, обладающими эгоистическими и эгоцентрическими установками. Однако он при этом не снимает с них ответственности за противоправные действия.

 

Известный социолог и социальный психолог В. Б. Ольшанский в подробном обзоре «Личность в российской социологии и психологии» [15] рассматривает различные исторические и современные аспекты понятия «личность», однако среди них не упоминает системный подход, осуществленный В. С. Дерябиным в его очерке «О Я». Между тем, в заключение своего обзора он отмечает: «Область социологии личности, как мы видели, перекрещивается с проблематикой психологии и социальной психологии. Вряд ли возможно и нужно искать их чистое размежевание. Больше того, мы полагаем, что в будущем тенденция междисциплинарных исследований проблем личности… будет доминировать» [15, с. 331].

 

Уместно заключить, что В. С. Дерябин, следуя диалектическому методу, осуществил системный социопсихофизиологический анализ человеческого Я как синтез психофизиологического и социального.

 

Список литературы

1. Абуладзе К. С. Деятельность коры больших полушарий головного мозга у собак, лишенных трех дистантных рецепторов: зрительного, слухового и обонятельного // Физиологический журнал СССР. – 1936. – Т. 21, В. 5–6. – С. 784–785.

2. Блейлер Э. Аффективность, внушаемость и паранойя. – Одесса, 1929. – 140 с.

3. Галкин В. С. О значении рецепторных аппаратов для работы высших отделов центральной нервной системы // Архив биологических наук. – 1933. – Т. 33, В. 1–2. – С. 27–53.

4. Гуревич М. О. Нарушения схемы тела в связи с психосензорными расстройствами при психических заболеваниях // Журнал невропатологии и психиатрии. – 1933. – Т. 2, № 3. – С. 1–11.

5. Дельгадо X. Мозг и сознание. – М.: Мир, 1971. – 264 с.

6. Дерябин В. С. Аффективность и закономерности высшей нервной деятельности // Журнал высшей нервной деятельности. – 1951. – Т. 1, В. 6. – С. 889–901.

7. Дерябин В. С. Чувства, влечения и эмоции: О психологии, психопатологии и физиологии эмоций. Изд. 3-е. – М.: ЛКИ. – 2013. – 224 с.

8. Дерябин В. С. Психология личности и высшая нервная деятельность. (Психофизиологические очерки «О сознании», «О Я», «О счастье»). Изд. 2-е, доп. – М.: ЛКИ. – 2010. – 202 с.

9. Зеленый Г. П. Собака без полушарий большого мозга // Труды Общества русских врачей в Санкт-Петербурге. – 1912. – Т. 79. – С. 147–149.

10. Кречмер Э. Медицинская психология. М.–Л.: Жизнь и знание. – 1927. – 450 с.

11. Кронфельд А. С. К вопросу о синдромах раздвоения // Труды 1-й Московской психиатрической больницы, Выпуск 3. – 1940. – С. 394–418.

12. Лебединский М. С. Афазии, агнозии, апраксии. Харьков.: УПНИ, 1941. – 240 с.

13. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Сочинения, Т. 3. – М.: Политиздат, 1955. – С. 7–544.

14. Мясищев В. И. Личность и неврозы. – Л.: ЛГУ, 1960. – 426 с.

15. Ольшанский В. Б. Личность в российской социологии и психологии // Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. – 2-е изд., перераб. и дополн. – М.: Издательство Института социологии РАН, 1998. – С. 314–336.

16. Ольшанский Д. В. Рецензия на книгу В. С. Дерябина «Психология личности и высшая нервная деятельность» // Журнал невропатологии и психиатрии. – 1983. – № 4. – С. 618–620.

17. Платонов К. К. Способности и характер // Теоретические проблемы психологии личности. – М.: Наука, 1974. – С. 187–208.

18. Симонов П. В. Эмоциональный мозг. – М.: Наука, 1981. – 215 с.

19. Спиркин А. Г. Сознание и самосознание. – М.: Политиздат, 1972. – 303 с.

20. Столин В. В. Самосознание личности. – М.: МГУ, 1983. – 284 с.

21. Ухтомский А. А. Принцип доминанты // Собрание сочинений, Т. 1. – Л.: Издательство ЛГУ, 1950. – С. 97–201.

22. Чеснокова И. И. Проблема самосознания в психологии. – М.: Наука, 1977. – 143 с.

23. Шеррингтон Ч. Интегративная деятельность нервной системы. – Л.: Наука, 1969. – 391 с.

24. Шмарьян А. С. К патофизиологии оптических психосензорных расстройств // Советская неврология, психиатрия и психология, Т. 4, Вып. 5. – 1935. – С. 23–36.

25. Штрюмпель А., Зейфарт К. Частная патология и терапия внутренних болезней, Т. 3. – М.: Государственное издательство медицинской литературы, 1932. – 624 с.

26. Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии // Сочинения, Т. 21. – М.: Политиздат, 1961. С. 269–317.

27. Энгельс Ф. Письмо Ф. Мерингу // Сочинения, Т. 39. – М.: Политиздат, 1961. С. 82–83.

28. Davis J. M. Central Biogenic Amines and Theories of Depression and Mania // Phenomenology and Treatment of Depression / Eds. W. E. Fann, I. Karacan, A. D. Pokorny, R. L. Williams. – New York: Spectrum Publications, 1977. – pp. 17–32.

29. Goltz F. Der Hund ohne Grosshirn. Siebente Abhandlung über die Verrichtungen des Grosshirns // Archiv für die gesamte Physiologie. – Bd. 51. – № 11–12. – 1892, ss. 570–614.

30. Gruhle Н. W. Рsychologie des Аbnormer // Handbuch der vergleichenden Psychologie, Вd. 3. – Мünchen, 1922. – 515 s.

31. Наwkins D. R., Pace R., Раstermack B., Sandtfer M. G. A Multivariant Psychopharmacological Study in Normals // Psychosomatic Medicine. – 1961. – Vо1. 23. – pp. 1–17.

32. Неаd Н., Rivers W. Н. Studies in Neurology, Vоl. 2. – London: OxfordUniversity Press, 1920. – 837 р.

33. Lasagnа L., Felsinger J. M. von., Beeher H. K. Drag-Induced Mood Changes in Man. 1. Observations on Healthy Subjects, Chronically Ill Patients and «Postaddicts. – Journal of the American Medical Association. – 1955. – Vо1. 157. – pp. 1006–1020.

34. Maslow A. H. A Theory of Human Motivation // Physiological Reviews. – 1943. – Vol. 50. – pp. 370–396.

35. McDougall W. Outline of Psychology. – New York: Charles Scribner’s Sons, 1923. – 456 p.

36. Oesterreich К. D. Die Entfremdung der Wahrnehmungswelt und die Depersonnalisation in der Psychasthenic // Journal für Psychologie und Neurologie. – 1907. – Вd. 9. – ss. 15–53.

37. Rоbinson D. S., Sourkes T. L. Nies A., Harris L. S., Spector S., Bartlett D. L., Kaye I. S. Monoamine Metabolism in Human Brain // Archives of General Psychiatry. – 1977. – Vо1. 34. – pp. 89–92.

 

References

1. Abuladze K. S. The Activity of the Cerebral Cortex of the Brain in Dogs Deprived of Three Distant Receptors: Visual, Auditory and Olfactory [Deyatelnost kory bolshih polushariy golovnogo mozga u sobak, lishennyh treh distantnyh receptorov: zritelnogo, sluhovogo i obonyatelnogo]. Fiziologicheskiy zhurnal SSSR (Physiological Journal of the USSR), 1936, vol. 21, № 5–6, pp. 784–785.

2. Bleuler E. Affectivity, Suggestibility and Paranoia [Affektivnost, vnushaemost i paranoya]. Odessa, 1929, 140 p.

3. Galkin V. S. About Significance of Receptor Apparates for the Work of Higher Parts of the Central Nervous System [O znachenii receptornyh apparatov dlya raboty vysshih otdelov centralnoy nervnoy sistemy]. Arkhiv biologicheskikh nauk (Archive of Biological Sciences), 1933, № 1–2, pp. 27–53.

4. Gurevich M. O. Violations of the Body Scheme in Connection with the Psychosensory Disorders in Mental Illness [Narusheniya shemy tela v svyazi s psihosenzornymi rasstroystvami pri psihicheskih zabolevaniyah]. Zhurnal nevropatologii i psikhiatrii (Journal of Neuropathology and Psychiatry), 1933, Vol. 2, № 3, pp. 1–11.

5. Delgado X. Brain and Consciousness [Mozg i soznanie]. Moscow, Mir, 1971, 264 p.

6. Deryabin V. S. Affektivitet and Regularities of Higher Nervous Activity [Affektivnost i zakonomernosti vysshey nervnoy deyatelnosti]. Zhurnal vysshey nervnoy deyatelnosti (Journal of Higher Nervous Activity), 1951, Vol. 1, № 6, pp. 889–901.

7. Deryabin V. S. Feelings, Inclinations and Emotions: About Psychology, Psychopathology and Physiology of Emotions [Chuvstva, vlecheniya, emotsii. O psichologii, psichopatologii i fiziologii emotsiy]. Moscow, LKI, 2013, 224 p.

8. Deryabin V. S. Psychology of the Personality and Higher Nervous Activity (Psycho Physiological Essays “About Consciousness”, “About Ego”, “About Happiness”) [Psichologiya lichnosti i vysshaya nervnaya deyatelnost (Psichofiziologicheskie ocherki “O soznanii”, “O Ya”, “O schastii”)]. Moscow, LKI, 2010, 202 p.

9. Zeleniy G. P. A Dog Without Hemicerebrums [Sobaka bez polushariy bolshogo mozga]. Trudy Obschestva russkikh vrachey v Sankt-Peterburge (Works of Russian Doctors in St. Petersburg), 1912, Vol. 79, pp. 147–149.

10. Krechmer E. Medical Psychology [Medicinskaya psihologiya]. Moscow-Leningrad, Zhizn i znanie, 1927, 450 p.

11. Kronfeld A. S. On the Question of a Split Syndromes [K voprosu o sindromah razdvoeniya]. Trudy 1-y Moskovskoy psihiatricheskoy bolnicy, vyp. 3. (Works of the FirstMoscowMental Hospital, Vol. 3), 1940, pp. 394–418.

12. Lebedinskiy M. S. Aphasia, Agnosia, Apraxia [Afaziya, agnoziay, apraksiya]. Kharkiv, UPNI, 1941, 240 p.

13. Marx K., Engels F. German Ideology [Nemetskaya ideologiya]. Sochineniya, T. 3 (Works, Vol. 3). Moscow, Politizdat, 1955, pp. 7–544.

14. Myasischev V. I. Personality and Neuroses [Lichnost i nevrozy]. Leningrad, Izdatelstvo leningradskogo universiteta, 1960, 426 p.

15. Olshanskiy V. B. (Ed. V. A. Yadov) Personality in Russian Sociology and Psychology [Lichnost v rossiyskoy sociologii i psihologii]. Sociologiya v Rossii (Sociology in Russia). Moscow, Izdatelstvo Instituta sotsiologii RAN, 1998, pp 314–336.

16. Olshanskiy D. V. Review of the Book by V. S. Deryabin “Psychology and the Higher Nervous Activity” [Recenziya na knigu V. S. Deryabina “Psihologiya lichnosti i vysshaya nervnaya deyatelnost”]. Zhurnal nevropatologii i psihiatrii (Journal of Neuropathology and Psychiatry), 1983, № 4. pp. 618–620.

17. Platonov K. K. Abilities and Caracter [Sposobnosti I kharakter]. Teoreticheskie problemy psihologii lichnosti (Theoretical Problems of Personality Psychology). Moscow, Nauka, 1974, pp. 187–208.

18. Simonov P. V. The Emotional Brain [Emocionalnyy mozg]. Moscow, Nauka, 1981, 215 p.

19. Spirkin A. G. Consciousness and Self-Consciousness [Soznanie i samosoznanie]. Moscow, Politizdat, 1972, 303 p.

20. Stolin V. V. Self-Consciousness of Personality [Samosoznanie lichnosti]. Moscow, MGU, 1983, 284 p.

21. Ukhtomskiy A. A. Principle of a Dominant [Printsip dominanty]. Sobranie sochineniy, T. 1 (Collected Works, Vol. 1). Leningrad, Izdatelstvo LGU, 1950, pp. 197–201.

22. Chesnokova I. I. The Problem of Consciousness in Psychology [Problema soznaniya v psihologii]. Mosсow, Nauka, 1977, 143 p.

23. Sherrington Ch. Integrative Activity of the Nervous System [Integrativnaya deyatelnost nervnoy sistemy]. Leningrad, Nauka, 1969, 391 p.

24. Shmaryan A. S. To the Pathophysiology of Optical Psychosensory Disturbances [K patofiziologii opticheskih psihosenzornyh rasstroystiv]. Sovetskaya nevrologiya, psikhiatriya I psykhologiya (Soviet Neurology, Psychiatry and Psychology), 1935, Vol. 4, № 5, pp. 23–36.

25. Shtryumpel A., Zeyfart K. Private Pathology and Therapy of Internal Diseases, Vol. 3 [Chastnaya patologiya i terapiya vnutrennikh bolezney, Tom 3]. Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo medicinskoy literatury, 1932, 624 p.

26. Engels F. Ludwig Feuerbach and the End of Classical German Philosophy [Lyudvig Feyerbakh i konets klassicheskoy nemetskoy filosofii]. Sochineniya, Т. 21 (Works, Vol. 21). Moscow, Politizdat, 1961, pp. 269–317.

27. Engels F. Letter to F. Mehring [Pismo F. Meringu]. Sochineniya, Т. 39 (Works, Vol. 39). Moscow, Politizdat, 1961, pp.82–83.

28. Davis J. M. (Eds. W. E. Fann, I. Karacan, A. D. Pokorny, R. L. Williams) Central Biogenic Amines and Theories of Depression and Mania. Phenomenology and Treatment of Depression. New York, Spectrum Publications, 1977, pp. 17–32.

29. Goltz F. The Dog Without a Cerebrum: Seventh Treatise on the Functions of the Cerebrum [Der Hund ohne Grosshirn. Siebente Abhandlung über die Verrichtungen des Grosshirns]. Archiv für die gesamte Physiologie (Archives of All Physiology), Bd. 51, № 11–12, 1892, pp. 570–614.

30. Gruhle Н. W. Рsychology of Аbnormer [Рsychologie des Аbnormer]. Handbuch der vergleichenden Psychologie, Вd. 3 (Handbook of Comparative Psychology, Vol. 3). Munich, 1922, 515 p.

31. Наwkins D. R., Pace R., Раstermack B., Sandtfer M. G. A Multivariant Psychopharmacological Study in Normals. Psychosomatic Medicine, 1961, Vо1. 23, pp. 1–17.

32. Неаd Н., Rivers W. Н. Studies in Neurology, Vоl. 2. London, Oxford University Press, 1920, 837 р.

33. Lasagnа L., Felsinger J. M. von., Beeher H. K. Drag-Induced Mood Changes in Man. 1. Observations on Healthy Subjects, Chronically Ill Patients and «Postaddicts». Journal of the American Medical Association, 1955, Vо1. 157, pp. 1006–1020.

34. Maslow A. H. A Theory of Human Motivation. Physiological Reviews,1943, Vol. 50, pp. 370–396.

35. McDougall W. Outline of Psychology. New York, Charles Scribner’s Sons, 1923, 456 p.

36. Oesterreich К. D. The Alienation of the Worldperception and the Depersonalization in the Psychasthenic [Die Entfremdung der Wahrnehmungswelt und die Depersonnalisation in der Psychasthenic]. Journal für Psychologie und Neurologie (Journal of Psychology and Neurology), 1907, Вd. 9, pp. 15–53.

37. Rоbinson D. S., Sourkes T. L. Nies A., Harris L. S., Spector S., Bartlett D. L., Kaye I. S Monoamine Metabolism in Human Brain. Archives of General Psychiatry, 1977, Vоl. 34, pp. 89–92.

 
Ссылка на статью:
Забродин О. Н. Социопсихофизиологический анализ сознания и самосознания в работах В. С. Дерябина «О сознании» и «О Я» // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 24–45. URL: http://fikio.ru/?p=1777.

 
© О. Н. Забродин, 2015

УДК 111.82

 

Протопопов Иван Алексеевич федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», доцент кафедры истории и философии гуманитарного факультета, кандидат философских наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: stiff72@mail.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д. 15,

тел.: 8(812) 708-42-05.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Противоречие является центральным принципом гегелевской диалектики, выступающим в ней основанием возникновения и развития всего сущего. Проблема адекватного понимания этого принципа является актуальной для марксистской традиции, воспринявшей основные положения гегелевского диалектического метода.

Результаты: Гегелевское положение о противоречии рассматривалось в марксизме как основной закон диалектики, причем диалектический метод немецкого философа критиковался как идеалистический, относящийся лишь к мышлению, которое в форме абсолютной идеи определялось в виде причины бытия материального мира. В противоположность такому подходу диалектика в марксизме выражает всеобщие законы развития материальной действительности, которая в виде природы и общества отражается и постигается нами в мышлении. Однако диалектические положения у Гегеля, вопреки популярной в марксизме трактовке, никогда не рассматривались как простые законы мышления, которые навязываются внешнему наличному бытию, представляемому в виде природы и истории.

Напротив, они считались в его системе существенными законами мышления лишь потому, что образуют собственные принципы постигаемого разумом бытия, которое не зависит от чувственного восприятия, но раскрывается в форме понятия. Если мы принимаем, что мышление есть не собственная форма раскрытия того противоречивого содержания, в котором осуществляется действительное бытие, но лишь форма внешней рефлексии или отражения этого бытия в сознании, то адекватное понимание необходимости мыслить противоречие как конститутивный принцип и бытия, и мышления не только затрудняется, но и приводит к их рассудочно ограниченному пониманию, связанному с признанием главенствующей роли формальной логики.

Выводы: Существуют две основные линии интерпретации гегелевского принципа противоречия в советской марксистской традиции. Первая, ориентировавшаяся на положения К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина, состояла в том, что противоречие определялось как онтологический принцип развития материальной действительности, который гносеологически распространяется также и на мышление. В его понятиях действительность отражается и познается (Э. В. Ильенков, А. А. Сорокин). Вторая сводилась к тому, что противоречие хотя и признавалось принципом развития материального бытия, но в то же время исключалось и считалось недопустимым для мышления вообще, которое должно подчиняться общим требованиям формальной логики (К. С. Бакрадзе, Г. С. Батищев, З. М. Оруджев).

 

Ключевые слова: гегелевский принцип противоречия; марксизм; диалектический метод; тождество мышления и бытия; идеализм; материализм; законы диалектики; формальная логика.

 

Hegelian Principle of Contradiction in the Soviet Tradition of Dialectical Materialism

 

Protopopov Ivan Alekseevich – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Ph. D (philosophy), Associate Professor, Department of History and Philosophy, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: stiff72@mail.ru

15, Gastello st., Saint Petersburg, Russia, 196135,

tel: +7(812)708-42-05.

Abstract

Background: Contradiction is a central principle of the Hegelian dialectics, and is thought to be its ground of origin and development of all being. The problem of an adequate understanding of this principle is actual for the Marxist tradition, which follows the basic statements of the Hegelian dialectical method.

Results: Hegel’s thesis on contradiction is regarded by Marxism as the fundamental law of dialectics, despite the fact that his dialectical method has been criticized as idealistic, referring only to thinking which in the form of the absolute idea is defined as the cause of material world existence. On the contrary, the dialectics of Marxism expresses universal laws of material reality, which is in the form of nature and society, is reflected and comprehended by us in thinking. However, the dialectical ideas of Hegel, in contrast to the Marxist approach, has never been considered as mere laws of thinking, which are imposed on the external real being represented in the form of nature and history.

On the contrary, in his system these laws are considered to be essential laws of thinking only because they form their own principles grasped by reason of being which does not depend on sensory perception, but is revealed in concept form. If we accept that thinking is not its own form of disclosure of the controversial content, in which the actual being is realized, but only a form of external reflection or a reflection of this being in the mind, then an adequate understanding of the need to consider contradiction as a constitutive principle of being and thinking is not only difficult, but also leads to a limited understanding associated with the recognition of the primacy of formal logic.

Conclusion: There are two basic ways of Hegel’s interpretation of the principle of contradiction in the Soviet Marxist tradition. The first one, focused on the theses of Marx, Engels and Lenin, states that contradiction is defined as ontological principle of material reality, which is also applied gnoseologically to thinking. In terms of contradiction it is reflected and recognized (E. V. Ilienkov, A. A. Sorokin). The second one postulates that contradiction, being recognized as the principle of material existence, at the same time is excluded and considered to be unacceptable for thinking in general. Contradiction has to comply with the general requirements of formal logic (K. S. Bakradze, G. S. Batishchev, Z. M. Orudzhev).

 

Keywords: Hegelian principle of contradiction; Marxism; dialectical method; the identity of thinking and being; idealism; materialism; the laws of dialectics; formal logic.

 

Положение о противоречии, представляющее один из центральных пунктов гегелевской спекулятивной философии, рассматривается в ней как принцип возникновения и развития всего существующего, основание его бытия. Это положение в виде закона о единстве и борьбе противоположностей было воспринято и истолковано в марксистской традиции в качестве основного закона диалектики, которая сама по себе определялась как универсальная теория развития природы, общества и мышления. С одной стороны, противоречие в виде закона единства и борьбы противоположностей мыслилось в марксизме в качестве одного из трех основных законов диалектики, наряду с законом отрицания отрицания и законом перехода количественных изменений в качественные и наоборот (Ф. Энгельс), а с другой – оно представлялось как главный закон диалектики вообще (В. И. Ленин).

 

При этом в рамках марксистской традиции считалось, что диалектические законы развивались Гегелем только идеалистически, поскольку они выводились из мышления, а не из реальной действительности, определяемой в виде природы и истории [10, с. 40]. Предпосылки такого истолкования гегелевской диалектики мы находим у К. Маркса, считавшего, что его диалектический метод по своей основе отличается от гегелевского и выступает его прямой противоположностью. Сущность этой противоположности состояла в том, что у Гегеля диалектика относилась к процессу мышления, которое под именем идеи превращалось в самостоятельный субъект и основание действительности. У Маркса же, наоборот, идеальное понималось как преобразованное в человеческой голове проявление материальной действительности с ее диалектикой [6, с. 21].

 

Таким образом, в марксистской традиции противоположность между идеалистической и материалистической диалектикой состоит в том, что первая является диалектикой мышления, в котором понятию абсолютной идеи мнимым образом придается статус высшей действительности, тогда как вторая является реальной диалектикой природы и общества, как они представляются и объективно отражаются в нашем мышлении. Тем не менее, диалектические положения в отличие от данного марксистского истолкования вовсе не рассматриваются Гегелем только как простые законы мышления, которые затем навязываются внешнему наличному бытию, представляемому в виде природы и истории. Напротив, данные положения могут считаться в его системе существенными законами мышления только потому, что они образуют собственные принципы постигаемого разумом бытия, которое не зависит от чувственного восприятия, но раскрывается через единство с мышлением в форме понятия.

