Tag Archives: Теория и история культуры

УДК 130. 2

 

Выжлецов Павел Геннадиевич – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», кафедра истории и философии, доцент, кандидат философских наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: vyzhletsov@mail. ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д. 15,

тел.: +7 (812) 708-42-13.

Выжлецова Наталья Викторовна – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», кафедра рекламы и современных коммуникаций, доцент, кандидат культурологии, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: maus72@mail.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д. 15,

тел.: +7 (812) 708-43-45.

Авторское резюме

Состояние вопроса: А. Р. Рэдклифф-Браун является одним из основателей структурного функционализма и современной социальной антропологии. В настоящее время структурно-функциональный анализ широко применяется в научном исследовании феномена общества. Под влиянием Малиновского и Рэдклифф-Брауна в структурном функционализме, прежде всего в британской социальной антропологии, полевые исследования стали сочетать с функционалистским теоретизированием.

Результаты: Основной вклад А. Р. Рэдклифф-Брауна в развитие антропологии связывают с применением «системного подхода» к изучению примитивных обществ и с «поворотом» социальной антропологии к сравнительному исследованию общественных структур. Он переосмыслил понятие, предмет и методы социальной антропологии. Основой теоретического подхода Рэдклифф-Брауна стало выделение системных характеристик общественной реальности. Сама же теория выстраивалась с помощью ряда понятий (социальная система, социальная структура, социальная функция, социальная эволюция), в разработку которых он также внес свой вклад. Рэдклифф-Браун определил предмет своих исследований как изучение социальной структуры и социальных отношений. Вследствие этого на месте человека-мастера оказалась группа людей, рассматриваемая с точки зрения различных форм коммуникации, выступающих в качестве основополагающего условия общественной жизни.

Область применения научных результатов: Учет различных аспектов интерпретации концепта общества и культуры расширяет познавательные возможности социальной и культурной антропологии, этнографии, этнологии, социологии, культурологии, теории культуры.

Выводы: Утверждение функционализма как направления в антропологии связано с переносом исследовательского интереса с проблем истории культуры на изучение культурных и социальных институтов. Указанные институты рассматривались в качестве структурных элементов культуры, и задача состояла в исследовании способов их функционирования, в изучении функций культуры. Сама же культура выступала как нечто производное от структуры общественных отношений и связей, как форма социальной жизни. Б. Малиновский и А. Р. Рэдклифф-Браун полагали, что явления культуры следует изучать по тем характеристикам, которые доступны наблюдению, т. е. с учетом их функции и формы. Поэтому функционализм выступил в качестве методологии полевых исследований и «сравнительного анализа культур». В поздних работах Рэдклифф-Браун воздерживался от употребления понятия «культура» самого по себе. Он осмысливал содержательную область культуры, как с точки зрения психологии, так и социологии. В области психологии Рэдклифф-Браун понимал ее как «процесс» (теорию «научения»). В сфере социологии и социальной антропологии он охарактеризовал культуру через «процесс культурной традиции» (то есть «передачи» языка, знаний, навыков и др.). Последователи Б. Малиновского и А. Р. Рэдклифф-Брауна подвергли критике некоторые особенности структурного функционализма – как чрезмерное подчеркивание равновесия и порядка в социокультурных системах, так и почти полное отсутствие историзма, т. е. исторического ракурса в их исследованиях. Результатом этой критики стали различные уточнения и преобразования функционального подхода.

 

Ключевые слова: А. Р. Рэдклифф-Браун; функционализм; структурный функционализм; антропология; социальная антропология; культурная антропология; природа; культура; общество; социальная структура; социальная функция; социальная эволюция; личность.

 

Structural and Functional Analysis of A. R. Radcliffe-Brown’s Society and Culture

 

Vyzhletsov Pavel Gennadievich – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Department of History and Philosophy, Associate Professor, Ph. D. (Philosophy), Saint Petersburg, Russia.

E-mail: vyzhletsov@mail. ru

15, Gastello st., Saint Petersburg, 196135, Russia,

tel: +7 (812) 708-42-13.

Vyzhletsova Natalia Viktorovna – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Department of Advertising and Modern communications, Associate Professor, Ph. D. (Theory of Culture), Saint Petersburg, Russia.

E-mail: maus72@mail.ru

15, Gastello st., Saint Petersburg, 196135, Russia,

tel: +7 (812) 708-43-45.

Abstract

Background: A. R. Radcliffe-Brown is one of the founders of structural functionalism and modern social anthropology. At present, structural and functional analysis is widely used in scientific research of the phenomenon of society. Malinowski and Radcliffe-Brown’s structural functionalism, primarily in British social anthropology, strongly influenced the fact that fieldwork was combined with functional theory.

Results: A. R. Radcliffe-Brown’s main contribution to the development of anthropology is associated with the use of a “systematic approach” to the study of primitive societies and “turning” social anthropology to a comparative study of social structures. He reinterpreted the concept, subject and methods of social anthropology. The basis of Radcliffe-Brown’ theoretical approach was the identification of system characteristics of social reality. The theory itself was formulated with the help of a number of concepts (social system, social structure, social function, social evolution), to the development of which he also contributed. Radcliffe-Brown determined the subject of his research as a study of social structure and social relations. In consequence, the homo faber turned out to be a group of people, considered in terms of various forms of communication, acting as the fundamental condition of public life.

Implications: The integration of various aspects of the interpretation of society and culture concepts expands the cognitive capabilities of social and cultural anthropology, ethnography, ethnology, sociology, culturology, culture theory.

Conclusion: The adoption of functionalism as a trend in anthropology is associated with transferring research interest from the problems of culture history to the study of cultural and social institutions. These institutions were considered to be structural elements of culture, and the task was to learn the ways of their functioning, in the study of culture. Culture itself acted as something derived from the structure of social relations and links, as a form of social life. B. Malinowski and A. R. Radcliffe-Brown believed that the phenomena of culture should be studied according to those characteristics that are available to monitoring, i. e. taking into account their function and form. Therefore, functionalism became a methodology for fieldwork research and a “comparative analysis of cultures”. In his later works, Radcliffe-Brown refrained from using the notion of “culture” itself. He comprehended the content domain of culture, both from the point of view of psychology and sociology. In the field of psychology, Radcliffe-Brown understood it as a “process” (the theory of “learning”). In the field of sociology and social anthropology, he characterized culture as the “process of cultural tradition” (i. e. “translation” of the language, knowledge, skills, etc.). The followers of B. Malinowski and A. R. Radcliffe-Brown criticized certain peculiarities of structural functionalism, such as great emphasis on balance and order in sociocultural systems, and the almost complete absence of historicism, i. e. the historical perspective in their research. The result of this criticism was the various refinements and transformations of the functional approach.

 

Keywords: A. R. Radcliffe-Brown; functionalism; structural functionalism; anthropology; social anthropology; cultural anthropology; nature; culture; society; social structure; social function; social evolution; personality.

 

1. Характеристика функционализма

Утверждение функционализма как направления в антропологии связано с переносом исследовательского интереса с проблем истории культуры на изучение культурных и социальных институтов. Эти институты рассматривались в качестве структурных элементов культуры, и задача состояла в исследовании способов их функционирования, иначе говоря, в изучении функций культуры. Сама же культура выступала как нечто производное от структуры общественных отношений и связей. Такое понимание культуры сложилось не без влияния социологии Э. Дюркгейма [10, с. 18].

 

Родоначальники функционализма в области британской социальной антропологии Б. Малиновский и А. Рэдклифф-Браун полагали, что явления культуры следует изучать по тем характеристикам, которые доступны наблюдению, т. е. с учетом их функции и формы. Поэтому функционализм выступил в качестве методологии полевых исследований и «сравнительного анализа культур» [10, с. 19]. Вместе с тем представители данного направления не считали, что оно противоречит как эволюционизму, так и диффузионизму.

 

В функционализме акцент делается на изучении элементов культуры либо как частей культурной системы (структуры), либо как их функций [3, с. 37].

 

Само название направления происходит от термина «функция». Развернутые теории, разрабатывавшие варианты функционального подхода, появились в социальных науках лишь в XIX в. Они создавались преимущественно в русле становящегося социологического знания такими авторами, как О. Конт, Г. Спенсер, Э. Дюркгейм.

 

В частности, именно Г. Спенсер заложил основания функционалистского терминологического аппарата (термины «структура», «функция» и др.) и оказал принципиальное влияние на развитие функционального подхода.

 

Э. Дюркгейм, в свою очередь, попытался избавиться как от биологизированной модели, связанной с уподоблением общества организму, так и от приписывания обществу некоторой заранее заданной цели развития, т. е. телеологизма [9, с. 177]. Так, в частности, у О. Конта конечной целью развития общества выступало удовлетворение потребности в достижении согласия [3, с. 38].

 

Э. Дюркгейм, пытаясь преодолеть подобное представление, настаивал на том, что для постижения «корней» явлений нужно их изучать с точки зрения «функций». При этом у него имело место антипсихологическое понимание функции: «Функция социального факта может быть только социальной, т. е. она заключается в создании социально полезных результатов» [9, с. 178]. Исследователи утверждают, что именно в связи с этим положением возникли принципиальные разногласия между Б. Малиновским и А. Рэдклифф-Брауном – первый от него отказался, а второй его воспринял [9, с. 178].

 

В контексте сопоставления идей родоначальников функционализма следует обозначить принципиальные идеи и значение концепции Б. Малиновского. Сам Малиновский представлял свою функциональную теорию как теорию культуры [3, с. 48]. Функциональный анализ должен был послужить строгому научному рассмотрению культуры как основному объекту антропологии и этнологии. При этом даже в таком систематизирующем исследовании как «Культура: критический обзор понятий и определений» А. Кребера и К. Клакхона (1952) не учтены все аспекты концепта культуры у Б. Малиновского [17, p. 815].

 

Прежде всего, в своих определениях культуры Малиновский опирался на предшествующую научную традицию, в первую очередь на идеи Э. Тайлора. Поэтому культура выступала у него как совокупность взаимосвязанных элементов («целостное образование»): институтов, продуктов, идей, привычек, ценностей, технических процессов и т. д. Но Малиновский не отделял друг от друга культуру и социальную структуру так четко, как это проделал Рэдклифф-Браун. У первого из названных социальную организацию следует понимать фактически только как часть культуры [17, p. 815].

 

Кроме того, культура, по Малиновскому, есть вторичная искусственная среда («инструментальный аппарат»), позволяющая удовлетворять базовые потребности. Наконец, идея Малиновского, что «факт становится фактом культуры тогда, когда индивидуальный интерес перерастает в систему организованных действий, принятых в том или ином обществе» [15, с. 38], вызвала резкую критику Л. Уайта. По мнению последнего, в основе культуры лежит не организованность действий, а исключительно человеческая способность создавать и воспринимать символы [2, с. 83].

 

В итоге, Малиновский дополнил и конкретизировал функциональный анализ культуры институциональным подходом. Институты как единицы организации складываются вокруг некоторых потребностей и осуществляют определенные функции в культуре. Они не связаны с какой-то одной потребностью и осуществляют их интегральное удовлетворение.

 

Таким образом, Малиновский сформулировал несколько дефиниций культуры – функциональную (инструментальную) и институциональную, которые следует рассматривать во взаимосвязи [3, с. 49].

 

Подчеркнем, что в поздних работах Рэдклифф-Браун воздерживался от употребления понятия «культура» самого по себе, и обратимся к основным положениям его концепции. При этом отметим, что в отличие от Б. Малиновского в соотношении понятий «структура – функция» он сконцентрировал внимание на первом термине. Более того, в противовес воззрениям Малиновского Рэдклифф-Браун назвал себя «антифункционалистом», хотя значение функционализма в его работах велико и он относится к родоначальникам этого направления в антропологии.

 

2. Интеллектуальная биография

Альфред Реджинальд Рэдклифф-Браун (1881–1955), по мнению Э. Эванс-Причарда, стал «выдающейся фигурой в мире антропологии» [16, с. 244], одним из основателей современной британской социальной антропологии и функционализма.

 

К его основным работам относят две монографии, – «Жители Андаманских островов» (1922) и «Социальная организация австралийских племен» (1948), а также многочисленные статьи и очерки. Часть очерков вошла в сборник «Метод социальной антропологии» (1958). Известность получил и сборник «Структура и функция в примитивном обществе» (1952), а ученики Рэдклифф-Брауна опубликовали его лекции, которые составили книгу «Естественная наука об обществе» (1957).

 

По свидетельству Эванс-Причарда, «Альфред Рэдклифф-Браун получил образование в бирмингемской школе имени короля Эдуарда, а затем в кембриджском Тринити-колледже, где он защитился по курсу психологии и этики. В Кембридже он познакомился с Риверсом и Хэддоном, направившими его интересы в сторону социальной антропологии. Позже на него оказала большое влияние французская социология, особенно сочинения Дюркгейма» [16, с. 244].

 

Исследователи отмечают, что У. Риверс и А. Хэддон считаются важными фигурами в истории английской социальной антропологии. Они внесли вклад в ее формирование в качестве профессиональной дисциплины. Так, благодаря усилиям А. Хэддона антропология была впервые введена как предмет преподавания в Кембриджском университете. В свою очередь, У. Риверс разработал генеалогический метод изучения родства, определив одно из основных направлений развития антропологии до 1970-х годов. Кроме того, У. Риверс и А. Хэддон вовлекли в антропологию многих ученых, среди которых были А. Рэдклифф-Браун, Г. Бейтсон, У. Перри [4, с. 316].

 

После окончания университета Рэдклифф-Браун занялся полевыми исследованиями на Андаманских островах (1906-1908) и в Западной Австралии (1910-1912). Эти исследования принесли ему известность, благодаря чему он стал сотрудником Тринити-колледжа и членом-корреспондентом Королевского антропологического института [7, с. 327].

 

Согласно Эванс-Причарду, Рэдклифф-Браун впоследствии «…работал в университетах Кейптауна, Сиднея, Чикаго, Оксфорда, Александрии, Сан-Паулу, Грейамстауна и Манчестера. Он также недолго преподавал в Йоханнесбурге, а в Лондоне читал лекции в ЛШЭПН и Университетском колледже. Его учение, таким образом, распространилось весьма широко» [16, с. 244]. В частности, с 1931 по 1937 гг. Рэдклифф-Браун руководил кафедрой социальной антропологии в Чикагском университете и активно способствовал ознакомлению американских антропологов со «структурно-функциональными идеями» французской социологической школы (Дюркгейм, Юбер, Мосс и др.) [7, с. 327].

 

Научные заслуги А. Р. Рэдклифф-Брауна были высоко оценены: он был избран первым президентом Британской ассоциации социальных антропологов и президентом Королевского антропологического института.

 

Современные исследователи связывают основной вклад А. Рэдклифф-Брауна в развитие антропологии с «системным подходом» к изучению примитивных обществ, а также с «поворотом» социальной антропологии к сравнительному исследованию общественных структур [7, с. 327].

 

3. Социальная антропология

Обращаясь, в частности, к идеям Дж. Фрэзера, он переосмысливал понятие, предмет и методы социальной антропологии. Сам Дж. Фрэзер делал акцент на изучении лишь примитивных обществ.

 

Согласно Рэдклифф-Брауну, «социальную антропологию можно определить как исследование природы человеческого общества путем систематического сравнения обществ разных типов, уделяющее… внимание более простым формам общества, существующим у примитивных, туземных, или бесписьменных народов» [12, с. 205] (из незаконченного учебника по социальной антропологии, 1950–1955 гг.).

 

Есть основания считать, что для него исследование «природы» общественного явления предполагало выяснение структуры и функций последнего. Так, согласно Рэдклифф-Брауну, «несомненно, одна из целей социальной антропологии состояла в том, чтобы понять природу человеческих институтов… узнать, как они работают» [12, с. 78] («Нынешнее состояние антропологических исследований», президентское обращение к секции «Н» Британской ассоциации развития науки, прочитанное по случаю 100-летия ее основания в Лондоне в 1931 г.). То есть, изучение специфики общества предполагало ответ на вопрос: «Как они “работают”?» [12, с. 78].

 

Вместе с тем, он выделял предмет исследования социальной антропологии: «Это общая теоретическая наука о социальных институтах: праве, религии, политической и экономической организации и т. д.» [12, с. 158] («Предмет и границы социальной антропологии», 1944). Рэдклифф-Браун считал ее «естественной наукой об обществе», а программа создания последней оформилась в лекциях, прочитанных в Чикаго в 1937 г. [7, с. 328].

 

В связи с этим особо выделяют чикагский период его научной деятельности, датируемый 1931-1937 гг. Свидетельством этого периода стали, в частности, лекции Рэдклифф-Брауна, собранные его учениками и составившие затем книгу «Естественная наука об обществе» (1957).

 

В это время Рэдклифф-Браун разработал теоретические и методологические основания новой социальной антропологии и в духе Э. Тайлора и Дж. Фрэзера определил ее цель: изучение всеобщих общественных законов [6, с. 277]. То есть, если до 1930-х гг. он считал культуру объектом исследования социальной антропологии, то впоследствии в качестве такового выступило общество. Причем в 1937 г. на семинаре Рэдклифф-Браун заявил, что культура не обладает самостоятельной реальностью, а является лишь одной из характеристик общественной жизни [6, с. 277].

 

Основу естественной науки об обществе составило представление о «естественной системе». Исследователи отмечают, что, согласно Рэдклифф-Брауну, каждая наука изучает определенный класс систем, которые являются ее специфическим предметом исследования. Предметом социальной антропологии выступают «социальные системы», которые рассматриваются как часть природы. Поэтому социальная антропология относится к естественным наукам. Вместе с тем общественные системы самостоятельны, имеют особую природу, поэтому законы, в соответствии с которыми они существуют, не сводятся ни к биологии, ни к психологии.

 

В процессе познания социальная антропология должна пользоваться методом, сходным с методами естественных наук. Для Рэдклифф-Брауна это «опытно-индуктивный» метод, свободный от оценочных суждений, и включающий в себя такие процедуры общенаучного характера, как наблюдение, классификация, генерализация (обобщение) [7, с. 328].

 

Прежде чем охарактеризовать указанный метод, необходимо учесть обстоятельство, связанное с переосмыслением подхода и задач социальной антропологии. Так, Рэдклифф-Браун указал на принципиальное различие между методами «историческим» и «генерализирующим», а также между науками – этнологией и социальной антропологией. Он подверг критике распространенный в антропологии метод исторической реконструкции, направленный на изучение происхождения и развития социальных и культурных явлений. Рэдклифф-Браун считал этот метод ненадежным из-за того, что в бесписьменных обществах отсутствуют документы, необходимые для объективного исследования, а также потому, что историческая реконструкция не позволяет выработать то знание, которое можно применить на практике [7, с. 328].

 

Поэтому Рэдклифф-Браун полагал целью этнологии реконструкцию социальной и культурной истории и назвал ее «идиографической» наукой. Признавая значение предшествующих исследований, он оценивал главную задачу социальной антропологии как теоретическое понимание общественных явлений, называя ее «номотетической» наукой [7, с. 328].

 

А. Р. Рэдклифф-Браун, в частности, охарактеризовал «новейшую» социальную антропологию так: «Она рассматривает любую культуру как интегрированную систему и изучает функции… социальных институтов, обычаев и верований как составных частей такой системы. Она применяет к человеческой жизни в обществе генерализирующий метод естественных наук, пытаясь сформулировать лежащие в ее основе общие законы и объяснить… феномен… изучаемой культуры как частный случай какого-то общего или универсального принципа. Новейшая антропология… наука функциональная, генерализирующая и социологическая» [12, с. 104] («Нынешнее состояние антропологических исследований», 1931 г.).

 

Под «общими законами» он понимал обобщения, касающиеся «фактов или событий» [7, с. 328], а сам процесс познания общественных и культурных явлений осмысливался им как подведение под такое обобщение.

 

Социальная антропология должна формулировать обобщения двух типов: во-первых, относящиеся к условиям существования обществ, социальных систем или форм общественной жизни – это законы «социальной статики»; во-вторых, касающиеся устойчивых характеристик общественных изменений, т. е. законы «социальной динамики» [13, с. 14–15]. Для того чтобы прийти к формулировке указанных законов, антропология должна использовать «опытно-индуктивный» метод получения знаний. При этом Рэдклифф-Браун основывался на понимании индукции Уэвеллом, согласно которому она предполагает применение ясных понятий к фактам, сочетая в себе как процедуру обобщения, так и уточнения терминов [7, с. 328].

 

Этот метод включал в себя:

— наблюдение, направленное на получение фактов;

— формулировку гипотезы для объяснения последних;

— проверку гипотезы с помощью повторного обращения к полевым исследованиям;

— проверку, продолжающуюся до тех пор, пока на основе гипотезы не будет сформулирована теория.

 

Иначе говоря, указанный метод предполагал использование процедур наблюдения, классификации и обобщения [7, с. 328].

 

Вместе с тем создание «общих законов» невозможно без метода сравнения, т. е. исследования сходства и различий между социальными и культурными явлениями. Рэдклифф-Браун связывал с этим методом существо социальной антропологии и считал его универсальным. В частности, он утверждал: «Итак, для новой антропологии сравнительный метод является методом получения обобщений. В вариациях какого-либо института и обычая в одном регионе мы стремимся отыскать, что является общим для всего этого региона или типа. Сравнив достаточное число разных типов, мы открываем еще более общие единообразия, и таким путем мы можем прийти к открытию принципов или законов, универсальных для всего человеческого общества» [12, с. 128] («Нынешнее состояние антропологических исследований», 1931 г.). Иными словами, открытие «универсальных» законов является последней целью метода сравнения.

 

Следует также отметить, что Рэдклифф-Браун считал социальную антропологию отраслью социологии как общей науки об обществе и называл ее также «сравнительной социологией». Развитие антропологии он связывал как с разработкой теории, так и с данной в опыте реальностью. Так, исследователи отмечают, что для Рэдклифф-Брауна теория представала как «связная и логически согласованная система технических терминов», а под эмпирической реальностью Рэдклифф-Браун понимал «процесс социальной жизни» [7, с. 329]. Именно взаимосвязь с реальностью благодаря эмпирическим исследованиям позволит социальной антропологии избежать ошибки реификации, то есть «утраты конкретности» [7, с. 329].

 

Исследователи отмечают, что основой теоретического подхода Рэдклифф-Брауна стало выделение системных характеристик общественной реальности. Сама же теория выстраивалась с помощью ряда понятий, в разработку которых он внес свой вклад. К последним, в частности, относят такие термины как «социальная система», «социальная структура», «социальная функция», «социальная эволюция» и др. [7, с. 329].

 

4. Социальная структура и личность

А. Р. Рэдклифф-Браун рассматривал «социальную систему» как своего рода сеть отношений между людьми. Эти отношения проявляются в их поведении друг с другом и поэтому доступны наблюдению. Любое общественное явление необходимо изучать как часть соответствующей системы, в соотнесении с ней.

 

Те свойства общественной системы, которые регулярно проявляются в ней, Рэдклифф-Браун называл «социальными структурами». Это понятие стало центральным в его теории, особенно в поздних работах.

 

Он считал, что «конечными… элементами социальной структуры являются индивидуальные человеческие существа, фигурирующие в социальной жизни как действующие лица, или персоны. Сама же структура представляет собой расстановку лиц по отношению друг к другу. <…> В конечном счете, социальная структура проявляется либо во взаимодействиях между группами (например, когда одна нация идет войной на другую), либо во взаимодействиях между лицами» [12, с. 261–262] (из незаконченного учебника по социальной антропологии).

 

Согласно Рэдклифф-Брауну, исследование «социальных структур» принципиально, так как все общественные и культурные события либо оказываются ее проявлениями, либо находятся с ней в причинно-следственных отношениях: «Итак, социальную структуру необходимо определять как преемственную во времени упорядоченную расстановку лиц в отношениях, определяемых или контролируемых институтами, т. е. социально установленными нормами или образцами поведения» [12, с. 275] (из незаконченного учебника по социальной антропологии).

 

«Социальные структуры» состояли из индивидов, групп распределения индивидов по классам, например, вожди и простолюдины, отношений между двумя лицами («диадических»), например, господин и слуга.

 

В различных обществах «социальные структуры» организованы по-разному, что требует особых исследований. Одной из основных задач социальной антропологии Рэдклифф-Браун считал «классификацию типов структурных систем» [7, с. 329].

 

Неотъемлемым свойством «социальной структуры» он считал ее устойчивость во времени, называя совокупность таких свойств «структурной формой». В отличие, например, от Э. Дюркгейма, Рэдклифф-Браун связывал представление о «социальной функции» не с потребностями, а с необходимыми условиями существования общества, в частности, с институтами. Так, ожидание того, что индивид будет следовать в своем поведении принятым в обществе обычаям, правилам, нормам, он охарактеризовал термином «институт» – например, институт семьи. При этом он считал, что в общественной жизни каждый человек одновременно выступает как в качестве индивида, так и личности, т. е. «персоны».

 

Под «индивидом» Рэдклифф-Браун понимал человека как «биологический организм». Термином «персона» обозначалась совокупность общественных связей человека, а вся совокупность отношений и связей характеризовалась понятием «социальная личность». Если биологически человек остается тождественным самому себе, то как «социальная личность» он может значительно изменяться [7, с. 330].

 

В ранних работах Рэдклифф-Браун относил культуру к «форме социальной жизни», включая в ее содержание совокупность правил, основывающихся на доверии, общие символы, например, мифы и произведения искусства, общие особенности чувствования и мышления, в частности, связанные с верой [7, с. 330].

 

Принципиальной чертой культуры он считал также культурные традиции, обеспечивающие передачу знаний, умений, верований от поколения к поколению. В определенном обществе таких традиций может быть множество. Поэтому, согласно Рэдклифф-Брауну, культура присуща исключительно человеку. Социальные же явления, предполагающие сходство между организмами, могут быть и у животных [7, с. 330].

 

Вместе с тем он сравнивал функцию культуры в общественной жизни с той, которую осуществляет инстинкт в жизни биологической. Рэдклифф-Браун считал, что культура есть лишь черта, проявление социума, которую можно наблюдать через человеческое поведение. В поздний период своей деятельности он пришел к мысли, что культура не имеет самостоятельного существования и, как следствие, что наука о культуре не может быть создана [7, с. 330].

 

5. Дискуссия между А. Рэдклифф-Брауном и Л. Уайтом

В данном контексте примечательна критика А. Рэдклифф-Брауном идей Л. Уайта, в том числе с точки зрения спора между выдающимся представителем британской социальной антропологии, с одной стороны, и американской культурной антропологии, с другой.

 

Например, Л. Уайт критиковал социологов в целом: «…социологи думают о культуре как о поведении, как о социальном процессе или взаимодействии… Однако они редко когда (если вообще когда-либо) поднимаются до уровня рассмотрения культуры как отличного от других и отдельного класса супрапсихологических, супрасоциальных явлений, как процесса sui generis со своими собственными законами. Короче говоря, они не могут подняться над наукой об обществе и увидеть науку о культуре. <…> Будучи социологами, они и по определению, и по традиции посвящают себя изучению общества, социального взаимодействия» [14, с. 98].

 

Обращаясь к критике идей Рэдклифф-Брауна, Уайт отмечал, что тот не смог «оценить понятие науки о культуре» [14, с. 109]. Однако, по Уайту, Рэдклифф-Браун все же применял культурологический подход в книге «Социальная организация австралийских племен» и в «Методах этнологии и социальной антропологии», проводя различие «между “социальной антропологией” и психологией» [14, с. 111].

 

Отметим также, что в качестве своих предшественников культурологов Уайт часто называл: Тайлора, Дюркгейма, Крёбера, Лоуи, Уисслера [14, с. 112].

 

Далее, Уайт критиковал социологический характер антропологии Рэдклифф-Брауна, в частности, следующее высказывание: «Он спрашивает: “Возможна ли наука о культуре? Боас говорит, что нет. Я с ним согласен. Науки о культуре быть не может”. Однако говорит он, наука об обществах возможна, и именно такова подлинная цель социального антрополога. Радклифф-Браун очень ловко вносит путаницу, называя культуру абстракцией» [14, с. 109].

 

В качестве примера Уайт подчеркивал, что «слова» представляют собой не абстракции, а «культурные черты», которые наделены «символическим значением» [14, с. 109–110]. Ниже он уточнял: «Культурные черты – это очень реальные вещи: это те объекты, акты, формы, чувства и идеи, которые и могут восприниматься в качестве реальных вещей, и являются таковыми» [14, с. 110].

 

В свою очередь, Рэдклифф-Браун критиковал классификацию наук, представленную Уайтом («психология, социология, наука о культуре» [11, с. 83]) и предлагал разграничить их предметные области, исходя из социологического подхода. По Рэдклифф-Брауну, Уайт фактически свел социологию к психологии и критиковал первую за то, что она не способна «стать наукой о культуре» [11, с. 84].

 

Рэдклифф-Браун утверждал: «Лучший способ разграничить разные отрасли науки – это соотнести их с классами эмпирических систем, которыми они… занимаются, имея в виду, что задача каждой отрасли науки состоит в открытии общих характеристик соответствующего класса эмпирических систем» [11, с. 84].

 

Отсюда следовало, что психология изучает психические системы, а социология пытается «выявить общие характеристики социальных систем» [11, с. 84].

 

Также Рэдклифф-Браун подчеркивал, что составляющими общественных «систем» выступают «персоны» («англичанин, отец, каменщик, член профсоюза, методист») [11, с. 84], а, например, не формы поведения. Он утверждал: «Социальная система есть система ассоциации персон в социальной структуре. Социолог изучает обнаруживающиеся у людей формы ассоциации» [11, с. 84].

 

Обращаясь к проблеме культуры в поздний период, Рэдклифф-Браун стремился избежать использования термина «культура» самого по себе. Например, он определял ее с точки зрения психологии как «процесс», вследствие чего эта наука исследует «процесс культуры», что есть, «фактически, теория научения» [11, с. 84].

 

В свою очередь в центре внимания социолога находится «процесс культурной традиции»: «Реальностью, к которой я считаю применимым слово “культура” как социолог, является процесс культурной традиции, т. е. процесс, посредством которого в… социальной группе или социальном классе передаются от персоны к персоне и из поколения в поколение язык, верования, идеи, эстетические вкусы, знания, навыки и разного рода обыкновения (“традиция” означает “передачу”). Социолог… обязан изучать всевозможного рода культурные традиции, находимые в обществе… Культурная традиция – это социальный процесс взаимодействия персон в рамках социальной структуры. Уайт, похоже, не признает ни одно из этих понятий культуры» [11, с. 84].

 

В результате Рэдклифф-Браун ставил вопрос о том, не должно ли признать существование лишь двух наук, социологии и психологии, причем первой, как не сводимой к социальной психологии, и психологии в целом. Отсюда следовало: «Если мы допускаем существование социологии, то Уайт не прояснил различие между исследованиями, методами, проблемами и теориями сравнительной социологии, с одной стороны, и отдельной науки о культуре, с другой» [11, с. 86].

 

В целом представления Рэдклифф-Брауна о культуре в поздний период носили производный и функциональный характер.

 

Лаконичный итог спора между А. Р. Рэдклифф-Брауном и Л. Уайтом подводит современный исследователь В. Г. Николаев, подчеркивая, что из дискуссии «оба вышли, не изменив ни на йоту своих точек зрения» [8, с. 64].

 

Далее следует наметить последующую перспективу разработки проблематики общества и культуры, соотношения между социальной и культурной антропологией.

 

6. Проблема соотношения между социальной и культурной антропологией

Отметим, что в сборнике «Структурная антропология» К. Леви-Стросс поместил обзор существующего состояния и наметил перспективы развития антропологии к концу 1950-х годов. Здесь же он обозначил проблему различия, в частности, между культурной и социальной антропологией. Например, данное различие носит не только понятийный характер, но также соответствует «определенным теоретическим устремлениям» [5, с. 371]. Хотя выбор термина, например, при названии университетской кафедры, мог носить и случайный характер, как это, весьма возможно, произошло в Англии [5, с. 371].

 

Далее Леви-Стросс, характеризуя идеи некоторых своих предшественников, обратил внимание на сходство между культурной и социальной антропологией. Он подчеркивал, что само различие между смыслом слов «культурный» и «социальный» не столь уж значительно.

 

Первым, кто предложил научно-антропологическое определение термина «культура», был английский исследователь Э. Тайлор. Он определял культуру как такое «сложное целое», которое включает в себя знания, верования, нравственность, обычаи, а шире – другие «способности и привычки» [5, с. 371], усвоенные человеком как представителем общества. Следует отметить, что данное определение было дано в форме перечисления элементов, а не посредством обнаружения некоторой общности – например, общего свойства, специфики.

 

Вместе с тем в указанном определении было проведено принципиальное различие между человеком и животными. С точки зрения Леви-Стросса, отсюда произошла «классическая оппозиция между природой (nature) и культурой (culture)» [5, с. 371], а человек здесь понимался как человек-мастер. Таким образом, обобщает он, «обычаи, верования и установления… это технические средства, находящиеся на службе социальной жизни и делающие ее возможной…» [5, с. 371].

 

Задачей социальной антропологии у него выступало изучение общественной организации. Для ранних периодов развития американской традиции социальная антропология в целом была существенной главой, но только главой культурной антропологии.

 

По прошествии времени, глубокое теоретическое обоснование термина «социальная антропология» осуществил А. Рэдклифф-Браун: «…он определил предмет своих… исследований как изучение социальных отношений и социальной структуры» [5, с. 372]. Вследствие этого на месте человека-мастера оказалась группа людей, рассматриваемая с точки зрения различных форм коммуникации, выступающих в качестве основополагающего условия общественной жизни.

 

Следуя французской традиции, М. Мосс высказал мысль, что изготовленные изделия (орудия труда, предметы культа) относятся к общественным явлениям, что соответствует и представлениям, сложившимся в культурной антропологии. Таким образом, согласно Леви-Строссу, сходство культурной и социальной антропологии заключается в одинаковой программе исследования [см.: 5, с. 372]. Однако наряду со сходством существуют и различия между ними, в частности, относящиеся к их происхождению.

 

Так, социальная антропология изучала общественную группу как систему в статическом состоянии, а культурная антропология, в первую очередь, исследовала проблемы, относящиеся к «динамике развития». Леви-Стросс формулирует ее основной вопрос в период формирования так: «Каким образом культура передается от поколения к поколению?» [5, с. 373]. Применительно к культурной антропологии был предложен следующий вывод: «…система отношений, связывающая между собой все аспекты социальной жизни, играет более важную роль в передаче культуры, чем каждый из этих аспектов, взятый в отдельности» [5, с. 373]. Этот вывод сходен с заключением, сделанным в области социальной антропологии. Указанное сходство, в частности, объясняется влиянием учения о социальной структуре Рэдклифф-Брауна на традицию культурной антропологии [5, с. 373].

 

В итоге, согласно Леви-Строссу, «провозглашает ли себя антропология “социальной” или “культурной”, она всегда стремится к познанию человека в целом, но в одном случае отправной точкой в его изучении служат его изделия, а в другом — его представления. Таким образом… “культурологическое” направление сближает антропологию с географией, технологией и историей первобытного общества, в то время как “социологическое” направление устанавливает… сродство с археологией, историей и психологией. В обоих случаях существует… связь с лингвистикой, поскольку язык представляет собой преимущественно культурное явление (отличающее человека от животного) и одновременно явление, посредством которого устанавливаются… все формы социальной жизни» [5, с. 373–374].

 

В 1990-е годы Р. Борофски представляет обзор состояния антропологической науки и приводит значимую точку зрения: «…как отмечает Блох, нынешнее различие между британской социальной антропологией и американской культурной антропологией “не является абсолютным”, эти две ветви одной дисциплины традиционно делали… акцент на разные области исследования: в первом случае это “социальная структура”, а во втором – “культурные модели” …» [1, с. 6].

 

В 2000-е годы четко обозначилась тенденция к расширению предметного поля антропологии и объединения ее «ветвей» под знаком термина «социокультурная антропология». Это можно понять так: социальный аспект антропологии предполагает изучение, в частности, семьи и способов взаимодействия между ее представителями, а культурная составляющая обозначает исследование знаково-символических форм общения между ними.

 

Заключение

Подводя итоги, вначале необходимо отметить, что в ранний период Рэдклифф-Браун обосновывал властную (управленческую и просветительскую) функцию антропологии по отношению к туземным народам.

 

В поздний период научной деятельности Рэдклифф-Браун воздерживался от использования понятия «культура» как значимого самого по себе. Он осмысливал содержательную область культуры, как с точки зрения психологии, так и социологии. В области психологии Рэдклифф-Браун понимал ее как «процесс» (теорию «научения») [11, с. 84]. В сфере социологии и социальной антропологии он охарактеризовал культуру через «процесс культурной традиции» (то есть «передачи» языка, знаний, навыков и др.) [11, с. 84]. Содержание культуры в целом оказывалось производным от процессов общественных взаимодействий между людьми. На этом основании культура отрицалась в качестве особого предмета социальной антропологии, а также отвергалась и возможность существования самостоятельной науки о культуре, то есть культурологии.

 

Рэдклифф-Браун характеризовал общество посредством представлений о системе и структуре: «Социальная система есть система ассоциации персон в социальной структуре» [11, с. 84].

 

Говоря о значении его идей в истории мысли, следует привести высказывание Эванс-Причарда: «Главный вклад Рэдклифф-Брауна в антропологическую науку состоял в привнесенных им ясных теоретических определениях и заключался в его счастливом умении всегда отобрать нужный термин – он был истинным закройщиком концептуальных средств» [16, с. 244].

 

Российские исследователи отмечают, что идейное влияние Рэдклифф-Брауна было очень велико с 1930-х по 1950-е годы. Он повлиял на становление ряда выдающихся антропологов, к которым, в частности, относятся Глакмен, Фортес, Эванс-Причард, Тэрнер. Идеи Рэдклифф-Брауна способствовали формированию такого направления в социологии, как структурный функционализм (Мертон, Парсонс). С 1960-х годов его влияние стало в большей степени косвенным, хотя ряд высказанных Рэдклифф-Брауном «новшеств» [7, с. 332] вошли в антропологическую научную традицию.

 

При рассмотрении функционализма как направления, прежде всего в британской социальной антропологии, следует подчеркнуть, что в ней полевые исследования стали сочетать с функционалистским теоретизированием [см.: 9, с. 183]. Это произошло под влиянием Малиновского и Рэдклифф-Брауна и продолжалось около пятидесяти лет. Вместе с тем последователи этих исследователей в антропологии подвергли критике некоторые особенности функционализма. А именно, критиковалось как чрезмерное подчеркивание равновесия и порядка в социокультурных системах, так и почти полное отсутствие историзма, т. е. исторического ракурса в их исследованиях. Результатом этой критики стали различные уточнения и преобразования функционального подхода [см.: 9, с. 183].

 

Список литературы

1. Борофски Р. Введение к книге: «Осмысливая культурную антропологию» // Этнографическое обозрение. – 1995. – № 1. – С. 3–18.

2. Выжлецов П. Г. Основные положения культурного эволюционизма Л. Уайта // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2014. – № 3(5). – С. 79–93. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=1160 (дата обращения 01.05.2018).

3. Выжлецов П. Г., Выжлецова Н. В. Функциональная теория культуры Б. Малиновского // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2017. – № 2(16). – С. 35–50. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=2559 (дата обращения 01.05.2018).

4. Елфимов А. Л. Комментарии // Эванс-Причард Э. История антропологической мысли / Пер. с англ. А. Л. Елфимова; ст. А. А. Никишенкова. – М.: Восточная литература, 2003. – С. 292-322.

5. Леви-Стросс К. Структурная антропология / Пер. с фр. Вяч. Вс. Иванова. – М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2001. – 512 с.

6. Никишенков А. А. Структурно-функциональные методы А. Р. Рэдклифф-Брауна в истории британской социальной антропологии // Рэдклифф-Браун А. Р. Структура и функция в примитивном обществе. Очерки и лекции / Пер. с англ. – М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2001. – С. 258–303.

7. Николаев В. Г. Рэдклифф-Браун Альфред Реджинальд // Культурология: Энциклопедия. В 2 т. / Гл. ред. и авт. проекта С. Я. Левит. – М., 2007. Т. 2. – С. 327-332.

8. Николаев В. Г. Социологизм А. Р. Рэдклифф-Брауна versus культурологизм Л. Уайта: к истории одного принципиального научного разногласия // Личность. Культура. Общество. – 2008. – Том X. – Вып. 3–4 (42–43). – С. 64–75.

9. Николаев В. Г. Функционализм // Социокультурная антропология: История, теория и методология: Энциклопедический словарь / Под ред. Ю. М. Резника. – М.: Академический Проект, Культура; Киров: Константа, 2012. – С. 176–191

10. Орлова Э. А. Культурная (социальная) антропология: Состояние и динамика развития // Социокультурная антропология: История, теория и методология: Энциклопедический словарь / Под ред. Ю. М. Резника. – М.: Академический Проект, Культура; Киров: Константа, 2012. – С. 11–28.

11. Рэдклифф-Браун А. Р. Взгляд Уайта на науку о культуре // Личность. Культура. Общество. – Том X. – Вып. 3–4 (42–43). – С. 75–86.

12. Рэдклифф-Браун А. Р. Метод в социальной антропологии / Пер. с англ. и заключит. ст. В. Николаева. – М.: «КАНОН-пресс-Ц», «Кучково поле», 2001. – 416 с.

13. Рэдклифф-Браун А. Р. Структура и функция в примитивном обществе. Очерки и лекции / Пер. с англ. – М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2001. – 304 с.

14. Уайт Л. Избранное: Наука о культуре / Пер. с англ. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. – 960 с.

15. Уайт Л. А. Понятие культуры // Антология исследований культуры. Интерпретации культуры. 2-е изд. – СПб.: СПбГУ, 2006. – С. 17–48.

16. Эванс-Причард Э. История антропологической мысли / Пер. с англ. А. Л. Елфимова; ст. А. А. Никишенкова. – М.: Восточная литература, 2003. – 358 с.

17. Sterly J. Das Kulturkonzept Bronislaw Malinowskis. Eine kritische Prüfung // Anthropos. – Bd. 62. – H. 5/6. – 1967. – S. 815–822.

 

References

1. Borofsky R. (Ed.) Assessing Cultural Anthropology [Vvedenie k knige: “Osmyslivaya kulturnuyu antropologiyu“]. Etnograficheskoe obozrenie (Ethnographic Review), 1995, № 1, pp. 3–18.

2. Vyzhletsov P. G. Basic Ideas of L. White’s Cultural Evolutionism [Osnovnye polozhenya kulturnogo evolutsonizma L. Uayta]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2014, № 3, pp. 79–93. Available at: http://fikio.ru/?p=1160 (accessed: 01 May 2017).

3. Vyzhletsov P. G., Vyzhletsova N. V. Functional Theory of the Culture of B. Malinowski [Funkcionalnaya teoriya kultury B. Malinowskogo]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2017, № 2, pp. 35–50. Available at: http://fikio.ru/?p=2559 (accessed: 01 May 2017).

4. Elfimov A. L. Comments [Kommentarii]. In: Evans-Pritchard E. A History of Anthropological Thought [Istoriya antropologicheskoy mysly]. Moscow, Vostochnaya literatura, 2003, pp. 292-322.

5. Levi-Strauss C. Structural Anthropology [Strukturnaya antropologiya]. Moscow, Izdatelstvo EKSMO-Press, 2001, 512 p.

6. Nikishenkov A. A. Structural-Functional Methods of A. R. Radcliffe-Brown in the History of British Social Anthropology [Strukturno-funkcionalnye metody A. R. Redkliff-Brauna v istorii britanskoy antropologii]. In: Radcliffe-Brown A. R. Structure and Function in Primitive Society. Essays and Addresses. [Struktura i funkciya v primitivnom obschestve]. Moscow, Izdatelskaya firma Vostochnaya literatura, RAN, 2001, pp. 258–303.

7. Nikolaev V. G., Levit S. Y. (Ed.) Radcliffe-Brown Alfred Reginald [Redkliff-Braun Alfred Redzhinald]. Kulturologiya: Entsiklopediya. V 2 t, T. 2. (Culturology: Encyclopedia). Moscow, Rossiyskaya politicheskaya entsiklopediya (ROSSPEN), 2007, V. 2, pp. 327-332.

8. Nikolaev V. G. Sociologizm of A. R. Radcliffe-Brown versus Culturologizm of L. White: the History of One Fundamental Scientific Difference [Sotsiologism A. R. Redkliff-Brauna versus kulturologism L. Uayta: k istorii odnogo printsipialnogo nauchnogo raznoglasiya]. Lichnost. Kultura. Obschestvo (Personality. Culture. Society), 2008, Vol. X, № 3–4 (42–43), pp. 64-75.

9. Nikolaev V. G., Reznik Y. M. (Ed.) Functionalism [Funkcionalism]. Sotsiokulturnaya antropologiya: istoriya, teoriya i metodologiya: Entsiklopedicheskiy slovar (Sociocultural Anthropology: History, Theory and Methodology: Encyclopedic Dictionary). Moscow, Akademicheskiy Proekt, Kultura; Kirov, Konstanta, 2012, pp. 176–191.

10. Orlova E. A., Reznik Y. M. (Ed.) Cultural (Social) Anthropology: State and Dynamics of Development [Kulturnaya (sotsialnaya) antropologiya: sostoyanie i dinamika razvitiya]. Sotsiokulturnaya antropologiya: Istoriya, teoriya i metodologiya: Entsiklopedicheskiy slovar (Sociocultural Anthropology: History, Theory and Methodology: Encyclopedic Dictionary). Moscow, Akademicheskiy Proekt, Kultura; Kirov, Konstanta, 2012, pp. 11–28.

11. Radcliffe-Brown A. R. White’s View of a Science of Culture [Vzglyad Uayta na nauku o kulture]. Lichnost. Kultura. Obschestvo (Personality. Culture. Society), 2008, Vol. X, № 3–4 (42–43), pp. 75–86.

12. Radcliffe-Brown A. R. Method in Social Anthropology [Metod v sotsialnoy antropologii]. Moscow, KANON-press-Ts, Kuchkovo pole, 2001, 416 p.

13. Radcliffe-Brown A. R. Structure and Function in Primitive Society. Essays and Addresses [Struktura i funkciya v primitivnom obschestve]. Moscow, Izdatelskaya firma Vostochnaya literatura RAN, 2001, 304 p.

14. White L. The Science of Culture [Izbrannoe: Nauka o kulture]. Moscow, Rossiyskaya politicheskaya entsiklopediya (ROSSPEN), 2004, Moscow, 960 p.

15. White L. A. The Concept of Culture [Ponyatie kultury]. Antologiya issledovaniy kultury. Interpretatsii kultury (Anthology of Culture Research. Interpretations of Culture). Saint Petersburg, SPbGU, 2006, pp. 17–48.

16. Evans-Pritchard E. A History of Anthropological Thought [Istoriya antropologicheskoy mysly]. Moscow, Vostochnaya literatura, 2003, 358 p.

17. Sterly J. Das Kulturkonzept Bronislaw Malinowskis. Eine kritische Prüfung. Anthropos, Bd. 62, H. 5/6, 1967, S. 815–822.

 
Ссылка на статью:
Выжлецов П. Г., Выжлецова Н. В. Структурно-функциональный анализ общества и культуры А. Р. Рэдклифф-Брауна // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 2. – С. 91–108. URL: http://fikio.ru/?p=3194.

 
© П. Г. Выжлецов, Н. В. Выжлецова, 2018

УДК 32.019.51

 

Маклакова Анастасия Юрьевна – бакалавр политологии, независимый исследователь, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: anastasiiamak@gmail.com

Авторское резюме

Состояние вопроса: В современном мире практически каждый человек, вне зависимости от своего положения в обществе, уровня занятости и территориальной принадлежности, имеет возможность узнавать необходимую ему информацию через Интернет. В этих условиях невозможно избежать широкого влияния друг на друга событий реальной жизни и медиаиндустрии. В широком смысле под информационными источниками понимают как интернет-ресурсы, так и печатные издания, среди которых можно выделить комикс-индустрию как особый феномен массовой культуры. Как один из популярнейших жанров современной культуры, комикс играет далеко не последнюю роль в формировании политического сознания, отражая реалии и тенденции мировой действительности. Специфика его воздействия на общество определяется тем, что в его структуре присутствуют элементы двух разнородных систем – вербальной и пиктографической.

Результаты: Особенно ярко можно проследить отражение существующих реалий в комиксах в специфические периоды мировой истории, отмеченные следующими событиями:

1) адаптация еврейских мигрантов в США;

2) вступление США во Вторую мировую войну;

3) развитие движения феминизма;

4) борьба с расовой дискриминацией.

В различные периоды авторы комиксов освещали возникающие политические веяния, все больше вовлекая граждан в освоение политических тенденций и оказывая влияние на их восприятие действительности.

Выводы: Комикс-индустрия в США развивалась непосредственно под влиянием политических волнений. Она способствовала лучшей адаптации граждан к существующим реалиям благодаря отражению острых вопросов, а также простой форме воспроизведения информации, популярной как среди детей, так и у взрослой части населения.

 

Ключевые слова: комикс; комикс-индустрия; США; феминизм; миграция; супергерой; патриотизм; расовая дискриминация.

 

Comics as a Reflection of American Reality

 

Maklakova Anastasiia Yurievna – B. Sc., independent researcher, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: anastasiiamak@gmail.com

Abstract

Background: Today, people from different socioeconomic, geographic, and cultural backgrounds have an access to the abundance of information freely available through the Internet, social media, TV and newspapers. Consequently, events in real life and in the media industry have a significant impact on each other. Among the variety of information sources and forms, one can highlight the comics industry as a special phenomenon of mass culture. Being one of the most popular genres of modern culture, comics play an important role in the formation of political consciousness and awareness. Through comics’ simple structural elements, both verbal and pictographic, the reality of the world is accurately portrayed.

Results: Several periods of American history are easily traced in comics:

1) the adaptation of Jewish migrants in the United States;

2) the US accession to World War II;

3) the development of the feminist movement;

4) the fight against racial injustice and discrimination.

Throughout different times, the comic book authors covered emerging political trends involving more and more citizens in the development of political waves and influencing their perception of reality.

Conclusion: Comic books industry in the United States has developed directly under the influence of political unrests. Through an accurate reflection of critical issues, the comics aided people with the adaptation to existing realities. Comics surged in popularity due to their simple structural form, thus becoming a huge success among children and adults alike.

 

Keywords: comics; comics industry; USA; feminism; migration; superhero; patriotism; racial discrimination.

 

С древнейших времён люди использовали рисунок как способ передачи информации. Пещера Альтамира в Испании, а также петроглифы Онежского озера и «Газетный камень» штата Юта, США являются ярким доказательством стремления людей передавать свои знания и истории через графические изображения. Постепенно инструменты передачи информации через рисунок эволюционировали от натуральных минеральных красок к фломастерам и гелевым ручкам, а затем и вовсе перешли на уровень компьютерной графики. С расширением базы возможностей сами виды творчества также приняли иные формы. На сегодняшний день самым популярным проводником информации в мире иллюстраций является комикс.

 

Слово «комикс» (от англ. comics) у русскоязычного читателя вызывает ассоциацию с таким содержательным признаком жанра, как комичность. Однако он характеризует жанр комикса лишь в ранний период его развития. После двадцатых годов двадцатого века разнообразие сюжетов комиксов значительно расширилось, в связи с чем внутренняя форма слова перестала являться определяющей. Наиболее полное определение комиксу дал один из первых французских исследователей данного жанра П. Фрэно-Дерюэль: «Форма образного повествования, комикс, представляет собой произведение, неотъемлемой частью которого является последовательность картинок, сопровождаемых текстом или без него и дополненных различными идеографическими знаками» [6, с. 51–77].

 

Несмотря на то, что формальные черты комикса зарождались и проявлялись в истории развития визуального искусства как такового в европейских странах, комикс в том виде, в котором он нам знаком сегодня, возник в США в конце девятнадцатого века и стал медиа именно в Америке [см.: 1]. В конце девятнадцатого века законченные черты, такие как панели, кадры, структура, комиксам придали газетные издания. Газеты в этот период времени, когда практически все население США уже умело читать, были важнейшим источником информации, распространяемым повсеместно. К тому же американская культура – это культура мигрантов, и веселые картинки на последней полосе помогали людям социализироваться, лучше понимать язык, осваивать культуру страны, в которой они оказались [см.: 1]. Таким образом, комикс постепенно становился международным средством общения.

 

В собственном смысле слова комиксы получили свое развитие во многом благодаря крупным нью-йоркским газетам, в которых они печатались в девяностых годах двадцатого века. Два главных источника комиксов – книга и газета – разделили читателей на две группы. Как преемник книги с картинками, комикс-буки адресовались в основном юным читателям, в то время как комикс, который являлся неотъемлемой частью ежедневной газеты, был более взрослой формой повествования. Со временем, когда комикс-буки окончательно заменили газетные комиксы, возрастная грань между читателями стерлась, что позволило комикс-индустрии объединить аудиторию самых разных возрастов.

 

Одним из самых важных моментов в истории американской поп-культуры считается появление супермена, придуманного еврейскими подростками из Кливленда, штат Огайо, Джерри Сигелом и Джо Шустером, в «Action Comics» в июне 1938 года.

 

Наделенный удивительными способностями причудливый герой с другой планеты, который выдает себя за человека и совершает подвиги на благо людей, Супермен стал одним из главных вымышленных героев Америки всех времен. Популярность Супермена была мгновенной, потому что люди, пережившие Великую депрессию, увидели в нем своего выдуманного спасителя. Чтобы использовать свою невероятную силу в борьбе за правду и справедливость, супермен притворяется Кларком Кентом – невзрачным журналистом городской газеты. Это не могучий герой в духе Геракла, супермен ведет себя как идеальный американец. Супермен пришелец, инопланетянин, прилетевший с другой планеты. Он бежал на землю, бросил все, что у него было. Весьма значимым было то, что способности Супермена проявлялись лишь на Земле, в то время как в космосе, под солнцем своего родного Криптона, он был не сильнее обычного землянина. Поэтому он был воплощением «американской мечты» – грезы о том, что в США каждый мигрант может стать сильнее, богаче и важнее, чем был на родине [см.: 12].

 

В его фантастической биографии была зашифрована судьба многих мигрантов, сбежавших в США из других стран и ставших украшением своей новой родины. Тимоти Аарон Певи полагал, что Сигел и Шустер «создали персонажа-иммигранта, который желал соответствовать американской культуре, как американец», что, по его мнению, является весьма важным аспектом американской личности [см.: 11].

 

Супермен превращается в культовый образ американского образа жизни. Супермен как иммигрант в стране равных возможностей и американской мечты – одна из популярных метафор, прослеживающихся в истории супергероя с другой планеты. Если убрать все детали, остается чужак в чужой земле, который хочет быть частью мира, а не просто одиноким пришельцем. И это основа Америки.

 

Необходимость супергероев в сознании людей особенно сильно начала выражаться в конце 1930-х годов. В это время комиксы в основном рисовали дети мигрантов, евреи, которые особенно переживали за происходящее на международной арене. И, поскольку война тревожила все население США, а звездно-полосатый флаг всегда был мощным символом американского духа, вскоре должен был появиться значимый патриотический персонаж.

 

За 9 месяцев до того, как США официально вступили во Вторую мировую войну, два еврея, Джо Саймон и Джек Керби, создали персонаж, который был к ней готов. Капитан Америка – супергерой издательства Marvel, целенаправленно созданный патриотический персонаж. Он стал важным инструментом пропаганды силы американского духа и готовности бороться.

 

В первом выпуске комиксов о Капитане Америке была рассказана история его появления: слабый, но храбрый молодой человек Стив Роджерс становится волонтёром в правительственном эксперименте — и получает суперсилу с помощью чудесной сыворотки. Ученого, придумавшего сыворотку, убивает немецкий шпион — так что Роджерс остаётся единственным в своем роде. В самих комиксах обращение «Капитан Америка» применяется к любому, кто выбран правительством США носить костюм и щит. Почти всю историю публикаций персонажа Стив Роджерс одет в костюм, раскрашенный на мотив американского флага, и вооружен неразрушимым щитом, который можно использовать в качестве оружия.

 

В то время, когда Америка официально воевала, батальон супергероев также был готов защитить страну. Во время Второй мировой войны 70 миллионов американцев читали комиксы. Комиксы были в каждом четвертом журнале, отправленном заграницу во время войны, их продавали в 10 раз больше, чем журналы и газеты. За эти годы, по разным оценкам, экземпляров комиксов про Капитана Америку было продано около 210 миллионов в 75 разных странах.

 

Солдаты и офицеры обожали комиксы, где участвовал Капитан Америка. Супергерой-военный, который борется с фашизмом, создал определенные проблемы репутации супермена, ведь он бы за один день мог закончить войну, если бы захотел это сделать. Поэтому создатели супермена Сигел и Шустер отправили своего героя в военкомат. Супергерой с суперсилой и рентгеновским зрением так страстно хотел помочь своей стране, что стал читать таблицу для проверки зрения в соседнем кабинете. В итоге его признали негодным для службы. Именно в этот момент в комиксах появляется фраза, призывавшая к силе простого американского военного «Америке не нужен супермен, чтобы выиграть войну!» [4].

 

Благодаря сильному патриотическому контексту, который несет в себе Капитан Америка, казалось, что он стал супергероем на все времена, подняв планку для всей индустрии [см.: 8]. Однако, когда война закончилась, популярность персонажа уменьшилась, и к 1950 годам его перестали использовать, за исключением неудачного возрождения в 1953 году.

 

После войны все супергерои постепенно теряли свою прелесть. Солдаты, вернувшиеся с войны, принялись дальше читать комиксы, однако им не очень хотелось читать про ребят в трико, которые носят маски и разъезжают на автомобилях. Они искали что-то более серьезное и взрослое. Герои, как Капитан Америка, потеряли смысл существования. Он послужил своей стране, сделал то, что должен был сделать, осуществил свою миссию, но его время прошло.

 

Хотя истории о супергероях DC Comics и Marvel поднимали актуальные проблемы, авторский коллектив из одних мужчин был плохо подготовлен к новому движению, возникшем в 1970 годах.

 

Женские группы активно проявили себя в Нью-Йорке, где Коалиция работников искусства среди своих «13 требований», выдвинутых перед музеями, назвала необходимость «преодолеть несправедливость, веками проявляемую по отношению к художницам, установив при организации выставок, приобретении новых экспонатов и формировании отборочных комитетов, равную представительную квоту для художников обоих полов». Вскоре возникла «группа влияния» под названием «Художницы бунтуют», протестующая против дискриминации женщин на ежегодных экспозициях в Музее Уитни. Члены группы ратовали за то, чтобы процент участниц был повышен с 7 до 50 процентов [см.: 10, с. 98–112].

 

Феминистское движение повлекло за собой различные изменения в западном обществе, в том числе предоставление женщинам права голоса в выборах; право подавать заявление на развод; право на владение имуществом; право женщин на контроль над собственным телом и право решать, какое медицинское вмешательство для них допустимо, в том числе выбор противозачаточных средств, аборты и другое [см.: 3, с. 3–11].

 

Интенсивное и яркое развитие движения за права женщин не могло обойти стороной индустрию комиксов. В большинстве комиксов 1940 годов женщины играли роль подружек, которые либо мешали, либо постоянно попадали в ситуации, когда их нужно было спасать.

 

До войны были супергероини комиксов, включая Ольгу Мессмар, девушку с рентгеновским зрением, невидимую Скарлет Онил и мисс скорость. Но супергероиней, которую ждала Америка, стала Чудо-женщина. Чудо-женщина – это Диана, принцесса амазонок райского острова, острова анклава бессмертных женщин, которые жили в изоляции в Бермудском треугольнике последние тысячи лет. Самую знаменитую женщину-супергероя на самом деле создал мужчина.

 

Уильям Марстон был психологом, создателем аппаратуры, измеряющей систолическое давление крови, что было важным для создания детектора лжи. Опыт работы Марстона убедил его, что женщины честнее и надежнее мужчин, и могут работать более эффективно. Он также считал, что женщины эмоционально намного сильнее, и что однажды Америка станет страной матриархата: «Чудо-женщина является психологической пропагандой для нового типа женщин, который должен, я считаю, править миром» [7].

 

Большое влияние на создание и дальнейший образ Чудо-женщины оказали любимые женщины Марстона, с которыми он жил в полигамном браке. Его жена была кузиной одной из самых влиятельных фигур в движении за права женщин. Интересным фактом является то, что после смерти Уильяма женщины продолжали жить вместе, то есть Марстон выглядит не как мужчина, который свел двух женщин, ревновавших его друг к другу, а, скорее, как катализатор их союза, что только подчеркивает черты феминизма в данном треугольнике.

 

Внушительное использование бондажа, по задумке, олицетворяет подвиг суфражисток, приковывающих себя в знак протеста к перилам, воротам и заборам, что неоднократно подвергалось критике со стороны феминисток, которые считали связывания Дианы унизительным [см.: 5, с. 28–30].

 

Чудо-женщина создавалась не только как персонаж с интересным прошлым, сильным характером и выдающимися способностями, но и в первую очередь как ролевая модель, способная донести идеалы феминизма как до робких девочек, так и до мальчиков. Мужчины супергерои работали мощными кулаками и оружием, а Чудо-женщине Марстон дал более совершенное оружие. Ее лучшим оружием, кроме мозгов, было лассо правды. Те, кто в него попадал, не просто говорили правду, они должны были делать все, что она им скажет. Эти истории были наполнены сексуальностью, гендерными вопросами и проблемами политической иерархии [см.: 7].

 

Чудо-женщина была создана, чтобы продвинуть идеи демократии, научить людей бороться с силами международной тирании. И все эти идеи Марстон сумел воплотить в жизнь, ведь уже не первое десятилетие, смотря на Чудо-женщину, мы буквально видим икону феминизма и американский флаг.

 

Помимо вопроса о правах женщин, в США существовала не менее острая проблема восприятия людей в контексте расовых различий. В ряде южных штатов США века рабства и десятилетия сегрегации создали правовую и политическую систему, которая характеризовалась господством белых. Официально расовая сегрегация не существовала с момента принятия в 1865 году 13-й поправки к американской конституции, которая запрещает рабство. К первыми признакам расовой дискриминации можно отнести отдельные школы для детей с разным цветов кожи, запреты на совместное размещение в отелях, разделение сферы услуг на кафе и рестораны для «белых» и «цветных». В штате Монтгомери существовал закон, запрещающий чернокожим занимать первые четыре ряда в общественном транспорте, которые были определены как «места для белых», и обязующий их освобождать места заднего ряда для белых пассажиров [см.: 2].