 

Но именно такого понятия о спекулятивном единстве противоположных друг другу мышления и бытия нельзя было постичь, если руководствоваться тем, что мышление есть не собственная форма раскрытия того противоречивого содержания, в котором осуществляется действительное бытие, но лишь форма внешней рефлексии или отражения этого бытия в сознании. С этих позиций трудности постижения противоречия как собственного принципа объективного материального бытия многократно возрастали в случае необходимости осмыслить его как внутренне свойственное также субъективному мышлению, отражающему это бытие. В этом отношении проблема адекватной интерпретации принципа противоречия стала одной из важнейших проблем всей марксистской традиции диалектического и исторического материализма.

 

Мы можем наметить две основные линии интерпретации принципа противоречия, которые выдвигались в отечественной марксистской традиции, притом что нас интересует только предметно-содержательный аспект проблемы, и мы не ставим себе целью сколько-нибудь последовательное и всестороннее рассмотрение истории ее интерпретации в советском марксизме. Первая линия состояла в том, что противоречие понималось как конститутивный онтологический принцип бытия сущего, раскрывающегося в форме материальной действительности, данной для чувственного восприятия и в форме мышления, в понятиях которого оно отражается и познается. В частности, эту линию наметил уже Ф. Энгельс, который считал, что «если вещи присуща противоположность, то эта вещь находится в противоречии с самой собой, то же относится и к выражению этой вещи в мысли. Например, в том, что вещь остается той же самой и в то же время непрерывно изменяется, что она содержит в себе свою противоположность между «пребыванием одной и той же» и «изменением», заключается противоречие» [9, с. 327].

 

Вторая линия состояла в целом в том, что противоречие признавалось в определенном виде принципом развития материальной действительности, но считалось совершенно недопустимым, не существующим в форме мышления, в отношении которого признавалось безусловное значение универсальных законов формальной логики. В целом следует сказать, что после К. Маркса и отчасти Ф. Энгельса, глубоко применявших гегелевский принцип противоречия к осмыслению природных и общественных процессов, несмотря на полное несогласие с основными принципами его абсолютного идеализма, представители идеологически ориентированного диалектического материализма, по форме полностью приверженные принципу противоречия, при осмыслении его содержания часто понимали его, как и многие западные исследователи, исходя из принципа единства различий, а также приходили к необходимости его согласования с основными положениями формальной логики.

 

Так, например, известный советский исследователь К. С. Бакрадзе видел смысл гегелевского противоречия в том, что противоречивые моменты, которые отрицают друг друга и снимают свое отрицание в синтезе целого, вовсе не представляют собой подлинного логического противоречия. Например, такие противоположные моменты, как качество и количество, сущность и явления, содержание и форма, идея и природа, не находятся между собой в логическом противоречии [1, с. 313]. По сути дела это означает, что гегелевский принцип противоречия как таковой им не признается и заменяется принципом единства противоположностей или синтеза различий, которые дополняют друг друга как различные определения единого целого. Так, например, категории бытия и ничто, согласно Бакрадзе, вовсе не представляют у Гегеля взаимно-противоположных моментов, которые одновременно тождественны и различны, что приводит к противоречию, разрешающемуся в понятии становления.

 

Это особенно отчетливо проявляется у данного автора при анализе гегелевской критики основных принципов формальной логики. Бакрадзе считает, что вещи и явления действительности могут быть противоречивыми с точки зрения подлинной диалектики. Однако «понятие о них, суждения о них, если они истинны, не могут быть противоречивыми, не могут содержать противоречия» [1, с. 333]. Причем речь идет вовсе не об истине диалектической теории в целом, которая не должна противоречить сама себе, поскольку противоречие как в действительности, так и в мышлении разрешается в гегелевской философии, но о том, что суждения, описывающие противоречащие друг другу определения самой действительности в мышлении о ней, вовсе не должны противоречить друг другу.

 

В определенном виде такой подход поддерживается Г. С. Батищевым, который, признавая противоречие всеобщей формой материальной действительности и отличая эту форму от принципа единства различий или реальных противоположностей (дистинктивизм и поляризм), тем не менее, считает, что формально-логический закон непротиворечия является общим принципом выражения мысли в языке, связанным с опредмечиванием мышления, происходящим в форме языкового высказывания. Таким образом, безусловно необходимый для мышления действительности принцип противоречия должен выражаться в форме такой антиномии, которая должна считаться недопустимой в языке с позиции формальной логики [2, с. 20].

 

Многие отечественные исследователи, относящиеся к марксистской традиции, придерживаются мнения, что обе позиции – формальной логики, утверждающей, что противоречий в научной теории быть не может, и диалектики, утверждающей, что без противоречий мышления вообще не может быть – одинаково истинны. Эти авторы считают, что диалектика, в отличие от логики, имеет дело с особыми противоречиями, противоречиями особого класса или вида (З. М. Оруджев) [7, с. 87–88]. Поэтому диалектическое противоречие не является противоречием с позиций формальной логики. Диалектическая и формальная логика соотносятся таким образом, что предметом формальной логики выступает, как считает, например, Ф. Ф. Вяккерев, форма, структура знания, а предметом диалектической логики – содержание знания, познания в аспекте законов его развития [3, с. 72].

 

С этой точки зрения отношение между диалектическим принципом противоречия и формально-логическим законом противоречия не является взаимно-исключающим [3, с. 72]. Критикуя данную позицию, А. А. Сорокин считает, что диалектические противоречия – не какой-то особый род противоречий, отличный от тех, которые подразумеваются в логике, и показывает несостоятельность точки зрения, согласно которой диалектическим противоречиям соответствуют противоположности, имеющие место в реальной действительности, а логическим в действительности ничего не соответствует [8, с. 101]. Данный автор утверждает, что логическое противоречие ничем не отличается от диалектического, – это одно и то же противоречие, различным образом понимаемое [8, с. 101–102].

 

Одна из самых глубоких марксистских интерпретации гегелевского принципа противоречия принадлежит Э. В. Ильенкову. Он считает, что противоречие, безусловно, присуще не только бытию всего сущего, но и тому мышлению, в котором это бытие раскрывается [4, с. 257–258]. Вопреки этой позиции опирающаяся на метафизические предпосылки логика доказывает неприменимость диалектического закона о совпадении противоположностей к процессу мышления. При этом «такие логики готовы даже признать, что предмет в согласии с диалектикой может сам по себе быть внутренне противоречив. В предмете противоречие есть, а в мысли его быть не должно» [4, с. 258].

 

Таким образом, «запрет противоречия превращается в абсолютный формальный критерий истины, в априорный канон, в верховный принцип логики» [4, с. 258]. В отличие от этой позиции, Ильенков считает, что противоречие, присущее действительности, будучи выражено в мышлении, «выступает как противоречие в определениях понятия, отражающего исходную стадию развития. И это не только правильная, но единственно правильная форма движения исследующей мысли, хотя в ней и имеется противоречие» [4, с. 259]. Таким образом, именно противоречие, а не его отсутствие является той логической формой, в которой осуществляется мышление [5, с. 126]. В связи с этим принцип исключенного противоречия лишается Гегелем статуса закона мышления, статуса абсолютной нормы истины [5, с. 127].

 

Рациональное зерно запрета на противоречие Ильенков видит в том, что противоречие должно быть разрешено, и, таким образом, этот запрет есть абстрактно сформулированный аспект действительного закона мышления тождества противоположностей. В итоге, мы можем сказать, что Гегель вовсе не зачеркивает старую логику, но снимает ее в аспекте более глубокого и серьезного понимания. Этот аспект состоит в необходимости постигать тождество каждой вещи с собой и другими вещами в противоположность другому аспекту, состоящему в необходимости мыслить различия и противоположности вещи по отношению к себе и другим вещам [5, с. 127–128]. Диалектическая логика обязывает к фиксации отношений между противоположностями не в разных, но в одном и том же отношении внутри одного предмета – как в мышлении, так и в действительности [5, с. 129].

 

Это исключающее друг друга отношение между противоположностями есть, прежде всего, противоречие, понимаемое в том числе и формально-логически, и это противоречие не исключается с помощью формальных процедур, но разрешается путем разумно постигаемого перехода противоположностей друг в друга и снятия противоречия между ними в форме их положительного тождества [5, с. 129–130]. Таким образом, если высшим достоинством науки считать адекватную и точную фиксацию противоречий, существующих в реальной действительности, взаимно предполагающих и отрицающих друг друга моментов, то соединение противоречащих определений в составе теоретического понятия о вещи будет единственно адекватной формой отражения объективной реальности в мышлении [5, с. 130].

 

Список литературы

1. Бакрадзе К. С. Система и метод философии Гегеля // Избранные философские труды. Т. 2. – Тбилиси: Издательство Тбилисского университета, 1973. – 464 с.

2. Батищев Г. С. Противоречие как категория диалектической логики. – М.: Высшая школа, 1963. – 120 с.

3. Вяккерев Ф. Ф. Предметное противоречие и его теоретический «образ» // Диалектическое противоречие. – М.: Политиздат, 1979. – С. 59–77.

4. Ильенков Э. В. Диалектическая логика. М.: Либроком, 2011. – 328 с.

5. Ильенков Э. В. Проблема противоречия в логике // Диалектическое противоречие. – М.: Политиздат, 1979. – С. 122–143.

6. Маркс К. Капитал. Т. 1 // Сочинения, 2-е изд. Т. 23. – М.: Политиздат, 1960. – С. 1–784.

7. Оруджев З. М. Формально-логическое и диалектическое противоречие. Различие структур // Диалектическое противоречие. – М.: Политиздат, 1979. – С. 78–95.

8. Сорокин А. А. О понятии противоречия в диалектике // Диалектическое противоречие. – М.: Политиздат, 1979. – С. 96–121.

9. Энгельс Ф. Анти-Дюринг: переворот в науке, произведенный господином Евгением Дюрингом. – М.: Политиздат, 1977. – 483 с.

10. Энгельс Ф. Диалектика природы. – М.: ОГИЗ, 1948. – 330 с.

 

References

1. Bakradze K. S. System and Method in the Philosophy of Hegel [Sistema i metod filosofii Gegelya]. Izbrannye filosofskie trudy. T. 2. (Selected Works, Vol. 2). Tbilisi, Izdatelstvo Tbilisskogo universiteta, 1973, 464 p.

2. Batishchev G. S. Contradiction as a Category of Dialectical Logic [Protivorechie kak kategoriya dialekticheskoy logiki]. Moscow, Vysshaya shkola, 1963, 120 p.

3. Vyakkerev F. F. Objective Contradiction and Its Theoretical “Image” [Predmetnoe protivorechie i ego teoreticheskiy “obraz”]. Dialekticheskoe protivorechie (Dialectical Contradiction). Moscow, Politizdat, 1979. pp. 59–77.

4. Ilenkov E. V. Dialectical Logic [Dialekticheskaya logika]. Moscow, Librokom, 2011, 328 p.

5. Ilenkov E. V. The Problem of Contradiction in Logic [Problema protivorechiya v logike]. Dialekticheskoe protivorechie (Dialectical Contradiction). Moscow, Politizdat, 1979, pp. 122–143.

6. Marx K. Capital, Vol. 1 [Kapital, T. 1]. Sochineniya, T. 23 (Works, Vol. 23). Moscow, Politizdat, 1960, pp. 1–784.

7. Orudzhev Z. M. The Formal-Logical and Dialectical Contradiction. The Difference Between Structures [Formalno-logicheskoe i dialekticheskoe protivorechie. Razlichie struktur]. Dialekticheskoe protivorechie (Dialectical Contradiction). Moscow, Politizdat, 1979, pp. 78–95.

8. Sorokin A. A. About the Concept of Contradiction in Dialectics [O ponyatii protivorechiya v dialektike]. Dialekticheskoe protivorechie (Dialectical Contradiction). Moscow, Politizdat, 1979, pp. 96–121.

9. Engels F. Anti-Dühring: Herr Eugen Dühring’s Revolution in Science [Anti-Dyuring: perevorot v nauke, proizvedennyy gospodinom Evgeniem Dyuringom]. Moscow, Politizdat, 1977, 483 p.

10. Engels F. Dialectics of Nature [Dialektika prirody]. Moscow, OGIZ, 1948, 330 p.

 
Ссылка на статью:
Протопопов И. А. Гегелевский принцип противоречия в советской традиции диалектического материализма // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 3. – С. 46–53. URL: http://fikio.ru/?p=1773.

 
© И. А. Протопопов, 2015

УДК 172

 

Бородин Евгений Андреевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Ивановский государственный университет», кафедра философии, аспирант, Иваново, Россия.

E-mail: eugeneborn@mail.ru

153025, Россия, Иваново, ул. Ермака, д. 39,

тел: +7 (4932) 93-85-18.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Проблемы информационного общества и изучение ноосферы пока остаются отдельными областями исследований, между которыми еще не установилось эффективного взаимодействия. Это относится, в частности, и к взаимодействию при рассмотрении вопросов права.

Результаты: Существует взаимосвязь между становлением и развитием информационного общества, с одной стороны, и формированием ноосферного права – с другой. Ноосферное право отличается от экологического права, направленного на регулирование отношений человека и природы в вопросах использования и потребления природных ресурсов. Губительное воздействие промышленности на окружающую природную среду до сих пор соседствует с распространенными в общественном сознании представлениями о неисчерпаемости природных ресурсов и антропоцентрическими экологическими воззрениями. Информационные технологии становятся серьезным инструментом, который способен коренным образом изменить взгляды людей, в том числе законодателей, с антропоцентрических на инвайроментальные, т. е. идущие от природы и рассматривающие человека как элемент целостной природной системы.

Область применения результатов: Создание системы правовых взглядов информационной эпохи. Информационное общество способствует формированию траектории правогенеза в направлении ноосферо-ориентированного права, очерчиванию перспектив развития глобального инвайроментального права как права космопланетарной человеческой общности.

Выводы: Право в информационную эпоху должно стать правом цивилизованных обществ, главным общественным интересом которых будет сохранение жизни как космопланетарного феномена. Информационное общество должно служить фундаментальной основой развития права, как права Человечества, ноосферо-ориентированного, разумного, направленного на сохранение жизни на Земле.

 

Ключевые слова: информационное общество; экологическое право; ноосферо-ориентированное право; общественный интеллект; ноосферная этико-экологическая конституция человечества.

 

Legal Dynamics in the Context of Information Society Development: From Environmental to Noospheric Law

 

Borodin Evgeniy Andreevich – Ivanovo State University, Department of Philosophy, post-graduate student, Ivanovo, Russia.

E-mail: eugeneborn@mail.ru

39, Ermak st., Ivanovo, Russia, 153025,

tel: +7 (4932) 93-85-18.

Abstract

Background: The investigations of information society and noosphere remain two separate fields of research and there are no close interconnections between them. One of the spheres in which such interconnections have to be established is the law study.

Results: There exists a relationship between information society establishment and development, on the one hand, and noospheric law-making, on the other. Noospheric law differs from ecological law, which is intended to regulate of relations between humans and nature concerning natural resources utilization and consumption. The destructive industry impact on the environment results in a widely spread opinion on inexhaustibility of natural resources and anthropocentric ecological ideas in the public at large. Information technologies have become an essential tool, which can drastically change people’s views, with lawmakers being included, from anthropocentric to environmental, i.e. originating from nature, considering humans as a component of the whole ecosystem. An example of this new viewpoint on legislation is Noospheric ethical-ecological constitution for humankind.

Research implications: Legislation development in the information epoch. Information society facilitates the formation of the noosphere-oriented law. The global environmental law has to be developed as noosphere-oriented one for cosmo-planetary community.

Conclusion: In information society the law has to be a civilized one. The main public interest of this type of society is life preservation as a cosmic and planetary phenomenon. Information society has to be a fundamental basis of legislation development. This new type of legislation is noosphere-oriented, reasonable and directed to life preservation on Earth.

 

Keywords: information society; environmental law; noosphere-oriented law; public intellect; Noospheric ethical-ecological constitution for humankind.

 

В современной науке является общепризнанным подход, основанный на выделении трех типов обществ: традиционного (доиндустриального, в котором преобладает сельское хозяйство в структуре экономики, применяются в основном ручные орудия труда, обновление техники и технологии производства происходит достаточно медленно), индустриального (рождается в результате промышленной революции, ведущей к развитию крупной промышленности) и постиндустриального (иногда именуемого технологическим или информационным).

 

Основой постиндустриального общества стала структурная перестройка экономики, осуществленная в странах Запада на рубеже 1960–1970-х годов. Именно в этот период произошел переход к технологическому укладу экономики, ядром которого стали электронная промышленность, вычислительная техника, программное обеспечение, телекоммуникации, глобальные и региональные информационные сети и банки информации, космонавтика, роботостроение, газовая промышленность [см.: 13, с. 83].

 

Однако в информационном обществе претерпевает изменение не только экономика, но и социальная сфера. Информационная технология приобретает глобальный характер и охватывает все сферы социальной деятельности человека. «Активно формируется информационное единство всей цивилизации, реализуются гуманистические принципы управления обществом и воздействия на окружающую среду» [12, с. 9].

 

Термин «информационное общество» был введен в научный оборот в начале 60-х гг. XX века Ф. Махлупом и Т. Умесао и фиксирует одну из важнейших характеристик общества как объединенного единой информационной сетью. Дальнейшее развитие указанные идеи получили благодаря работам профессора Гарвардского университета Д. Белла и профессора Токийского технологического института Ю. Хаяши, а также японского ученого Й. Масуды [см.: 3]. Д. Белл [см.: 2] вместе с Э. Тоффлером [см.: 18] в своих трудах сформулировали основные черты информационного общества, которое описывалось не как фаза индустриального типа общества, а как совершенно новый его этап (тип), следующий за индустриальным. Такое общество Э. Тоффлер назвал «третьей волной». Э. Тоффлер доказывал, что связанные с индустриальной цивилизацией институты и системы ценностей постепенно становятся объектами воздействия непреодолимых, обусловленных увеличением объема знаний, сил изменений.

 

В период становления информационного общества происходят изменения в отношениях человека и природы. Так, если в индустриальном обществе человек воспринимает себя хозяином природы, используя и потребляя недра и природные ресурсы прежде всего ради создания благ для себя, то в период развития информационного общества представление человека о природе и о себе самом изменяется в сторону восприятия его как части природы и понимания того, что без её сохранения невозможно продолжение жизни на Земле.

 

В период развития информационного общества, насыщения социума информацией и развития информационных технологий требуется философское переосмысление направлений развития права и правовых взглядов.

 

Так, в индустриальный период, характеризующийся акцентом на развитие промышленности, человеком были освоены материальные ресурсы, энергия и сырье. На этом этапе экономического развития преобладала антропологическая парадигма, идущая в первую очередь от «социального» – потребностей человека. Складывалось общественное мировоззрение под общим названием «парадигма человеческой исключительности». С. Клаусер, который ввел понятие «человеческой исключительности» в научный оборот, назвал это «верой в прерывность эволюции между человеком и другими биологическим существами» [1, с. 11].

 

В этот период получает развитие экологическое право. Государство в большей степени регулирует отношения по приобретению права собственности на землю, природные ресурсы и средства производства.

 

С 1917 года стало формироваться экологическое (природоресурсное) право. Б. В. Ерофеев утверждает, что формирование экологического права прошло три основных этапа: возникновение, становление и развитие экологического права в рамках «земельного права в широком смысле»; развитие экологического права в рамках природоресурсовых отраслей; современный период развития экологического права, его выход за рамки природоресурсовых отраслей, переход к природоохранному праву [см.: 11, с. 79].

 

Именно в индустриальный период (в 20-е годы XX в.) В. И. Вернадский обратил внимание на мощное воздействие человека на окружающую среду и преобразование современной биосферы. Человечество как элемент биосферы, считал он, неизбежно придет к пониманию необходимости сохранения всего живого на Земле и охватит разумным управлением живую оболочку планеты, превратив ее в единую сферу – ноосферу (сферу разума). Это новое понятие Вернадский сформулировал в 1944 году. Он успел лишь в общих чертах наметить основы нового учения, но его слова и сейчас актуальны и звучат предостерегающе: «В геологической истории биосферы перед человеком открывается огромное будущее, если он поймет это и не будет употреблять свой разум и свой труд на самоистребление» [5].

 

По мнению ученого, ноосфера – материальная оболочка Земли, меняющаяся под воздействием людей, которые своей деятельностью так преобразуют планету, что могут быть признаны «мощной геологической силой». Эта сила своей мыслью и трудом перестраивает биосферу «в интересах свободно мыслящего человечества как единого целого» [4, с. 241–242].

 

Постепенно идея ноосферы захватила умы многих известных ученых во всем мире, что само по себе говорит о ее значимости и глобальном характере.

 

В эпоху ноосферы сможет вступить лишь по-настоящему высокообразованное общество, понимающее свои цели, отдающее отчет в трудностях, стоящих на пути его развития, способное соизмерять свои потребности с теми возможностями, которые дает ему Природа [см.: 15, с. 254–255]. Такое общество должно обладать общественным интеллектом, представляющим собой совокупный интеллект общества, главным критерием качества которого становится качество управления будущим [см.: 17]. Таким же качеством должно обладать информационное общество.

 

Категория общественного интеллекта есть категория новой неклассической, ноосфероориентированной парадигмы социологии в XXI веке – неклассической ноосферной социологии [см.: 7]. Она по-новому заставляет взглянуть на общество как систему, а именно как на систему-организм, имеющую гомеостатические механизмы, ориентированные на поддержание систем жизнеобеспечения в определенных пределах. Общественно необходимые потребности – отражение таких пределов. Нарушение последних в рыночно-капиталистической логике развития – один из источников нарастающей опасности экологической гибели человечества уже в XXI в.

 

На основе ноосфероориентированной парадигмы должны сегодня действовать все цивилизованные общества, сохранение ноосферы должно стать главным социальным интересом, условием развития гражданского общества, информационного общества, а значит и право должно развиваться в этом направлении.

 

Именно в период становления и развития информационного общества, постепенно, столкнувшись с рядом проблем губительного воздействия промышленности и формирования в общественном сознании мнений о неисчерпаемости природных ресурсов, человечество пришло к осознанию пагубности для нашей планеты антропоцентрических экологических воззрений. На рубеже 1970–1980-х годов поднимается вопрос о пересмотре взглядов на взаимоотношение человека и природы, о необходимости массового формирования такого качества, как экоцентричность личности [см.: 16, с. 29].

 

В последние десятилетия значительно возросли интерес и активность гражданского общества и неправительственных организаций в отношении охраны окружающей среды, о чем свидетельствует новое направление в деятельности Организации Объединенных Наций, которое сложилось в 90-х годах XX в. Это прежде всего участие неправительственных организаций в деятельности ООН по вопросам охраны окружающей среды, а также участие представителей деловых кругов в Глобальном договоре ООН, предусматривающем их обязанность способствовать предупреждению негативных воздействий на окружающую среду, повышение ответственности за состояние окружающей среды, развитие и распространение чистых технологий [см.: 10].

 

Правовое закрепление активного участия гражданского общества в решении вопросов сохранения природной среды выразилось также в принятии такого необходимого международно-правового документа, как Конвенция о доступе к информации, участии общественности в процессе принятия решений и доступе к правосудию по вопросам, касающимся окружающей среды (Орхусская конвенция) [см.: 9].

 

Право на устойчивое и экологически безопасное развитие в качестве важнейшего принципа было закреплено в Повестке дня на XXI век, принятой на Конференции ООН по окружающей среде и развитию в Рио-де-Жанейро в 1992 г. [см.: 8]. Экономическое развитие должно быть экологически безопасным и устойчивым. С тех пор прошло более 20 лет, однако деградация окружающей среды в результате человеческой деятельности продолжается ускоренными темпами, о чем свидетельствует Доклад о развитии человека 2007/2008 «Борьба с изменениями климата: человеческая солидарность в разделенном мире», подготовленный группой экспертов Программы развития ООН (ПРООН) [см.: 19].

 

Таким образом, сегодня приходится констатировать, что международные нормы в сфере сохранения окружающей среды остаются неисполнимыми декларациями [см., например: 14, с. 50–54]. Для того чтобы остановить процесс разрушения человеком окружающей среды, российские доктора философии Л. С. Гордина и М. Ю. Лимонад разработали Ноосферную этико-экологическую конституцию человечества [см.: 6].

 

Проект «Ноосферная этико-экологическая конституция человечества» рассматривает Человечество как духовно-экологическую категорию с правовым статусом и социальной ролью. Правовой статус – это система генеральных прав, свобод и обязанностей в соответствии с принятыми ООН и существенно дополненными нормами отношений Человечества и планеты Земля. Социальная роль Человечества – его сознательно организованная деятельность как гаранта сохранения природы и ресурсов жизнедеятельности, обустройства мест проживания отдельных социальных групп на Земле и во Вселенной. Ноосферная этико-экологическая конституция – документ, обосновывающий новую форму правового регулирования в мировом сообществе и исходящий из понятия Конституции как закона о постоянном (вечном).

 

Авторы Ноо-Конституции обосновано считают: наивно полагать, что общество будущего обойдется в своем устройстве без такого инструмента как право. Развитие права в русле Ноо-Конституции закономерно продолжает и развивает ныне действующие Конституции разных стран, декларации, хартии, соглашения и договоры. Ноо-Конституция – следующий этап развития общественной жизни. Но не с насильственным механизмом применения права, а с принципом сознательного, добровольного следования ему.

 

В условиях развития информационного общества свобода и доступность информации приводят к растущему участию граждан в обсуждении как проблем сохранения природной окружающей среды, так и законопроектов, связанных с указанной тематикой. Информационные технологии становятся серьезным инструментом, который в силах коренным образом изменить взгляды людей, в том числе законодателей, с антропоцентрических на инвайроментальные, т. е. идущие от природы, рассматривающие человека как элемент целостной природной системы.

 

В информационном обществе природоресурсное и природоохранное законодательство не играет роли детерминанты развития права окружающей среды: на первое место выходит информация и знания, а главным приоритетом развития права является сохранение ноосферы и среды обитания человека. Таким образом, степень развития ноосферного права напрямую зависит от уровня развития информационного общества и его информационной культуры.

 

В информационном обществе правом должно стать право цивилизованных обществ, главным общественным интересом которых должно быть сохранение жизни как космопланетарного феномена. Информационное общество должно служить фундаментальной основой развития права, как права Человечества – ноосферо-ориентированного, разумного, направленного на сохранение жизни на Земле.

 

Список литературы

1. Klausner S. On Man and His Environment. San Francisco: Jossey-Bass, 1971. – 224 c.
2. Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. – М.: Academia, 1999. – 956 с.
3. Белов А. В. Информационное общество и информационная культура в России: к постановке проблемы // Вестник Волгоградского государственного университета. – 2009. – № 1. – С. 198–202.
4. Вернадский В. И. Научная мысль как планетное явление – М.: Наука, 1991. – 268 c.

5. Вернадский В. И. Несколько слов о ноосфере // Национальная библиотека Украины имени В. И. Вернадского – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://vernadsky.name/wp-content/uploads/2013/01/neskolko-slov-o-noosfere.pdf (дата обращения 14.10.2014).

6. Гордина Л. С., Лимонад М. Ю. Ноосферная этико-экологическая конституция человечества (Ноо-Конституция) – Москва – Торопец: РИТА, 2007. – 104 с.

7. Григорьев С. И., Субетто А. И. Основы неоклассической социологии. – М.: Русаки, 2000. – 226 с.

8. Док. от 03–14 июня 1992 г. «Рио-де-Жанейрская декларация по окружающей среде и развитию» // Организация Объединенных Наций – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.un.org/ru/documents/decl_conv/declarations/riodecl.shtml (дата обращения 14.10.2014).

9. Док. ЕЭК ООН ECE/CEP/43 от 23–25 июня 1998 г. «Конвенция о доступе к информации, участии общественности в процессе принятия решений и доступе к правосудию по вопросам, касающимся окружающей среды» // Организация Объединенных Наций – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.unece.org/fileadmin/DAM/env/pp/documents/cep43r.pdf (дата обращения 14.10.2014).

10. Док. ООН A/58/817 от 11 июня 2004 г. «Мы народы: гражданское общество, ООН и глобальное управление»: Доклад Группы видных деятелей по вопросу отношений между ООН и гражданским обществом // Организация Объединенных Наций – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.ehu.eus/ceinik/tratados/1TRATADOSSOBREORGANIZACIONESINTERNACIONALES/12ReformadelasNacionesUnidas/OI127RU.pdf (дата обращения 14.10.2014).

11. Ерофеев Б. В. Экологическое право: Учебник для вузов. – М.: Юриспруденция, 1999. – 448 с.

12. Козлов В. О. Информационная революция и становление информационного общества. Набережные Челны: Полиграф, 2000. – 265 с.

13. Лесков Л. В. Виртуальные миры XXI в. // Мир психологии. – 2010. – № 3. – С. 80–90.

14. Малкин И. Г. Изменения климата – великий вызов нашего времени // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 2 (4). – С. 39–66. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://fikio.ru/?p=1096 (дата обращения 30.05.2015).

15. Моисеев Н. Н. Человек и ноосфера. – М.: Молодая гвардия, 1990. – 351 с.

16. Родичева И. В. Инвайроментальные экологические воззрения как ориентир массового осмысления взаимоотношений человека и биосферы // Общество: политика, экономика, право. – 2008. – № 2. С. 29–30.

17. Субетто А. И. Общественный интеллект: социогенетические механизмы развития и выживания (философско-методологические основания и начала теории общественного интеллекта) // Диссертация на соискание учёной степени доктора философских наук в форме научного доклада. – Н. Новгород: НГАСА, 1995. – 57 с.

18. Тоффлер Э. Третья волна. – М.: АСТ, 2004. – 784 с.

19. Доклад о развитии человека 2007/2008. Борьба с изменениями климата. Человеческая солидарность в разделенном мире / отв. ред. К. Уоткинс. – М.: Издательство «Весь Мир», 2007. – 400 с.

References

1. Klausner S. On Man and His Environment. San Francisco, Jossey-Bass, 1971, 224 р.

2. Bell D. The Coming of Post-industrial Society: A Venture of Social Forecasting [Gryaduschee postindustrialnoe obschestvo. Opyt sotsialnogo prognozirovaniya]. Moscow, Academia, 1999, 956 p.

3. Belov A. V. Information Society and Culture in Russia: Problem Formulation [Informatsionnoe obschestvo i informatsionnaya kultura v Rossii: k postanovke problemy]. Vestnik Volgogradskogo gosudarstvennogo universiteta (Bulletin of VolgogradStateUniversity), 2009, № 1, pp. 198–202.

4. Vernadsky V. I. Scientific Thought as a Planetary Phenomenon [Nauchnaya mysl kak planetnoe yavlenie]. Moscow, Nauka, 1991, 268 p.

5. Vernadsky V. I. A Few Words About the Noosphere [Neskolko slov o noosfere]. Available at: http://vernadsky.name/wp-content/uploads/2013/01/neskolko-slov-o-noosfere.pdf (accessed 14 October 2014).

6. Gordina L. S., Lemonade M. Y. Noospheric Ethical-Ecological Constitution for Humankind (Noo-Constitution) [Noosfernaya etiko-ekologicheskaya konstitutsiya chelovechestva (Noo-Konstitutsiya)]. Moscow – Toropets, RITA, 2007, 104 p.

7. Grigoriev S. I., Subetto A. I. Fundamentals of Neoclassical Sociology [Osnovy neoklassicheskoy sotsiologii]. Moscow, Rusak, 2000, 226 p.

8. Doc. from 03–14 June 1992 “Rio de Janeiro Declaration on Environment and Development” [Dok. ot 03–14 iyunya 1992 g. “Rio-de-Zhaneyrskaya deklaratsiya po okruzhayuschey srede i razvitiyu”]. Available at: http://www.un.org/ru/documents/decl_conv/declarations/riodecl.shtml (accessed 14 October 2014).

9. Doc. UNECE ECE / CEP / 43 from 23–25 June 1998 “Convention on Access to Information, Public Participation in Decision-making and Access to Justice in Environmental Matters relating to the environment” [Dok. EEK OON ECE/CEP/43 ot 23–25 iyunya 1998 g. “Konventsiya o dostupe k informatsii, uchastii obschestvennosti v protsesse prinyatiya resheniy i dostupe k pravosudiyu po voprosam, kasayuschimsya okruzhayuschey sredy”]. Available at: http://www.unece.org/fileadmin/DAM/env/pp/documents/cep43r.pdf (accessed 14 October 2014).

10. Doc. United Nations A / 58/817 of 11 June, 2004, “We the Peoples: Civil Society, the United Nations and Global Governance”: Report of the Panel of Eminent Persons on Relations Between the UN and Civil Society [Dok. OON A/58/817 ot 11 iyunya 2004 g. “My narody: grazhdanskoe obschestvo, OON i globalnoe upravlenie”: Doklad Gruppy vidnykh deyateley po voprosu otnosheniy mezhdu OON i grazhdanskim obschestvom]. Available at: http://www.ehu.eus/ceinik/tratados/1TRATADOSSOBREORGANIZACIONESINTERNACIONALES/12ReformadelasNacionesUnidas/OI127RU.pdf (accessed 14 October 2014).

11. Erofeev B. V. Environmental Law: Textbook for Universities [Ekologicheskoe pravo: Uchebnik dlya vuzov]. Moscow, Yurisprudentsiya, 1999, 448 p.

12. Kozlov V. O. Information Revolution and the Emergence of the Information Society [Informatsionnaya revolyutsiya i stanovlenie informatsionnogo obschestva]. Naberezhnye Chelny, Poligraf, 2000, 265 p.

13. Leskov L. V. Virtual Worlds of XXI Century. [Virtualnye miry XXI veka]. Mir psikhologii (World of Psychology), 2010, № 3, pp. 80–90.

14. Malkin I. G. Climate Change Is a Great Challenge of Our Time [Izmeneniya klimata – velikiy vizov nashego vremeni]. Filosofiya I gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 2 (4), pp. 39–66. Available at: http://fikio.ru/?p=1096 (accessed 30 June 2014).

15. Moiseev N. N. Man and the Noosphere [Chelovek i noosfera]. Moscow, Molodaya gvardiya, 1990, 351 p.

16. Rodicheva I. V. Environmental Attitudes as a Reference Mass Understanding of the Relationship Between Man and the Biosphere [Invayromentalnye ekologicheskiy vozzreniya kak orientir massovogo osmysleniya vzaimootnosheniy cheloveka i biosfery]. Obschestvo: politika, ekonomika, pravo (Society: Politics, Economics, Law), 2008, № 2, pp. 29–30.

17. Subetto A. I. Social Intelligence: Social and Genetic Mechanisms for the Development and Survival (Philosophical and Methodological Bases and Foundations of the Theory of Social Intelligence) // Thesis for the Degree of Doctor of Philosophy in the Form of Scientific Report. [Obschestvennyy intellekt: sotsiogeneticheskie mekhanizmy razvitiya i vyzhivaniya (filosofsko-metodologicheskie osnovaniya i nachala teorii obschestvennogo intellekta) // Dissertatsiya na soiskanie uchenoy stepeni doktora filosofskikh nauk v forme nauchnogo doklada]. Nizhny Novgorod, NSABU, 1995, 57 p.

18. Toffler E. Third Wave [Tretya volna]. Moscow, AST, 2004, 784 p.

19. Watkins K. (Ed.) The Human Development Report 2007/2008. Fighting Climate Change. Human Solidarity in a Divided World [Doklad o razvitii cheloveka 2007/2008. Borba s izmeneniyami klimata. Chelovecheskaya solidarnost v razdelennom mire / otv. red. K. Uotkins]. Moscow, Ves Mir, 2007, 400 p.

 
Ссылка на статью:
Бородин Е. А. Правовая динамика в контексте становления информационного общества: от экологического к ноосферному праву // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 2. – С. 14–23. URL: http://fikio.ru/?p=1635.

 
© Е. А. Бородин, 2015

УДК 305.9; 008.2

 

Внутских Александр Юрьевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Пермский государственный национальный исследовательский университет», кафедра философии, профессор, доктор философских наук, доцент, Пермь, Россия.

E-mail: philosophy-psu@mail.ru

614990, Россия, Пермь, ул. Букирева, д. 15, Госуниверситет,

тел.: +7 (342) 239-63-92

Авторское резюме

Состояние вопроса: Концепция информационного общества выступает как важная теоретическая платформа для актуальных исследований современного социума с позиций междисциплинарного подхода.

Результаты: Тенденция к междисциплинарному исследованию ключевых феноменов информационного (постиндустриального) общества оказывается весьма значимой для формирования полной картины достижений фундаментальных наук о человеке в периодических научных изданиях.

Область применения результатов: Предложен подход, ориентированный на выявление ключевых тем исследования информационного общества путем сравнительного анализа фундаментальных теоретических статей в периодических междисциплинарных изданиях.

Выводы: На основании сравнительного анализа «параллелизмов» в различных современных исследованиях, можно сделать вывод, что ключевыми универсальными темами современного междисциплинарного исследования информационного общества являются глобализация и цивилизационный кризис, социокультурные контексты транзитивного социума и концепции его модернизации.

 

Ключевые слова: информационное общество; социокультурные контексты транзитивного социума; глобализация; модернизация.

 

In Parallel Course: Actual Issues of Information Society in the Programme Articles of Russian Interdisciplinary Scientific Journals

 

Vnutskikh Alexander Yurevich – Perm State University, Department of Philosophy, Doctor of Philosophy, Associate Professor, Perm, Russia.

E-mail: philosophy-psu@mail.ru

15 Bukireva st., PermStateUniversity, Perm, Russia, 614990,

Tel.: +7 (342) 239-63-92.

Abstract

Background: The concept of information is an important theoretical framework for interdisciplinary studies of contemporary society.

Results: The trend towards interdisciplinary studies of the key phenomena of information (post-industrial) society is very important for the formation of a complete picture of the fundamental achievements in Human Sciences in scientific journals.

Research limitations: An approach that focused on identifying of the key themes in information society’s study by means of comparative analysis of fundamental theoretical articles in interdisciplinary periodicals is offered.

Conclusion: On the basis of comparative analysis of «parallelisms» in different contemporary studies we can conclude that the key universal themes of contemporary interdisciplinary research of information society are globalization and civilization crisis, socio-cultural contexts of transitive society and the conceptions of its modernization.

 

Key words: information society; socio-cultural contexts of transitive society; globalization; modernization.

 

Социально-гуманитарные исследования по актуальной проблематике современного общества в силу своего колоссального многообразия особенно остро нуждаются в научно выверенных, предельно общих концепциях, способных выступать в качестве составляющей определенной метатеории, дающей определенные основания и для формирования действенной научной методологии для конкретных исследовательских кейсов. И без сомнения, концепция информационного или постиндустриального общества в современных условиях является неотъемлемым элементом таких теоретико-методологических «скреп». Очень важно, что в России появляются журналы, основной задачей которых оказывается теоретико-методологическая «фокусировка» исследований, посвященных различным аспектам формирования и развития информационного общества. Далеко не последнее место среди этих журналов занимает молодой сетевой журнал «Философия и гуманитарные науки в информационном обществе», издаваемый с 2013 г. Санкт-Петербургским государственным университетом аэрокосмического приборостроения.

 

Среди последних публикаций в нем особое внимание привлекают четыре работы: статьи В. Н. Лукина и Т. В. Мусиенко «Теории развития человека в контексте глобализации», В. И. Комашинского и С. В. Орлова «Философия инфоэволюционного подхода к стратегиям дальнейшего развития технологий пост-NGN», Н. К. Оконской, М. А. Ермакова, О. А. Резник «Очеловечивание техники и технизация человека», и М. Л. Буровой «Информационные войны: аксиологический аспект».

 

Так, В. Н. Лукин и Т. В. Мусиенко отмечают нарастающий интерес исследователей к «микротеориям» развития человека, которые вместе с тем являются теориями интегративного, междисциплинарного характера. Среди них в наши дни широкое распространение получили кросс-культурные подходы, теории самодетерминации и трансформационного лидерства, интегративная теория развития личности, являющаяся соединением положений экономических и психологических теорий на основе политико-культурологического подхода [см.: 4].

 

В свою очередь, В. И. Комашинский и С. В. Орлов полагают, что теория инфоэволюции является новым важным разделом эволюционной теории в целом, позволяющим выявить закономерности этого вида эволюции и осуществлять его успешное прогнозирование. По их мнению, в обозримом будущем сохранится тенденция к сближению материальной и духовной реальности, что будет находить выражение в новых трендах развития средств связи; в частности, будет становиться все более очевидной потребность формирования все более тонкого и близкого взаимодействия электронных средств с человеческим сознанием [см.: 3].

 

Н. К. Оконская, М. А. Ермаков, О. А. Резник выдвигают тезис о необходимости рассмотрения тенденции к технизации человека не только с позиций критики ее негативных следствий, но и в качестве необходимого прогрессивного элемента создания ноосферы и очеловеченной техники. По мнению авторов, духовные ценности способны противостоять негативным последствиям технизации и создать условия для ускоренного формирования современных производительных сил [см.: 11].

 

Наконец, М. Л. Бурова, исследуя феномен информационных войн, приходит к выводу, что «виртуальным театром боевых действий» в данном случае становятся культура, история и самосознание людей, хотя конечной целью информационной войны могут быть вполне конкретные материальные приобретения. Автор полагает, что единственной опорой государства и общества в таких условиях становится идеология, учитывающая традиционные национальные культурные ценности [см.: 2].

 

Как показывает опыт работы другого российского междисциплинарного периодического научного издания «Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология», научное творчество его авторов развивается в ряде отношений «параллельным курсом». Это становится вполне очевидным, судя по опубликованному в № 3 за 2014 год обзору С. В. Орлова [см.: 12] и еще раз свидетельствует об актуальности и важности соответствующей проблематики для любого современного специалиста в области социально-гуманитарных наук. Все более заметное место в этом журнале занимают статьи, посвященные рассмотрению проблем глобализации, изучение различных проявлений кризиса современной цивилизации, исследование транзитивного (переходного) характера явлений современной социальной жизни в свете попыток ее модернизации. Сравнительный анализ показывает, что фактически это универсальные темы, основные «точки роста» в актуальных исследованиях по постиндустриализму. Основной целью нашей работы является обзор нескольких наиболее крупных, программных статей, помещенных в научном журнале «Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология» в 2013 – 2015 гг., которые были посвящены теоретическому осмыслению этих важнейших аспектов функционирования и развития современного общества.

 

Так, выпуски 1 и 2 за 2014 год начинаются с продолжающейся статьи профессора отделения социологии философского факультета Люблянского университета (Словения), Р. Мочника «Субъект предположительно верящий и нация как нулевой институт». Данная статья уже публиковалась за рубежом и в России, однако, по мнению самого словенского коллеги, возникла необходимость издать выверенный вариант русского перевода, что и было сделано при помощи доцента Пермского государственного гуманитарно-педагогического университета Д. К. Чулакова. Отталкиваясь от наработок неомарксиста Л. Альтюссера, Р. Мочник ставит проблему действенности политической идеологии. Действительно, почему в современных социокультурных условиях желаемые членами общества коллективные действия так и не совершаются, а кризисные явления в социальной жизни только усиливаются?

 

Начать надо с того, что для произнесения осмысленного высказывания говорящий идентифицирует себя со структурной позицией «субъекта предположительно верящего» (СПВ), из которой может быть произнесено осмысленное, т. е. интерпеллятивное высказывание. Интерпеллированный индивид идентифицирует себя с той же самой инстанцией, которая, с его стороны, работает как позиция, находясь в которой можно поверить, что высказывание «имеет смысл». Взаимное «признание» обеих сторон опосредовано, таким образом, третьей инстанцией, с которой обе они активно идентифицируются. Обе коммуницирующие стороны желают, чтобы предложение имело смысл; чтобы их желание осуществилось, они вынуждены, пусть и условно, разделять определенные верования. Инстанция идентификации, таким образом, располагается в точке, где совпадают желание и принуждение.

 

Почему же в современном обществе не совершаются востребованные коллективные действия? Дело в том, что агенты действия могут быть вынуждены поступать определенным образом. Принуждение является результатом того, как СПВ действует в определенных контекстах. Индивидуальная рациональность зависит от субъекта, предположительно верящего как «объективной», принуждающей и «социальной» идеологической инстанции. «Я отлично знаю, – рассуждает своекорыстный рациональный индивид, – что общее благо является желаемым, и коллективное действие принесет пользу всем. Другие тоже могут это знать, но они, скорее всего, верят, что люди чаще всего своекорыстные, даже эгоистичные существа, и они предпочитают определенную частную выгоду неопределенному общественному благу. Поскольку они ожидают, что если другие будут действовать в соответствии с этими верованиями, то станут поступать так же независимо от собственных убеждений и желаний. Коллективное действие, скорее всего, так и не произойдет, поэтому, если я не хочу оказаться неудачником, мне лучше последовать примеру других и искать свою собственную выгоду».

 

Здесь в рациональных рассуждениях индивида начинается бесконечная регрессия: вера в то, что другие верят в то, что другие верят. Существует структурная причина для подобного делегирования верований: интерсубъективные отношения опосредованы СПВ, а в любом индивидуалистическом обществе функцию СПВ перекладывают на какого-то другого индивида. СПВ представлен верованиями, приписываемыми другому, и эти верования могут, в конце концов, быть снисходительно поданы как то, что другой верит в то, во что верят другие. Особое значение здесь заключается в том, что каждый индивид играет роль СПВ для любого другого индивида. Это структурная основа для «модерного» (либерально-индивидуалистического) понятия «идентичности», определяющей и группу, и индивида как члена этой группы, т. е. это структурная причина парадокса, суть которого в том, что в либеральных индивидуалистических обществах существует тенденция определять индивидов исключительно или, по крайней мере, в большинстве случаев как членов некоторого коллектива. Таким образом, условная идентификация, при которой индивид сохраняет свои принципы, ведет к безусловному принуждению относительно его собственного «автономного» выбора [см.: 5].