 

С 1951 года по 1964 год в США прошло несколько волн протестов и забастовок против расовой дискриминации, которую начал чернокожий житель штата Канзас Оливер Браун, подав иск против городского школьного совета от имени своей восьмилетней дочери. В иске Браун указал, что его дочь должна учиться в школе для белых, которая находится в 5 кварталах от дома, в отличие от «черной школы», которая располагалась фактически на окраине города. После отклонения иска Брауна другие чернокожие родители подали аналогичные иски как в Канзасе, так и в других штатах. 1 декабря 1955 года чернокожая женщина Роза Паркс не уступила место белому мужчине в Монтгомери, тем самым начав бойкот представителей движения по защите гражданских прав в США, который принял новые обороты после убийства водителем чернокожего пассажира. Чернокожие владельцы машин перевозили «братьев по коже» своими силами, без какой-либо платы. Афроамериканцы 381 день поддерживали бойкот, который был назван «Ходьбой во имя свободы». Бойкот был отмечен агрессивными методами борьбы городских властей с активистами. Однако в декабре 1956 года сегрегацию городских автобусов в Монтгомери отменили законодательно. На это решение расисты ответили террором: расстрелом автобусов, взрывом самодельной бомбы в квартале с чернокожими жителями и избиением чернокожих [см.: 2].

 

2 июля 1964 года президентом США Джонсоном был подписан принятый Конгрессом Закон о гражданских правах 1964 года, который запретил расовую дискриминацию в сфере торговли, услуг и приеме на работу. Но, несмотря на законодательное равенство людей с разным цветом кожи, в одночасье от расовой дискриминации избавиться было невозможно (собственно, проблема расизма актуальна и по сей день). Для того чтобы принять чернокожих граждан как полноценную часть общества, обществу был нужен некий катализатор этого процесса. Таким своеобразным катализатором стала культура комиксов.

 

В 1970 году DC представили обновленную версию Зеленого фонаря, решив, что несправедливо обходить стороной защиту афроамериканцев. В этой версии Зеленый фонарь помогал всем героям независимо от цвета их кожи.

 

Даже супермен столкнулся с проблемой расовых отношений, когда журналистка Лойс Лейн, в которую по истории комиксов был влюблен Кларк Кент, стала черной, чтобы написать сюжет о гетто в Метрополисе [см.: 9].

 

В 1964–1965 гг. можно было увидеть сцены на улицах, где не все второстепенные персонажи комиксов Marvel были белыми. Такие мелочи, как участие в истории чернокожего полицейского или врача, подчеркивали то, за что боролись Marvel Comics – разнообразие культуры. В начале 1960-х годов это имело весомое значение и впоследствии принесло свои плоды.

 

В 1966 году главные художники издательства Стен Ли и Джек Кирби представили зрителям первого черного супергероя – Черную Пантеру. Т’Чалла – преемник многовековой династии правителей африканского королевства Ваканда и лидер Клана Пантеры. Он является непререкаемым авторитетом. Кстати, Черная Пантера – самый богатый супергерой во всех вселенных комиксов. Его состояние приблизительно оценивается в 500 млрд. долларов, куда уж до него белым Брюсу Уэйну или Тони Старку.

 

Сразу после черной пантеры в Marvel появился еще один чернокожий персонаж – Люк Кейдж. По легенде Кейдж был сложным подростком, так как вырос в самом опасном и преступном районе Нью-Йорка – в Гарлеме. В комиксах про невероятно сильного супергероя с черным цветом кожи присутствует тема расизма, из-за которой во многом он и был наделен суперспособностями. В связи с ложными обвинениями Люк попал в тюрьму, где ему предложили смягчить наказание, если он согласится на участие в эксперименте «Сверхчеловек». Люк согласился, но охранник сразу невзлюбил Люка, будучи расистом, и во время опыта он вывел из строя приборы и сорвал эксперимент. Эксперимент окончился неудачно, и в лаборатории прогремел взрыв. Однако Люк Кейдж не погиб, а стал обладателем огромной силы и непробиваемой кожи. [см.: 9]

 

Новые персонажи Marvel вдохнули в комиксы новую жизнь. Они были сильны, неуязвимы и могущественны, но главное – они были главными героями новых выпусков комиксов, имея черный цвет кожи. Разумеется, это не могло не дать свои плоды – резко уменьшилось количество противоречий между белым и цветным населением, стало меньше локальных конфликтов, чернокожих людей более охотно стали принимать на работу, зачастую на руководящие должности, да и полиции стало дышать попроще. С этого момента начинается новая эра в индустрии комиксов, где нет расовых стереотипов и дискриминации.

 

На протяжении долгих лет печатные комиксы помогали людям адаптироваться к ситуации на политической арене, давали возможность разделить радость побед и общее горе путем чтения рассказов с картинками. Они меняли и продолжают менять представление о возможностях человека и о его месте в мире. Благодаря компьютерной графике и спецэффектам, индустрия кино помогла возродить актуальность таких супергероев, как супермен, бетмен через телеэкраны. Постепенная модернизация и приближение старых и знакомых всем супергероев к современному миру вернули гражданам США желание покупать и читать комиксы, следить за развитием историй любимых героев через фильмы и Интернет. Вернули тему «Американской мечты» и надежды на светлое настоящее и будущее.

 

На страницах изданий печатных изданий имеется множество подтверждений того, насколько актуально отражение событий реального мира в комикс-индустрии. Так, 11 сентября 2001 значение слов «смотри в небо» навсегда изменилось, а фантастический мир комиксов смешался с реальностью. Любой, кто в детстве читал комиксы, видел многочисленные разрушения Нью-йоркских зданий, но к такой реальности никто готов не был. Во вселенной Marvel человек-паук постоянно крутится вокруг высотных зданий, и издатели решили, что необходимо высказаться о разрушении башен-близнецов. «Только безумец мог придумать и захватить самолеты. Мир нормальных людей всегда уязвим для безумцев. Нам не понять, что они придумают. Мы не можем это понять. Не можем предотвратить. Не можем остановить. Но теперь мы тут. Вы нас не видите, но мы тут» [9]. Персонажи Marvel стали теми, кто духом был рядом со спасателями, разбирающими завалы, помогали врачам, полиции и всем, кто там был. Суть этого комикса и причина его появления была в том, что все персонажи комиксов после такой трагедии могли только собраться вместе и начать плакать. Они были бесполезны. Они ничего не могли. Америка объявила войну терроризму. И поэтому новый фильм о Бетмене стали позиционировать как главный инструмент в этой войне. Фильмы Кристофера Нолана о темном рыцаре стали ответом на панику после 11 сентября. Они о войне, в которой нет государств. Есть человек, есть враг, которого не видно, он повсюду.

 

Комиксы отражали в себе не только политическую действительность, но и моральные ценности, которые тоже менялись с изменением общества. Новым этапом для Marvel стала популяризация персонажей людей Х, которые в отличие от всех героев издательства уже родились мутантами. Эти истории были направлены на борьбу с нетерпимостью окружающих, к принятию человека таким, какой он есть на самом деле. Интересно, что дети и молодежь заметили этот подтекст моментально. Они осознали, что мир намного сложнее, чем кажется с первого взгляда. Все герои люди Х абсолютно разные, но борются за единую цель. Успех людей Х основан на том, что в них можно найти все, что угодно: это история про то, что нужно любить различия, каким бы ты не родился, это лучшая метафора про молодых геев, история про единение. Ранее в комиксах не откровенничали об ориентации героев. Все изменилось с приходом людей Х. Именно в их вселенной появился первый супергерой гей, который впоследствии даже выходит замуж. В 2013 году культура дошла до той точки, когда такое стало возможно даже в комиксах.

 

Многие годы все говорили, что комиксы – это для детей, но время показало, что это вовсе не так. Да, действительно, комиксы с самого детства воспитывают в детях чувство ответственности, показывают, что хорошо, а что плохо, как поступать правильно, а чего делать не стоит. Однако во время великой депрессии создатели супермена и подумать не могли, какое влияние обретет их персонаж. Супергерои не просто повсюду, их качества важны как никогда. Все знают этих персонажей: от Лос-Анджелеса до Тайвани, и в душе они знают, что сила супергероя в том, чтобы поступать правильно, жертвовать собой, чтобы помочь людям. Где есть борьба, где есть беда, есть люди в костюме супермена. Это символ надежды. Если кто-то борется за права в другой стране, если кого-то преследуют, он надевает эту футболку, он становится неуязвимым. Супергерои процветали во времена величайших трудностей: во время депрессии люди боялись, что не смогут выжить, они боялись, что втянутся в мировую войну и потеряют свободу, в атомный век они боялись радиации, сегодня мы боимся террористов. И от всех этих наших страхов нас спасают супергерои, которые всегда побеждают.

 

Благодаря развитию комикс-индустрии в соответствии с политическими реалиями комиксы становились своего рода зеркалом американской действительности, дававшим возможность американцам вне зависимости от возрастной и гендерной принадлежности познавать окружающие события и лучше адаптироваться к новым веяниям на политической арене.

 

Литература

1. Дмитриева Д. Лекция, посвященная американскому комиксу в книжном магазине «Фаланстер». – Москва. – 14.03.2015.

2. Киселев В. Ненасильственный опыт движения за гражданские права в США // Институт философии российской академии наук. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://iphras.ru/uplfile/ethics/biblio/N/3.html (дата обращения 11.04.2016).

3. Beasley C. What is Feminism? – New York: Sage. – 1999. – pp. 3–11.

4. Chabom M. Интервью для «National Endowment for the Humanities». – New York, USA. – 2013.

5. Daniels L. Wonder Woman: The Completely History // Chronicle Book. – 2004. – pp. 28–30.

6. Fresnault-Deruelle P. Aspects de la bande dessinée en France // Comics and

Visual Culture. La bande dessinée et la culture visuelle. – München. – 1986. – pp. 51–77.

7. Hendrix G. Out of Justice // The New York Sun. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://www.nysun.com/arts/out-for-justice/67866/ (дата обращения 25.04.2016)

8. Kirby J., Simon J. Captain America Comics, #1 // Marvel. – USA. – 1945.

9. Lee S. Интервью для «National Endowment for the Humanities». – New York, USA. – 2013.

10. Mills S. Postcolonial Feminist Theory. // S. Jackson and J. Jones. Contemporary Feminist Theories // Edinburgh: EdinburghUniversity Press. – Edinburgh. – 1998.

11. Pevey T. A. From Superman to Superbland: The Man of Steel’s Popular Decline Among Postmodern Youth // GeorgiaStateUniversity – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://scholarworks.gsu.edu/cgi/viewcontent.cgi?referer=https://www.google.ru/&httpsredir=1&article=1018&context=english_theses (Дата обращения 16.03.2016)

12. Shuster J., Sheldon M. Action Comics, #1 // DC. – USA. –1938.

 

References

1. Dmitrieva D. Lecture “American Comics” [Amerikanskiy komiks] in the bookstore “Falanster”. Moscow, 14.03.2015.

2. Kiselev V. Non-Violent Experience of the Civil Rights Movement in the US [Nenasilstvenniy opit dvizheniya za grazhdanskie prava]. Available at: https://iphras.ru/uplfile/ethics/biblio/N/3.html (accessed 11.04.2016).

3. Beasley C. What is Feminism?New York, Sage, 1999, pp. 3–11.

4. Chabom M. Interview for “National Endowment for the Humanities”. New York, USA, 2013.

5. Daniels L. Wonder Woman: The Completely History. Chronicle Book, 2004, pp. 28–30.

6. Fresnault-Deruelle P. Aspects de la bande dessinée en France. Comics and

Visual Culture. La bande dessinée et la culture visuelle. München, 1986, pp. 51–77.

7. Hendrix G. Out of Justice. Available at https://www.nysun.com/arts/out-for-justice/67866/ (accessed 25.04.2016)

8. Kirby J., Simon J. Captain America Comics, #1.Marvel, USA, 1945.

9. Lee S. Interview for “National Endowment for the Humanities”. New York, USA, 2013.

10. Mills S. Postcolonial Feminist Theory. Contemporary Feminist Theories. Edinburgh, EdinburghUniversity Press. 1998.

11. Pevey T. A. From Superman to Superbland: The Man of Steel’s Popular Decline Among Postmodern Youth. Available at https://scholarworks.gsu.edu/cgi/viewcontent.cgi?referer=https://www.google.ru/&httpsredir=1&article=1018&context=english_theses (accessed 16.03.2016)

12. Shuster J., Sheldon M. Action Comics, #1. DC, USA, 1938.

 
Ссылка на статью:
Маклакова А. Ю. Комикс-индустрия как зеркало американской действительности // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 2. – С. 109–119. URL: http://fikio.ru/?p=3176.

 
© А. Ю. Маклакова, 2018

УДК 81’1

 

Юдина Ольга Вадимовна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Череповецкий государственный университет», кафедра математического и программного обеспечения ЭВМ, доцент, кандидат технических наук, Череповец, Россия.

E-mail: ovyudina2010@mail.ru

162602, Россия, Череповец, пр. Луначарского, д. 5,

тел.: 8-964-662-48-73.

Сальникова Ольга Сергеевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Череповецкий государственный университет», кафедра математического и программного обеспечения ЭВМ, старший преподаватель, кандидат филологических наук, Череповец, Россия.

E-mail: salnikovaoos@yandex.ru

162602, Россия, Череповец, пр. Луначарского, д. 5,

тел.: 8-964-662-48-73.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Информационные технологии, используемые в образовании, должны обеспечивать развивающую, обучающую, воспитательную функцию или их комплекс. Важным способом реализации этих функций могло бы стать прогнозирование стратегии письма, методика которого требует специальной разработки.

Результаты: На основе исследования стратегии письма возможно создание орфографического портрета ребенка с учетом соотношения фонетического письма и чувства языка, которое проявляется в выборе нормативного написания как морфологического фонетического, так и нефонетического. Алгоритм построения лингвистических моделей включает в себя следующие этапы.

1. Введение данных.

2. Сопоставление данных с нормативным написанием.

3. Соотношение выбранного написания с произношением.

4. Определение совокупности написаний: выбор нормативного варианта в каждом классе написаний оценивается как 1, девиация – 0.

5. На основе соотношения написаний определяется стратегия письма.

6. Сохранение результатов в базу данных.

7. Вывод результата.

Проведенное исследование позволяет предложить новые алгоритмы построения лингвистических моделей. Цель системы заключается не только в накоплении и анализе результатов, но и в прогнозировании, построении модели письма (орфографическая стратегия). Орфографическая стратегия ребенка определяется количественным значением написаний. Например, «пишу, как слышу» (фонетические написания, морфологические фонетические написания), «слышу и пишу по-другому» (гиперкорректные написания, морфологические нефонетические написания).

Область применения результатов: В условиях создания единого образовательного пространства (детский сад – начальная школа) разработанное приложение может быть внедрено как составная часть материалов, используемых для плавного перехода ребенка из дошкольного учреждения в первый класс с учетом особенностей (стратегии письма) в рамках непрерывного образования. Работа системы позволит снизить количество времени на подготовку материалов задания в печатном виде, на обработку полученного результата и позволит накапливать данные о выполненных заданиях с их дальнейшей обработкой для прогнозирования стратегии письма.

Выводы: Автоматизированная система прогнозирования стратегии письма повышает продуктивность всех «участников» процесса обучения: ученика, воспитателя (учителя) и исследователя (педагога, психолога, лингвиста), позволяя организовать эффективное взаимодействие между ними.

Благодаря полученным данным воспитатель, учитель и родители могут построить наиболее удачную траекторию для работы с ребенком. Использование системы значительно снижает временные затраты учителя на диагностику и прогнозирование навыков письма ребенка для организации дальнейшей работы с ним.

 

Ключевые слова: орфография; принципы орфографии; письмо детей; стратегия письма; автоматизированная система; дерево принятия решений; прогноз стратегии письма.

 

Automated System for Prognosis of Children’s Writing Strategies

 

Yudina Olga Vadimovna – Cherepovets State University, Department of Mathematical and Computer Software, Associate Professor, Ph. D. (engineering), Cherepovets, Russia.

E-mail: ovyudina2010@mail.ru

5, Lunacharskogo Avenue, Cherepovets, 162602, Russia,

tel: 8-964-662-48-73.

Salnikova Olga Sergeevna – Cherepovets State University, Department of Mathematical and Computer Software, Senior Lecturer, Ph. D. (philology), Cherepovets, Russia.

E-mail: salnikovaoos@yandex.ru

5, Lunacharskogo Avenue, Cherepovets, 162602, Russia,

tel: 8-964-662-48-73.

Abstract

Background: Information technologies used in education should provide the developing, teaching, educational function or their complex. An important way to implement these functions could be the prognosis of the writing strategy, the methodology of which requires special development.

Results: Based on the research of the writing strategy, it is possible to create a orthographical ‘portrait’ of the child, taking into account the correlation between phonetic writing and the sense of language, which manifests itself in the choice of the normative spelling both morphological phonetic and non-phonetic. The algorithm for constructing linguistic models includes the following stages:

1. Introduction of data.

2. Comparison of data with normative spelling.

3. The correlation between the chosen spelling and pronunciation.

4. Definition of the set of spellings: the choice of the normative variant in each class of spelling is estimated as 1, the deviation is 0.

5. The correlation between spellings determines the strategy of writing.

6. Saving results to a database.

7. Final result.

The carried out research allows us to propose new algorithms for constructing linguistic models. The purpose of the system is not only to accumulate and analyze the results, but also to predict and develop a model of writing (orthographic strategy). The orthographic strategy of the child is determined by the quantitative value of the spelling. For example, “I write as I hear” (phonetic spelling, morphological phonetic spelling), “I hear and write differently” (hypercorrect spelling, morphological non-phonetic spelling).

Research implications: In the context of creating a unified educational space (kindergarten – elementary school), the developed application can be implemented as a component of the materials used for smooth transition of a child from preschool to first class, taking into account the characteristics (writing strategy) within the framework of lifelong education. The work of the system will permit to reduce the amount of time for the preparation of learning materials in printed form, to process the result obtained and will make it possible to accumulate data on completed tasks with their further processing to predict the writing strategy.

Conclusion: The automated system for prognosis of the writing strategy improves the efficiency of all the “participants” of the learning process: the pupil, the teacher and the researcher (teacher, psychologist, linguist), allowing to organize effective interaction among them.

Thanks to the information received, the teacher and parents can build the most successful strategy for working with the child. The use of the system significantly reduces the teacher’s time spent on diagnosing and predicting the children’s writing skills for organizing further work with them.

 

Keywords: orthography; principles of spelling; children’s writing; writing strategy; automated system; decision tree; writing strategies prognosis.

 

Состояние вопроса. Важность изучения лингвистических особенностей письма детей дошкольного возраста особенно велика в связи с тем, что именно в дошкольном детстве закладываются естественные, спонтанные основы становления языковой грамотности, которые затем начинают целенаправленно формироваться в начальной школе и составляют базу для продолжения освоения орфографии в средней школе.

 

Все сказанное соотносится с концепцией эмерджентной грамотности, согласно которой «навыки, связанные с овладением устной и письменной речью, развиваются на протяжении ряда лет, начиная с младенчества, и постепенно совершенствуются в ходе не прерывающегося ни на мгновение процесса» [6, с. 476]. Способствовать приобретению данных навыков будет обогащенная речью среда, в которой находится ребенок, как справедливо указывает А. Н. Гвоздев: «Детский язык представляет из себя эволюцию языка, направляемую воздействием языка окружающей среды» [2, с. 6].

 

Актуальность темы исследования обусловлена тем, что сегодня увеличивается влияние и проникновение информационных технологий во все сферы общества, в том числе и в сферу образования.

 

Нас интересует лингвистическое образование детей старшего дошкольного возраста с точки зрения его дальнейшего продолжения в начальной школе, а именно лингвистическая модель стратегии письма.

 

В нашем случае основным является и подбор самих заданий, и методика их обработки для достижения цели дальнейшего прогнозирования «появления» той или иной стратегии письма у ребенка.

 

Работа с компьютерами в дошкольных учреждениях проводится на развивающих занятиях. Компьютерные игры для детей дошкольного возраста учитывают возрастные особенности детей и носят дидактическую направленность. Задания предлагаются в увлекательной форме, при их выполнении у ребенка развиваются мыслительные навыки (операции анализа, синтеза, обобщения, аналогии), тренируется внимание, память, правильность и быстрота ответа.

 

Дидактические компьютерные детские игры позволяют формировать у ребенка определенные навыки, в том числе и навыки письма, но в них не предусмотрено определение стратегии письма, с опорой на которую воспитатель или учитель сможет выстроить индивидуальную работу с ребенком.

 

Методология исследования предполагает антропоцентрический подход к языку и речи. Выбор методов обусловлен задачами работы и спецификой анализируемого материала.

 

В основе исследования лежит лингвоперсонологический принцип (описание отдельных типов орфографических личностей).

 

Теоретической основой исследования послужили работы в области лингвистики (теория письма, онтолингвистика, лингвоперсонология): И. А. Бодуэна де Куртенэ, Л. В. Щербы, А. Н. Гвоздева, В. Ф. Мейерова, Л. Б. Селезневой, Н. Д. Голева, С. Н. Цейтлин, Г. М. Богомазова, Н. П. Павловой, Г. Р. Добровой, Л. А. Калмыковой и др.; психолингвистики: работы Д. Слобина, Н. И. Жинкина, А. Н. Леонтьева, А. А. Леонтьева, А. М. Шахнаровича и др.; когнитивной, возрастной и педагогической психологии: работы Л. С. Выготского, А. Р. Лурия, Д. И. Богоявленского, Л. И. Божович, С. Ф. Жуйкова, Р. С. Немова, Р. Л. Солсо, А. Н. Корнева и др.

 

В работе орфография рассматривается в широком понимании (включая графику) как система правил, устанавливающая единообразные способы передачи речи на письме, но исключая рассмотрение употребления знаков препинания.

 

Основополагающим для нас является понятие принципа письма. Русское письмо построено на морфологическом принципе. Мы принимаем широкое понимание морфологического принципа вслед за Л. В. Щербой: «Части слов – морфемы, узнаваемые в разных словах как тождественные, пишутся одинаково, несмотря на различия их произношения; мы пишем каждую морфему всегда по аналогии к ее основной форме» [7, с. 101] – и А. Н. Гвоздевым: «На письме не получают отражения существующие в произношении многочисленные чередования гласных и согласных звуков, вследствие чего одна и та же морфема выступает как нечто неизменное. Так создается единый графический образ морфем как носителей известного значения, без воспроизведения их конкретного звукового состава, частичные изменения которого не отражаются на присущем морфеме значении и поэтому не важны» [3, с. 59]. К морфологическим написаниям, в широком понимании морфологического принципа как единообразного написания морфем, следует отнести и этимологические написания (А. Н. Гвоздев, В. Ф. Иванова, Н. С. Рождественский, А. И. Моисеев).

 

Вслед за В. Ф. Ивановой, мы рассматриваем орфографические принципы как «руководящие идеи выбора букв там, где звук (фонема) может быть обозначен вариативно» [4, с. 135]. В данном определении ключевым является «выбор», другими словами, стратегия пишущего.

 

Накапливающийся читательский опыт и насыщенная письменной речью среда опережает изучение правил, при этом происходит «…смена тактики субъективного слогоделения у детей. Так, дети, не обученные чтению, стремятся делить слова преимущественно на открытые слоги, а дети, обучаемые чтению, стремятся делить слова (там, где это возможно) на закрытые слоги. При этом слогоделение все чаще (там, где это возможно) совпадает с морфоделением, например, до обучения чтению по-до-ко-нник, а после обучения: под-о-кон-ник и т. п.» [1, с. 103], поэтому необходимо учитывать и показатель «Умение читать».

 

Отметим, что необходимой информацией о ребенке является пол, для того чтобы прослеживать влияние гендерного фактора на процесс освоения письма; возраст и дата выполнения задания, для того чтобы проследить динамику формирования стратегии письма.

 

На основе стратегии письма дается характеристика орфографического портрета ребенка с учетом соотношения фонетического письма и чувства языка, которое проявляется в выборе нормативного написания как морфологического фонетического, так и нефонетического. Схема основных понятий представлена на рис. 1.

 

image002

Рис. 1. Схема лингвистических понятий

 

Результаты. Научная новизна работы заключается в предложенных новых алгоритмах построения лингвистических моделей, отличающихся от известных тем, что учитываются лингвистические параметры и особенности возраста ребенка, и позволяющих определять и прогнозировать стратегию овладения письмом.

 

В основе алгоритма определения орфографической стратегии лежит прием классификации орфографических ошибок и нормативных написаний с учетом экстралингвистических данных: для детей старшего дошкольного возраста в качестве параметров выделено и умение читать.

 

Для решения поставленных задач в работе использованы методы математического моделирования, теория принятия решений, теория вероятностей, математическая статистика, а также основы теории построения алгоритмов и программ.

 

Общая характеристика математических методов и решаемых ими задач представлена в табл. 1.

 

Таблица 1. Математические методы

Методы Задача
Стратифицированная и случайная выборка 

 

Формирование выборки слов для конкретного ребенка 
Дерево принятия решений(алгоритм CART) Классификация написаний, выбранных ребенком 
Сложение двух матриц  Определение стратегии письма
Дерево принятия решений(алгоритм CART)

 

Сложение двух матриц  Прогнозирование стратегии письма
Определение среднего арифметического 
Дерево принятия решений(алгоритм CART)

 

Для формирования совокупности написаний для конкретного ребенка используется ступенчатый отбор: стратифицированный – для выбора равного количества морфологических фонетических и морфологических нефонетических написаний; вид отбора конкретных написаний – групповой.

 

Выбор нормативного варианта в каждом классе написаний оценивается как 1, девиация – как 0. В итоге мы получаем матрицу значений фонетических написаний и матрицу значений нефонетических написаний. Получается матрица, объединяющая в себе значения и фонетических, и нефонетических слов с точки зрения их нормативности, на основе ее и выводится стратегия письма ребенка.

 

Для определения стратегии также используется дерево принятия решений (рис. 2).

 

image004

Рис. 2. Дерево принятия решений. Определение стратегии

 

Таким образом, у дерева решений есть следующие параметры, определяющие алгоритм:

– условия (∑х1≤Р1; ∑х2≤Р2);

– «высота» дерева (количество уровней с условиями, в данном случае – их 3).

Алгоритм определения стратегии письма представлен на рис. 3.

 

image006

Рис. 3. Алгоритм определения стратегии письма

 

Рассмотрим алгоритм действия системы построения лингвистических моделей, который состоит в следующем.

1. Введение данных.

2. Сопоставление данных с нормативным написанием

3. Соотношение выбранного написания с произношением.

4. Определение совокупности написаний: выбор нормативного варианта в каждом классе написаний оценивается как 1, девиация – 0

5. На основе соотношения написаний определяется стратегия письма: условия ∑х1≤Р1; ∑х2≤Р2.

image008

где х1nor – норма – морфологическое фонетическое написание;

х1d – девиация – гиперкорректное написание;

х2nor – норма – морфологическое нефонетическое написание;

х2d – девиация – фонетическое написание;

S – стратегия письма.

6. Сохранение результатов в базу данных.

7. Вывод результата.

 

Результатом для ребенка является количество слов, написание которых он передал в соответствии с нормой. Результатом для учителя и эксперта выступает количество написаний каждого типа: морфологические нефонетические (САД), морфологические фонетические (САЛАТ), фонетические (КАТЕНОК), гиперкорректные (МОГАЗИН) и стратегия письма.

 

Орфографическая стратегия ребенка определяется количественным значением написаний. Например, «Пишу, как слышу» (фонетические написания, морфологические фонетические написания), «Слышу и пишу по-другому» (гиперкорректные написания, морфологические нефонетические написания). Типы стратегий и их характеристика представлены в табл. 2.

 

Таблица 2. Стратегии письма детей 6–7 лет

Обозначение

Название

Характеристика

S1

«Смешанная, девиации»

Ребенок дифференцирует написания, соответствующие произношению и наоборот, но путается в выборе написания. Выбор носит хаотичный характер.

 

S2

«Слышу и пишу по-другому»

Ребенок выбирает вариант написания далекий от звучания. Морфологические нефонетические написания передаются на письме нормативно, но для морфологических фонетических написаний «на всякий случай» используется гиперкорректное написание.

 

 

S3

«Пишу, как слышу»

Ребенок выбирает вариант написания близкий к звучанию. Трудности не вызывают морфологические фонетические написания, а морфологические нефонетические передаются на письме как упрощенная фонетическая транскрипция.

 

 

S4

«Смешанная, нормативная»

Ребенок дифференцирует написания, в основе выбора лежит опора на тождество морфемы в словах. Написания передаются нормативно.

 

 

Система построения лингвистических моделей имеет своей целью не только накопление и анализ результатов, но и прогнозирование: построение модели письма (орфографическая стратегия).

 

Прогноз стратегии письма – это результат процесса прогнозирования письменного навыка ребенка, выраженный в словесной характеристике основных моментов письма с опорой на полученные ранее лингвистические данные о респондентах с аналогичными параметрами (возраст, пол, языковые умения), исходя из требований прогноза. В данном случае потребителем прогноза являются учитель и родители.

 

Результаты прохождения детьми заданий сохраняются и обрабатываются системой, что значительно снижает временные затраты учителя. Рассмотрим полученные данные по определению и прогнозированию стратегии письма у детей 6–7 лет.

 

Область применения результатов. Результаты экспериментальной проверки разрабатываемой системы построения лингвистических моделей (определение и прогнозирование стратегии письма) показывают, что большинство детей (37 %), выполнявших задания, склонны при выборе написания ориентироваться на звучащую речь: стратегии письма «Пишу, как слышу», которая характеризуется следующим: ребенок выбирает вариант написания близкий к звучанию; трудности не вызывают морфологические фонетические написания, а морфологические нефонетические передаются на письме как упрощенная фонетическая транскрипция. Полученные данные представлены в виде диаграммы (рис. 4).

 

image010

Рис. 4. Процентное соотношение стратегий письма

 

Стратегия «Смешанная, нормативная» и стратегия «Слышу и пишу по-другому» представлены в равной степени (25 % каждая).

 

Особенностью стратегии «Смешанная, нормативная» является следующее: ребенок дифференцирует написания, в основе выбора лежит опора на тождество морфемы в словах; написания передаются нормативно.

 

Стратегия «Слышу и пишу по-другому» характеризуется тем, что ребенок выбирает вариант написания далекий от звучания; морфологические нефонетические написания передаются на письме нормативно, но для морфологических фонетических написаний «на всякий случай» используется гиперкорректное написание.

 

Стратегия «Смешанная, девиации» встретилась в 13 % случаев. Она представляет собой то, что ребенок дифференцирует написания, соответствующие произношению и наоборот, но путается в выборе написания; выбор каждого написания носит хаотичный характер.

 

Полученные данные о преобладании типа написания (морфологические фонетические, морфологические нефонетические, фонетические, гиперкорректные) представлены на диаграмме (рис. 5) и свидетельствуют о том, что написания типа «картина» не вызывают трудностей у детей, в отличие от написаний типа «снег».

 

image012

Рис. 5. Типы написаний

 

Укажем на то, что работа системы позволила снизить количество времени на подготовку материалов задания в печатном виде, на обработку полученного результата и, что главное, – позволила накапливать данные о выполненных заданиях с их дальнейшей обработкой для определения и прогнозирования стратегии письма.

 

Выводы. В условиях создания единого образовательного пространства (детский сад – начальная школа) разработанное приложение может быть внедрено как составная часть материалов, используемых для плавного перехода ребенка из дошкольного учреждения в первый класс с учетом особенностей (стратегии письма) в рамках непрерывного образования.

 

Практическая значимость работы заключается в междисциплинарном характере исследования. Она касается всех «участников» системы: ученика, воспитателя (учителя) и исследователя (педагога, психолога, психолингвиста или лингвиста в широком понимании) и позволяет организовать эффективное взаимодействие между ними.

 

С опорой на полученные данные воспитатель, учитель и родители смогут построить наиболее удачную траекторию для работы с ребенком. Использование системы значительно снижает временные затраты учителя на диагностику и прогнозирование навыков письма ребенка для организации дальнейшей работы с ним.

 

Список литературы

1. Богомазов Г. М. Сосуществование двух фонологических систем в языке ребенка // Вопросы языкознания. – 2000. – № 1. – С. 102–110.

2. Гвоздев А. Н. Значение изучения детского языка для языкознания. Как дети дошкольного возраста наблюдают явления языка. – СПб.: БИОНТ, 1999. – 64 с.

3. Гвоздев А. Н. Избранные работы по орфографии и фонетике. – М.: URSS, 2007. – 288 с.

4. Иванова В. Ф. Современный русский язык. Графика и орфография. – М.: Просвещение, 1976. – 288 с.

5. Козлов В. Н. Системный анализ, оптимизация и принятие решений. – М.: Проспект, 2010. – 173 с.

6. Крайг Г., Бокум Д. Психология развития. – СПб.: Питер, 2003. – 992 с.

7. Щерба Л. В. Теория русского письма. – Л.: Наука. – 1983. – 134 с.

 

References

1. Bogomazov G. M. The Coexistence of Two Phonological Systems in Child Language [Sosuschestvovanie dvukh fonologicheskikh sistem v yazyke rebenka] Voprosy yazykoznaniya (Issues of Linguistics), 2000, № 1, pp. 102–110.

2. Gvozdev A. N. Significance of the Study of Child Language Linguistics. How Preschool Children See the Phenomenon of Language [Znachenie izucheniya detskogo yazyka dlya yazykoznaniya. Kak deti doshkolnogo vozrasta nablyudayut yavleniya yazyka]. St. Petersburg, BIONT, 1999, 64 p.

3. Gvozdev A. N. Selected Works on Orthography and Phonetics [Izbrannye raboty po orfografii i fonetike]. Moscow, URSS, 2007, 288 p.

4. Ivanova V. F. Modern Russian Language. Graphics and Orthography [Sovremennyy russkiy yazyk. Grafika i orfografiya]. Moscow, Prosveschenie, 1976, 288 p.

5. Kozlov V. N. System Analysis, Optimization and Decision-Making [Sistemnyy analiz, optimizatsiya i prinyatie resheniy]. Moscow, Prospekt, 2010, 173 p.

6. Craig G. J., Baucum D. Psychology of Development [Psikhologiya razvitiya], St. Petersburg, Piter, 2003, 992 p.

7. Scherba L. V. The Theory of Russian Writing [Teoriya russkogo pisma]. Leningrad, Nauka, 1983, 134 p.

 
Ссылка на статью:
Юдина О. В., Сальникова О. С. Автоматизированная система прогнозирования стратегии письма у детей // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2017. – № 4. – С. 93–104. URL: http://fikio.ru/?p=2966.

 
©  О. В. Юдина, О. С. Сальникова, 2017

УДК 784.3

 

Спист Елена Александровна – Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургская государственная консерватория имени Н. А. Римского-Корсакова», кафедра концертмейстерского мастерства, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: espist@gmail.com

190000, Россия, Санкт-Петербург, Театральная площадь, д. 3,

тел: +7 (911) 902 92 20.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Исследование музыкального и поэтического текстов вокального сочинения – это актуальная междисциплинарная проблема, интегрирующая в себе понятия и категории современного музыкознания и лингвистики. Одним из ее аспектов является соотнесение музыкальной и поэтической интонации.

Результаты: В данном контексте предметом специального анализа стали романсы Н. А. Римского-Корсакова и Н. К. Метнера, написанные на стихотворение А. С. Пушкина «Цветок». Изучение на конкретных примерах особенностей взаимоотношений поэтической и музыкальной интонации даёт возможность осмысления их корреляционной зависимости, сравнивая поэтический размер и его музыкальное прочтение в ритмическом рисунке, строфическую организацию поэтического текста с музыкальной формой произведения, стихотворный синтаксис и музыкальную фразировку, рифму и каданс.

Выводы: Изучение данной проблематики играет ключевое значение в понимании законов развития камерной-вокальной музыки, так как раскрывает самую суть жанра романса (Lied), заложенную в его генезисе, а именно, синтетичность жанра, что имеет большое значение в исполнительской и педагогической практике, помогая постижению и воплощению авторского замысла.

 

Ключевые слова: музыка; слово; интонация; А. С. Пушкин; Н. А. Римский-Корсаков; Н. К. Метнер.

 

Music and Word. Various Interpretations of a Poetic Text by Different Composers

 

Spist Elena Aleksandrovna – Saint Petersburg Rimsky-Korsakov State Conservatory, Accompaniment Department, Associate Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: espist@gmail.com

3, Teatralnaya square, Saint Petersburg, 190000, Russia,

tel: +7 (911) 902-9220.

Abstract

Background: The subject of this analysis is to research the interactions between Music and Word, namely, the interaction of musical and poetic intonations in a romance. The author starts with the definition of poetry and music as a “phenomenon of meaning” (Y. M. Lotman) the comprehension of which is dualistic. In this context, the analysis presents a study of individual intonations of the same poetic text or phrase by different composers.

Results: The poem “The Flower” by Alexander Pushkin and its transformation into romances by Nikolai Rimsky-Korsakov and Nikolai Medtner has become the subject of an in-depth analysis in this study. Romances serve as examples of characteristic interactions between poetic and musical intonations and the existence of correlation between the measure and the rhythmic structure, the cadence and rhyme, the syntax and phrasing as well as strophic organization in poetry and music. Both the unity and the struggle between the two fundamental categories reflected in the dialectic interaction between Music and Word have become the subject of a special study into intonation.

Conclusion: The study of the interactions between Music and Word plays a key role in the understanding of the principles of the development of chamber-vocal music. It reveals the very essence of the romance genre (Lied), which is of great importance for music pedagogy and performance, helping to comprehend and implement the author’s intention.

 

Keywords: music; word; intonation; A. S. Pushkin; N. A. Rimsky-Korsakov; N. K. Medtner.

 

Одним из существенных аспектов совместной работы пианиста и певца над произведением является достижение ансамблевого взаимодействия в едином понимании и воплощении художественных задач. Музыкальное партнёрство невозможно без проникновения в суть вокального сочинения, представляющего единство инструментального начала, то есть фортепианной партии, с вокализируемым стихотворением, то есть с партией певца. В широком плане – это прочтение композитором поэтического текста. В исполнительской практике – это взаимодействие пианиста с певцом.

 

В предлагаемом контексте центральным становится понятие интонации, трактуемой «как эмоционально-смысловой тонус звуков, произносимых человеком», которая «ощущается и в слове, и в музыкальном звуке, ибо интонация прежде всего – качество осмысленного произношения» [1, c. 259].

 

Сравнение поэтической и музыкальной интонаций позволяет рассмотреть возможные формы взаимопроникновения Слова и Музыки в жанре романса.

 

Материалом для практического изучения выбраны романсы Н. А. Римского-Корсакова и Н. К. Метнера, написанные на стихотворение А. С. Пушкина «Цветок».

 

Истоки размышления о вечности и времени, позволяющие сравнить человеческую жизнь с кратким мигом существования цветка, растения, можно найти уже в библейских цитатах: «Всякая плоть-трава, и вся красота её, как цвет полевой» (Кн. Пророка Исайи 40:6); «Как цветок он выходит и опадает. Убегает как тень, и не останавливается» (Кн. Иова 14:2).

 

Заявленная тема не предполагает углублённый экскурс в историю символики, которая всегда была присуща искусству. Но все же следует отметить, что эмблематическое мышление особенно ярко проявило себя к XVII веку в Западной Европе.

 

Возникают сборники, помогающие прочитывать зашифрованные в литературных и живописных произведениях символы. В 1614 г. в Нидерландах вышла книга Румера Виссхера[1] по прочитыванию эмблематики.

 

Мы можем только предполагать, ознакомился ли с подобными геральдическими сборниками Пётр I в период его Великого посольства в Западную Европу в 1696–1697 гг., но доподлинно известно, что по его указу в России в 1705 г. по подобию западноевропейских книг был составлен сборник «Символы и эмблематика», составители – Ян Тесинг и Илья Копиевский[2]. Пользующийся большим спросом, справочник был переиздан в 1719 г., а в 1811 г. был напечатан в Императорской типографии Санкт-Петербурга.

 

Изображения сорванных и увядших цветов наряду с черепом, песочными часами, разбитыми музыкальными инструментами, раскрытыми нотами, олицетворяющими без музыкантов беззвучную, а, следовательно, мёртвую музыку, оплавленные свечи и так далее – все эти символы олицетворяли быстротечность и тлен жизни.

 

Стихотворение А. С. Пушкина «Цветок» написано в ноябре 1828 г. в усадьбе Малинники Тверской области, принадлежавшей после смерти мужа (Н. И. Вульфа) П. А. Осиповой-Вульф[3].

 

Любопытно, что за три года до этого, в 1825 г., Пушкин пишет альбомное стихотворение с посвящением П. Осиповой «Цветы последние милей»:

 

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас.

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья.

 

Опубликованное после смерти поэта, оно образно и интонационно созвучно с написанным в 1828 г. «Цветком» и воспринимается как небольшой этюд-эскиз к написанному позднее стихотворению.

 

Необходимо подчеркнуть, что пушкинское сочинение нельзя назвать оригинальным. Это скорее своеобразный ремейк одноименного стихотворения В. Жуковского, написанного в 1811 г. с подзаголовком «Романс»:

 

Минутная краса полей,

Цветок увядший, одинокой,

Лишён ты прелести своей

Рукою осени жестокой.

 

Увы! нам тот же дан удел,

И тот же рок нас угнетает:

С тебя листочек облетел –

От нас веселье отлетает.

 

Отъемлет каждый день у нас

Или мечту, иль наслажденье.

И каждый разрушает час

Драгое сердцу заблужденье.

 

Смотри… очарованья нет;

Звезда надежды угасает…

Увы! кто скажет: жизнь иль цвет

Быстрее в мире исчезает?

 

Интересны биографические совпадения при создании стихотворений. У Жуковского – невозможность соединить судьбу с Марией Протасовой, у Пушкина – неудачное сватовство к Анне Олениной. Не случайно точное совпадение названий стихотворений, Пушкин лишь не использует имеющийся у Жуковского подзаголовок «Романс», но музыкальная природа его стихотворения очевидна:

 

Цветок засохший, безуханный,

Забытый в книге вижу я;

И вот уже мечтою странной

Душа наполнилась моя:

 

Где цвел? когда? какой весною?

И долго ль цвел? и сорван кем,

Чужой, знакомой ли рукою?

И положен сюда зачем?

 

На память нежного ль свиданья,

Или разлуки роковой,

Иль одинокого гулянья

В тиши полей, в тени лесной?

 

И жив ли тот, и та жива ли?

И нынче где их уголок?

Или уже они увяли,

Как сей неведомый цветок?

 

Достаточно сравнить первые строки у В. Жуковского «Цветок увядший, одинокой» с пушкинскими «Цветок засохший, безуханный», или третью строфу с четвёртой строфой сопоставимых опусов:

 

Отъемлет каждый день у нас

Или мечту, иль наслажденье.

И каждый разрушает час

Драгое сердцу заблужденье.[4]

 

_________________

 

И жив ли тот, и та жива ли?

И нынче где их уголок?

Или уже они увяли,

Как сей неведомый цветок?[5]

 

Собственно, всё стихотворение Александра Сергеевича – это запечатлённый поток поэтической фантазии, представляющей цепь риторических вопросов, рождённых образом цветка.

 

Последняя строфа переводит читателя в другую тональность, из лирической области в сферу философского размышления, продолжая поэтические вариации на тему «суетности и бренности человеческой жизни», заданную В. Жуковским.

 

Из 74 слов, составляющих стихотворение Пушкина «Цветок», двадцать составляют союзы и частицы. Певучесть и музыкальность поэтическому изложению добавляют увеличение гласных в стихотворении за счёт многократного повторения союза «И». Вариантом применения этой гласной становится использование союза «И» в сочетании с сонорной согласной «Л» в союзе «Или», и его вариант «Иль» со смягчённым окончанием.

 

Пушкин изящно «жонглирует» этими словами, используя музыкальный приём ритмического дробления. Он виртуозно «расставляет» данные союзы во фразах:

И долго ЛЬ цвёл…

И далее: И жив ЛИ тот! И та жива ЛИ?

 

Звучат же эти слова в окружении наиболее вокальных гласных – «О», «Ё=ЙО», «И», «А» в словах «дОлгО», «цвЁл», «жИв», «тОт», «тА», «жИвА», что, безусловно, усиливает распевность Пушкинского слога. Певучие и похожие по звучанию союзы «И» – «Или» различны по смыслу. Соединительный Союз «И» помогает развивать поэтическую мысль, с помощью него, как с нитью Ариадны, раскручивается замысел стихотворения:

«И долго ль цвел? и сорван кем»,

«И жив ли тот, и та жива ли? И нынче где их уголок?»

 

Разделительный союз «Или» (вариант «Иль»), напротив, вносит в стихотворение интонацию неустойчивости, сомнения, рефлексии:

На память нежного ль свиданья,

Или разлуки роковой,

Иль одинокого гулянья

В тиши полей, в тени лесной?

 

_________________

 

Или уже они увяли,

Как сей неведомый цветок?

 

Написано стихотворение любимым размером поэта – четырёхстопным ямбом, пушкинской строфой с перекрёстным чередованием слогов в строфе 9-8-9-8. Стихотворный размер можно сравнить с музыкальным как некой системой временных координат, заключающей в себе ритмическое многообразие композиции. В анализируемом стихотворении ритмическая игра ударений в строке происходит за счёт чередования трёхсложных, двусложных и односложных слов.

 

В качестве примера проанализируем первую строку – «Цветок засохший, безуханный». За счёт использования трёхсложных слов в ней пропущены ударения, присущие классическому четырёхстопному ямбу.

 

Вместо ритмического рисунка _ / _ / _ / _ /_ звучит _ / _ /_ _ _ /_. Пропуск ударения добавляет плавность и легатность стиху в противовес классической ямбичности строк:

 

Где цвел? когда? какой весною? _/_/_/_/_

И долго ль цвел? и сорван кем, _/_/_/_/

 

Или:

 

И жив ли тот, и та жива ли? _/_/_/_/_

И нынче где их уголок? _/_/_/_/

 

Ритмическая игра ударений в словах меняет внутренний темп стихотворения, что ассоциируется с пульсацией живого организма. Поэтому время в стихотворении, подобно темпоральной организации музыкального произведения, имеет способность растягиваться и сжиматься в зависимости от акцентуации. Чередование женской и мужской рифмы в строках усиливает пластичность высказывания.

 

На стихотворение А. Пушкина «Цветок» написаны романсы С. М. Блуменфельда ор. 7 № 3, Ц. Кюи ор. 19, Н. А. Римского-Корсакова ор. 51 № 3, Н. К. Метнера.

 

Романс Н. А. Римского-Корсакова написан в 1898 г., в период, который, по словам Б. Асафьева, был «своеобразной пушкинской болдинской осенью» [2, c. 60].

 

Об изменении взглядов на сочинение вокальной музыки и, как следствие, трансформации приёмов композиции композитор пишет во второй половине сезона 1897 г., в «Летописи музыкальной жизни».

 

Импульсом к созданию становится мелодия, взаимодействующая со словом, в отличие от предшествующих сочинений, в которых связь мелодии и текста была более опосредованной и обобщённой.

 

«Мелодия романсов, следя за изгибами текста, стала выходить у меня чисто вокальною, т. е. становилась таковой в самом зарождении своём, сопровождаемая лишь намёками на гармонию и модуляцию. Сопровождение складывалось и вырабатывалось после сочинения мелодии, между тем как прежде, за малыми исключениями, мелодия создавалась как бы инструментально, т. е. помимо текста, а лишь гармонируя с его общим содержанием, либо вызывалась гармонической основой, которая иногда шла впереди мелодии. Чувствуя, что новый приём сочинения и есть истинно вокальная музыка, и будучи доволен первыми попытками своими в этом направлении, я сочинял один романс за другим на слова А. Толстого, Майкова, Пушкина и других…» [5, с. 206]. Жанр вокальной музыки находится в системе координат поэтической речи и инструментальной музыки, от их взаимодействия и зависит собственно «положение центра тяжести произведения» [6, c. 145].

 

В романсе «Цветок засохший» Н. А. Римского-Корсакова демонстрируется классичность мышления, раскрывающегося в трактовке формы, отборе музыкальных средств, в дисциплине эмоционального подтекста сочинения.

 

Композитор выбирает позицию спокойного рассказчика, в интерпретации которого стихотворение приобретает повествовательный характер – недаром Б. Асафьев говорил о нём как о «выдающемся национальном рапсоде» [2, c. 90]. Подобная трактовка поддерживает лирическую интонацию стихотворения и подчёркивает созерцательный характер романса.

 

Собственно, созерцание для композитора было формой выражения фантазии художника и отождествлялось с представлением прекрасного как эстетической категории.

 

«Под именем фантазии или воображения мы разумеем особую деятельность души… Само же душевное состояние происходящее от этой деятельности, мы называем созерцанием, характеризуемым как чувственное мышление. Созерцание вызывает в нас представление о прекрасном», – пишет он в сохранившемся отрывке из введения к «Эстетике Музыкального искусства» [2, c. 210].

 

Фортепианное вступление аккумулирует в себе главные композиционные приёмы, которые станут основой для дальнейшего развития романса, подобно поэтическому началу, в котором слово «Цветок» становится импульсом для дальнейшего развёртывания стихотворного текста.

 

Интонационно 5-тактная инструментальная преамбула представляет собой синтез двух противоположных начал: движения и статики. В основе его лежит терцовый мотив, построенный на кружении вводных тонов, отталкивающихся от тоники (a-moll), которая одновременно является Y-ступенью субдоминанты в 1-ом такте и его вопросительной инверсии во 2-ом такте.

 

Акцентированные затакты смещают сильные доли в тактах, что вносит неустойчивость в ритмическое оформление интонационного мотива.

 

С другой стороны, неустойчивость и вопросительность ядра-интонации совмещена с определённой монотонностью изложения, подчёркнутой трёхкратным повторением мелодического рисунка первого двутакта, который из фортепианного вступления переходит в вокальную партию. Римский-Корсаков целенаправленно возвращает нас к исходному импульсу – поиску тоники, что ассоциируется с возвращением к исходной точке поэтического текста – к слову «цветок».

 

Фортепианная постлюдия как расширенный вариант вступления за счёт трёхкратного повторения каданса не только замыкает и уравновешивает форму, но, возвращаясь к теме вступления, подчёркивает риторику стихотворения, бесконечность цепи вопросов без ответа. Как бы возвращая нас к библейскому: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Екклесиаст, 1:9).

 

Гармоничность взаимодействия слова и музыки в романсе подчёркнута полной или частичной поддержкой вокальной партии в фортепианном сопровождении фактически от начала вступления голоса т. 6 и до т. 29.

 

Выразительны в своём тесном взаимодействии музыки и слова тт. 29–33.

 

На поэтических строках «Иль одинокого гулянья» композитор останавливает всё движение в фортепианной партии долгим, на 5 четвертей си бемоль мажорным аккордом, который своей остановкой поддерживает художественный образ затерянности и уединённости. И далее, на строках «В тиши полей, в тени ветвей» – воссоздающая музыкальную тишину, но не типичная для вокальных сочинений Римского-Корсакова ремарка diminuendo на восходящей гамме.[6] Выбранный композитором темп романса Andante с метрономом четверть = 66 не меняется на всём его протяжении за исключением ремарки a piacere в т. 29 и poco riten. в заключительном кадансе, такты 49–50. Темповое единство изложения подчёркивает повествовательное развёртывание музыкального высказывания.

 

Внутреннее оживление темпа стихотворения композитором поддержано за счёт изменения метрического дробления с дуоли на триоль в среднем голосе фортепианной партии с т. 16.

 

Гармоническое и фактурное развитие в тт. 29–38 подготавливает кульминацию произведения в т. 38–40 на словах «или они уже увяли», поддержанную ремаркой композитора espressivo, усиленного динамикой forte.

 

Интонационное напряжение в вокальной партии усилено слуховой аберрацией кульминационной ноты «соль» в партии певца т. 39 как вводного тона к тетрахорду «до-фа» тт. 38–39, тем самым повторно звучащий, но более напряженно тетрахорд интонационно объединяет две поэтические фразы «Иль одинокого гулянья» и «Или они уже увяли».

 

В «Цветке» Н. А. Римского-Корсакова ярко проявились музыкальные принципы, провозглашённые композитором в конце 90-х годов XIX столетия. Романс как образец классичности мышления композитора характеризует синтез ясности формы, интеллигентной культуры чувства и эмоциональной дисциплины в следовании мелодии за поэтическим текстом.

 

В 1918 г. Н. Метнер сочинил пять романсов ор. 36 на стихи А. С. Пушкина. Второй из них, «Цветок», впервые был исполнен в авторском концерте 28 декабря 1918 г. с Анной Эль-Тур[7], бывшей одним из любимых сценических партнёров композитора.

 

Не случаен выбор стихотворения «Цветок» композитором, для которого главными в искусстве были «вечные» темы.

 

В своей книге «Муза и мода» он писал: «В искусстве же главной реальностью являются темы. Главные темы искусства суть темы вечности, существующие сами по себе. Художественное “открытие” заключается лишь в индивидуальном раскрытии этих тем, а никоим образом не в изобретении несуществующего искусства» [3, с. 3].

 

Говоря о музыке Н. Метнера, необходимо сразу подчеркнуть индивидуальность и самобытность его композиторского почерка. В истории жанра русского романса фигура композитора стоит несколько особняком. Хотя исследователи метнеровского наследия находят истоки вдохновения музыканта в парадоксальном сплаве русского мелоса с немецкой культурой, однако понимание Н. Метнером взаимосвязи музыки и слова в романсах ярко индивидуально и оригинально. Для него поэтический текст – это скорее импульс к собственным музыкальным размышлениям, стихотворение должно было быть созвучно с его внутренним миром, как бы написано им самим.

 

«Я всегда боюсь, когда кто-либо “пишет романсы на слова Пушкина” и т. д.; писать можно только на свои слова, и даже вовсе не “на” слова, а просто петь свои слова, и случайно Ваши слова, которые Ваша песня, оказались словами Пушкина и Фета. Я думаю, что, когда они создавались Пушкиным и Фетом, они уже и тогда были и словами Метнера вместе. Оттого это ликующее и неразложенное единство, к[оторое] преисполняет Ваши песни, оттого их целостная простота и сила, их действие на слушателя» [4, c. 149].

 

Следуя за словом, инструментальная партия скорее передаёт обобщённое поэтическое настроение, нежели скрупулёзно следует за стихотворением. Можно сказать, что в его вокальных сочинениях главенствует инструментальное начало. Более того, если ему не нравился выбранный другими композиторами текст, он мог отвлечься от слова и слушать только музыку. Так, не соглашаясь с композитором А. Н. Александровым[8] в выборе текстов для романсов, он говорил: «Вы знаете, я могу слушать вокальную музыку, совершенно отвлекаясь от слов, если они мне не нравятся» [5, c. 98].

 

В этом «неразложенном единстве» композитор воспринимает вокальное сочинение цельно, не раскладывая его на составные части, но ведущим в такой коррелятивной паре является инструментальное начало. Голос в романсах Метнера, зачастую отрываясь от поэтического текста, превращается в один из тембров звучащей партитуры, исполняемой пианистом и певцом. Пиком такой трактовки голоса стали Соната-вокализ и Сюита-вокализ, но включения пения без слов композитор использовал и в отдельных романсах: в заключительной фразе сочинения на сл. Пушкина «Лишь розы увядают», в реплике с ремаркой quasi cadenza в романсе «Песнь ночи», сл. Ф. Тютчева и в развёрнутом вокализе, включённом в музыкальную ткань «Бессонницы», сл. Ф. Тютчева.

 

Фортепианная партия в его романсах всегда самодостаточна, она или комментирует, или раздвигает поэтическое пространство за счёт пространных сольных фортепианных эпизодов.

 

Романс Метнера «Цветок» не имеет фортепианного вступления и заключения, импульсом к его становлению становится поэтическое слово «цветок» как некий «толчок» к развитию.

 

Композитор указывает темп романса Andante espressivo. Являющийся сам превосходным исполнителем своих сочинений, он, по-видимому, очень ревниво относился к исполнительской точности в воспроизведении авторского текста и, помимо множественных артикуляционных и динамических указаний, его произведения всегда изобилуют большим количеством словесных ремарок. Романс «Цветок» – не исключение. Обычно словесные указания композитора относятся к темповым изменениям и уточнениям характера исполняемого музыкального фрагмента. Причём, наряду с общепринятыми обозначениями, Н. Метнер пользуется авторским терминологическим словарём, как, например: “con timidezza” (с робостью), “acciacato” (болезненно), “sfrenatamente” (безудержно), “irresolute” (нерешительно).

 

В этом романсе в тт. 42–43 композитор использует часто употребляемые им обозначения piu languido e mancando (как бы более изнемогая и исчезая)[9]. Как говорилось ранее, стихотворение Пушкина – это каскад риторических вопросов. Буйство поэтической фантазии и сжатие внутреннего времени стиха Метнер поддерживает постоянными темповыми ремарками, усиливающими напряжённость исполнения.

 

Т. 5 – dolcissimi (термин связан с подчёркиванием словосочетания «мечтою странной», далее все ремарки связаны с драматургией романса: т. 13 – poco a poco animato (ma non tanto), т. 15 – poco a poco acceler., тт. 18 – sempre piu mosso, тт. 21 – con moto (ma sempre espressivo), тт. 22 – cresc., тт. 23 – poco a poco appassionato.

 

Кульминация, кроме темпового нарастания, подготовлена секвенционным развитием тт. 21–25 и использованием в фортепианной партии техники martellato (тт. 12–21, тт. 30–32, т. 34, т. 36), придающей импульсивность и возбуждение музыкальной речи.[10]

 

Ремарка poco calando в т. 27 воспринимается как затишье перед бурей. Композитор как бы останавливает стихотворное время, уводя музыкальную фразу на dim., подчёркивающую исчезающую интонацию поэтических строк «В тиши полей, в тени лесной», однако ремарка acceler. e cresc. в т. 29 и изменение динамики на длинной вокальной ноте последнего слога слова «Лесной» в т. 28 от piano к forte раздвигает поэтический синтаксис и даёт новый толчок к развитию музыкальной ткани, приводя к кульминации произведения. Ею становится развёрнутое фортепианное соло.

 

Из 48 тактов пьесы практически 11 тактов отдано партии пианиста-соло с исполнительской ремаркой poco agitato e con moto. Метнер как бы переводит поэзию Пушкина в мир музыки. Он раздвигает поэтическое пространство, и ассоциативность словесного изложения на заданную поэтом тему продолжается средствами музыки.

 

Удивительна форма романса. Метнер в заключении, которое обозначается возвращением к первоначальному темпу Andante (non subito), необыкновенно изобретательно повторяет первые 7 тактов романса. Практически неизменённая вокальная строчка воспринимается слушателем совершенно по-иному, за счёт артикуляционной вариативности и новой гармонизации, фортепианная фактура этого эпизода очень лаконична и строга. На первое место выходят заключительные строфы стихотворения:

 

И жив ли тот, и та жива ли?

И нынче где их уголок?

Или уже они увяли,

Как сей неведомый цветок?

 

Симметричность формы придаёт произведению классическую стройность и завершенность. Вариативное изложение первоначальных тактов в коде романса замыкает музыкальную форму, возвращаясь «на круги своя», что отражает бесконечность выбранной темы.

 

Понимание и изучение проблематики взаимодействия музыки и слова имеет большое практическое значение как в педагогической, так и в исполнительской практиках, так как помогает понять замысел сочинения, а, следовательно, найти наиболее выразительные средства исполнения. В этой связи необходимо упомянуть такое качество речевой интонации как тембр, неким эквивалентом которого в музыкальном исполнительстве является туше, т. е. прикосновение к звуку, поскольку от неверного звукового представления может существенным образом исказиться звучание произведения, а, следовательно, авторский замысел.

 

Область Lied (романса) никогда не может быть полной гармонией, союзом между поэзией и музыкой. Это скорее «договор о взаимопомощи», а то и «поле брани», единоборство. И тут-то и заключается интерес, притягательность и смысл эволюции данных форм.

 

Возникающее порой единство – всегда результат борьбы, если оно не «механистично», не формально.

 

«Стоит только понять простой факт: не из родственности, а из соперничества интонаций музыки и поэзии возникают и развиваются Lied и родственные жанры; и вся их творческая история становится вполне понятной, чётко обозримой и крайне содержательной. То же и со стилисткой и эстетикой Lied» [1, с. 233–234].

 

Изучение романсов, написанных на единый поэтический текст, позволяет выявить характерные черты стиля и композиционных приёмов, принципы построения драматургии формы сочинения, поскольку индивидуальность композиторского мышления ярко проявляется при сопоставлении трактовок константного стихотворения. В этом ключе изучение взаимодействия поэтической и музыкальной интонации в рамках камерной-вокальной музыки на примерах единого стихотворного текста видится перспективным и актуальным.

 

Список литературы

1. Асафьев Б. В. Музыкальная форма как процесс / Изд. 2-е. – Ленинград: Музыка, 1971. – 376 с.

2. Асафьев Б. В. Николай Андреевич Римский-Корсаков (1844–1944). –Москва–Ленинград: Музгиз, 1944. – 91с.

3. Метнер Н. К. Муза и мода. 1935. – Paris: YMSA PRESS, 1978. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://medtner.org.uk/Muza i moda.pdf (дата обращения 20.05.2017).

4. Метнер Н. К. Письма / Сост., ред. З. А. Апетян. – Москва: Советский композитор, 1973. – 615 с.

5. Метнер Н. К. Статьи. Материалы. Воспоминания / Сост.-ред., вступ. ст., коммент. и указ. З. А. Апетян. – Москва: Советский композитор, 1981. – 351 с.

6. Римский-Корсаков Н. А. Полное собрание сочинений. Т. 1. Литературные произведения и переписка (1844–1908). – Москва: ГосМузИздат, 1955. – 399 с.

7. Римский-Корсаков Н. А. Вагнер и Даргомыжский // Музыкальные статьи и заметки (1869–1907). – Санкт-Петербург, 1911. – С. 143–169.

 

References

1. Asafiev B. V. Musical Form as a Process [Muzykalnaya forma kak protsess]. Leningrad, Muzyka, 1971, 376 p.

2. Asafiev B. V. Nikolai Rimsky-Korsakov (1844–1944) [Nikolay Rimskiy-Korsakov]. Moscow–Leningrad, Muzgiz, 1944, 91 p.

3. Medtner N. K. The Muse and the Fashion [Musa I moda]. Paris, YMSA PRESS, 1978. Available at: http://medtner.org.uk/Muza i moda.pdf (accessed 20 May 2017).