 

Во второй части статьи Р. Мочник исходит из представлений о нации как о «нулевом социальном институте», основной функцией которого является обеспечение существования общества. Именно благодаря этой третьей идеологической концепции, которая является «нейтральной» по отношению к любым противоречащим друг другу дуальным концепциям социального «целого», эти противоречащие идеологии могут определять и «размещать» друг друга в пространстве социальной реальности, и, соответственно, их сторонники вообще могут коммуницировать. Обращаясь к опыту «переходных» восточно-европейских стран, автор полагает, что буржуазия завоевывает современное административное государство только тогда, когда создает идеологический аппарат государства, способный поддерживать буржуазное «использование» государства – нацию. Национальный нулевой институт является формальным и псевдонейтральным механизмом социальной интеграции, который может функционировать, только если он сверхдетерминирован конкретной идеологией из набора альтернативных идеологий, которые он и должен «интегрировать». Поэтому в национально организованных обществах ведется постоянная идеологическая борьба за то, какая конкретная идеология должна сверхдетерминировать формальный механизм национальной интеграции. «Национальная идентичность» является способом, с помощью которого индивид определяет себя в отношении национального нулевого института. Это также институциональная основа для взаимного признания индивидуальных коммуникантов. Условная идентификация с субъектом предположительно верящим (СПВ), таким образом, оказывается институционально опосредованной «национальной идентичностью» [6].

 

В выпусках 4 за 2013 г. и 1 за 2014 г. опубликована статья профессора кафедры философии Пермского государственного национального исследовательского университета Л. А. Мусаеляна «Исторический процесс и глобализация». В данной работе предпринимается попытка выявить связь глобализации с историческим процессом, показать фундаментальные антропологические основания этого феномена. «Арабская весна» и многотысячные демонстрации в декабре – феврале 2011 – 2012 гг. у нас в стране дают основание вспомнить почти забытое современным обществознанием открытие Маркса – закон роста основательности истории. В силу того, что каждое новое поколение не просто перенимает от предшествующих «реальную основу истории» но и видоизменяет, обогащает её, исторический процесс приобретает аккумулятивный характер. В этой связи рост основательности истории и её ускорение являются сущностными тенденциями развития человечества. Люди сами делают свою историю, поэтому вместе с основательностью исторического действия, как отмечал К. Маркс, будет расти и объём массы, делом которой оно является.

 

Если же говорить о феномене «цветных революций», то существует две основные точки зрения по их поводу. Согласно первой, они не имеют основания в объективных тенденциях развития человечества. Это всецело рукотворный процесс «ненасильственного» свержения власти, осуществляемый по хорошо отработанной технологии внутренней оппозицией, организованной, финансируемой и управляемой извне. С другой точки зрения, это феномен глобального политического пробуждения народов, которые поднимаются на борьбу с авторитарными режимами своих стран при моральной и политической поддержке свободного мира. Очевидно, что при такой интерпретации «цветные революции» приобретают иной контекст. Они соответствуют общему вектору развития человечества и поэтому являются закономерными и ожидаемыми. Это позволяет вуалировать внешнее вмешательство во внутренние дела суверенных государств, которое нередко оказывается определяющим в исходе событий. Какая из приведённых точек зрения является правильной? По мнению самого Л. А. Мусаеляна – ни одна, хотя в каждой из них есть свой резон. То есть формально «цветные революции» происходят в русле общей тенденции развития человечества – роста основательности исторического процесса. Однако, как показывают события, целью творцов «цветных революций» является не защита прав и свобод народных масс в той или иной стране, не вовлечение их в активную общественную и политическую жизнь с тем, чтобы сам народ решал свою собственную судьбу и реализовал своё законное право на выбор путей развития. По существу «цветные революции» – это изощрённый и циничный способ целенаправленного использования пробуждающейся энергии народных масс для защиты экономических и геополитических интересов главных акторов современного исторического процесса.

 

Для обоснования данного тезиса автор предлагает обратиться к анализу феномена глобализации с позиций концепции информационного общества и фундаментальной политэкономии. Информационное общество представляет для нас интерес не только потому, что на этом этапе исторического процесса возникают признаки межформационных сдвигов (формирование научного труда, вырождение стоимостных отношений и т. д.), но и в связи с тем, что в эту эпоху глобализация приобретает более выраженный характер, что даёт основание некоторым исследователям рассматривать глобализацию как феномен исключительно конца XX в. Но уже К. Маркс задолго до современных учёных не только описал феномен глобализации, но и ввёл само это понятие, выражающее новые тенденции в истории человечества.

 

Превращение исторического процесса во всемирно-исторический по Марксу означает усложнение коллективного субъекта исторического процесса, возрастание роли отдельных государств в определении судьбы не только собственного народа, но и человечества в целом. Названная тенденция является необходимым условием глобализации, но не достаточным. Онтологическим (антропологическим) основанием глобализации является неодолимая тенденция развития человека в соответствии с его универсальной родовой сущностью. В этой связи, как представляется, далеко не случайно, что глобализация получила своё рельефное выражение в постиндустриальную эпоху, когда стал формироваться научный («всеобщий» – Маркс) труд, требующий для своего выполнения универсально развитых индивидов. Но интернационализация, интеграция сфер общественной жизни стран и регионов, формирование взаимосвязанного целостного мира не есть результат равного взаимовлияния народов и государств. Развитие человечества имеет неравномерный, противоречивый характер. Поэтому в каждую историческую эпоху социальный мир представляет жёстко иерархизированную систему государств, включающую передовые по уровню социально-экономического развития страны и отсталые. По мнению Л. А. Мусаеляна, и «двойные стандарты» в международной политике, и «цветные революции» являются инструментами борьбы за господство в этой системе [см.: 7, 8].

 

В выпусках 4 за 2014 г. и 1 за 2015 г. опубликованы статьи Л. А. Мусаеляна, объединенные общей темой кризиса и девальвации международного права. В первой из них – «Феноменология и доктринальные факторы правового нигилизма и двойных стандартов в международных отношениях» – автор показывает, что демонстративное нарушение общепризнанных принципов международного права и практика двойных стандартов в применении норм международного права во внешней политике ведущих держав мира становится все более распространенным явлением. Фактически мы живем в эпоху кризиса современного международного права, который проявляется в правовом нигилизме, применении в практике двойных стандартов, подмене правовых принципов в международных отношениях квазиправовыми понятиями, такими как «страны-изгои», «диктаторские режимы» и др. Кризис международного права является своеобразным катализатором ускорения и углубления глобального кризиса цивилизации. Это определяется не только особой ролью права как важнейшего регулятора общественной жизни социума, но и тем, что основными субъектами антиправовой культуры в международных отношениях оказались ведущие державы – главные акторы мировой политики. Подобная практика приводит к девальвации международного права и падению престижа международных институтов, призванных регулировать международные отношения и обеспечивать устойчивый миропорядок. Л. А. Мусаелян полагает, что факторы, обусловливающие девальвацию международного права и низкую эффективность регулятивных возможностей ООН и его институтов, можно условно разделить на три группы: доктринальные, цивилизационные и геополитические.

 

В отношении факторов доктринальных автор отмечает, что если есть определенная иерархия норм международного права, то должна быть и иерархия его основных принципов. В противном случае противоречивость, зыбкость «самого фундамента» делает неустойчивым, нежизнеспособным все здание международного права. И именно особый статус принципа уважения прав человека дает основание считать эту систему субординированной. Демократия, в отличие от авторитаризма и тоталитаризма, – форма правления, которая гармонизирует права национальных меньшинств с правами человека и на этой основе с правами всего населения. Подобная гармонизация означает отсутствие в государстве селективной политики по обеспечению прав человека в отношении этнических меньшинств и титульного населения. Такая политика создает условия для мира и стабильности в обществе. Поэтому обеспечение прав человека и национальных меньшинств отвечает интересам государства, способствует сохранению и укреплению его целостности. Если же государство осуществляет дискриминационную политику по этническому, языковому, религиозному признаку, более того – поддерживает или само осуществляет массовые репрессии против людей, то право народов на самоопределение имеет большую юридическую силу, нежели принцип целостности государства; внешнее вмешательство во внутренние дела государства в этом случае не только допустимо, но и необходимо.

 

Особая и сложная проблема – появление новых субъектов весьма активных в международной экономике и политике, в первую очередь ТНК. ТНК, возможности которых воздействовать на социальные процессы превосходят возможности многих государств, в отличие от последних не являются субъектами международного права вообще. Деятельность ТНК чаще всего проходит вне публичной сферы, которая в силу отсутствия там конкуренции оказывается более эффективной, чем публичная деятельность в правовом поле. Поэтому к неотложным задачам совершенствования международного права следует отнести и разработку норм, регулирующих растущую активность новых субъектов экономической и политической жизни человечества. Впрочем, доктринальные факторы сами по себе не вызывают указанные критические явления в международном праве; по мнению автора, их можно отнести к факторам кондициональным [см.: 9].

 

Во второй статье цикла – «Цивилизационные, формационные и геополитические факторы кризиса международного права» – Л. А. Мусаелян рассматривает именно эти последние факторы как играющие определяющую роль в разрушении международного права. Капитализм, в ходе истории двигаясь из континентальной Европы на Британские острова, а затем – в Америку, постепенно растерял те культурно-гуманистические сдержки и противовесы, которые препятствовали безудержному стремлению капитала к получению прибыли. Интеллектуальным выражением освобожденного от «гуманистических пут» капитализма стала философия американского прагматизма, как известно, отождествляющего истину с пользой, выгодой. Но это фактически означает элиминацию института объективной истины из права. В свою очередь, многолетнее превосходство над другими странами и возникновение монополярного мира в конце XX – начале XXI вв. способствовали укоренению в общественном сознании американцев негативного отношения к международным институтам и соглашениям, ибо они мешают США использовать свою силу – определяющий инструмент внешней политики. По мнению Л. А. Мусаеляна, пользуясь правом сильного, США стремятся блокировать любые потенциальные угрозы своему лидерству и военному превосходству. Отсюда их особое отношение к международному праву и международным отношениям. Они присваивают себе право нанесения превентивных ударов по странам, чья политика с их точки зрения таит угрозу американским национальным интересам, что квалифицируется как угроза международному миру и стабильности. Глобальное военное присутствие является основой политической, экономической, финансовой, культурной гегемонии Америки в мире. Глобализация, как представляется Л. А. Мусаеляну, есть современная форма тоталитаризма, которую еще предстоит исследовать.

 

Вместе с тем в начале XXI в. все более очевидными становятся признаки смещения цивилизационного центра в регион Азии. Это сопровождается изменением сложившейся в годы монополярного мира финансовой, экономической, промышленной, политической архитектоники, порождающей очаги напряженности и локальных конфликтов. Череда «цветных революций», произошедших в арабских странах, государственный переворот в Украине – все это попытки переформатировать складывающуюся новую архитектонику мира, блокировать всеми доступными средствами тенденции, ведущие к закату монополярного мира. Противодействовать объективным историческим процессам сложно. Отсюда, с одной стороны, неизбежное нарушение норм международного права, призванного обеспечить стабильность мира и развитие социума, с другой, поиск союзников среди маргинальных движений, обладающих мощной энергетикой, способной радикально изменить политическую и социально-экономическую ситуацию в отдельных странах и регионах. Но инструментализация националистических, откровенно фашистских, религиозно-экстремистских организаций для своих геополитических целей тоже имеет свои юридические последствия. По мнению Л. А. Мусаеляна, целые страны и регионы вырываются из правового пространства и погружаются в варварство, где господствует право силы [см.: 10].

 

Наконец, в выпуске 2 за 2014 г. обращает на себя внимание совместная статья ныне, к сожалению, покойного профессора кафедры социологии Пермского государственного национального исследовательского университета А. Г. Антипьева и доцента кафедры социологии и политологии Пермского национального исследовательского политехнического университета К. А. Антипьева «Социокультурный фактор в модернизации российской экономики и общества». Анализируя попытки модернизации России, соавторы приходят к выводу, что именно из-за недоучета влияния социокультуры и духовно-нравственных ценностей ни одна из проводимых в стране правительственных реформ не завершена и не дала ожидаемых результатов. Ведь именно благодаря культуре и через культуру происходит «снятие» социального в экономическом, политическом, идеологическом содержании. Важный показатель развитости социокультуры – способность властных структур, бизнеса, рядовых граждан к сотрудничеству, а его необходимым условием является взаимное уважение, ответственность и высокий профессионализм всех субъектов формирующегося гражданского общества.

 

Каковы же главные причины недооценки в современной России социокультурных факторов модернизации? Соавторы полагают, что с самого начала перевода нашего общества на рельсы капиталистического развития у правящей элиты отсутствовала четкая стратегия развития страны. Правительственные структуры исходили из лозунга, что надо до основания разрушить старую общественную систему и на этой основе построить современное общество, не задумываясь при этом об экономических и социальных последствиях принимаемых решений. То есть шла активная борьба власти с «пережитками социализма». При этом элита особо не вникала в содержание этих пережитков.

 

Вторая причина недооценки социокультурного фактора – преувеличение значения экономики в существующих ее формах, то есть экономики сырьевой. В обществе и государстве сложилась устойчивая привычка жить за счет экспорта нефти, газа и других полезных ископаемых, не уделяя должного внимания развитию реального производства. В 2000 – 2007 гг. ежегодный рост бюджетов, особенно крупнейших городов России и их расходов составлял 70 – 90%! Необходимость модернизации в таких условиях была далеко не очевидной для власть предержащих. Напротив, сформировалась идеология быстрого обогащения, не связанная с реальной производственной деятельностью. Она глубоко укоренилась не только среди чиновников, хозяйственных руководителей крупных компаний, но и среди значительной части населения, особенно среди молодежи. Отсюда и высокий уровень коррупции, и нежелание определенной части людей трудиться. Труд как важнейшая социальная ценность сместился на периферию общественной жизни. И в обществе до сих пор нет четкого осознания того, что так жить дальше нельзя.

 

Третья причина недооценки социокультурного фактора кроется в сфере политической, прежде всего в деятельности государственной власти. Политика продолжает господствовать над социальной сферой и культурой. Это одна из причин реального кризиса власти, высокого уровня коррупции и неспособности организовать выполнение одной из главных функций любой власти – адекватного закону правоприменения, продолжающегося преференциального стиля кадровой политики, низкой исполнительской дисциплины, что проявляется в том числе в неисполнении или формальном исполнении поручений Президента РФ. Причем господство политического реализуется на фоне низкого профессионального уровня управленцев, в первую очередь государственных и муниципальных служащих. Деятельность власти очень часто недостаточно неэффективна, что нередко является следствием игнорирования мнения научного сообщества по наиболее важным вопросам социально-экономического и политического развития. Понятно, что осуществить модернизацию экономики и всего общества невозможно без усиления реального внимания к науке, современным технологиям, качеству образования. Но ошибочно было бы сводить проблемы этих секторов исключительно к недофинансированию. Помимо полноценного финансирования требуется и кардинальное повышение престижа ученого, преподавателя, специалистов, склонных к инновационной деятельности.

 

Глава государства в своем послании Федеральному собранию Российской Федерации еще в 2012 году справедливо охарактеризовал то, с чем столкнулось российское общество в начале XXI века, как «ценностную катастрофу». Это заявление, по мнению А. Г. Антипьева и К. А. Антипьева, вселяет определенную уверенность в том, что власть, осознав всю пагубность этой катастрофы, не только на словах, но и на деле займется решением этой проблемы и усилит внимание к социокультуре как важнейшему фактору развития нашего общества [см.: 1].

 

Редакция журнала «Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология» исходит из необходимости междисциплинарного подхода к решению традиционных и вновь возникающих проблем социально-гуманитарных наук. И изложенные выше наработки наших ведущих авторов свидетельствуют в пользу того, что платформа концепции информационного (постиндустриального) общества является одной из базовых для адекватной постановки и решения этих проблем в современной социокультурной ситуации.

 

Список литературы

1. Антипьев А. Г., Антипьев К. А. Социокультурный фактор в модернизации российской экономики и общества // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 2. – С. 126 – 132.

2. Бурова М. Л. Информационные войны: аксиологический аспект // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4. – С. 31 – 39.

3. Комашинский В. И., Орлов С. В. Философия инфоэволюционного подхода к стратегиям дальнейшего развития технологий пост-NGN // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 2. – С. 11 – 20.

4. Лукин В. Н., Мусиенко Т. В. Теории развития человека в контексте глобализации // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 1. – С. 27 – 38.

5. Мочник Р. Субъект предположительно верящий и нация как нулевой институт. // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 1. – С. 6 – 16.

6. Мочник Р. Субъект предположительно верящий и нация как нулевой институт // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 2. – С. 5 – 19.

7. Мусаелян Л. А. Исторический процесс и глобализация // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2013. – № 4. – С. 5 – 12.

8. Мусаелян Л. А. Исторический процесс и глобализация (глобализация: сущность, содержание, форма и антропологические основания) // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 1. – С. 17 – 22.

9. Мусаелян Л. А. Девальвация международного права. Статья первая: Феноменология и доктринальные факторы возникновения правового нигилизма и двойных стандартов в международных отношениях // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 4. – С. 5 – 13.

10. Мусаелян Л. А. Девальвация международного права. Статья вторая: Цивилизационные, формационные и геополитические факторы кризиса международного права // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2015. – № 1. – С. 16 – 25.

11. Оконская Н. К., Ермакова М. А., Резник О. А. Очеловечивание техники и технизация человека // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4. – С. 21 – 31.

12. Орлов С. В. Новый сетевой журнал «Философия и гуманитарные науки в информационном обществе: направления исследований и проблемы // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2014. – № 3. – С. 5 – 15.

 

References

1. Antipyev A. G., Antipyev K. A. Socio-Сultural Factor in Modernization of Russian Economy and Society [Sotsiokulturnyy faktor v modernizatsii rossiyskoy ekonomiki i obschestva]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 2, pp. 126 –132.

2. Burova M. L. Information Warfare: the Axiological Aspect [Informatsionnye voyny: aksiologicheskiy aspekt]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 4, pp. 31 – 39.

3. Komashinskiy V. I., Orlov S. V. The Philosophy of Infoevolutional Approach to the Strategies of Further Post-NGN Technologies Development [Filosofiya infoevolutsionnogo podkhoda k strategiyam dalneyshego razvitiya tekhnologiy post-NGN]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 2, pp. 11 – 22.

4. Lukin V. N., Musienko T. V. Theories of Human Development in the Context of Globalization [Teorii razvitia cheloveka v kontekste globalizatsii]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 1, pp. 27 – 38.

5. Mochnik R. J. Subject Supposed to Believe and Nation as a Zero Institution [Subekt predpolozhitelno veryaschiy i natsiya kak nulevoy institut]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 1, pp. 6 – 16.

6. Mochnik R. J. Subject Supposed to Believe and Nation as a Zero Institution [Subekt predpolozhitelno veryaschiy i natsiya kak nulevoy institut]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 2, pp. 5 – 19.

7. Musaelyan L. A. Historical Process and Globalization [Istoricheskiy process i globalizaciya]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2013, № 4, pp. 5 – 12.

8. Musaelyan L. A. Historical Process and Globalization (Globalization: Essence, Content, Form and Anthropological Bases) [Istoricheskiy process i globalizaciya (Globalizaciya: suschnost, soderzhanie, forma i antropologicheskie osnovaniya]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 1, pp. 17 – 22.

9. Musaelyan L. A. The Devaluation of International Law. The First Paper: Phenomenology and Doctrinal Factors of Legal Nihilism and Double Standards Within the Sphere of International Relations. [Devalvaciya mezhdunarodnogo prava. Statya pervaya: Fenomenologiya i doktrinalnye faktory pravovogo nigilizma i dvoynykh standartov v oblasti mezhdunarodnykh otnosheniy]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 4, pp. 5 – 13.

10. Muselyan L. A. The Devaluation of International Law. The Second Paper: Civilization, Formational and Geopolitical Factors of International Law’s Crisis [Devalvaciya mezhdunarodnogo prava. Statya vtoraya: Tsivilizatsionnye, formatsionnye i geopoloticheskie factory krizisa mezhdunarodnogo prava]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (PermUniversity Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2015, № 1, pp. 16 – 25.

11. Okonskaya N. K., Ermakova M. A., Reznik O. A. Humanization of Technology and Technicalization of Humans [Ochelovechivanie tekhniki i tekhnizaciya cheloveka]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 4, pp. 21 – 30.

12. Orlov S. V. A New Net Journal “Philosophy and Humanities in Information Society”: The Sphere of Research and Problems [Novyy setevoy zhurnal “Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve”]. Vestnik Permskogo universiteta. Filosofiya. Psihologiya. Sotsiologiya (Perm University Bulletin. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2014, № 3, pp. 5 – 15.

 
Ссылка на статью:
Внутских А. Ю. «Параллельным курсом»: актуальные проблемы информационного общества в программных статьях российских междисциплинарных научных журналов // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 1. – С. 12–25. URL: http://fikio.ru/?p=1571.

 
© А. Ю. Внутских, 2015

УДК: 1:001; 378:001

 

Куликова Ольга Борисовна – Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Ивановский государственный энергетический университет имени В. И. Ленина», кафедра истории и философии, доцент, кандидат философских наук, Иваново, Россия.

E-mail: kulickovaolg@yandex.ru

153003 г. Иваново, ул. Рабфаковская, 34,

тел: 8 (4932) 26-97-84.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Нынешний этап развития общества обусловлен огромной ролью в его жизни знаний и информации, а значит, уровнем развития в нем науки и образования. От этого зависит способность общества давать адекватные ответы на геополитические вызовы. Многие проблемы развития научно-образовательной сферы связаны не только с особенностями государственной политики и состоянием общества в целом, но и с тем, каковы были обстоятельства ее формирования, какие факторы определяли ее судьбу и формирование лучших традиций. Однако те факторы, которые определили утверждение научного характера университетского образования, что до сих пор не стали предметом специальных исследований.

Результаты: В процессе становления российского университетского образования в нем постепенно утверждался принцип научности. Эта тенденция вполне соответствовала проекту европейского классического университета. Научность университетского образования – это комплекс таких черт, как соединение преподавания и исследования, свобода исследований, снятие сословных запретов на обучение, непрерывность и целостность образования. Соединение исследовательского и образовательного процессов стало необходимостью как для науки, так и для университетов. Условия России в XVIII – ХIХ вв. признаны неблагоприятными для развития науки и университетского образования. Тем не менее, выдающиеся русские ученые – М. В. Ломоносов, Н. И. Пирогов, С. М. Соловьев, Д. И. Менделеев, И. М. Сеченов, А. М. Бутлеров, А. П. Бородин, К. А. Тимирязев и другие – настойчиво проводили принцип научности в деятельности университетов. Для России была характерна органичная связь гражданской позиции университетских ученых и их активной исследовательской деятельности. Современные проблемы российского университетского образования во многом предопределены историческими особенностями его становления.

Область применения результатов: Исследования современных проблем развития науки и образования, разработка проектов совершенствования научно-образовательной деятельности в России.

Выводы: Классический университет является выражением идеи глубокого целостного развития личности, что достигается единством научной и образовательной деятельности. На такое единство были изначально ориентированы университеты в России. Происходящий в настоящее время переход к новой модели образования на основе формирования компетенций (компетентностного подхода) несет в себе опасность снижения качества образования. Избежать этого можно только при сохранении в университете единства образовательной и научной деятельности.

 

Ключевые слова: классический университет; научность; научно-образовательная сфера; специфика российской науки; образы науки в российском общественном мнении; кризис науки.

 

Unity of Scientific and Educational Mission in the Classical University: the Russian Specific Character

 

Kulikova Olga Borisovna – Ivanovo State Power Engineering University (ISPU), Department of History and Philosophy, Associate Professor, Ph. D (Philosophy), Ivanovo, Russia.

E-mail: kulickovaolg@yandex.ru

34, Rabfakovskaja st., Ivanovo, Russia, 153003,

tel: +7( (4932) 26-97-84

Abstract

Background: The present stage of society development is characterized by a key role, which knowledge and information play in its life, hence its level of science and education development. The ability of society to give adequate responses to geopolitical challenges depends on it. Many problems of scientific and educational development are connected not only with some features of state policy and contemporary society in general. Circumstances of this sphere dynamics, factors defining its evolution and forming its best traditions are of importance too. Nevertheless, those factors determining the scientific character of university education have not become the subject matter of detailed research yet.

Results: In the course of the Russian university formation and development the scientific principles of education were constantly established. This tendency corresponds to the project of European classical universities. Scientific nature of education is a complex of teaching and research, the freedom of studies, the removal of class prohibitions for teaching, continuity and integrity of education. The connection of research and educational processes has become a necessity for both science and universities. The situation in Russian society in the eighteenth – nineteenth centuries is considered to have been unfavorable for the development of science and university education. Nevertheless, some outstanding Russian scientists – M. V. Lomonosov, N. I. Pirogov, S. M. Solovyov, D. I. Mendeleev, I. M. Sechenov, A. M. Butlerov, A. P. Borodin, K. A. Timiriazev, etc. – persistently applied the scientific principle in universities. A close link between the civic responsibility of Russian university academicians and their research activity was typical for Russia. The contemporary problems of Russian university education depend on the historical features of its formation.

Research implications: In research of modern problems of science and education development, in new projects connected with the improvement of scientific and educational activity in Russia.

Conclusion: The classical university idea is the realization of thorough personality development that can be reached by the unity of scientific and educational activity. Universities in Russia were initially focused on such unity. Transition to a new model of education on the basis of competence formation (competence-based approach) can result in education quality decline. The possibility to avoid this tendency is to preserve the unity of educational and scientific activity in universities.

 

Keywords: classical university; scientific approach; the scientific and educational sphere; Russian science; science in Russian public opinion; crisis in science.

 

Основные принципы функционирования классического университета были сформулированы в просветительских социально-преобразовательных проектах XVIII – ХIХ вв. Среди них самое важное место занимает проект В. фон Гумбольдта, который в своем меморандуме 1810 г. «О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине» со всей определенностью высказался за соединение образования с наукой, что считал выражением потребности самой культуры – потребности в глубоком и целостном развитии личности.

 

С учетом того, что возникшие более чем за пять веков до гумбольдтовского проекта европейские университеты к рубежу XVIII – ХIХ веков существенно растратили былой авторитет, «научная прививка» была важна для них как способ обновления и самосохранения. С другой стороны, наука также нуждалась в укреплении институционального статуса. Интегрирование в университетскую среду было необходимо науке, означая для нее органичное включение в устоявшиеся культурные традиции.

 

В XIX в. классическая модель университета как научно-образовательного учреждения постепенно стала внедряться во всей Европе. Эта тенденция, сопряженная с особыми обстоятельствами социокультурного плана, проявила себя и в России. Наука здесь возникла, как известно, в условиях, которые нельзя считать адекватными ее социокультурному назначению и когнитивной специфике.

 

В момент учреждения петербургской академии наук (1725) отсутствовало в целом не только университетское, но даже начальное образование как некая система (как общественный институт). Первые светские (нецерковные) школы XVIII в. были школами преимущественно начального уровня и технической направленности, в рамках которых не могло быть и речи о научности образовательного процесса. Так, например, в математической и навигацкой школе в соответствии с учебником Л. Ф. Магницкого («Арифметика») обучали только элементарным математическим действиям, но не принципам этих действий, и обучение сводилось преимущественно к зубрежке и натаскиванию на простейшие арифметические операции. Математическое, а шире – теоретическое мышление не являлось целью такого способа подготовки специалиста.

 

Университетское же образование утверждалось в российской жизни независимо от сферы школьной подготовки, но при определенном, особенно в начальный период, влиянии научной академии. Последнее обстоятельство существенно отличало российский опыт в данной сфере от западноевропейского. Но это совсем не означало, что университетская деятельность изначально была научно ориентированной. Утверждение научности как организационно-содержательной основы университетской подготовки первоначально зависело от героических усилий отдельных энтузиастов, среди которых приоритет, безусловно, принадлежит М. В. Ломоносову. Интересно, что ломоносовский университетский проект предвосхищал гумбольдтовский. Кстати, оба ученых испытывали в равной мере серьезные трудности при практической реализации проектов.

 

Рождение и развитие научно-образовательной сферы в России проходили не без сильного сопротивления как со стороны чиновничества, так и со стороны вековых русских традиций. Препятствовал этому сам язык. Например, у геометрии вообще не было предшественника на русской почве (землемерные рукописи явно не годились как предпосылка этой науки). Не было и аналогов научной терминологии. Как отмечают исследователи, вводимые «соответствия часто бывали неточными», и «жизненностью такие слова не обладали» [7, с. 33].

 

В этой связи следует отметить огромный вклад М. В. Ломоносова, целенаправленно разрабатывавшего русскую научную терминологию. К терминам, введенным именно им в научный обиход, относятся: «атмосфера», «термометр», «формула», «упругость», «чертеж», «земная ось», «преломление лучей» и др. [см.: 12, с. 129]. Среди важных шагов, которые способствовали постепенному утверждению элементов научности в университетской подготовке, было написание и издание М. В. Ломоносовым первых вузовских учебников (на русском языке), отличавшихся высоким уровнем теоретичности. К их числу относились «Элементы математической химии» (1741), «Волфианская экспериментальная физика» (1746), «Риторика» (1748), «Введение в истинную физическую химию» (1752), «Российская грамматика» (1755), а также оставшаяся незаконченной «Древняя российская история» и другие. Ломоносов последовательно добивался единения теоретической и экспериментальной деятельности, видя в нем основание подлинно научного познания, ведущего к истине. «Из наблюдений установлять теорию, чрез теорию исправлять наблюдения – есть лучший способ к изысканию правды», – подчеркивал он [9, с. 163.] Заслугой М. В. Ломоносова явилось обоснование необходимости непрерывного образования, что предполагало организацию гимназической подготовки как предшествующей университетской, а также о создании условий для непрерывного развития научного познания.

 

Московский университет по составу учащихся (это стало во многом также заслугой М. В. Ломоносова) оказался довольно демократичным: там начали обучение дети солдат, дьячков и др. Именно разночинцы впоследствии и стали базой для развертывания свободного научного поиска, поскольку русское дворянство было весьма пренебрежительно настроено по отношению к публичному обучению, предпочитая ему домашнее.

 

Одной из самых серьезных проблем для развития науки в России было отсутствие преемственности в сфере исследований: со смертью ученого по большей части угасали и его начинания. Так было, например, со многими начинаниями самого М. В. Ломоносова. Его лаборатория, которая была оборудована на должном для того времени мировом уровне химической науки, была полностью разрушена после его кончины. Режим секретности, узаконенный государством в деятельности академии наук, также существенно усложнял занятия научными поисками.

 

Университеты в России учреждались не духовной властью (не церковью), а государством при содействии академии наук. Н. И. Пирогов в известной статье «Университетский вопрос» особо подчеркивал, что в России университеты не являются церковными учреждениями, позитивно оценивая именно этот факт [см.: 11, с. 14]. Это определяло наличие некоторых идеологических послаблений в контроле за научно-университетской деятельностью.

 

Утверждение духа исследования как такового и признание его общекультурной значимости на собственно российской почве выражалось первоначально в сфере социально-гуманитарного знания (преимущественно исторического). К исследованиям естественнонаучного характера в основном приобщались разночинцы (дети солдат, дьячков, иногда и крестьян), а литература, искусство, а также и история как своего рода художественная деятельность считались занятиями гораздо более достойными, т. е. подходящими для высших сословий. Монополией на изыскания в исторической сфере – сфере размышлений о судьбах России – обладали выходцы из дворянской среды. Более того, признание заслуг для разночинца на этом поприще было делом чрезвычайно сложным и, конечно, давало серьезный шанс приблизиться к категории «благородных», но при этом быть обреченным непрерывно доказывать свое право на эти занятия чрезмерной лояльностью к власти (как, например, историк М. П. Погодин).

 

Первые исторические труды, появившиеся еще в XVIII в. («История Российская» В. Н. Татищева, «Древняя Российская история» М. В. Ломоносова), отличались заметной тенденциозностью, выражая известные идеологические предпочтения авторов, но они знаменовали собой особый этап в развитии культуры, в деле созидания новых общественных ценностей. Надо отметить, что книга Ломоносова при этом обладала уже явными атрибутами научности: концептуальностью и обоснованностью суждений, опорой на факты и др. Автор, кроме того, дал широкую панораму исторических свидетельств о судьбах разных народов, проведя их обстоятельное сравнение.

 

В ряду рассматриваемых событий следует упомянуть возрастание интереса к национальной культуре, ее корням, к русскому языку, что было вызвано открытием и публикацией «Слова о полку Игореве». Это способствовало дальнейшему развитию в России института общественного мнения, начало которого связано с возникновением Московского университета. Знаменательной в этом плане стала деятельность Общества истории и древностей российских (1804) и Общества любителей российской словесности (1811), возникшие при Московском университете и явившиеся примером покровительства гуманитарной науке и заботы о повышении грамотности в русском обществе. В этот же период и в русле этих же тенденций возникают и общества по поддержке естественных наук (Общество испытателей природы, Минералогическое общество), главной задачей которых также было просветительство и поддержка ученых.

 

Надо отметить, что внимание к собственной истории в целом выражалось в этот период в собирании фактов, памятников русской истории, создании словарей, т. е. в основном в дотеоретических формах. Это относится и к такому значимому для российской культуры того времени проекту, как «История государства Российского» Н. М. Карамзина. С другой стороны, становление социогуманитаристики в России конца XVIII – первой трети XIX вв. при всей специфике этого рода познания способствовало укреплению позиций науки в российском обществе.

 

Безусловным образцом собственно научного подхода в области исторического познания стал труд С. М. Соловьева «История России с древнейших времен» (1851 – 1879). Его ученик В. О. Ключевский подчеркивал, что С. М. Соловьев стремился в первую очередь построить объяснение историческим явлениям, а точнее, показать генезис и преемственность социально-политических форм на конкретном историческом материале [см.: 5, с. 503 – 504]. Он принял парадигму исторического познания, сложившуюся в европейских научных школах, где он получил первоначальную подготовку. Парадигма эта предписывала мыслить историю как целое, в чем и состояло достижение необходимых для научного познания целей объяснения.

 

Эту тенденцию в развитии русской исторической науки, в свою очередь, усилил сам В. О. Ключевский, внеся в нее известный дух позитивизма, а значит, и тяготение к социологии (к эмпирической – особенно). «Содержанием истории, как отдельной науки, специальной отрасли научного знания, – указывает историк, – служит исторический процесс, т. е. ход, условия и успехи человеческого общежития или жизнь человечества в ее развитии и результатах» [4, с. 31].

 

Интересны и формальные обстоятельства утверждения научности в университетском образовании. Так, в уставе, разработанном в начале XIX в. (1804), была провозглашена (конечно, в большей мере декларативно) автономия университета, а также и необходимость соединения в нем научной и образовательной деятельности. В частности, указывалось, что профессора должны способствовать усовершенствованию знаний, ежемесячно готовить научные доклады для обсуждения на Совете университета, профессорам предоставлялось и право выбора системы преподавания и др. В Устав 1804 г. «вошли требования к желающим занять должности профессоров и адъюнктов представлять свои сочинения – т. е. законодательно закреплены научные критерии к замещению профессорских должностей, означавшие, что эффективность преподавания в университете оценивалась именно с точки зрения участия профессоров в научном процессе» [2, с. 322].

 

В уставе специально оговаривалась также полезность отправки молодых ученых для обучения в университетах Европы, а также приглашения известных западных профессоров в российские университеты. Ту же практику закреплял и Устав 1835 г. Все эти меры существенно и позитивно повлияли на уровень исследовательской деятельности в университетах. Большую роль в развертывании данной тенденции сыграл Профессорский институт при Дерптском университете, ставший неким прообразом аспирантуры и докторантуры и важным звеном в поддержании научных связей России с Европой.

 

В 30-е – 40-е гг. XIX в. уже можно говорить о действии определенных, вполне сложившихся норм научно-университетской деятельности в России, которые постепенно объективировались в системе непрерывной подготовки научных кадров. Интересно отметить, что по указу Николая I в университеты на все факультеты, кроме медицинского, был запрещен прием недворянских детей. Это дало неожиданный эффект: пожалуй, самые большие достижения в исследовательской деятельности были сделаны во второй половине XIX в. как раз на медицинском поприще. Речь в первую очередь идет о Н. И. Пирогове, С. П. Боткине, И. М. Сеченове и др. Российские медики явились родоначальниками огромного числа новых подходов врачевания, объясняющих основные функции и дисфункции организма, основателями научных медицинских школ мирового уровня. Они ввели теоретическое обоснование в медицинскую диагностику, которая прежде рассматривалась как сфера приложения интуиции, сочетаемой с практическим опытом доктора. Фактически им удалось вывести врачебное дело из рутины, в которую оно было загнано действиями тех, кто овладел набором лечебных приемов, но не был озабочен исследованием причин и предотвращением последствий заболеваний. Все эти исследователи одновременно приложили немало усилий для внедрения своего опыта в систему подготовки медицинских специалистов.

 

Отношения академической науки и университетского образования в российской модели оказались продуктивными благодаря тому, что отношения эти были изначально партнерские. В постниколаевской России уже были сняты сословные ограничения по приему студентов, а также возобновлена практика отправки молодых преподавателей на стажировку в Европу. В период 1855 – 1862 гг. профессорско-преподавательский состав был обновлен на 50% [см.: 1, с. 42].

 

В 1860-е гг. уже стала несомненным фактом «стационарная служба подготовки научно–педагогических кадров, или, в современном понимании, аспирантура», которая имела «двуединую научно–педагогическую основу» в лице солидного профессорского корпуса, подготовленного российскими и европейскими университетами [3, с. 82]. Благодаря новому (как считается, самому либеральному) университетскому Уставу позитивные для науки и университета тенденции усилились: увеличилось количество университетских кафедр, введены новые университетские курсы и др. Была организована новая волна стажировок, еще более значимая для русской науки. Достаточно назвать здесь таких естествоиспытателей, как Д. И. Менделеев, И. М. Сеченов, А. М. Бутлеров, А. П. Бородин, А. Н. Бекетов, А. Г. Столетов, К. А. Тимирязев и др. Каждый из них стал олицетворением собственной оригинальной научной школы, составившей блистательный вклад не только в российскую, но и в мировую науку.

 

При этом существенную роль в профессиональной деятельности ученых играла их общественно-политическая позиция. Исследователи отмечают, что в России середины XIX в. «влияние на выбор проблем для научного исследования оказывал и такой фактор, как активное участие профессоров и студентов в общественной жизни страны» [6, с. 133]. Большую роль в осмыслении миссии университетов и утверждении их позитивного образа в обществе в 60 – 70-х гг. XIX в. сыграла вызвавшая значительный общественный резонанс серия статей известных ученых, писателей и общественных деятелей – Н. Х. Бунге, К. Д. Кавелина, Н. И. Пирогова, А. Н. Бекетова, К. Д. Ушинского, Н. И. Костомарова. Все это способствовало тому, что в России складывался необходимый для развития науки климат социального одобрения.

 

В целом к этому времени сложились три различных образа науки. Первый образ соединял в себе западноевропейские стандарты научности – стандарты интернациональности, ценностной нейтральности, надындивидуальности. Такие представления были характерны для тех русских ученых, которые получили определенную подготовку в западных научно-образовательных центрах. Эти же представления обусловили популярность позитивизма в российской философии того периода.

 

В целом к началу ХХ в. именно такой образ науки доминировал в России. Он во многом обеспечил достижения и авторитет русской науки на мировой арене на рубеже XIX – XX вв. [см.: 13, с. 40]. Указанная модель науки не противоречила и практическим устремлениям, особенно характерным для русских ученых. Д. И. Менделеев, как известно, в образе ученого видел неразрывное единство живого дела и отвлеченного знания [см.: 10, с. 234]. Великий русский подвижник науки может считаться примером успешного ученого, доказавшего преимущество фундаментального теоретического научного поиска перед плоским эмпирицистским подходом. Одновременно он был и активным проводником научного знания в практику жизни.

 

Другой образ науки обусловлен народническими и неонародническими настроениями. Эти настроения были своеобразным наследием начального периода развития русской науки. Многие первые русские ученые, как отмечалось, в основном были представителями дворянского сословия, которые переносили в этические нормы науки дух дворянского кодекса чести с его сильной патриотической настроенностью. Их активная исследовательская деятельность в области отечественной истории определялась этим. Патриотичность вообще стала одной из характерных черт российского ученого. Однако для дворянства она была тождественна преданности существующей власти. Из дворянского патриотического долга не вырастала непосредственно идея долга перед народом, обществом в его целостности. Позже разночинцы построили более определенную, ориентированную на активную практическую деятельность систему идеалов, где особое место занимала идея долга перед «простым» народом. Этот долг виделся в просвещении народа и в борьбе с самодержавными устоями. Народническое движение, правда, не было решающим идеологическим фактором университетской жизни как таковой.

 

Следует выделить и третий образ науки, обусловленный культурно-историческими особенностями России. Это своеобразный образ-проект. Н. О. Лосский характеризуя такое представление о науке отмечал, что для многих русских интеллигентов конца XIX в. было свойственно «стремление осуществить своего рода Царство Божие на земле, без Бога, на основе научного знания» [9, с. 17 – 18]. Это представление откровенно антизападное и популистское: наука здесь предстает как сфера, единственным принципом бытия которой признается самобытность и народность, а также как следствие, единство с опытом и православными традициями сельской жизни. Особенно ярко такой образ науки представлен в учении философа-космиста Н. Ф. Федорова.

 

Думается, описанные образы науки, так или иначе, стали некоторыми следствиями общих дискуссий о цивилизационной судьбе России. В любом случае все представления о науке включали обоснование ее позитивной социальной роли (правда, роль эта конкретизировалась по-разному). Самим участникам научно-образовательного процесса в России – тем, кто непосредственно трудился в системе российской высшей школы и занимался исследованиями – была в целом присуща искренняя заинтересованность в полноценной реализации принципа научности. Будущее российского университета и достижения отечественной системы образования уже в ХХ веке определялись во многом обстоятельствами становления ее органичного союза с наукой.

 

С 20-х гг. XX в. началась вторая – советская – эпоха научно-образовательной деятельности. К середине ХХ в. она была построена по общей схеме большого социалистического (сугубо государственного) предприятия. Идея служения Родине и народу не отменялась, а предстала идеей служения народному государству. Высокая теоретичность господствовавшей в советском обществе идеологии обеспечила поддержание должного (в отношении к мировому опыту) уровня научности образовательной сферы. В целом в советский период приоритетным был так называемый знаниевый (фундаменталистский) подход к формированию специалистов, показавший в целом свою продуктивность и мировую востребованность.

 

Однако кризис советского государства в 80 – 90-е годы ХХ века, а значит, кризис государственной науки и системы образования поставил эту сферу на грань выживания. Одновременно произошли и существенные изменения в системе мировой научной деятельности, где нарастала проблемно-дисциплинарная дифференциация и технологизация. Технонаука все более вытесняет прежнюю науку как фундаментальное миропознание, которое перестает рассматриваться как самодостаточный и авторитетный социокультурный феномен.

 

Классическому (знаниевому) подходу в образовании сейчас противопоставлен и внедряется подход (компетентностный подход), который можно назвать «технологической настройкой». Он ориентирует на овладение навыками эффективного (в материально-практическом отношении) поиска и приложения знаний. Многие проекты российских реформ в этом плане довольно радикальны.

 

В Великой Хартии европейских университетов (Magna Charta Universitatum, 1988), как известно, провозглашены четыре принципа. Два из них определяют единство педагогической и исследовательской деятельности, а также свободу последней. Отказ от этих принципов, видимо, может считаться отказом от самой идеи университетского образования, от идеи глубокого и целостного развития личности.

 

Список литературы

1. Аврус А. И. История российских университетов: курс лекций. Саратов: Колледж, 1998. – 128 с.

2. Андреев А. Ю. Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М.: Знак, 2009. – 640 с.

3. Иванов А. Е. Ученые степени в Российской Империи XVIII в. – 1917 г. М.: Институт российской истории РАН, 1994. – 198 с.

4. Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций / Послесловие комментарии А. Ф. Смирнова. М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2004. – 831 с.

5. Ключевский В. О. Сергей Михайлович Соловьев. // Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М.: Правда, 1990. – С. 499 – 513.

6. Кукушкина Е. И. Университеты и становление социологического образования в России // Социологические исследования. – 2002. – № 10. – С. 130 – 138.

7. Кутина Л. Л. Формирование языка русской науки: Терминология математики, астрономии, географии в первой трети XVIII века. М. – Л.: Наука, 1964. – 219 с.

8. Ломоносов М. В. Рассуждение о большей точности морского пути, читанное в публичном собрании императорской Академии Наук мая 8 дня 1759 года господином коллежским советником и профессором Михаилом Ломоносовым // Полное собрание сочинений. В 11 т. Т. 4. М. – Л.: Издательство АН СССР, 1955. – С. 123 – 186.

9. Лосский Н. О. Характер русского народа. В 2-х кн. Кн. 1. М.: Ключ, 1990 (репринтное издание 1957 г.). – 63 с.

10. Менделеев Д. И. Границ познанию предвидеть невозможно / Сост., вступ. ст. и коммент. Ю. И. Соловьева. М.: Советская Россия, 1991. – 592 с.

11. Пирогов Н. И. Университетский вопрос. Дополнение к замечаниям на проект нового устава Императорских Российских университетов. Санкт-Петербург: Типография Иосафата Огризко, 1863. – 85 с.

12. Северикова Н. М. Рассеять тьму «мрачной ночи невежества». Реформы М. В. Ломоносова в области образования и воспитания // Вопросы философии. – 2011. – № 11. – С. 127 – 131.

13. Филатов В. П. Образы науки в русской культуре // Вопросы философии. – 1990. – № 5. – С. 34 – 46.

 

References

1. Avrus A. I. History of the Russian Universities: The Course of the Lectures. [Istoriya rossiyskikh universitetov: kurs lektsiy]. Saratov, Kolledzh, 1998, 128 p.

2. Andreev A. J. Russian Universities of the XVIII – the First Half of the XIX Centuries in the Context of the University History of Europe [Rossiyskie universitety XVIII – pervoy poloviny XIX veka v kontekste universitetskoy istorii Evropy]. Moscow, Znak, 2009, 640 p.

3. Ivanov A. E. Academic Degrees in the Russian Empire of the XVIII Century – 1917. [Uchenye stepeni v Rossiyskoy Imperii XVIII veke – 1917 godu] Moscow, Institut rossiyskoy istorii RAN, 1994, 198 p.