4. Medtner N. K. Letters [Pisma]. Moscow, Sovetskiy Kompozitor, 1973, 615 p.

5. Medtner N. K. Articles, Materials, Reminiscences [Stati, materialy, vospominaniya]. Moscow, Sovetskiy Kompozitor, 1981, 351 p.

6. Rimsky-Korsakov N. A. Literary Works and Correspondence (1844–1908) [Literaturnye proizvedeniya I perepiska (1844–1908)]. Polnoe sobranie sochineniy, T. 1 (Complete Works, vol. 1). Moscow, GosMuzIzdat, 1955, 399 p.

7. Rimsky-Korsakov N. A. Vagner and Dargomyzhsky [Vagner I Dargomyzhskiy]. Muzykalnye stati I zametki (1869–1907) (Musical Articles and Notes (1869–1907)). Saint Petersburg, 1911, pp. 143–169.

 


[1] Румер Виссхер – нидерландский купец, поэт, меценат и покровитель литературы и искусства конца XVI и начала XVII вв.

[2] Сборник «Символы и эмблематика» напечатан в 1705 г. в Амстердаме в типографии Генриха Ветстейна. Издание включало в себя 840 гравированных рисунков эмблем с поясняющими надписями на восьми языках, включая русский.

[3] Прасковья Александровна Осипова-Вульф, в девичестве П. Вындомская, 1781–1859 гг.

[4] В. А. Жуковский «Цветок».

[5] А. С. Пушкин «Цветок».

[6] Эта музыкальная находка использования восходящих гамм на dim. станет впоследствии одним из любимых приёмов С. Рахманинова в вокальных сочинениях. См. романсы «Покинем милая» ор. 26 № 5, сл. А. Голенищева-Кутузова, тт. 22–25, на словах: «в вечерний час, когда темнеют небеса и молча бродит взор», «У моего окна» ор. 26 № 10 на сл. Г. Галиной, тт. 11–13, на словах «я радости ловлю весёлое дыхание»,«Музыка» ор. 34 № 8 на сл. Я. Полонского – «Над этой воздушной кристальной волной», «Диссонанс» ор. 34 № 13, сл. Я. Полонского, тт. 57–60, «И дрожу, и шепчу я тебе: милый ты мой!», в тихой кульминации фортепианной партии «Маргариток» на сл. И. Северянина ор. 38 № 3 и т. д.

[7] Анна Самойловна Исако́вич (в замужестве Каланта́рова; псевдоним – Анна Эль-Тур; (1886, Одесса – 1954, Амстердам) – русско-французская певица и музыкальный педагог.

[8]А. Н. Александров (1888–1982), советский композитор, дирижер, пианист, музыкальный педагог, публицист. Народный артист СССР (1971). Лауреат Сталинской премии второй степени (1951).

[9] Термин mancando (сходя на нет) встречается у Шопена в мазурке ор. 24, № 4, следуя за термином calando (идя на убыль).

[10] Классический пример использования подобной фактуры в вокальной музыке мы находим в песне Г. Вольфа на стихи Э. Мёрике «Встреча» (“Begegnung”), в фортепианном вступлении и заключении, песни Р. Шумана ор. 51, № 1 на стихи Э. Гейбеля «Желание» (“Sehnsucht”).

 
Ссылка на статью:
Спист Е. А. Музыка и слово. Интерпретация композиторами единого поэтического текста // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2017. – № 4. – С. 69–81. URL: http://fikio.ru/?p=2956.

 
©  Е. А. Спист, 2017

УДК 81-11

 

Скребцова Татьяна Георгиевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», кафедра математической лингвистики, кандидат филологических наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: t.skrebtsova@spbu.ru

199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 11,

тел.: +7 (921) 310-33-19.

Авторское резюме

Состояние вопроса: На протяжении двух столетий существования лингвистики как самостоятельной науки ученые прибегали к разнообразным метафорам, с тем чтобы осмыслять и описывать различные аспекты языка, связанные с его внутренним устройством и функционированием. Заметное место среди них занимают органистические метафоры, уподобляющие язык живому организму.

Цель: Исследование направлено на изучение использования органистических метафор в языкознании, начиная от периода его формирования как отдельной области знания в начале XIX века вплоть до наших дней. Большое внимание уделяется общенаучному контексту, в котором происходит обращение к метафоре языка-как-организма в тот или иной исторический период.

Результаты: Использование органистических метафор в дискурсе о языке не всегда концептуально обусловлено. Так, в работах ранних компаративистов биологические метафоры являются скорее данью риторике, нежели попыткой выявить связи между лингвистикой и биологией. Нечто подобное можно наблюдать и в современной публицистике, где нередко высказывается озабоченность по поводу активных изменений (прежде всего, массовых заимствований из английского), наблюдаемых в русском языке в последние десятилетия. Однако собственно в лингвистике широкое использование органистических метафор обычно обусловлено возрастанием роли биологии в соответствующий период. Так было в середине XIX века, когда под влиянием эволюционной теории Ч. Дарвина возникла концепция лингвистического натурализма А. Шлейхера, известная своими масштабными проекциями мира живой природы на область естественного языка. Острая борьба между сторонниками и противниками теории Дарвина на рубеже XIX и XX веков отразилась и на языкознании: ключевая идея Шлейхера о том, что языки могут только распадаться и расходиться, но не сближаться и не сходиться, была подвергнута критике.

Выводы: Современный всплеск органистических метафор в языкознании происходит на фоне важных достижений в биологии. Успехи в области расшифровки генома человека оживляют интерес к проблеме происхождения языка и вопросу о врожденности языковой способности. Антропный принцип диктует необходимость холистического подхода к анализу и описанию языка, что находит отражение в таких современных направлениях, как когнитивная лингвистика и эколингвистика. Мы являемся свидетелями новой эпохи сближения языкознания и биологии.

 

Ключевые слова: органистическая метафора; лингвистический натурализм; биолингвистика; когнитивная лингвистика; эколингвистика; биологическая теория познания; проблема происхождения языка

 

Organistic Metaphors in Modern Linguistics

 

Skrebtsova Tatyana Georgievna – Saint Petersburg State University, Department of Mathematical Linguistics, Ph. D. (Philology), Associate Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: t.skrebtsova@spbu.ru

11, Universitetskaya emb., Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.: +7 (921) 310-33-19.

Abstract

Background: Over the past two centuries, linguists have tried to account for different aspects of language structure and use by recourse to metaphor. Particularly conspicuous are organistic metaphors comparing languages to living things.

Aim: The study traces the use of organistic metaphors in discourse on language from the early days of linguistics as a discipline in its own right up to the present day. Attention is drawn to the overall intellectual climate stimulating metaphorical mappings from biology onto linguistics in different periods of time.

Results: The use of organistic metaphors in discourse on language does not necessarily have a conceptual background. Thus, in the early XIX century, comparative philologists tended to employ them as rhetorical devices, for pure ornamentation. Such usage was not intended to detect conceptual relations between the newly-born linguistics and biology. Something similar can be found in the present-day mass media when they are addressing changes that the Russian language has undergone over the past decades (in particular, numerous borrowings from English). Here, the language-as-organism metaphor is bound to be activated, but the analogy never reaches beneath the surface. However, the increasing use of organistic metaphors in linguistic discourse more often than not has been provoked by ground-breaking research in biology. This was the case with the impact of Charles Darwin’s evolution theory on August Schleicher’s views in the mid-nineteenth century. Schleicher became known as the father of the so-called linguistic naturalism. His whole theory rested on extensive parallels between the domain of living things and that of natural languages. At the turn of the 20th century, a bitter struggle between advocates and critics of Darwin’s theory (the so-called eclipse of Darwinism) had a major effect on linguistics. Schleicher’s key idea of divergence as the only way of the language evolution was challenged. Scholars argued for the mixed nature of languages and put forward an idea of language convergence, quite opposite to what Schleicher espoused.

Conclusion: The present-day boom of organistic metaphors in linguistics also seems to have been triggered by recent biological achievements. Progress in sequencing human genome brings to light an old problem of the origin of language and spurs the discussion about the innateness of human ability for language acquisition. The anthropic principle dictates the need for a holistic approach to the study of language, undertaken by modern cognitive linguistics and ecolinguistics. We are currently witnessing a new era of rapprochement between linguistics and biology.

 

Keywords: organistic metaphor; linguistic naturalism; biolinguistics; cognitive linguistics; biology of cognition; origin of language.

 

Крупнейший американский лингвист Э. Сепир почти сто лет назад писал, что языкознание принадлежит к числу самых сложных и одновременно самых фундаментальных наук [см.: 9, с. 263]. Этот факт обусловливает его связи с широким кругом других дисциплин. В разные периоды своего развития языкознание сближалось c историей, психологией, эстетикой, логикой и т. д. За исключением, пожалуй, лишь структуралистов, сознательно стремившихся оградить лингвистику от посторонних влияний и исследовать язык «в самом себе и для себя» [12, с. 232], ученые всегда осознавали, что изучение такого сложного объекта, каким является естественный язык, неизбежно выходит за рамки их дисциплины и требует привлечения сведений из других наук. Наиболее прозорливые из них еще в начале XX века предсказывали, что эта тенденция с годами будет нарастать [см., напр.: 2, с. 18; 5, с. 17; 9], и их прогнозы сбылись: достаточно вспомнить большое число возникших в 1960–1970-е гг. пограничных с языкознанием областей исследования (психолингвистика, социолингвистика, этнолингвистика и пр.).

 

Однако это «умножение сущностей», как кажется, только заостряет вопрос, сформулированный Г. Паулем [см.: 7, с. 25–31] в конце XIX века и впоследствии акцентированный Э. Сепиром [см.: 9], а именно: является ли лингвистика естественной или гуманитарной наукой? Можно в этой связи вспомнить также патетическое высказывание Г. Шухардта: «За языкознание, подобно тому как в средневековой легенде за душу человеческую вели борьбу дьявол и ангелы, боролись, как известно, науки о природе и науки о духе (или исторические науки)» [13, с. 71]. (Остается неясным, впрочем, какие науки, по мнению Шухардта, представляют силы добра, а какие – силы зла.) Едва ли поставленный вопрос может быть решен однозначно: в истории языкознания можно найти суждения в поддержку как той, так и другой позиции. Нас в этой связи интересует сближение лингвистики с естественными дисциплинами и в частности с биологией.

 

Считается, что первым из языковедов, кто провел параллели между этими областями знания, был А. Шлейхер, хотя еще у Я. Гримма можно встретить сравнение языка с природным организмом [см.: 3, с. 60–61]. Но то, что у Гримма было фигурой речи, у Шлейхера – основателя так называемого «лингвистического натурализма» – стало результатом осознанной и последовательной проекции основных положений теории Ч. Дарвина на язык. Показательно название одной из его книг: «Теория Дарвина в применении к науке о языке» (1863).

 

Уподобляя язык естественному, или природному, организму (Naturorganismus), Шлейхер проводил параллели между тремя структурными типами языков и тремя царствами природы, именовал языковую историю «жизнью языка» и рассматривал ее в терминах родословного древа. Применяя понятие организма к описанию истории индоевропейских языков и их генетической классификации, ученый утверждал, что развитие языков, как и развитие растительного и животного мира, идет только одним способом: языковые группы и отдельные языки могут многократно дробиться, отдельные ветви могут «отсыхать», но ни при каких условиях языки не могут скрещиваться между собой.

 

Позднее, на рубеже XIX и XX веков, популярными стали противоположные идеи о гибридизации, смешении языков, распространенных в смежных ареалах, причем обсуждение темы «дивергенция vs. конвергенция» активно продолжалось и далее, в период между мировыми войнами. Анализируя тогдашние воззрения русских представителей Пражского лингвистического кружка – Р. О. Якобсона и Н. С. Трубецкого – по данному вопросу, П. Серио [см.: 10] показывает, что дискуссии в языкознании шли на фоне острой борьбы сторонников и противников дарвиновской теории в биологии. И Якобсон, и Трубецкой отрицали концепцию Шлейхера и в том числе случайный характер языковых изменений, имеющих, по их мнению, лишь причину (борьба за существование, естественный отбор), но не цель. В то же время, как утверждает Серио, в своих рассуждениях они тоже опирались на биологическую метафору, хотя и явно антидарвиновскую: «…отнюдь не проводя аналогии между объектами исследования, как это делал Шлейхер, для которого языки суть живые организмы, Якобсон проводит аналогию между исследовательскими методами: эволюцию языков можно исследовать подобно тому, как исследуется эволюция живых организмов» [10, с. 328].

 

В наши дни вопрос о происхождении биологических видов остается спорным, позволяя сосуществовать неодарвиновским и антидарвиновским концепциям. Это имеет очевидные последствия для проблемы происхождения языка – отнюдь не новой, но сформулированной по-новому современной биолингвистикой. Является ли наша языковая способность следствием генетических изменений (ср. открытие «отвечающего за речь» гена FOXP2 у людей и шимпанзе) или результатом длительной эволюционной адаптации? Существуют ли у человека специальные нейронные механизмы, предназначенные для обработки языка, или имеющиеся у современных приматов модули на каком-то этапе эволюции были приспособлены для новой задачи и иного типа данных?

 

Гипотезе врожденности, полстолетия назад выдвинутой Н. Хомским, противостоят эволюционные теории происхождения языка, которые, как правило, исходят из традиционного представления о формировании вербальной коммуникации на основе невербальной – жестовой. Впрочем, спектр эволюционных теорий достаточно широк. Например, видный американский лингвист Т. Гивон исходит из того, что сущность человеческого языка постижима исключительно в контексте его эволюции [см.: 16, с. 123], и отстаивает функционально-адаптивную точку зрения на проблему происхождения языка. С его точки зрения, нейронные цепи, обеспечивающие обработку языка, первоначально развились на основе различных компонентов системы обработки визуальных данных. Автор намечает возможный путь формирования естественного языка, подкрепляя свои выводы имеющимися в науке данными об архитектуре человеческого мозга, исследованиями в области детской речи, усвоения иностранного языка, коммуникации в животном мире [см.: 16, с. 123–161].

 

Последние десятилетия ознаменовались серьезными успехами молекулярной биологии в области расшифровки генома человека. Любопытно, что при решении этой задачи ученые опирались на типологические аналогии со структурой естественного языка: лучшие на сегодняшний день технологии аннотации генома используют формальные грамматики и статистические модели, основанные на параллелях между последовательностями ДНК и человеческим языком. Однако определение молекулярных структур само по себе не обеспечивает понимание того, каким образом гены взаимодействуют и сотрудничают между собой в ходе развития организма. Вновь используя аналогию с языком, можно сказать, что на сегодняшний день ученые знают алфавит генетического кода, но не имеют понятия о его синтаксисе.

 

В связи с этим все чаще звучат призывы отбросить механистические модели и делать акцент не на структуре, но на организации живых организмов, описание которой не сводимо к описанию их составных частей. Так, широкую известность получила биологическая теория познания (авторы – чилийские ученые У. Матурана и Ф. Варела), базирующаяся на принципе холизма: «Живая организация должна быть понята как единство» и «…хотя наблюдатель может расчленить живую систему на части, которые он сам определяет, описание этих частей не является репрезентацией живой системы и не может быть ею» [6, с. 96; 130]. (Отметим, что и в современном языкознании идеология модулярности заметно сдает позиции под натиском эмпирических данных, свидетельствующих в пользу холистической организации языковой способности.)

 

В основу своей концепции Матурана и Варела положили идею автопоэзиса (греч. auto – ‘сам’ и poiesis – ‘создание, производство’), согласно которой человеческое познание детерминируется биологией. «Жизнь длится как процесс познания. Мир не существует до познания как готовый набор сущностей, расположенных для познания. Мир творится в процессе его узнавания-проживания самой автопоэзной системой. Действительность конструируется наблюдателем. Конструктор опыта запрятан в наблюдающем теле. Биология наблюдателя вырезает слой действительности из бесконечного разнообразия непознаваемой реальности: реальность, согласная с биологией наблюдателя, им познается; реальность, не нашедшая опор в биологии наблюдателя, для него не существует. Наблюдающее тело – автопоэзная система, способная познавать, – живет в мире, созданном ею самой по лекалам, заготовленным ее биологией» [1, с. 89].

 

Применительно к языку особенно важным является следующий тезис: «Все сказанное сказано наблюдателем. Речь наблюдателя обращена к другому наблюдателю, в качестве которого может выступать он сам» [6, с. 97]. Отсюда следует, что язык не существует отдельно от его носителя и не может изучаться в отрыве от человека как живой системы. Впрочем, во второй половине XX века лингвистика подошла к этому выводу подошла вполне самостоятельно. Распространенная в наши дни «широкая концепция семантики» [4, с. 13–16] исходит из того, что лингвистические исследования должны принимать во внимание особенности человеческого восприятия, его фоновые знания и опыт, характер физической и социальной среды.

 

В частности, эту позицию последовательно отстаивает когнитивная лингвистика, формирование которой обусловлено как ходом развития зарубежного языкознания в XX веке, так и становлением когнитивной науки, или когнитологии [подробнее см.: 11, с. 8–22]. Сторонники данного направления своим главным лозунгом провозглашают связь языка и когниции и заявляют, что лингвистику следует сближать не с логикой и математикой (как это практикуется в генеративной грамматике и других формальных теориях языка), а с биологией. По мнению видного представителя когнитивной лингвистики Р. Лангакера, «биология дает более адекватную метафору для лингвистических исследований, чем формальные дисциплины», и в целом «было бы более правильно уподоблять язык живому организму» [22, с. 4].

 

При такой установке кардинальным образом меняются сами принципы построения теории языка. В новой системе ценностей отстаивается холистический подход к интерпретации языковой способности и процессов восприятия и порождения текстов, подчеркивается органическая связь языка с психической организацией человека, выдвигается тезис о «воплощенности» мышления, которая проявляется, в том числе, в языковых механизмах образности [см.: 17; 18; 19]. Язык рассматривается в качестве важного источника сведений о ментальной «инфраструктуре» человека, окна в его mind [15, с. 102]. Лингвистический анализ не ограничивается описанием языковых структур, но претендует на создание единой модели, объясняющей, как устроено языковое знание человека и как он его использует в повседневной речевой деятельности.

 

Примером подобной модели может служить когнитивная грамматика Р. Лангакера. Центральным принципам генеративной теории (экономия, порождаемость, редукционизм) автор противопоставляет собственный взгляд, согласно которому языковая система представляет собой обширный и в значительной степени избыточный массив единиц, не поддающийся алгоритмическому исчислению. При этом под «единицей» понимается некая в совершенстве освоенная структура – «когнитивный шаблон» (cognitive routine), которым говорящий может оперировать как единым целым, не задумываясь о его композиционных особенностях. Единицы могут быть сколь угодно сложными, а степень их регулярности варьирует в широком диапазоне от весьма общих до частных и даже единичных случаев. Ведь язык, как подчеркивает Лангакер, не является абсолютно логичной, экономной, сбалансированной системой – подобно живому организму, в нем есть место нерегулярности, непоследовательности, избыточности. Основной пафос когнитивной грамматики – построение психологически достоверной теории, «органически» (по выражению автора) вырастающей на прочном фундаменте языковых фактов [см.: 21].

 

Современное продолжение метафоры языка-организма можно видеть и в другой сравнительно новой области знания – эколингвистике. Ее основателем считается американский лингвист Э. Хауген, хотя следует заметить, что еще в 1912 г. его знаменитый соотечественник Э. Сепир опубликовал статью под характерным названием «Язык и окружающая среда» (“Language and Environment”). Более чем полстолетия спустя (в августе 1970 г.), на конгрессе, посвященном описанию языков мира, Хауген выступил с докладом «Об экологии языков» (“On the Ecology of Languages”). Именно с этим событием связывают введение в научный оборот соответствующего понятия. Сам автор определял экологию языка как исследование взаимодействий между любым данным языком и его окружающей средой, в качестве которой выступает общество, использующее этот язык как один из своих кодов. Очерчивая границы новой области исследований, Хауген обозначил ее связи с другими дисциплинами, прежде всего лингвистической антропологией, социолингвистикой и социологией языка, психолингвистикой, лингвистической типологией, диалектологией.

 

Согласно Хаугену, язык формируется в результате взаимодействия людей, живущих в определенной окружающей среде. В своем докладе ученый выступал против попыток рассмотрения структурных типов языков и их генеалогического родства без учета внешнего контекста их существования. Основной пафос его доклада и последующих работ связан с неравными условиями, в которых находятся разные языки, и необходимостью сохранения языкового многообразия; отсюда – внимание к вопросам языковой политики и планирования.

 

На первый взгляд может показаться, что налицо прямые параллели между областями лингвистики и биологии. Между тем, исследователь «эколингвистического» наследия Хаугена утверждает, что автор был далек от лингвистического натурализма [см.: 23, c. 158]. И действительно, если взять, например, понятие окружающей среды у Хаугена, то оно имеет мало общего с понятием географической территории или экологического ареала. Автор включил в него два аспекта – психологический (взаимодействие языка с другими языками в сознании билингвов и плюролингвов) и социологический – взаимодействие языка с обществом, в котором он функционирует как средство коммуникации [см.: 14, c. 325].

 

Современные последователи американского ученого, помимо предложенного им термина экология языка, употребляют также выражения эколингвистика, экологическая лингвистика, языковая экология, причем не во вполне тождественном смысле. Биологические метафоры в наши дни стали более многочисленными, так что можно говорить о широкомасштабном отображении понятийной области экологии на область социолингвистики [см.: 20]. К выражениям живой язык и мертвый язык в последние десятилетия добавилось понятие языков, находящихся в опасности (endangered languages), – по аналогии с исчезающими биологическими видами. Это так называемые языки-жертвы, которые под давлением более сильных и агрессивных соперников (языков-хищников) вымирают, т. е. утрачивают востребованность у следующих поколений. Если Шлейхер в свое время апеллировал к дарвиновским законам борьбы за выживание и естественного отбора, то последователи Хаугена широко пользуются понятийным арсеналом экологии, говоря об экосистемах, экологических нишах, экологическом разнообразии и равновесии, устойчивом развитии и пр. – все это применительно к языкам мира.

 

В более широкой перспективе, можно предположить, что своим закреплением в современном языкознании органистическая метафора обязана введению в науку в 1970-е гг. антропного принципа и – как следствие – вниманию к «человеческому фактору» в языке [о разных направлениях соответствующих исследований см.: 8].

 

Что же касается частого сравнения языка с живым организмом в отечественной публицистике, оно имеет совсем иной источник, а именно озабоченность широкой публики по поводу изменений, которые происходят в русском языке на протяжении последних десятилетий под влиянием серьезных преобразований в общественной жизни. Чаще всего речь идет о массовых заимствованиях из английского языка, из-за которых язык болеет, деградирует, умирает, его надо спасать и т. п. (все примеры здесь и далее собраны по материалам СМИ).

 

Широко представлена и альтернативная точка зрения, согласно которой языковые изменения являются нормальным явлением. Аргументация здесь также построена на использовании органистической метафоры: язык живет, пульсирует, растет, мутирует, развивается по своим законам. Периоды интенсивного развития чередуются у него с периодами стабильности. У каждого языка – своя воля и судьба, своя плоть, свое дыхание. В нем все время что-то зарождается, что-то отмирает, что-то новое привносится извне (оно может прижиться или не прижиться). Легко заметить, что та же метафора «языка-как-организма» используется здесь для обоснования неизбежности языковых изменений, а также для выражения уверенности в устойчивости языковой системы, ее способности дифференцировать целесообразные и нецелесообразные новации. Как бы то ни было, использование органистической метафоры в публицистике является привычной фигурой речи и не предполагает выявления глубинных аналогий между живой природой и естественным языком.

 

Список литературы

1. Аредаков А. А. Концепт сознания в онтологическом каркасе антропного принципа // Известия высших учебных заведений. Поволжский регион. Гуманитарные науки. – 2007. – № 2. – С. 86–92.

2. Бодуэн де Куртене И. А. Языкознание, или лингвистика, XIX века // Избранные труды по общему языкознанию. Т. 2. – М.: Издательство АН СССР, 1963. – С. 3–18.

3. Гримм Я. О происхождении языка (Извлечения) // История языкознания XIX–XX веков в очерках и извлечениях. 3-е изд. – Т. 1. – М.: Просвещение, 1964. – С. 57–68.

4. Кобозева И. М. Лингвистическая семантика. 2-е изд. – М.: Едиториал УРСС, 2004. – 352 с.

5. Малиновский Б. Научная теория культуры. – М.: ОГИ, 1999. – 206 с.

6. Матурана У. Биология познания // Язык и интеллект. – М.: Прогресс, 1995. – С. 95–142.

7. Пауль Г. Принципы истории языка. – М.: Издательство иностранной литературы, 1960. – 500 с.

8. Постовалова В. И. Наука о языке в свете идеала цельного знания // Язык и наука конца XX века. – М.: РГГУ, 1995. – С. 342–420.

9. Сепир Э. Статус лингвистики как науки // Избранные труды по языкознанию и культурологии. – М.: Прогресс, 1993. – С. 259–265.

10. Серио П. Лингвистика и биология. У истоков структурализма: биологическая дискуссия в России // Язык и наука конца XX века. – М.: РГГУ, 1995. – С. 321–341.

11. Скребцова Т. Г. Когнитивная лингвистика: Курс лекций. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2011. – 256 с.

12. Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. – Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 1999. – 432 с.

13. Шухардт Г. Изучение фонетических изменений // Избранные статьи по языкознанию. – М.: Издательство иностранной литературы, 1950. – С. 56–72.

14. Haugen E. The Ecology of Language: Essays. – Stanford: StanfordUniversity Press, 1972. – 366 p.

15. Fauconnier G. Methods and Generalizations // Cognitive Linguistics: Foundations, Scope, and Methodology. – Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 1999. – pp. 95–127.

16. Givón T. Bio-Linguistics: The Santa Barbara Lectures. – Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins, 2002. – 383 p.

17. Johnson M. The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagination, and Reason. – Chicago: University of Chicago Press, 1987. – 272 p.

18. Johnson M. Philosophical Implications of Cognitive Semantics // Cognitive Linguistics. – 1992. – Vol. 3, № 4. – pp. 345–366.

19. Lakoff G. Women, Fire, and Dangerous Things: What Categories Reveal about the Mind. – Chicago: University of Chicago Press, 1987. – 614 p.

20. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live By. – Chicago: University of Chicago Press, 1980. – 256 p.

21. Langacker R. W. A Usage-Based Model // Topics in Cognitive Linguistics. – Amsterdam; Philadelphia, 1988. - pp. 127–161.

22. Langacker R. W. An Overview of Cognitive Grammar // Topics in Cognitive Linguistics. – Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins, 1988. – pp. 3–48.

23. Lechevrel N. L’écologie du langage d’Einar Haugen // Histoire. Épistémologie. Langage. – 2010. – Tome XXXII, fascicule 2. – pp. 151–166.

 

References

1. Aredakov A. A. The Concept of Mind in the Ontological Framework of the Anthropic Principle [Kontsept soznaniya v ontologicheskom karkase antropnogo printsipa]. Izvestiya vysshikh uchebnykh zavedeniy. Povolzhskiy region. Gumanitarnye nauki (Russian Higher Education Bulletin. Volga Region. The Humanities). 2007, № 2, pp. 86–92.

2. Baudouin de Courtenay I. A. The XIX Century Linguistics [Yazykoznanie, ili lingvistika, XIX veka]. Izbrannye trudy po obschemu yazykoznaniyu. T. 2 (Selected Papers in General Linguistics. Vol. 2). Moscow, Izdatelstvo AN SSSR, 1963, pp. 3–18.

3. Grimm J. On the Origin of Language (Excerpts) [O proiskhozhdenii yazyka (Izvlecheniya)]. Istoriya yazykoznaniya XIX–XX vekov v ocherkakh i izvlecheniyakh. 3-e izd. T. 1 (The History of Linguistics in XIX-XX Centuries in Overviews and Excerpts. 3-rd ed. Vol. 1). Moscow, Prosveschenie, 1964, pp. 57–68.

4. Kobozeva I. M. Linguistic Semantics [Lingvisticheskaya semantika]. Moscow, Editorial URSS, 2004, 352 p.

5. Malinowski B. A Scientific Theory of Culture [Nauchnaya teoriya kultury]. Moscow, OGI, 1999, 206 p.

6. Maturana U. Biology of Cognition [Biologiya poznaniya]. Yazyk i intellekt (Language and Intellect). Moscow, Progress, 1995, pp. 95–142.

7. Paul H. Principles of the History of Language [Printsipy istorii yazyka]. Moscow, Izdatelstvo inostrannoy literatury, 1960, 500 p.

8. Postovalova V. I. Linguistics in the Light of the Holistic Knowledge Ideal [Nauka o yazyke v svete ideala tselnogo znaniya]. Yazyk i nauka kontsa XX veka (Language and Science in the Late XX Century). Moscow, RGGU, 1995, pp. 342–420.

9. Sapir E. The Status of Linguistics as a Science [Status lingvistiki kak nauki]. Izbrannye trudy po yazykoznaniyu i kulturologii (Selected Papers in Linguistics and Cultural Studies). Moscow, Progress, 1993, pp. 259–265.

10. Sériot P. Linguistics and Biology. At the Source of Structuralism: A Biological Discussion in Russia [Lingvistika i biologiya. U istokov strukturalizma: biologicheskaya diskussiya v Rossii]. Yazyk i nauka kontsa XX veka (Language and Science in the Late XX Century). Moscow, RGGU, 1995, pp. 321–341.

11. Skrebtsova T. G. Cognitive Linguistics: A Course of Lectures [Kognitivnaya lingvistika: Kurs lektsiy]. St. Petersburg, Filologicheskiy fakultet SPbGU, 2011, 256 p.

12. Saussure F. de. A Course in General Linguistics [Kurs obschey lingvistiki]. Ekaterinburg, Izdatelstvo Uralskogo universiteta, 1999, 432 p.

13. Schuchardt H. A Study of Phonetic Change [Izuchenie foneticheskikh izmeneniy]. Izbrannye stati po yazykoznaniyu (Selected Papers in Linguistics). Moscow, Izdatelstvo inostrannoy literatury, 1950, pp. 56–72.

14. Haugen E. The Ecology of Language: Essays. Stanford, StanfordUniversity Press, 1972, 366 p.

15. Fauconnier G. Methods and Generalizations. Cognitive Linguistics: Foundations, Scope, and Methodology. Berlin, New York, Mouton de Gruyter, 1999, pp. 95–127.

16. Givón T. Bio-Linguistics: The Santa Barbara Lectures. Amsterdam, Philadelphia, John Benjamins, 2002, 383 p.

17. Johnson M. The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagination, and Reason. Chicago, University of Chicago Press, 1987, 272 p.

18. Johnson M. Philosophical Implications of Cognitive Semantics. Cognitive Linguistics, 1992, Vol. 3, № 4, pp. 345–366.

19. Lakoff G. Women, Fire, and Dangerous Things: What Categories Reveal about the Mind. Chicago, University of Chicago Press, 1987, 614 p.

20. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live By. Chicago, University of Chicago Press, 1980, 256 p.

21. Langacker R. W. A Usage-Based Model. Topics in Cognitive Linguistics. Amsterdam, Philadelphia, 1988, pp. 127–161.

22. Langacker R. W. An Overview of Cognitive Grammar. Topics in Cognitive Linguistics. Amsterdam, Philadelphia, John Benjamins, 1988, pp. 3–48.

23. Lechevrel N. L’écologie du langage d’Einar Haugen. Histoire. Épistémologie. Langage, 2010, Tome XXXII, fascicule 2, pp. 151–166.

 
Ссылка на статью:
Скребцова Т. Г. Органистические метафоры в современном языкознании // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2017. – № 4. – С. 82–92. URL: http://fikio.ru/?p=2939.

 
©  Т. Г. Скребцова, 2017

УДК 783; 789.5; 004.942

 

Иванов Олег Игоревич – «Центр Специальной Системотехники» (Москва), учредитель; Китайское подворье при храме святителя Николая в Голутвине, звонарь, Москва, Россия.

E-mail: ivanov.ru.su@yandex.ru

Россия, 115583, Москва, ул. Воронежская 11/4,

тел: +7 925 077 4361.

Авторское резюме

Состояние вопроса: В своей повседневной деятельности православный звонарь сталкивается с рядом проблем по расширению репертуара для различных звонниц, уникальных по своим наборам колоколов и звучаниям, обучению звонарскому мастерству других звонарей и подбору гармонических согласованных наборов колоколов. Традиционно в этой деятельности редко применяются компьютерные технологии, а нотная грамота используется в ограниченном объёме отчасти из-за распространённого мнения, что колокольный звон не может быть записан нотами.

Результаты: При записи колокольного звона посредством нот нет необходимости пытаться выразить все изменения звука, которые происходят во время звучания колокола. В применении к колокольным звонам целесообразно использовать нотную запись как указания на то, какие колокола и в какой последовательности должны использоваться во время звона. Такой подход позволяет разработать методы записи партитур колокольного звона и реализовать воспроизведение партитуры на компьютере, максимально приближенное к реальности.

Область применения результатов: Предложены методы использования данной технологии для моделирования православных колокольных звонов, обучения колокольному звону и подбору гармонически согласованных комплектов колоколов.

Выводы: Использование предлагаемых технологий позволяет существенно оптимизировать рабочий процесс православного звонаря, повысив эффективность работ по моделированию православных колокольных звонов, обучению звонарскому мастерству и подбору гармонически согласованных комплектов колоколов.

 

Ключевые слова: автоматизация; моделирование; колокольный звон; обучение; редактор партитур; партитура; библиотека звуков; набор колоколов.

 

Use of Computer Technologies for Modeling Orthodox Bell Tolling, Training to Ring the Bells and Selecting Harmonically Coordinated Sets of Bells

 

Ivanov Oleg Igorevich – “Center for Special System Engineering” (Moscow), founder; Church of St. Nicholas in Golutvin (Moscow), bell ringer, Moscow, Russia.

E-mail: ivanov.ru.su@yandex.ru

11/4, Voronezh ul., Moscow, 115583, Russia,

tel: +7 925 077 4361.

Abstract

Background: In their daily activities, the Orthodox bell ringers face a number of challenges to expand the repertoire for various belfries, unique in their sets of bells and sounds, train other bell ringers to ring the bells and select harmonically coordinated sets of bells. Traditionally, in this activity, computer technologies are rarely used, and in this case, the musical notation has its limitation because of the widespread opinion that notes cannot record bell ringing.

Results: Recording bell ringing by means of notes is quite possible. In this case, there is no need to try to express all the sound changes that occur during the bell tolling. When applying the musical notation to bell ringing, it is advisable to use the latter simply as an indication of the sequence of bell tolls carried out by the bell ringer. This approach makes it possible to develop methods for recording scores of bell tolling and to ensure sounding as close to the belfry real sounding as expected.

Implications: Methods of using this technology for modeling Orthodox bell tolling, training to ring the bells and selecting harmonically coordinated sets of bells.

Conclusion: The use of the proposed technologies makes it possible to optimize significantly the work of the orthodox bell ringer, increasing the efficiency of modeling Orthodox bell ringing, gaining bell ringer skills and selecting harmonically coordinated sets of bells.

 

Keywords: automation; modeling; bell ringing; training; editor of scores; score; library of sounds; set of bells.

 

Введение

В своей работе звонарь или группа звонарей управляют определённым набором колоколов. На колокольнях – сооружениях с выраженной вертикальной структурой – звонарь, как правило, в состоянии одновременно управлять всеми имеющимися колоколами (группами колоколов): в правой руке связка тросов управления зазвонными колоколами (наименьшими и с наиболее высоким основным тоном), под левой рукой тросы управления подзвонными колоколами средней величины и в ногах педали управления благовестниками – наибольшими колоколами с низким основным тоном. На звонницах с большим количеством колоколов или с несколькими ярусами основному звонарю помогают (дополняют звон) другие – как правило, на благовестниках.

 

Помимо звона как такового звонарь участвует в обучении менее опытных звонарей – на колокольне или в специальном учебном классе, а также на этапе формирования набора колоколов – в ответственной работе по подбору гармонически согласованного набора колоколов.

 

Данная работа посвящена решению следующих проблем, стоящих перед звонарём.

 

1. Звонницы предназначены для сопровождения служб в храмах, а не для светских концертов и учебных занятий. Поэтому при отсутствии специально оборудованной учебной звонницы в закрытом помещении звонарю сложно репетировать и расширять свой репертуар, а также заниматься обучением других звонарей.

 

2. Звонарям приходится звонить на разных звонницах. Каждая православная звонница уникальна по своему звучанию и составу колоколов. И даже при одинаковом количестве колоколов с идентичной системой управления один и тот же звон при переходе на другую звонницу будет звучать по-другому, что значительно затрудняет работу звонаря. Таким образом, перед звонарём возникает задача адаптации своего репертуара к различным звонницам и колокольным наборам.

 

3. В отличие от католических колоколов православный колокол, имея так называемый основной тон, звучит аккордом, состоящим из явно выраженных обертонов первого порядка (гармоник), в котором в зависимости от силы удара, его резкости и от времени, прошедшего с момента удара, доминирование того или иного тона аккорда меняется. Меняется и воспринимаемая на слух высота звучания колокола. Например, после удара в колокол буквально через секунду основной тон его звучания может понижаться на октаву и ниже. Данная специфика является причиной распространённого мнения, что запись колокольных звонов нотами невозможна, и, следовательно, инструмент нотной грамоты непригоден для работы звонаря. При этом имеется в виду невозможность передачи нотами адекватного звучания колокола – назовём такую запись «звуковысотной».

 

4. Подбор гармонически согласованного набора колоколов является весьма непростой задачей, связанной с длительным натурным тестированием совместного звучания колоколов в месте их отливки/хранения и рядом других организационных сложностей.

 

Задача данной работы – помочь звонарю такого уникального музыкального инструмента, как русская православная звонница, в повышении эффективности его повседневной деятельности.

 

Рассмотрим примеры спектров звучаний колоколов в звуковысотном представлении, так называемом spectral pitch display, но сначала в качестве примера посмотрим на спектр сыгранной на фортепиано гаммы (рис. 1): тонкая синяя линия означает основной тон, а красные и оранжевые – обертоны. Чем насыщеннее и светлее цвет, тем чище звучание.

 

Рис 1 Спектр ф-но

Рис. 1. Звуковысотный спектр фортепиано

 

Теперь рассмотрим спектр лёгкого колокола[1] (рис. 2): после удара основной тон резко понижается, но при этом обертоны сохраняют чёткое звучание аккорда.

 

Рис 2. 10_899

Рис. 2. Звуковысотный спектр лёгкого колокола

 

Далее рассмотрим спектр колокола весом около двух тонн (рис. 3). Обратите внимание, что чистота звучания обертонов периодически пропадает и восстанавливается, причём для разных обертонов периоды разные, и они не совпадают с периодом колебания силы звука, представленной спектром светло-зелёного цвета.

 

Рис 3. NMG_04-01_893ge

Рис. 3. Звуковысотный спектр тяжёлого колокола

 

Возможно ли такое записать нотами?! И уж тем более записать звучание одновременно звонящих полутора десятков колоколов?! И даже если мы предельно упростим задачу и представим колокола только в виде одного неизменного основного тона, то разбирать такие партитуры будет всё равно очень непросто. Казалось бы, правы те, кто утверждает: нотная запись колокольного звона невозможна.

 

Однако попробуем проанализировать: много ли существует людей знакомых с нотной грамотой, которые, глядя в ноты, слышат записанную там музыку? Их абсолютное меньшинство. Тогда что же для остальных людей написано, скажем, в фортепианной партитуре? Правильно! – когда какую клавишу нажать. Трансформируем это утверждение для звонницы – если мы придумаем систему обозначений нотами звона так, чтобы партитура показывала нам, за какой трос дёрнуть/ударить и на какую педаль нажать, мы приблизимся к решению задачи нотной записи колокольного звона.

 

1. Моделирование звонов

Современная компьютеризация всех сфер жизни коснулась и творчества музыкантов. Существуют достаточное количество музыкальных редакторов партитур с возможностью их проигрывания с помощью библиотек звуков. И сейчас мы реализуем высказанную выше идею об автоматизации труда звонаря, рассматривая возможные решения и последовательно их улучшая до наилучшего пригодного на практике. Для этого используем бесплатный редактор с открытым кодом MuseScore [1].

 

Как было показано выше, звуковысотная система записи звучания звона практически нереализуема. Поэтому давайте рассмотрим возможности записи, которую назовём «линейной». Принципы записи:

– каждому колоколу отводится своя линейка на нотном стане, которая фактически символизирует трос/педаль управления, ноты располагаются только на линейках, иное расположение является ошибкой;

– знаки аллитерации и понятие тональности отсутствуют;

– количество нотоносцев равно количеству групп колоколов звонницы;

– количество линеек в нотоносце равно количеству колоколов в группе.

 

1.1. Моделирование, шаг первый

На рисунке 4 приведён пример такой линейной записи набора колоколов храма святителя Николая в Голутвине г. Москвы из трёх групп: три зазвонных колокола, 6 подзвонных и три благовестника. На втором нотоносце семь линеек, потому что третий благовестник управляется как с педали, так и ручным тросом, ему тут отведена нижняя линейка. Назовём приведённую ниже партитуру, где последовательно записаны все колокола снизу-вверх, и ноты колоколов располагаются на отдельных линиях нотного стана, линейным шаблоном.

 

Рис 4 (Линейный шаблон)

Рис. 4. Линейный шаблон

 

На звоннице 12 колоколов, но в данной партитуре третий благовестник представлен дважды – ноты 3 и 4, поскольку управляется как педалью, так и тросом. Коль скоро нам необходимо озвучить партитуру и, следовательно, назначить нотоносцам конкретный инструмент из библиотеки звуков, необходимо распределить колокола так, чтобы их звучание хотя бы грубо соответствовало их основным тонам. Из имеющихся инструментов MuseScore выберем Tubular Bells из группы «ударные инструменты с определённой высотой звучания».

 

При проигрывании данная партитура прозвучит присущим MIDI-инструментам синтетическим звуком, чрезвычайно слабо соответствующим реальному звучанию колоколов как по звуковысотным характеристикам, так и по тембральной окраске [3].

 

Аналогично прозвучит и простейший звон [4], записанный по таким же правилам, который нам потребуется в дальнейшем (рисунок 5).

 

Рис 5 (Звон в линейной нотации)

Рис. 5. Звон в линейной нотации

 

Полученное звучание нельзя признать удовлетворительным, поэтому перейдём к шагу 2.

 

1.2. Моделирование, шаг второй

Давайте взглянем на пример записи основных тонов колоколов (рис. 6). Такую запись мы ранее назвали звуковысотной. Сразу становится понятно, что любая раскладка колоколов в линейном шаблоне окажется чрезвычайно грубой, а записанный и воспроизводимый звон будет напоминать оригинальное звучание в основном лишь ритмическим рисунком.

 

Рис 6 (Звуковысотный шаблон)

Рис. 6. Звуковысотный шаблон

 

Чтобы преодолеть подобное препятствие, нам нужно заставить наш линейный шаблон зазвучать максимально близко к значениям экспериментально установленных основных тонов колоколов. Для этого необходимо выполнить подстройку партитуры линейного шаблона таким образом, чтобы ноты звона в линейной записи звучали как соответствующие ноты шаблона звуковысотного. И редактор MuseScore предоставляет такую возможность. Для этого нам надо написать плагин соответствующей функциональности, задав ему соответствующие параметры, а именно:

– линейная запись последовательности колоколов (линейный шаблон);

– соответствующая запись последовательности основных тонов колоколов от нижних (больших) к верхним (малым) в стандартной форме (звуковысотный шаблон);

– партитура звона, записанная в линейной форме, звучание которой мы хотим приблизить к оригиналу.

 

1.3. Правило подготовки шаблонов для настройки по основному тону

Звуковысотный шаблон записывается так, чтобы:

– последовательно от самого большого и низко звучащего колокола были записаны основные тона звучания всех колоколов звонницы в той последовательности, как принято нумеровать колокола на данной звоннице с учётом дополнительных тросов управления;

– первая нота считается первым колоколом, вторая – вторым и т. д.;

– запрещается использование знаков повышения/понижения тона на октаву, но можно использовать любые доступные в редакторе ключи;

– допустимо использование микрохроматических знаков аллитерации в соответствии с описанием редактора партитур.

 

Линейный шаблон записывается подобно звуковысотному – от первого (самого нижнего) колокола до последнего. Правила записи:

– количество нотоносцев равно количеству групп колоколов, как их принято делить/классифицировать на конкретной звоннице;

– нота-колокол записывается на линейке, общее количество линеек всех нотоносцев равно количеству колоколов звонницы с учётом дополнительных тросов управления;

– использование знаков альтерации не допускается и считается ошибкой;

– запись двух различных колоколов на одной линейке или запись колокола между линеек считается ошибкой;

– запрещается использование знаков повышения/понижения тона на октаву, но можно использовать любые доступные в редакторе ключи.

 

Фраза «с учётом дополнительных тросов управления» означает, что если один колокол управляется разными способами, как, например, третий благовестник в примере на рис. 4, то он представляется как разные колокола с одинаковым основным тоном.

 

Логика работы плагина чрезвычайно проста: вычисляется разница высот в центах[2] аналогичных нот линейного и звуковысотного шаблона и на это значение осуществляется подстройка соответствующих нот линейной записи звона. На рис. 7 в сокращённом виде представлен протокол работы плагина, в котором, в частности, отражается, сколько и каких нот было обработано, на какую величину выполнена подстройка и по какой формуле эта величина рассчитывалась.

 

Рис 7. Результат обработки_crop

Рис. 7. Протокол работы плагина

 

После обработки партитуры примера, приведённого на рисунке 5, она будет звучать в соответствии с основными тонами колоколов [5], что гораздо ближе реальности, чем без подстройки [6]. Однако это всё же очень далеко от того, как звучит звон в реальности [4]. Поэтому перейдём к следующим шагам.

 

1.4. Моделирование, шаг третий

Ещё мы можем повысить качество звучания, разработав собственные инструменты для использования в редакторе.

 

В редакторе партитур для обеспечения воспроизведения используются библиотеки звуков SoundFonts, содержащие в себе пресеты, привязанные к инструментам. Инструменты же формируются на основе библиотеки сэмплов: один сэмпл на определённый диапазон MIDI-тонов (нот). Поэтому дополнительно для обеспечения наилучшего звучания можно подготовить библиотеки сэмплов на основе записей реально звучащих колоколов конкретной звонницы и на основе этих записей сформировать SoundFont с новым инструментом, например, «Колокола звонницы св. Николая», который затем использовать в партитурах.

 

То есть теперь мы сможем подключить не стандартный midi-инструмент (в нашем случае Tubular Bells), а инструмент, сгенерированный на основе записей реальных звучаний колоколов.

 

Процесс генерирования таких инструментов и включения их в библиотеку – чисто техническая задача и специфичен для конкретного редактора, поэтому мы не будем на этом останавливаться и пойдём дальше. Но сначала остановимся на методических рекомендациях по использованию полученных результатов. Итак, для использования полученных нами результатов звонарь для каждой звонницы, где он звонит или собирается звонить, должен:

– иметь значения основных тонов колоколов;

– подготовить две партитуры-шаблона: линейную и звуковысотную;

– в линейных партитурах звонов использовать либо стандартные инструменты-колокола, либо изготовленные на основе записей реальных колоколов;

– каждую партитуру, которую он использует в работе, подстраивать с помощью плагина.

 

Всё перечисленное даёт звонарю возможность моделировать звоны и репетировать их без колоколов, например, в домашних условиях посредством дирижирования под звук проигрываемых в различных темпах партитур.

 

И, тем не менее, мы всё ещё имеем возможность улучшить нашу технологию!

 

1.5. Моделирование, шаг четвёртый

Всё-таки моделирование звонов, адаптация их к различным звонницам и сочинение новых на данном этапе затруднительно, потому что midi-инструменты не дадут нам адекватного воспроизведения звучания колоколов. К тому же звонарю может оказаться затруднительно специализироваться в области midi-технологий. Значит нужно найти более простое и эффективное решение, и оно лежит на поверхности! Нужно просто использовать оригинальные записи колоколов! Для этого существует SoundFont формата sfz [2], а выбранный нами редактор MuseScore поддерживает использование такого формата. Для создания библиотеки инструментов sfz достаточно простого текстового редактора. Вот упрощённый пример записи звучания одного колокола:

<region>

sample=samples\bell-01.wav

lokey=38 hikey=38

pitch_keycenter=38

offset=0

end=719999

loop_start=0

loop_end=719998

 

Для озвучивания ноты № 38 используется запись «sample» и т. д. Настройка параметров звучания, равно как и особенности звукозаписи и обработки записей, выходит за рамки данной работы, к тому же набор обрабатываемых параметров sfz для различных редакторов партитур может сильно отличаться.

 

И теперь нам уже не нужны плагин-настройщик и звуковысотный шаблон! Мы просто пишем наши партитуры в соответствии с правилом, зафиксированным в линейном шаблоне, под который подстроена наша библиотека оригинальных звуков колоколов. Теперь после подключения библиотеки оригинальных звучаний наши звоны будут максимально близко соответствовать реальному звучанию звонницы [6]!

 

Итак, при использовании технологии, предложенной на этом шаге, рабочий процесс звонаря значительно упростился. Теперь он:

– записывает примеры звучаний всех колоколов звонницы (звонниц);

– для каждой звонницы подготавливает линейный шаблон, в соответствии с которым записывает свои звоны;

– в соответствии с шаблоном делает soundFont формата sfz, который подключает к редактору партитур и партитурам.

 

Следует признать, что технология, описанная на шаге 4, при максимальной простоте даёт наилучший результат по записи и озвучиванию партитур, и именно её и следует рекомендовать для повседневной деятельности звонаря. На этом работу по обеспечению моделирования православных колокольных звонов на компьютере можно считать завершённой.

 

В заключение рассмотрим, как данная технология может помочь в обучении звонам и подбору гармонически согласованных наборов колоколов.

 

2. Обучение

Одним из основных приёмов обучения звонам является демонстрация преподавателем на учебной звоннице базовых приёмов звона и учебных или традиционных (в зависимости от уровня обучения) звонов, при этом для иллюстраций часто применяется запись – схематичная или с использованием нотной грамоты – базовых ритмических рисунков в различных группах колоколов. После чего учащиеся выполняют задания на учебной звоннице, а также специфические упражнения в домашних условиях.

 

Если мы в соответствии с предлагаемыми технологиями создадим библиотеку звуков колоколов учебной звонницы, то сможем усовершенствовать учебный процесс, для чего следует рекомендовать:

– разработать для всех изучаемых приёмов и звонов партитуры для учебной звонницы, которые выдаются учащимся по мере продвижения в учебном процессе, как в формате редактора партитур, так и в виде документа;

– для каждого звона, кроме простейших, в партитуру добавлять «упражнения для разучивания», которые необходимо отрабатывать прежде, чем приступать к разучиванию звона в целом;

– для сложных разнообразных звонов, для целей облегчения разучивания и запоминания, в базовом варианте партитуры важно чётко фиксировать музыкальную форму, а на втором этапе разучивания насыщать его украшениями и вариациями, используя в нотации, например, Ossia-варианты (импровизационный вариант).

 

Расширение набора методических материалов партитурами звонов и упражнений даёт следующие преимущества:

– время занятий как самостоятельных, так и с преподавателем используется более эффективно, в результате чего значительно сокращается время начального разучивания звона;

– значительно повышается эффективность домашних занятий: в партитуре можно установить любой удобный темп и, проигрывая звон в редакторе партитур, выполнять необходимые упражнения;

– тем, кто в состоянии запоминать/визуализировать ноты, а не движения, это поможет запоминанию звона наизусть;

– те, кто не обучались музыке и испытывают трудности с использованием музыкальной нотации, эффективней осваивают музыкальную грамоту;

– за счёт повышения эффективности/скорости обучения появляется дополнительная возможность развивать искусство импровизации в рамках учебных шаблонов и традиций звона, а также расширить учебные задания, включив в них сочинение собственного звона или вариации к уже существующим;

– стимулируется дополнительный интерес к обучению и творчеству: учащиеся могут создавать свои версии звонов и обмениваться ими и обсуждать их, не только находясь на звоннице.

 

3. Подбор колоколов

Рассмотрим взаимодействие Заказчика и Исполнителя по подбору гармонически согласованного комплекта колоколов[3]. Возможны следующие ситуации:

– новая колокольня в новом месте, колоколов нет;

– восстановленная колокольня, колоколов нет;

– новая/восстановленная колокольня с несколькими колоколами, требуется ещё несколько.

 

При подборе учитываются пожелания заказчика по количеству / весам / основным тонам колоколов и финансовым возможностям, но при этом производится анализ по следующим направлениям.

 

1. Исторический и религиозный подход:

– какому святому посвящён храм, какие церковные песнопения (мажорные и/или минорные гармонии) связаны с этим святым?

– анализ исторических особенностей: какие колокола были раньше (веса, основные тоны)? возможно ли (и нужно ли заказчику) восстановить исторический набор?

 

2. Расположение храма. Например, кладбище или место торжественных шествий (минор или мажор)?

 

3. Архитектурный подход. Размеры и высота звонницы, размеры пролётов, значительно влияющих на распространение звуков, максимальная нагрузка, которую могут выдержать стены.

 

4. Учёт имеющихся колоколов. К анализам 1–3 добавляется анализ звучания уже имеющихся колоколов (спектры звучаний, основные тона и гармоники, звуковое восприятие).

 

После проведения анализа в соответствии с пп. 1–4 и утверждения конкретных характеристик заказываемых колоколов Исполнитель отливает колокола и проводит их доработку для соответствия основным тонам (до четырёх основных гармоник). Нормой допустимой погрешности является 1 %, что обусловлено возможностями восприятия человеческого слуха.

 

На этапе утверждения заказа Заказчику немаловажно представлять конечный результат, и в этом ему может помочь предлагаемая технология. Как правило, Исполнитель уже имеет отлитые колокола, близкие по звучанию к заказываемым. Заказчик может предварительно взять образцы записей, создать из них библиотеку звуков и промоделировать звучание сочетаний колоколов. Если не существует записей с точным соответствием основному тону и основным гармоникам, то изменение тона можно обеспечить с помощью современных технологий редактирования исходных записей. Соответствие конечному результату будет не точное, однако гораздо лучшее, чем моделирование, скажем, с помощью фортепиано.

 

Аналогичная ситуация имеет место и при покупке колоколов без предварительного заказа из числа уже отлитых. Заказчик вынужден проверять звучание сочетаний колоколов в реальности на месте их отливки или хранения. Однако в данном случае возможно создание библиотеки звуков, точно соответствующих звучанию колоколов, а компьютерное моделирование не имеет специфических ограничений натурного моделирования и организационных проблем.

 

Таким образом, во всех возможных ситуациях подбора гармонически согласованного набора колоколов предлагаемая технология обеспечивает максимальное удобство и точность для достижения желаемого результата. При этом важно отметить, что производитель может максимально облегчить задачу заказчика, заранее подготовив записи образцов звучаний всех отлитых колоколов.

 

Заключение

В данной работе изложены методы записи партитур колокольного звона и озвучивания этих партитур для обеспечения звучания, максимально приближенного к реальному звучанию звонницы. Предложены рекомендации по использованию данной технологии для моделирования православных колокольных звонов, обучения колокольному звону и подбору гармонически согласованных комплектов колоколов. Продемонстрирована эффективность данных рекомендаций.

 

Список источников

1. MuseScore Handbook // Free Music Composition and Notation Software – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://musescore.org/en/handbook (дата обращения 07.06.2017).

2. Cann S. Cakewalk Synthesizers: From Presets to Power User. – Boston: Cengage Learning PTR. – 2006, 480 c.

3. Звучание линейного шаблона (tubular bells) // Vimeo – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://vimeo.com/220701761 (дата обращения 07.06.2017).

4. Звучание звона в линейной записи (tubular bells) // Vimeo – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://vimeo.com/220703960 (дата обращения 07.06.2017).

5. Звучание звона в линейной записи с программной подстройкой (tubular bells) // Vimeo – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://vimeo.com/220703967 (дата обращения 07.06.2017).

6. Звучание звона в линейной записи с библиотекой оригинальных звучаний колоколов // Vimeo – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://vimeo.com/220704828 (дата обращения 07.06.2017).

7. Видеозапись реального исполнения звона // Vimeo – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://vimeo.com/220448999 (дата обращения 07.06.2017).

 

References

1. MuseScore Handbook. Available at: https://musescore.org/en/handbook (accessed 07 June 2017).

2. Cann S. Cakewalk Synthesizers: From Presets to Power User. Boston, Cengage Learning PTR, 2006, 480 p.

3. Sound of a Linear Pattern (Tubular Bells) [Zvuchanie lineynogo shablona (tubular bells)]. Available at: https://vimeo.com/220701761 (accessed 07 June 2017).

4. Sound of Bell Ringing in Linear Notation (Tubular Bells) [Zvuchanie zvona v lineynoy zapisi (tubular bells)]. Available at: https://vimeo.com/220703960 (accessed 07 June 2017).

5. Sound of Bell Ringing in Linear Notation with Software Adjustment (Tubular Bells) [Zvuchanie zvona v lineynoy zapisi s programmnoy podstroykoy (tubular bells)]. Available at: https://vimeo.com/220703967 (accessed 07 June 2017).

6. Sound of Bell Ringing in Linear Notation with a Library of Original Sounds of Bells [Zvuchanie zvona v lineynoy zapisi s bibliotekoy originalnykh zvuchaniy kolokolov]. Available at: https://vimeo.com/220704828 (accessed 07 June 2017).

7. Video Recording of Real Bell-Ringing Performance [Videozapis realnogo ispolneniya zvona]. Available at: https://vimeo.com/220448999 (accessed 07 June 2017).



[1] Здесь и далее используются колокола храма святителя Николая в Голутвине производства АМО ЗиЛ, г. Москва.

[2] цент равен 1/100 полутона равномерно темперированного строя.

[3] На примере технологического процесса колокололитейного производства АМО ЗиЛ

 
Ссылка на статью:
Иванов О. И. Использование компьютерных технологий для моделирования православных колокольных звонов, обучения колокольному звону и подбору гармонически согласованных комплектов колоколов // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2017. – № 3. – С. 101–114. URL: http://fikio.ru/?p=2853.

 
©  О. И. Иванов, 2017

УДК 130. 2

 

Выжлецов Павел Геннадиевич – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», кафедра истории и философии, доцент, кандидат философских наук, доцент.

E-mail: vyzhletsov@mail.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д. 15,

тел.: +7 (812) 708-42-13.

Выжлецова Наталья Викторовна – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», кафедра рекламы и современных коммуникаций, доцент, кандидат культурологии, доцент.

E-mail: maus72@mail.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д. 15,

тел.: +7 (812) 708-43-45.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Бронислав Малиновский является одним из основателей направления функционализма, а также современной социальной антропологии. Функциональный анализ применяется с целью строгого научного изучения феномена культуры. Однако выявление функциональных связей в культуре недостаточно для современного объективного знания.

Результаты: Малиновский разработал новый подход к изучению культуры, в котором практика полевых исследований сочетается с теоретическим анализом. Теоретическое осмысление эмпирических данных сводится к уяснению структуры наблюдаемых явлений и определению их функций. Функция в теории Малиновского – результат деятельности и действия некоторого явления в общественной и культурной жизни народа. Применение функционалистской методологии позволяет утверждать, что, во-первых, культура – инструментальный аппарат, с помощью которого человек оптимизирует свое взаимодействие с окружающей средой; во-вторых, культура – система участников, где каждая часть является средством для достижения индивидуальной цели; в-третьих, динамическое сотрудничество организованных групп служит основанием институционализации. Артефакты, организованные группы и символика – три измерения культурного процесса.

Область применения результатов: Учет различных аспектов интерпретации концепта культуры расширяет познавательные возможности в области антропологии, этнографии, этнологии, культурологии, теории культуры.

Выводы: Функционализм в научном творчестве Малиновского концептуализируется в теории культуры. Малиновский предложил функциональную (инструментальную) и институциональную дефиниции культуры. Культура – это единое целое, состоящее как из автономных, так и из согласованных между собой институтов. Назначение культуры состоит в интегративном удовлетворении человеческих потребностей.

 

Ключевые слова: антропология; культура; функция; институт; базовые и культурные потребности; религия; магия; миф.

 

Functional Theory of the Culture of B. Malinowski

 

Vyzhletsov Pavel Gennadievich – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Department of History and Philosophy, Associate Professor, Ph. D. (Philosophy), Saint Petersburg, Russia.

E-mail: vyzhletsov@mail.ru

15, Gastello st., Saint Petersburg, 196135, Russia,

tel: +7 (812) 708-42-13.

Vyzhletsova Natalia Viktorovna – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Department of Advertising and Modern communications, Associate Professor, Ph. D. (Theory of Culture), Saint Petersburg, Russia.

E-mail: maus72@mail.ru

15, Gastello st., Saint Petersburg, 196135, Russia,

tel: +7 (812) 708-43-45.

Abstract

Background: Bronislaw Kasper Malinowski is one of the founders of functionalism, as well as modern social anthropology. Functional analysis is used for the purpose of rigorous academic study of the culture phenomenon. The identification of functional links in culture, however, is not sufficient for modern objective knowledge.

Results: B. Malinowski has developed a new approach to the study of culture, in which empirical research is combined with theoretical analysis. Theoretical interpretation of empirical data means the understanding of the structure of the phenomena observed and the definition of their functions. According to Malinowski’s theory, the function is the result of the activity and action of some phenomenon in human social and cultural life. The application of the functionalist methodology allows us to state that, firstly, culture is an instrumental tool by means of which a person optimizes his/her interaction with the environment; secondly, culture is a system of participants, where each one is a means for achieving an individual goal; thirdly, the dynamic cooperation of organized groups serves as the basis for institutionalization. Artifacts, organized groups and symbols are the three dimensions of the cultural process.

Research implications: The consideration of various aspects of the interpretation of the culture concept expands cognitive capabilities in the field of anthropology, ethnography, ethnology, cultural studies, and cultural theory.

Conclusion: Functionalism in Malinowski’s work is conceptualized in the theory of culture. Malinowski proposed a functional (instrumental) and institutional definition of culture. Culture is a single unity, consisting of both autonomous and coordinated institutions. The purpose of culture is to satisfy human needs in integrity.

 

Keywords: Bronislaw Malinowski; anthropology; culture; function; institution; basic and cultural needs; religion; magic; myth.