4. Klyuchevskiy V. O. Russian History. Complete Course of Lectures. [Russkaya istoriya. Polnyy kurs lektsiy] Moscow, OLMA-PRESS Obrazovanie, 2004, 831 p.

5. Klyuchevskiy V. O. Sergey Mikhaylovich Solovyev [Sergey Mikhaylovich Solovev]. Istoricheskie portrety. Deyateli istoricheskoy mysli (Historical Portraits. Figures of Historical Thought). Moscow, Pravda, 1990, pp. 499 – 513.

6. Kukushkina E. I. Universities and the Formation of Sociological Education in Russia [Universitety i stanovlenie sotsiologicheskogo obrazovaniya v Rossii]. Sotsiologicheskie issledovaniya (Sociological Studies), 2002, № 10, pp. 130 – 138.

7. Kutina L. L. Formation of the Language of Russian Science: Terminology of Mathematics, Astronomy, Geography in the First Third Part of the XVIII Century [Formirovanie yazyka russkoy nauki: Terminologiya matematiki, astronomii, geografii v pervoy treti XVIII veka]. Moscow – Leningrad, Nauka, 1964, 219 p.

8. Lomonosov M. V. Thoughts about the Larger Accuracy of Seaway, Having Been Read in the Public Meeting of the Imperial Academy of Sciences on May, 8, 1759 by Collegiate Councilor and Professor Mikhail Lomonosov [Rassuzhdenie o bolshey tochnosti morskogo puti, chitannoe v publichnom sobranii imperatorskoy Akademii Nauk maya 8 dnya 1759 goda gospodinom kollezhskim sovetnikom i professorom Mikhailom Lomonosovym]. Polnoe sobranie sochineniy v 11 t. T. 4 [The Complete Works. In 11 vol. Vol. 4] Moscow – Leningrad, Izdatelstvo AN SSSR, 1955, pp. 123 – 186.

9. Lossky N. O. The Russian Character. In 2 Books, Book 1 [Kharakter russkogo naroda. V 2 kn. Kn. 1]. Moscow, Klyuch, 1990, 63 p.

10. Mendeleev D. I. It Is Impossible to Foresee Boundaries of Cognition [Granits poznaniyu predvidet nevozmozhno]. Moscow, Sovetskaya Rossiya, 1991, 592 p.

11. Pirogov N. I.University Problem. Supplements to the Criticism of the Project of New Regulations of Emperial Russian Universities. [Universitetskiy vopros. Dopolnenie k zamechaniyam na proekt novogo ustava Imperatorskikh Rossiyskikh universitetov], Saint Petersburg, Tipografiya Iosafata Ogrizko, 1863, 85 p.

12. Severikova N. M. To Dispel the Darkness of “Gloomy Night of Ignorance”. M. V. Lomonosov’s Reforms in Education [Rasseyat tmu “mrachnoy nochi nevezhestva”. Reformy M. V. Lomonosova v oblasti obrazovaniya i vospitaniya]. Voprosy Filosofii (Questions of Philosophy), 2011, № 11, pp. 127 – 131.

13. Filatov V. P. Images of Science in Russian Culture [Obrazy nauki v russkoy kulture]. Voprosy filosofii (Questions of Philosophy), 1990, № 5, pp. 34 – 46.

 
Ссылка на статью:
Куликова О. Б. Единство научной и образовательной миссии классического университета: российская специфика // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 1. – С. 45–56. URL: http://fikio.ru/?p=1566.

 
© О. Б. Куликова, 2015

УДК 130.2

 

Арефьев Михаил Анатольевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Санкт-Петербургский государственный аграрный университет», заведующий кафедрой философии и культурологии, доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

e-mail: ant-daga@mail.ru

196607, Россия, Санкт-Петербург – Пушкин, Петербургское шоссе, д. 2,

тел: 8 (812) 451 73 19.

Давыденкова Антонина Гилеевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Санкт-Петербургский государственный аграрный университет», заведующая кафедрой социологии, политологии и истории, доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

e-mail: ant-daga@mail.ru

196607, Россия, Санкт-Петербург – Пушкин, Петербургское шоссе, д. 2,

тел: 8 (812) 466 43 31.

Осипов Игорь Дмитриевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования Санкт-Петербургский государственный университет, заведующий кафедрой истории философии, доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

e-mail: idosipov@mail.ru

199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 7-9,

тел: 8 (812) 328 94 21, доб. 1841.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Существует значительный круг литературы, посвященной западноевропейской традиции консерватизма, однако относительно российской традиции количество исследований невелико. Профессионально, на философском уровне вопросами идеологии русского консерватизма занимаются по преимуществу историки русской философии: А. Ф. Замалеев, С. В. Лебедев, И. Д. Осипов, И. Н. Тяпин и др.

Результаты: Историческая традиция русского консерватизма стала теоретической основой для современной концепции неоконсерватизма. Наиболее важными чертами отечественного неоконсерватизма являются следующие: традиционализм, убежденность в необходимости сохранения сильной вертикали власти, не допускающей существенных изменений и реформирования; понимание идеологии западничества как главной угрозы русской культуре; убежденность в том, что единственным источником власти является народ Российской Федерации; восприятие социального бытия как установленного свыше порядка Вселенной; осознание духовной составляющей социального бытия и трактовка законов общества в рамках принципов креационизма и провиденциализма; приверженность ортодоксальному православию при уважении других традиционных религий России; осуждение радикально-либеральной и социалистической теории и практики, ориентация на Евразийское Экономическое Сообщество; положительное отношение к проникновению ценностей русской культуры в среду других народов многомиллионной страны и т. д.

Область применения результатов: Философия политики, история русской философии, история политических и правовых учений, политология, прикладные политические исследования.

Выводы: У истоков формирования и эволюции философии российского консерватизма и неоконсерватизма стояли знаковые фигуры и наследие крупнейших деятелей русской культуры, лидеры политических движений. Основной особенностью, придававшей русскому консерватизму своеобразие и самобытность, была трансформация европейских идей через православие. Широкое универсально-мировоззренческое содержание консерватизма объединяет все его национальные варианты: это апология суммы ценностей прошлого, примат целого над частным. Сегодня обращение к философии неоконсерватизма имеет не только теоретико-познавательное, но и практически-политическое значение как один из самых перспективных Ответов на современные цивилизационные, культурные, политические Вызовы.

 

Ключевые слова: консерватизм; консервативное восприятие времени; консерватизм как культура; традиционализм; почвенничество; неоконсерватизм.

Domestic Conservatism and Neoconservatism: the Universal and the Particular

 
Arefev Mikhail Anatolevich – Saint Petersburg State Agrarian University, Head of the Department of Philosophy and Cultural Studies, Doctor of Philosophy, Professor, Saint Petersburg, Russia.

e-mail: ant-daga@mail.ru

2, Peterburgskoe Shosse, Saint Petersburg – Pushkin, 196601, Russia,

tel: +7 (812) 451 73 19.

Davydenkova Antonina Gileevna – Saint Petersburg State Agrarian University, Head of the Department of Sociology, Political Science and History, Doctor of Philosophy, Professor, Saint Petersburg, Russia.

e-mail: ant-daga@mail.ru

2, Peterburgskoe Shosse, Saint Petersburg – Pushkin, 196601, Russia,

tel: +7 (812) 466 43 31.

Osipov Igor Dmitrievich – Saint Petersburg State University, Head of the History of Philosophy Department, Doctor of Philosophy, Professor, Saint Petersburg, Russia.

e-mail: idosipov@mail.ru

7-9, Universitetskaya nab., Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel: +7 (812) 328 94 21, extension 1841.

Abstract

Background: There exists a wide range of literature on West-European tradition of conservatism, but as for the Russian tradition, the number of studies is small. Professionally, on a philosophical level, the ideology of Russian conservatism has been studied mainly by Russian philosophy historians: A. F. Zamaleev, S. V. Lebedev, I. D. Osipov, I. N. Tapin and others.

Results: The historical tradition of Russian conservatism has formed the theoretical basis of a modern conception of neoconservatism. The most important characteristics of Russian neoconservatism are as follows: traditionalism, the confidence of a necessity to preserve a rigid vertical (unitarian) structure of government power not willing to change and reform its ideas and attitudes; the consideration of western ideology as the main threat to Russian culture; the belief that the only source of power is the people of the Russian Federation; social being perception as the perpetual order of the Universe; the realization of the spiritual component of social being and the treatment of social laws within the scope of creationism and providentialism; the adherence to orthodoxy while respecting the other traditional religions in Russia; the conviction of radical, liberal and socialist theories and practices; Eurasian Economic Community orientation; positive attitude towards Russian culture penetration into different cultures of peoples living in the multimillion country.

Research implications: Philosophy of politics, history of Russian philosophy, history of political and legal studies, political science, applied political research.

Conclusion: The heritage of the prominent figures of Russian culture, leaders of political movements is considered to be the source of the formation and evolution of the philosophy of Russian conservatism and neoconservatism. The main feature that gave Russian conservatism its uniqueness and identity was the transformation of European ideas by means of orthodoxy. Broad universal philosophical meaning of conservatism explains all its national variants, viz. the apology for the values of the past, the primacy of the whole over the private. Nowadays the reference to philosophy of neoconservatism is not only of epistemological, but of political importance, being one of the most promising answers to modern civilization, cultural and political challenges.

 

Keywords: conservatism; conservative perception of time; conservatism as culture; traditionalism; nationalistic trend in philosophy; neoconservatism.

 

Все 90-е годы прошлого столетия постсоветская политическая элита тешила себя иллюзией о ненужности какой-то объединяющей, быть может, даже государственной, социально-политической идеологии. Это нашло свое отражение в ныне действующей Конституции Российской Федерации, где прямо присутствует тезис о плюрализме различных идеологий. В статье 13 Основного Закона прописано: «1. В Российской Федерации признается идеологическое многообразие. 2. Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной» [1, с. 7]. «Тучные», благодушные годы первого десятилетия двадцать первого столетия, вплоть до экономического кризиса 2008 года, способствовали сохранению этой иллюзии. Однако конец десятых годов и начало двадцатых годов показали, что страна столкнулась с такими вызовами и цивилизационными рисками современности, которые потребовали определиться в этом вопросе. И на повестку дня стала выходить идеология и практика правящих партий, которая по своим параметрам соответствует неоконсервативной линии. Для прояснения этого вопроса, на наш взгляд, следует обратиться к истории формирования и развития отечественных консервативных идей.

 

Консерватизм представляет собой одну из старейших и влиятельных идеологий в Европе, и вместе с тем в науке нет единого мнения по поводу его характерных особенностей. Так, некоторые исследователи выделяют либеральный, умеренный и правый консерватизм [см.: 13, с. 47]. Другие говорят о двух типах консерватизма: ценностном (ориентирующемся на сохранение основополагающих общественных ценностей) и структурном (исходящем из того, что стабильность обеспечивается общественными структурами) [см.: 3, с. 97]. Во многом данное понятийное разнообразие отражает динамизм и изменчивость социальных процессов, которые вызывают необходимость адаптации консерватизма к новым социально-политическим реалиям. Консерватизм как идеология должен приспосабливаться, видоизменяясь и воспринимая нечто для себя важное даже у своих идейных оппонентов. В результате появляются синкретичные идеологические формы: либеральный консерватизм, консервативный либерализм, революционный консерватизм и т. д. [см.: 5]. Таким образом, идеология консерватизма убедительно продемонстрировала возможность своего развития как сплав ценностей, философско-теоретических идей и соответствующей социальной политики.

 

Консерватизм целесообразно рассматривать в двух смыслах: широком и узком. В широком смысле он может быть понят как некое вечное и универсальное мировоззрение. Исследователи справедливо полагают, что «консервативные начала можно усмотреть на самых различных этапах развития человеческого общества» [11, с. 51] и «заметить элементы консерватизма у Платона, Аристотеля, и у древних мыслителей» [9]. Следуя этой же логике, Н. А. Бердяев писал: «Консерватизм поддерживает связь времен, не допускает окончательного разрыва в этой связи, соединяет будущее с прошлым. Консерватизм имеет духовную глубину, он обращен к древним истокам жизни, он связывает себя с корнями, он верит в существование нетленной и неистребимой глубины» [2, с. 91]. Объективно консерватизм утверждает идею исторической преемственности и единства поколений, образуемой за счет воссоздания культурных традиций.

 

Если говорить о консерватизме в узком смысле как о сложившейся относительно стройной и структурированной системе взглядов, то исходной точкой его рождения является XVII век. Именно в это время можно увидеть появление политического консерватизма как сочетания идейного и организационного начал, направленного против Реформации и английской буржуазной революции 1640-х годов. Для российской консервативной традиции характерна именно широкая трактовка в понимании консерватизма как мировоззрения, связанного со стабильностью и исторической преемственностью. Мудрость консерватизма состоит в понимании того, что нет ничего вечного под луной. Тесная связь исторического взгляда и морального сознания стимулирует консерваторов на создание историософии морали. У большинства отечественных консерваторов мы можем найти примеры обращения к «спасительным обычаям, правилам и мыслям народным» (Карамзин) и морального суда над действительностью. Консерватизм – мировоззрение, в котором в той или иной форме отстаивается идея субстанции и примат целого над частным. Субстанцией могут выступить разные феномены: человеческий род, государство, нация, народ, община, социальная группа, вследствие чего консерватизм можно определить как социальную онтологию по преимуществу, его универсализм является отражением социального единства, в отличие от рационального универсализма в либерализме.

 

Экскурс в историю европейского консерватизма показывает, что он вырастает на основе традиционализма, хотя и не сводится к нему. Традиционализм зачастую трактуется как «универсальная психологическая позиция, которая проявляется у различных индивидов в виде тенденции держаться за прошлое и как страх перед обновлением». Однако эта психологическая тенденция может обрести особую функцию в социальном процессе. До поры до времени индивиды являются бессознательными носителями этого инстинктивного традиционализма, но в случае серьезной угрозы традиционному миропорядку дремлющая психическая энергия, можно сказать, переходит в политическую. Так рождается определённая политическая философия. Иначе говоря, консерватизм «есть не что иное, как вариант традиционализма, который стал сознательным» [10, с. 4]. Консерватизм делает упор на соблюдение ценностей патриотизма, государства, норм морали, дисциплины и порядка, семьи, религии, коллективизма, – это мировоззрение, направленное против радикального прогресса и ломки устоев общества.

 

По вопросу о времени и обстоятельствах зарождения российского консерватизма существует несколько точек зрения. Б. В. Глинский полагает, что «консервативная партия» в России существовала, по крайней мере, в 1730 г. [см.: 4, с. 57]. По мнению В. Ф. Мамонтова, российский консерватизм возник на рубеже XVIII – XIX вв. [см.: 8, с. 3]. Можно согласиться с тем, что в XVIII веке были представители консервативной мысли – А. И. Сумароков, Г. Р. Державин, М. М. Щербатов, однако следует признать, что в это время фактически отсутствовали условия для организационного и идейного оформления консерватизма. Дореволюционный русский консерватизм в своём генезисе прошел два этапа: период раннего консерватизма первой половины XIX в. и второй этап – пореформенный. Консерватизм в России возник как реакция на реформы и в связи с Французской революцией и распространением идей либерализма. В этом он похож на европейский консерватизм, но отличало его ценностное своеобразие, специфическая категориальная структура мировоззрения. Ранний русский консерватизм имел следующие концептуальные формы: просвещенный консерватизм Н. М. Карамзина, славянофильство и доктрина официальной народности С. С. Уварова, С. П. Шевырева, М. П. Погодина. Содержательно данный консерватизм был эклектичен, в воззрениях отечественных консерваторов были причудливо перемешаны средневековые представления, характерные для крепостников, с идеями европейского Просвещения.

 

Русский консерватизм может рассматриваться как специфический вариант общеевропейского течения консервативной мысли в условиях России – страны с устойчивыми социокультурными традициями, с одной стороны, и быстрыми темпами модернизации – с другой. Можно выделить различные социальные группы носителей консервативного сознания. К. Д. Кавелин писал: «Существенная разница между консерватизмом в том смысле, какой мы ему придаем, и в том смысле, какой ему приписывается у нас весьма часто, заключается в том, что в последнем он опирается на какой-нибудь идеал, начало и во имя их отстаивает и охраняет существующее; консерватизм же как принцип стоит за существующее не во имя какого-нибудь идеала или начала, а потому только, что нет ввиду лучшего, или не выяснилось, как к нему перейти. Не будучи доктриной, консерватизм – великая сила. У нас публика и народ величайшие, неумолимые консерваторы» [7, с. 1037]. Б. Н. Чичерин полагал, что носителями «охранительных начал» в России были дворянская знать и крестьянство, и «чем более они отдалены от общих центров и привязаны к своим местным интересам, чем ниже их образование, тем упорнее держатся в них уважение к преданиям, любовь к старине, господство обычая и отвращение от всяких нововведений» [14, с. 240]. Консерватизм в России был укоренен в традиционных церковно-дворянских кругах, но также мог иметь и верхушечный интеллектуально-интеллигентский или бюрократический характер.

 

Рассматривая идейные истоки русского консерватизма, нельзя не заметить, что в основании консервативной идеологии лежали идеи и ценности отечественной формы православия. Так, присущий русским консерваторам иррационализм опирался на православный принцип непостижимости Бога рациональным путем. Кроме того, они восприняли и аксиологические устремления в философско-исторических взглядах восточного христианства. При этом именно православие придавало русскому консерватизму своеобразный, самобытный характер, так как идеи, воспринимавшиеся у западных мыслителей, во многом трансформировались под его влиянием. В частности, романтическая идея органичности нашла своеобразное преломление в учении о соборности славянофилов и философии всеединства В. С. Соловьева.

 

Мощный толчок развитию философии русского консерватизма дали идеи славянофилов, в особенности Н. Я. Данилевского. В свою очередь, идеи Данилевского подхватило и продолжило «охранительное и зиждительное» направление русского монархизма (К. Н. Леонтьев, М. Н. Катков, Л. А. Тихомиров и др.). В пореформенный период (после 1861 года) все российские идеологии приобрели большую мировоззренческую определённость. Специфика пореформенного консерватизма состоит в теоретическом разнообразии, в это время появляется целый спектр концепций: от неославянофильства до монархизма и почвенничества. Всё это свидетельствует о бурном развитии идеологии консерватизма в России. В конечном итоге во второй половине XIX в. в лагере консерваторов оказались видные писатели, крупные историки и известные философы-государственники. Можно выделить следующие течения пореформенного консерватизма: неославянофильство (С. Ф. Шарапов, И. С. Аксаков, Д. Н. Шипов), почвенничество (Ф. М. Достоевский, Н. Н. Страхов, А. А. Григорьев), монархизм, или охранительное течение (М. Н. Катков. К. П. Победоносцев, К. Н. Леонтьев, В. П. Мещерский). Следует назвать и русский национализм, представленный М. О. Меньшиковым, В. М. Пуришкевичем, П. Е. Ковалевским.

 

Рассматривая идеи, изложенные в сочинениях отечественных консерваторов, можно тезисно сформулировать аксиологию русского консерватизма:

 

Во-первых, это уважение к органическим, естественным формам жизни, приоритет общего, государственного, национального интереса над личным.

 

Во-вторых, сильный властный порядок, реализованный в иерархически организованной государственности, отражающей естественное социальное неравенство. Иерархия порядка власти выступала альтернативой горизонтальной упорядоченности права. Консерваторы выступали за просвещенный авторитаризм, где реализуется приоритет обязанностей над индивидуальными свободами и правами: социальный порядок оказывается мерой свободы. Выступая за целостность власти, консерваторы были принципиальными противниками демократии, разделения власти и верховенства права. Сильное государство признавалось опорой социальной стабильности и нравственного воспитания.

 

В-третьих, в русском консерватизме значимой признается ценность нации. Особый интерес вызывает решение национальной проблемы в русском консерватизме, русскость однозначно отождествляется с православностью и государственностью.

 

В-четвертых, в числе консервативных ценностей следует назвать ценность традиции, обычая. В консерватизме утверждалась ценность культурного традиционализма как основы эволюционных социальных изменений и саморегуляции общества; привычки и чувства признавались фундаментальными силами в обществе и в жизни человека.

 

В-пятых, консерватизм в культурном отношении выступал за единство в многообразии и против многообразия в единстве. Онтология консервативности выражалась в соловьевском принципе «всеединства».

 

В-шестых, такая разновидность консерватизма как духовный консерватизм синтезировала ценность охранения с ценностью духовной свободы и творчества личности. Например, Ильин полагал, что внутренняя свобода духа ни в коем случае не предполагает отрицания авторитета и дисциплины, но человек, не достигший ее и не сумевший внутренне освободиться, не заслуживает политической свободы [см.: 6, с. 108]. Именно внутренняя свобода, по его мнению, дает возможность человеку приобрести свое духовное достоинство.

 

Постсоветская действительность вызвала к жизни отечественную, уже неоконсервативную, традицию. Так, например, профессор из Вологды И. Н. Тяпин в своей диссертации «Философско-исторические идеи российского политического консерватизма XIX – начала XX в.» (2009) указывает в качестве родовой черты российского неоконсерватизма его восприимчивость к новациям, способность осознавать и поддерживать процессы модернизации, готовность приспосабливаться к требованиям изменяющейся социокультурной ситуации и новым политическим реалиям [см.: 12].

 

Исходя из национальных признаков консерватизма, можно выделить следующие сущностные черты российского неоконсерватизма:

1. Традиционализм, особенно в политической сфере, что выражается в убеждении о необходимости сохранения сильной вертикали власти при допущении крайне ограниченных политических реформ, способствующих его оздоровлению и укреплению, но не изменению.

2. Западничество в его радикально-либеральной форме представляет основную угрозу для всех сторон российской самобытности, русской культуры.

3. Приверженность концепции сверхъестественного происхождения высшей государственной власти трансформируется в убеждение о том, что «носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является её многонациональный народ».

4. Представление об ограниченности, прерывности материального и духовного социально-антропологического прогресса.

5. Восприятие социального бытия как одного из проявлений установленного свыше порядка Вселенной, соединившего, с одной стороны, единство и целостность, с другой, – многообразие и противоречивость, в категориях религиозной диалектики (добро и зло, порок и добродетель), что стало следствием сохранения связи с метафизикой русского православия.

6. Социальный органицизм, особенность которого состоит в осознании специфики духовной составляющей социального бытия и трактовке социально-биологических законов в рамках принципов креационизма и провиденциализма.

7. Приверженность ортодоксальному православию как учению и как необходимой, но производной от государства общественно-политической силе, и в то же время уважение к традиционным религиям России, приверженность практике поликонфессионализма.

8. Соединение принципов социального иерархизма и корпоративизма на основе общих идеалов и ценностей многочисленных народов и народностей России.

9. Неприятие радикально-либеральной и социалистической теории и практики, наряду с признанием и пропагандой идеологии евразийства и политической ориентацией на Евразийское экономическое сообщество (ЕврАзЭС) как международную экономическую организацию ряда постсоветских государств, занимающуюся формированием общих внешних таможенных границ, выработкой единой внешнеэкономической политики, тарифов, цен и других составляющих функционирования общего рынка.