 

1. Понятие и отличительные особенности функционализма

Утверждение функционализма как направления в антропологии связано со смещением исследовательского интереса с проблем истории культуры на изучение культурных и социальных институтов. Указанные институты рассматривались в качестве структурных элементов культуры, и задача состояла в исследовании способов их функционирования, иначе говоря, в изучении функций культуры. Сама же культура выступала как нечто производное от структуры общественных отношений и связей. Такое понимание культуры сложилось под влиянием социологии Э. Дюркгейма [8, с. 18].

 

Родоначальники функционализма в области антропологии (Б. Малиновский и А. Рэдклифф-Браун) полагали, что явления культуры следует изучать по тем характеристикам, которые доступны наблюдению, т. е. с учетом их функции и формы. Поэтому функционализм выступил в качестве методологии полевых исследований и «сравнительного анализа культур» [8, с. 19]. Вместе с тем представители данного направления не считали, что оно противоречит как эволюционизму, так и диффузионизму.

 

В настоящее время, в частности, предлагается следующее определение направления: «Функционализм … теоретико-методологическое направление в социальной антропологии и социологии, представители которого исходят из общего допущения, что изучаемые ими явления являются элементами (частями, подсистемами) более широких целостных образований (систем) и связаны особой (функциональной) связью с этими целостностями или другими их элементами» [7, с. 176].

 

Иначе говоря, акцент делается на изучении элементов культуры либо как частей культурной системы (структуры), либо как их функций.

 

Само название направления происходит от термина «функция». Развернутые теории, разрабатывавшие варианты функционального подхода, появились в социальных науках в XIX в.: они создавались преимущественно в русле становящегося социологического знания такими мыслителями, как О. Конт, Г. Спенсер, Э. Дюркгейм.

 

О. Конт и Г. Спенсер вследствие активного развития биологии во второй половине XIX в. использовали так называемую «органицистскую аналогию». Известно, что Г. Спенсер, понимал общество как «организм», который объединял в себе множество элементов. При этом он понимал под обществом нечто «целое», утверждая, что «жизнь целого слагается из комбинаций деятельностей его составных частей» [7, с. 177]. На этом основании функция определялась как «особый вид деятельности, выполняемый частью, внутри целого» [7, с. 177].

 

Г. Спенсер разработал понятие «функциональной взаимозависимости» частей, утверждая, что существование функций неотделимо от структур. В целом, Г. Спенсер заложил основания функционалистского терминологического аппарата (термины «структура», «функция» и др.) и оказал принципиальное влияние на развитие функционального подхода.

 

Э. Дюркгейм, в свою очередь, попытался избавиться как от биологизированной модели общества, так и от приписывания обществу некоторой заранее заданной цели развития, т. е. телеологизма (в частности, у О. Конта конечной целью развития общества выступало удовлетворение потребности в достижении согласия). Э. Дюркгейм, пытаясь преодолеть подобные представления, настаивал на том, что для постижения «корней» явлений, нужно их изучать с точки зрения «функций». Французский мыслитель считал, что общественные явления «не существуют для достижения полезных результатов», хотя и приводят к ним. Исследователи отмечают, что «под “функцией” он понимал “отношение соответствия”, существующее между социальным фактом и некоторой “социальной потребностью”» [7, с. 177]. При этом «социальный факт» (например, обычай или общественный институт) не обязательно выполнял какую-то функцию.

 

Э. Дюркгейму было присуще также антипсихологическое понимание функции: «Функция социального факта может быть только социальной, т. е. она заключается в создании социально полезных результатов» [7, с. 178]. Исследователи утверждают, что именно в связи с этим положением возникли принципиальные разногласия между Б. Малиновским и А. Рэдклифф-Брауном: первый от него отказался, а второй его воспринял [7, с. 178].

 

Функционализм утвердился в качестве «господствующей парадигмы» [7, с. 179] в социальной антропологии в Великобритании в 1920-х годах.

 

2. Интеллектуальная биография Б. Малиновского

Бронислав Каспар Малиновский (1884–1942), наряду с А. Рэдклифф-Брауном, – один из основателей современной британской социальной антропологии и родоначальник функционализма как направления в этой научной дисциплине.

 

В качестве основных можно назвать следующие его работы: «Семья у аборигенов Австралии. Социологическое исследование» (1913), «Аргонавты Западной части Тихого океана» (1922), «Функциональная теория» (1939), «Научная теория культуры» (1944).

 

Б. Малиновский родился в Кракове в профессорской семье. Их дом был центром культурной жизни местной интеллигенции, которую составляли не только философы и поэты, но и краеведы [6, с. 1218]. Малиновский закончил физико-математическое отделение Краковского университета и в 1908 г. защитил магистерскую диссертацию по специальности. В том же году он уехал в г. Лейпциг с целью изучения физики и химии. Однако на протяжении двух лет, проведенных там, Малиновский занимался главным образом социальными науками. По-видимому, на подобную смену исследовательских интересов оказали влияние как семья, ближайшее окружение, так и знакомство еще в Кракове с работой Дж. Фрэзера «Золотая Ветвь», которая пробудила в нем интерес к антропологии.

 

Становление Малиновского как антрополога существенным образом связано с К. Бюхером и В. Вундтом. В Лейпциге он слушал лекции Бюхера по экономике древних обществ и посещал лабораторию экспериментальной психологии Вундта. Последнего считали не только прогрессивным исследователем в области психологии, но также крупным специалистом в области духовной культуры архаических обществ [6, с. 1218].

 

Под влиянием К. Бюхера у Малиновского сформировался интерес к экономической жизни первобытных обществ. Поэтому Малиновского иногда называют родоначальником экономической антропологии [6, с. 1218]. Идеи же В. Вундта определили общий психологический характер его теории культуры и выбор методов анализа фактических данных.

 

В 1910 г., покинув Лейпциг, Малиновский стал аспирантом Школы экономических и политических наук Лондонского университета (ЛШЭПН), которая тогда была основным центром английских социологических исследований. В ней разрабатывались также проблемы социальной антропологии.

 

В Лондоне, под руководством Э. Вестермарка, выдающегося специалиста по семейно-брачным отношениям в первобытном обществе, Малиновский создал труд «Семья у аборигенов Австралии» (1913), касающийся вопросов семьи и брака у коренного населения Австралии. За эту работу он был удостоен ученой степени доктора наук.

 

Благодаря знакомству с представителями так называемой Кембриджской школы в антропологии, в частности с Дж. Фрэзером, Малиновский утвердился в мысли, что антропологии требуется придать экспериментальный характер [6, с. 1218].

 

Несмотря на слабое здоровье, в мае 1915 г. он отправился в экспедицию на Тробрианские острова, расположенные к востоку от Новой Гвинеи. На этих островах антрополог провел более двух лет, и полученный опыт определил как его научную судьбу, так и в некоторой степени развитие антропологии. В связи с этим в британской научной традиции появился афоризм: «Социальная антропология началась на Тробрианских островах в 1915 году» [6, с. 1219].

 

В 1918 г. Б. Малиновский вернулся в Лондон, где на основе полученного опыта создал работу «Аргонавты Западной части Тихого океана» (1922). Причем эта книга стала первой частью «тробрианского корпуса» – целой серии монографий, составивших более 2500 страниц [6, с. 1219]. Полевые исследования на Тробрианских островах вызвали к жизни определенные выводы как теоретического, так и методологического характера.

 

Теоретическим путем Малиновский пришел к убеждению о необходимости целостного изучения культуры, иначе говоря, любой ее элемент можно понять, лишь соотнося его с культурой в целом. Так, считая «обязанностью» полевой этнографии (антропологии) «обнаружение всех правил и закономерностей племенной жизни» [3, с. 30], он утверждал, что «…этнограф должен исследовать все пространство племенной культуры во всех ее аспектах. Та логичность, закономерность и упорядоченность, которые достигаются в границах каждого аспекта культуры, должны присутствовать и для того, чтобы соединить их в одном неразрывном целом» [3, с. 29].

 

Малиновский разработал методологический прием такого включенного наблюдения, которое, с его точки зрения, позволяет увидеть мир глазами местных жителей. С этой целью он жил в палатке среди хижин меланезийцев, старался участвовать в их повседневной жизни и деятельности, уделял принципиальное внимание изучению местного языка. Причем уже на третий месяц пребывания на Тробрианских островах антрополог мог объясняться на меланезийском, а к концу экспедиции вести беглую запись на этом языке. Он сформулировал также основные принципы метода полевого исследования: «Принципы нашего метода можно свести к трем основным требованиям: во-первых, исследователь … должен ставить перед собой … научные цели и знать те ценности и критерии, которыми руководствуется современная этнография. Во-вторых, он должен создавать для себя хорошие условия работы, то есть … держаться подальше от белых людей и жить прямо среди туземцев. И, наконец, он должен пользоваться несколькими специальными методами собирания материалов, их рассмотрения и их фиксации» [3, с. 25]. При этом он уточнял: “…третья заповедь полевого исследования гласит: «Установи типичные способы мышления и чувствования, соответствующие институтам и культуре данного общества и как можно убедительней сформулируй результаты» [3, с. 41].

 

Кроме того, в указанной работе Малиновский разработал то, что называют программой этнографического (социально антропологического) исследования, включавшей в себя как теоретические и методологические аспекты, так и конечную «цель» научной работы в этой области.

 

Подводя итоги, он писал: «Итак, наши соображения показывают, что к цели этнографических исследований необходимо идти тремя путями.

1) Организация племени и анатомия его культуры должны быть представлены со всей определенностью и ясностью. Метод конкретного статистического документирования является тем средством, которым это должно быть достигнуто.

2) Эти рамки следует наполнить содержанием, которое складывается из случайных, не поддающихся учету и определению факторов … действительной жизни и типов поведения. Они должны собираться путем тщательных, детализированных наблюдений в форме своего рода этнографического дневника, что становится возможным благодаря тесному контакту с жизнью туземцев.

3) Собрание этнографических высказываний, характерных повествований, типичных выражений, фольклорных элементов и магических формул должно быть представлено как … документ туземной ментальности.

 

Эти три пути ведут к той конечной цели… Суммируя, можно сказать, что этой целью является осмысление мировоззрения туземца, отношение аборигена к жизни, понимание его взглядов на его мир» [3, с. 42].

 

Такая научная установка Малиновского была воспринята как программа радикальных преобразований в области социальной антропологии, предполагающих, что она должна превратиться, как утверждали исследователи, «…из умозрительной… науки о прошлом, в дисциплину, обладающую экспериментальными методами изучения настоящего» [6, с. 1219].

 

Наряду с работой «Аргонавты…» и лекционными курсами в Школе экономических и политических наук для развития социальной антропологии особое значение имел основанный Малиновским в 1924 г. семинар для аспирантов, которые готовились к работе в полевых условиях, в частности, в британских колониях.

 

На семинаре под его руководством прошли специальное обучение и начали научную деятельность такие ведущие антропологи, как Э. Эванс-Причард, М. Глакмен и др. Принципиально то, что молодые ученые ориентировалась на «новый научный тип деятельности», основы которого были заложены Малиновским. Они включали в себя «методологические идеи», «стиль полевой работы» [6, с. 1221], способ истолкования фактических данных, совокупность изучаемых проблем. Под влиянием Малиновского главным условием научной деятельности антрополога стало проведение полевых исследований, которые требовалось совмещать с теоретическим осмыслением полученных данных.

 

На протяжении длительного времени научная деятельность Малиновского была связана со Школой экономических и политических наук Лондонского университета, хотя одновременно он читал лекции и в других городах Европы (в Женеве, Вене, Риме и др.), а также совершал кратковременные научные экспедиции (в США и Южную Африку). В 1936 г., будучи в США, Малиновский был удостоен звания почетного доктора Гарвардского университета. Двумя годами позже он приехал в Америку для лечения и остался там, приняв приглашение Йельского университета. Это решение было вызвано сложностями, связанными с началом второй мировой войны, но в большей степени изменившимся отношением к Малиновскому учеников, в частности, М. Глакмена. Последние были не согласны с некоторыми его идеями, например, «антиисторизмом», «механистическим» подходом к теме взаимодействия европейских и африканских культур, проявившемся в поздних статьях [6, с. 1221]. В силу таких обстоятельств признанным лидером британской социальной антропологии стал А. Рэдклифф-Браун.

3. «Функциональный анализ культуры»

Функционализм как направление в антропологии, а также как подход к культуре, разработанный Малиновским, основывался на определении понятия «функция». Функционализм как научная теория и методологическая установка был обозначен Малиновским в работах «Функциональная теория» (1939), «Научная теория культуры» (1944). При этом исследователи отмечают, что эти работы носили «формально-абстрактный» [7, с. 180] характер – в отличие от других, содержащих этнографический материал и последующие обобщения, например, «Аргонавты…».

 

В работе «Функциональная теория» ученый пришел к заключению, что «функционализм … вовсе не враждебен ни изучению распределения культурных явлений, ни реконструкциям прошлого, с точки зрения эволюции, истории или диффузии. Он лишь настаивает на том, что пока мы не определили функции и форму явлений культуры, мы можем прийти к таким фантастическим эволюционным схемам, как выдуманные Морганом… <…> Таким образом, функциональная школа настаивает, что функционализм в принципе пригоден в качестве метода для предварительного анализа культуры и предоставляет антропологу… работающие критерии для сопоставления явлений культуры» [5, с. 144].

 

Термину «функция» Малиновский придавал, в первую очередь, «описательное» значение, связывая его с новыми исследовательскими перспективами. Поэтому он определял функцию в самом общем виде как результат деятельности и действия некоторого явления в общественной и культурной жизни народа. Функции приписывались не только результатам деятельности, но также группам и институтам.

 

В отличие от Рэдклифф-Брауна, Малиновский связывал функцию с «удовлетворением потребности»: «… функция всегда означает удовлетворение некоторой потребности, от простейшего акта еды до священного ритуала» [7, с. 181]. И еще одна особенность функции состояла в ее взаимосвязи с культурой.

 

Здесь необходимо подчеркнуть то, что именно культуру Малиновский считал предметом исследования социальной антропологии. При этом некоторые исследователи полагают, что «общетеоретические воззрения Малиновского», которые получили название «функционализм», наиболее полно изложены в книге «Научная теория культуры» [6, с. 1219]. Разрабатывая обобщенную теорию культуры, он пытался дать ответ на ряд вопросов: «Как поддерживается интегральная целостность культуры, каковы цели и потребности, удовлетворению которых служит аппарат культуры, и каков механизм процесса удовлетворения этих потребностей?» [6, с. 1219].

 

По мнению Б. Малиновского, его функциональной теории надлежит быть теорией культуры. Функциональная теория должна «способствовать тому, чтобы культура, как, по сути, основной объект антропологии и этнологии …, была подвергнута строгому научному способу рассмотрения», и послужить всем другим науками о человеке [11, с. 815].

 

С точки зрения Малиновского, «…теория культуры должна изначально основываться на биологических факторах». Иначе говоря, он исходил из того, что человеческая природа носит биологический характер: «В совокупности человеческие существа представляют собой биологический вид. Они вынуждены выполнять элементарные требования, чтобы выжить, чтобы их род продолжился, а здоровье каждого представителя… поддерживалось в норме» [5, с. 41]. Более того, он подчеркивал, что «…физиология трансформируется в знания, верования и социальные узы» [5, с. 89]. Подобная установка привела к тому, что теория культуры у Малиновского определялась концепцией потребностей, из которых главными становились биологические, т. е. «органические» потребности. Он писал: «Прежде всего, понятно, что органические, базовые потребности индивида и человеческого рода в целом определяют минимальный набор требований, налагающий ограничения на всякую культуру» [5, с. 41–42].

 

В целом же Малиновский классифицировал всю совокупность человеческих потребностей по двум группам: «органические, или базовые» (т. е. «потребности тела») и «производные» («культурные») [5, с. 42]. К первой группе, в частности, относились такие потребности, как питание, продолжение рода, соблюдение гигиены. Указанные потребности удовлетворяются благодаря «…созданию новой, вторичной искусственной среды. Эта среда… собственно, и есть культура…» [5, с. 42]. В результате возникновения культуры формируется «культурное качество жизни», которое порождает вторую группу потребностей, обозначаемую как «производные» («культурные»). При этом «культурное качество жизни» находится в зависимости «…от культурного уровня сообщества, окружающей среды и производительности группы» [5, с. 42].

 

В свою очередь потребности, вызванные к жизни культурной деятельностью человека, ученый-антрополог подразделил на «инструментальные императивы» и «интегративные императивы», предполагая, что они требуют исполнения. Он подчеркивал: «…мы сможем различить инструментальные императивы, вытекающие из экономической, нормативной, образовательной и политической деятельности, и интегративные императивы, к которым можно отнести науку, религию и магию» [5, с. 42]. Последние императивы связывались со «сферой символизма».

 

Некоторые современные исследователи считают, что «определение функций через потребности» вовлекало концепцию Малиновского в некоторый «порочный круг» повторения того же самого. Кроме того, культура здесь понималась как «инструментально», т. е. выступала способом удовлетворения потребностей, так и «функционально», т. е. как «целостная единица» [7, с. 182].

 

Стремясь уточнить и конкретизировать свой подход, Малиновский дополнил «функциональный анализ культуры» институциональным, избрав при этом «институты» в качестве таких единиц [7, с. 182] культуры, которые выделялись аналитически. Определяя понятие «институт» он, в частности, констатировал: «Я предлагаю называть единицу организации в человеческом сообществе … термином “институт”. Это понятие подразумевает соглашение по поводу некоторого ряда традиционных ценностей, которые объединяют группу людей» [5, с. 43]. Институты складываются вокруг некоторых потребностей и осуществляют определенные функции в культуре [7, с. 182].

 

Малиновский был убежден, что институты не связаны с какой-то одной потребностью, а осуществляют интегральное их удовлетворение. На этом основании он определял культуру и через институты: «Наши два типа анализа, функциональный и институциональный, позволят нам определить более точно… что такое культура. Культура – это единое целое, состоящее частью из автономных, частью из согласованных между собой институтов» [5, с. 44]. Предназначение культуры состоит в удовлетворении всего «спектра» человеческих потребностей.

 

Таким образом, «функциональный анализ культуры» основывался на понятии «функция», трактуемой довольно широко, а сама процедура анализа предполагала «определение функции» явления, например, оценку положения группы по отношению к социальному целому.

 

Малиновский определил также ряд «общих аксиом функционализма», в которых раскрывает свое понимание концепта «культуры»:

«А. Культура, по… сути, представляет собой инструментальный аппарат, с помощью которого человек становится способен лучше справляться со специфическими конкретными проблемами, встающими перед ним в ходе его взаимодействия со средой с целью удовлетворения своих потребностей.

Б. Она является такой системой участников, видов деятельности и отношений, где каждая часть существует как средство для достижения определенной цели.

В. Она является целостным образованием, разные элементы которого взаимозависимы.

Г. Составляющие культуру виды деятельности, отношения и участники решения различных жизненно важных задач организованы в институты, такие, как семья, клан, локальная группа и организованные группы для сотрудничества в хозяйственной области, для политической, юридической и образовательной деятельности.

Д. С динамической точки зрения, то есть с учетом типов деятельности, культура может быть разделена на ряд аспектов, таких как, образование, социальный контроль, экономика, системы познания, верований и морали, а также виды творческого и художественного выражения» [5, с. 127–128].

 

Далее он определил понятие «культурный процесс»: «В любом из своих… проявлений культурный процесс… включает в себя людей, находящихся в определенных отношениях друг к другу, а это значит, что они… организованы, используют артефакты и общаются друг с другом с помощью речи или иных символических средств. Артефакты, организованные группы и символика – три тесно связанных между собой измерения культурного процесса» [5, с. 128].

 

В целом же, как подчеркивают исследователи, «биопсихологическая трактовка культуры», сформулированная в поздних работах, не является исчерпывающей для взглядов Малиновского. Так, понимание культуры, раскрытое им в трудах этнографического характера, демонстрирует, в частности, что родственные отношения выступают скорее в качестве основы «всех видов деятельности тробрианцев» [6, с. 1220], чем в виде биологических характеристик.

 

Например, с точки зрения Малиновского, именно земледелие определяет социально-экономические отношения в меланезийском обществе, которые носят как родственный, так и общинный характер (деревенская община, группа деревень под властью вождя).

 

В процессе изучения родственных взаимоотношений он сформулировал «принцип взаимности», который понимал как основу этих отношений и универсальную черту социальной жизни примитивных обществ. Антрополог считал, что у каждого человека есть «партнер по обмену», и они зачастую являются родственниками. В результате именно обмен утверждает совокупность общественных связей. Отношения между родственниками обусловливает обмен ценностями и услугами, предполагающий строгое следование «принципу взаимности», т. е. ряду взаимных обязательств между человеком и его отцом, матерью, братом.

 

Малиновский разработал специальную методику изучения родственных отношений, которая включала в себя несколько подходов: «лингвистический», «биографический», «генеалогический», «пищевой» и др. Эти подходы концентрировали внимание на изучении специфических аспектов в отношениях между родственниками. Например, «пищевой» подход предполагал выявление в родственных отношениях значения приготовления и принятия пищи. Последующее развитие антропологии подтвердило обоснованность и перспективность указанных подходов [6, с. 1220].

4. Проблемы религии, магии и мифологии

Следует обратить внимание на научный вклад Малиновского в разработку проблематики религии, магии и мифологии. Считается, что он внес ряд инновационных идей в области изучения ранних форм религии. Согласно Малиновскому, природа магии и религии определяется сферой «священного», которую он выводил из психологии индивида, а не из общественного сознания. Поэтому магия и религия осмысливались им как определенные «культурные соответствия», которые служат способом удовлетворения некоторых биологических и психических потребностей человека. На этой основе антрополог построил свою «прагматическую теорию» религии, магии и мифологии. Он исходил из представления о том, что возможности человека в примитивном обществе довольно ограничены. Поэтому человек этого общества ищет тех средств, которые могут дополнить его знания и технические орудия в области управления силами природы. Так возникает магия, выступающая в качестве особого знания, с помощью которого человек стремится исполнить, хотя бы иллюзорным образом, свои желания [6, с. 1220].

 

Малиновский одним из первых обратил внимание на противоречивость и отсутствие единой системы религиозных представлений в «примитивном» обществе. Под «примитивными» обществами могут пониматься догосударственные и раннегосударственные общества, существующие и в нынешнее время.

 

Ученый поставил задачу создания специального метода исследования таких представлений. Например, изучая воззрения тробрианцев о душах и духах мертвых («балома»), Малиновский обнаружил, что они весьма бессвязны, так как местные жители не могут выразить «собственной ментальной установки». Он попытался описать их косвенным образом, полагая, что «все люди, даже те, которые не смогли сказать, что они думают о возвращении балома и что они чувствуют по отношению к этим духам, тем не менее вели себя, следуя… традиционным правилам и соблюдая… каноны эмоциональных реакций, и эти правила и каноны… отражали туземные ментальные установки, связанные с верой в балома» [4, с. 228]. Именно это положение стало ведущим принципом при изучении и интерпретации магической и религиозной жизни тробрианцев.

 

Вклад Малиновского в изучение мифологии был настолько значительным, что современники восприняли его как революционный. Именно он представил мифологию примитивного общества в совокупности многообразия осуществляемых ею функций [6, с. 1221]. Согласно Малиновскому, «…в примитивной культуре миф выполняет незаменимую функцию: он выражает, укрепляет и кодифицирует веру; он оправдывает и проводит в жизнь моральные принципы; он подтверждает действенность обряда и содержит практические правила, направляющие человека. Таким образом, миф является существенной составной частью человеческой цивилизации; это не праздная сказка, а активно действующая сила, не интеллектуальное объяснение или художественная фантазия, а прагматический устав примитивной веры и нравственной мудрости» [4, с. 99]. С точки зрения исследователей, здесь миф «…выступает как регулятор общественной деятельности в условиях бесписьменного общества» [6, с. 1221].

 

Малиновскому принадлежит идея взаимосвязи мифологии и магии. Магический обряд, согласно его воззрениям, представлял собой часть мифа. Он пришел к выводу, что тробрианцы прибегают к магическим процедурам, потому что таким образом ведут себя священные персонажи из их мифов. Осуществляя магическое заклинание, местные жители не только приобщаются к священному, но и переходят в особое мифологическое пространство и время, где действуют специфические законы, и человеку помогают «духи предков, культурные герои» [6, с. 1221].

 

Разрабатывая данную проблематику, ученый раскрыл функциональную взаимосвязь магии с хозяйственной жизнью и общественной организацией, т. е. с основными формами жизнедеятельности тробрианцев. Подчеркивалось, что магия неотделима от земледелия, что отражается в следующем примере: «В системе земледельческой магии Омараканы насчитывается десять магических заклинаний, каждое связано с определенным видом работ: одно произносится при разметке земли, на которой будет возделан новый огород, другое – во время обряда, с которого начинается вырубка зарослей, третье – при ритуальном сжигании срубленного и высушенного леса и т. д. Из этих десяти заклинаний в трех есть упоминание о балома предков» [4, с. 189]. При этом Малиновский обнаружил «парадоксальную раздвоенность в сознании тробрианцев» [6, с. 1220]. С одной стороны, они отдают себе отчет и могут разумным образом объяснить те условия и действия, которые необходимы для получения удачного урожая, с другой, они убеждены, что без совершения магических обрядов хороший урожай получить невозможно, ссылаясь на миф, в котором культурный герой осуществляет обряд. Согласно Малиновскому, причина «раздвоенности» состоит в том, что магия посредством обряда связывает «сверхъественные» способы управления и «естественный ход вещей». Иначе говоря, магическое действие осуществляет взаимосвязь мифологии, включающей в себя как длительный опыт возделывания растений, так и организации коллективного взаимодействия, с конкретным земледельческим трудом. Поэтому тробрианские маги могут одновременно отвечать за проведение магических обрядов, способствующих росту ямса и организовывать коллективный труд, стоя во главе его участников [6, с. 1220–1221].

 

В заключение следует представить оценку научного творчества Малиновского его коллегами – выдающимися антропологами.

 

Так, К. Леви-Стросс утверждал, что Б. Малиновский внес важнейший вклад в развитие общественных наук: «Он был первым антропологом, который… сумел связать воедино две самые революционные области современной науки – этнологию и психоанализ» [2, с. 16]. С этих позиций Малиновский «придал новый импульс психоанализу», благодаря тому, что подчинил «психологическую биографию индивида стереотипам культуры, которая его формировала», а не искал какого-то «универсального психического начала», как делали последователи З. Фрейда. Кроме того, согласно Леви-Строссу, «он… был первым, кто выработал особый… индивидуальный подход к примитивному обществу – …в основу которого положены не отвлеченные чисто научные интересы, но… – подлинные человеческие симпатия и понимание. Он безоговорочно принял туземцев, чьим гостем он был…» [2, с. 16].

 

Вместе с тем Леви-Стросс высказывает и свое критическое отношение: «Собственно теоретические сюжеты в работах Малиновского дают повод для серьезной критики. Этот замечательный в своей конкретности ум отличался… почти абсолютным пренебрежением и к исторической перспективе, и к артефактам материальной культуры» [2, с. 16].

 

Идея Малиновского, что «факт становится фактом культуры тогда, когда индивидуальный интерес перерастает в систему организованных действий, принятых в том или ином обществе» [9, с. 38], вызвала резкую критику Л. Уайта. По мнению последнего, в основе культуры лежит не организованность действий, а способность человека к символизации и отсюда – рассмотрение действий и вещей в экстрасоматическом контексте.

 

Э. Эванс-Причард отмечал, что он сам и Р. Фёрс были первыми «антропологическими» учениками Б. Малиновского. Эванс-Причард подчеркивал: «Справедливо отметить, что детальные полевые исследования, проведенные к настоящему времени в антропологии, прямо или косвенно проистекают из учения Малиновского…» [10, с. 240], причем последний впервые начал специально изучать язык местных жителей, что способствовало лучшему пониманию их культуры.

 

Одновременно Эванс-Причард сурово критикует Малиновского как теоретика, отказывая ему в способности к «абстрактному анализу» социальных явлений, вследствие чего у него не было представления о «структуре». Он пишет: «Но сравнительный метод… требует определенного понятия о “системе” или “структуре”. Мы не сравниваем мышь и кита как конкретные объекты – мы сравниваем их анатомическое строение и физиологию. Точно так же мы сравниваем не институты различных обществ как таковые, а скорее их отдельные аспекты и черты, т. е. абстракции» [10, с. 241–242]. Поэтому Эванс-Причард сравнивает одну из работ Малиновского с «сочинением в жанре “социологического романа”, подобного тем, что писал Золя» [10, с. 240–241].

 

Эванс-Причард занимает критическую позицию относительно Малиновского также и за то, что последний следовал образцу естественных наук, в то время как он сам ориентируется на идеал исторических наук.

 

В настоящее время А. К. Байбурин особенно подчеркивает выдающийся научный вклад Б. Малиновского: «…именно с работ Малиновского начинается новый отсчет времени не только в антропологии, но и во всех тех областях научного знания, для которых значимо понятие культуры. Ему удалось сделать, может быть, самое сложное в науке – изменить взгляд на природу культуры, увидеть в ней не просто совокупность составляющих ее элементов, а систему, соответствующую фундаментальным потребностям человека. Новая точка зрения породила новое направление, для которого главными стали вопросы “зачем, почему, для чего существует?” или “какова функция?” …явления культуры» [1, с. 6].

 

Байбурин, сделав обобщение различных подходов к научному наследию и личности Малиновского, выделил три «образа» последнего. Первые два образа сложились в антропологической традиции, где он воспринимается как «блестящий этнограф», и «как теоретик, идеи которого стали объектом критики еще при его жизни». Причем, с точки зрения А. К. Байбурина, работам Малиновского был присущ «редкий баланс теории и практики» [1, с. 6; 7]. Третий же образ – «образ Учителя», был создан его учениками. В конечном счете, упомянутые «три вида деятельности» выступали у Малиновского как взаимосвязанные [1, с. 9].

 

Заключение

Итак, Б. Малиновский представил свою функциональную теорию как теорию культуры. Функциональный анализ послужил строгому научному рассмотрению культуры как основному объекту антропологии и этнологии. При этом даже в таком систематизирующем исследовании как «Культура: критический обзор понятий и определений» А. Кребера и К. Клакхона (1952) не учтены все аспекты концепта культуры у Б. Малиновского [11, с. 815].

 

В своих определениях культуры Малиновский опирался на предшествующую научную традицию, в первую очередь на идеи Э. Тайлора. Поэтому культура выступала у него как совокупность взаимосвязанных элементов («целостное образование»): институтов, продуктов, идей, привычек, ценностей, технических процессов и т. д. Малиновский не отделял культуру и социальную структуру так четко, как это делал Рэдклифф-Браун: у первого из названных социальную организацию следует понимать лишь как часть культуры [11, с. 815].

 

Культура, по Малиновскому, есть вторичная искусственная среда («инструментальный аппарат»), позволяющая удовлетворять базовые потребности.

 

Малиновский дополнил функциональный анализ культуры институциональным и конкретизировал его. Институты как единицы организации складываются вокруг некоторых потребностей и осуществляют определенные функции в культуре. Они не связаны с какой-то одной потребностью и осуществляют их интегральное удовлетворение.

 

Таким образом, Малиновский сформулировал несколько дефиниций культуры, функциональную (инструментальную) и институциональную, которые следует рассматривать во взаимосвязи.

 

Список литературы

1. Байбурин А. К. Бронислав Малиновский и его «Научная теория культуры» // Б. Малиновский / Научная теория культуры. 2-е изд., испр. – М.: ОГИ, 2005. – С. 6–9.

2. Леви-Стросс К. Бронислав Малиновский // Б. Малиновский / Магия, наука и религия. – М.: Рефл-бук, 1998. – С. 16–17.

3. Малиновский Б. Избранное: Аргонавты западной части Тихого океана. – М.: Российская политическая энциклопедия, 2004. – 552 с.

4. Малиновский Б. Магия, наука и религия. – М.: Рефл-бук, 1998. – 304 с.

5. Малиновский Б. Научная теория культуры. 2-е изд., испр. – М.: ОГИ, 2005. – 184 с.

6. Никишенков А. А. Малиновский Бронислав Каспар // Культурология: Энциклопедия. В 2 т. / Гл. ред. и авт. проекта С. Я. Левит. – М.: Российская политическая энциклопедия, 2007. – Т. 1. – С. 1218–1222.

7. Николаев В. Г. Функционализм // Социокультурная антропология: История, теория и методология: Энциклопедический словарь / Под ред. Ю. М. Резника. – М.: Академический Проект, Культура; Киров: Константа, 2012. – С. 176–191.

8. Орлова Э. А. Культурная (социальная) антропология: Состояние и динамика развития // Социокультурная антропология: История, теория и методология: Энциклопедический словарь / Под ред. Ю. М. Резника. – М.: Академический Проект, Культура; Киров: Константа, 2012. – С. 11–28.

9. Уайт Л. А. Понятие культуры // Антология исследований культуры. Интерпретации культуры. 2-е изд. – СПб.: СПбГУ, 2006. – С. 17–48.

10. Эванс-Причард Э. История антропологической мысли. – М.: Восточная литература, 2003. – 358 с.

11. Sterly J. Das Kulturkonzept Bronislaw Malinowskis. Eine kritische Prüfung // Anthropos. – Bd. 62. – H. 5 / 6. – 1967. – S. 815–822.

 

References

1. Bayburin A. К. Bronislaw Malinowski and His “The Scientific Theory of Culture” [Bronislav Malinowskiy i ego “Nauchnaya teoriya kultury”]. In B. Malinowskiy. Nauchnaya teoriya kultury (The Scientific Theory of Culture). Moscow, OGI, 2005, pp. 6–9.

2. Levi-Strauss C. Bronislaw Malinowski [Bronislav Malinowskiy]. In B. Malinowskiy. Magiya, nauka, religiya (Magic, Science, and Religion). Moscow, Refl-buk, 1998, pp. 16–17.

3. Malinowski B. Argonauts of the Western Pacific [Izbrannoe: Argonavty zapadnoy chasti Tichogo okeana]. Moscow, Rossiyskaya politicheskaya entsiklopediya, 2004, 552 p.

4. Malinowski B. Magic, Science, and Religion [Magiya, nauka, religiya]. Moscow, Refl-buk, 1998, 304 p.

5. Malinowski B. The Scientific Theory of Culture [Nauchnaya teoriya kultury]. Moscow, OGI, 2005, 184 p.

6. Nikishenkov A. A., Levit S. Y. (Ed.) Malinowski Bronislaw Kasper [Malinowskiy Bronislav Kaspar]. Kulturologiya: entsiklopediya: V 2 t. T. 1 (Culturology: Encyclopedia: in 2 vol. Vol. 1). Moscow, Rossiyskaya politicheskaya entsiklopediya, 2007, pp. 1218–1222.

7. Nikolaev V. G., Reznik Y. M. (Ed.) Functionalism [Funkcionalism]. Sotsiokulturnaya antropologiya: istoriya, teoriya imetodologiya: Entsiklopedicheskiy slovar (Sociocultural Anthropology: History, Theory and Methodology: Encyclopedic Dictionary). Moscow, Akademicheskiy Proekt, Kultura; Kirov, Konstanta, 2012, pp. 176–191.

8. Orlova E. A., Reznik Y. M. (Ed.) Cultural (Social) Anthropology: State and Dynamics of development [Kulturnaya (sotsialnaya) antropologiya: Sostoyanie i dinamika razvitiya]. Sotsiokulturnaya antropologiya: Istoriya, teoriya imetodologiya: Entsiklopedicheskiy slovar (Sociocultural Anthropology: History, Theory and Methodology: Encyclopedic Dictionary). Moscow, Akademicheskiy Proekt, Kultura; Kirov: Konstanta, 2012, pp. 11–28.

9. White L. A. The Concept of Culture [Ponyatie kultury]. Antologiya issledovaniy kultury. Interpretatsii kultury (Anthology of Culture Research. Interpretations of Culture). Saint Petersburg, SPbGU, 2006, pp. 17–48.

10. Evans-Pritchard E. A History of Anthropological Thought [Istoriya antropologicheskoy mysly], Moscow, Vostochnaya literatura, 2003, 358 p.

11. Sterly J. Das Kulturkonzept Bronislaw Malinowskis. Eine kritische Prüfung. Anthropos, Bd. 62, H. 5 /6, 1967, S. 815–822.

 
Ссылка на статью:
Выжлецов П. Г., Выжлецова Н. В. Функциональная теория культуры Б. Малиновского // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2017. – № 2. – С. 35–50. URL: http://fikio.ru/?p=2559.

 
© П. Г. Выжлецов, Н. В. Выжлецова, 2017

УДК 008 (103)

 

Ильин Алексей Николаевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Омский государственный педагогический университет», кафедра практической психологии, доцент, кандидат философских наук, Омск, Россия.

E-mail: ilin1983@yandex.ru

644043, Россия, г. Омск, ул. Партизанская 4а, ауд. 117,

тел: 8-950-338-15-73.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Исходя из потребительских стратегий максимизации прибыли бизнес (в том числе глобальный) усиливает избыточное давление на природу. Для общества потребления характерен тренд не просто приобретения вещей, а приобретения именно новых, брендовых вещей. Они своей знаково-символической насыщенностью подчеркивают статус обладателя ими. Культ новизны выливается в перманентное потребление, в погоню за быстро изменяющейся модой. Принцип намеренного устаревания вещей проявляет себя в двух формах: 1) быстрый физический износ, 2) символический износ, который обеспечивается модным дискурсом. Мода и реклама призывают осуществлять нерациональный цикл «покупка – выброс – покупка». Такая расточительность обеспечивает излишнюю эксплуатацию природных ресурсов.

Методология: В работе нашли применение следующие подходы. Диалектический подход применялся для раскрытия характерного для общества потребления противоречия между развитием техники и экологическим сознанием. Неомарксистский подход позволил критически оценить потребительские тенденции, проявляющиеся в условиях капиталистического общества. Культурфилософский подход позволил сформировать представление о культуре потребления как важнейшей составляющей части культуры современного технократического общества.

Результаты: Культура потребления нейтрализует экологическое сознание и, как следствие, становится фактором усиления антропогенного воздействия на природу. Возникает противоречие между мощнейшим развитием техники и недоразвитостью экологического сознания человека.

Выводы: Без перехода на альтернативный путь развития, без декапитализации мира невозможно обуздать потребительские соблазны, поскольку именно в лоне капитализма формируется и функционирует потребительская культура.

 

Ключевые слова: природа; экология; потребление; технократически-консюмеристское общество; экологическое сознание; риск.

 

The Culture of Consumption as an Environmental Problem

 

Ilin Alexey Nikolaevich – Omsk State Pedagogical University, Department of Applied Psychology, associate professor, Ph. D (Philosophy), Omsk, Russia.

E-mail: ilin1983@yandex.ru

4 a, Partizanskaja st., office 117, Omsk, 644086, Russia,

tel: 8-950-338-15-73.

Abstract

Background: According to consumer profit maximization strategies, business (including global) increases excessive pressure on nature. For the consumer society, the trend is not only the acquisition of goods but it is the acquisition of new, branded goods. They emphasize the status of the owner with their symbolic saturation. The cult of novelty results in permanent consumption, in pursuit of a rapidly changing fashion. The principle of deliberate obsolescence of goods manifests itself in two forms: 1) rapid physical wear, 2) symbolic wear and tear due to fashionable discourse. Fashion and advertising call for an irrational cycle of “purchase – disposal – purchase”. Such wastefulness ensures excessive exploitation of natural resources.

Methodology: The approaches applied in the study are as follows. The dialectical approach has been used to explain a contradiction between the development of technology and the environmental conscience, which is typical of the consumer society. The neo-Marxist approach has made it possible to evaluate critically consumer tendencies, manifested in capitalist society. The cultural and philosophical approach has allowed us to formulate an idea of consumer culture as the most important component of the culture of the modern technocratic society.

Results: Consumer culture neutralizes environmental conscience and, as a result, becomes a factor in strengthening the anthropogenic impact on nature. There is a contradiction between the most powerful development of technology and the underdevelopment of public environmental conscience.

Conclusion: Without the transition to an alternative strategy of development and decapitalizing the world, it is impossible to resist the temptation to consume, since it is in the bosom of capitalism that consumer culture is being formed and functioning.

 

Keywords: nature; ecology; consumption; technocratic-consumerist society; environmental conscience; risk.

 

«Природа побеждается только подчинением ей»

Ф. Бэкон

Введение

Современной эпохе технократического потребительского капитализма присущ некий «демиургический соблазн». Технократически-консюмеристские (прогрессивистские, техногенные) общества воспринимают природу как субстанцию, заслуживающую порабощения человеком, и акцент делают на прикладной науке, вырабатывающей методологию закрепощения природы. Технократизм абсолютизирует инновационность и научно-технический прогресс, надеясь на достижение социального, экономического, технологического совершенства в будущем. Ранее идеология антропоцентризма дала человеку инструментарий, с помощью которого можно было в техническом смысле понизить исходящие от природы опасности, а в психологическом – избавиться от страха перед природными стихиями.

 

Под лозунгом утилитаризма совершенство воздействия на природу трансформировалось в антиприродную деятельность. Человеческое освоение природы обернулось бесчеловечным угнетением природы. Человек создал высокий уровень комфорта из природного материала. Но комфорт оборачивается рядом экологических проблем. Актуализировано противоречие между мощнейшим развитием техники и недоразвитостью экологического сознания человека.

 

И. Валлерстайн, В. И. Данилов-Данильян, Д. И. Дубровский, М. А. Жутикова, А. А. Зиновьев, Е. Н. Князева, М. В. Ковальчук, В. В. Козловский, В. А. Кутырёв, Ф. Лю, А. И. Матвеева, О. С. Нарайкин, А. Н. Нысанбаев, М. Б. Пиотровский, Н. Хомский, А. Н. Чумаков, О. Н. Яницкий, Е. Д. Яхнин, Е. Б. Яцишина и другие внесли вклад в изучение проблемы стремительного загрязнения окружающей среды, роста отходов и деэкологизации сознания в капиталистической потребительской цивилизации. В работах У. Бека, Г. Бехмана, В. Г. Горохова, Д. В. Ефременко содержится анализ общества риска, в частности, экологических рисков, которые актуализировались в современных условиях. Однако необходимо, опираясь на представленное в многочисленных исследованиях осмысление экологического кризиса, рассмотреть культуру потребления как один из существенных факторов деэкологизации массового сознания.

 

Цель статьи – осмыслить роль потребительских ценностей в деэкологизации массового сознания и наметить некоторые возможные варианты выхода из экологического кризиса.

 

В работе нашли применение следующие подходы:

– экологический подход, позволяющий описать и объяснить характер влияние норм и ценностей потребительского общества на состояние природной среды;

– неомарксистский подход, позволяющий критически оценить потребительские тенденции, проявляющиеся в условиях капиталистического общества;

– культурфилософский подход, на основе которого формируется представление о культуре потребления как важнейшей составляющей части культуры современного общества.

 

1. Антропность против природности

Если в древние времена природа не отделялась от общины людей, то позже цивилизованность и прогресс стали представляться как отход от природы. Труд и отдых, производство и потребление, аутентичные и навязанные инфраструктурой консюмеризма потребности, человек и природа – все это признаки великого разрыва современности. Идеология господства человека над природой инспирирована в том числе философией. Так, Р. Декарт считал, что в будущем люди станут властелинами природы [4]. Антропоцентристский подход ярко выражен еще в словах Аристотеля: «Растения существуют для живых существ, неразумные животные – для человека: домашние животные служат человеку и дают ему пищу, дикие животные (во всяком случае, большая их часть) являются пищей и источником удовлетворения иных потребностей – например, в одежде и различных инструментах. Поскольку природа не создает ничего бесцельно или впустую, безусловной истиной является то, что она создала всех животных для блага человека» [цит. по: 2, с. 183].

 

«…Превалировавший долгое время антропоцентризм превратил человеческую популяцию в больной орган, живущий по собственным законам, несогласованным с Геей и космосом» [11, с. 165]. По верному замечанию Е. Н. Ярковой, посредством утилитаризма осуществляется десакрализация природы, которая рассматривается с потребительских позиций в качестве материальной первоосновы жизни, строительного субстрата и неисчерпаемого резерва ресурсов, предназначенных для удовлетворения человеческих потребностей [14]. По мнению Н. В. Мотрошиловой, современное насилие над природой, а также бездумное и даже самоубийственное пренебрежение последствиями этого насилия (экологические войны человечества) есть проявление варварства, вплетенного в современную цивилизацию [7]. Может быть, есть смысл не подвергать амнезии мудрость прошлых веков, а вспомнить ее с учетом дня сегодняшнего, когда человек, являясь частью природы, бросил ей вызов, избрав самого себя в качестве меры всех вещей?

 

О. Шпенглер назвал «свободную волю» актом мятежа. Человек посредством творчества вышел из союза с природой и с каждым своим творением отдалялся от нее, становился все враждебнее природе. «Такова его “всемирная история”, история неудержимого, рокового раскола между человеческим миром и Вселенной, история мятежника, переросшего материнское лоно и подымающего на него руку» [13]. Капиталистический мир, фундированный интересами повышения прибыли, характеризуется своим остатком в виде совокупности предельно различных видов отходов, которые настолько многообразны, что требуют самой обширной классификации. По меткому выражению Н. И. Шелейковой, «создавая мертвые инфраструктуры и отходы, человек теснит живое и расширяет пространство смерти <…> производство и распределение благ, потребление подчинены стремлению к прибыли и являются ресурсозатратными и неразумными, не учитывают возможности биосферы Земли и реальную (гармоничную) структуру потребностей» [12, с. 111; 25]. Как отмечалось в одном из докладов Римскому клубу, 99 % природных материалов, вводимых в сферу потребления, становятся мусором менее чем через шесть недель [8]. В результате биосфера как основа жизни перестает быть самой собой, теряет свою «чистоту», превращаясь одновременно как в технобиосферу, так в мусоробиосферу.

 

Возникает парадоксальная ситуация: мы живем в эпоху гламурного высокотехнологичного мира, насыщенного яркими красками и невообразимым по красоте дизайном. Но, одновременно с этим, мы живем в мире мусора, постоянного нарастания отходов. Крайности сосуществуют в едином антропном пространстве, но проблема в том, что каждая из них уходит в еще большую сторону от другой. Мир все более гламуризируется, дизайнизируется, становится краше, но он все более загрязняется. Такой диалектичности, охватывающей общепланетарный масштаб, человечество еще не переживало. В визуальном плане гламурные блестки консюмеристской реальности успешно замещают собой антигламур катастрофически больших массивов мусоропространства. В отличие от демонстрации избытка гаджетов и связанных с ними стилей жизни система масс-медиа воздерживается от трансляции объемов выброса. Нам постоянно показывают избыточный шарм потребительского рая, но никогда не показывают его оборотную сторону в виде гиперсвалок. Отходы, сколько бы их ни было, находятся по ту сторону медиа-картинки, они локализуются за пределами публичной легитимации. И когда публика чего-то не видит, у нее складывается впечатление, что этого нет. Более того, у нее даже не возникает мысли о существовании не-транслируемого средствами массовой информации. В (псевдо)информационной реальности капиталистического потребительского мира, в охватившей все и вся виртуализации не находится места неэстетичному мусору, который своим существованием делегитимирует консюмеристскую реальность, указывает на ее удаленность от совершенства и экологической безобидности. Но не-нахождение образа отходов в системе масс-медиа компенсируется его сверхнахождением в пространстве того, что пока еще традиционно называют бытием. С одной стороны, созданием красивой, лишенной неприглядности картинки капитализм упрочивает самого себя, стимулируя покупательскую активность. С другой стороны, он отмахивается не просто от собственных проблем, а от своих преступлений, закрывает их, замещает видео-ширмой с изображением того, производство чего только усиливает эту преступность.

 

Человек адаптируется к условиям среды, но и адаптирует их к своим потребностям, которые претерпевают безудержный рост и трансформации в процессе человеческой истории. Можно сказать, постоянное превышение нормы само стало нормой.

 

2. Сущностные особенности культуры потребления

Одной из главных движущих сил развития капитализма является культура потребления. В эко-контексте мы определяем ее как культуру, редуцирующую внимание человека до модных и брендовых вещей, стимулирующую его к самозамыканию на сугубо личных проблемах, а потому представляющую собой метадеформацию сознания и деятельности, которая препятствует формированию и реализации экологических модернизационных проектов. Когда потребитель центрируется на индивидуализме, замыкает картину мира на своих вещных аксессуарах, на желании покупать новые и модные гаджеты и с помощью них подчеркивать свой статус в глазах окружающих, в его сознании не остается места для заинтересованности глобальными проблемами современности и для социально полезных действий. Сфера внимания и сфера поведения остаются зажатыми в тисках индивидуализма. Одержимость индивидуалистично-местечковыми микронарративами отвращает от интереса к макронарративам.

 

Общество потребления характеризуется не только трендом на приобретение новых и статусных (брендовых) вещей. Также развито «бедное» потребление, которое заключается в нерациональных тратах среди малообеспеченного населения, в приобретении большого количества дешевых, но не вполне нужных вещей. Давление на окружающую среду обеспечивают не только те, кто в погоне за статусом стремятся покупать дорогие брендовые вещи и затем их менять по истечению срока их «модности», то есть до наступления физического износа. Огромная масса потребителей, покупающих много дешевых, но не являющихся необходимыми, вещей, осуществляют серьезное в экологическом смысле расточительство. Даже вторичное использование вещей может являться не сообразным с экологической точки зрения; например, эксплуатация малоэффективной техники (устаревших автомобилей) с позиции энергосбережения.

 

Псевдопотребность «перепотреблять» (избыточно потреблять) фундирована стремлением держателей капитала, используя инфраструктуру потребления (к которой относятся мода и реклама), «воспитывать» общество так, чтобы каждый покупал как можно больше, выбрасывал купленные товары как можно раньше и покупал вновь. Производители гаджетов постоянно создают новые модели и рекламируют их, чтобы потребители сокращали срок пользования каждой моделью и заменяли ее другой, даже если предыдущая находится во вполне функциональном состоянии. Здесь наблюдается эффект морального устаревания товаров, феномен не технологической истощенности, невозможности быть эксплуатируемыми далее, а выхода из моды. Или же производители используют эффект физического устаревания товара, когда сотовый телефон, телевизор, компьютер, холодильник специально производятся недолговечными; и покупатель «физически» вынуждается поменять старый гаджет на новый. Оба эффекта являются сознательно используемыми и в конце концов обеспечивают функционирование принципа перманентного обновления вещей.

 

Сегодняшняя роскошь завтра становится нормой, и у типичного потребителя состояние удовлетворенности постоянно ускользает от своей «поимки». «Стандарт роскоши» распространяется на максимально широкий круг людей, и ни для кого из них он не является подлинным стандартом, неизменным по своей сути, а потому более или менее легко достигаемым. Нет никакого укорененного стандарта соответствия. Стандарт – пожизненная погоня за стандартом. Жизнь консюмера полна потребительских побед, но Победы как таковой нет, поскольку априори не достигается окончательный триумф. Нет финишной черты, символизирующей окончание гонки. Для поддержания самооценки и самоидентичности как модного и продвинутого консюмера требуется постоянно потреблять. Самооценка зависит от количества, стоимости, модности и брендовости приобретенных товаров. Система производства и рекламы создает новые и отменяет старые стандарты и критерии для поддержания самооценки и самоидентичности. В погоне за неуловимым стандартом мы наблюдаем материальную форму трансцендентности, потребительскую трансцендентность. Вместо стандарта есть феномен «мобильности престижа». Возникает феномен «отлаженной моды» вместо жизни в моде, в современности, в модерне. Передний фронт идеала постоянно смещается далее по шкале необъяснимого прогресса, и потребитель стремится догнать ту стадию современности, которая уже начала устаревать. Но поскольку потребление базируется на производстве, для последнего требуется функционировать в режиме: создавай товар короткоживущим, чтобы обеспечивать оборот, несмотря на то, что с экологической точки зрения это – деятельность по расточительству ресурсов.

 

По аналогии с баумановской «текучей современностью» целесообразно постулировать «вещную текучесть», характерную для современности. Причем не знаковую, а именно вещную. Ведь характерные для культуры потребления знаки (статус, престиж, респектабельность, сексуальность и т. д.) остаются прежними. Их востребованность не теряется. Утрачиваются только вещи, несущие эти знаки, то есть продукты, некогда наделенные ими и, соответственно, указывающие на высокий статус их обладателя, в процессе своего модного устаревания теряют «статусные» знаки, и последние переходят к другим вещам. Так знаки остаются жить, значить и пользоваться спросом, но обладающие ими вещи постоянно меняются. Один и тот же «статус» как устойчивая потребительская ценность не остается в некогда купленной вещи, а «растягивается» в цепочку покупаемых вещей, уходит из одной вещи и воплощается в более новой, совершает путешествие по перманентно обновляемым вещам, нигде не задерживаясь надолго. Этим он напоминает злого духа из заурядного фильма ужасов, меняющего тела, в которые ненадолго вселяется.

 

Рынок создает все больше ненужных вещей, обеспечивает их быстрое устаревание и своим маркетингом приучает общество «идти в ногу со временем», покупая и выбрасывая, затем снова покупая и через непродолжительное время выбрасывая, чтобы приобрести вещи еще более новые, усовершенствованные, наделенные статусом, символичностью. Прибыль и выживание в конкурентной среде для частного экономического актора приоритетней экологических ценностей. Корпоративные интересы выше интересов человечества. «Ученые, в подавляющем большинстве, признают, что ископаемые виды топлива необходимо оставить в земле, чтобы у наших внуков были достойные перспективы, – говорит Н. Хомский. – Но институциональные структуры нашего общества давят на то, чтобы попытаться извлечь каждую каплю» [10].

 

В обществе потребления, где искусственным путем ускоряется темп цикла «купил – выбросил – купил», увеличивается избыточное производство, которое создает не действительно необходимые для удовлетворения нормальных человеческих потребностей продукты, а гаджеты, нужные для удовлетворения навязанных модой и рекламой потребностей. Для этого необходимы нарастающие темпы использования сырья. Идеология потребления вместо экономии, солидарности, самоограничения, скромности абсолютизирует противоположную ценность – безответственную трату. Типичный парадокс характерен в первую очередь для стран Запада, где вместе с идеологией консюмеризма сосуществует пропаганда экономии электричества, воды и других ресурсов.

 

Экологически недальновидно, когда изделия устаревают на этапе своего начального функционирования, когда происходит бесконечная, требующая ресурсов смена гаджетов, определяемая не их реальным изнашиванием, а их выходом из моды. Экологически недальновидно, когда не прогресс служит целям общества, а общество, человек и природа становятся инструментами прогресса, этой выгодной столпам коммерции новационной истерии. Общество и человек превращаются в человеческий фактор, в юзера (пользователя) прогресса, проходящего перманентную идеологическую обработку, которая призывает много потреблять и не останавливаться на достигнутом. В результате прогресс оборачивается экологическим упадком и регрессом самого общества и человека, их потребностно-духовной сферы. Фактором давления на среду является как производитель-капиталист, так и потребитель, «воспитываемый» этим производителем и созданной инфраструктурой потребления. Говоря словами Паскаля, «…мы бездумно несемся в пропасть, поставив перед собой нечто, закрывающее ее от наших взоров» [цит. по: 6, с. 148].

 

Культура потребления требует увеличения производства, для чего необходимо огромное количество сырья, добыча и переработка которого зачастую энергозатратна и разрушительна. Гиперистощение ресурсов, с одной стороны, и нарастание объема отходной массы, которую природа не может переработать, с другой, вытесняют естественное обновление природы. Не возникает ли грандиозная инверсия, согласно которой от человечества требуется вместо охраны природы некое бережное отношение к отходам, восприятие их как своеобразного национального или общечеловеческого достояния?

 

3. Выход из экологического кризиса

Важна ориентация на интенсивный путь развития, при котором увеличивается эффективность использования ресурсов и сокращаются затраты. Но для этого нужен отказ от доминирования потребительской идеологии. Однако отказ от культуры потребления вряд ли возможен в условиях капиталистического уклада, следовательно, требуется упразднение господства рынка. Такое упразднение – не просто требование, а показатель современности мышления, релевантности (соответствия) мысли реалиям сегодняшнего дня. Настоятельной потребностью становится примат экологии и этики над экономикой.

 

Д. А. Давыдов отвергает мысль, что преодолеть экологические риски можно через разрыв с капитализмом. Согласно его идее, современное общество таит в себе механизмы самообновления, его главная проблема не в потреблении, а в постмодернистском «пространстве симулякров», которое заглушает общественную рефлексивность, порождает иллюзии вседозволенности, нарушая циркуляцию действий и их последствий. Постмодерн и капитализм представляются системами разного рода. По мнению автора, не нужно менять социальную систему, поскольку одни манипуляторы придут на смену другим, а «борьба за новое и свободное общество» сконцентрируется системой власти, способной превратиться в новую мировую диктатуру. Постмодернистские симуляции отомрут сами по себе, когда мир столкнется с глобальными катастрофами; угроза смерти заставит искать новые решения глобальных проблем – возможно, в рамках существующей социальной системы. Автор приводит пример: индивиды начнут трезветь, когда закроются торговые центры, а выпуски передач прервутся экстренными сообщениями о катастрофе, которая стоит на пороге [3].

 

Этот подход вызывает серьезные возражения.

 

Во-первых, механизмы самообновления не видны, и утверждать тезис об их существовании – постулировать недоказанную гипотезу. Неудивительно, что автор воздерживается от демонстрации явлений, которые достоверно можно было бы назвать такими механизмами.

 

Во-вторых, постмодернистская симулякризация, рождающая вседозволенность, напрямую связана с потребительством, равно как постмодернизм с капитализмом, и нет смысла разделять их. Общество потребления – это именно постсовременное (постмодернистское) общество капиталистического типа.

 

В-третьих, даже если при смене социальной системы одни манипуляторы заменят других (весьма спорный тезис), новые манипуляции наверняка будут смотреться более презентабельно по отношению к сохранности природы (и не только ее), чем нынешние. Тезис типа «все равно ничего не получится» по степени своей бессмысленности равнозначен тезису «незачем строить дороги – все равно разворуют часть денег» или «незачем лечиться – ведь когда-нибудь умру». Важно не то, что одни манипуляторы придут на смену другим (это вовсе не обязательно), а качественные отличия «старых» и «новых» манипуляций по части сохранности окружающей среды, человечества, его интеллектуального, морального, эстетического уровня и потребностной аутентичности. Имеет значение не факт сменяемости манипуляторов, а вектор направленности манипуляций, их содержательной специфики. Ведь манипулятивными целями можно прививать умеренность, патриотизм, солидарность, коллективизм, но это будут более приемлемые манипуляции в социальном и экологическом смысле, чем манипуляции, инициирующие потребительскую безудержность, помноженную на тотальный индивидуализм. Даже если это будет отличие «плохого» от «очень плохого», все равно одно предпочтительней другого, и нет смысла их уравнивать. И, конечно, вряд ли «очень плохое» придет на смену «плохому».

 

В-четвертых, в мировую диктатуру способна трансформироваться не только власть, сформированная под лозунгами «нового и свободного общества», но в том числе и власть, для которой характерны масштабные, именно консюмеристские манипуляции. Между этими формами власти автор не показывает отличие по критерию склонности к диктатуре, да еще и мировой, поэтому нет оснований думать, что «новая» – более диктаторская, чем «старая».

 

В-пятых, фраза об отмирании постмодернистских симуляций при встрече с катастрофичностью – не более чем оптимистический штамп, ничем не подтвержденный. Оптимизм – это благо для личного психического состояния, с ним жить легче, но необходимо, чтобы он был обоснован научно, по крайней мере в работе, опубликованной в научном журнале. Когда перестают функционировать торговые центры, а телевизионные ток-шоу сменяются сообщениями о грядущей всеобщей гибели, происходит не размифологизация сознания, не отрезвление, не рациональный отход от потребительства, а элементарная паника. «В момент катастроф нет нигилистов» [3, с. 112], пишет автор, однако они есть даже в условиях вот-вот наступающей катастрофы, к тому же множится количество паникеров. Переход потребительской инфраструктуры в более человекоцентрированную инфраструктуру должен быть централизованным и управляемым, и на самоорганизацию надеяться бессмысленно. Трудно представить, что каждый индивид внезапно откажется от консюмеризма даже при встрече с опасностью. Обычно срабатывает принцип «пусть другие отказываются и спасают мир, а я еще поживу в свое удовольствие» (конечно, этот принцип работает в зависимости от близости катастрофы). Когда так думает каждый или большинство, никто мир не спасает. Такой же принцип актуализируется при недовольстве теми или иными решениями властей, когда каждый думает «пусть идут на митинг и проявляют свое возмущение другие, а у меня и так забот хватает» (и никто не идет на митинг). А когда катастрофа настолько близка, что уже не до потребления, остается мало места для консолидации всеобщих усилий из-за паники и – опять же – индивидуалистического стремления спастись самому.

 

Так может, отмирание, про которое пишет автор, и будет качественной трансформацией капиталистического общества во что-то более благое для человека и природы, в то, от чего Давыдов так навязчиво предлагает отказаться? Более того, фразой об отмирании симуляций не предлагает ли Давыдов потреблять в том же духе, ждать катастрофичности, будучи уверенным, что с ее наступлением человеческий мир изменится? Такой тезис напоминает самооправдание человека, который активно употребляет алкоголь, убеждая себя, что обязательно бросит, когда врачи найдут у него какую-то серьезную болезнь.

 

Ведь каждый из нас заботится в первую очередь о своих интересах, и когда мы слышим о страданиях других людей, но не видим воочию этих страданий, у нас недостаточно мотивации для оказания им поддержки. Автор с этим положением согласен, но далее он приводит тезис: «Нет ничего нелогичного в том, чтобы связать проблемы ближнего с обществом в целом» [3, с. 112]. Нелогичного ничего нет, в теоретическом смысле такая связь вполне приемлема, но в поведенческом плане каждый индивид стремится спасти себя и ближних. Поэтому «большой проект» нужен. Тем более что профилактика катастрофы намного предпочтительнее, эффективнее, дешевле, чем борьба с наступившей бедой. Автор допускает такой проект, но ограниченный публичными обсуждениями на уровне «уличной политики». Разве это не утопия – большие проблемы решать уличными обсуждениями? Проекту по своему «размеру» надлежит соответствовать «размеру» проблемы, которую он решает. Обсуждения обычно заканчиваются расхождением по своим домам и интересам. У субъектов «уличных проектов» нет в руках СМИ, они не вольны менять законы, запрещать и разрешать, использовать крупные финансовые, информационные, военные, медицинские и другие ресурсы страны.

 

Вообще, непонятны опасения автора относительно трансформации системы. Как мы показали, его тезисы о самообновлении, о новой диктатуре и об опасности манипуляций не сработали. Из его статьи напрашивается вывод вроде «пусть будет старая диктатура, старые манипуляции и рост различного рода рисков, но систему в руки трансформаторов не отдам, тем более она сама себя изменит, когда станет совсем тяжело». Только очевидно, что не изменит. И вряд ли произойдет следующее: «Общественность неизбежно обратится к необходимости умеренно удовлетворять потребности» [3, с. 114]. Так ли уж неизбежно?

 

В наше время актуализировались три основных проблемы, требующие решения: 1) колоссальное загрязнение природной среды, 2) конечность природных ресурсов, 3) расточительство, свойственное культуре потребления. Все эти проблемы взаимосвязаны, что значительно затрудняет их решение. Во-первых, необходим поиск новых производственных технологий, с помощью которых появилась бы возможность безопасно использовать энергию, вовлекать чистые источники энергии. Нужны создание инфраструктуры малоотходных и безотходных технологий, а также поиск новых путей для экологически чистой утилизации производственных отходов (преимущественно, использование в качестве сырья для вторичного производства). Это послужило бы сохранению экологии не в ущерб экономике, сформировало бы «природосообразную экономику». Во-вторых, актуален поиск новых ресурсов для жизни и важна интенсивная разработка принципиально новых технологий, которые бы обеспечили не просто безопасность для окружающей среды, но и разумное использование ресурсов. Ведь экономика наиболее устойчива и получает больший потенциал для развития при минимальном расходовании невозобновляемых ресурсов и их замещения возобновляемыми. В-третьих, необходимо активное воздействие на культурные ценности для их переориентации с потребительских на экономные. Экономический рост должен быть сопряжен с экологической целесообразностью. Ведь не так высока цена экономических прорывов, если львиную долю средств от них будут расходовать на борьбу с возникшими вследствие все тех же экономических успехов экологическими бедствиями и болезнями, вызванными загрязнением окружающей среды.

 

В условиях эгоистического капитализма, где каждый думает только о себе, о своей выживаемости в конкурентной гонке и о личной прибыли, едва ли получится реализовать намеченное. Он заинтересован в том, чтобы произведенные им товары интегрировались в цикл «покупка-выброс-покупка» (благодаря запланированной недолговечности или выходу из моды), и чтобы временной интервал между покупкой и выбросом был минимальным. Исходя из позиции собственника, подход по планированию недолговечности товаров является разумным. Исходя из интересов общества и природы, он совершенно неразумен. Тут можно говорить о двух видах разумности: лично-корпоративной и социальной, которые противоречат одна другой.

 

Суть рынка в максимизации материальных потребностей, а значит, вещизма. Рынок приемлет погоню за прибылями невзирая ни на что. При рынке отсутствуют общие социальные цели, их место занимают меркантильные цели экономических акторов, реализуемые путем эскалации гиперспроса на вещи и присущие им знаки престижа, качества их обладателя. Но с точки зрения экологии и этики рынок – не самоцель, не «священная корова», а скорее антицель и антиценность. Поэтому весьма наивно выглядят призывы о необходимости поиска «способов сочетания интересов рынка и экологии» [1, с. 143], равно как и о придании маркетингу социально-этичной сути. Такие предложения в своей наивности, а потому утопичности, похожи на фразы типа «США должны перестать навязывать бомбежками и экономическими удавками “демократию” всему миру», а «каждому бизнесмену надлежит думать в первую очередь о социальной пользе, а во вторую – о прибыли». Интересы рынка и экологии в большинстве случаев антагонистичны и напоминают интересы преступника и жертвы, которые, как известно, не сочетаются. Экологически и социально этичный рынок (и маркетинг) – оксюморон, только в воображении способный представляться нормой, реалией или реалистичной целью, к которой следует стремиться. В рыночных условиях как бы никто ни за что не отвечает, нет ответственных за максимизацию рисков.

 

Весьма наивно выглядят призывы ряда ученых к добровольному самоограничению деятелей бизнеса, рекламы и маркетинга. Бизнес и реклама при культивировании антиэкологических потребительских ценностей находят в себе способность обходить как этические, так и юридические запреты; то же манипулирование как явление в рекламе весьма широко и неоднозначно, а значит, его трудно закрепить в юридической форме. Нет четко установленных границ допустимого, и все границы будут мягко и хитро обойдены. Когда дело касается прибылей (тем более сверхприбылей), о добровольном самоограничении говорить не приходится, а подобные призывы – всего лишь пустые жесты. Несмотря на то, что идеологи капитализма, бизнесмены, рекламисты и т. п. могут публично вербализировать гуманистические, природосообразные идеалы, прибыль все равно остается краеугольным камнем капитализма. Тут уместно вспомнить слова К. Маркса о том, что нет преступления, которое капитал отказался бы совершить ради выгоды в 300 %. От себя добавим, что нет самоограничения, если перед глазами капитала стоит перспектива выгоды в 300 %. Можно сколько угодно упражняться в полумерах, выдумывая этические нормы и даже законы, но полумеры приведут к полу-эффективности.

 

Глобальный неолиберальный капитализм также создал мировую диспропорциональность в уровне жизни и в уровне загрязнения. Ряд стран наслаждаются консюмеризмом, потребляя максимальный процент природных богатств планеты, а другие страны (со значительно большим количеством населения) довольствуются низким уровнем потребления и высоким уровнем загрязнения от технологических мощностей, экспортируемых из богатых и экологически чистых стран. Т. Фридман заявил: «Стиль жизни американского среднего класса и введение инструментов достижения этого, распространение ноу-хау… невозможно осуществить для других двух или трех миллиардов людей в качестве… устойчивой тенденции – для этого надо много новых планет» [цит. по: 9, с. 106–107]. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Поэтому взгляд на проблему глобального перераспределения богатств и мусора дает нам дополнительный антикапиталистический аргумент в эко-контексте.

 

Заключение

Богатство природной среды нужно сохранить для будущего, чтобы обеспечить жизнь потомкам. Поэтому рецепт консюмеризма «живи для себя здесь и сейчас» – это антирецепт. Ресурсосберегающие технологии, новые технические системы не решат экологических проблем, если экономика останется рыночной, а культура – потребительской, и в сознании широких масс людей не актуализируются ценности и установки на самоограничения потребления, на скромность и умеренность в образе жизни, на участие в экологической деятельности. Как говорил классик, разруха в головах.

 

В деле решения глобальных экологических проблем требуется единство культуры и новых технологий, снижающих расходы ресурсов и выбросы мусора. Без перехода на альтернативный путь развития, без декапитализации мира невозможно обуздать потребительские соблазны, поскольку в лоне именно капитализма формируется и функционирует потребкульт. Освобождение от потребкульта при сохранении капиталистического уклада вряд ли возможно.

 

Для успешной экологизации общества нужно ослабление потребительских трендов, переполнивших медиа-пространство. Требуется ограничить инфраструктуру соблазнов, ослабить влияние потребительского медиа-контента в СМИ, рекламы и моды, взращивающих фиктивные потребности и заставляющих вовлекаться в нерациональное перманентное потребление [см.: 5]. Существенную роль играет формирование экологического (противоположного потребительскому) сознания посредством экологического образования.

 

«Человек потребляющий» – это одновременно «человек истребляющий». Похоже, потребительский капитализм в своей мегаалчности достиг такого уровня, что полагает, будто какими бы серьезными ни были бы удары расхищенной и истерзанной природы по человечеству, она не способна разрушить современную глобальную капиталистическую цивилизацию. Охранять природу требуется не только в интересах самой природы (даже если эта охрана угрожает капитализму), но и в интересах человечества. Идеология потребительства (по сути, идеология вражды с природой) должна смениться идеологией ко-эволюции человека и природы, ибо их взаимозависимость – очевидный факт.

 

Список литературы

1. Беляевский И. К. Социально-этические проблемы маркетинга // ЭТАП: экономическая теория, анализ, практика. – 2011. – № 2. – С. 133–147.

2. Бхагвати Дж. В защиту глобализации / Пер. с англ., под ред. В. Л. Иноземцева. – М.: Ладомир, 2005. – 448 с.

3. Давыдов Д. А. Общество потребления и смерть постмодернизма // Научный ежегодник института философии и права Уральского отделения Российской академии наук. – 2014. – № 1. – С. 107–116.

4. Декарт Р. Рассуждения о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках // Сочинения: В 2 т. – Т. 1. – М.: Мысль, 1989. – С. 250–296.

5. Ильин А. Н. Реклама как дискурсивная практика потребительского общества // Вопросы философии. – 2014. – № 11. – С. 25–35.

6. Киссинджер Г. Дипломатия / авт. послесл. Г. А. Арбатов. – М.: Ладомир, 1997. – 848 с.

7. Мотрошилова Н. В. Варварство как оборотная сторона цивилизации // Вопросы философии. – 2006. – № 2. – С. 44–51.

8. Туев В. А. Потребление и проблема оптимизации потребностей // Известия иркутской государственной экономической академии. – 2003. – № 3–4. – С. 87–94.

9. Федотова В. Г. Экология и средний класс // Знание. Понимание. Умение. – 2010. – № 3. – С. 103–111.

10. Хомский Н. Мир мчится к пропасти // Euronews – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://ru.euronews.com/2015/04/17/chomsky-says-us-is-world-s-biggest-terrorist (дата обращения: 02.05.2017).

11. Цветков А. П. Homo noosphericus как актуализация образа homo futurus // Philosophy and Cosmology. – 2013. – № 1(11). – Т. 1. – С. 160–169.

12. Шелейкова Н. И. Вечный «старо-новый» мировой порядок. – М.: Беловодье, 2015. – 144 с.

13. Шпенглер О. Человек и техника // Гуманитарные технологии. Информационно-аналитический портал – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://gtmarket.ru/laboratory/expertize/3131 (дата обращения: 02.05.2017).

14. Яркова Е. Н. Утилитаризм как тип нравственности: опыт концептуальной реконструкции // Вопросы философии. – 2005. – № 8. – С. 53–65.

 

References

1. Belyaevskiy I. K. Socio-Ethical Issues in Marketing [Sotsialno-eticheskie problemy marketinga]. ETAP: ekonomicheskaya teoriya, analiz, praktika (ETAP: Economic Theory, Analysis, Practice), 2011, № 2, pp. 133–147.

2. Bhagwati J. In Defense of Globalization [V zaschitu globalizatsii]. Moscow, Ladomir, 2005, 448 p.

3. Davydov D. A. The Consumer Society and the Death of Postmodernism [Obschestvo potrebleniya i smert postmodernizma]. Nauchnyy ezhegodnik instituta filosofii i prava Uralskogo otdeleniya Rossiyskoy akademii nauk (Scientific Yearbook of the Institute of Philosophy and Law of the Ural Branch of the RussianAcademy of Sciences), 2014, № 1, pp. 107–116.

4. Descartes R. Discourse on the Method of Rightly Conducting One’s Reason and of Seeking Truth in the Sciences [Rassuzhdeniya o metode, chtoby verno napravlyat svoy razum i otyskivat istinu v naukakh]. Sochineniya: V 2 t. T. 1 (Works: in 2 vol. Vol. 1). Moscow, Mysl, 1989, pp. 250–296.

5. Ilin A. N. Advertising as Discursive Practice of Consuming Society [Reklama kak diskursivnaya praktika potrebitelskogo obschestva]. Voprosy filosofii (The Question of Philosophy), 2014, № 11, pp. 25–35.

6. Kissinger H. Diplomacy [Diplomatiya]. Moscow, Ladomir, 1997, 848 p.

7. Motroshilova N. V. Barbarism as the Flip Side of Civilization [Varvarstvo kak oborotnaya storona tsivilizatsii]. Voprosy filosofii (The Question of Philosophy), 2006, № 2, pp. 44–51.

8. Tuev V. A. Consumption and the Optimization Problem [Potreblenie i problema optimizatsii potrebnostey]. Izvestiya irkutskoy gosudarstvennoy ekonomicheskoy akademii (News of IrkutskStateEconomicAcademy), 2003, № 3–4, pp. 87–94.

9. Fedotova V. G. Ecology and Middle-Class [Ekologiya i sredniy klass]. Znanie. Ponimanie. Umenie (Knowledge. Understanding. Ability), 2010, № 3, pp. 103–111.

10. Chomsky N. The World is Racing to the Abyss [Mir mchitsya k propasti]. Available at: http://ru.euronews.com/2015/04/17/chomsky-says-us-is-world-s-biggest-terrorist (accessed 02 May 2017).

11. Tsvetkov A. P. Homo Noosphericus as the Actualization of the Image of Homo Futurus [Homo noosphericus kak aktualizatsiya obraza homo futurus]. Philosophy and Cosmology, 2013, № 1 (11), Vol. 1, pp. 160–169.

12. Sheleykova N. I. The Eternal “Old-New” World Order [Vechnyy “staro-novyy” mirovoy poryadok]. Moscow, Belovode, 2015, 144 p.

13. Spengler O. Man and Technics [Chelovek i tekhnika]. Available at: http://gtmarket.ru/laboratory/expertize/3131 (accessed 02 May 2017).

14. Yarkova E. N. Utilitarianism as a Type of Morality: The Experience of Conceptual Reconstruction [Utilitarizm kak tip nravstvennosti: opyt kontseptualnoy rekonstruktsii]. Voprosy filosofii (The Question of Philosophy), 2005, № 8, pp. 53–65.

 
Ссылка на статью:
Ильин А. Н. Культура потребления как экологическая проблема // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2017. – № 2. – С. 20–34. URL: http://fikio.ru/?p=2555.

 
© А. Н. Ильин, 2017

УДК 101.1

 

Селиверстова Нина Андреевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный технологический институт (технический университет)», кафедра философии, кандидат философских наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: nina-seliverst@yandex.ru

190013, Россия, Санкт-Петербург, Московский проспект, дом 26,

тел.: 8(812)494-95-35.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Российское высшее образование последние два десятилетия подвергается постоянному реформированию с целью приведения его в соответствие с основными тенденциями развития информационного общества. Результаты этого процесса сегодня оцениваются неоднозначно и являются предметом острых дискуссий на конференциях преподавателей высшей школы.

Результаты: Реформа высшего образования привела к отказу от принципа тождества образования и культуры, к переходу на принцип тождества образования и специальности. Это значительно снижает кругозор и личностный культурный потенциал студентов технических вузов. Без религиоведческого образования они становятся незащищенным от информационных атак со стороны организаций религиозно-экстремистской и псевдорелигиозной тоталитарной направленности.

Выводы: Технократический мир информационного общества необходимо в технических вузах дополнить миром гуманитарного, в том числе – религиоведческого знания, которое поможет студентам ориентироваться в социальном хаосе информационной цивилизации, пронизанной экономическими, политическими и религиозными конфликтами.

 

Ключевые слова: реформа высшей школы; религиоведческое образование; информационное общество; студенты; информационные атаки; религиозные организации; тоталитарные секты.

 

Religious Studies in the Cultural Context of Information Society

 

Seliverstova Nina Andreevna – St. Petersburg State Technological Institute (Technical University), Department of Philosophy, Ph. D. (Philosophy), Associate Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: nina-seliverst@yandex.ru

26, Moskovsky prospect, Saint Petersburg, 190013, Russia,

tel .: 8 (812) 494-95-35.

Abstract

Background: Russian higher education has undergone constant reform over the last two decades to bring it into line with the main trends in the development of information society. The results of this process are assessed ambiguously and are the subject of heated discussions at conferences on higher school education.

Results: The reform of higher education has rejected the principle of the identity of education and culture, and has led to the transition to the principle of the identity of education and qualification. This greatly reduces the horizons and personal cultural potential of technical university students. Without religious studies, they become vulnerable to information attacks by organizations of religious extremist and pseudo-religious totalitarian orientation.

Conclusion: The technocratic world of information society in technical universities needs to be supplemented with the humanitarian, religious knowledge being included. This will help students navigate the social chaos of the information civilization permeated with economic, political and religious conflicts.

 

Keywords: higher school reform; religious education; information society; students; information attacks; religious organizations; totalitarian sects.

 

Сегодня человечество вступило в новую стацию своего развития, именуемую «информационной цивилизацией». Как следствие, происходят глубинные изменения всех сфер социума, в том числе – культуры.

 

Культура каждой эпохи в истории человечества стремится к сущностному самоосознанию и самоопределению. «Кто мы, откуда и куда идем?» – вечные, сакраментальные вопросы, на которые каждому новому поколению людей приходится отвечать заново. И это не случайно, ибо «выбирая», то есть «самоопределяя» свою культуру, человек тем самым выбирает и себя – свою сущность, свое назначение в этом мире, жизненные цели, ориентиры, идеалы. Непреходящий интерес к будущему и упорное стремление мыслителей предугадать возможные его параметры, выявить тенденции социокультурного развития детерминирован не простым любопытством заглянуть за пределы наличной реальности. За этим скрывается, прежде всего, попытка человека предугадать свою судьбу, но не личную, индивидуальную, а родовую судьбу человека: куда мы идем, чем станем, останется ли «человечное в человеке»?

 

Информационное общество – общество, где ведущую роль играет информация, знания. Следовательно, культура информационного общества – это, прежде всего, информационная культура, культура знаний. И поскольку содержанием новой социокультурной реальности становится процесс «возделывания» знаний, их производства и потребления, одним из важнейших факторов становления нового общества является процесс образования.

 

Радикальные трансформации в развитии социума – как в масштабе человечества, так и в рамках одной страны – всегда воспринимались системой образования как очередной «вызов», на который необходимо своевременно и адекватно отреагировать. Иначе система образования не сможет выполнить свою «культурогенную» функцию формирования человека.

 

Дабы соответствовать основным векторам развития культуры информационного общества, Россия активно включилась в процесс реформирования образования всех уровней.

 

Активное внедрение инноваций в образовательный процесс осуществлялось по нескольким векторам:

– техническому (Интернет, дистанционное обучение, мультимедийные технологии и т. п.);

– методическому (компетентностный подход, интерактивные формы обучения, создание «проективных портфолио» и пр.);

– организационному (переход на трёхуровневую систему: бакалавриат – магистратура – аспирантура, по аналогии с западными моделями образования в вузах; в школах – введение ЕГЭ);

– содержательному (отмена некоторых учебных дисциплин, «непрофильных» для вуза – например, психологии, религиоведения, культурологии – или «незначимых» для школы – например, астрономии).

 

Большинство этих инноваций были заимствованы из систем образования «западных» стран. Поскольку в них процесс компьютеризации и внедрения информационных технологий начался раньше, чем в нашей стране, они представлялись российским реформаторам «более цивилизованными», более соответствующими стандартам культуры информационного общества.

 

Анализируя проблемы, вызванные реформой образования, следует обратить внимание на два обстоятельства.

 

Во-первых, произошла трансформация не только в сфере «тактики образования» (использование информационных технологий и т. п.), но и в «стратегии образования», которая, отказавшись от принципа тождества образования и культуры, перешла на принцип тождества образования и специальности, что значительно снижает кругозор и личностный культурный потенциал потребителей образования.

 

В структуре образования, независимо от эпохи, всегда отчетливо проявлялись две тенденции: утилитарная и общекультурная. С древнейших времён образование – это подготовка грамотных специалистов для конкретной сферы деятельности и одновременно – приобщение студента к миру культуры, к системе ценностных ориентаций, формирующих его как полноценную личность.

 

Однако в современном практически ориентированном, меркантильном технократическом мире доминирует стремление учить и учиться только тому, что может принести материальную выгоду и практическую пользу. Причем сначала эта ориентация в сфере высшего образования возникла в ХХ веке на Западе (который рассматривался нашими отечественными реформаторами как пример для подражания). Но именно в тот период известный американский ученый и президент Чикагского университета Роберт Хатчинс в статье «Атомная бомба и образование» выступил с резкой критикой тенденции снижения значимости гуманитарных дисциплин при подготовке специалистов технического профиля, утверждая, что тем самым общество выращивает узко образованных, но малокультурных специалистов, способных разрушить породившую их цивилизацию. Аналогичные идеи в тот же период можно найти у Ортеги-и-Гассета. По меткому выражению испанского мыслителя, выпускники технических вузов, будучи хорошими профессионалами и перспективными молодыми учёными, остаются по уровню общей культуры всего лишь «образованными варварами» [2, с. 172]. В российском научном сообществе также высказывались опасения в связи с сокращением гуманитарной подготовки инженеров-технологов. Так, академик В. С. Стёпин предостерегал, что в результате «деформации гуманитарной компоненты» в ходе реформы высшего образования «может произойти вырождение элит, способных грамотно и эффективно управлять страной» [5, с. 373]. Почётный президент Международной федерации философских обществ и Международного института философии, иностранный член РАН Эвандро Агацци отмечает, что в настоящем «обществе знаний» будет востребована не только дигитализированная информация, быстро приносящая доход (как это происходит в настоящее время). «…Конечно, – продолжает он, – нам нужно сегодня двигаться к обществу, основанному на знаниях, но при условии, что мы включим в эту “основу” также и те виды знания, которыми, к сожалению, склонны пренебрегать как “бесполезными”. Они бесполезны в самом грубом и прагматическом смысле, но они драгоценны и неоценимы с более общей точки зрения лучшего общества для нас и наших потомков» [1, с. 18].

 

Тем не менее, тенденция «утилитарно-меркантильного» подхода к образованию победила, что во многом детерминировано именно спецификой современного информационного общества, техногенного по своей сути, с его культом научно-технического прогресса и информационных технологий.

 

Во-вторых, сегодня, подводя предварительные итоги развития информационной эпохи, исследователи всё чаще критикуют технократический детерминизм и оптимизм концепций информационного общества, обращая внимание на серьёзные противоречия в сфере культуры [3, с. 175], в том числе – и в сфере образования, где неограниченный доступ к любой информации через Интернет оборачивается зачастую «псевдообразованием» и деформациями личностного начала в потребителе информации.

 

В связи с этим академик В. С. Стёпин не случайно обозначил как приоритетную проблему сохранения человеческой личности в условиях научно-технического прогресса, поскольку «ускоренное развитие техногенной цивилизации делает весьма сложной проблему социализации и формирования личности. Постоянно меняющийся мир обрывает многие корни, традиции… Человек, усложняя свой мир, всё чаще вызывает к жизни такие силы, которые он уже не контролирует…Чем больше он преобразует мир, тем в большей мере он порождает непредвиденные социальные факторы, которые начинают формировать структуры, радикально меняющие человеческую жизнь и очевидно ухудшающие её» [6, с. 146].

 

Реформа высшего образования, существенно сократив учебные часы на некоторые гуманитарные дисциплины в технических вузах и вообще отменив другие, создала проблемы в социокультурной сфере информационного общества, сделав молодого человека беспомощным в море информации. Перед молодыми людьми, не имеющими религиоведческого образования, сегодня стоит нелёгкая задача определения собственной позиции в мировоззренческой разноголосице, которую обрушивают на них СМИ и Интернет.

 

В прошлом студент обычно выступал как пассивная сторона образовательного процесса; активность практически полностью была на стороне преподавателя, который в соответствии с программой дисциплины «дозировал» учебную информацию в процессе занятий, рекомендуя студенту необходимую для освоения литературу. «Опасные» для неокрепшего менталитета молодого человека издания в вузовских библиотеках отсутствовали, да и вся система многочисленных социогуманитарных дисциплин создавала своего рода «мировоззренческий барьер противоядия» от деструктивных идей и учений.

 

В этом аспекте современную доступность информации, ничем неограниченную активность студента в поисках ее источника нельзя однозначно оценивать только позитивно, как достижение информационной культуры. Одно дело, если речь идет о дисциплинах «точных» – физико-математического или технико-технологического профиля, содержание которых, использование специального научного языка, их математизация исключает двусмысленность трактовки. Самостоятельно овладеть этим комплексом информации студент, как правило, не в состоянии. Процесс освоения данных дисциплин в вузе проходит под руководством преподавателя, как на лекциях, так и на практических занятиях (в лабораториях). Погружение в Интернет с целью поиска дополнительной информации по «точным» наукам студенту ничем не угрожает, а СМИ подобного рода информацию просто не публикуют.

 

Иначе обстоит дело с гуманитарным знанием. Его концепции не поддаются эмпирической проверке, т. е. не верифицируются и не фальсифицируются, что допускает существование множества «гуманитарных истин», каждая из которых может вполне оправдываться собственной позицией человека, или может быть навязана опытным идейным манипулятором; содержание философских, религиозных, нравственных и др. доктрин может быть изложено в терминах обыденного языка, что делает их доступными для восприятия молодыми людьми, а при удачной аргументации, подкрепляющей содержание этих учений, обеспечивает их некритическое восприятие.

 

Между тем, необходимо помнить, что гуманитарное образование в технических вузах выступает как основной транслятор культуры личности и несёт ответственность, в соответствии с компетентностным подходом, за способность студентов:

– «…использовать основы философских знаний для формирования мировоззренческой позиции» (ОК-1);

– «…анализировать основные этапы и закономерности исторического развития общества для формирования гражданской позиции» (ОК-2);

– «…обосновывать научную картину мира на основе знаний о современном состоянии естественных, философских и социально-гуманитарных наук» (ОПК-3).

 

Если учесть, что в технических вузах большинство студентов из мировоззренческих дисциплин изучают только историю Отечества и философию, то становится совершенно очевидным тот факт, что сформировать предложенные министерством образования общекультурные и общепрофессиональные компетенции в рамках существующей сетки аудиторных часов они просто не смогут.

 

К примеру, философии по учебному плану в технических вузах отводится 144 часа; из них на лекции – 18 часов, на семинарские занятия – 36 часов. Итого на занятия с преподавателем – 54 часа. Остальные 90 часов – самостоятельная работа. Не трудно догадаться, что в условиях современного информационного общества самостоятельная работа по гуманитарным проблемам – это работа в Интернете, где студент сталкивается как с информацией, так и с «псевдоинформацией» («дезинформацией»), поскольку за размещение неправильных сведений в Интернете никто ответственности не несёт.

 

Академик В. С. Стёпин, размышляя о существующей ныне проблеме демаркации научного и «псевдонаучного» знания, сравнивает «псевдонауку» с вирусом, который, внедряясь в науку и маскируясь под неё, может нанести вред исследовательской работе. Однако у профессионального ученого, занимающегося научной деятельностью, постепенно вырабатывается интуитивное представление о том, что является научным, а что – нет. Интуиция в данном случае – результат усвоения знаний, методов, идеалов и норм научности в процессе профессиональной подготовки ученого (вуз, аспирантура, докторантура и т. п.). Идеалы научности, конечно, различны у естествоиспытателей и гуманитариев, но существуют и общие черты научного знания, соответствующие данной исторической эпохе, а также «глубинный уровень смыслов, определяющий общее, что есть в науке разных дисциплин и разных эпох» [6, c. 415].

 

Ненаучную информацию в сфере социально-гуманитарных проблем также можно сравнить с вирусом, который распространяется средствами массовой информации и который разрушителен именно для рациональной составляющей сознания, способной анализировать и критически оценивать полученные сведения. Но если у преподавателя, ученого существует «иммунитет» против «псевдонаучного шарлатанства», то малообразованные люди, как и недостаточно образованные в гуманитарной сфере студенты технических вузов, подобным иммунитетом не обладают.

 

«Псевдоинформацию», размещенную в широком доступе в Интернете, можно рассматривать как специфический феномен информационного общества. Помимо искажения реальных фактов, к ее недостаткам можно отнести политизацию и откровенную дегуманизацию информации, её агрессивность, навязчивость и манипулятивность, что, в частности, характерно для информации, распространяемой экстремистскими и террористическими организациями, прикрывающимися идеями и идеалами ислама.

 

Современность подтверждает пессимистический прогноз Р. Хатчинса об «образованных варварах». Проблема образования сегодня – не в отсутствии информации или её недостатке, а в её переизбытке. Погружение в море информации, представленной в Интернете, доступ к которой абсолютно ничем не ограничен, для неподготовленного студента не менее опасно, чем погружение в реальное море человека, не умеющего плавать. А отсутствие некоторых знаний гуманитарного профиля (в частности – религиоведческих) можно сравнить с феноменом «черной дыры» в сознании молодого человека, которая, как и её астрономический аналог, способна «втянуть» в себя абсолютно любую информацию: и религиозно-экстремистского толка, и псевдорелигиозной сектантской направленности.

 

«Информационная отрава» действует деструктивно на неподготовленного потребителя информации; она разрушает не биологическое, а социокультурное, мировоззренческое начало, трансформируя личность молодого человека, делая его лёгкой добычей для различного рода «ловцов душ».

 

В последние годы в России вновь активизировались тоталитарные религиозные и псевдорелигиозные организации самого разного плана. Пик их распространения пришелся на «лихие 90-е», когда наша страна после распада СССР находилась в состоянии глубокого политического, экономического, идеологического и духовного кризиса. Среди них особенно отличались «Белое братство», «Свидетели Иеговы», «Сайентологическая церковь», «Аум Синрикё», «Международное общество сознания Кришны». Успех этих религиозных движений объяснялся и тем обстоятельством, что они располагали довольно значительными денежными средствами для миссионерских целей и отработанной техникой внушения (в том числе – массовых внушений в состоянии коллективного гипноза), которая применялась во время проведения религиозных обрядов.

 

Миссионерская деятельность тоталитарных сект в тот период протекала в процессе непосредственного контакта с населением. Адепты «Белого братства», к примеру, выбирали на улице среди подростков лиц закомплексованных и неуверенных в себе, «обрабатывая» их столь успешно, что молодые люди отрекались от родителей и уходили из дома. «Свидетели Иеговы» активно агитировали не только на улицах, но и ходили по квартирам. Последователи кришнаитов танцевали в общественных местах, распевая «Харе, Кришна», а сторонники сайентологии открыто пропагандировали идеи Рона Хаббарта, продавая его главный теоретический труд «Дианетика – современная наука душевного здоровья» на книжных лотках около метро, в вагонах метрополитена и электричек.

 

Сегодня общественные наблюдатели вновь фиксируют повышенную активность тоталитарных религиозных организаций и сект. В Москве и Санкт-Петербурге под названием «Алеф» появилась почти забытая представителями старшего поколения и совершенно неизвестная современной молодёжи запрещенная в России секта «Аум Сенрикё» – экстремистская тоталитарная организация с террористическими наклонностями, устроившая в 1995 году в токийском метро террористический акт (распыление зарина).

 

Продолжают действовать, как выяснилось, почти ушедшие в «подполье» (секта в России официально запрещена), адепты «Сайентологической церкви», особенно опасной для образованных людей своей псевдоинтеллектуальностью и псевдонаучностью, маскирующей ее тоталитарную сектантскую сущность, раздавая карточки с телефонами и адресами для связи и сайтами в Интернете.

 

Нынешний «ренессанс» религиозной мистики – во многом закономерное порождение информационного общества, создавшего неограниченные возможности для информационной атаки. Интернет без ограничений позволяет внедрять в сознание людей (в основном – с низким уровнем гуманитарной подготовки, с ранимой или неокрепшей психикой) некую доминантную идею, которая как вирус постепенно трансформирует личность вплоть до отказа от реальной жизни в пользу новой системы ценностей. Студенты, особенно технических вузов, в этом аспекте также относятся к незащищенным от информационных атак слоям населения.

 

Настоятельная необходимость усиления общегуманитарной, в том числе религиоведческой, подготовки студентов технических вузов диктуется не только активизацией деятельности религиозных и псевдорелигиозных тоталитарных организаций. В современных вузах к традиционным проблемам воспитания добавляются задачи формирования толерантного сознания и мышления, умения и готовности к межкультурному диалогу с представителями иного этноса и религии [4].

 

Особенно остро проблема мировоззренческой и религиозной толерантности стоит в крупных столичных вузах, где контакты между студентами протекают на фоне контекста различных этнических культур, а, следовательно, и религий, обуславливающих специфические формы этнической ментальности. Современный крупный вуз – своего рода многонациональная и полирелигиозная страна в миниатюре, где на одной территории, объединенные общими целями и задачами, регулируемые единым сводом правил и законов, должны мирно сосуществовать представители различных культурных и религиозных традиций. Эффективность учебно-педагогического процесса в таком вузе во многом детерминирована наличием или отсутствием в нем духа межнациональной терпимости.

 

Поскольку в межэтнических столкновениях не последнюю роль играет религиозный фактор, в вузах возникает проблема преодоления у молодых людей сложившихся ранее негативных религиозных стереотипов, серьезно осложняющих межэтническое взаимодействие: каждая религия – не только вера в сверхъестественное, но и система идеалов и ценностей, критическое отношение к которым может восприниматься как оскорбительное.

 

В этой связи вновь хочется подчеркнуть особую значимость в современном техническом вузе такой дисциплины, как религиоведение. Знания, полученные студентами на занятиях (не в Интернете, ибо достоверности представленной там информации, как уже отмечалось, доверять нельзя) позволят студенческой молодежи:

– противостоять агитации религиозных и псевдорелигиозных тоталитарных организаций и сект, овладев навыками критического анализа тоталитарных идей;

– преодолевать категоричность и безапелляционность в оценке представителей иного этноса, их религиозных убеждений;

– выработать формы бесконфликтного общения с представителями иной этнической и религиозной ментальности как в стенах вуза, так и за его пределами;

– сформировать умение принимать адекватные поведенческие решения в конфликте, возникшем на религиозно-этнической почве;

– существенно расширить систему своих ценностных ориентаций в духе толерантного, уважительного отношения к иной культуре, как светской, так и религиозной, её традициям, идеалам, что особенно важно в такой многонациональной и полирелигиозной стране как Россия.

 

* * *

Ценность образования тем выше, чем больше его способность ввести человека в иные информационные миры, отличные от его узкой специальности. Технократический мир информационного общества необходимо в технических вузах дополнить миром гуманитарного знания, в котором религиоведческая информация играет далеко не последнюю роль в формировании полноценной личности, способной ориентироваться в социальном хаосе современной информационной цивилизации, пронизанном экономическими, политическими и религиозными конфликтами.

 

Список литературы

1. Агацци Э. Идея общества, основанного на знаниях // Вопросы философии. – 2012. – № 10. – С. 3–19.

2. Захаров И. В., Ляхович И. С. Миссия университета в европейской культуре. – М.: Фонд «Новое тысячелетие», 1994. – 239 с.

3. Костина А. В. Культура информационного общества: тенденции и противоречия развития // Вестник Рязанского государственного университета им. С. А. Есенина. – 2009. – Вып. 24. – С. 72–98.

4. Селиверстова Н. А. Проблемы мировоззренческой толерантности студентов // Конфликтология. – 2016. – № 2. – С. 266–271.

5. Стёпин В. С. Цивилизация и культура. – СПб: СПбГУП, 2011. – 408 с.

6. Степин В. С. История и философия науки. – М.: Академический проект, 2014. – 424 с.

 

References

1. Agazzi E. The Idea of a Knowledge-Based Society [Ideya obschestva, osnovannogo na znaniyakh]. Voprosy filosofii (Questions of Philosophy), 2012, № 10, pp. 3–19.

2. Zakharov I. V., Lyakhovich I. S. The Mission of the University in European Culture. [Missiya universiteta v evropeyskoy kulture]. Moscow, Fond “Novoe tysyacheletie”, 1994, 239 p.

3. Kostina A. V. Culture of the Information Society: Tendencies and Contradictions of Development [Kultura informatsionnogo obschestva: tendentsii i protivorechiya razvitiya]. Vestnik ryazanskogo gosudarstvennogo universiteta imeni S. A. Esenina (Herald of Ryazan State University Named for S. Yesenin), 2009, Vol. 24, pp. 72–98.

4. Seliverstova N. A. Philosophical Problems of Tolerance of Students [Problemy mirovozzrencheskoy tolerantnosti studentov]. Konfliktologiya (Conflictology), 2016, № 2, pp. 266–271.

5. Stepin V. S. Civilization and Culture [Tsivilizatsiya i kultura]. Saint Petersburg, SPbGUP, 2011, 408 p.

6. Stepin V. S. History and Philosophy of Science [Istoriya i filosofiya nauki]. Moscow, Akademicheskiy proekt, 2014, 424 p.

 
Ссылка на статью:
Селиверстова Н. А. Религиоведческое образование в контексте культуры информационного общества // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2017. – № 1. – С. 97–106. URL: http://fikio.ru/?p=2412.

 
© Н. А. Селиверстова, 2017

УДК 37.014.4

 

Карпухин Сергей Васильевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный технологический институт (технический университет)», кафедра философии, доктор философских наук, профессор, Россия, Санкт-Петербург.

E-mail: karpukhin.s@yandex.ru

190013, Россия, Санкт-Петербург, Московский проспект, д. 26,

тел.: 8(921)899-89-33.

Колокольцева Наталья Борисовна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена», кафедра социологии и религиоведения, аспирант, Россия, Санкт-Петербург.

E-mail: NBKo@yandex.ru

191186, Россия, Санкт-Петербург, Набережная реки Мойки, д. 48,

тел.: 8(911)007-59-06.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Сегодня информационные технологии становятся неотъемлемой составной частью жизни общества, играя большую роль в формировании ценностных установок людей, и в особенности молодёжи как наиболее восприимчивой аудитории. С каждым годом вопрос о влияния культуры на этот процесс привлекает всё больше исследователей, поскольку данная тема становится в высшей степени актуальной. Кроме того, культура является не только значимой областью деятельности, но и условием успешного духовного и экономического развития общества. Поэтому механизмы её воздействия на развитие цивилизации в целом требуют подробного изучения.

Результаты: Среди проблем, возникающих в информационном обществе, в число наиболее актуальных в настоящее время входят следующие: преувеличенное значение массовой культуры, высокая степень её влияния на молодёжь и отсутствие у молодых людей умения грамотного обращения с информацией. Основные информационные посылы, содержащиеся в элементах массовой культуры, ориентируют скорее на потребление и копирование, чем на формирование умения создавать новое, и задают тем самым ложные цели в молодежной среде. Это приводит к замедлению развития общества в целом, к возникновению сложностей в процессе социализации молодёжи, не в последнюю очередь влияя на душевное и физическое здоровье подрастающего поколения.

Область применения результатов: Выводы, сделанные в этой статье, могут быть использованы как при исследовании особенностей информационного общества, прежде всего в аспекте анализа вопросов социально-педагогической коррекции формирования ценностных установок молодежи, а также при изучении духовного и экономического развития общества.

Выводы: В качестве возможных вариантов решений проблемы можно назвать популяризацию традиционной культуры с помощью использования медийных инструментов, характерных для массовой культуры, а также создание новых направлений в духовной жизни общества в целом. Эти направления могли бы объединить культуры нескольких возрастных групп, способствуя тем самым взаимному развитию и обогащению последних. На повестку дня выходит требование обучения молодых людей навыкам мышления и критической оценки информации в качестве задачи не только семейного воспитания, но и всей образовательной системы в целом.

 

Ключевые слова: социальные ценности; информационное общество; молодёжь; межкультурная коммуникация; культура.

 

The Influence of Culture on Young People’s Values in the Era of Information Society

 

Karpukhin Sergey Vasilevich – St. Petersburg State Technological Institute (Technical University), Philosophy Department, Doctor of Philosophy, Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: karpukhin.s@yandex.ru

26, Moskovsky prospect, Saint Petersburg, 190013, Russia,

tel.: 8(812)494-95-35.

Kolokoltseva Natalya Borisovna – The Herzen State Pedagogical University of Russia, Department of Sociology and Religious Studies, post-graduate student, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: NBKo@yandex.ru

48, Embankment of the MoikaRiver, Saint Petersburg, 191186, Russia,

tel.: 8 (911) 007-59-06.

Abstract

Background: Nowadays information is becoming an integral and important component of society’s life. It plays a significant role in people’s value formation, especially young people as the most responsive audience. More and more researchers study the influence of culture on this process, since this topic becomes the most relevant. In addition, culture is not only a significant sphere of activity, but also a condition for the successful intellectual and economic development of society, so the mechanisms for its impact on society require detailed study.

Results: Among the challenges that arise in information society, the most relevant are as follows: the exaggerated importance of mass culture, the high degree of its influence on the young and the lack of young people’s ability to elicit information correctly. The main information messages contained in the elements of mass culture focus on consumption and copying rather than on the formation of the ability to create something new, thus setting false goals in the youth environment. This leads to a slowdown in the development of society as a whole, to the emergence of difficulties in the process of young people’s socialization, not least affecting the mental and physical health of the younger generation.

Research applications: The conclusions made in this article can be used both in researching the features of information society, primarily in the aspect of analyzing the issues of socio-educational correction in young people’s value formation, and in studying the intellectual and economic development of society.

Conclusion: Possible solutions to the problem include the popularization of traditional culture using media tools that are characteristic of mass culture, as well as the creation of new styles in the intellectual life of society as a whole. This could unite the cultures of several age groups, thereby contributing to their mutual development. The demand for teaching young people cognitive skills and critical evaluation of information is high on the agenda. It is a task not only for family education, but also for the whole educational system.

 

Keywords: social values; information society; young people; intercultural communication; culture.

 

В современном мире информация играет всё более весомую роль. С постоянным увеличением числа контактов между людьми увеличивается и её количество. В последние несколько лет специалисты всё чаще обращаются к такому понятию, как информационное общество – это стадия развития социума, характеризующаяся особенно важным экономическим и социальным значением информации, когда большая часть населения занята её хранением и переработкой.

 

Несколько лет назад Мартин Гильберт из Университета Южной Калифорнии совместно с коллегами провёл исследование, в ходе которого было установлено, что в среднем человек ежедневно получает такое количество информации, которое равно содержанию 174 газет, тогда как 30 годами ранее этот показатель составлял всего 40 изданий [5]. Поскольку исследование охватывает период с 1986 по 2007 год, можно предположить, что на сегодняшний день эти объемы значительно увеличились. Такое огромное количество информации и степень её важности подтверждают не просто значимость информационной составляющей в жизни современного человека, но также её влияние на ценностные установки общества. Именно поэтому в настоящее время эта тема становится всё более актуальной, и всё больше учёных занимаются исследованиями в этой области. Это А. М. Багаутдинов, В. А. Воронина, И. В. Куприянов, В. А. Луков, О. Б. Скородумова и другие.

 

Для того чтобы более подробно рассмотреть влияние культуры на ценностные установки общества, приведём определение этого понятия. Культура – это индивидуальная для каждого отдельно взятого общества совокупность материальных и духовных ценностей, сложившаяся исторически и являющаяся основой для формирования морально-нравственных ценностей и поведенческих норм данного социума [2, с. 97]. Однако в контексте информационного общества наряду с этим понятием часто используется термин «массовая культура». Она отражает интересы большинства людей и в то же время принимает максимально доступную форму для простоты и удобства её восприятия. С одной стороны, она позволяет понятно и доступно перенести ценности одной культуры в другую, некоторым образом способствуя их интеграции. С другой стороны, большинство исследователей склоняются к тому, что массовая культура скорее замедляет духовное и творческое развитие общества вследствие использования практически одинаковых шаблонов. Кроме того, основная информация, которая передаётся с её помощью, носит поверхностный характер, ориентируя аудиторию на удовлетворение сиюминутных желаний и на потребительский образ жизни в целом.

 

Необходимо отметить, что этому влиянию особенно подвержена молодёжь как наиболее восприимчивая часть общества, в большинстве своём не имеющая чётких ориентиров развития и достаточно устойчивых жизненных принципов. Здесь проблемой является не только высокая степень возможности переориентации на другие культуры и отрицание своей, но и установление ложной цели, «навязанной» массовой культурой, а также гипертрофированность присущих ей негативных сюжетов [3, с. 25]. Кроме того, массовая культура представлена в формах, не требующих глубокого вовлечения или понимания, то есть уровень развития, необходимый для её восприятия, значительно снижается. Это приводит не только к ослаблению эмпатии у молодёжи, но и к сложностям социализации [3, с. 25] и даже к проблемам со здоровьем – зачастую в стремлении соответствовать общепринятым стандартам подростки либо вводят для себя жёсткие пищевые ограничения, либо дают несоизмеримую с их возрастом физическую нагрузку, что приводит к серьёзным последствиям. Такое стремление можно назвать вполне естественным, поскольку необходимость достаточно сложного самопознания заменяется простым копированием внешних атрибутов популярных и успешных людей [6].

 

Если же говорить о развитии общества в целом, то необходимо отметить, что культура оказывает огромное влияние не только на духовную сферу, но и на экономику. Многие исследователи задавались вопросом: «Почему народы, имеющие примерно одинаковые условия жизни, по-разному реализуют их и достигают разного уровня благосостояния за один и тот же период времени?» Одной из причин считается фактор развитости культуры, поскольку, во-первых, она является важным элементом социального капитала и создаёт возможность для коммуникации между людьми из разных сфер общества и из разных культур, тем самым способствуя укреплению и обогащению связей [7]. Во-вторых, для устойчивого роста экономики недостаточно просто соблюдения нескольких основных условий, таких как стабильность политической системы, чёткость выполнения законов и т. д. Немаловажным условием является наличие так называемого нематериального актива, который включает в себя и культуру. Культурные события являются не только способом для укрепления межнациональных связей, но также способствуют личностному росту каждого отдельного человека, что повышает уровень развития общества в целом, поскольку разносторонне развитый человек способен находить неординарные и более эффективные выходы из сложных ситуаций, тем самым способствуя развитию своей компании в частности и общества в целом.

 

В связи с этим было бы логично предположить, что в эпоху информационного общества, Интернета, когда информация распространяется практически мгновенно, развитие должно идти значительно быстрее. Однако здесь существует своя особенность, которая относится, скорее, к психологии человека – возможность практически неограниченного и моментального доступа к информации используется не всегда и не в полном объёме. В особенности это касается молодёжи. Другими словами, оказываясь перед выбором – посетить развлекательный портал или образовательный, большинство выбирает первый. Имея уникальную (по сравнению с предыдущими периодами) возможность получения образования, саморазвития в интересующем направлении, общения с людьми из разных стран, которое могло бы значительно расширить кругозор, пользователи Сети предпочитают более простую для восприятия информацию. С одной стороны, это объясняется тем, что человек всегда идёт по пути наименьшего сопротивления и выбирает то, на что тратится меньше ресурсов. Однако, с другой стороны, массовая культура как раз и способствует такому решению, когда, по сути, выбор уже сделан.

 

С точки зрения авторов особенно интересным и пока малоизученным аспектом этого вопроса является феномен так называемых «интернет-мемов», когда одна картинка сопровождается разными подписями или же к стандартному началу фразы подбираются разные концовки. Подобные картинки очень распространены в Сети, и особенной популярностью пользуются у подростков и молодёжи, которая переносит их в сферу межличностного общения. Однако мало кто обращает внимание на то, какое влияние они оказывают на развитие и уровень культуры молодых людей. Популярность таких шуток объясняется в первую очередь тем, что они отражают повседневные ситуации и понятны практически каждому. С этим связана и вторая причина их распространённости – подростки, нуждаясь в социальном одобрении, используют их как средство привлечения внимания ровесников, будучи уверенными, что их поймут и примут в компании. То есть, другими словами, таким образом они находят то общее, некий элемент, который помогает им выстроить отношения в социальной группе. Но у таких картинок и шуток есть один серьезный минус – они шаблонные. Одинаковые шутки, как следствие, схожие выражения, составляющие схожие разговоры, который поддерживает – не развивает, развивать что-либо можно от простого к сложному, здесь же речь идёт о замене одного популярного слова на другое – а именно поддерживает шаблонное мышление, которое приводит к шаблонному поведению. По сути, они становятся частью мировоззрения и, следовательно, основой для принятия решений. Несмотря на то, что информационные посылы, содержащиеся в таких интернет-мемах, довольно сложно назвать ценностью в общепринятом значении этого слова, они играют большую роль в становлении сознания подростка и становятся если не ценностями, то ориентирами, и в большинстве своём, как уже было отмечено выше, ориентируют скорее на потребление, чем на создание чего-либо.

 

Здесь мы возвращаемся к одной из проблем массовой культуры, а именно к растущей тенденции копирования поведения других, успешных с точки зрения общества людей. Такая тенденция особенно негативна для молодёжи, поскольку она должна учиться формулировать и аргументированно пояснять собственное мнение, что в информационном обществе зачастую весьма проблематично. Новая эпоха требует более быстрой обработки информации и принятия решения, не позволяя достаточно тщательно проанализировать получаемые данные. Кроме того, их количество с каждым днём увеличивается, в отличие от качества, и если взрослый человек способен ориентироваться в многообразии информации, то для молодёжи это довольно сложная задача. Немногие умеют грамотно работать с информацией, правильно её отбирать, изучать и делать собственные выводы на её основе. Поэтому очень важно не просто дать им правильные ценности и установки, но и научить критически воспринимать информацию и уметь её классифицировать. Если не привить это умение с развитием социально-культурных и гражданских ценностей, может возникнуть крайность – фанатичное следование установкам, которое выражается, в том числе, в проявлениях расизма и агрессии по отношению к людям с иным мнением. Формирование критического мышления – задача не только родителей, но и образования, которое должно быть ориентировано на развитие умения мыслить, а не просто на приобретение знаний, поскольку знать – значит обладать неким количеством фактов, а мыслить – значит находить между ними всё новые и новые связи, причём второй навык зачастую гораздо более важен как для жизни, так и для профессиональной деятельности.

 

Поскольку изменить условия информационного общества не представляется возможным, необходимо находить пути решения возникающих проблем, пока они еще не приобрели угрожающих масштабов. Общество должно выработать некие ограничения, позволяющие направить информационный поток в нужное русло и способствовать формированию настоящих ценностей у молодёжи. Речь идёт не о том, чтобы полностью запретить массовую культуру – это, во-первых, просто невозможно, а, во-вторых, небезопасно, поскольку высока вероятность получения обратного эффекта – повышения интереса к тому, что будет запрещено. Гораздо эффективнее, с точки зрения авторов, использовать для этой цели такие же инструменты воздействия, которые используются в массовой культуре, несколько изменяя форму подачи. Например, включать в картинки элементы традиционной культуры или создавать новые с их помощью, используя репродукции картин, стихи и т. д. Конечно, о них нельзя говорить как об инструментах, выполняющих образовательную функцию, но можно утверждать, что при грамотно разработанной концепции они помогут достичь другой цели – заинтересовать подростков и молодёжь и тем самым вовлечь их в процесс познания. При этом важно научить их работать с информацией, и в этом контексте массовая культура может сыграть положительную роль, поскольку при наличии нескольких вариантов у людей существует возможность выбора, которая на данный момент хотя и не отсутствует совсем, но является довольно ограниченной. Проблема состоит в том, что стереотипы оказывают большое влияния на мышление, и изменить их довольно сложно.

 

Возвращаясь к использованию инструментов массовой культуры, можно привести пример оригинальной социальной кампании по информированию молодёжи об опасностях алкоголизма, которую проводило агентство BETC по заказу одной из организаций. Было решено создать в Instagram аккаунт девушки, в котором регулярно появляются фотографии из её жизни, но при этом на всех снимках присутствует алкоголь. Большинство подписчиков восхищались снимками, не замечая наличия у девушки явной проблемы. Организаторы говорят, что они достигли своей цели, наглядно показав молодым людям, что алкоголизм может стать составной частью их жизни – и, следовательно, проблемой – незаметно для них самих и окружающих [4].

 

К сожалению, различные формы познания культуры представлены далеко не в одинаковой пропорции. В частности, концерты популярных исполнителей рекламируются значительно шире, чем театральные постановки или выступления артистов других жанров.

 

Разумеется, изменить стереотипы очень сложно, однако вполне возможно найти выход из ситуации, создав некую альтернативу. Так, в 1970-х гг. в музыке стал формироваться новый жанр – «классический кроссовер», синтез элементов классики и современной музыки. Среди самых ярких представителей этого направления можно отметить трио «Три тенора» (Пласидо Доминго, Хосе Каррерас и Лучано Паваротти), Энрико Карузо, Андреа Бочелли, Алессандро Сафина, Виктора Зинчука, Ванессу Мэй, интернациональный квартет «Il Divo». Подобный жанр позволяет вовлечь максимально широкую возрастную аудиторию, представляя известные музыкальные произведения в современной обработке, что с каждым годом делает его всё более и более популярным. В России он распространён не так широко, однако за последние несколько лет ситуация изменилась, и можно надеяться, что в дальнейшем он получит большую известность. В целом необходимо отметить, что объединение традиционности и современности, как правило, привлекает широкую аудиторию, причём как молодёжи, так и представителей более старшего возраста, что способствует общению между людьми разных поколений и, следовательно, оказывает положительное влияние на формирование ценностных установок молодых людей.

 

Кроме того, популярностью пользуются и необычные организаторские и дизайнерские решения там, где, казалось, этого меньше всего можно было бы ожидать. Например, необычное оформление библиотеки или общественные проекты, такие, как буккроссинг – свободный обмен книгами, при котором любой человек может взять любую книгу в обмен на свою в троллейбусе, на пляже и т. д. – везде, где есть специальные места для размещения книг [1].

 

Подводя итог, можно сделать вывод, что в эпоху информационного общества вопрос влияния культуры на ценностные установки молодёжи становится всё более актуальным и требует не только тщательного исследования, но и поиска оптимальных и эффективных решений возникающих проблем. На сегодняшний день исследования в этом направлении проводятся довольно активно, и, хотя реализовано ещё не так много проектов, они уже приносят свои результаты. Всё это позволяет утверждать, что при дальнейшей работе над вовлечением молодёжи в процесс познания своей культуры и культур других стран можно влиять на формирование ценностей, и, следовательно, на развитие общества в целом.

 

Список литературы

1. Альтернативные библиотеки // Adme – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://www.adme.ru/tvorchestvo-dizajn/alternativnye-biblioteki-506655/ (дата обращения 05.03.2017).

2. Колокольцева Н. Б. Толерантность и межкультурная коммуникация как факторы развития и укрепления патриотизма в молодёжной среде // Сборник лучших конкурсных работ Всероссийского творческого конкурса научно-исследовательских и творческих работ молодых учёных в 2015 году / Отв. ред. Н. Б. Колокольцева, А. А. Дороговцева, П. Я. Фарберов. – Москва, 2015.

3. Кубякин Е. О. Особенности воздействия массовой культуры на социализацию российской молодежи // Общество: философия, история, культура. – 2011. – № 1–2. – С. 24–27.

4. На всех фото в инстаграмме этой девушки есть одна важная деталь // Adme – [Электронный ресурс]. – Режим доступа:

https://www.adme.ru/svoboda-psihologiya/na-vseh-foto-v-instagrame-etoj-devushki-est-odna-vazhnaya-detal-1373515/ (дата обращения 05.03.2017).

5. Современный человек получает в день в 5 раз больше информации, чем 30 лет назад / Фактрум – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.factroom.ru/facts/1430 (дата обращения 05.10.2016).

6. Francis X. Hezel S. J. The Role of Culture in Economic Development // Micronesian Counselor. – 2009. – № 77. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.micsem.org/pubs/counselor/frames/culture_economic_developmentfr.htm (дата обращения 05.03.2017).

7. Tylus K. Culture as a Factor of Social and Economic Development – the Polish Experience by Karolina Tylus // Ποιειν Και Πραττειν – Create and Do – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://poieinkaiprattein.org/europe/economy/culture-and-economy/culture-as-a-factor-of-social-and-economic-development—the-polish-experience-by-karolina-tylus/ (дата обращения 05.03.2017).

 

References

1. Alternative Libraries [Alternativnye biblioteki]. Available at: https://www.adme.ru/tvorchestvo-dizajn/alternativnye-biblioteki-506655/ (accessed 05 March 2017).

2. Kolokoltseva N. B. Tolerance and Intercultural Communication as Factors of Development and Strengthening of Patriotism in the Youth Environment [Tolerantnost i mezhkulturnaya kommunikatsiya kak faktory razvitiya i ukrepleniya patriotizma v molodezhnoy srede] Sbornik luchshikh konkursnykh rabot Vserossiyskogo tvorcheskogo konkursa nauchno-issledovatelskikh i tvorcheskikh rabot molodykh uchenykh v 2015 godu (Collected Best Works of the Competition of the National Award in Research and Creative Works of Young Scientists in 2015), Moscow, 2015.

3. Kubyakin E. O. Impact of Mass Culture on the Socialization of Russian Youth [Osobennosti vozdeystviya massovoy kultury na sotsializatsiyu rossiyskoy molodezhi] Obschestvo: filosofiya, istoriya, kultura (Society: Philosophy, History, Culture), Krasnodar, 2011, № 1–2, pp. 24–27.

4. There Is One Important Detail in the Girl’s Pictures on Instagram [Na vsekh foto v instagramme etoy devushki est odna vazhnaya detal]. Available at: https://www.adme.ru/svoboda-psihologiya/na-vseh-foto-v-instagrame-etoj-devushki-est-odna-vazhnaya-detal-1373515/ (accessed 05 March 2017).

5. Modern Man Gets 5 Times More Information a Day than 30 Years Ago [Sovremennyy chelovek poluchaet v den v 5 raz bolshe informatsii, chem 30 let nazad]. Available at: http://www.factroom.ru/facts/1430 (accessed 05 March 2017).

6 Francis X. Hezel S. J. The Role of Culture in Economic Development. Micronesian Counselor. – 2009. – № 77. Available at: http://www.micsem.org/pubs/counselor/frames/culture_economic_developmentfr.htm (accessed 05 March 2017).

7. Tylus K. Culture as a Factor of Social and Economic Development – the Polish Experience by Karolina Tylus. Ποιειν Και Πραττειν – Create and Do. Available at: http://poieinkaiprattein.org/europe/economy/culture-and-economy/culture-as-a-factor-of-social-and-economic-development—the-polish-experience-by-karolina-tylus/ (accessed 05 March 2017).

 
Ссылка на статью:
Карпухин С. В., Колокольцева Н. Б. Влияние культуры на ценностные установки молодёжи в эпоху информационного общества // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2017. – № 1. – С. 88–96. URL: http://fikio.ru/?p=2408.

 
© С. В. Карпухин, Н. Б. Колокольцева, 2017

УДК 792(47)(091)

 

Смирнова Тамара Михайловна – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», кафедра истории и философии, профессор, доктор исторических наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: mokva@inbox.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д. 15,

тел.: 8(812) 708-42-05.

Авторское резюме

Состояние вопроса: В многонациональном Петербурге действовали различные этнокультурные организации, призванные удовлетворять потребности национальных меньшинств. Многие национальные группы создавали свои драматические коллективы, часть из которых вырастала до полупрофессиональных и профессиональных театров. Однако театральная традиция национальных меньшинств города в разные исторические периоды изучена недостаточна.

Результаты: В рамках советской государственной культурной политики 1920–1930-х гг. в Петрограде – Ленинграде была создана система культурно-просветительной работы среди национальностей, важной составной частью которой стали театры, сыгравшие определенную роль в становлении национального театрального искусства разных народов страны.

Выводы: Национальный театр, как специфическая форма художественного самовыражения и освоения действительности, в многонациональном русскоязычном социуме в советский довоенный период – сложная и неоднозначная проблема, требующая комплексного изучения. Система управления национальными театрами в период их широкого бытования в Петрограде – Ленинграде зависела от политической и социально-экономической обстановки в стране, находилась в русле национальной политики РКП(б)-ВКП(б). К концу 1930-х гг. в Ленинграде были ликвидированы практически все театры национальных меньшинств (кроме еврейского).

 

Ключевые слова: национальные театры; национальные меньшинства; Петербург – Петроград – Ленинград; Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос, или НКП); Народный комиссариат по делам национальностей (Наркомнац); Комиссариат по делам национальностей (Комнац); Театральный отдел (ТЭО) НКП; Пролеткульт; профессиональный союз работников искусств (Сорабис, или Рабис).

 

National Theatres of Petrograd – Leningrad in the System of Soviet Cultural Institutions (1917–1941)

 

Smirnova Tamara Mikhaylovna – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Department of History and Philosophy, Doctor of Letters, Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: mokva@inbox.ru

15, Gastello st., Saint Petersburg, Russia, 196135,

tel: +7(812)708-42-05.

Abstract

Background: In a multinational Petersburg had been various ethnic and cultural organizations, designed to meet the needs of national minorities. A national group created their drama groups, some of which were grown to semi-professional and professional theatres. However, the theatrical tradition of the national minorities of the city in different historical periods is studied insufficient.

Results: In the framework of the Soviet state cultural policy of the 1920s – 1930s in Petrograd – Leningrad was a system of cultural-educational work among the nationalities, an important part of which was the theater that played a role in the development of national theatrical art of different peoples of the country.

Conclusion: The national theatre, as a specific form of artistic expression and exploration of reality, in a multiethnic Russian society in the Soviet pre-war period is a complex and controversial issue that requires complex study. Management system national theatres in the period of their widespread existence in Petrograd – Leningrad depended on the political and socio-economic situation in the country, was in line with the national policy of the RCP(b)-VKP(b). By the end of the 1930s in Leningrad were eliminated almost all the theatres of national minorities (except the Jewish).

 

Keywords: national theatre; national minorities; the Petersburg – Petrograd – Leningrad people’s Commissariat of education (Narcompros, or NCP); the people’s Commissariat for nationalities (Narkomnats); the Commissariat for nationalities (Komnats); the Theatre division (teo) of NKP; Propaganda; trade Union of workers of arts (Sorabis, or Rabis).

 

Великий русский драматург А. Н. Островский писал: «Национальный театр есть признак совершеннолетия нации, так же как и академии, университеты, музеи. Иметь свой родной театр и гордиться им желает всякий народ, всякое племя, всякий язык – значительный и незначительный, самостоятельный и несамостоятельный» [1, с. 160].

 

Любительские спектакли на разных языках ставились в многонациональном Петербурге силами диаспор уже в последней трети XIX века. Постановка пьес прежде всего национального репертуара давала возможность реализовать в организованных формах богатый творческий потенциал, не находивший выхода в доминирующем культурном окружении, придать публичность культурной жизни национальных диаспор, вывести ее из узких рамок преимущественно конфессионального и семейного круга на обозрение широкой общественности, в том числе иноязычной и инонациональной. Собственное приобщение участников и творцов спектаклей к национальной культуре в этом случае приобретало и просветительный характер, привлекало к культурной работе всех компатриотов-земляков. С другой стороны, богатая русская и западноевропейская драматургия – как классическая, так и современная – побуждала к расширению репертуара, стимулировала не просто знакомство с другими культурами, но и их творческое освоение. Постановка актуальных социальных пьес, как оригинальных, созданных на родном языке, так и переводных, эмоционально-психологически включала национальные диаспоры в общий контекст происходящих событий. Именно национальные любительские, а впоследствии полупрофессиональные и профессиональные труппы и театры в самой естественной и доступной форме способствовали преодолению относительной культурной замкнутости национальных меньшинств и включению их культуры в общегородскую, формированию общей, национально многокомпонентной петербургской культуры.