10. Признание значения культурных особенностей русского народа, исключительной роли русского языка как языка межнационального общения, соединенное с восприятием практики распространения ценностей других культур в российской социальной системе.

11. Положительное отношение к проникновению ценностей русской культуры в среду других народов многонациональной страны.

 

В качестве вывода отметим, что у истоков формирования и эволюции философии российского консерватизма и неоконсерватизма стояли знаковые фигуры и наследие крупнейших деятелей русской культуры, лидеры политических движений. Сегодня обращение к философии неоконсерватизма имеет не только теоретико-познавательное, но и практически-политическое значение как один из самых перспективных ответов на современные цивилизационные, культурные, политические Вызовы[1].

 

Список литературы

1. Конституция Российской Федерации (с изменениями от 9 июня 2001 года). – СПб.: Виктория плюс, 2003. – 64 с.

2. Бердяев Н. А. Философия неравенства // Русское зарубежье. Власть и право. – Л.: Лениздат, 1991. – С. 7 – 242.

3. Глинский Б. Б. Борьба за конституцию. 1612 – 1861. – СПб.: Издание Н. П. Карбасникова, 1908. – 619 с.

4. Замалеев А. Ф., Осипов И. Д. Русская политология: обзор основных направлений. СПб.: СПбГУ, 1994. – 208 с.

5. Ильин И. А. О свободе // Полное собрание сочинений. – Т. 1. – М.: Русская книга, 1993. – 400 с.

6. Кавелин К. Д. Собрание сочинений, в 4 т. – Т. 3. – СПб.: Типография М. М. Стасюлкеича, 1899. – 649 c.

7. Мамонтов В. Ф. К вопросу о зарождении консерватизма в России // Российский консерватизм: теория и практика. – Челябинск: Челябинский госпедуниверситет, 1999. – С. 3 – 12.

8. Рахшмир П. Ю. Эволюция консерватизма в новое и новейшее время // Новая и новейшая история. – 1990. – № 1. С. 48 – 62.

9. Рахшмир П. Ю. Три консервативные традиции: общее и особенное // Исследования по консерватизму. Выпуск 2. Консерватизм в политическом и духовном измерениях. – Пермь: Издательство ПГУ, 1995. – С. 4 – 17.

10. Русский консерватизм / Под ред. В. Я. Гросула. – М.: Прогресс-традиция, 2000. – 442 с.

11. Тяпин И. Н. Философско-исторические идеи российского политического консерватизма XIX – начала XX в. – Вологда: ВоГТУ, 2008. – 215 с.

12. Френкин А. А. Западногерманские консерваторы: кто они? – М.: Международные отношения, 1990. – 216 с.

13. Чичерин Б. Н. Социология. – Тамбов: Тамбовполиграфиздат, 2004. – 465 с.

 

References

1. The Constitution of the Russian Federation [Konstitutsiya Rossiyskoy Federatsii]. Saint Petersburg, Viktoriya plyus, 2003, 64 p.

2. Berdyaev N. A. The Philosophy of Inequality [Filosofiya neravenstva]. Russkoe zarubezhe. Vlast i pravo (Russia Abroad. Power and Right). Leningrad, Lenizdat, 1991, pp. 7 – 242.

3. Glinskiy B. B. The Struggle for Constitution. 1612 – 1861. [Borba za konstitutsiyu. 1612 – 1861]. Saint Petersburg, Izdanie N. P. Karbasnikova, 1908, 619 p.

4. Zamaleev A. F., Osipov I. D. Russian Political Science: the Review of the Basic Directions [Russkaya politologiya: obzor osnovnykh napravleniy]. Saint Petersburg, SPbGU, 1994, 208 p.

5. Ilin I. A. About Freedom [O svobode]. Polnoe sobranie sochineniy. Tom 1 (Complete Works. Vol. 1). Moscow, Russkaya kniga, 1993, 400 p.

6. Kavelin K. D. Works, in 4 vol. Vol. 3 [Sobranie sochineniy, v 4 t. T. 3]. Saint Petersburg, Tipografiya M. M. Stasyulkeicha, 1899, 649 p.

7. Mamontov V. F. To the Question of Conservatism in Russia Genesis [K voprosu o zarozhdenii konservatizma v Rossii]. Rossiyskiy konservatizm: teoriya i praktika (Russian Conservatism: Theory and Practice). Chelyabinsk, Chelyabinskiy gospeduniversitet, 1999, pp. 3 – 12.

8. Rakhshmir P. Y. Evolution of Conservatism in Modern and Contemporary History [Evolyutsiya konservatizma v novoe i noveyshee vremya]. Novaya i noveyshaya istoriya (Modern and Contemporary History), 1990, № 1. pp. 48 – 62.

9. Rakhshmir P. Y. Three Conservative Traditions: Common and Particular [Tri konservativnye traditsii: obschee i osobennoe]. Issledovaniya po konservatizmu. Vypusk 2. Konservatizm v politicheskom i dukhovnom izmereniyakh (The Investigations of Conservatism. Volume 2. Conservatism in Political and Spiritual Dimensions). Perm, Izdatelstvo PGU, 1995, pp. 4 – 17.

10. Grosul V. Y. (Ed.) Russian Conservatism [Russkiy konservatizm]. Moscow, Progress-traditsiya, 2000, 442 p.

11. Tyapin I. N. Philosophical and historical Ideas of Russian Political conservatism in the XIX – Early XX Century [Filosofsko-istoricheskie idei rossiyskogo politicheskogo konservatizma XIX – nachala XX veka]. Vologda, VoGTU, 2008, 215 p.

12. Frenkin A. A. West German Conservatives: Who Are They? [Zapadnogermanskie konservatory: kto oni?]. Moscow, Mezhdunarodnye otnosheniya, 1990, 216 p.

13. Chicherin B. N. Sociology [Sotsiologiya]. Tambov, Tambovpoligrafizdat, 2004, 465 p.



[1] Редколлегия не может согласиться с выводом об исторической перспективности или прогрессивности концепции консерватизма в современной России. В то же время развитие этого идеологического направления в эпоху информационного общества требует самого тщательного исследования (прим. главного редактора).

 
Ссылка на статью:
Арефьев М. А., Давыденкова А. Г., Осипов И. Д. Отечественный консерватизм и неоконсерватизм: общее и особенное // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 1. – С. 26–36. URL: http://fikio.ru/?p=1519.

 
© М. А. Арефьев, А. Г. Давыденкова, И. Д. Осипов, 2015

УДК 001.18+101.3

 

Булычев Игорь Ильич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Ивановский государственный политехнический университет», профессор кафедры философии и социально-гуманитарных дисциплин, доктор философских наук, профессор, Иваново, Россия.

E-mail: igor-algoritm@mail.ru

153037, Россия, Иваново, ул. 8 марта, 20,

тел.: 8 908 561 56 651.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Образ науки и стандарты научности изменялись от одной эпохи к другой, постоянно совершенствуясь и уточняясь. Ныне все настоятельнее становится потребность в очередной корректировке этих образов и стандартов. Эффективность школьного и вузовского обучения и воспитания напрямую зависит от существующей в обществе методологии и методики, глубины понимания специфики науки и особенностей ее формирующего воздействия на личность. Преподавание в школе или вузе непременно опирается на более или менее отрефлексированные стандарты научности.

Результаты: Ткань духовной (в т. ч. теоретической) деятельности включает в себя два базовых компонента: знание и оценку. Идеал научной строгости, ориентирующийся на однозначность и рациональность используемых в теории терминов, имеет известные пределы. Дело в том, что наука в принципе не может обойтись без образных, нестрогих и даже иррациональных компонентов. Ситуация со стандартами научности еще более усложняется при учете того, что социально-гуманитарные дисциплины (история, социология и т. д.) в принципе не могут обходиться без оценок и образов. Эта картина мира является научной, если она, как и естественнонаучная, базируется на соответствующих законах и отвечает эмпирическим, логическим или иным критериям истинности.

Область применения результатов: Предложенный подход позволяет скорректировать наши представления о современных стандартах научности и их применении в сфере образования.

Выводы: Наличие образно-оценочных факторов в научной картине мира ставит непростые задачи верификации ее на истинность и адекватность. Весьма наглядно это обнаруживается при подготовке, например, учебных пособий по отечественной истории. Социально-гуманитарная картина мира приобретает характер научной при ее соответствии всем совокупным фактам и тенденциям развития общественной практики.

 

Ключевые слова: наука; научная картина мира; знание; оценка; образ; стандарты научности.

 

On the Problem of the Modern Scientific Image Adequacy

 

Bulychev Igor Ilyich – Ivanovo State Polytechnic University, Professor of the Department of philosophy and socio-humanitarian disciplines, Doctor of Philosophy, Professor.

E-mail: igor-algoritm@mail.ru

20, 8 Marta st., Ivanovo, Russia, 153037,

tel: +7 908 561 56 651.

Abstract

Background: The images of science and scientific standards have been changing in the course of time, constantly improving and specifying. Nowadays it becomes evident that these images and standards should be corrected. The effectiveness of school and university education and training depends directly on the existing methodology and techniques, the profundity of science understanding and its influence on the personality. Teaching at school or university certainly relies more or less on reflected standards of science.

Results: Spiritual (theoretical) activity includes two basic components: knowledge and evaluation. Scientific accuracy, which is focused on unambiguousness and rationality used in the theory of terminology, has some limits. The fact is that science in principle cannot do without imaginative, non-strict, and even irrational components. The problem of scientific standards becomes even more complicated when taking into consideration that socio-humanitarian disciplines (history, sociology, etc.), in principle, cannot exist without ratings and images. This picture of the world is scientific if it is like science based on relevant laws and meets experiential, logical, or some other criteria of truth.

Research implications: The proposed approach allows us to adjust the understanding of modern scientific standards and their application in education.

Conclusion: The presence of figurative and evaluation factors in the scientific picture of the world, poses a difficult problem of verification of its validity and adequacy. This is revealed, for example, while writing textbooks on Russian history. The socio-humanitarian picture of the world becomes scientific in its compliance with all the facts and trends of social practice.

 

Keywords: science; scientific picture of the world; knowledge; evaluation; image; scientific standards.

 

Как известно, образ науки и стандарты научности изменялись от одной эпохи к другой, постоянно совершенствуясь и уточняясь. Ныне все настоятельнее становится потребность в очередной корректировке этих образов и стандартов. Очевидно, что эффективность школьного и вузовского обучения и воспитания напрямую зависит от существующей в обществе методологии и методики, глубины понимания специфики науки и особенностей ее формирующего воздействия на личность. Преподавание в школе или вузе непременно опирается на более или менее отрефлексированные стандарты научности. При недостаточной точности таких рефлексий преподавание грешит некоторой расплывчатостью и неопределенностью образов науки.

 

Данная ситуация в немалой степени обусловлена нерешенностью некоторых общих (философских, методологических) проблем. Критерии научности легче всего идентифицировать применительно к точным и естественным наукам. Здесь со всей очевидностью проявляется сущность науки как познавательной деятельности, основанной на знаниях. Между тем в последнее время появляются заслуживающие внимания публикации, которые заставляют усомниться в объективной истинности ряда теорий (теории относительности, квантовой механики и др.), которые считаются «фундаментальными» и на которых традиционно базируется научная и философская картины мира.

 

Весьма серьезной публикацией на эту тему является только что вышедшая из печати книга С. Н. Победоносцева [см.: 1]. В ней автор подвергает фактически радикальному пересмотру многие основополагающие положения современной научной и философской картин мира, начиная с возникновения Вселенной и формирования в ней основных форм движущейся материи, в т. ч. биологической и общественной. Масштабно показано несоответствие этих картин мира реальности в виду того, что не учитывается постоянная включенность процесса жизни на нашей планете в общий интеркосмический процесс и влияние (как позитивное, так и негативное) инопланетных цивилизаций. В результате вновь и вновь возникают вопросы о том, что такое познание и знание (их сущность и специфика); и можно ли в полной мере доверять сложившимся ныне нормам научного знания и соответствующим им образовательным стандартам?

 

Ткань духовной (в т. ч. теоретической) деятельности включает в себя два базовых компонента: знание и оценку. Своеобразной элементарной «клеточкой» науки выступает знание, простейшим и наиболее массовидным выражением которого является понятие. Последнее служит также основой для формирования суждений и умозаключений. Клеточке науки относительно противоположна клеточка искусства, а также аксиальных (социально-гуманитарных) форм знания. Наиболее концентрированной формой оценок выступает образ искусства.

 

Познание, как и его важнейший результат – научное знание, порой чересчур категорично представляют как совершенно безличное и безоценочное, фиксируемое в аксиологически нейтральных гносеологических суждениях. Этот тезис выглядит приемлемым, когда речь идет об эталоне научно-познавательной деятельности (математика, физика), но он совершенно неприменим к познавательной деятельности в целом. Так, описание исторических событий невозможно без оценочных суждений и категорий, в которых говорится о прогрессивности или непрогрессивности, гуманности или негуманности происшедшего.

 

Порой делаются попытки определить знание путем его противопоставления незнанию. Однако, скорее всего, данный подход не приведет нас к цели, ведь незнание представляет собой нечто такое, что находится вне и за пределами знания и познания. Иными словами, незнание не входит в ткань познавательной деятельности и, следовательно, находится за ее границами; там, где начинается незнание, заканчивается пространство человеческого познания.

 

В ряде справочных изданий, монографий, научных статей знание в том или ином аспекте отождествляют с научным познанием и истинным знанием, т. е. наиболее развитым и совершенным [см.: 2; 3]. Такая позиция близка к точке зрения «наивного реализма», считающего, что предметы и явления окружающего мира таковы, какими они нам представляются [см.: 4]. Между тем научное знание коренным образом отличается от вненаучного или ненаучного тем, что несет в себе не любое, а существенное знание об объекте и является строго определенным элементом теоретической системы. Нормативным выражением научного знания служат рефлексии, поддающиеся прямой эмпирической проверке. («Все живые организмы имеют клеточное строение. Клетки – это мельчайшие частицы живого растения». «Практически нет места на Земле, где бы не встречались бактерии. Они живут во льдах Антарктиды при температуре -83 °С и в горячих источниках, температура которых достигает +85 – +90 °C».) Между тем мифологические или религиозные рефлексии также должны быть причислены к знанию, хотя и не обязательно к верному, адекватному и проверенному общественно-исторической практикой. Иными словами, статус знания не может быть сведен к его объективному эквиваленту в форме научно доказанных истин. Субъективные представления людей (даже ошибочные) также не могут исключаться из общей совокупности человеческих знаний. В противном случае мы будем вынуждены все то, что находится за рамками строгой науки, отнести к формату незнания. Ныне в качестве особых форм знания стали рассматривать мистическое и оккультное знание, а также пара-знание и т. д. Возможно, эвристически значимым является понимание знания как духовного образования, обладающего сложной структурой и располагающегося в границах противоположности истина – заблуждение.

 

Знание (в любых формах) целесообразно рассмотреть в его противопоставлении оценке. В этом случае знание и оценка должны быть определены как элементарные клеточки соответственно познавательной и оценочной деятельности. Последняя существенно отличается от познавательной деятельности. Формы оценок, как и знаний, весьма многообразны. Они могут выступать как в понятийном, так и в непонятийном виде (живопись, музыкальные произведения и т. д.). Знание проявляется прежде всего в понятии, аналогично этому оценка нормативно конституируется в художественных образах. В справочных изданиях по эстетике и искусству справедливо отмечается, что художественное освоение мира носит образный характер, здесь возможны свои абстракции, но преобладает наглядность, непосредственность, общее передается через единичное. Каждый образ – это одновременно репрезентант действительности, выражающий общественные (а также групповые, профессиональные и др.) позиции художника, с которых он оценивает мир. Репрезентации в искусстве носят, в отличие от научно-аналитических рефлексий, синтезирующий («целостный») характер – синтезирующий как в отношении содержания образа, так и слитности в нем эмоций, мыслей, переживаний субъекта. Кроме того, абстракции в искусстве и эстетике подчинены, в конечном счете, оценочным компонентам. Художественная образность есть совокупность объективного и субъективного аксиального моментов.

 

Эстетический образ является, по своей сути, формой эмоциональной или рациональной оценки. Поэтому невозможно растворить или свести оценку к знанию, рассматривать оценку, особенно эмоционально-художественную, в качестве простой разновидности знания. В противном случае неизбежна неоправданная гносеологизация искусства и всей оценочной деятельности вообще, превращение ее в аналог познавательной деятельности. Как известно, подобная тенденция имеет вековые корни. Однако сегодня эта традиция становится все большим препятствием на пути адекватного понимания природы и сущности науки и искусства, равно как и оценочной деятельности в целом. Существующая традиция отождествления знаний и оценок, понятий и образов выражается в сведении последних к первым и в немалой степени обусловливается фактором относительности их противополагания. Понятия, как правило, не полностью лишены элементов образности, вследствие чего их точное определение является весьма затруднительным делом. В свою очередь, образы не лишены познавательного потенциала, что дает нам основание говорить о художественном знании и познании.

 

Полагаю, что наука и научная картина мира формируются, прежде всего, на базе понятий, тогда как образы имеют здесь вспомогательное значение. Напротив, искусство и художественная картина мира слагаются, в первую очередь, из образов (в том числе понятийных). Образ искусства отнюдь не представляет собой типично гносеологическое образование, более или менее адекватно отражающее объективную реальность. Он вполне может оказаться чрезвычайно сильным искажением этой самой объективной реальности.

 

Познание, особенно научное, имеет своей целью рационализацию знания, т. е. стремится к максимальному преодолению всего иррационально-хаотического, эмоционально-оценочного, субъективно-произвольного. Напротив, искусство стремится к преодолению объективизма и голого эмпиризма, рационального схематизма и дезаксиологизма. Абстракции в искусстве и эстетике подчинены, в конечном счете, оценочным компонентам: искусство постоянно создает все новые методы художественной иррациональности (футуризм, кубизм, поп-арт, сюрреализм и все прочее в том же роде). Каким образом субъект вырабатывает оценку там, где образы невербализованы, как, например, в живописи, танце, музыкальном произведении? Это мир ассоциаций. Человек, в конечном счете, с большей или меньшей степенью удачи переводит невербализованный язык ассоциаций в вербализованный (словесно-понятийный, нотный и пр.). При этом всегда остается тонкая духовная ткань, которую невозможно вербализовать.

 

В целом, образ, вероятно, бывает двух типов: аксиально-познавательным и оценочно-художественным. Первый присущ, главным образом, науке и философии; второй – собственно художественно-эстетической деятельности. Важной закономерностью оценочной деятельности является ориентация на упорядочение различных ее компонентов, в результате чего они приобретают целостный и завершенный характер. Именно действием этой закономерности объясняется возможность оценок трансформироваться при некоторых условиях в духовное образование, близкое по своей структуре к художественному образу. И, хотя понятия «оценочная» (понятийно-категориальная) и «художественная» (чувственно-образная) деятельность не тождественны, все же они во многом родственны. Хорошо известно, что в одних произведениях искусства оценка выражена предельно обнаженно, в других скрыта в глубинах художественного образа.

 

В различных видах художественной деятельности образно-оценочные ее составляющие представлены в специфических формах. В литературе и поэзии образы строятся на основе словесных вербальных конструкций; в музыкальном искусстве – на основе звуковых ассоциаций (на базе противопоставления мажора и минора). Искусство живописи предполагает контрастные краски яркого и темного спектра. Однако любые виды искусства объединяет наличие вербальных и невербальных, осознаваемых или неосознаваемых оценок, которые мы традиционно обозначаем терминами «прекрасное – безобразное», «возвышенное – низменное», «трагическое – комическое» и др. В духовной сфере вербальные виды художественной деятельности являются особо ценным артефактом для каждого народа или этноса. Это наследие проявляется в фольклоре, традициях и обычаях, произведениях литературы и искусства и т. д.

 

Вернемся, однако, к идеалам и стандартам научности. Идеал научной строгости, ориентирующийся на однозначность и рациональность используемых в теории терминов, имеет известные пределы. Дело в том, что наука в принципе не может обойтись без образных, нестрогих и даже иррациональных компонентов. Иными словами, существует постоянная гносеологическая потребность в их введении с целью обозначения новых фактов, гипотетических конструкций и отсутствия для этого в арсенале науки и научной картине мира необходимых терминов. Поэтому и появляются в самых строгих разделах науки «кротовые норы», «черные дыры» или «шизочастицы»! Таким образом, научное творчество помимо понятий и логических схем использует неформализуемые образы, нередко прямо апеллируя к собственно эстетическому сознанию и выдвигая в качестве научных критериев гармонию, симметрию и красоту. Тем самым подтверждается наличие в науке таких гносеологических элементов, которые далеки от идеалов предельной строгости и в которых наличествуют более или менее явно оценочно-эмоциональные интенции. Однако все эти и многие другие аналогичные факты не следует преувеличивать и отрицать общую гносеологическую разумность науки, ведь образно-оценочные компоненты, как правило, не играют здесь ключевой роли. По мере роста знания о природе изучаемого объекта эти компоненты постепенно обретают вполне рациональный и теоретически отрефлексированный характер.

 

Ситуация со стандартами научности еще более усложняется при учете того, что социально-гуманитарные дисциплины (история, социология и т. д.) в принципе не могут обходиться без оценок и образов. Что представляет по своей сути социально-гуманитарная картина мира? В первую очередь, научное (аналитическое) описание позитивных и негативных факторов человеческого существования. В ней производится не только познание, но и оценка положительных и отрицательных сторон производственной, экологической, демографической, космической и многих других видов деятельности человека, их влияния на нравственность и иные проявления природы человека. В обществоведческой картине мира дается оценка различным событиям прошлого и настоящего, разного рода политическим и общественным движениям, новым научным открытиям и многому другому.

 

Наличие в этой картине мира образно-оценочных факторов ставит непростые задачи верификации их на истинность и адекватность. Весьма наглядно это обнаруживается при подготовке, например, учебных пособий по отечественной истории. Несмотря на все усилия, пока не удается преодолеть трудности при создании школьного учебника, который в необходимой мере удовлетворил бы общественность и специалистов при освещении событий нашей истории, не говоря уже о мировой.

 

Что же делает социально-гуманитарную картину мира именно научной, а не вненаучной? Думается, ее соответствие или, напротив, несоответствие всем совокупным фактам и тенденциям развития общественной практики. Необходимо также напомнить, что оценки не сводятся к тезису и антитезису типа: хороший – плохой, добрый – злой и т. п. Оценка содержится в заключениях об эффективности или неэффективности (а также меньшей и большей эффективности), правильности или неправильности, обоснованности или необоснованности принятых мер и решений. Общество постоянно вырабатывает способы формализации оценочной деятельности, их количественного выражения. Эта тенденция во многом определяет научность (или ненаучность) той или иной гуманитарной картины реальности. Гуманитарная картина бытия является научной, если она, как и естественнонаучная, базируется на соответствующих законах и отвечает эмпирическим, логическим или иным критериям истинности.

 

Список литературы

1. Победоносцев С. Н. Информационное поле Вселенной раскрывает свои удивительные секреты: Кн.1 и 2. – Тамбов: Центр-пресс, 2014. – 163 с.; 70 с.