 

В феврале 1873 года эстонский общественный деятель, писатель и композитор К. А. Херманн поставил в Петербурге пьесу немецкого драматурга А. В. Иффланда «Холостяки» в вольной переработке («эстонизации») применительно к своему времени под названием «В городе и деревне» [2, с. 83]. С начала 1870-х годов в Петербурге, в Финском клубе ремесленников, устраивались и театральные представления на финском языке [3, с. 37–38]. Первый любительский спектакль в Петербурге на грузинском языке состоялся в начале 1880-х годов: в Клубе художников была поставлена пьеса З. Антонова «Затмение солнца в Грузии» [4, с. 252]. В 1883 году в Петербурге был основан польский театр, большинство спектаклей которого труппа давала в Павловске. Драматические коллективы любителей работали при многих польских обществах [5, с. 33]. С 1892 года в Петербурге действовало литовское любительское театральное объединение (руководитель Л. Винклер) при Литовско-жмудском благотворительном обществе, в представлениях участвовало до 50 человек [6, с. 330; 7, с. 549]. В 1907 году состоялся первый спектакль на латгальском наречии по пьесе классика латышской литературы Р. Блауманиса «Воры», сыгранный силами театрального кружка при латгальском Музыкальном собрании латышей [8, с. 29]. Самодеятельные спектакли на белорусском языке ставили члены Белорусского литературного кружка студентов Петербургского университета, и одной из первых постановок в феврале 1913 года стала «Павлинка» Я. Купалы [5, с. 12].

 

В годы Первой мировой войны в связи с наплывом беженцев из западных губерний России значительно активизировалась культурная жизнь национальных меньшинств Петрограда. Эвакуировались и большие творческие силы, иногда даже целые коллективы, и основная их часть оседала в Петрограде, пополняя культурный актив национальных диаспор. К осени 1917 года в Петрограде работали два польских театра – любительский Народный театр под руководством Б. Болеславского и профессиональный Художественно-литературный театр во главе с С. Кедржиньским; Новый петроградский латышский театр во главе с А. Амтманом-Бриедитом; два литовских любительских театральных объединения – студия «Летучий театр» под руководством Ю. Вайчкуса и Петербургский артистический кружок под управлением К. Глинкиса; Эстонское культурное бюро при Петроградском комитете эстонских солдатских депутатов, ставившее актуальные одноактные пьесы-агитки, и полупрофессиональные театральные труппы под управлением О. Петерсона, Д. Пыдрам-Таго, Д. Отсинга, в ноябре 1917 года объединившиеся в Эстонское театральное общество с намерением создать профессиональный театр [2, с. 96; 6, с. 323, 328, 330–331; 9, с. 284–285]. Действовали также многочисленные драматические кружки при различных национально-культурных обществах.

 

* * *

Февральская революция 1917 года открыла шлюзы для социального и художественного творчества рабочих и солдатских масс. На Первой Петроградской пролетарской просветительской конференции 16–19 октября 1917 года, в которой приняли участие 208 делегатов от всех пролетарских культурно-просветительных организаций, в том числе национальных, среди других документов была принята и специальная резолюция «По театру». Конференция признавала необходимым учредить Центральный социалистический театр, который объединил бы все рабочие и солдатские театры Петрограда и пригородов и репертуар которого мог бы «пробудить в массах творческую энергию, радостные восприятия жизни, бодрость, жажду к неустанной борьбе за лучшее будущее» [10, с. 4].

 

Развитие и углубление революции, превращение народных масс в субъектов – непосредственных творцов истории – усиливало интерес к сценическому искусству. Увлечение театром было повсеместным: практически при всех клубах национальных меньшинств Петрограда работали драматические кружки или любительские театральные труппы, одних эстонских музыкально-драматических кружков в 1919–1920 годах в Северной области было около пятидесяти [11].

 

Григорий Авлов в 1922 году писал о «безудержно-стихийной тяге широких масс к театру» в революционную эпоху, когда «в театральные залы буквально вломился новый зритель» [12, с. 15]. В первые послереволюционные годы театр стал самым массовым и наиболее распространенным искусством. Люди, активно стремившиеся переустроить свою жизнь по идеалам справедливости, нуждались в активном, деятельном искусстве, и театр воспринимался ими как часть революционной действительности. Захватывающее сценическое действие было интересно и понятно самым широким слоям населения, втянутым в круговорот исторических событий начала XX века в России, а положительные персонажи на сцене воспринимались как представители революционного народа из зала. Воздействие театральных представлений на неискушенных зрителей было таким глубоким, что вызывало даже ассоциации с религиозным действом. Любопытно свидетельство М. И. Калинина в его речи на 5-м Всесоюзном съезде работников искусств 25 мая 1925 года: «Помнится, было это лет пять назад. Я был на квартире у Владимира Ильича, и там мы разговорились о том, чем заменить религию? Владимир Ильич мыслил так, что, пожалуй, кроме театра, нет ни одного института, ни одного органа, которым мы могли бы заменить религию. Ведь мало религию уничтожить и тем освободить человечество совершенно от страшнейших пут религиозности, надо религию эту чем-нибудь заменить, и тов. Ленин говорит, что место религии заступит театр. Отсюда видно, какое огромное значение придавал Владимир Ильич театру» [13, с. 3].

 

* * *

После Октябрьской революции новая государственная власть взяла театральное дело под свою эгиду: 9 (22) ноября 1917 года декрет Совета народных комиссаров передал театры в ведение Государственной комиссии по просвещению, преобразованной вскоре в Народный комиссариат по просвещению (Наркомпрос). В январе 1918 года был учрежден Театральный отдел (ТЕО) Наркомпроса, на который возлагались обязанности «давать местам директивы общего характера по управлению театральным делом» [14, с. 140–143]. Одним из важных шагов ТЕО НКП стало опубликование в феврале 1919 года обращения «Ко всем национальностям России», в котором провозглашалось: «В свободной России нет более понятия национальностей угнетенных или хотя бы второстепенных; многообразию всех национальных культур отныне достаточно места на широкой русской равнине». В качестве практической задачи отдела ставилось «создание условий для возникновения и процветания театра и драматургии и среди тех национальностей России, которые до сих пор находились либо в стесненном положении, либо вовсе театра еще не имели», для чего при ТЕО была образована особая Коллегия национальных меньшинств, призванная на практике проводить идеи революционного театра на национальных языках. Обращение завершалось призывом: «…станемте дружно работать во славу искусства, да будет театр не одно праздное зрелище, но и всех объединяющая высокая радость» [15, с. 3].

 

Принятые тогда же «Основные положения о Театральной коллегии национальных меньшинств при Театральном отделе Народного комиссариата по просвещению» конкретизировали ее задачи: инициировать создание национальных театров, содействовать объединению творческих и научных сил в области театра, готовить кадры, формировать репертуар (как национальный, так и переводной) и обеспечивать техническую сторону дела (перевод, печатание пьес, а также их переделка, адаптация «для постановки в самых глухих местах наиболее выдающихся произведений классического репертуара»), издавать литературу по театру на родных языках нацменьшинств и т. д. Коллегия состояла из отдельных самостоятельных национальных секций [16, с. 8].

 

Создание Театральной коллегии национальных меньшинств (в 1921 году преобразована в подотдел, в ведение которого входили украинский, латышский, польский, финский, еврейский, белорусский, эстонский, башкирский и армянский театры РСФСР) [17, с. 4] было давно назревшим, даже несколько запоздалым решением, учитывая массовую и повсеместную тягу к театру, что делало его искусством «по самому существу … наиболее революционным и актуальным», как вполне обоснованно сказано в обращении ТЕО НКП «Ко всем национальностям России».

 

Театральное дело на Северо-Западе Российской Федерации в 1918–1919 годах находилось в ведении Отдела театров и зрелищ Комиссариата народного просвещения Союза коммун Северной области (СКСО). Отдел был создан 11 октября 1918 года в Петрограде – центре Северной области – и возглавлялся комиссаром, эту должность занимала известная актриса и общественный деятель Мария Федоровна Андреева. Для решения творческих вопросов при отделе функционировал Художественный совет, в состав котрого входили Максим Горький, Федор Шаляпин, нарком просвещения А. Луначарский, художники А. Бенуа, М. Добужинский и другие [18, с. 2–3].

 

Несмотря на различные организационные преобразования советских учреждений, театр оставался в компетенции Народного комиссариата по просвещению (Управление петроградских (ленинградских) государственных театров Наркомпроса РСФСР, 1917–1937 годов) и его местных подразделений. В Петрограде – Ленинграде с 1919 года театры стали подведомственны губернскому (с 1927 года – областному) отделу народного образования (Губоно – Облоно), в системе которого существовали специальные организации по руководству театрами: Петроградское (Ленинградское) театральное управление Губернского отдела народного образования (1919–1925), Театральный совет при Облоно, Управление театрально-зрелищных предприятий при Облоно, Ленинградский совет по делам искусств (Ленискусство), Ленинградское управление передвижными театрами, Ленинградское областное управление театрами, Ленинградский областной трест театров и другие. В 1936 году были созданы Управления по делам искусств Ленинградских городского и областного исполнительных комитетов Советов депутатов.

 

* * *

Самыми распространенными и доходчивыми формами художественного воздействия на массы в период революции были концерты-митинги и театрализованные представления на актуальные темы. Эти массовые, во многом стихийные представления, в которых почти стиралась грань между участниками и зрителями, теоретически обосновывали деятели Пролеткульта – организации, возникшей в сентябре 1917 года, а затем находившейся при НКП как «добровольная организация пролетарской самодеятельности» во всех областях культуры, в особенности в литературе и театре. Основной постулат Пролеткульта – создание новой, чисто пролетарской культуры самим пролетариатом – в области театра трансформировался в идею нерасчлененности сцены и зала, артистов и зрителей: вся масса людей, приходящая на спектакль, должна объединиться в театральном действе, одновременно и творя, и воспринимая его [6, с. 199]. Не будучи государственной организацией, Пролеткульт претендовал на идейную монополию в новой культуре, а организационно – на автономность, и эти обстоятельства не устраивали власть. Что же касается классовой идеологии, то она была общей и для Пролеткульта, и для советских государственных органов. Так, в 1918–1919 годах национальные отделы Комиссариата по делам национальностей (Комнаца) Союза коммун Северной области (СКСО), центром которой был Петроград, ставили задачу преобразовать театр, «искореняя в нем все буржуазное», и создать из рабочих группы любителей «для концертов-митингов и музыкальных вечеров в строго революционном духе», а также сетовали на бедность «классово выдержанного» репертуара, из-за чего театральные труппы были вынуждены ставить «глупые фарсы» [19; 20]. Газета Наркомнаца «Жизнь национальностей» 25 мая 1919 года в статье «Значение национальных комиссариатов» специально указывала на важную задачу – «бороться с влиянием национальной романтики, националистической поэзии… контролировать работу театральных деятелей».

 

В 1918 году в Петрограде одновременно работали и старые, дореволюционные, и новые советские национальные театральные коллективы. Их деятельность дополняла друг друга, создавая многоцветную картину культурной жизни национальных меньшинств. Часть национальных театров, сформированных из эвакуированных во время Первой мировой войны актеров, возвращалась на родину (польские театры, Новый петроградский латышский театр). Две литовские петроградские труппы – студия «Летучий театр» в 1918 году и Петербургский артистический кружок в 1919 году – переехали в Вильнюс, затем в Каунас, где в январе 1920 года сложились в профессиональный национальный театр драмы [6, с. 330–331, 333]. В этот же период петроградские подразделения Наркомпроса и Наркомнаца, а также созданные в 1918 году национальные Пролеткульты – латышский, эстонский и литовский – стремились реорганизовать ранее созданные театры, пополнить профессиональными актерами новые рабочие и красноармейские театры, добиться постановки только революционного или четко социально направленного репертуара, осуществлять общее руководство труппами.

 

Эстонская труппа О. Петерсона летом 1918 года была преобразована в Театр эстонского пролеткульта. В сентябре того же года латышская театральная студия превратилась в Петроградский латышский рабочий театр. Оба театра проработали год, а затем были закрыты из-за отсутствия финансирования. В 1921 году они были воссозданы в качестве национальных агиттеатров, тогда же был образован и Финский театр. В 1920–1921 годах работала театральная студия при латгальском клубе «Виниба». Вскоре, в условиях нэпа, все они превратились в драмкружки при домах просвещения.

 

В 1918–1921 годах многие советские театральные коллективы Петрограда были пролеткультовскими как по идеологии и репертуару, так и по формам своего существования и сценической выразительности и в этом качестве вполне соответствовали и уровню основной массы зрителей, и агитационным задачам момента – театр должен был стать рычагом революционного воздействия на массы, возбуждать их революционный энтузиазм. Такой театр был естествен на митингах, на фронте, на революционных народных празднествах, то есть в чрезвычайных условиях революционного переворота и народного триумфа, но мало подходил для мирной жизни, повседневного труда, воспитания чувств. Бескомпромиссно отвергая старую «буржуазную» культуру, деятели Пролеткульта отсекали и национальную составляющую «пролетарской» культуры (кроме языка), что было особенно опасно для национальных меньшинств, так как неоправданно ускоряло их культурную ассимиляцию. Доминирование агитации над художественным творчеством, с одной стороны, а также авангардистские формы творчества, с другой, мало способствовали культурному просвещению масс.

 

Упрощенный пролеткультовский подход к принципиальным вопросам преемственности культуры уже в 1920-е годы вызывал серьезную критику. В 1922 году в «Еженедельнике Петроградских государственных академических театров», в юбилейном номере, посвященном пятой годовщине Октябрьской революции, была опубликована передовая статья наркома просвещения А. В. Луначарского. В ней подчеркивалось: «Ни на минуту не отказываясь от того положения, что пролетариат в культуре произведет величайшие изменения, что культура будущего будет носить на своем челе его печать и превзойдет все, что знало прошлое человечество, мы, вместе с тем, твердо полагаем, что пролетариат лишь постепенно, во всяком случае, в годы и в годы, созреет в России для такой роли и что в промежуточный период ему надо будет напряженно учиться старой культуре, умело просеивая ее и критически ее усваивая, осторожно строя свои собственные выводы, свое собственно творчество, начиная с фундаментальных камней его. Народный комиссариат по просвещению с самого начала стоял на этой точке зрения и считал очень важным, во-первых, сохранить лучшие достижения старой культуры и, во-вторых, приблизить ее к пролетариату» [21, с. 5]. О необходимости воспринять в качестве наследства величайшие общечеловеческие ценности, которые «по духу своему не являются привилегией одного какого-либо класса», писал и Г. Авлов этом же номере «Еженедельника» [12, с. 15].

 

* * *

Однако даже в период самой высокой активности Пролеткульта и его относительной автономии от других советских организаций культуры (до конца 1920 года) [22, с. 197–200] его влияние не распространялось на все национальные театры Петрограда. Речь идет о еврейском (создан в 1918 году) и украинском (создан в 1919 году) театрах.

 

К началу 1920-х годов постоянное население национальных меньшинств Петрограда располагало различными культурно-просветительными учреждениями (школы, курсы, клубы, библиотеки), но среди них недоставало профессиональных художественных коллективов. Кроме евреев и украинцев, другие национальные группы не имели в тот период своих театров, хотя неоднократные попытки их создания свидетельствуют о сильной потребности в такой форме художественного самовыражения. Интересно намерение властей создать для зрителей разных национальностей общий театр. В декабре 1920 года «Жизнь искусства» сообщала, что с 1 января 1921 года Украинский театр (пр. Володарского, д. 51) преобразовывается в Театр национальных меньшинств, в котором будут проходить спектакли на украинском, польском, латышском и эстонском языках [23, с. 3]. Через две недели появилось сообщение, что с января 1921 года в Украинском театре еженедельно будут проходить спектакли на латышском языке [24, с. 3]. Однако это намерение не было осуществлено, и в феврале 1922 года в той же газете вновь появился анонс об открытии такого театра, но теперь спектакли в нем предполагались на литовском, финском, латышском и польском языках [25, с. 7]. По отчету Петроградского отдела Наркомнаца, на 1 сентября 1921 года в Петрограде работали четыре национальных театра и три студии [ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 11. Д. 10681. Л. 4]. В документе они не названы, но речь, скорее всего, идет об украинском, финском, эстонском, латышском театрах, а также о польской, еврейской и латгальской студиях.

 

В начале 1920-х годов в Петрограде появилось много цыган, выступавших в театрах миниатюр. «Жизнь искусства» отмечала в 1922 году, что «в искусстве цыган произошла некоторая эволюция. Они выступают не только как хоровые коллективы, но и в качестве драматических актеров. Недавно в одном из театров шла пьеса “Цыганская свадьба”, разыгрываемая цыганами. Конечно, сценическая техника цыган довольно еще примитивна, но все же “театр национальных меньшинств” обогатился еще одним – цыганским» [26, с. 7].

 

В силу главным образом материальных затруднений начала нэпа, а также сомнительной обоснованности объединения всех национальных трупп единый театр национальных меньшинств Петрограда не состоялся, но часть профессиональных национальных коллективов продолжали свою деятельность. Кроме того, при всех петроградских-ленинградских национальных клубах и домах просвещения работали драмкружки или самодеятельные театральные студии. Некоторые из них оказались весьма жизнеспособными и получали административную и материальную поддержку властей. Это зависело также от непосредственной социально-политической и демографической ситуации (большой наплыв татар и башкир из голодающего Поволжья в начале 1920-х годов, позже – рост татарского населения города, привлекаемого на стройки пятилеток, пребывание польских военнопленных в 1921–1922 годах), но всегда находилось в русле проводимой в тот или иной период политики в национальном вопросе.

 

* * *

Введение в 1921 году нэпа сильно отразилось на состоянии культурных учреждений в стране в целом. Резко сократилось государственное финансирование, вследствие чего многие клубы и театры закрылись, а оставшиеся в основном переводились на хозрасчетные отношения. Огромное число работников культуры, в первую очередь художественной интеллигенции, стали безработными. Социально-экономическую поддержку и организационно-хозяйственное обслуживание художественной интеллигенции в Советской России, затем в СССР осуществлял профессиональный союз работников искусств Рабис (Сорабис), созданный в 1919 году как Всероссийский, а с 1924 года ставший Всесоюзным. Эта игравшая важную роль добровольная профессиональная организация стала жизненно необходимой в годы нэпа. Для борьбы с безработицей среди работников искусств создавались специальные секции Рабис – Секрабисы, которые напрямую сотрудничали с биржами труда и губернскими (с 1927 года областными) отделами труда. Их деятельность состояла в регистрации безработных художников, актеров, музыкантов для последующей организации официальных трудовых коллективов. Такие коллективы работали под контролем отделов труда и местных отделов Рабиса, пользовались правами юридического лица (уменьшение налогов и других обложений), им должно было оказываться всяческое содействие (получение помещения, реквизита, костюмов, транспортных средств и т. п.). Трудовые коллективы избирали из своей среды ответственного руководителя или правление, которое утверждалось и смещалось местными секрабисами по соглашению с Союзом работников искусств. Вознаграждение за труд члены коллективов получали в размере, установленном правлением и утвержденном союзом Рабис. Трудколлективы имели право также на получение финансовой помощи от профсоюза.

 

Секция работников искусств при Петроградской бирже труда была образована на основании постановления Наркомата труда СССР от 26 октября 1923 года № 127. Через год, 21 октября 1924 года на базе этой секции было создано Посредническое бюро по найму работников искусств Ленинградского губернского отдела труда (Ленпосредрабис). 1 марта 1926 года Посредбюро было ликвидировано с передачей его функций Секции работников искусств Ленинградской биржи труда, которая с 1 января 1928 года была реорганизована и переименована в Северо-Западное отделение Центрального посреднического бюро по найму работников искусств Наркомата труда СССР. (В обиходе это учреждение по-прежнему именовалось Ленинградским Посредрабисом, о чем свидетельствуют публикации в журнале «Рабочий и театр» еще и в 1930 году). Отделение было ликвидировано в 1931 году [ЦГАЛИ СПб. Ф. 110. Оп. 1. Справка] в связи с официальным искоренением безработицы в стране.

 

Северо-Западное отделение Центропосредрабиса находилось на набережной Мойки, д. 83. Во главе отделения долгое время стоял Х. В. Керве.

 

При реорганизации Ленпосредрабиса в марте 1926 года некоторые театральные трудколлективы перешли в ведение Объединения предприятий и коллективов из безработных при Ленинградской бирже труда (Кронверкский пр., д. 49), образовав коллектив «Рабис», работавший до 1930 года. Уполномоченным Управления коллектива «Рабис» был И. И. Казик, заведующим художественной частью – М. М. Давыдов [27, с. 205].

 

В сентябре 1925 года на учете в Ленинградском Посредрабисе состояло 2810 человек, из них эстрадников 210, артистов экрана 81, оркестрантов 569, пианистов 15, дирижеров 3, артистов оперы 219, артистов драмы 920, художников 274, научных работников 90, технического персонала 290 человек. За пять месяцев, с мая по сентябрь 1925 года, Посредрабисом было организовано 44 трудовых коллектива с участием свыше 650 человек [28, с. 22]. В начале 1929 года в Ленинграде из 12 тысяч членов Профсоюза работников искусств 4 тысячи были безработными [29, с. 11].

 

Трудовые коллективы были временными, зарабатывали мало, часто распадались, а театральные вообще создавались на один сезон или на период гастролей, после чего расформировывались. Не имея достаточного заработка, лица творческих профессий искали другие источники существования. В случае нахождения работы по найму они переставали быть безработными и считались самозакрепившимися, а занятия репетиторством, работой по договору, временной подработкой и т. п. могли быть отнесены даже к частному предпринимательству. Во всех этих случаях они снимались с учета в Посредрабисе и не могли рассчитывать на помощь в трудоустройстве.

 

Постоянно работающие комиссии при областных Театральных советах регулярно пересматривали списки театральных трудколлективов, допуская к работе одни и запрещая другие. Большинство театральных коллективов Рабис представляли собой передвижные театры, положение которых было самым уязвимым. Коллегия Наркомтруда от 8 октября 1928 года признала необходимым в дальнейшем «с бóльшим вниманием отнестись к трудколлективам Рабис и констатировала их безусловное право на получение дотационных сумм как трудовой помощи». В 1927/28 финансовом году такая дотация по всем коллективам Ленинградского Рабиса составила 57,4 тысячи рублей. Весной 1929 года в Ленинграде работали 39 передвижных театральных трудколлективов, объединявших 736 человек [29, с. 11]. Созданная при Ленинградском областном театральном совете специальная комиссия по пересмотру театральных коллективов в новом сезоне допустила к работе лишь 29 из них [30, с. 15]. Однако Театральный совет утвердил список только из 25 театров, и среди них Этнографический и Украинский театры, а остальные должны были быть расформированы. Совет руководствовался следующими критериями отбора: «Считаются ликвидированными и распущенными бесчисленные халтурные коллективы и ансамбли, зачастую состоявшие из “громкого названия, ловкого администратора и группы ничего не умеющих людей”… Впредь организация передвижных коллективов допускается только при управлении трудколлективами и только по инициативе Посредрабиса, с согласия Облотдела Союза и утверждения Областного театрального совета». Трудовая судьба остальных была бесперспективной: «Всем клубным, домпросветовским, военным и жактовским площадкам категорически запрещается приглашать коллективы и ансамбли, не вошедшие в список» [31, с. 13].

 

В марте 1930 года Областной совет по делам искусства и литературы (Ленискусство) был реорганизован в художественный сектор Облоно с постоянным инспекторским аппаратом для наблюдения за работой на местах [32, с. 14].

 

В октябре – ноябре 1930 года Ленинградский Посредрабис провел массовую проверку-чистку состоявших на его учете художественных сил. Принимались во внимание «художественная квалификация проверяемых, их общественное лицо, актуальность жанра, действительный источник средств к существованию и др.». Результаты «превзошли все ожидания»: из проходивших проверку 3422 человек к концу года было снято с учета 1453, у 109 человек была снижена категория. Из 634 артистов драмы на учете было оставлено только 189 [33, с. 14; 34, с. 16].

 

* * *

Особенно сложным было положение актеров театров национальных меньшинств, ограниченная численность и языковая специфичность зрительской аудитории которых не позволяли им нормально работать без дотаций из бюджета. И все же петроградские-ленинградские еврейские и украинские театральные трудовые коллективы, распадаясь и организуясь вновь, продолжали свою деятельность на всем протяжении 1920-х годов. Только татарско-башкирская (мусульманская) труппа (1922–1923) в чрезвычайных условиях голода в Поволжье имела особый статус театра при Петроградской комиссии Помгола (помощи голодающим). Другие национальные театры в условиях нэпа перешли в разряд драмкружков при соответствующих домах просвещения и продолжали свою работу в качестве любительских коллективов разного художественного уровня. Потенциал некоторых из них был достаточно высоким, чтобы претендовать на статус профессиональной труппы, и к началу 1930-х годов они становились театрами при ДПР – эстонский, финский, татарский, латышский театры, польская театральная студия, еврейский театр рабочей молодежи.

 

«Коренной перелом» в развитии страны, связанный со свертыванием нэпа и началом форсированного строительства социализма, потребовал более внимательного отношения к национальным проблемам в целом, в том числе в области искусства. В мае 1929 года в журнале «Жизнь искусства» появилась передовая статья его главного редактора Гайка Адонца «Больше внимания национальному театру!», в которой автор констатировал большие успехи в культурной революции у различных национальностей СССР, развитие или зарождение национального театра. «Правда, национальный театр еще слаб, он делает лишь первые шаги, он еще элементарен, примитивен, бесконечно далек от формальных и художественных достижений русского и некоторых других театров, он еще очень беден репертуаром и еще беднее – квалифицированными силами. Он еще очень молод, но в самой молодости его много хорошего, положительного: он не поражен традициями и недугами, свойственными его старшим братьям, ему не суждено быть на службе у отмирающего, упаднического класса – буржуазии. Питаясь здоровыми соками народного творчества, призванный к жизни волею трудовых народных масс, ведущих великую социалистическую стройку, он не рискует заболеть старыми театральными недугами, а может прямо шагать по путям, проложенным и прокладываемым советским послеоктябрьским театром». Однако молодость национального театра требует особой заботы: «…он еще слишком слаб, чтобы обходиться без забот и внимания со стороны как государства, так и широкой советской общественности, не только национальных республик и областей, но и всего Советского Союза», иначе он может «не только захиреть, но и – что, пожалуй, еще хуже – пойти по линии наименьшего сопротивления – засориться чуждыми тенденциями, попасть под влияние классово-чуждых групп, все еще достаточно активных для того, чтобы не упустить ни малейшей возможности использовать такое могучее орудие, как театр» (курсив мой. – Т. С.). Особенно сложное положение было у театров национальных меньшинств вне национальных республик и областей: «…до сих пор не сделано абсолютно ничего для упорядочения и оздоровления дела театрального обслуживания ряда национальностей, распыленных по всему Советскому Союзу». Статья заканчивается призывом: «Вопросы национального театра, вопросы театрального обслуживания национальных меньшинств должны быть постоянно в центре внимания советской общественности» [35, с. 1].

 

7 октября 1930 года Совет народных комиссаров РСФСР принял постановление о перестройке системы руководства театрами, где был специальный пункт о расширении и укреплении сети национальных театров [36, с. 2]. В Ленинграде на основании этого постановления финский, эстонский, татарский и китайский драмкружки при соответствующих домах просвещения (китайский – при Доме народов Востока) в 1930–1932 годах были преобразованы в профессиональные театры.

 

27 декабря 1932 года Президиум Ленинградского облисполкома и Ленсовета принял постановление «О театрально-художественном обслуживании области», пункт первый которого гласил: «В целях планомерного развертывания театрально-художественного обслуживания силами профессиональных театров создать при Облоно Ленинградское областное управление театрами “ЛОУТ” как хозрасчетную единицу». Среди семнадцати театров, подведомственных новой структуре, были три ленинградских национальных театра – Финский, Эстонский и Татарский [ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 10. Д. 31. Л. 101]. Они получили статус передвижных колхозных театров, хотя продолжали базироваться в своих национальных домах просвещения.

 

Через год директор ЛОУТ И. Кацман подал докладную записку о реорганизации работы в области; в ней содержались предложения и по национальным театрам. «Особого внимания заслуживают нацментеатры (татарский, финский, эстонский), которые ведут свою работу среди населения, слабо владеющего русским языком, расположенных в районах группы А (приграничные территории. – Т. С.), на новостройках и на Дальнем Севере. Однако этим театрам не уделяется достаточного внимания, в том числе и со стороны ЛОУТ, поэтому их работа страдает как отсутствием репертуара, необходимых квалифицированных кадров, а также материальной базы. ЛОУТ считает необходимым принять ряд мер по созданию условий для дальнейшей работы нацментеатров. Особенно финского путем укрепления кадрами, привлечения нацменсекции Орг. Комитета писателей к созданию репертуара и улучшения материальной базы этих театров» [там же, л. 105].

 

Финансирование национальных колхозных театров осуществлял ЛОУТ, но часть средств они зарабатывали сами. Несмотря на востребованность этих театров, они были финансово убыточными и не могли работать без дотаций. За 1933 год убыток Финского театра составил почти 54 тысячи рублей, Эстонского – 45 тысяч, Татарского – ок. 48 тысяч. Ожидаемый убыток в 1934 году достигал 50,2 тысячи рублей для Финского и по 30 тысяч для двух других театров. Эти суммы были включены в справку по дополнительному финансированию ЛОУТ [там же, л. 106]. Финский театр давал самый большой убыток в связи со значительным превышением численности финского населения (128 тысяч человек) по сравнению с другими национальными меньшинствами области. Планировавшееся снижение убыточности объяснялось наличием уже подготовленного репертуара и, следовательно, уменьшением расходов на новые постановки, а также улучшением работы театров.

 

Преемником ЛОУТ в 1937 году стал Ленинградский областной театральный трест (ЛОТТ), в состав которого входили Финский и Эстонский театры (Татарский был ликвидирован осенью 1935 года).

 

В 1933 году открылся Еврейский ТРАМ, в 1934 году получила статус профессионального коллектива Польская театральная студия, в 1935 году – Латышский театр-студия. Эти театры финансировались (хотя и недостаточно) массовым отделом Ленсовета, курировавшим национальные дома просвещения. Латышскому театру оказывало весомую поддержку Всесоюзное латышское просветительное общество «Прометей». В целом нацменсектор массового отдела Ленсовета ходатайствовал перед Наркомпросом РСФСР о дотации национальным театрам города в сумме 192 тысячи рублей [ЦГАЛИ СПб. Ф. 258. Оп. 7. Д. 1. Л. 8 об.].

 

Особняком стоит Государственный Украинский театр «Жовтень» (1930 – январь 1932) – единственный национальный театр Ленинграда, имевший статус государственного и созданный преимущественно из профессиональных актеров разных театров Украины. Театр находился в ведении Совета национальных театров Наркомпроса РСФСР [см.: 37].

 

В Ленинграде работали также уникальные театры, официально именуемые «театрами особых форм». Это Интернациональный театр (Интерн-театр) (1930) при МОПРе, спектакли в котором ставились на пяти языках, а его аудиторией в основном были иностранные специалисты и рабочие, занятые на ленинградских предприятиях. Это Этнографический театр Русского музея (1930–1932 и 1934–1936) с несколькими национальными труппами, постановки которого были основаны на фольклоре – преимущественно русском и цыганском. Первым в истории театром малочисленных народностей Крайнего Севера и Дальнего Востока был «Театр тайги и тундры» при Институте народов Севера (1930–1936) [см.: 38] Своеобразную попытку творческого использования традиций классического китайского театра для постановки революционного репертуара предпринял полупрофессиональный Китайский театр при Доме народов Востока.

 

В 1936 году в системе Ленинградского управления передвижными театрами было создано Объединение этнографических и национальных ансамблей (Красная ул., д. 33), в которое входили три коллектива: Этнографический ансамбль песни и пляски народов Сибири и Дальнего Востока (художественный руководитель Б. Н. Сальмонт), Закавказский ансамбль песни и пляски Грузии, Армении и Азербайджана, Ансамбль цыганской песни и пляски (художественный руководитель А. Д. Николаев-Шевырев) [39, с. 50].

 

С конца 1920-х годов Ленинград стал одним из центров подготовки национальных актерских кадров в специальных национальных студиях Ленинградского художественного политехникума, впоследствии Театрального училища, Техникума сценических искусств и далее – Театрального института. Первой такой студией была финская (1928–1931) под художественным руководством К. Тверского, педагогом в которой был будущий основатель Финского театра в Петрозаводске Рагнар Нюрстрем, сам писавший пьесы под псевдонимом Р. Руско. За время учебы студенты поставили «Идущие впереди» Л. Гренлунд, «Учитель» Р. Руско, «Хлеб» В. Киршона. В 1930-е годы в Ленинграде работали также коми студия (1932–1936, худрук Н. Комаровская), казахская (1934–1938, худрук В. Меркурьев), белорусская (1933–1937, худрук Б. Жуковский) [40, с. 170]. Все они вносили ощутимый вклад в культурную жизнь своих национальных диаспор, сотрудничали с домами просвещения, а финская также давала выездные спектакли в Ленинградской области.

 

В 1937 году была набрана юго-осетинская студия (худрук Л. Вивьен), в 1938 году – карело-финская (руководители Б. Сушкевич, О. Альшиц, Е. Головинская), в 1939 году – хакасская (худрук И. Фрид). Тогда же впервые на профессиональной основе стали готовить кадры для ненецкого (ненецкая студия, 1938–1940, худрук Л. Макарьев) и якутского (якутская студия, 1940–1942, руководители Е. Лепковская и Л. Макарьев) театров [40, с. 170–171].

 

* * *

Уже в начале 1920-х годов обнаружилась «жгучая» проблема советского театра – жесточайший репертуарный кризис: «…театр, как наиболее действенное искусство, должен был стать и проводником новых идей, для чего требовал новую литературу, а она не поспевала» [13, с. 16]. Нехватка оригинального (на родном языке) драматургического материала, соответствовавшего политической конъюнктуре и социальному заказу времени, особенно ощущалась в национальных театрах, и эта ситуация в 1920–1930-е годы была практически перманентной. Искусство в условиях культурной революции неизбежно было политизированным и классово ориентированным, и к театру предъявлялись повышенные требования. В мае 1928 года в Москве прошло партийное совещание по вопросам театра, одна из директив которого указывала на необходимость «установления большей связи с пролетарской и широкой советской общественностью» [ЦГАЛИ СПб. Ф. 281. Оп. 1. Д. 16. Л. 13]. В постановлении СНК РСФСР «Решительно перестроить систему руководства театрами» (1930) констатировалось, что «…театры недостаточно еще выполняют свое назначение служить орудием совершающейся в стране культурной революции», а среди поставленных задач был пункт: «Обеспечить рост советской драматургии и еще более приблизить ее произведения к требованиям социалистического строительства» [36, с. 2]. При этом агитация часто доминировала над художественным творчеством, что отнюдь не способствовало восприятию декларируемых постулатов, о чем предупреждал в 1929 году А. В. Луначарский: «Неумелая потуга воспользоваться художественным языком для пропаганды идеи может чрезвычайно скомпрометировать эту идею» [41, с. 11].

 

Но сначала национальный репертуар следовало накопить и обеспечить его систематизированное хранение. В первые послереволюционные годы (1918–1920) фонд драматургической литературы в Центральной библиотеке русской драмы (ныне Санкт-Петербургская государственная Театральная библиотека) количественно значительно вырос, причем он пополнился многочисленными изданиями и рукописями на разных языках, ранее не представленных в библиотеке. Справка библиотеки свидетельствует, что «книжный инвентарь» (видимо, не названий, а экземпляров) русского репертуара за этот период увеличился с 16 532 единиц до 63 225, немецкого – с 3860 до около 6000. А других иноязычных пьес в библиотеке в 1918 году просто не было, количество их экземпляров дается по состоянию на 1920 год, чаще всего в приблизительных цифрах в связи с тем, что их не успели полностью описать, а также из-за недостатка работников, знающих эти языки. На польском и эстонском языках в библиотеке было примерно по одной тысяче экземпляров, на украинском – около 700, на еврейском – около 400, шведском – около 100, на армянском – 36, грузинском – 24, литовском – 14, татарском – 52, якутском – 1 и эсперанто – 5 экземпляров. Каталог латышской (с латгальским наречием) драматической литературы (около двух тысяч экземпляров) составил латышский писатель и драматург Р. Блаумант, и предполагалось опубликовать его «ввиду экстренно встретившейся надобности». Было закончено описание финской литературы (около двухсот экземпляров). Собрание библиотеки состояло преимущественно из рукописей, часто автографов [42, с. 294–295].

 

Контроль за репертуаром советских театров осуществлял Главный репертуарный комитет (Главрепертком) Наркомпроса. 12 февраля 1926 года он разослал всем губернским, областным и краевым цензурным комитетам циркуляр под грифом «секретно». На основании полученных отчетов с мест, афиш и корреспонденций в театральных журналах Главрепертком пришел к выводу, что «к делу выдачи разрешений на постановку новых пьес места относятся иногда слишком легко и сплошь и рядом разрешают такие пьесы, которые, будучи идеологически невыдержанными, а зачастую и вредными, срывают проведение единой последовательной линии в области контроля над репертуаром на периферии». В связи с этим Главрепертком постановил, что ни одно произведение театрально-музыкального характера, не числящееся в списках разрешенных комитетом пьес, «не может быть разрешено к постановке до получения разрешения от ГРК». При этом «новыми» считались «все рукописные пьесы безусловно, а печатные издания – 1923 года и позже». Отдельным пунктом оговаривалась необходимость проверки пьес «на языках нацменьшинств»: в Главрепертком следовало присылать лишь написанные на немецком, польском, еврейском, белорусском, украинском, латышском, эстонском и мордовском языках [ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 34. Л. 42].

 

19 июня 1928 года Коллегия НКП заслушала отчет о деятельности Главреперткома и одобрила его линию «в политике регулирования репертуара театра и кино, сводящуюся к пресечению попыток проникновения на сцену враждебных пролетариату влияний, элементов упадничества и антипролетарских настроений». Была подтверждена правильность подхода Главреперткома «к оценке художественных произведений, сводившейся к недопущению на сцену и экран произведений, насыщенных и агитирующих за:

а) классовое примирение,

б) мелко-буржуазный пацифизм,

в) анархо-индивидуализм,

г) бандитизм и романтику уголовщины,

д) идеализацию хулиганства,

е) апологию пьянства и наркомании,

ж) бульварщину (дешевая “сенсация”, адюльтер, богема, “высший свет”, судебные процессы),

з) обывательщину (идеализация “святости” мещанской семьи, уюта, рабства женщины, частной собственности и т. д.),

и) упадничество и психопатологию,

к) порнографию и сексуализм,

л) дешевую примитивную советскую агитацию, дающую обратный эффект (курсив мой. – Т. С.),

м) извращение и карикатуру на советский быт,

н) культивирование буржуазной салонщины,

о) кулацко-народническую идеализацию старой и новой древни,

п) идеализацию исторического прошлого в классово-неприемлемом духе».

 

В основу оценки произведений был положен принцип их социально-политической значимости. В связи с этим принципом Главрепертком устанавливал новый метод оценки разрешенного репертуара, вводя следующие категории: «литера А – рекомендуемые [произведения], Б – по своему идеологическому и художественному качеству, не встречающие возражений к постановке, В – развлекательные, социально наименее значимые, идеологически недостаточно выдержанные, Г – агитационные, для деревенского и клубного репертуара» [ЦГАЛИ СПб. Ф. 281. Оп. 1. Д. 16. Л. 13].

 

Из пьес национального репертуара в 1928 году в списке запрещенных пьес значилась еврейская комедия «Поташ и Перламутр», но были разрешены с литерой А комедия на идиш «Ша! Дер Ребе фурт» Б. Юнгвица и с литерой В – одноактная пьеса «Коммунист» неизвестного автора «на древнееврейском языке»; украинская пьеса Я. Мамонтова «Республика на колесах» была разрешена с литерой Б «с купюрами», а по поводу пьесы Н. Шаповаленко на польскую тему «Альбина Мегурская» решили «вопрос о литеровке оставить до просмотровой репетиции» [ЦГАЛИ СПб. Ф. 281. Оп. 1. Д. 16. Л. 21; Д. 24. Л. 41, 49, 50 об., 65, 117 об.; Оп. 2. Д. 6. Л. 3 об.].

 

С середины 1930-х годов в условиях изменения советской национальной политики репертуар национальных театров особенно тщательно стали анализировать с идеологической точки зрения, «помня слова тов. Сталина о том, что драматургия в настоящее время является самым могучим орудием воздействия на психологию широких масс» [ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 10. Д. 16. Л. 118]. Осуждалась постановка разрешенных, но признаваемых критикой «аполитичными» и «националистическими» пьес, к каковым стали относить, по существу, всю национальную драматургию, созданную до 1917 года и тем более те редкие в репертуаре театров пьесы современных авторов, которые жили в буржуазных (со второй половины 1930-х годов их уже называли фашистскими) Финляндии, Эстонии, Латвии, Польше. Возобладало мнение, что в основе репертуара должны быть «советские пьесы – только они воспитывают зрителя в духе советского патриотизма, в коммунистическом духе» [ЦГАИПД СПб. Оп. 8. Д. 345. Л. 26].

 

* * *

Финский, Эстонский, Латышский и Китайский театры продолжали работать до конца 1937 года, но тучи над ними сгущались – ведь это были культурные учреждения так называемых «зарубежных национальных меньшинств», рассматриваемых советской государственной машиной как «пятая колонна» враждебных СССР государств. Особенно подозрительным было наличие в составе этих театральных коллективов иностранных граждан, политэмигрантов и перебежчиков, а также лиц, родившихся за границей или имевших там родственников. Степень владения русским языком служила еще одним мерилом благонадежности, а далеко не все сотрудники национальных театров (особенно финны и китайцы) его знали. Развертывание репрессий по национальному признаку, появление в 1937 году особых «национальных приказов» НКВД предрешили судьбу этих учреждений культуры.

 

* * *

Художественные коллективы других этнических меньшинств, не имевших «своих» иностранных государств, а потому считавшихся «советскими нацменьшинствами», имели шанс продолжать работу, хотя их статус чаще всего снижался до кружков самодеятельности. Но все национальные организации подозревались в пропаганде буржуазного национализма, а желание национальных меньшинств, живших дисперсно, сохранить свой язык и значимые элементы культуры стало расцениваться как контрреволюционное сопротивление партийной линии на сближение наций и народностей СССР. Именно этим обосновывалась ликвидация специализированных культурно-просветительных учреждений – национальных домов просвещения, служивших базой для театров, театральных студий, художественных ансамблей, – что на практике означало ликвидацию всех этих коллективов.

 

Партийные документы свидетельствуют, что политическая кампания по уничтожению организованных форм культурной жизни национальных меньшинств Ленинграда шла в обстановке настоящей социальной истерии. Тексты заполнены не просто обвинениями национальных организаций в самых страшных идеологических и политических грехах, не только в шпионаже и диверсионной работе, но и саморазоблачительными констатациями: мол, никто не контролировал и не направлял их работу (чего не могло быть по определению), и поэтому они превратились в «гнезда контрреволюции». Спрашивается, а где же были и чем занимались вездесущие партийные кураторы?

 

4 октября 1937 года бюро горкома ВКП(б) рассмотрело вопрос «О политической и культурно-просветительной работе среди трудящихся нацменьшинств». В принятом постановлении отмечалось, что эта работа «крайне запущена, а в ряде важнейших звеньев (немецкий, польский и финский национальные Дома просвещения) оказалась захваченной шпионскими, вредительскими и диверсионными элементами, длительное время безнаказанно проводившими подрывную работу. Партийные, профсоюзные, комсомольские и советские организации самоустранились от этой важнейшей работы. Политическое и культурное обслуживание нацменьшинств целиком было передоверено национальным домам просвещения (курсив мой. – Т. С.), что приводило к искусственному обособлению нацменьшинств от всей массы трудящихся и облегчало деятельность шпионских, вредительских и националистических элементов». В связи с этим было принято решение все существовавшие на тот момент национальные ДПР домпросветы – финский, еврейский, эстонский, польский, немецкий, татарский, латышский и народов Востока – ликвидировать [ЦГАИПД СПб. Ф. 25. Оп. 2. Д. 878. Л. 3].

 

Осенью 1937 года секретарь обкома ВКП(б) В. Цветков направил второму секретарю А. А. Кузнецову «Предложения о ликвидации национальных культурно-просветительных учреждений, являющихся рассадником буржуазного национализма» [ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 2215. Л. 36–40]. В этой докладной записке констатировалось, что «национальные учреждения, школы, детские дома, газеты и издательства, передвижные театры, ансамбли и т. д. превратились в очаги подрывной буржуазно-националистической работы врагов народа, направленной к ослаблению единства народов СССР и играющей на руку японо-германской фашистской агентуре». Художественные национальные коллективы характеризовались как находившиеся вне какого-либо руководства и контроля, в силу чего «были использованы троцкистско-бухаринской и националистической агентурой фашизма для сплачивания контрреволюционных националистических элементов, шпионажа и вредительства». В связи с этим Ленсовету предлагалось «немедленно ликвидировать латышские, эстонские, финские, китайский и армянский драмколлективы, передвижные театры и ансамбли, являющиеся рассадниками буржуазного национализма и очагами враждебной работы» (п. 5) и «обсудить вопрос о необходимости существования национальных художественных коллективов и ансамблей, а именно: еврейского, татарского, казахского, цыганского, народов Кавказа, китайского детского и т. д.» (п. 6).

 

Эти предложения были поддержаны членами бюро горкома (протокол № 10 от 11 ноября 1937 года) [ЦГАИПД СПб. Ф. 25. Оп. 2-а. Д. 35. Л. 2] и вошли в проект постановления бюро обкома ВКП(б) от 20 декабря 1937 года «О национальных школах и других культурно-просветительных учреждениях» в следующей редакции: «Предложить Облисполкому и Ленинградскому Совету РК и КД к 1 января 1938 года ликвидировать латышские, эстонские, финские, китайский драмколлективы и передвижные театры» (п. 7) [ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 2(II). Д. 2092. Л. 63]. В справке «О ликвидации национальных школ и других культурно-просветительных учреждений» от 8 марта 1938 года указано, что их ликвидация произошла по решению Облисполкома от 25 февраля 1938 года [там же, л. 57].

 

Многие актеры, режиссеры и другие сотрудники национальных художественных коллективов в 1937–1938 годах были репрессированы.

 

Летом 1939 года в связи с новой политической обстановкой был создан Ленинградский государственный ансамбль еврейской комедии, проработавший до осени 1941 года, а затем эвакуированный в Уфу. Другие национальные театральные коллективы не возродились.

 

Многие национальные театры 1930-х гг. имели большой творческий потенциал, массового зрителя не только в Ленинграде и области, но и в других регионах России и СССР, были довольно крепкими профессиональными коллективами. Административное прекращение их деятельности, не вызванное обоснованными объективными причинами, прервало художественную традицию национальных меньшинств и нанесло урон ленинградской культуре в целом.

 

Происходящее в настоящее время возрождение национальной культурной жизни многоликого Петербурга опирается на богатый опыт разнообразных организаций и учреждений культуры, ранее работавших в нашем городе. Творческие вузы Петербурга продолжают подготовку художественных кадров для национальных республик Российской Федерации и ближнего зарубежья.

 

Список литературы

1. Островский А. Н. Записка о положении драматического искусства в России в настоящее время // Полное собрание сочинений. Т. 12: Статьи о театре. Записки. Речи. 1859–1886. – М.: Гослитиздат, 1952. – 392 с.

2. Самойлов В. А. Эстонский театр и некоторые особенности культурной жизни эстонцев в Петербурге (1873–1917 гг.) // Старый Петербург: историко-этнографические исследования. – Л.: Наука, 1982. – С. 80–97.

3. Михайленко В. В., Романова Н. М. Национальные культурно-просветительные учреждения Санкт-Петербурга (XVIII–XX вв.): адресная книга. – СПб.: Единый научно-методический центр Комитета по культуре и туризму мэрии Санкт-Петербурга, 1993. – 70 с.

4. Горгидзе М. Грузины в Петербурге. Страницы летописи культурных связей. – Тбилиси: Мерани, 1976. – 408 с.

5. Михайленко В. В., Романова Н. М., Смирнова Т. М. Культура многонационального Петербурга: культурно-просветительная работа среди национальных меньшинств. Вып. 2. – СПб., 1992. – 46 с.

6. История советского драматического театра: в 6 т. Т. 1. 1917–1920 / отв. ред. К. Л. Рудницкий. – М.: Наука, 1966. – 407 с.

7. Керзум А. П., Лейкинд О. Л., Северюхин Д. Я. Благотворительность в Санкт-Петербурге 1703–1918: историческая энциклопедия. – СПб.: Лики России, 2016. – 750 с.

8. Приедите И. Э. Общественно-культурные организации латышей-латгальцев в Петербурге // Этнография Петербурга – Ленинграда. – Л.: Наука, 1987. – С. 26–29.

9. Spustek I. Polacy w Petrogrodzie 1914–1917. – Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1966. – 465 s.

10. Пролетарская культура // Известия. – 1918. – № 1.

11. Журнал «Жизнь национальностей». – М. – 1920. – 7 ноября.

12. Авлов Г. На переломе // Еженедельник Петроградских Государственных Академических театров. – 1922. – № 8.

13. Ленин и театр // Рабочий и театр. – 1929. – № 4. – 20 января.

14. Сборник декретов и постановлений рабочего и крестьянского правительства по народному образованию. Выпуск 1. – М.: Государственное издательство, 1919. – 204 с.

15. Ко всем национальностям России: Обращение Театрального отдела Народного комиссариата по просвещению // Театр. – 1987. – № 1.

16. Временник Театрального отдела Народного Комиссариата по просвещению. – Пг.–М. – 1919. – Выпуск 2 (февраль).

17. Театр и музыка // Петроградская правда. – 1921. – 13 января.

18. Газета «Жизнь искусства». – 1919. – 11 апреля.

19. Газета «Северная Коммуна». – 1918. – 25 августа.

20. Журнал «Жизнь национальностей». – М. – 1919. – 24 августа.

21. Луначарский А. В. Передовая статья // Еженедельник Петроградских государственных академических театров. – 1922. – № 8.

22. О Пролеткультах. Резолюция ЦК РКП(б) от 1 декабря 1920 г. // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 2: 1917–1924. – М.: Политиздат, 1970. – 544 с.

23. Хроника // Жизнь искусства. – 1920. – 7–8–9 декабря.

24. Хроника // Жизнь искусства. – 1920. – 24–25–26 декабря.

25. Хроника // Жизнь искусства. – 1922. – 7 февраля.

26. Двинский М. Негативы. Цыганский театр // Жизнь искусства. – 1922. – № 37 (19 сентября).

27. Театральный и музыкальный справочник на 1929 год по СССР. – М.–Л.: Теа-кино-печать, 1929. – 352 с.

28. Ленинградский Посредрабис // Жизнь искусства. – 1925. – № 37 (15 сентября).

29. Еще о передвижных театрах // Рабочий и театр. – 1929. – № 11 (10 марта).

30. Работа трудколлективов // Жизнь искусства. – 1929. – № 36 (8 сентября).

31. Отбор произведен // Рабочий и театр. – 1929. – № 37 (15 сентября).

32. Новости искусства // Рабочий и театр. – 1930. – № 16 (21 марта).

33. Итоги проверки безработных // Рабочий и театр. – 1930. – № 62–63 (20 ноября).

34. Итоги чистки Посредрабиса // Рабочий и театр. – 1930. – № 68–69 (21 декабря).

35. Больше внимания национальному театру! // Жизнь искусства. – 1929. – № 21 (26 мая).

36. Журнал «Рабочий и театр». – 1930. – № 58–59 (31 октября).

37. Смирнова Т. М. «Не так склалося, як ждалося»: Украинский государственный театр в Ленинграде (из истории советской культурной политики) // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 1. – С. 57–85 [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=1576 (дата обращения 01.09.2016).

38. Смирнова Т. М. «Театр тайги и тундры» – встреча двух миров // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 4. – С. 12–25. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=1929 (дата обращения 01.09.2016).

39. Театральный Ленинград. Сборник статей и информационных материалов по ленинградским театрам. – Л.–М.: Искусство, 1937. – 170 с.

40. Национальные студии ЛГИТМиК: сборник научных трудов. Выпуск 3. – Л.: ЛГИТМиК, 1988. – 177 с.

41. Луначарский А. В. Классовая борьба в искусстве // Искусство. – 1929. – № 1–2.

42. Центральная библиотека русской драмы // Бирюч Петроградских Государственных театров. – 1921. – Сб. II. – С. 292–300.

 

Архивные материалы

ЦГАИПД СПб – Центральный государственный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга.

Ф. 16 – Ленинградский губернский комитет ВКП(б) (1917–1927).

Ф. 24 – Ленинградский областной комитет КПСС (1927–1991).

Ф. 25 – Ленинградский городской комитет КПСС (1931–1991).

ЦГАЛИ СПб – Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга.

Ф. 31 – Ленинградский губернский отдел Главного управления по делам литературы и издательств Наркомпроса (1922–1927).

Ф. 110 – Северо-Западное отделение Центрального посреднического бюро по найму работников искусств (Центрпосредрабис) Наркомтруда СССР (1924–1931).

Ф. 258 – Национальные дома просвещения Отдела массовой политико-культурно-просветительной работы Ленсовета (1918–1937).

Ф. 281 – Ленинградский областной и городской отдел по делам литературы и издательств Наркомпроса СССР (1927–1936).

 

References

1. Ostrovskiy A. N. A Note about the Situation in the Dramatics in Russia Presently [Zapiska o polozhenii dramaticheskogo iskusstva v Rossii v nastoyaschee vremya]. Polnoe sobranie sochineniy. T. 12. Stati o teatre. Zapiski. Rechi. 1859–1886 (Complete Works. Vol 12. Articles about Theatre. Notes. Speaches. 1859–1886). Moscow, Goslitizdat, 1952, 392 p.

2. Samoylov V. A. Estonian Theatre and Some Particularities of Cultural Life of Estonians in Petersburg (1873–1917 years) [Estonskiy teatr i nekotorye osobennosti kulturnoy zhizni estontsev v Peterburge (1873–1917 gg.)]. Staryy Peterburg: istoriko-etnograficheskie issledovaniya (Old Petersburg: Historical and Ethnographic Researches). Leningrad, Nauka, 1982, pp. 80–97.

3. Mikhaylenko V. V., Romanova N. M. National Cultural and Educative Institutions of Saint Petersburg (XVIII–XX Centuries): The Address Book [Natsionalnye kulturno-prosvetitelnye uchrezhdeniya Sankt-Peterburga (XVIII–XX vv.): adresnaya kniga]. Saint Petersburg, Edinyy nauchno-metodicheskiy tsentr Komiteta po kulture i turizmu merii Sankt-Peterburga, 1993, 70 p.

4. Gorgidze M. Georgians in Petersburg. The Pages of Cultural Communications Chronicles [Gruziny v Peterburge. Stranitsy letopisi kulturnykh svyazey]. Tbilisi, Merani, 1976, 408 p.

5. Mikhaylenko V. V., Romanova N. M., Smirnova T. M. Culture of Multi-National Petersburg: Cultural and Educative Work among the Minorities. Issue 2 [Kultura mnogonatsionalnogo Peterburga: kulturno-prosvetitelnaya rabota sredi natsionalnykh menshinstv. Vyp. 2]. Saint Petersburg, 1992, 46 p.

6. Rudnitskiy K. L. (Ed.) History of Soviet Drama Theatre: in 6 Vol. Vol. 1: 1917–1920 [Istoriya sovetskogo dramaticheskogo teatra: v 6 t. T. 1. 1917–1920]. Moscow, Nauka, 1966, 407 p.

7. Kerzum A. P., Leykind O. L., Severyukhin D. Ya. Charity in Saint Petersburg 1703–1918: Historical Encyclopedia [Blagotvoritelnost v Sankt-Peterburge 1703–1918: istoricheskaya entsiklopediya]. Saint Petersburg, Liki Rossii, 2016, 750 p.

8. Priedite I. E. Socio-Cultural Institutions of Latgalians in Petersburg [Obschestvenno-kulturnye organizatsii latyshey-latgaltsev v Peterburge] Etnografiya Peterburga – Leningrada (Ethnography of Petersburg – Leningrad). Leningrad, Nauka, 1987, pp. 26–29.

9. Spustek I. Poles in Petrograd 1914–1917 [Polacy w Petrogrodzie 1914–1917]. Warsaw, Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1966, 465 p.

10. Proletarian Culture [Proletarskaya kultura]. Izvestiya (Reports), 1918, № 1.

11. Zhizn natsionalnostey (Magazine “Life of Nationalities”), Moscow, 7 November 1920.

12. Avlov G. On the Break [Na perelome]. Ezhenedelnik Petrogradskikh Gosudarstvennykh Akademicheskikh teatrov (Weekly Magazine of Petrograd State Academic Theatres), 1922, № 8.

13. Lenin and Theatre [Lenin i teatr]. Rabochiy i teatr (Worker and Theatre), 1929, № 4 (20 January).

14. Collected Decrees and Resolutions of Workers’ and Peasants Government on National Education. Issue 1 [Sbornik dekretov i postanovleniy rabochego i krestyanskogo pravitelstva po narodnomu obrazovaniyu. Vypusk 1]. Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo, 1919, 204 p.

15. To All Nationalities of Russia: The Theatre Department of the Ministry of Education Appeal [Ko vsem natsionalnostyam Rossii: Obraschenie Teatralnogo otdela Narodnogo komissariata po prosvescheniyu]. Teatr (Theatre), 1987, № 1.

16. The Chronicle of the Theatre Department of the Ministry of Education [Vremennik Teatralnogo otdela Narodnogo Komissariata po prosvescheniyu]. Petrograd–Moscow, 1919, Issue 2 (February).

17. Theatre and Music [Teatr i muzyka]. Petrogradskaya Pravda (Petrograd Truth), 13 January 1921.

18. Zhizn iskusstva (Newspaper “The Life of Art”), 1919, 11 April.

19. Severnaya Kommuna (Newspaper “Nothern Commune”), 1918, 25 August.

20. Zhizn natsionalnostey (Magazine “Life of Nationalities”), Moscow, 1919, 24 August.

21. Lunacharskiy A. V. Peredovaya statya [Editorial]. Ezhenedelnik Petrogradskikh gosudarstvennykh akademicheskikh teatrov (Weekly Magazine of Petrograd State Academic Theatres), 1922, № 8.

22. About Proletarian Culture. The Resolution of the Central Committee of the Communist Party of the Soviet Union, 1 December 1920 [O Proletkultakh. Rezolyutsiya TsK RKP(b) ot 1 dekabrya 1920 g.]. KPSS v rezolyutsiyakh i resheniyakh sezdov, konferentsiy i plenumov TsK. T. 2: 1917–1924 (The Communist Party of the Soviet Union in Resolutions and Congress, Conferences and Plenums Decisions). Moscow, Politizdat, 1970, 544 p.

23. Chronicle [Khronika]. Zhizn iskusstva (The Life of Art), 1920, 7–8–9 December.

24. Chronicle [Khronika]. Zhizn iskusstva (The Life of Art), 1920, 24–25–26 December.

25. Chronicle [Khronika]. Zhizn iskusstva (The Life of Art), 1922, 22 February.

26. Dvinskiy M. Negatives. Gipsy Theatre [Negativy. Tsyganskiy teatr]. Zhizn iskusstva (The Life of Art), 1922, № 37 (19 September).

27. Theatre and Musical Guide Book in the USSR in 1929 [Teatralnyy i muzykalnyy spravochnik na 1929 god po SSSR]. Moscow–Leningrad, Tea-kino-pechat, 1929, 352 p.

28. Leningrad Posredrabis [Leningradskiy Posredrabis]. Zhizn iskusstva (The Life of Art), 1925, № 37 (15 September).

29. Some More about Traveling Theaters [Esche o peredvizhnykh teatrakh]. Rabochiy i teatr (Worker and Theatre), 1929, № 11 (10 March).

30. The Work of Labor Collectives [Rabota trudkollektivov]. Zhizn iskusstva (The Life of Art), 1929, № 36 (8 September).

31. The Selection Is Carries Out [Otbor proizveden]. Rabochiy i teatr (Worker and Theatre), 1929, № 37 (15 September).

32. News of the Art [Novosti iskusstva]. Rabochiy i teatr (Worker and Theatre), 1930, № 16 (21 March).

33. The Results of the Check-Up of Unemployment [Itogi proverki bezrabotnykh]. Rabochiy i teatr (Worker and Theatre), 1930, № 62–63 (20 November).

34. The Results of the Posredrabis Clean-Up [Itogi chistki Posredrabisa]. Rabochiy i teatr (Worker and Theatre), 1930, № 68–69 (21 December).

35. More Attention to the National Theatre! [Bolshe vnimaniya natsionalnomu teatru!]. Zhizn iskusstva (The Life of Art), 1929, № 21 (26 May).

36. Rabochiy i teatr (Magazine “Worker and Theatre”), 1930, № 58–59 (31 October).

37. Smirnova T. M. “Man Proposes, God Disposes”: The Ukrainian State Theatre in Leningrad (From the History of the Soviet Cultural Policy) [“Ne tak sklalosya, yak zhdalosya”: Ukrainskiy gosudarstvennyy teatr v Leningrade (iz istorii sovetskoy kulturnoy politiki)] Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2015, № 1, pp. 57–85. Available at: http://fikio.ru/?p=1576 (accessed 01 September 2016).

38. Smirnova T. M. “The Taiga and Tundra Theatre” – Two Worlds Meeting [“Teatr taygi i tundry” – vstrecha dvukh mirov]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2015, № 4, pp. 12–25. Available at: http://fikio.ru/?p=1929 (accessed 01 September 2016).

39. Theatrical Leningrad. Collected Articles and Information Materials about Leningrad Theatres [Teatralnyy Leningrad. Sbornik statey i informatsionnykh materialov po leningradskim teatram]. Leningrad, Moscow, Iskusstvo, 1937, 170 p.

40. National Studios of LSITMC: Collected Works. Issue 3 [Natsionalnye studii LGITMiK: sbornik nauchnykh trudov. Vypusk 3]. Leningrad, LGITMiK, 1988, 177 p.

41. Lunacharskiy A. V. Class Struggle in Art [Klassovaya borba v iskusstve]. Iskusstvo (Art), 1929, № 1–2.

42. Central Library of Russian Drama [Tsentralnaya biblioteka russkoy dramy]. Biryuch Petrogradskikh Gosudarstvennykh teatrov (Herald of Petrograd State Theatres), 1921, Part. II, pp. 292–300.

 

Archives

TsGAIPD SPb – Central State Archive of Historical and Political Documents of Saint Petersburg [Tsentralnyy gosudarstvennyy arkhiv istoriko-politicheskikh dokumentov Sankt-Peterburga].

F. 16 – Leningrad Province Committee of All-Union Communist Party of Bolsheviks (1917–1927) [Leningradskiy gubernskiy komitet VKP(b) (1917–1927)].

F. 24 – Leningrad Regional Committee of the Communist Party of the Soviet Union (1927–1991) [Leningradskiy oblastnoy komitet KPSS (1927–1991)].

F. 25 – Leningrad City Committee of the Communist Party of the Soviet Union (1931–1991) [Leningradskiy gorodskoy komitet KPSS (1931–1991)].

TsGALI SPb – Central State Archive of Literature and Art of Saint Petersburg [Tsentralnyy gosudarstvennyy arkhiv literatury i iskusstva Sankt-Peterburga].

F. 31 – Leningrad Province Department of General Directorate for the Protection of State Secrets in the Press under the People’s Commissariat for Education (1922–1927) [Leningradskiy gubernskiy otdel Glavnogo upravleniya po delam literatury i izdatelstv Narkomprosa (1922–1927)].

F. 110 – North-Western Department of the Central Artists Recruiting Mediatory Bureau of the People’s Commissariat for Labour of the USSR (1924–1931) [Severo-Zapadnoe otdelenie Tsentralnogo posrednicheskogo byuro po naymu rabotnikov iskusstv (Tsentrposredrabis) Narkomtruda SSSR (1924–1931)].

F. 258 – National Education Houses of the Department of the Mass Political, Cultural and Educational Work of the Leningrad State Council (1918–1937) [Natsionalnye doma prosvescheniya Otdela massovoy politiko-kulturno-prosvetitelnoy raboty Lensoveta (1918–1937)].

F. 281 – Leningrad Regional and City Department for the Protection of State Secrets in the Press under the People’s Commissariat for Education (1927–1936) [Leningradskiy oblastnoy i gorodskoy otdel po delam literatury i izdatelstv Narkomprosa SSSR (1927–1936)].

 
Ссылка на статью:
Смирнова Т. М. Национальные театры Петрограда – Ленинграда в системе советских учреждений культуры (1917–1941 гг.) // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2016. – № 3. – С. 76–101. URL: http://fikio.ru/?p=2190.

 
© Т. М. Смирнова, 2016

УДК 18; 316.612

 

Максимович Валерий Александрович – Государственное научное учреждение «Институт философии Национальной академии наук Беларуси», исполняющий обязанности заместителя директора по научной работе, доктор филологических наук, доцент, Минск, Республика Беларусь.

E-mail: valery.maximovich@gmail.com

220072, Республика Беларусь, г. Минск, ул. Сурганова, д. 1, корп. 2,

тел.: +375(17)284-18-63.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Существует необходимость более дифференцированного, комплексного подхода к определению механизма субстанциирования (кристаллизации) традиции. Решающую роль в нем играет субъективный фактор – человек как сознательный и созидающий агент, субъект познания и действия. В последнее время исследователи все чаще делают акцент на раскрытии внутренней сущности личности, тесно увязывая ее с когнитивными структурами сознания, способностью задавать и формировать ценностные ориентиры.

Результаты: В научном творчестве русского философа П. А. Флоренского и в поэзии классика белорусской литературы Максима Богдановича похожим образом исследуются два пути передачи традиции – путем идентичного сохранения образца, канона и путем создания, творческого усвоения и развития нового качества канона. Мировоззренческая и эстетическая система Богдановича предлагает путь соединения традиции и инновации художественными средствами. Его основной творческий принцип – космополитизм, универсализм, использование традиций мировой культуры – позволяет выработать особый мировоззренческий синергизм, соединить в единое целое разные культурные феномены. Человек выступает и как субъект, и как объект мирового бытия. Художественный метод М. Богдановича является важнейшей составной частью национального эстетического канона.

Выводы: Новое содержание национального эстетического канона создается и культивируется в результате взаимодействия по самому широкому спектру и направлениям – межкультурному, межрегиональному, межцивилизационному. Личностное присвоение и творческое развитие чужеродного явления (художественного конструкта, артефакта, культурной инновации) выступают и своеобразной формой культурной инициации, имеющей решающее значение в развитии и человеческих, и межкультурных, и межцивилизационных отношений.

 

Ключевые слова: эстетический канон; субъект; духовная трансмиссия; коммуникация; синергизм; традиция и инновация; космос культуры; культурный консерватизм.

 

The Creative Personality Potential in Tradition Establishment and National Aesthetic Canon Formation

 

Maximovich Valery Alexandrovich – Institute of Philosophy of the National Academy of Sciences of Belarus, Acting Deputy director on research activities, Dr. of Letters, Associate Professor, Minsk, Republic of Belarus.

E-mail: valery.maximovich@gmail.com

1, Surganova str., building 2, Minsk, Republic of Belarus, 220072

tel.: +375 17 2841877.

Abstract

Background: There is a need for a more differentiated, integrated approach to the determination of the mechanism of tradition establishment. A crucial role in this respect plays the subjective factor, human as a conscious and creative agent, the subject of cognition and action. In recent years, researchers have revealed the inner essence of the personality, relating it to the cognitive structures of consciousness, the ability to cherish and foster moral values.

Results: In the academic works of the Russian philosopher P. A. Florensky and in the poetry of the classic of Belarusian literature M. Bogdanovich two methods of transmitting tradition are studied in a similar way, firstly, by maintaining identical sample or canon, and secondly, by understanding, formation and development of some new quality of this canon. Philosophical and aesthetic system formulated by Bogdanovich suggests a way to connect tradition and innovation by means of art. His main creative principle, namely, cosmopolitanism, universalism, traditions of world culture usage, makes it possible to develop some special philosophical synergy, to combine different cultural phenomena. The personality acts as a subject and as an object of world existence. The artistic method of M. Bogdanovich is an important part of the national aesthetic canon.

Conclusion: A new content of the national aesthetic canon is created and cultivated as a result of interaction between intercultural, interregional and intercivilizational spheres. Personal appropriation and creative development of an alien phenomenon (artistic construct, artifact, cultural innovation) act as a peculiar form of cultural initiation, crucial in the development of human, intercultural and intercivilizational relations.

 

Keywords: aesthetic canon; subject; spiritual transmission; communication; synergy; tradition and innovation; culture cosmos; cultural conservatism.

 

В последнее время исследователи все чаще и не без оснований делают акцент на раскрытии внутренней сущности личности, тесно увязывая ее с когнитивными структурами сознания, способностью задавать и формировать ценностные ориентиры, выстраивать довольно разветвленную систему отношений в пространственно-временном континууме. «Человек как субъект, – отмечает А. В. Брушлинский, – это высшая системная целостность всех его сложнейших и противоречивых качеств, в первую очередь психических процессов, состояний и свойств, его сознательного и бессознательного. Будучи изначально активным, человеческий индивид, однако, не рождается, а становится субъектом в процессе общения, деятельности и других видов активности» [4, с. 31]. Именно от человека – конкретного носителя, воспроизводителя и интерпретатора – зависит адекватная, полноформатная передача и сохранение всего универсума культуры с бесконечным разнообразием его уровней, форм, видов и т. д. Сам акт трансляции (или трансмиссии) культурной традиции понимается не только как передача, усвоение социального опыта, знаний, представлений, верований, норм, аккумулированного фонда «культурных артефактов», системы оценочно-интерпретативных суждений о мире, которые можно отнести к разряду эмпирических категорий, имеющих явно выраженную интегральную социальную интенцию. Существует, на наш взгляд, необходимость более дифференцированного, комплексного подхода к определению механизма субстанциирования (кристаллизации) традиции, что непосредственно связывается с субъективным фактором, а именно человеком как сознательным и созидающим агентом и субъектом познания и действия. Иначе говоря, объективированное, предметно-объектное содержание традиции с необходимостью дополняется фактором человекоразмерным, становясь в итоге духовно и личностно значимым, что дает основание говорить о традиции как о многоуровневой, многоступенчатой, сложно организованной, многопланово дифференцированной целостности, имеющей социоантропогенную направленность. Именно с человеком как носителем живой активности и субъектом осознанной деятельности связана перманентно воссоздаваемая, возобновляемая сущность традиции. Благодаря этому и происходит «превращение “костной материи” в деятельность, которая не исчерпывается ни предзаложенными свойствами предмета, ни той формой движения, которую они обусловливают. Должен вмешаться субъект, способный обратить материальные предпосылки действия в объект своей целенаправленной деятельности, чтобы раскрыть во внешнем предмете свойства, присутствующие в нем лишь в виде возможности» [7, с. 25].

 

Человек в силу своей осознанной и целеполагающей деятельности становится субъектом социокультурного действия, носителем особой культуротворческой интенции, придавая традиции особый антропологический статус. Наиболее заметно это проявляется в процессе коммуникации, в связи со спецификой деятельности человека, в которую он включен с учетом его определенно выраженной профессиональной, религиозной, культурной, национальной и иной идентификации. Антропологический характер традиции может проявляться в самых незначительных, почти не заметных и вербально трудно передаваемых моментах общения, речевого дискурса или языкового самовыражения. Даже обычная пауза, умолчание могут приобретать ситуационно насыщенную смысловую, символическую коннотацию на уровне ментальных структур. Этот момент дает основание говорить о существовании некоего невидимого энергетического поля традиции, фиксируемого органами чувств адресата взаимодействия. Именно информационно-коммуникационный акт помогает сформировать определенный механизм узнавания и самоузнавания, выделить отличительные черты своего, генетически родственного мира как органически приемлемой среды существования, способствующей присвоению, освоению и воспроизводству традиционных форм общежития. «Человек традиции, – замечает в этой связи В. В. Малявин, – никогда не индивид, но всегда как бы сверхиндивидуальная сущность двух лиц: учителя и ученика, предшественника и последователя, отца и сына. <…> Наследуется в традиции, разумеется, не только некое предметное содержание опыта, не идеи или понятия, не образы или ощущения, но самое качество переживания, опыт “жизни поверх жизни”, “жизни изобильной” … извечно оживляемой и всегда другой» [5, с. 30]. И это лишний раз подтверждает тот факт, что человек является центральным звеном в духовной трансмиссии социокультурного опыта, в системе и общественных, и межличностных отношений.

 

Живая, непосредственная коммуникация позволяет воспринимающему субъекту испробовать себя во все новых коммуникационных позициях и ситуациях, не только приобрести и укрепить навыки межличностного общения, но и сформировать свой устойчивый стереотип мироузнавания и мироосвоения, позволяющий безошибочно ориентироваться в разных культуро- и традициомерных проекциях. Другими словами, личностный модус, родово-генетическое измерение открывает возможность самообнаружения и самопозиционирования себя не только в рамках идентификационно близкого сообщества, но и вне его, в иных социальных микросистемах и сетях. Именно в субъекте, носителе традиционной культурной парадигмы, происходит накапливание и кристаллизация (материализация) духовного опыта в различных своих стереотипных и модельно-программных формах и проявлениях. Речь идет не просто о факте формального «родового» наследования, преемственности, но о наследовании самой модели смыслопостижения, смыслодействия, смыслоразличения через призму нациоангажированного конструкта. «Костная (генная) материя» традиции как бы формирует собственно алгоритм внутреннего действия, деятельности и развертывания системно значимых связей, отношений, открывающих простор для раскрытия потенциальных возможностей личности.

 

Традиция помогает организовать, обустроить духовное пространство человека, сделать его более комфортным, упорядоченным, уравновешенным, позволяющим жить в согласном взаимодействии с окружающей средой. При этом она латентно сдерживает, сбавляет спонтанные, трудно контролируемые инстинкты, желания, агрессию, тем самым внутренне дисциплинируя человека, способствует сохранению душевной цельности и равновесия, взвешенному контролю действия и поступка. Невзирая на это, традицию никак нельзя отнести к разряду некоего директивного предписания, нормы, «закона», регламентирующих отношения человека и общества и предписывающих целый ряд ограничений, допущений, рекомендаций, которыми он должен руководствоваться. Традиции чуждо декларирование, императивность, ограничивающие свободу выбора и волеизъявления в силу того, что это – по своей глубинной сути – духовный инструмент, позволяющий поддерживать генетическую программу саморазвития, самоусовершенствования. Традиционный духовный тезаурус способствует формированию личностно и социально значимых представлений, образцов, ценностей, помогает освоению онтологического содержания человеческого опыта, способствуя тем самым духовному возвышению, возмужанию. Он служит гармонизации, упорядочиванию, согласованности разных органов единой живой системы – личного и сверхличного, единичного и всеобщего, выступает в качестве действенного условия для подлинного взаимопонимания личностей, их консубстанциальности. Кроме того, духовный тезаурус способствует восприятию сферы чувственности «другого» (сенсорных полей), т. е. осуществлению своеобразного синергетического сближения. Это незаменимый фактор внутреннего роста, способный вывести человека на иную, более высокую ступень духовного прозрения, открыть путь к познанию глубинной сущности вещей, ощутить подлинную радость от осознания своего живого участия в жизни – радость человеческого общения.

 

На уровне идеального сознания традиция как бы латентно, имманентно содержит в себе «просветительскую» целевую программу, включающую в себя определенный реестр навыков, знаний и представлений, в том числе – социокультурные установки и ментальные архетипы. Все они актуализируются, проявляют себя прежде всего на уровне личностного восприятия, переживания, вчувствования. Главное, чтобы эти связи не заменялись формальной коммуникацией, не виртуализировались, не профанировались. Иными словами, чтобы общение не приобретало механистический характер, а было тесно связано с психолого-суггестивными, релаксационными стратегиями.

 

В этом контексте новое когнитивное значение обретает теория архетипов коллективного бессознательного К.-Г. Юнга. Именно архетипы, проявляющие и обнаруживающие себя на уровне бессознательного, формируют содержание наследования, усвоения и трансмиссии жизнеприобретенного опыта. Благодаря этому у людей появляется возможность сохранять и укреплять свою идентичность, самотождественность на протяжении исторически продолжительного отрезка времени. С архетипами связана и восстановительная способность культуры, ее генеративный потенциал. В данном случае не имеется в виду собственно процесс механического замещения, возобновления недостающих элементов, утраченных или ослабивших свое влияние в ходе культурно-исторической редукции. Подобная регенерация предполагает и в известной степени модернизацию элементов, символов и моделей традиции с учетом ее социально-динамической природы, возможности адаптироваться к изменяющимся обстоятельствам.

 

Известный русский философ и богослов П. А. Флоренский неслучайно уделял большое внимание «генеалогическим отношениям», «концепции родословия». Свои взгляды на природу традиции в ее связи с родословным, генеалогическим, наследственным началом он раскрыл в книге «Имя рода» (1916) и в главной своей работе по теории эстетики «Иконостас» (1922). По его мнению, в процессе усвоения традиционно-наследственных форм важную роль играет глава рода – охранитель и транслятор традиции, обладающий строго организованной конституцией, соответствующими личностными характеристиками, что в наибольшей степени влияет на степень полноты охвата транслируемого материала, подлинной традиции. «Комментатор, – подчеркивает В. С. Семенцов, – передает ученику не абстрактную (“объективную”), а живую, личностную истину; вместе с истиной учитель передает ученику самого себя» [8, с. 116]. В данном случае важна природная, внутренняя сущность учителя как передающего, вещающего субъекта, образующего возле себя особый, ментально значимый мир – мир отношений, усиливающий возможность осознавать себя его органической, неразрывной частью. Степень усвоения во многом обусловлена моментом эмпатии (сопереживания, вчувствования), что делает традицию как бы непосредственно осязаемой, живой.

 

При этом не каждое частное проявление «родовой» коммуникации можно отнести к разряду традициозначимого. «Отдельный стереотип, для того чтобы его можно было назвать традиционным, – отмечает В. Аверьянов, – должен нести ответственность за свой сегмент всеобщего смысла. <…> Одно удачно подобранное слово становится той “последней каплей”, которая наполняет чашу понимания традиции, делает традицию живой. В конечном счете традиция как полная система несет в себе весь язык образов и стереотипов, но несет и каждое слово этого языка в масштабе, соразмерном этому слову» [1, с. 50]. Именно присутствие личности учителя, наставника, предводителя рода позволяет усваивать и воспроизводить глубинную, системную сущность традиции, осознавать ее миссийную и жизнестойкую силу, быть уверенным в ее несокрушимости. Это методологически и мировоззренчески важный момент, потенциально способный создать эксклюзивную личностно-эмоциональную, духовную ситуацию, которая как нельзя лучше призвана служить усвоению и регенерации культурных символов и архетипов, поведенческих (адаптационных) и ценностно-мировоззренческих модусов, позволяющих легче ориентироваться в исторически изменяющемся, динамически развивающемся обществе.

 

Особенную значимость данное обстоятельство приобретает в ситуации нарастания мировоззренческого кризиса, «обмельчания масштаба человеческой личности». Нельзя не согласиться с русским философом И. А. Ильиным, полагавшим, что в основе традиции лежит «передача строения внутреннего духовного акта», ретранслирующего не столько смыслы, значения, принципы, сколько само «актовое строение» духовного опыта, напрямую связанное с сакрально-диалогическим, возвышенным.

 

Важно при этом заметить, что не всякая диалогичность призвана способствовать обогащению традиции, выступать в качестве ее благодатного зерна, могущего дать здоровые всходы. Любая потенциально возможная форма сопричастия, соприложения к традиции должна иметь позитивную обращенность – мироустроительную, миросозидательную. Необходимым условием достижения по-настоящему действенного, синергийного эффекта при соприкосновении с традицией как целостностью, несводимой к составляющим ее частям и имеющей отношение к когнитивным структурам, является установка на гармонизацию, слаженность, упорядоченность, что, в итоге, оказывает положительное влияние на эмоционально-психологическое состояние человека. Достигнуть органической, пневматологической (пневматология – от греч. pneuma, дух) связи с традицией возможно прежде всего в результате овладения профессиональным мастерством, приобретения устойчивых навыков в разных областях творчества, спорта, образования, воспитания и т. д. Это убедительное свидетельство того, что традиция как духовная эманация – не догма, не застывший, закостенелый экспонат, а живой организм, способный к диалектическому развитию, усовершенствованию, гармонизации посредством развития творческого потенциала человека. Возобновление, «воспроизведение» традиционных форм происходит путем как копировального повторения, так и творческого видоизменения, обновления (откровения). Эти формы диалектического подхода подметил П. Флоренский, говоря о копиистах, тиражирующих добытый в истории канон, и о создателях и обновителях канона, духовидцах, получающих откровение и транслирующих его в тело традиции, а через него далее – в «мир» [9].

 

Художественными средствами в чем-то сходная ситуация описана в стихотворениях классика белорусской литературы Максима Богдановича «Летапісец» и «Перапісчык». К постижению «истории» оба героя идут разными путями: первый – путем идентичного сохранения образца, канона, второй – путем творческого усвоения, «приукрашивания» материала, создавая, в итоге, новое качество традиции. Но оба, в конце концов, становятся единомышленниками, устроителями, законодателями Традиции в самом высоком значении этого слова. Свою задачу летописец видит в том, чтобы рассказать:

«Што тут чынілася ў даўнія гады,

Што думалі, чаго жадалі мы тады,

За што змагаліся, як баранілі веру, –

Хай зведаюць усе патомкі праз паперу!» [2, с. 86].

 

Гарантией того, что все оставленные летописцем свидетельства прочтут потомки, является его признание – «І бачанаму мной – я годны веры сведак» [2, с. 86], – которое он делает с чувством неподдельной гордости, выполняя свой гражданский долг, свою историческую миссию. Для переписчика первостепенное значение приобретает не сам факт механического переписывания, а процесс его художественно-эстетического оформления, своеобразной художественной транскрипции, перевода, где важно все: цвет, окаймовка букв, «спляценні завіткоў», «шматфарбныя застаўкі і канцоўкі». Он – настоящий художник, творец, демиург, для которого сама эстетика слова приобретает не просто содержательное, а смыслосодержательное, концептуальное значение, в котором объективно заложены основания традиции. По утверждению Т. Чабан, М. Богданович ставит здесь важную проблему – «проблему национальной особенности искусства, без чего произведения будут не “живой красой”, а всего лишь холодной мертвой копией…» [10, с. 493].

 

Произведением, которое носит поистине манифестирующий характер, где ставятся вопросы сущности и назначения искусства, осмысливаются соотношения формы и содержания, взаимодействия в творческом процессе традиции и новаторства, может служить «Апавяданне аб іконніку і залатару…». В нем в стилизованной форме развиваются идеи предыдущих стихотворений М. Богдановича. В центре диалога героев «рассказа» – та же проблема соотношения традиционного и инновационного, канонического и идущего в разрез с установленным, общепринятым образцом. Иконник Роман Якубович – сторонник традиционализма, который связывается с неизменностью, консервативностью формы выражения, с буквальным следованием принятому канону. Золотарь Антон Корж, наоборот, сторонник искусства новаторского, экспериментального, что является, по его мнению, свидетельством настоящего художественного таланта. Основным камнем преткновения в их споре является вопрос допустимости или недопустимости нововведения в принятый, освящённый традицией канон. Если Якубович позиционирует себя непреклонным приверженцем старого, унаследованного, консервативного, то позиция Коржа более гибкая, взвешенная, в которой недвусмысленно усматривается его одобрение поиска и эксперимента в области формы и содержания. «…Не варт… рэч якую-небудзь толькі таму ганіць, што яна для нас за навіну прызнацца павінна. Бо ўсё тое, што цяпер навіною завецца, праз час які старыною мае быць, для людзей усіх станаў – звыклай, а ўшанавання і абароны годнай», – утверждает Корж. Симптоматично, что критерием высокой художественной ценности произведения искусства, согласно убеждению Коржа, выступает красота, прекрасное («краса»). Вот почему он твердо убежден в том, что «вартасць малюнка толькі ад хараства ў выкананні яго залежыць…» [3, с. 62].

 

Своими произведениями классик белорусской литературы поставил вопрос о соотношении традиций и инноваций в художественном творчестве, акцентируя внимание на методологической значимости этой проблемы в процессе художественного познания реальности. Согласно художественной концепции поэта, инновации представляют собой необходимое слагаемое творчества, его органическую часть. Инновационные, новаторские вкрапления, по мысли автора, не являются проявлениями разрушительных интервенций, а выступают в качестве носителей художественной ценности, одним из способов моделирования новой художественной реальности. Они, наряду с традицией, составляют двуединый процесс создания художественного произведения, придающего последнему смысловую и эстетическую ценность.

 

Очень показательно, что в творчестве М. Богдановича со всей очевидностью обнаруживается присутствие многочисленных контекстов и культурных эпох, что можно отнести к одной из форм инновационных художественных трансформаций. Античная и национальная мифология, классические традиции мировой поэзии, новые этико-философские открытия литературы рубежа XIX–XX вв. – все это (и многое другое) формировало общую мировоззренческую и эстетическую систему белорусского поэта. Своеобразно трансформируя и комбинируя известные и малоизвестные мотивы, сюжеты, темы, приобщая их к потребностям собственной литературы, Богданович оставляет за собой право на субъективное восприятие и трактовку их смысла, делая едва уловимые зашифрованные указания на первоисточники. Подобными знаками-распознавателями становятся не только эпиграфы к некоторым стихам. Внутреннее сходство и смысловая близость поэзии Богдановича с темами, мотивами, наконец, идеями мировой и, прежде всего, русской литературы наблюдается даже на уровне поэтики, самой формы стиха, идентичности «стилевого мышления». И в этом выразило себя не только стремление показать жизнь во всей ее многогранности и гармоничности, направить внимание на весомость, значимость и неповторимость созданных человеком эстетических ценностей. Главный смысл усилий поэта, по словам Т. Чабан, заключался в том, чтобы раскрыть, засвидетельствовать свою индивидуальность, свое на удивление развитое чувство индивидуальности, уникальность своей судьбы, неповторимость духовного мира [10, с. 470], «магическое ощущение причастности к мировой тайне» (И. Богданович). М. Богдановича ничто так не привлекало и не волновало, как загадка души человека и своей собственной души. Распознать ее глубинный, сокровенный смысл или хотя бы приблизиться к его разгадке было заветной мечтой поэта.

 

Основным творческим принципом поэта было стремление к универсализму, космополитизм («космос культуры»), свободное использование всех мыслимых образов, мотивов и традиций мировой культуры. Художник оригинального таланта, Богданович сумел мастерски синтезировать на национальной почве культурные достижения разных народов, приблизить искусство белорусского слова к лучшим образцам мировой литературы, открыть широкие магистрали для идейно-эстетического возвышения белорусской поэзии. «Космополитизм» поэзии Богдановича – это одна из ступеней на пути постижения национального духа. Но это и важное условие постижения целостности бытия, творения подобного «образа мира» в себе, путь возвращения к себе на более высоком духовном уровне.

 

Поэт целенаправленно отбирает поэтические формы, ранее не известные белорусской поэзии. Белорусское средневековье, античность, Ренессанс, рококо, готика, сербская, украинская, японская, скандинавская, испанская и другие традиции нашли свое заметное место в его художественной практике. В использовании различных художественных доктрин, целых культурных пластов Богданович нисколько не уступает модернистам, для которых не существовало никаких культурных, временных или пространственных барьеров. Однозначным остается одно: мировоззрение М. Богдановича формировалось под влиянием различных причин и факторов, которые находились не только в состоянии тесной взаимообусловленности, но иногда и в резком контрасте. Основополагающим моментом в творческой эволюции поэта можно считать своеобразный мировоззренческий синергизм, который заключался в психологической адаптации культурного опыта человечества на новой жизненной основе, – синергизм, охватывающий самые разные направления его духовных и эстетических поисков. Сложная и разветвленная система ассоциативных связей и заимствований ведет к универсализации каждого образа и мотива и превращает поэзию Богдановича в своего рода антологию человеческой истории и культуры, позволяет осуществить абсолютную полноту поэтической свободы в пределах даже самого узкого культурно-исторического канона.

 

Впрочем, нельзя однозначно указать на источник поэтического вдохновения поэта: абсолютизация какой-то одной ипостаси не даст полного понимания и адекватного восприятия удивительно богатой поэтической мистерии Богдановича в поисках высшей истины жизни. Координаты мировоззренческих и эстетических поисков поэта – самые разные, самые неожиданные, начиная от классически-онтологических форм и кончая формами символическими. Эстетизированный мир поэзии Богдановича есть вместилище напряженной работы мысли и духа, тесно связанной с европейской и национальной традицией, с центральной духовной проблематикой, специфически трансформированной и адаптированной к собственно национальной эстетической топике. Поэт обладал способностью увидеть близкое, родное себе в других культурах, найти всегда там отклик для своей души. Чуткость к «чужому» как своему, диалогичность – характерная особенность его поэтики, художественного мышления, творческого стимула и способа восприятия традиций. Думается, в данном случае как нельзя лучше подходит выражение «причаститься мировой культуры», что адекватно характеризует отмеченный феномен, основанный на идее соучастия, соотнесенности, аналогии и непосредственно связан с более общей идеей культуро- и духостроительства. Подобный творческий полифонизм, как это ни парадоксально, продиктован в большой степени трагическим видением мира, что влечет за собой не столько смену, сколько принятие существующего положения вещей, сохранение своеобразного статус-кво. В этом, вероятно, есть что-то и от жизненного фатализма, но фатализма скорее оптимистического, чем пессимистического.

 

Бесспорным остается одно: М. Богданович является приверженцем символического поэтического канона, созданного на основе художественного синтеза разных культурных миров, образцов мировидения и мирочувствования. Уникальные поэтические картины, созданные его творческой фантазией и имеющие в основе своей мистическую, символическую направленность, сродни поэтическому откровению, воплощающему духовный мир бытия. Для Богдановича не имеет большого значения, что становится предметом его художественных рефлексий – мир предметный, реальный или мир выдуманный, созданный его фантазией или почерпнутый из разных книжных источников. Оба они обладают одинаковой степенью реальной представленности, внушительности в виду того, что имеют по своему происхождению субъектно-субъективную природу. Если экстраполировать философские воззрения ранее упомянутого нами русского религиозного мыслителя П. Флоренского на природу творчества, то художественное наследие М. Богдановича можно представить в виде символического иконостаса, который объединяет в себе эти два мира (мир видимого и невидимого). Поэт творит по законам иконописной традиции, в которой нет ничего случайного, и каждый образ (и даже его мельчайшие детали) заключает в себе определенный символический смысл. Вот почему для него так важна идея синтеза, воплощающая органическую связь узнаваемого, реально существующего универсума культур. И сама книга М. Богдановича «Венок» строится по принципу откровения, где каждый искушенный читатель как бы идентифицирует свой духовный опыт, выверяет его по нему и восполняет утраченные и недостающие звенья с его помощью. Можно предположить, что Богданович ставил себе утопическую задачу создать соборный поэтический канон разных культур и цивилизаций, который сочетал бы и примирял в себе эти культуры. Как и Флоренский, Богданович искал соответствия, которые могли бы свидетельствовать о едином «корневом» начале становления мировой духовной культуры. Тем самым он подчеркивал идею духовного единства человеческих культур и священных историко-культурных символов, застывших в канонических формах. Вот почему и в самой книге «Венок» так сильно каноническое начало, где явственно проступает желание поэта создать поэтический «канон канонов», заключающий в себе тезаурус всей культуры и замыкающий на себя весь ее смысл, который способен бесконечно обогащаться новыми интерпретациями.

 

Как на одну из самых главных особенностей поэзии Богдановича исследователи указывают на ее связь с новейшими открытиями мировой литературы, причастность к универсалистской парадигме творчества. Это проявляется прежде всего в подчеркнутом рационализме, интеллектуализме его поэзии, в трансформации образных моделей разных эпох, тотальном панэстетизме, культе Красоты и др. Поэт сознательно обращался к классическо-совершенной (парнасской), почти рафинированной поэтической форме стиха. Неоклассицистские штудии Богдановича, в отличие, к примеру, от авангардистских, не носили деструктивного характера, не имели целью полное отрицание предыдущего культурного опыта, а были своеобразной формой его консервации, канонизации. Неоклассицизм творчества Богдановича проявился, прежде всего, в способе модернизации культуры путем культурного консерватизма, адаптации в рамках национальной традиции поэтических форм, почти неизвестных ей. С учетом этого можно говорить не только о своеобразной школе поэтического мастерства, но и о факте внутренней эволюции художественной системы поэта, об особенности его эстетических принципов. Все это лишний раз свидетельствует о новаторском, универсальном характере его поэзии и позволяет глубже постичь роль поэта в развитии национальной литературы.

 

Преломление многих философско-эстетических и общественно-политических доктрин в творчестве поэта свидетельствует о том, что для Богдановича нет другой идеологии, кроме идеологии его сознания, которое воспринимало культурный и философский опыт человечества как единое и неделимое целое. Заимствования из чужих культур и литературных эпох у Богдановича имело в высшей степени творческий характер: чужое проходило этап глубокой внутренней адаптации в соответствии с характером своего национального культурного ядра и в органической связи с целостностью собственной художественной системы. Сложная и разветвленная система ассоциативных связей, реминисценций, аллюзий ведет к универсализации каждого образа и мотива и превращает поэзию Богдановича в своего рода антологию человеческой истории и культуры.

 

При ощутимом влиянии различных художественных стилей и школ, направлений и течений, эстетик и форм поэзия самого Богдановича выглядит довольно стройной, четко структурированной системой, где есть своя художественная логика, оправданность, завершенность, где самые разнообразные историко-культурные феномены соединяются в завидное единство, в высокое эстетическое совершенство. Богданович является настоящим примирителем противоположностей. В лице белорусского певца красоты счастливо сочетался экуменистический и универсальный дух. Проявлением экуменистических устремлений выступает и попытка поиска объединительного начала в сфере чувства, идеала, даже если этот идеал находится в отдаленной ретроспективе, обладающей, тем не менее, большой энергетической притягательностью, коммуникативной жизнеспособностью. Это объединяющее начало Богданович видит не в религиозном, божественном, а в открытой культурной секуляризации «божественной святости», в приобретении ею конкретного, «телесного», близкого, ощутимого смысла, который создается благодаря настоящей, живой, а не эфемерной общности чувств. Духовное просветление возможно через любовь и красоту, данных человеку в чувствах. Богдановичевская «высокая краса», «жывы абраз ядыны», «выгляд мацеры ды з воблікам дзяўчыны» не имеют ничего общего с какими бы то ни было абстрагированными догмами, с «имманентной трансцендентностью». Поэту близок и дорог мир жизненной, земной гармонии, материально существующее «здесь и сейчас», пусть и в далеко не совершенном виде, – глубоко прочувствованный, увиденный в реальной жизни идеал, благодаря которому происходит преобразование, видоизменение духовного мира поэта. Богдановичевская «краса и сила» рождается с непоколебимой и радостной жизнеутверждающей надеждой на вечное созерцание земного, не эфемерного очарования, – очарования в пределах обычной повседневной – чувственной – жизни, без нагнетания искусственного аскетического напряжения. Она обладает непреходящими свойствами, имеющими в своей основе гармоническое начало и находящимися в тесной коррелирующей связи с ценностно-смысловыми и смыслообразующими концептами национальной традиции.

 

«Краса и сила» – это название одноименной статьи Богдановича. По сути, в ней определенным образом закодирована взаимозависимая связь философских категорий «эстетическое и этическое», «чувственное и духовное». Более того, само название невольно тяготеет к сфере внутренней духовной экзистенции личности, составляя ее базисный центр. В самом названии как бы гармонично слиты воедино противоположные сущности в соответствии с поэтическим душевным строем, мироотношением поэта, что обнаруживает в нем человека чувственного, в чем-то сентиментального, открытого, для которого стало правилом доверять голосу внутреннего побуждения. Вообще же, «краса и сила» воспринимается не просто как поэтическая формула, знак наивысшего совершенства, гармонии, но, что не менее важно, и как момент возвышения человеческого духа, когда человек может предстать во всем своем духовном величии. Само название можно квалифицировать как основу и путь духовного и физического раскрепощения и возвышения человека красивого, здорового, целеустремленного, не знающего границ для своего самосовершенствования.

 

Все эти размышления дают основания для постижения собственно ценностно-антропологического содержания стихов М. Богдановича. Проблему человеческого бытия классик белорусской литературы стремился перевести из плана внешнего в план внутреннего созерцания, а самого человека воспринимал и в качестве объекта, и в качестве субъекта мирового бытия, видел в нем носителя самоценной духовности, отличительного типа духовности. Именно поэзия становилась для него надежным инструментом для удержания вечности, способом реализации внутренней установки на гармонизацию и синхронизацию проявленного опыта посредством его избирательной трансформации (кристаллизации, десублимации) в пределах собственной автономной художественной системы. Ему была близка идея, связанная с пониманием личности как субъекта культуры, имманентно осваивающего, расширяющего и преобразующего духовно-творческим актом границы культурного, созидающего пространства по законам гармонии и красоты.

 

Закрепляя за творческой личностью право на творческий эксперимент, который потенциально содержит в себе инновационные признаки, М. Богданович тем самым, по сути, признавал за ней и право быть основоположником традиции. Задействование, притяжение в сферу культуротворчества инновационных техник, их активное тиражирование в многочисленных контекстах создает предпосылки того, что со временем созданный инновационный продукт войдет в живую ткань культуры, способствуя обновлению ее ценностно-смыслового ядра. Совершенно ясно: чтобы стать традицией, имеющей все шансы приобрести довольно внушительное распространение среди носителей определенного ментального и социокультурного кода, инновация должна соответствовать условию включенности в историко-культурный контекст, стать частью целостности, придающей ей общезначимый статус. А для этого она должна обладать огромным внутренним потенциалом, выражающим свойство «сознательного бытия» и имеющим все предпосылки для созидания новой социокультурной реальности или, по меньшей мере, быть ее важной структурообразующей частью.

 

Процесс зарождения инновационных форм и практик и постепенного перехода их в разряд традиции предполагает наличие не просто субъекта, а субъекта, занимающего действенную и активную позицию и тесно включенного в социокультурное пространство – свое и чужое. Вопрос о первопричинности, обусловленности «культурного взрыва», его детерминированных стимулирующих источниках, векторах направленности, механизме развертывания «сетевых связей», имеющих своим результатом постепенное складывание стереотипных форм и моделей внедрения, обретающих качество традиции, представляется довольно сложным. Надо понимать, что сама традиция не является строго единичным, инвариантным продуктом, а имеет ряд модификационных ответвлений, как бы дочерних субститутов, привносящих в ядро традиции дополнительную смысловую коннотацию. Поэтому можно говорить о продуцированном множестве традиций, точнее, традиционных форм, создаваемых в процессе культурогенеза – культурного, в том числе межличностного взаимодействия как по линии синхронии, так и по линии диахронии.

 

Как мы не единожды подчеркивали, новое рождается на перекрестье, на границе схождений и расхождений – ослабевания старых связей и усиления новых, притяжения в сферу актуального опыта наличествующих инородных сегментов, деталей, форм с целью их смыслового переформатирования в условиях актуальной культуры. Присвоение это обусловливается наличием потенциальной возможности понимания этой «формы» представителем инокультурной реальности. В любом случае новое создается и культивируется в результате взаимодействия по самому широкому спектру и направлениям – межкультурному, межрегиональному, межцивилизационному. Не надо сбрасывать со счетов и межличностные контакты, момент субъективности, связанный с выражением симпатии, особого пиетета к усвояемому, личностно воспринимаемому артефакту инонациональной культуры. Этот момент помогает снять противоречие между отжившей, исчерпавшей себя формой, субъективно-творческими предпочтениями субъекта и нововоспринятым явлением, с необходимостью присвоенным и адаптированным к условиям генетически и культурно родственной среды. Личностное присвоение чужеродного явления (художественного конструкта, артефакта, культурной инновации) выступает и своеобразной формой культурной инициации, приобретает важный смысл в развитии и человеческих, и межкультурных, и межцивилизационных отношений.

 

Список литературы

1. Аверьянов В. В. Традиция и динамический консерватизм. (Издательская серия ИДК). – М.: Институт динамического консерватизма, ООО «Центральный издательский дом», 2012. – 696 с.

2. Багдановіч М. Поўны збор твораў: У 3 т. – Т. 1. Вершы, паэмы, пераклады, наследаванні, чарнавыя накіды. – Мінск: Навука і тэхніка, 1992. – 752 с.

3. Багдановіч М. Поўны збор твораў: У 3 т. – Т. 2. Мастацкая проза, пераклады, літаратурныя артыкулы, рэцэнзіі і нататкі, чарнавыя накіды. – Мінск: Навука і тэхніка, 1993. – 600 с.

4. Брушлинский А. В. Проблемы психологии субъекта. – М.: Институт психологии РАН, 1994. – 109 с.

5. Малявин В. В. Молния в сердце. – М.: Наталис, 1997. – 364 с.

6. Розин В. М. Личность как учредитель и менеджер «себя» и субъект культуры // Человек как субъект культуры / Отв. ред. Э. В. Сайко. – М.: Наука, 2002. – 445 с.

7. Сайко Э. В. Субъект и субъектная составляющая в становлении и культурно-историческом выполнении пространственно-временного континуума социума // Человек как субъект культуры / Отв. ред. Э. В. Сайко. – М.: Наука, 2002. – 445 с.

8. Семенцов В. С. Бхагавадгита в традиции и современной научной критике. – М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1985. – 236 с.

9. Флоренский П. А. Сочинения. В 4 т. Т. 3(2). – М.: Мысль, 2000. – 623 с.

10. Чабан Т. Космас «Вянка»: Літаратурны каментарый да «Вянка» Максіма Багдановіча // Багдановіч М. Поўны збор твораў: У 3 т. – Т. 1. Вершы, паэмы, пераклады, наследаванні, чарнавыя накіды. – Мінск: Навука і тэхніка, 1992. – С. 463–518.

 

References

1. Averyanov V. V. Tradition and Dynamic Conservatism [Traditsiya i dinamicheskiy konservatizm]. Moscow, Institut dinamicheskogo konservatizma, OOO “Tsentralnyy izdatelskiy dom”, 2012, 696 p.

2. Bagdanovіch M. Complete Works: In 3 Vol. [Poyny zbor tvoray: U 3 t]. Т. 1. Vershy, paemy, peraklady, nasledavannі, charnavyya nakіdy (Vol. 1: Poems, Translations, Imitations, Drafts). Minsk, Navuka і tekhnіka, 1992, 752 p.

3. Bagdanovіch M. Complete Works: In 3 Vol. [Poyny zbor tvoray: U 3 t]. Т. 2. Mastatskaya proza, peraklady, lіtaraturnyya artykuly, retsenzіі і natatkі, charnavyya nakіdy (Vol. 2: Narrative Prose, Translations, Literary Articles, Reviews and Notes, Drafts). Minsk, Navuka і tekhnіka, 1993, 600 p.

4. Brushlinskiy A. V. Problems of the Psychology of the Subject [Problemy psikhologii subekta]. Moscow, Institut psikhologii RAN, 1994, 109 p.

5. Malyavin V. V. Flash in the Heart [Molniya v serdtse]. Moscow, Natalis, 1997, 364 p.

6. Rozin V. M. (Sayko E. V. Ed.) Personality as a Founder and a Manager of “Itself” and as the Subject of Culture [Lichnost kak uchreditel i menedzher “sebya” i subekt kultury]. Chelovek kak subekt kultury (A Person as a Subject of Culure). Moscow, Nauka, 2002, 445 p.

7. Sayko E. V. (Sayko E. V. Ed.) A Subject and Subjective Component in Formation and Cultural and Historical Implementation of Society’s Space-Time Continuum [Subekt i subektnaya sostavlyayuschaya v stanovlenii i kulturno-istoricheskom vypolnenii prostranstvenno-vremennogo kontinuuma sotsiuma] Chelovek kak subekt kultury (A Person as a Subject of Culture). Moscow, Nauka, 2002, 445 p.

8. Sementsov V. S. Bhagavad Gita in Tradition and Modern Scientific Criticism [Bkhagavadgita v traditsii i sovremennoy nauchnoy kritike]. Moscow, Nauka, Glavnaya redaktsiya vostochnoy literatury, 1985, 236 p.

9. Florenskiy P. A. Works. In 4 Vol. Vol. 3(2) [Sochineniya. V 4 t. T. 3(2)]. Moscow, Mysl, 2000, 623 p.

10. Chaban T. The Space of “The Garland”: Comments to Maxim Bogdanovich’s “The Garland” [Kosmas “Vyanka”: Lіtaraturny kamentaryy da “Vyanka” Maksіma Bagdanovіcha] Poyny zbor tvoray: U 3 t. Т. 1. Vershy, paemy, peraklady, nasledavannі, charnavyya nakіdy (Complete Works: In 3 Vol. Vol. 1: Poems, Translations, Imitations, Drafts). Minsk, Navuka і tekhnіka, 1992, pp. 463–518.

 
Ссылка на статью:
Максимович В. А. Креативный потенциал личности в субстанциировании традиции и становлении национального эстетического канона // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2016. – № 3. – С. 60–75. URL: http://fikio.ru/?p=2174.

 
© В. А. Максімовіч, 2016

УДК 008 (103)

 

Ильин Алексей Николаевич – федеральное государственное образовательное учреждение высшего образования «Омский государственный педагогический университет», кафедра практической психологии, доцент, кандидат философских наук, Омск, Россия.

E-mail: ilin1983@yandex.ru

644043, Россия, г. Омск, ул. Партизанская 4а, ауд. 117,

тел: 8-950-338-15-73.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Общество потребления в целом и реклама в частности – предметы рассмотрения как ученых, так и деятелей искусства. Реклама – важный элемент инфраструктуры потребления. До сих пор нет единой теории рекламы, единого мнения о характере ее воздействия на личность и культуру.

Результаты: В романе Ф. Бегбедера «99 франков» описываются особенности функционирования рекламы и раскрывается ее манипулятивный характер. Проникновение рекламы в образовательные учреждения приводит к коммерциализации школы и к ряду негативных социокультурных явлений. Рекламный дискурс по своему содержанию иррационален. Абсурдизация характерна как для рекламы, так и для антирекламы. В целом реклама и антиреклама содержательно близки.

Выводы: Реклама не выдерживает моральной критики. Однако имеются психологические защиты, которые могут применять рекламисты при рефлексии своей деятельности. Роман Бегбедера весьма циничен, но именно своим цинизмом он дискредитирует цинизм, присущий рекламе.

 

Ключевые слова: Бегбедер; Октав; реклама; антиреклама; общество потребления.

 

Consumerism and Advertising in F. Beigbeder’s Novel “99 Francs”

 

Ilin Alexey Nikolaevich – Omsk State Pedagogical University, Department of Applied Psychology, associate Professor, Ph. D (Philosophy), Omsk, Russia.

E-mail: ilin1983@yandex.ru

Ap. 117, Partizanskaja st., 4a, Omsk, 644086, Russia,

tel: 8-950-338-15-73.

Background: The consumer society in general and advertising in particular are studied by both scientists and artists. Advertising is an important element of consumption infrastructure. There has not been any general theory of advertising so far, its impact on personality and culture.

Results: In his novel “99 Francs” F. Beigbeder describes some features of advertising functioning and reveals its manipulative character. The penetration of advertising into educational institutions results in school commercialization and in a number of negative socio-cultural phenomena. Advertising discourse in its content is irrational. The absurd characterizes both advertising and anti-advertising. In general, advertising and anti-advertising are closely connected in their content.

Conclusion: Advertising cannot withstand moral criticism. There is, however, psychological defense, which can be applied by advertisers as their activity reflection. Beigbeder’s novel is quite cynical, but it is his cynicism that discredits the cynicism inherent in advertising.

 

Keywords: Beigbeder; Octave; advertising; anti-advertising; consumer society.

 

Современное общество потребления характеризуется мощнейшей пропагандой товаров и услуг, которая осуществляется коммерческой рекламой. Реклама стала неотъемлемой частью нашего бытия, проникая буквально везде. Мы ее видим по телевизору, в Интернете, в лифте, на баннерах и биллбордах, в транспорте – перечислять места локализации рекламных призывов можно почти до бесконечности, так как практически все антропогенное пространство пестрит призывами покупать. Специфика функционирования рекламы представлена во многих научных работах философов, психологов, социологов, культурологов. Также ей посвящен ряд художественных произведений.

 

Роман Ф. Бегбедера «99 франков» [2] проникнут весьма изощренной, отчасти вульгарной и пошлой, сатирой на рекламу, рекламистов и общество потребления. Реклама и консюмеризм вполне заслуживают любой критики – в том числе максимально вульгарной. И автор это понимает.

 

Роман построен так, что в нем минимум событийности и максимум нарративности. Вместо описания фактов, разговоров, действий акцент делается на потоке сознания главного героя – Октава Паранго, который работает в рекламной сфере, но ненавидит свое дело, поскольку считает его социально вредным. Размышления героя (если убрать многочисленные грубости и колкие шуточки) по содержанию весьма философичны. В них изредка встречаются отсылки к изречениям и теориям философов (Платон, Барт, Грамши, Дебор и др.), содержится много мыслей, которые вполне адекватно отражают реальную действительность общества потребления, его подлинную сущность; конечно, слово «подлинный» применительно к кишащему симулякрами и рекламной мифологией обществу потребления не звучит. Поэтому текст романа, как и текст «Глобального человейника» А. Зиновьева или текст «Хищных вещей века» братьев Стругацких (при всем их различии по манере изложения, глубине мысли и проблематике) имеют сходное содержание и похожие оценки потребительства. В книге отмечается всеобщая коммерциализация, монетарность чувств и отношений, продажность мира. Вообще, «99 франков» – постмодернистский проект, в котором сопрягаются в едином пространстве грубая, доходящая до порнографии пошлятина и философские измышления.

 

Октав откровенно рассказывает о рекламе как об институции, подстегивающей постоянную покупку все новых и новых товаров, возбуждающую желание покупать и покупать через актуализацию в душе человека зависти и алчности. Рекламист для него – лжец, который определяет желания и выбор людей, решает сегодня, что люди захотят завтра, запрещает скучать и мешает думать, определяет истину, красоту и добро. И он получает огромные деньги за антисоциальную деятельность, за свою ложь. Как верно замечает Октав, не креатор оправдывает свою зарплату, а зарплата оправдывает его, реклама же говорит, что ситуация нормальна, даже когда она ненормальна. Девиз потребителя представлен как «трачу – следовательно существую». Счастливые люди, по мнению Октава, не потребляют.

 

Как заметил персонаж «99 франков», раньше, пытая людей, кричали «Ты у меня заговоришь», теперь декларируют: «Ты у меня захочешь». Паранго сравнивает рекламу с осуществляемой немецкими нацистами пропагандой, а совещания по созданию рекламы – с подлыми и предательскими мюнхенскими сговорами. Нельзя сказать, что он заходит слишком далеко, нарушает социальные табу и формы приличия и преувеличивает. Геббельсовские фразы «Мы добиваемся не правды, а эффекта», «Чем ложь грубее, тем легче ей верят» вполне характеризуют современную рекламу. Реклама же – это законное преступление, тоталитаризм с очаровательной улыбкой. Современную эпоху Октав называет рекламным тоталитаризмом, разновидностью фашизма, которая более тонка по своему влиянию, чем классический тоталитаризм. Это первая в истории система господства человека над человеком, против которой бессильна свобода. Система, в отличие от других форм тоталитаризма, превратила свободу в своё оружие. Любые критика и памфлеты только льстят ей, усиливают иллюзию ее терпимости. Даже непослушание теперь – форма послушания. Здесь мы наблюдаем, что Бегбедер подметил тенденцию, согласно которой система консюмеризма умело интегрирует нападки на себя, превращая антиконсюмеристский дискурс во вполне продаваемый товар.

 

Весь образ рекламного ролика, вся исходящая от него аура подчеркивают то, что, купив данный товар, ваше довольство не будет знать предела. Поэтому вниманию реципиента предлагается товар в ложной форме, придающей ему свойства, которыми он не обладает или обладает в намного меньшей мере. Идеальность, изысканность и яркость формируются специально, посредством гротескности, искусственности, гиперболизации, экзальтированности и фальши. Так вместо конкретного продукта продаются мечта, престиж, надежда. Рекламные образы содержат в себе предложение предела человеческих мечтаний о красоте, здоровье, счастье. Банальное представляется как чудесное, и посредством такого представления реклама отрывается от настоящих свойств вещей. Понятно, что, покупая мыло или шампунь, потребитель не достигнет обещанной рекламой совершенной красоты. Приобретая зубную пасту, он не сделает свои зубы такими же белыми, а улыбку – неотразимой, как показано в ролике. Реклама – это предложение не столько товара, сколько его мифологизированного идеального образа, с помощью которого товар наделяется характеристиками, позволяющими разрешить проблему, несоизмеримую с использованием данного товара. Предлагая мечту, реклама продвигает всего лишь вещь, мифологизируя вещь, создавая между ней и мечтой неразрывную связь. Возникает парадокс между позиционированными рекламой и реальными качествами продвигаемого товара. Вместо логики реклама использует манипуляции, подрывающие логическое мышление. Реклама прибегает к следующим манипулятивным методам: антропологизация предлагаемых вещей, гипертрофирование их свойств (эффект превышения возможностей), отождествление противоположностей¸ массовое подчеркивание индивидуальности, использование квазиадресности и псевдоавторитетности и т. д. Рекламное мифотворчество минимизирует рациональные аспекты потребления. Не-восприятие влияния как навязанного внешним давлением выступает мерой успеха самого влияния. Следовательно, обвинение Октавом рекламы во лжи вполне обоснованно. В романе приводится целый список товаров с «мифической» полезностью (назовем это так): зубная паста не очищает зубы, а только освежает дыхание; жидкости для мытья посуды совершенно одинаковые; кремы от солнца защищают от безобидного ультрафиолета типа Б, но не от вредного типа А.

 

Потребительские установки детерминируются инфраструктурой как произведенных товаров, так и произведенной рекламой этих товаров. Наиболее широкий спектр занимает не информирующая (рациональная), а манипулирующая (нерациональная) реклама, на которую обращает внимание читателя Ф. Бегбедер. Функция информирования ей инверсируется, заменяется «функцией» псевдоинформирования. Реклама – не просто способ продвижения товаров и услуг, а форма производства желания, метатехнология создания стандартов поведения, социально-психологических установок, стереотипов сознания, ценностной системы. Обществу потребления навязывается мыслить рекламными штампами. Социум, опутанный рекламными сетями и пронизанный мириадами рекламных сообщений, следует именовать обществом иррационального коммерческого внушения.

 

Один из персонажей романа Ф. Бегбедера говорит, что Nestle запатентовала слово «счастье» (счастье принадлежит Nestle), а Pepsi стремится застолбить синий цвет, приобрести в собственность. Она финансирует образовательные программы, детям ведутся уроки на компьютерах Pepsi, они привыкают читать слово «пить» на принадлежащем компании синем фоне, а когда они смотрят в небо цвета Pepsi, у них блестят глаза цвета Pepsi, и при падении с велосипеда на их коленках образуются синяки цвета Pepsi. Это – художественная фантазия, но она основана на реалиях. Вовсе неудивительно, если синий цвет будет использоваться только в одном контексте – в контексте рекламной компании конкретной фирмы, и его уберут из всего городского пространства, с флагов и эмблем, с упаковок различных товаров и продуктов, в общем, отовсюду. Он станет эксклюзивной собственностью. Несложно представить, что в рыночном мире с его культом непогрешимости частной собственности и вездесущим рекламно-манипуляционным проникновением в скором времени возникнет тенденция патента, допустим, тех же эйфорических рекламных слов, как «счастье», «радость», «любовь», «вкус». В итоге только один производитель будет иметь право использовать слово «радость», только его товар будет ее приносить, а другие – нет.

 

В книге говорится, что «Colgate» дарит видеокассеты учителям, чтобы те рассказывали детям о необходимости чистить зубы только данной пастой. Здесь Бегбедер уловил важную особенность современной рекламы – ее проникновение в школьное пространство. Действительно, в школах западных стран логотипы известных фирм можно увидеть … практически везде. В документальном фильме «Дети-потребители. Коммерциализация детства» рассказывается о том, что коммерческая реклама размещается на школьных стенах и автобусах, в классах, в актовых и спортивных залах. Во время поездки на школьных автобусах детям включается реклама. Под видом педагогической практики учеников возят по магазинам – это называется образовательным явлением. Рекламу даже размещают на обложках учебников, тетрадей и дневников. В том числе в вузах реклама находит пристанище на скамейках, в коридорах, библиотеках, туалетах и т. д. Помимо этого коммерческие структуры используют образовательное время на исследование вкусов и предпочтений школьников и студентов: анкетирование, тестирование, опросы, дискуссии и т. д.

 

То есть в местах, которые призваны развивать, воспитывать и обучать, появляется коммерческая дискурсивная практика, наоборот, стереотипизирующая мышление детей и отправляющая антивоспитательное воздействие. Там, где всегда формировали образованную личность, возникает явление, приводящее к противоположным результатам. Хитрые маркетологи не упускают возможности взаимовыгодного сотрудничества с частными школами и вузами. Так, при недостатке государственного финансирования учебных заведений их руководство не гнушается заключать договоры с компаниями, которые финансируют учебное заведение, а в обмен размещают в нем рекламу своих товаров.

 

В 1998 г. из школы в штате Джорджия исключили ученика за то, что он надел футболку с рекламой Pepsi в «День кока-колы в школах». 600 ученикам школы велели надеть футболки с рекламой кока-колы и скандировать это слово на лужайке. Компания, производящая напиток, обещала школе заплатить за проведенную акцию [3], [7]. Очевидно, что воспитательное воздействие школ не предполагает празднование «дня Кока-Колы». Вместо этого должны отмечаться действительно национально важные события исторического масштаба. Но постмодернистский мир характерен тем, что национально значимые события ставятся в один ряд (или даже их значение принижается) с событиями, значимыми только для определенных фирм. Последние нередко сопрягаются с патриотической риторикой и потому воспитывают ложный патриотизм – приверженность не стране, не народу, а бренду. Нередко воспитание потребительства и буквально сектантской привязанности к брендам именуется патриотической программой. Даже если эти бренды являются национальными, а не иностранными, все равно абсурдно апеллировать к патриотизму. Во-первых, преданность бренду связана с потребительством, которое сопряжено с индивидуализмом, вещизмом и не приемлет духовных ценностей, в том числе любви к Родине. Во-вторых, нация, национальная культура, история страны явно не редуцируется до какого-либо бренда, независимо от его истории и рыночного охвата. Если когда-нибудь мир разделится на страны с названиями «Procter & Gamble», «Coca-Cola», «Microsoft» (о чем фантазируют некоторые аналитики), тогда, с иронией заметим, более убедительно будет рассматривать навязывание преданности бренду как программу патриотического воспитания. Н. Кляйн приводит разные примеры того, как бизнес в Америке нарушает границы школьного пространства. Но мы не будем на них останавливаться.

 

Обосновываются соответствующие преломления учебного процесса тем, что они познавательны, что таким образом можно заинтересовать учеников и вызвать у них энтузиазм. Очевидно, здесь мы наблюдаем инверсию сути обучения и воспитания, подмену действительного образования неким «маркет-образованием» (назовем так это явление). Да, так проще учеников заинтересовать. Но неужели у образовательного процесса интерес – сверхценность, наиглавнейшая цель, «священная корова», ради которой должны быть брошены все усилия? Конечно, вовлеченность школьников в учебный процесс значительно его облегчает и усиливает его эффективность. Однако требования предъявляются и к предмету изучения. При изучении только того, что априори интересно, возникает риск уйти от действительных целей образования. Если ученику интересно читать комиксы, то на уроках литературы подвергать осмыслению нужно только их? А куда денется вся мировая классика? Преподаватель – совсем не та фигура, которая должна развлекать. Основанное (только!) на интересе, да еще интересе к аспектам потребительства, идеологическое обоснование и соответствующая стратегия поведения школ – удар по педагогике, по вырабатываемым на протяжении тысячелетий принципам педагогической науки и практики. Образование призвано формировать совсем не потребителя, и даже не «квалифицированного потребителя» (такую цель образования провозгласил экс-министр А. Фурсенко). Образование должно формировать интеллектуально и морально развитую личность и, соответственно, здоровое общество. Гениальные педагоги обосновывали цели, задачи, принципы и методы образования. А тут пришли далекие от науки и педагогической практики корпорации и стали решительно отметать многое из великого педагогического багажа – естественно, ради своего личного интереса, а не в целях общественного развития. Их деятельность, направленная на школу и вуз, и общественное развитие – явления несовместимые.

 

Невелика образовательная цена учебных заведений, которые зарабатывают деньги, синтезируя даваемые детям знания с рекламной (псевдо)информацией. Такой синтез вообще неуместен. Коммерциализированное учебное заведение теряет свое образовательное пространство, оно вымещается под натиском корпоративного вмешательства. Утрачиваются не отдельные функции учреждения, а сама его суть. Таким образом, школа рискует потерять свою «школьность», а вуз – «вузовость».

 

Коммерциализация, помимо серьезного надлома детского и студенческого сознания, взращивания консюмеризма и обеднения учебного процесса, чревата антидемократизацией, попранием свободы дискутировать, обсуждать. Школа, продавшаяся бренду, вынуждена функционировать в логике этого бренда и, соответственно, подавлять «непристойные» и «нежелательные» дискуссии относительно корпорации-спонсора. В самом широком контексте, а не только в сфере образования, корпорации Запада и США активно борются с демократическими принципами, лоббируя законы об авторском праве, преследуя тех, кто критикует (причем вполне обоснованно) их деятельность. Именно свобода обсуждения – необходимый элемент науки, образовательного пространства, и, конечно, демократического общества. Запреты на критику, на публикации, на обсуждения связанных с коммерциализацией проблем и вообще на афиширование этих проблем – удар по демократии и специфике научной и преподавательской деятельности, в которых ради достижения объективности необходим учет совершенно разных аргументов, точек зрения, позиций, фактов. Но корпорациям объективность не нужна. Она разменивается на голый коммерческий интерес.

 

Читатель может оправдать школьное руководство, сказав, что ему каким-то образом деньги зарабатывать надо для сохранения своего учебного заведения. Тем более постоянно требуется обновлять школьную инфраструктуру – делать ремонт, закупать учебные материалы, канцелярию, оборудовать компьютерные классы и т. д. Да, либеральный капитализм едва ли позволяет учебным заведениям другими, более приемлемыми, способами, функционировать и развиваться; государственная поддержка школам минимизируется, и администрации приходится привлекать спонсоров со стороны. В этом и заключен порок данной системы. Сначала происходит либерализация с характерными для нее дерегулированием и приватизацией, государство уходит из экономики. Затем, как следствие, сокращаются дотации учебным заведениям, средствам массовой информации, музеям и другим учреждениям культуры. Они поворачиваются лицом к бизнесу, ища у него поддержки. Но бизнесу неинтересно поддерживать «культуру ради культуры», «образование ради образования», «науку ради науки». Ему нужно из культуры, образования и науки сделать инструмент для повышения собственной капитализации, поставить их в услужение себе. Поэтому следует констатировать, что отход государства от экономической сферы является автоматически отходом от культурной сферы. Либерализация ведет к тому, что на откуп бизнесу отдаются пространство масс-медиа, школ и культурных учреждений. В результате градус коммерциализации растет со всеми вытекающими отсюда последствиями. Коммерциализируются нормы, ценности, учебные планы, произведения искусства и т. д. Данные тенденции не уходят от внимания Бегбедера, который, пусть и поверхностно, но все же актуализировал проблему взаимосвязи школы и рекламы.