2. Философский словарь / Под ред. И. Т. Фролова. 6-е изд. – М.: Политиздат, 1991. – 560 с.

3. Философский энциклопедический словарь / Под ред. Е. Ф. Губского и др. – М.: Инфра-М, 1998. – 576 с.

4. Философия. Энциклопедический словарь / Под ред. А. А. Ивина. – М.: Гардарики, 2004. – 1072 с.

5. Фурса С. В. О структуре оценок в словесно-вербальных видах художественной деятельности // Ученые записки факультета экономики и управления. – Иваново: ИГАСУ, 2012. – Выпуск 23. – С. 255 – 271.

 

References

1. Pobedonostsev S. N. Information Field of the Universe Reveals Its Amazing secrets. Book 1 and Book 2 [Informatsionnoe pole Vselennoy raskryvaet svoi udivitelnye sekrety. Kniga 1 I kniga 2]. Tambov, Tsentr-press, 2014, 163 р. and 70 p.

2. Frolov I. T. (Ed.) Philosophical Dictionary [Filosofskiy slovar] Moscow, Politizdat, 1991, 560 p.

3. Gubskiy E. F. (Ed.) Philosophical Encyclopedic Dictionary [Filosofskiy entsiklopedicheskiy slovar]. Moscow, Infra-M, 1998, 576 p.

4. Ivin A. A. (Ed.) Philosophy. Encyclopedic Dictionary [Filosofiya. Entsiklopedicheskiy slovar]. Moscow, Gardariki, 2004, 1072 p.

5. Fursa S. V. About the Estimate Structure in Verbal Kinds of Artistic Activity [O strukture otsenok v slovesno-verbalnykh vidakh khudozhestvennoy deyatelnosti]. Uchenye zapiski fakulteta ekonomiki i upravleniya (Scholarly Notes of the Faculty of Economics and Management), Ivanovo, IGASU, 2012, Vol. 23, pp. 255 – 271.

 
Ссылка на статью:
Булычев И. И. К проблеме адекватности современного образа науки // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 1. – С. 37–44. URL: http://fikio.ru/?p=1431.

 
© И. И. Булычев, 2015

УДК 13(130.2)

 

Исаков Александр Николаевич федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования Санкт-Петербургский государственный университет, Институт философии, кафедра философской антропологии, доцент, кандидат философских наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

e-mail: aisakow@mail.ru

199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 7–9,

тел.:+7 921 655 67 99.

Авторское резюме

Состояние вопроса: В современной философии можно наблюдать встречное движение мысли, с одной стороны – от аналитики языка к новому пониманию сознания, а с другой – в обратном направлении, от феноменологии сознания к прагматической теории языка. Интересно, что обе интеллектуальные стратегии приходят к достаточно похожим результатам в виде идеи коммуникативной рациональности.

Результаты: Можно выделить три понятия сознания в философии языка Дж. Сёрля.

1. Сознание как «сечение в мире», граница между «значимым» и «незначимым».

2. Сознание как коллективная интенциональность, источник институциональных фактов в широком смысле.

3. Сознание личности, производящее особый класс институциональных фактов – «обещаний/обязательств» – значимых исключительно с позиции первого лица.

Область применения результатов: Актуальное исследование социальной реальности и рационального человеческого действия предполагает соединение анализа языка и анализа сознания в единой познавательной стратегии.

Выводы: На всех этапах развития своей теории для Сёрля принципиально важна идея тождества логической структуры языка и сознания.

 

Ключевые слова: Сёрль; сознание; интенциональность; философия языка; социальная реальность; рациональность.

 

Language and Consciousness in the Philosophy of John R. Searle

 

Isakov Alexander Nikolayevich Saint Petersburg State University, Department of Philosophy, Ph. D., Associate Professor, Saint Petersburg, Russia.

e-mail: aisakow@mail.ru

7–9, Universitetskaya nab., Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.:+7 921 655 67 99.

Abstract

Background: There is a possibility to observe the counter-movement of thought in modern philosophy. On one hand – from the dimension of language to the new understanding of consciousness, and on the other, in the opposite direction – from the phenomenology of consciousness to the pragmatic philosophy of language. It is symptomatic that both strategies share the idea of communicative rationality.

Results: There are three general concepts of consciousness in J. R. Searle’s philosophy of language.

1. Consciousness as “a cross-section of the world,” the boundary between “significant” and “insignificant.”

2. Consciousness as collective intentionality, the source of institutional facts in general sense.

3. Personal consciousness which produce a special class of institutional facts – “promises / commitments” – significant only in the first person terms.

Research implication: A topical study of social reality and rational human action involves the connection of language analysis and analysis of consciousness in the single cognitive strategy.

Conclusions: Throughout the development of the theory of Searle, it, in contrast to the position of Frege and Wittgenstein, came from the idea of the identity of the logical structures of language and consciousness.

 

Keywords: Searle; consciousness; intentionality; philosophy of language; social reality; rationality.

 

В современной философии можно наблюдать любопытное встречное движение мысли, с одной стороны, от аналитики языка к новому пониманию сознания (Поздний Витгенштейн, Д. Остин, Д. Сёрль, Д. Деннет), а с другой, в обратном направлении – от феноменологии сознания к прагматической теории языка (К.-О. Апель, Ю. Хабермас). Интересно, что обе интеллектуальные стратегии приходят к достаточно похожим результатам в виде идеи коммуникативной рациональности, предписывающей человеческому поведению, и в первую очередь – языковому, этическое значение. Позиция Сёрля интересна также с точки зрения постепенного расширения понятия сознания от некоторого минималистского допущения до идеи свободной личности, наделённой свободной волей и самосознанием. Сёрль исходит из теории речевых актов Д. Остина, согласно которой речевой акт представляет собой образец человеческого поведения вообще и является действием в трояком смысле. Во-первых, это локутивный акт, отсылающий к какому-либо положению дел в мире (референция), во-вторых, это иллокутивный акт, т. е. непосредственное языковое действие, обращённое к широкому конвенциональному базису коммуникации (перформатив: приказ, просьба, обещание и т. п.) и, в-третьих, это перлокутивный акт, сообщающий некоторый смысл и предполагающий взаимопонимание в более узком, не конвенциональном аспекте. Оригинальность Сёрля состоит главным образом в его теории значения, опирающейся на идею интенциональности речевого акта. Каждое речевое действие, с этой точки зрения, выражает некоторое интенциональное состояние сознания – убеждение, намерение или желание – и таким образом обладает производной от этого состояния сознания интенциональностью, т. е. оно имеет направленность на те же факты и положения дел. Но кроме указанной репрезентативной интенциональности, направленной на мир, речевой акт обладает интенцианальностью другого рода, а именно, интенциональностью так называемого «намерения значения». Последняя направлена не на мир, а на границу между значащими и не обладающими свойством значения фактами мира. Иначе говоря, на границу между языком в его физическом обличье акустических артикуляций и другими объективными фактами мира. Благодаря «намерению значения», речевой акт ничего не репрезентирует, но как бы предъявляет или, как пишет Сёрль, презентирует некоторую логическую (по мысли Сёрля) структуру, которая, во-первых, принадлежит сознанию, а во-вторых, делает возможным приписывать интенциональность звукам, линиям и другим способам овеществления языка. В данном случае Сёрль, как нам представляется, уточняет известное положение Витгенштейна, высказанное им в «Трактате»: «Предложение может изображать всю действительность, но не в состоянии изображать то общее, что у него должно быть с действительностью, чтобы оно могло изображать её – логическую форму» [2, с. 25], и далее: «Предложение показывает логическую форму действительности. Оно предъявляет её» [2, с. 25]. Иначе говоря, язык выражает факты мира в силу того, что он обладает тождественной с ним логической структурой, сама же эта структура не выразима в языке. Сёрль как бы опосредует указанную позицию Витгенштейна своим допущением сознания. Не мир как таковой, но только особые факты мира, а именно ментальные состояния, наделённые интенциональностью, обладают логической структурой. Как пишет Сёрль в своей главной работе: «Интенциональность отличается от остальных биологических феноменов тем, что обладает логической структурой…» [6, с. 121]. И в другом месте: «Интенциональные состояния наделены логическими свойствами в силу того, что они суть репрезентации; смысл в том, что состояния эти, подобно лингвистическим сущностям, могут обладать логическими свойствами таким образом и с тем успехом, с каким камни и деревья ими обладать не могут…. Поскольку интенциональные состояния, подобно лингвистическим сущностям и в отличие от камней и деревьев, суть репрезентации» [6, c. 121]. Описанная концепция значения позволяет философии языка безболезненно, как полагает Сёрль, опереться на допущения сознания. Дело в том, что сознание в данном случае не представляет собой какой-то особый регион фактов, но есть лишь некоторое, говоря языком математики, «сечение» в мире однородных в своей дискретности фактов. Однако, с другой стороны, только посредством этой линии язык чем-то отличается от других физических событий. Иначе язык был бы просто ещё одним видом информационного процесса. Критикуя теорию искусственного интеллекта и когнитивистскую редукцию сознания к его информационному аналогу, Сёрль указывает на принципиальную нередуцируемость и нерепрезентативность сознания, поскольку, как мы видели, сознание не есть особый факт мира, но лишь линия на его поверхности. Но, в конце концов, как отмечает Сёрль в книге «Открывая сознание заново», главный недостаток тех, кто не допускает сознание, состоит в том, что они не допускают сознание. Сёрль хочет сказать этой тавтологией, что допущение сознания есть простой естественный жест, который, с одной стороны, ведёт к более ясной концепции значения, а с другой – позволяет ответить на простой вопрос: если мы, подобно Витгенштейну, начинаем с оппозиции Язык и Мир, то почему Язык? Однако в ходе дальнейшей эволюции теории Сёрля его понимание сознания существенно усложняется.

 

Мы остановимся на двух, как нам представляется, наиболее существенных моментах этой эволюции, представленных двумя его работами: «Конструирование социальной реальности» (1995) и «Рациональность в действии» (2001). В основе социальной реальности, по мысли Сёрля, лежит способность людей в процессе совместной деятельности налагать на грубые факты мира (т. е. неодушевленные факты) режим некоторой идеальной целесообразности или, как выражается Сёрль, назначать статус-функции. Таким образом, люди создают на поверхности грубых физических фактов новую реальность, состоящую из «институциональных фактов». За этой новой реальностью стоит, во-первых, присущая человеческому сообществу (как результат биологической эволюции) коллективная интенциональность или «Мы интенциональность», а во-вторых, то, что Сёрль называет «конструктивными правилами» [см.: 7]. Последние имеют логическую форму: «Х нужно считать У в контексте С». Наличие конструктивных правил отличает человеческую социальность от коллективного поведения животных. Если последнее подчинено инстинкту, и его вариативность ограничена, то люди творчески конструируют свою реальность, используя соглашения, но, главное, практикуя свободные игровые формы поведения на основе «конструктивных правил». По мысли Сёрля, эти правила функционируют наподобие языковых игр Витгенштейна, т. е. они достаточно гибкие, никогда не осознаются полностью, как фиксированные контракты, и способны творчески изменяться в процессе своего последовательного применения (итерирования). В результате, возникают непредсказуемые нелинейные эффекты таким образом, что правила, служащие изначально поддержке институциональных фактов, могут их же и разрушать – например, правила денежного обращения и крах денежной системы. Именно так люди создают и разрушают институциональные факты своего мира. С точки зрения Сёрля, принципиально важно, что все институциональные факты являются фактами, зависимыми от языка. Отметим, что интерпретация этой зависимости – один из наиболее тонких моментов в теории Сёрля. Суть сильной лингвистической зависимости заключена, по мнению Сёрля, в природе конструктивных правил – «Х есть У в С». Здесь Х есть грубый факт мира, скажем, черта на земле или линия камней, а У – идеальный факт коллективного сознания, например, граница между двумя общинами. Для того чтобы правило успешно действовало, оно должно быть репрезентировано в форме коллективной интенциональности. Но язык и является, по сути, единственной такой формой, в которой грубые факты мира могут быть соотнесены с фактами коллективного сознания, поскольку язык и сознание тождественны по своей логической структуре, как мы это видели раньше. Другими словами, на том основании, что в речевых актах презентируется логическая структура состояний сознания, Сёрль делает вывод, что эти же речевые действия способны репрезентировать отношение грубых фактов и фактов коллективного сознания значимым для этого сознания образом. Обратим внимание, что в своей работе, посвящённой социальной реальности, в отличие от «Интенциональности», Сёрль, вводя понятие коллективной интенциональности, тем самым приписывает сознанию статус особой фактичности, а именно фактичности институциональной реальности коллективного сознания, но при этом продолжает настаивать на логическом тождестве языка и сознания [см.: 7]. Таким образом, теоретическая стратегия Сёрля меняется. Сознание – это всё-таки особый регион фактов (институциональных), но эта его особость не имеет специального логического статуса. С точки зрения логики, эти факты сознания имеют ту же логическую размерность (значимость), что и любые другие факты языка, т. е. грубые факты мира, наделённые значением, поскольку создаются в условиях принципиальной зависимости, всякой совместной деятельности от языка. Вне языка не возможна, с точки зрения Сёрля, ни общезначимая мысль, ни совместное действие. Можно сказать, что здесь в теорию Сёрля проникает ощутимый дух кантовской мысли, обнаруживающей необходимость как закон координации двух случайностей. В данном случае случайно коллективное сознание, взятое само по себе (так сказать, онтологически), также случайны грубые факты нашего мира, их физический масштаб и размерность, но необходимым является взаимосвязь того и другого в институциональной реальности человеческой жизни, и способом предъявления этой необходимости является язык. Важно, что язык, с точки зрения такого понимания, не содержит в себе закон «предустановленной гармонии», но сам по себе есть особого рода практика, игра, в которой некоторая гармония предъявляется как становящаяся в процессе совместной деятельности и её истории.

 

Данный ход мысли получает дальнейшее развитие и даже некоторую форму теоретической рефлексии в работе «Рациональность в действии». Здесь Сёрль формулирует собственное понимание смысла рациональности применительно к человеческому поведению. С его точки зрения, главная черта человеческого поведения состоит в отсутствии непрерывной причинности, связующей в единой последовательности убеждения, мотивы и действия. Или иначе, человеческое поведение – это всегда действие в условиях разрыва. Таких разрывов всего три. Первый связан с общим осмыслением ситуации и формированием рационального плана действия или предварительного намерения. Этот процесс не может продолжаться бесконечно и предполагает осознанный выбор некоторого конечного основания. Второй связан с переходом от предварительного намерения к самому действию, что предполагает скачок от предварительного намерения к намерению в действии. И, наконец, третий связан с временной структурой действия и с волевым усилием, необходимым, чтобы довести его до конца. Все три момента предполагают решение свободной воли, которое и заполняет разрыв. Человеческому поведению, как полагает Сёрль, естественно мыслить свободно мотивированным, однако последнее обстоятельство не делает его иррациональным. Суть рациональности в данном случае состоит в необходимом согласовании свободы и институциональной реальности, только в которой возможно полноценное человеческое действие. Как мы видели, фундаментальным условием существования самой институциональной реальности является язык, а фундаментальным условием согласования свободной воли личности и институциональной реальности социума выступает особая форма языкового действия (речевого акта), а именно, «обещание». Эта форма учреждает специфический класс институциональных фактов – «обязательств», которые, в свою очередь, являются внешними рациональными основаниями свободной воли, т. е. таким внешним основанием, которое с необходимостью становится внутренним мотивом, когда придёт время. Тем самым свободный субъект, личность предписывает своему действию дискретную структуру, соразмерную институциональной реальности. Как пишет Сёрль: «Чтобы организовать своё поведение и распоряжаться им, нам нужно создать класс сущностей, аналогичных желаниям по логической структуре, но притом независимых от желания. Нам требуется, коротко говоря, класс внешних факторов мотивации, которые бы представляли основания для действия… Такие сущности связывают рациональных существ только при том условии, что рациональные существа свободно создают их как обязывающие их самих» [5, с. 233].

 

Другими словами, допущение свободной личности и. соответственно, самосознания становится у Сёрля, в отличие от его первоначального минималистского допущения и в отличие от допущения фактов коллективного сознания, источником новых институциональных фактов («класса сущностей»), но, с другой стороны, по аналогии с минималистским допущением можно сказать, что здесь также сознание (личности) проводит некоторую границу, но уже внутри фактов, наделённых значением. Суть нового разграничения в том, что с одной стороны оказываются институциональные факты, значимые с позиции третьего лица, а с другой – обязательства, репрезентированные обещаниями, которые значимы исключительно от первого лица. Поскольку только, с точки зрения первого лица, обещание, данное в прошлом, создаёт мотив действия в настоящем. Или ещё, иначе говоря, только с позиции первого лица общезначимость языка в случае обещания является основанием для взаимности всех свободных субъектов, т. е. всех возможных позиций первого лица. С нашей точки зрения, данная концепция в целом аналогична кантовской идеи морали как значимой только от первого лица. Как мы помним, с точки зрения Канта, у нас нет общезначимых критериев морального поступка, т. е. критериев с позиции третьего лица. Единственный способ, которым человек может убедиться в существовании морали, – это собственный поступок от первого лица. Но обратим внимание, что, в отличие от Канта, Сёрль не приходит к представлению о «царстве целей» или союза всех разумных и свободных существ, который является, можно сказать, последним рефрентом кантовской философии. В противоположность такому трансцендентальному умонастроению, Сёрль принципиально дистанцируется от какой-либо привилегированной моральной позиции, он просто указывает на значение позиции первого лица в случае такой специфической языковой и поведенческой практики, какой является «обещание». Эта практика не трансцендентальна и общедоступна, а смысл её можно подвергнуть анализу, не прибегая к категориям этики. Однако в ходе этого анализа с необходимостью обнаруживается некоторое этическое по сути качество, присущее данной практике, а именно особая взаимность всех свободных субъектов, связывающая их в институциональной фактичности обязательств. Отметим, что позиция Сёрля отлична не только от Канта, но и от более современной философской стратегии К.-О. Апеля. Последний предлагает нам продолжить мысль Витгенштейна «совместно с Витгенштейном и против Витгенштейна» [1, с. 254], а именно он обосновывает необходимость дополнить мир языковых игр особой трансцендентальной игрой разума, только которая и может стать основанием взаимности свободных субъектов в мире наподобие кантовского «царства целей». Сёрль, как мы видели, против всяких трансцендентальных оснований.

 

Можно было бы, правда, возразить, что с общезначимостью языка связана лишь формальная взаимность несвободных субъектов. То, что в традиции французского структурализма Ж. Лакан называл господством означающего. По сути, такое отношение – это признание без взаимности. Напомним, что, согласно концепции Лакана, субъект конституируется своей бытийной недостаточностью в дискурсе большого Другого [см.: 3]. Другой в данном случае символизирует безличную фигуру неограниченного Господства, изъятием из которой может быть только безумие. Закон или дискурс Другого требует безусловного признания, но никогда не отвечает взаимностью. Понятно, что подходы Лакана и Сёрля к языку принадлежат разным теоретическим мировоззрениям, но, тем не менее, это различие как некий фон позволяет понять, возможно, что-то существенное и в позиции Сёрля. А именно тот факт, что с принципиальной для Сёрля точки зрения, как мы полагаем, этическая взаимность свободных субъектов и формальная взаимность как следствие общезначимости языка принципиально неразделимы, поскольку нельзя разделить процесс формирования человеческого поведения и условия формирования языка. Язык – это практика, и в том числе и не в последнюю очередь – практика свободы в условиях институциональной реальности. Суть этой практики состоит в том, что, давая обещание, человек как бы пересекает некоторую границу и открывает новую сферу значений с точки зрения первого лица и уже с этой позиции наделяет тривиальную общезначимость языка этическим смыслом взаимности свободных субъектов. Другими словами, человек учится свободе в многообразных языковых практиках, создавая всё новые формы обязательств и репрезентируя их посредством обещаний.

 

Подведём некоторый итог наших наблюдений. Как мы полагаем, в теории Сёрля, учитывая развитие его теоретической программы, можно выделить три понятия сознания.

1. Сознание как «сечение в мире», граница между «значимым» и «незначимым».

2. Сознание как коллективная интенциональность, источник институциональных фактов в широком смысле.

3. Сознание личности, производящее особый класс институциональных фактов – «обещаний/обязательств» – значимых исключительно с позиции первого лица.

 

Во всех трёх случаях для Сёрля принципиально важна идея тождества логической структуры языка и сознания. В первом случае это тождество позволяет опосредовать отношение Языка и Мира так, чтобы можно было ответить на вопрос: Почему Язык? Во втором позволяет понять, как язык способен репрезентировать отношение фактов сознания и физических фактов в мире и тем самым делает возможным само существование институциональной реальности. В третьем – позволяет провести границу уже внутри региона институциональных фактов и в принципе ответить на кантовский вопрос: как возможно помыслить свободу в царстве природы?

 

Список литературы

1. Апель К.-О. Трансформация философии. – М.: Логос, 2001. – 339 с.

2. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Философские работы. Часть 1. – М.: Гнозис, 1994. – С. 2 – 73.

3. Лакан Ж. Ниспровержение субъекта и диалектика желания в бессознательном Фрейда / Инстанция буквы в бессознательном или судьба разума после Фрейда. – М.: Логос, 1997. – С. 148 – 183.

4. Сёрль Дж. Открывая сознание заново. М.: Идея-Пресс, 2002. – 256 с.

5. Сёрль Дж. Рациональность в действии. М.: Прогресс-Традиция, 2004. – 336 с.

6. Searle J. R. Inntentionality: An Essay in the Philosophy of Mind. Cambridge: CambridgeUniversity Press, 1983. – 278 с.

7. Searle J. R. The Construction of Social Reality. New York: Free Press, 1995. – 256 с.

 

References

1. Apel K.-O. Transformation of Philosophy [Transformatsiya filosofii]. Moscow, Logos, 2001, 339 p.

2. Wittgenstein L. Logical-Philosophical Treatise [Logiko-filosofskiy traktat]. Filosofskie raboty. Chast 1 (Philosophical Works. Part 1). Moscow, Gnozis, 1994, pp. 2 – 73.

3. Lacan J. The Subversion of the Subject and the Dialectic of Desire in the Freudian Unconscious [Nisproverzhenie subekta i dialektika zhelaniya v bessoznatelnom Freyda]. Instantsiya bukvy v bessoznatelnom ili sudba razuma posle Freyda (Instance of a Letter in the Unconscious or Destiny of Sense after Freud). – Moscow, Logos, 1997, pp. 148 – 183.

4. Searle J. R. The Rediscovery of the Mind [Otkryvaya soznanie zanovo]. Moscow, Ideya-Press, 2002, 256 p.

5. Searle J. R. Rationality in Action [Ratsionalnost v deystvii]. Moscow, Progress-Traditsiya, 2004, 336 p.

6. Searle J. R. Inntentionality: An Essay in the Philosophy of Mind. Cambridge, CambridgeUniversity Press, 1983, 278 p.

7. Searle J. R. The Construction of Social Reality. New York, Free Press, 1995, 256 p.

 
Ссылка на статью:
Исаков А. Н. Язык и сознание в философии Дж. Сёрля // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 4. – С. 40–48. URL: http://fikio.ru/?p=1535.

 
© А. Н. Исаков, 2014