 

Бегбедер приводит много слоганов на грани фола типа: «оргазм в любое время суток от наших славных проституток» (реклама федерации по легализации публичных домов). Подобный феномен «рекламной чувствительности», абсурдизации мы видим в романе российского автора В. Пелевина «Поколение “П”». Например, для Nescafe слоган звучит так: «братан развел его втемную, но слил не его, а всех остальных». В принципе, такой лозунг вполне укладывается в атмосферу бандитских 90-х. Или название «Пантин про Ви» ложилось на рифму «Господи, благослови». Для презервативов такие слоганы: «БМВ в мире гондонов», «мал, да уд-ал» (для презервативов алого цвета). Слоган для Tampax: «Tampax Ultra Safe – красные не пройдут». Слоган для Tide: «Мочу нельзя отмыть кровью». Слоган для похоронного бюро: «Diamonds are not forever» («Бриллианты – не навсегда»). Слоган для Panasonic: «Panasonic – япона мать». Для рекламы Gucci использовался следующий ролик: в деревенском туалете сидит мужичок с похмельным лицом, которого представляют литературным обозревателем. Он начинает рассуждать о Пушкине, но раздается треск, и мужичок обрушивается в яму. Камера показывает поверхность темной жижи, из нее выныривает голова мужичка, который продолжает, ссылаясь на Крылова и Чаадаева, говорить о том, что живет не в Европе. Но что-то дергает обозревателя, и он погружается на дно туалетной ямы. Голос за кадром: «Gucci for men – будь европейцем, пахни лучше». В рекламе мониторов Сталин спрашивает Горького о своей трубке. Горький отвечает, что выбросил ее, так как вождь мирового пролетариата должен пользоваться только трубкой Тринитрон плюс [9]. В последнем примере мы видим спекуляцию рекламы на совершенно антипотребительском образе – образе Сталина. В романе Ф. Бегбедера находим такой пример «абсорбирующего абсурда», как продающий компьютеры Apple Махатма Ганди – святой, который одевался по-монашески, ходил босиком и не признавал техники. Реклама использует в своих целях антирекламный и антипотребительский дискурс так, что он превращается в источник прибыли. Революционный символ капитализируется, огламуривается, становится модным трендом, утратившим революционный запал. Идеология превращается в деидеологизированный, продаваемый модный стиль. Как у Бегбедера, так и у Пелевина соответствующие слоганы позиционируются не в качестве издевки над рекламным нарративом, а, напротив, именно как достойное лингвистическое средство продвижения товара.

 

Нередко реклама и антиреклама настолько переплетаются, что грань между ними трудно различима. То, что, казалось бы, в силу своей экстравагантности и эпатажа может быть насмешкой, «стебом» над рекламой, в реальности выступает вполне допустимым слоганом для продвижения продукта. Во-первых, в ряде случаев коммерческие фирмы абсорбируют антирекламный и антикапиталистический дискурс для дальнейшего самопозиционирования. Так антикапиталистические практики обогащают рекламный нарратив. Во-вторых, обычно реклама сама по себе абсурдна, поэтому приведенные слоганы выглядят не принципиально другими, не подчеркнуто антирекламными, а всего лишь обладающими чуть большим градусом абсурда, нежели «официально» конструируемые словесные обороты. Если антиреклама – издевательство над рекламой, то реклама – зачастую издевательство над здравым смыслом. Если реклама использует абсурдные высказывания, чтобы пролоббировать товар, то антиреклама прибегает к абсурдизации, чтобы показать абсурдность рекламы. В обоих случаях мы наблюдаем схожую тенденцию. Похоже, за счет абсурда достигается максимальный рыночный эффект.

 

Для наглядности рекламы на грани фола приведу пример недавно увиденного буклета. На листовке банка «Восточный» изображен радостный молодой человек на фоне рассыпающейся стены. Судя по мимике, он испытывает настолько сильное чувство радости, которое в реальной жизни мало кто и редко когда действительно ощущает. Впрочем, это характерно для рекламы вообще: повсеместно «герои листовок» позиционируются радостными и счастливыми. Разрушение стены здесь символизирует освобождение от кредитов. Вверху надпись: «Вырвись из плена кредитов», а снизу указано: «Кредит наличными. Объедини в один и плати меньше! От 16 % под залог недвижимости». При обращении к идее освобождения от кредитов дается посыл брать не кредит, а кредиты, только объединять их в один. Во-первых, мы здесь наблюдаем спекуляцию рекламы на чем-то ином – на освобождении от кредитов. Во-вторых, абсурд очевидный, поскольку понятно, что взятие кредита во множественном числе вовсе не ведет к освобождению от кредитов, а, наоборот, закабаляет в большей степени, чем взятие кредита в единственном числе. Правильным было бы написать не «Вырвись из плена кредитов», а «Интегрируйся в плен объединенного кредита». Но такой призыв, несмотря на его реалистичность, для рекламы неприемлем – именно благодаря реалистичности.

 

На одном из семинаров студентка представила проект продвижения фитнес-клуба для домохозяек, но не придумала слоган. У меня, естественно, без претензии на серьезность, возникла идея «надоели поварешки – так пойди же попляши». Студенты, засмеявшись, оценили шутку. Но шутка ли? Ведь примерно так выглядят многие рекламные ролики, созданные совсем не ради шутки, а для продвижения некоего товара или услуги. Так же и персонажи романов Бегбедера и Пелевина выдумывали абсурдные рекламные вариации вовсе не для упражнения в остроумии. Да, можно сказать, что это всего лишь художественные произведения, а не учебные пособия, и их авторы имели целью далеко не научить читателя конструированию рекламных слоганов и сюжетов. Но – опять же – такая ирония над рекламой во многом близка самой рекламе и не является ее антиподом.

 

Октав, продолжая работать рекламистом и при этом чувствуя вредность своей профессии, пытается найти некий компромисс, разрешение этого когнитивного диссонанса. И он начинает предлагать формы интеллектуальной рекламы, в которых все-таки продвигается обычный коммерческий продукт. В одной из них персонажи (две красивые девушки на пляже) ведут дискуссии на темы философии или математики и отпускают весьма заумные фразы; в конце, правда, типичным манипуляционным образом делается связка между рекламируемым продуктом, с одной стороны, и красотой и умственным развитием – с другой. Однако по понятным причинам руководство отказывается принимать предлагаемые Октавом проекты. Мол, людей нельзя считать дураками. Но вместе с тем предлагается помнить, что они дураки, и, соответственно, создавать максимально примитивные в интеллектуальном содержании рекламные ролики.

 

Подсознательно желая, чтобы его уволили, Октав нюхает кокаин, нарушает трудовую дисциплину. В книге представлен моральный дуализм обычного человека, связанный с осознанием того, что «профессиональная» деятельность противоречит морали. Только этот дуализм не носит драматический характер, здесь нет места лирике, сентиментальному самобичеванию. Скорее, он представлен в виде самоиронии и сарказма по отношению к своим коллегам, к начальникам, к их и своей деятельности. Нередко сарказм переходит в откровенно грубую форму.

 

В романе, помимо жесточайшей критики рекламы, фигурирует критический анализ современной капиталистической цивилизации в целом. Речь идет о том, что генетики скрещивают то, что логика и здравый смысл не представляет в качестве возможного (например, человека и помидор или ягоду и рыбу, чтобы ягода не мерзла). Стоит отметить, что, действительно, современная генетика, успешно создающая ГМО, опередила здравый смысл, буквально победила его.

 

Ради максимизации прибыли производители инициируют перманентное потребление вещей и закладывают в производство моральное и физическое устаревание. Первое обеспечивается посредством моды и рекламы, когда декларируется, что вчерашний мобильный телефон уже не моден, не является показателем высокого статуса, что пальма модного первенства перешла к новой модели мобильника. Второе осуществляется с помощью «низких» технологий, когда вещи специально делаются недолговечными. Как моральное, так и физическое устаревание обеспечивает постоянный оборот вещей. Но это сильно бьет по экологии, ибо вследствие такого перепроизводства, во-первых, происходит гиперэксплуатация ресурсов (которая намного превышает необходимую для удовлетворения нормальных потребностей людей эксплуатацию), а во-вторых, умножается количество выбросов в окружающую среду мусора. Эта тема тоже затронута в книге. Октав в своих размышлениях приходит к тому, что капиталисты готовы жертвовать человеческими жизнями и состоянием окружающей среды. Он приводит следующие примеры: сверхпрочные стиральные машины никто не производит; патент на нервущуюся нить для чулок одна из фирм колготок выкупила и отказалась налаживать это производство; патент на вечные шины тоже не востребован производством, хотя на дорогах гибнет огромное количество людей; нефтяное лобби, несмотря на загрязнение природы нефтепродуктами, активно тормозит распространение электромобилей. Однако автор при описании последнего примера в качестве критического аргумента приводит ссылку на парниковый эффект, что нам представляется несостоятельным. Ведь до сих пор не доказана неизбежность глобального потепления.

 

Сегодняшняя потребительская роскошь завтра становится нормой, и состояние удовлетворенности постоянно ускользает от своей поимки. Как отмечал Г. Дебор, предмет, который был престижным в спектакле, становится пошлым, когда им овладевает один потребитель в то же время, что и другие [4]. Интересна также фраза героя романа «99 франков» о том, что гламур – это праздник, который всегда с другими, но не с тобой. Только потребитель лишь думает, что этот праздник с кем-то – ведь «стандарт роскоши» распространяется на максимально широкий круг людей, и ни для кого из них он не является подлинным стандартом, то есть неизменным по своей сути, а потому более или менее легко достигаемым. Также характерна мысль персонажа Бегбедера о том, что он как рекламист приобщает людей к наркотику под названием «новинка», а вся прелесть новинок состоит в их недолговечности. Тут же возникает следующая новинка, обращающая предыдущую в бросовое старье. Нет никакого укорененного стандарта соответствия. Стандарт – пожизненная погоня за стандартом. Жизнь консюмера полна потребительских побед, но Победы как таковой нет, поскольку априори не достигается окончательный триумф. Нет финишной черты, символизирующей окончание гонки. Или же, как отмечает З. Бауман, эта черта, это обещание благополучной жизни, всегда удаляется, опережая самых стремительных бегунов, и становится неуловимой; желание покупать – это навязчивость, которая превратилась в пристрастие и больше не воспринимается как навязчивость [1]. Для поддержания самооценки и самоидентичности как модного и продвинутого консюмера требуется постоянно потреблять. Самооценка зависит от количества, стоимости, модности и брендовости приобретенных товаров. Система производства и рекламы создает новые и отменяет старые стандарты и критерии для поддержания самооценки и самоидентичности. Вместо стандарта есть феномен «мобильности престижа». Возникает «отлаженная мода» вместо жизни в моде, в современности, в модерне. Передний фронт идеала постоянно смещается далее по шкале необъяснимого прогресса, и потребитель стремится догнать ту стадию современности, которая уже начала устаревать. «…Сакральный лозунг общества потребления наиболее точно выражен в постере: «Work, Buy, Consume, Die» (работай, покупай, потребляй, умирай)» [6, с. 397]. Но поскольку потребление базируется на производстве, для последнего характерен лозунг вроде: «создавай товар короткоживущим, чтобы обеспечивать оборот, несмотря на то, что с экологической точки зрения это – деятельность по расточительству ресурсов».

 

По аналогии с баумановской «текучей современностью» целесообразно постулировать «вещную текучесть», характерную для современности. Причем не знаковую, а именно вещную. Ведь характерные для культуры потребления знаки (статус, престиж, респектабельность, сексуальность и т. д.) остаются прежними. Их востребованность не теряется. Утрачиваются только вещи, несущие эти знаки, то есть продукты, некогда наделенные ими и, соответственно, указывающие на высокий статус их обладателя. Они в процессе своего модного устаревания теряют «статусные» знаки, и последние переходят к другим вещам. Так знаки остаются жить, значить и пользоваться спросом, но обладающие ими вещи постоянно меняются. Один и тот же «статус» как устойчивая потребительская ценность не остается в некогда купленной вещи, а «растягивается» в цепочку покупаемых вещей, уходит из одной вещи и воплощается в другой, более новой, совершает путешествие по перманентно обновляемым вещам, нигде не задерживаясь надолго. Этим он напоминает злого духа из заурядного фильма ужасов, меняющего тела, в которые ненадолго вселяется.

 

Автор своим повествованием делегитимирует в глазах читателя рекламистов, копирайтеров, креаторов и прочих деятелей соответствующего «труда». Согласно роману, они за свою ложь и манипуляции получают огромные доходы и крайне высокомерно относятся к людям как к послушным рабам рекламы. Как говорится, в этом мире наглость приветствуется, донос оплачивается, поношения заказываются теми, кого поносят. При этом Бегбедер отмечает, что массовое сознание вполне благосклонно относится к рекламе и современной потребительской эпохе, так как человечество заменило Бога товарами широкого потребления. И действительно, все мы настолько привыкли к рекламе – даже самой абсурдной, – что она перестала вызывать негативные эмоции. Даже если рекламируется то, что некогда находилось за гранью дозволенного, это теперь воспринимается спокойно. Например, в советское время ростовщичество жестко порицалось, считалось нелегитимным, социально вредным видом деятельности. Несмотря на то, что времена изменились, и прежние ценности остались в прошлом, ростовщичество все равно является вредным для экономики и морали. Но современная мораль об этом забыла, и мы уже без всякого возмущения воспринимаем рекламу кредитов и ссуд.

 

Также персонаж Бегбедера вскрывает бездуховную суть большинства рекламистов: они, согласно Октаву, поголовно принимают наркотики, напиваются к середине рабочего дня, смотрят порно и вообще ведут аморальный образ жизни. Их сообщество в книге представлено как царство хамства и разврата. Видимо, автор обращением к быту и бытию рекламистов хотел усилить неприязнь читателя к ним, представить их в качестве каких-то скотов, способных даже убить человека просто в целях развлечения. Очевидно, что это уже передержка. Вряд ли данному «профессиональному» сообществу действительно свойственны все грехи тяжкие, как это показывается в книге. Их деятельность не связана с опасностью, постоянными стрессами и т. д., хотя Бегбедер ее описывает как стрессовую, даже стимулирующую к суициду. По крайней мере, в их «работе» стрессовости не больше, чем в других видах труда. Правда, любой труд накладывает соответствующие отпечатки, выраженные в профессиональных деформациях. Так, медикам, полицейским, военным, сотрудникам ритуальных агентств присущ свой профессиональный юмор, зачастую весьма циничный. Также и рекламистам наверняка свойственны свои «профессиональные» отклонения от норм общечеловеческой морали. Как говорится, не мы такие, работа такая.

 

Конечно, сама их «работа», не производя никакого блага, а конституируя манипулятивный вред, должна стимулировать появление чувства вины, депрессию и прочие дискомфортные переживания. Однако в современном обществе потребления давно не принято оценивать собственную деятельность в соответствии с социальным благом. Поэтому вряд ли представителям псевопрофессий (рекламист, банковский спекулянт, имиджмейкер и пр.) характерно рефлексировать таким образом относительно себя. Скорее, они воспринимают свою деятельность как норму. Она и есть норма в обществе потребления, где труд перестал восприниматься по критерию его пользы для общества. То, что в советском обществе считалось «профессиями», сейчас считается профессиями, или даже Профессиями. Нет никакого социального порицания ростовщиков, рекламистов и прочих манипуляторов. Их деятельность представляется законной и морально оправданной. Само понятие «моральная оправданность» утратило свою легитимность. Теперь любая деятельность оценивается только по критерию законности. Это тяжелая социальная девиация, дефективность, ставшая нормой. Но если дефективное нормально, то и дефективное общество или по крайней мере общество с критическим градусом дефектности тоже становится нормальным. Оно проявляет неоправданную с точки зрения здоровой нравственности толерантность к пороку, который уже не воспринимается как порок, а переходит в лоно повседневности. Следовательно, на рекламистов не оказывается социального давления, их не критикуют, не маргинализируют, не переводят на периферию социального бытия. Отсюда – у них снижается повод для самобичевания. Морально состоятельный человек вряд ли будет заниматься такими формами деятельности. Морально несостоятельный не станет рефлексировать и вглядываться в лицо социальной вредности своего «труда» – тем более, что в его распоряжении куча приемов психологической защиты и оправданий вроде «отстаньте, морализаторы, ведь меня общество не укоряет». Нет всеобщего давления – нет повода для морализации.

 

Октав упрекает современных мещан, что они совершенно ничего не делают для борьбы с этой цивилизацией абсурда. И, конечно, в книге прослеживается типичный «человеческий» дискурс, связанный с оправданиями рекламистов. Они говорят, мол, мы тут ни при чем, нам заказывают – мы делаем, потребители сами покупают сделанные индонезийскими рабами шмотки, нам самим многое в нашей деятельности противно, но мы обязаны думать о жене и детях. Развернем эту тему шире.

 

Распространенное «я ни в чем не виноват, я просто выполнял приказ» не является легитимным оправданием, так как выполнять или не выполнять приказ – выбор самого человека, а не того, кто отдавал приказы. Подобные слова – всего лишь типичная психоаналитическая рационализация. Когда послушник после выполнения какого-нибудь безнравственного или тем более бесчеловечного приказа выдавливает из себя похожее оправдание, он старается скрыть свою ответственность, которую он все равно несет. Под безнравственным давлением сверху человек готов выполнять безнравственные приказы, оправдываясь своим положением, которое якобы не оставило ему свободы выбора, а значит, и сняло с его плеч всякую ответственность. Социальная дисциплина заменяет личную ответственность. Наконец, гитлеровские убийцы и пиночетовские палачи «просто выполняли приказ».

 

Конечно, с тяжестью их преступлений не идут ни в какое сравнение дела рекламистов. Однако как те, так и другие могут быть объединены одним типом оправдания, а безнравственность их поступков различается только степенью тяжести. Человек принимает решения свободно, но и несет ответственность за них. Человек, снимающий с себя ответственность за социально вредную деятельность, старающийся наделить себя неким алиби, теряет свою нравственную личность, и его бытие как личности разрушается. Он вовлекается в пустоту ложной бытийности и утрачивает ясную бытийную перспективу. Пассивная позиция, выраженная в социальной безучастности сознания и деятельности, бесконечно удаляет его от личностного долженствования. При анализе разных форм социально вредной деятельности следует вести речь о целой системе самооправдания, которая удерживает человеческий мир от необходимого уровня нравственности.

 

Человек свободный – это одновременно человек ответственный и, значит, этичный, морально состоявшийся. Поэтому волюнтаризм, возможность реализовывать свои интересы, нарушая права и интересы других, не имеет отношения к свободе. Гоббсовское «естественное» состояние, при котором человек имеет неограниченные претензии в стремлении реализовывать свои интересы любыми средствами, антагонистично свободе, так как безответственно, антисоциально и животноподобно. Ответственность – «мера принятия моральных обязательств за свои поступки перед собой, окружающими людьми и обществом в целом, а также просчитывание негативных последствий своих поступков для названных субъектов с целью непричинения или минимизации возможного вреда» [5, с. 77].

 

Одни люди охраняли высших фашистских функционеров. Другие использовалось оружие не в оборонительных, а в захватнических целях. Третьи работали на производстве отравляющих веществ, которые использовались как оружие геноцида. Четвертые следили за бесперебойной работой железных дорог, которая была включена в машинерию смерти, так как поезда возили узников в концентрационные лагеря. Пятые работают на транснациональные корпорации, закабаляющие мир экономическими удавками. Шестые помогают прийти к власти алчному политику с диктаторскими замашками. Седьмые занимаются манипулирующей рекламой, которая оказывает дерационализирующее воздействие, взращивает потребительский эгоизм, индивидуализм и нарциссизм. Многие из них просто вытесняют из сознания деструктивные результаты своей деятельности, убеждая себя, что ничего «такого» в ней нет. Гораздо проще потопить корабль, не зная, что на его борту находятся люди. Работа на транснациональные корпорации не сопряжена с угрызениями совести, если не осознавать, что ТНК создают монополии, наращивают мощь, посредством которой оказывают сокрушительное влияние на государства и общества, способствуют снижению трудовых стандартов, а деятельностью по принципу «прибыль любой ценой» наносят непоправимый вред экологии. Культивированием ценностей потребительства, индивидуализирующих и атомизирующих социальные системы, они расшатывают эти системы.

 

Некоторые «банальные проектировщики зла» прекрасно осознают результаты своей деятельности, однако это осознание не препятствует их готовности «просто делать свою работу». «Парадоксально именно то, – пишет В. В. Корнев, – что знакомство какого-нибудь пиарщика, рекламиста или политтехнолога с грязными истинами политической пропаганды или рекламной индустрии никак не мешает ему участвовать в обмане, не ставит перед дилеммами морального выбора, не ослабляет узы преданности господствующей идеологии» [8, с. 57]. Ничего парадоксального тут нет, ибо на любое действие есть свое оправдание. И рекламисту, пиарщику и политтехнологу вовсе необязательно относиться преданно к господствующей идеологии. Он может просто зарабатывать деньги, которые, как известно, не пахнут. Он может даже, осознавая зловредность своей деятельности, относиться к ней как к творчеству, как пусть и порочному, но высокому мастерству, а потому еще и ощущать гордость за свой талант, профессионализм и «демиургичность» в плане управления массовым сознанием. Наконец, известно такое оправдание: «Если люди сами позволяют себя обманывать и манипулировать собой, я тут ни при чем, и не надо меня обвинять».

 

В некоторых случаях осознание вреда от своей деятельности наводит на мысль о незначительности своего вклада в общее дело; такая мысль тоже снимает муки совести и работает на самосохранение в условиях тотального отхода от нравственности – тем более, когда речь идет о всего лишь одном человеке, его вклад мал, значит, не так уж и деструктивен. Прибегающие к такому оправданию люди не задумываются о существовании бесконечно великого значения бесконечно малых величин. Каждая из них в отдельности не способна на какие-то гипермасштабные действия, но, когда их становится много, капля расширяется до океана. Часто оправданием выступает апеллирующая к отсутствию незаменимых работников фраза: «Если бы я отказался, это все равно выполнил бы кто-нибудь другой, и ничего бы не изменилось». Можно поступить по совести, а потом терзать себя исходящей от чувства выгоды жалостью о содеянном. Можно поступить сообразно чувству выгоды, а впоследствии испытывать муки совести (если она есть). А можно поступить по совести и чувствовать удовлетворение от своего пусть даже малого вклада в доброе дело.

 

Во времена геноцида людям внушали, что они убивают не людей, а недочеловеков, и это внушение, ослабляя угрызения совести, легитимировало поистине бесчеловечную деятельность. Рекламисты могут думать, что они никем не манипулируют, что реципиенты сами готовы обманываться, и грех не заработать на бездумном стаде. Здесь мы видим аналогичное расчеловечивание. Человек реализует деструктивную деятельность не потому, что видит в ней конструктивные черты. Напротив, он усматривает в ней плюсы именно потому, что ее поддерживает. Или, по крайней мере, видит в ней сугубо индивидуальные плюсы и вместо социального зла – просто отсутствие социальной пользы. Так он через оправдание деятельности оправдывает себя.

 

В конце концов Октав садится в тюрьму за убийство. Можно сказать, в инверсивном виде реализовалось его подавляемое и не доходящее до поведенческой реализации желание уйти из рекламного бизнеса. Автор, введя сцену, где Октав с товарищами убивают старушку, а после этого, доводя развязку до расплаты за преступление, одновременно как бы подчеркивает степень морального разложения своего персонажа и наказывает его.

 

Думаю, роман Бегбедера вполне можно назвать очередным – и весьма неплохим – ударом по лицемерию и лживости рекламной индустрии. «99 франков» сам стал культовым и брендовым, как и книга Н. Кляйн «No Logo». Но это не снижает достоинства книги. Под достоинством я имею в виду не художественно-эстетические качества, не интеллектуальную или моральную составляющую. Именно цинизм – достоинство данного произведения. Цинизм как проявление состояния «наболело на душе», цинизм как наиболее сильная пощечина по рекламному цинизму. Этим книга и сильна.

 

Литература

1. Бауман З. Текучая современность / Пер. с англ. под ред. Ю. В. Асочакова. – СПб.: Питер, 2008. – 240 с.

2. Бегбедер Ф. 99 франков. – М.: Иностранка, 2014. – 320 с.

3. Ванн Д., Нэйлор Т., Де Граф Д. Потреблятство. Болезнь, угрожающая миру: Екатеринбург: Ультра. Культура, 2005. – 392 с.

4. Дебор Г. Общество спектакля / Пер. с фр. C. Офертаса и М. Якубович. – М.: Логос, 1999. – 224 с.

5. Девиантность в обществе потребления: Коллективная монография. Под ред. Я. И. Гилинского и Т. В. Шипуновой. – СПб.: Издательский Дом «Алеф-Пресс», 2012. – 464 с.

6. Дворников В. В., Сидорков С. С. К вопросу об альтернативе обществу потребления // Власть и общество: практики взаимодействия и конфликты. Материалы Девятой региональной научной конференции (г. Воронеж, 2 февраля 2015 г.) / Под общ. ред. В. Н. Глазьева. – Воронеж, ИСТОКИ, 2015. – С. 393–400.

7. Кляйн Н. No Logo: Люди против брендов. – М.: Добрая книга, 2003. – 624 с.

8. Корнев В. В. Идеология после конца идеологии: в лабиринтах современного политического сознания // Лабиринт. – 2014. – № 4. – С. 51–59.

9. Пелевин В. Generation «П». – М.: Вагриус, 1999. – 300 с.

 

References

1. Bauman Z. Liquid Modernity [Tekuchaya sovremennost]. Saint Petersburg, Piter, 2008, 240 p.

2. Begbeder F. 99 Francs [99 frankov]. Moscow, Inostranka, 2014, 320 p.

3. Vann D., Naylor T., De Graaf D. Consumerism. The Disease that Threatens the World [Potreblyatstvo. Bolezn, ugrozhayuschaya miru]. Ekaterinburg, Ultra. Kultura, 2005, 392 p.

4. Debord G. The Society of the Spectacle [Obschestvo spektaklya]. Moscow, Logos, 1999, 224 p.

5. Gilinskiy Ya. I., Shipunova T. V. (Eds.) Deviance in Consumer Society: A Collective Monograph [Deviantnost v obschestve potrebleniya: Kollektivnaya monografiya]. Saint Petersburg, Alef-Press, 2012, 464 p.

6. Dvornikov V. V., Sidorkov S. S. To the Auestion about an Alternative to the Consumer Society [K voprosu ob alternative obschestvu potrebleniya]. Vlast i obschestvo: praktiki vzaimodeystviya i konflikty. Materialy Devyatoy regionalnoy nauchnoy konferentsii.  Voronezh, 2 fevralya 2015 g. (Power and Society: Practices of Interaction and Conflicts. The Ninth Regional Conference. Voronezh, February 2, 2015. Voronezh, ISTOKI, 2015, pp. 393–400.

7. Klein N. No Logo [No Logo: Lyudi protiv brendov]. Moscow, Dobraya kniga, 2003, 624 p.

8. Kornev V. V. Ideology after the End of Ideology: In the Labyrinths of Modern Political Consciousness [Ideologiya posle kontsa ideologii: v labirintakh sovremennogo politicheskogo soznaniya]. Labirint (Labyrinth), 2014, № 4, pp. 51–59.

9. Pelevin V. Generation “P” [Generation “P”]. Moscow, Vagrius, 1999, 300 p.

 
Ссылка на статью:
Ильин А. Н. Консюмеризм и реклама в романе Ф. Бегбедера «99 франков» // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2016. – № 3. – С. 102–118. URL: http://fikio.ru/?p=2170.

 
© А. Н. Ильин, 2016

УДК 130.2

 

Выжлецова Наталья Викторовна — федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», кафедра рекламы и современных коммуникаций, доцент, кандидат культурологии, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: maus72@mail.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д.15,

тел: +7 (812) 708-43-45.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Концепции взаимодействия культур Запада и Востока выдвигались в европейской науке по крайней мере со времен Гегеля. Однако и в XX–XXI веках непрерывное изменение исторической ситуации требует их постоянного уточнения и развития.

Результаты: С точки зрения Г. В. Ф. Гегеля, только народы, способные к контактам, осуществляют всемирную историю и развиваются сами. Н. Я. Данилевский признавал значимость для всемирной истории как «уединенных» (изолированных), так и «преемственных» цивилизаций, выделяя при этом три типа взаимодействия последних: «пересадку», «прививку» и «удобрение». Согласно О. Шпенглеру, культуры Запада и Востока не «влияют» друг на друга, а соприкасаются, подражают, опекают друг друга и заимствуют друг у друга определенные формы. По А. Тойнби, вся история есть борьба интегрирующей и дезинтегрирующей тенденций, которые действуют также и между живыми и мертвыми цивилизациями. В продолжение его подхода в XX веке разрабатывалась концепция комплементарности культур Запада и Востока. Такая комплементарность и параллелизм присутствуют в идее осевого времени К. Ясперса. Они вызывают беспокойство К. Г. Юнга, склонявшегося к необходимости осторожного обращения со своими и чужими ценностями и отказа от слепого их копирования. В XX веке особенно распространен «пограничный», раздвоенный тип личности переходной эпохи, предрасположенный к «наведению мостов» между своей и чужой культурой, переходом культурной границы Востока и Запада.

Выводы: Во взаимодействии друг с другом культуры проверяются на степень открытости. Взаимодействие включает механизм самоосознания в сопоставлении с чужим (иным, другим) и самообновления культуры. Вместе с тем существуют деструктивные формы взаимодействия культур (ассимиляция, поверхностная интерпретация). Решающую роль в процессе взаимодействия культур играют медиаторы (пограничные личности), которые переходят культурные границы, «наводят мосты» между своим и чужим (иным, другим).

Ключевые слова: взаимодействие культур; ассимиляция; контакт культур; конфликт культур; конфронтация; диалог культур; своё; чужое; другое; культурные границы; западный буддизм.

 

The Concept of Western and Eastern Cultures Interaction

 

Vyzhletsova Natalya Viktorovna – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Department of Advertisement and contemporary Communications, Associate Professor, Ph. D (Culturology), Saint Petersburg, Russia.

E-mail: maus72@mail.ru

15, Gastello st., Saint Petersburg, 196135, Russia,

tel: +7 (812) 708-43-45.

Abstract

Background: The concept of Western and Eastern cultures interaction was put forward in European science since the time of Hegel. In the XX–XXI centuries, however, the continuous change of the historical situation requires its constant refinement and development.

Results: From the perspective of G. W. F. Hegel, only nations capable of contacting make the history of the world and develop themselves. N. Y. Danilevsky recognized the significance for world history both “solitary” (isolated) and “successive” civilizations, while highlighting three types of interaction of the latter: “transplantation”, “vaccination” and “fertilization”. According to O. Spengler, the cultures of the West and the East do not “influence” each other, but contact, follow, watch over each other and borrow certain forms from each other. In A. Toynbee’s view, the whole world history is a struggle between integrating and disintegrating trends, which act among modern and dead civilizations too. In extension to his ideas, in the XX century the concept of complementarity of Western and Eastern cultures was developed. Such complementarity and parallelism are present in Karl Jaspers’ concept of the axial age. They caused trouble with C. G. Jung, who was inclined to the need of careful handling with his and other people’s values and the rejection of their blind copying. Since the XX century an “edge”, split personality of the transition era has become increasingly common. This type is predisposed “to build bridges” between native and foreign cultures, to cross cultural boundaries between the East and the West.

Conclusion: Cultures are checked for the degree of openness during their interaction. The interaction includes a mechanism of self-awareness in comparison with someone else (different from others) and self-renewal of culture. There are, however, destructive forms of interaction between cultures (assimilation, simplified interpretation). A crucial role in the process of cultures interaction is played by the mediators (borderline personalities) who cross cultural boundaries, “build bridges” between them and others (different from others).

Keywords: interaction of cultures; assimilation; contact of cultures; cultural conflict; confrontation; dialogue of cultures; our; someone else; other; cultural boundaries; Western Buddhism.

 

Первая встреча западного и восточного культурных миров, сама постановка проблемы их гетерогенности восходит к античности (труды Геродота, Платона, Аристотеля, Страбона и др.), которая ощутила потребность в самоосознании через сопоставление с чужим.

 

В данной статье речь пойдет о возможных сценариях, формах и механизмах взаимодействия культур Запада и Востока, представленных в европейской и отечественной культурфилософской мысли XIX–XX века, с последующей попыткой некоторого культурологического осмысления исследуемой проблемы.

 

К проблеме взаимодействия (контактов) культур (в том числе Востока и Запада) обращался в своей философии истории Г. В. Ф. Гегель[1] (1770–1831). Всемирная история по Гегелю «направляется с Востока на Запад, так как Европа есть безусловно конец всемирной истории, а Азия её начало» [3, с. 147].

 

По его мнению, первые проявления принципа развития духа можно найти в истории Персии[2]: «В персидском государстве мы впервые обнаруживаем историческую связь. Персы являются первым историческим народом. … в Персии происходило развитие и совершались перевороты, которые одни только свидетельствуют об историческом состоянии. … в Персии, впервые появляется свет, который светит и освещает иное, так как свет, впервые возвещенный Зороастром, принадлежит миру познания, духу как отношение к иному» [3, с. 209]. Открытость к контактам Передней Азии (Персии) предопределил географический фактор: связи с миром устанавливались через прибрежные страны (Сирия) [3, с. 158].

 

В то же время государственные народы[3] Дальней Азии[4] «совершенно одиноки» (изолированы) [22, с. 176; 3, с. 209]. Негосударственные народы Азии – азиатские кочевники (номады) – непоследовательны в своих связях с другими народами и «не переходят на историческую почву» [3, с. 156].

 

Способность к контактам – bildsam (открытость, восприимчивость, пластичность) – в философии истории Гегеля связана с культурой, формирующей дух (die Bildung) [15, с. 200]. Таким образом, Персия, открытая через Сирию к внешним контактам, преодолела барьер «непластичности» духа, характерный для Дальней Азии и кочевников. Именно поэтому Персия завершила борьбу с «природным» и передала «принцип свободы духа, пусть ещё в природной форме, на Запад» [15, с. 203].

 

Контакты, связи, заимствования способствуют усилению исторического самосознания народа: «Если у народа есть предшественник, как предшественником греческого мира является восточный, то в первом периоде к нему проникает чужая культура и у него оказывается двойная культура – с одной стороны, самобытная, с другой стороны, заимствованная. Воспитание народа состоит в соединении этих двух культур, и первый период оканчивается выработкой реальной, самостоятельной силы народа, которая затем обращается против его предшественника» [3, с. 254].

 

В качестве узловых факторов пространства, определяющих характер деятельности народов и обеспечивающих возможность и широту контактов, Гегель называет безводные плоскогорья с обширными степями и равнинами, низменности («переходные страны»), прорезанные реками, и прибрежные страны, прилегающие к морю [3, с. 134]. Так «сердцем» древнего мира, оживляющим его, стало Средиземное море, соединяющее арабов, сирийцев, греков и др. «Без этого моря нельзя себе представить всемирную историю, как нельзя себе представить древний Рим или Афины без форума, где все стекалось» [3, с. 133]. Главными связующими пунктами Востока и Запада здесь стали Колхида и Армения, Троя и Иония.

 

Итак, связи, контакты, заимствования играют важную роль в философии истории Гегеля. Именно Персия (Передняя Азия), имевшая выход к Средиземноморью через прибрежную полосу (Сирию), осуществила «принцип развития» и открыла ход всемирной истории. Греки заимствовали чужую культуру своих предшественников (восточных народов) и в столкновении с ней выработали «самостоятельную силу» (Kräftigkeit). Таким образом, всемирную историю осуществляют восприимчивые народы, способные к контактам. Напротив, в феномене «изоляционизма» некоторых восточных народов Гегель видел «одну из причин прекращения развития» [15, с. 203].

 

Проблема взаимодействия культурно-исторических типов поставлена в работе Н. Я. Данилевского (1822–1885) «Россия и Европа»[5].

 

С одной стороны, выделенные им культурно-исторические типы самобытны и независимы друг от друга, «каждый из них развивал самостоятельным путем начало, заключавшееся как в особенностях его духовной природы, так и в особенных внешних условиях жизни, в которые они были поставлены» [8, с. 88]. К тому же, в числе законов генезиса рассматриваемых типов культуры Данилевский назвал закон «непередаваемости» цивилизации: «Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает её для себя при большем или меньшем влиянии чуждых, ему предшествовавших или современных цивилизаций» [8, с. 91]. Внешние влияния, по Данилевскому, особенно вредны для молодых цивилизаций, например, влияние умирающей Европы опасно для молодого славянского типа культуры.

 

С другой стороны, он допускал некоторую преемственность между цивилизациями. В своей типологии цивилизаций Данилевский выделил «уединенные» типы (например, китайский, индийский) и «преемственные», передававшие плоды своей деятельности другим в виде материалов для питания или удобрения почвы, на которой развивался другой тип культуры [8, с. 88]. В числе преемственных автор «России и Европы» назвал египетский, древнесемитический, греческий, римский, еврейский и германо-романский типы. При этом Данилевский отмечал духовную взаимосвязь «уединенных» и «преемственных» цивилизаций: так, в «уединенных» типах развивались те стороны жизни, которые недостаточно проявлялись в «преемственных» цивилизациях, что содействовало «многосторонности проявлений человеческого духа, в чём, собственно, и заключается прогресс» [8, с. 88–89]. Однако развитие «преемственных» типов было гораздо более плодотворным по сравнению с «уединенными» благодаря накопленному «последовательными трудами» опыту и обретению «сверхъестественного дара» христианства [8, с. 88].

 

Без определенной преемственности культура не развивается, консервируется, теряет свою витальную силу, в результате чего цивилизация гибнет. Симптомы гибели цивилизации, истощения её духовной силы, «нравственного принципа жизни»: успокоение на достигнутом или «апатия самодовольства» (например, Китай); разочарование от раздирающих её противоречий, антиномий (римский мир в период распространения христианства). Спасение от этого в «плодотворном взаимодействии» на равных, «оплодотворяющем влиянии» без насилия (например, великорусского и малорусского духовных складов), которое способствует богатству и разнообразию культуры [8, с. 507].

 

Итак, по Данилевскому, основы цивилизации не передаются от одного народа к другому, но вместе с тем, поскольку существуют «преемственные» типы, имеются определенные воздействия (которые «не есть передача») и способы распространения цивилизации [8, с. 98]. Последние автор «России и Европы» классифицирует как «пересадку», «прививку» и «удобрение».

 

Пересадка представляет собой разновидность колонизации: например, финикийцами Карфагена, греками Южной Италии и Сицилии, англичанами Северной Америки и Австралии; и, если бы народы и государства не противодействовали этому процессу, то они растворились бы в безликости общечеловеческой цивилизации.

 

В случае прививки «привитая почка» («черенок») или форма цивилизации, которая «прививается» на древо другой, сохраняет свою природу, но питает себя соками того растения-«дичка», куда она привита, перерабатывая их «сообразно своему специфическому и формационному, или образовательному, началу» [8, с. 99]. Таким образом, «дичок» превращается для «черенка» в средство, питательную основу, посредством которой он развивается и набирает силу. В качестве подобных «черенков» Данилевский называет Александрию на египетском дереве, латинскую (римскую) культуру, привитую Цезарем варварам (кельтам). По мнению Данилевского, вариантом «прививки» является европеизация России Петром, которая переросла в карикатурную и уродливую болезнь — европейничание (искажение народного быта, заимствование иностранных учреждений, взгляд на вопросы русской жизни с европейской точки зрения и т. д.). Как считает автор «России и Европы», в случае петровской прививки западные влияния не проникли далее поверхности общества и породили чужеродные русской самобытности «измы» (сепаратизм, бюрократизм, нигилизм, демократизм и др.).

 

Наконец, удобрение — единственная форма воздействия одной цивилизации на другую, которая не затрагивает сферы народности. Таким способом, по мнению Данилевского, Египет и Финикия воздействовали на Грецию, Греция — на Рим, Рим и Греция — на европейский (германо-романский) культурно-исторический тип. Удобрение приводит к плодотворным результатам, так как, согласно этому сценарию воздействия, народ, нуждающийся в нём, «сохраняет свое политическое устройство, свой быт и нравы, свои религиозные воззрения, свой склад мысли и чувств, как единственно ему свойственные, одним словом сохраняет свою самобытность…» [8, с. 100]. Здесь нет насилия, как в пересадке, и принесения достижений одного народа в жертву другому, как в прививке, поскольку цивилизация-реципиент сохраняет свои духовные основы и воспринимает у донора то, что «стоит вне сферы народности, т. е. выводы и методы положительной науки, технические приемы и усовершенствования искусств и промышленности» [8, с. 100–101]. Таким образом, по Данилевскому, удобрение есть наиболее оптимальная форма культурного воздействия и способ взаимосвязи (преемственности) культурно-исторических типов.

 

Поскольку в случае удобрения речь идет о «свободном отношении народов одного типа к результатам деятельности другого» [8, с. 100], а значит – об общении на равных, то здесь фактически имеет место диалог культур.

 

Свою трактовку проблемы взаимодействия восточных и западных куль- тур, вместе с тем весьма созвучную концепции Данилевского, даёт немецкий философ культуры Освальд Шпенглер (1880–1936) в своём «Закате Европы»[6]. Культуры в его понимании (как и у Данилевского) – совершенно самостоятельные организмы, «подобно тому как всякий вид растений имеет свои собственные цветки и плоды, собственный тип роста и увядания» [16, с. 151]. Они абсолютно независимы и не связаны друг с другом, имеют свою непостижимую «душу» (Seele), «прасимвол» (Ursymbol), «стиль» (habitus), «образ» (Gestalt).

 

Однако история различных культур обнаруживает их многочисленные контакты, поэтому Шпенглер делает принципиальное уточнение[7] – культуры не влияют друг на друга, но соприкасаются, подражают, опекают друг друга и заимствуют («импортируют») друг у друга определенные формы. Примеры соприкосновения культур автор «Заката Европы» находит в подражании культовым постройкам Востока во время реконструкции Пантеона (который можно было бы считать самой ранней из всех мечетей [16, с. 224]) Адрианом; в «восхищении» городов западного побережья Италии мавританскими постройками; в спорадическом копировании египетских образцов античным искусством («Аполлоническое искусство дорической ранней эпохи, … несомненно, переняло множество египетских мотивов, чтобы на них и ими достичь собственной символики» [16, с. 384]).

 

Кроме того, все культуры, по его мнению, исключая египетскую, китайскую и мексиканскую, «находились под опекой более древних культурных впечатлений» [16, с. 383] и проявляли в себе их черты: например, прикладное искусство «византийско-магометанского стиля», распространившееся в каролингское время по всей Европе.

 

Таким образом, по мысли Шпенглера, в истории речь идёт главным образом не о влияниях (и взаимодействиях), а именно о заимствованиях, которые имеют избирательный характер: «не созданное “воздействует”, но создающее “перенимает воздействие”» [17, с. 56] и перерабатывает (решительно перетолковывает [17, с. 59]) чужое на свой лад. Иначе повсеместно в пространстве античной души мы находили бы пирамиды, обелиски, иероглифику и клинопись. «Необходимо скрупулезно, штрих за штрихом прослеживать «влияние» египетской скульптуры на раннегреческую, чтобы в результате убедиться, что влияния как такового вообще не было, но греческая воля к форме позаимствовала в данном случае из древних художественных запасников некоторые черты, которые она так или иначе нашла бы и без них» [17, с. 59]. Таким образом, заимствование чужого есть перевод его в бытование собственной культуры (в своё): «Чем смиренней кто-либо перенимает чужую религию, тем с большей полнотой она принимает форму его души» [17, с. 59]; «Следовало бы написать однажды историю трёх Аристотелей, греческого, арабского и готического, не имеющих между собой ни одного общего понятия, ни одной общей мысли» [17, с. 59].

 

Итак, воспринимаются и заимствуются всегда определённые культурные, религиозные, художественные формы, элементы философских и научных учений, «дающие возможность для собственного творчества» [17, с. 58]. Однако глубинные смыслы, «символы», «души» культур (подобно «основам цивилизации» и «сфере народности» у Данилевского) непередаваемы, поэтому глубокое душевное одиночество пролегает между двумя людьми, принадлежащими к разным культурам [17, с. 58].

 

Кроме того, Шпенглер полагал, что взаимоотношения между культурами имеют второстепенный характер по сравнению с первичностью самих культур, их душ. Однако, поскольку последние непроницаемы и распознаваемы только в своих проявлениях (стилистике, материальной, духовной культуре, отношениях), культурные контакты (заимствования) дают возможность их лучше узнать. В связи с этим Шпенглер отмечал, что на самом деле отношения между закрытыми в непроницаемости своих душ культурами весьма разнообразны и происходят в пространстве и времени. Шпенглер различал межкультурные отношения по «виду их и силе»: например, Запад (античность) «ищет связей, пользуясь ими без ущерба» [17, с. 40], Древний Египет их избегает, уклоняется от них. Таким образом, всё содержание мировой истории исчерпывается в судьбе «отдельных, сменяющих друг друга, вырастающих друг возле друга, соприкасающихся, оттесняющих и подавляющих друг друга культур» [16, с. 262].

 

При этом Шпенглер в своей концепции межкультурных отношений находит место и насильственным чужеродным воздействиям (сопоставимым с «пересадками» и «прививками» Данилевского), которые, по его мнению, порождают псевдоморфозы. Псевдоморфоз есть феномен квазивзаимодействия культур. Этот термин философ культуры заимствовал из минералогии, где так называли кристаллы, поддельные формы, образующиеся путем заполнения горных разломов вулканической массой, чья внутренняя структура противоречит внешней форме. Таким образом, в минералогии – это «род каменной породы, являющийся в чужом обличье» [17, с. 193]. В философии культуры Шпенглера псевдоморфозы – ложные, чужеродные, «пустотные» формы, которые принимают «юные» культуры, не сформировавшие ещё собственных чистых форм, своего самосознания и стиля, под давлением обстоятельств и насилия «старших» культур.

 

В числе исторических псевдоморфозов Шпенглер называл «позднеантичный» (раннее павликанское христианство, западное иудейство, синкретические культы), мавританско-византийский, петровскую Русь. Поскольку, по мнению автора «Заката Европы», «впору русскости» только «примитивный московский царизм», в Петербурге он был «фальсифицирован» в европейскую династическую форму [17, с. 197]. Примитивная, «молодая» русская душа была втиснута Петром I, «злым роком русскости» в чуждые барочные формы, а затем её «втолкнули» в формы Просвещения и XIX века [17, с. 197]. В результате возникают химерические, фальшивые неестественные новообразования, противные русской православной душе: в том числе, Петербург – город, «угнездившийся» в чужом стиле [17, с. 198], западничество, нигилизм, большевизм и т. д.

 

Английский историк и философ истории А. Тойнби (1889–1975) в своем 12-томном труде «A Study of History»[8] проблеме взаимодействия цивилизаций (в том числе, Запада и Востока) посвятил два раздела: IX (том 8) — «Контакты между цивилизациями в пространстве» и Х (том 9) — «Контакты между цивилизациями во времени».

 

Вся история по Тойнби представляет собой ристалище двух противоположных тенденций: интегрирующей, в действии которой Тойнби прослеживал процесс межцивилизационной преемственности (передача технологий, религиозных (нравственных) ценностей, имеющих общечеловеческую значимость и т. д.), и дезинтегрирующей, которая проявляет себя в многочисленных сюжетах столкновений культур, вражды, конфликтов.

 

Наиболее активные культурные влияния происходят на цивилизационной стадии, а именно, в период распада цивилизации-реципиента. Такие сложные феномены, как высшие религии, формируются, по мнению Тойнби, на месте столкновения (взаимодействия) двух или более цивилизаций.

 

В качестве примера распада цивилизаций в ходе тесного контакта в пространстве (между суперсистемами-современницами) Тойнби приводил взаимовлияние греческой и сирийской цивилизаций в эпоху эллинизма, когда последняя «фактически захватила своего завоевателя, опутав его тонкими сетями культурного взаимодействия» [13, с. 574], в результате оба культурных организма подверглись распаду и регенерировали в новые органичные формы, в которых сплавились сирийский и эллинский элемент (посредством почти полного растворения друг в друге) в эллинистической цивилизации. Последняя, в свою очередь, стала благодатной почвой для появления христианства в Сирии и буддизма Махаяны в индо-греческой культуре Кушанской империи. Таким образом, как совершенно справедливо считал Тойнби, платой за успешный территориальный захват становилось «проникновение в культуру победившей цивилизации экзотической культуры её жертв» [13, с. 577].

 

Важную роль в процессе взаимодействия цивилизаций и возникновения высших религий, по мнению Тойнби, играли международные перекрестки, то есть те географические регионы, где пересекались крупные торговые пути со всех «концов» света, а именно, бассейн Окса – Яксарта[9], где родились зороастризм и Махаяна и происходили бесконечные контакты «между иранской, евразийско-номадической, древнесирийской, индской, эллинистической, древнекитайской и русской цивилизациями начиная примерно с VIII в. до н. э.» [13, с. 557]. В числе подобных перекрестков Тойнби назвал также Сирию, откуда вышли такие религии как иудаизм, христианство, ислам и некоторые неортодоксальные их направления и пересекались пути шумеро-аккадской, древнеегипетской, хеттской, эгейской цивилизаций, а затем сирийской, греческой и римской и других.

 

Как уже отмечалось выше, Тойнби выделял два вида межцивилизационных контактов: прямые (контакты в пространстве), когда взаимодействующие цивилизации – современницы и ренессансы (контакты во времени). Политические, правовые, философские, литературные, религиозные и другие ренессансы – такие формы контактов, когда устанавливается связь «между живой цивилизацией и призраком мёртвой цивилизации или же ушедшей в прошлое» [13, с. 600]. Тойнби говорил о возможности сложных, комбинированных связей (во времени и пространстве), как, например, возрождение античности в средневековой Европе.

 

Исследуя контакты между цивилизациями-современницами, Тойнби выявил их социальные и психологические последствия. Социальные результаты подобного взаимодействия порой оказываются опасными и разрушительными. Кроме того, «стоит чужеродным элементам утвердиться в новом окружении, они обретают тенденцию привлекать к себе другие элементы своей собственной культуры» [13, с. 578]. Причиной разрушительного действия элементов чужой культуры, отделившихся от своей родной почвы, в ином культурном контексте является, по мнению Тойнби, неспособность организма цивилизации-реципиента приспособиться к инородной «динамической силе». С другой стороны, культурный элемент, отделившийся от собственной почвы, имеет тенденцию утраты своей изначальной ценности, обессмысливания «в отрыве от родного культурного окружения» [13, с. 581]: например, институт демократического правления на Западе, перенесенный в страны «освобожденной» Африки, приобретает гипертрофированные формы в столкновении с местными политическими реалиями (монархическими традициями, широкомасштабной коррупцией).

 

Появление нового элемента внутри социального организма или внедрение его извне (со стороны чужеродной цивилизации-современницы) рождает ситуацию «вызова – ответа». Новация «самим фактом своего появления обрекает старую структуру на перемены» [13, с. 578–579]: на приспособление к новому и реконструкцию старого. Если социальный организм пытается уклониться, игнорировать или вообще неспособен ответить на вызов, начинаются процессы его разложения (в результате криминализации или социальной революции): «… расплатой будет либо революция (и тогда динамическая сила разрушит традиционную структуру, оказавшуюся слишком ригидной), либо верх возьмет преступность (возведенная в норму социальной жизни, она окончательно разъест обветшалые ткани старой структуры)» [13, с. 578].

 

Контакты между цивилизациями-современницами, наряду с социальными, имеют и психологические последствия: зилотизм и иродианство, восходящие к «историческому опыту древнесирийского мира, давшему две противоположные еврейские реакции на удары эллинизма» [13, с. 590]. В историко-культурном контексте зилотизм представлен враждебностью русского народа к фигуре царя-Антихриста, политикой изоляции Японии во времена правления сёгунов Токугава, националистическим отрицанием всего некитайского в период «культурной революции» в Китае; иродианство – петровскими преобразованиями в России, политикой вестернизации Оттоманского государства и Японии после революции Мэйдзи и т. д.

 

Зилотизм[10] – традиционалистская установка на решительное, «отчаянное сопротивление смертельному агрессору» [13, с. 590], то есть более энергичной цивилизации, с характерными призывами к автаркии, изоляционизму, национализму, соблюдение всех заповедей традиционного закона, радикальный отказ от всего чужого. «Зилоты вели себя подобно черепахе, прячущейся под панцирь, или ежу, сворачивающемуся при опасности в колючий шар. Правда, иродиане считали подобную тактику страусиной» [13, с. 590].

 

Иродианская группировка (сторонников Ирода Великого), напротив, руководствовалась необходимостью признания превосходящего по силе соперника и стремлением «учиться и брать у противника всё, что может быть полезным» [13, с. 591]. Иродианство, с одной стороны, характеризуется открытостью внешним влияниям, гибкостью по отношению к внешним воздействиям. С другой стороны, как правило, амбициозные иродианские программы обновления на деле оказываются половинчатыми и непоследовательными.

 

Таким образом, как отмечает английский историк, зилотский (ксенофобия, конфронтация) и иродианский (компромисс, половинчатость преобразований) ответ «на вызов культурного нападения» безуспешен [13, с. 595]. Однако даже неудачное взаимодействие иудейской культуры (в русле сирийской цивилизации) и эллинизма, по Тойнби, обогатило, прежде всего, религиозные учения, ибо «культурный компост», образованный на стыке цивилизаций, «стал благодатной почвой для рождения христианства и ислама» [13, с. 596]. И в современном столкновении Запада и незападных цивилизаций может сформироваться «ещё более сложный, и, возможно, более плодотворный “культурный компост”, после того как исчезнет западное, без сомнения эфемерное превосходство» [13, с. 596]. Будущее, как считал английский историк, за соединением восточной (китайской) стабильности и западного динамизма. Тем более, что Запад, по мнению Тойнби (а также А. Швейцера, К. Ясперса, Э. Фромма и многих других), открыт для восприятия и осмысления восточного опыта, ибо противостояние Запада и Востока затрагивает не только мир в целом, но и каждого конкретного человека. Взаимодействие незападных (вестернизирующихся) стран с Западом, по Тойнби, должно строиться на тщательном отборе положительных ценностей западной цивилизации посредством разумного и выборочного усвоения элементов её культуры [13, с. 587].

 

В этом смысле, в понимании механизма взаимодействия, близкими к точке зрения Тойнби являются концепции комплементарности (дополнительности) культур Запада и Востока К. Ясперса, К. Юнга, Г. Гессе, Т. П. Григорьевой.

 

К. Ясперс (1883–1969) интерпретировал проблему взаимодействия Запада и Востока в свете своей концепции осевого времени и осевых культур. К осевым народам, «которые, последовательно продолжая свою историю, совершили скачок, как бы вторично родились в нём, тем самым, заложив основу духовной сущности человека и его подлинной истории» Ясперс относит китайцев, индийцев, иранцев, иудеев и греков [20, с. 76]. Прорыв этот произошел около 500 г. до н. э.: «В Китае жили тогда Конфуций и Лао-цзы, возникли все направления китайской философии, мыслили Мо-цзы, Чжуан-цзы, Ле-цзы и бесчисленное множество других. В Индии возникли Упанишады, жил Будда; в философии – в Индии, как и в Китае, – были рассмотрены все возможности философского постижения действительности, вплоть до скептицизма, до материализма, софистики и нигилизма; в Иране Заратустра учил о мире, где идет борьба добра со злом; в Палестине выступали пророки – Илия, Исайя, Иеремия и Второисайя; в Греции – это время Гомера, философов Парменида, Гераклита, Платона, трагиков, Фукидида и Архимеда» [20, с. 32–33].

 

Таким образом, культуры Востока (индийскую и китайскую) и Запада (европейскую) роднит то, что «… они совершили прорыв в осевое время» [20, с. 77]. «Новое, возникшее в эту эпоху в трёх упомянутых культурах, сводится к тому, что человек осознает бытие в целом, самого себя и свои границы. Перед ним открывается ужас мира и собственная беспомощность. Стоя над пропастью, он ставит радикальные вопросы, требует освобождения и спасения. Осознавая свои границы, он ставит перед собой высшие цели, познает абсолютность в глубинах самосознания и в ясности трансцендентного мира» [20, с. 33].

 

Ясперс отслеживал процесс взаимодействия Запада и Востока во времени, выделяя несколько его этапов, соответственно собственному делению истории (доистория, история, всемирная (мировая) история). Контакты начинаются на второй фазе (истории): «развёртывание немногих великих культур идёт – несмотря на ряд случайных соприкосновений – параллельно» [20, с. 94]; в ходе завоеваний происходило взаимодействие культур победителей и побеждённых, первые воспринимали культурные традиции последних. На этой стадии Запад, по Ясперсу, представлял относительную культурную целостность, разделяясь, однако, внутри себя на Запад и Восток. Сама полярность «Запад – Восток», таким образом, имманентно присуща Западу, а не есть какая-то внешняя проблема, так как Западом в период античности был присоединен Ближний Восток, который стал его частью (с этим же связана полярность восточной и западной части Римской империи, восточного и западного христианства и т. д.). Таким образом, западный мир ещё со времен античности конституировался в русле своей внутренней полярности с Востоком и тогда же осознал с ним исконную и вечную противоположность. На второй фазе истории Европа и Передняя Азия противостояли Индии и Китаю. Наконец, на третьей фазе (всемирной (мировой) истории) сформировалась глобальная система единства мира и человечества, в которой становится возможным и отчасти уже существует «всемирное общение».

 

Каков же механизм взаимодействия Запада и Востока по Ясперсу? Он считал, что Восток должен дополнить Запад, восполнить «незавершенность», «недостаточность» Запада, слишком увлеченного в недавнем прошлом идеей своего «превосходства», в вопросах совершенствования человеческой природы. Однако в данном случае, по мнению Ясперса, есть опасность увлечься поиском «идентичного» на Востоке и оторваться от «настоящего» Востока, ибо познаём мы в нём то, что нам близко, подходим к «восточному» с «западными» мерками. Понять «чужое», по Ясперсу, мы можем только тогда, когда осознаем то, что Запад «утерял»: «За то, что мы создали, что мы сумели, чем мы стали, мы заплатили определенную цену. Мы совсем не находимся на пути совершенствования человеческой природы. Азия служит нам необходимым дополнением» [20, с. 90].

 

Восток, как зеркало, которое поможет нам увидеть себя, станет необходимым посредником в постижении нашего глубинного «Я». По мысли Ясперса, Запад как таковой «существует лишь постольку, поскольку он постоянно направляет свой взор на Восток, находится в размежевании с ним, понимая его и отстраняясь от него, перенимая у него определенные черты и перерабатывая их, борясь с ним, и в этой борьбе власть попеременно переходит от одной стороны к другой» [20, с. 89].

 

Как и у Ясперса, в работах К. Г. Юнга (1875–1961) Запад и Восток – полярные и взаимосвязанные (комплементарные) культурные миры. Исходя из своей концепции противоположности западного (экстравертированного, открытого вовне) и восточного (интровертированного, обращенного в себя) стилей мышления (религии и культуры в целом), Юнг заключал, что каждый из полюсов мировой культуры сам по себе односторонен, в своем экстремизме самообособления теряет половину мира и обречен на «искусственность и дегуманизацию» [19, с.102–103].

 

Однако, по мнению Юнга, существуют определённые проблемы, связанные с механизмом взаимодействия Запада и Востока. Он считал, что в этом процессе имитация невозможна и нежелательна по причине полярности культурных миров Запада и Востока, огромного различия основных установок мышления. Бездумное подражательство (установка: «всё лучшее – на стороне»), по мнению Юнга, сродни самоодурачиванию, самообману, «безумию», ибо оно отрывает культурный организм от своих корней [18, с. 301]. Перед Западом стоит проблема реконструкции собственной культуры, которую поразили многие недуги [18, с. 278].

 

Каков же механизм взаимодействия Запада и Востока? Если вообще возможен ответ на этот вопрос, то он, по мнению Юнга, лежит во внерациональной области [19, с. 97]. Он полагал, что в данной ситуации самое верное решение – взглянуть внутрь себя и найти интровертную тенденцию, подобную восточной, что позволит нам «строить на своей земле, своими руками» [19, с. 97].

 

В целом, как подчеркивал Юнг, предпринимать попытки взаимодействия с Востоком можно только после серьезной внутренней работы над собой, над западной духовностью, с которой мы так и не научились обращаться, и с осознанием того, что элементы восточной культуры разрушают христианские установки: «Только стоя твёрдо на нашей собственной почве, сможем мы усвоить дух Востока» [18, с. 301]. Взаимодействие Запада и Востока, по Юнгу, есть комплементарность (дополнительность) на основе осторожного обращения со своими и чужими ценностями и отказа от слепого копирования, на пути рефлексии и нахождения чужого (другого) в своём как своего.

 

Проблема взаимодействия культур Востока и Запада поставлена в теоретических работах и художественном наследии Г. Гессе (1877–1962). В своих статьях и романах Гессе утверждал идею дополнительности полярных культур Востока и Запада, чья противоположность снимается в «высшем (вневременном) измерении» духовных ценностей.

 

По мнению Гессе, не нужно ожидать того, что результатом западно-восточного взаимодействия будет «китаизация» или «европеизация» мира. Нам необходимо радостно и неторопливо принять друг друга. При этом Лао-цзы не должен нам заменить Ветхий Завет. У Гессе, как и у Юнга, речь идёт не об имитации или «простом заимствовании». Запад сможет по-новому увидеть себя в восточном зеркале: «Мы не вправе искать идеал и жизненный образец ни в Китае, ни в какой-либо из прошлых эпох, иначе мы перестанем быть сами собой и ухватимся за фетиш»[11] [11, с. 210–211].

 

Непременным результатом истинного, то есть серьезного и плодотворного, взаимопонимания и стремления к добру станет прозрение, когда сотрутся все границы, и мы придём к такой открытости, что увидим в мудрости Запада и Востока «уже не враждебные, борющиеся силы, но полюса, между которыми раскачивается жизнь»[12] [11, с. 217]. Подобное взаимопонимание, по Гессе, – насущная задача, стоящая перед современной культурой, осуществление которой приведет к великому сверхрациональному Единству эпох, богов, людей. Неважно, какие формы обретёт вера, главное – стремление к добру (здесь Гессе близок к А. Швейцеру и др.). Об этом говорит Йозеф Кнехт своему другу-сопернику Плинио Дезиньори в «Игре в бисер»: «Даже будь ты европеец, а я китаец, даже говори мы на разных языках, мы всё-таки при желании могли бы очень многое друг другу сообщить, передать и, помимо того, что поддаётся точной передаче, очень многое друг о друге угадать и вообразить. Во всяком случае, давай попробуем» [4, с. 269–270].

 

Таким образом, по утверждению Гессе взаимодействие культур Востока и Запада возможно на почве комплементарности посредством «вчувствования» и стремления к добру. Противоположность культурных миров снимается во вневременном мире духовных ценностей.

 

Принцип дополнительности Запада и Востока разрабатывался и в отечественной гуманитарной науке с начала 70-х гг. ХХ века востоковедом-японистом Т. П. Григорьевой (1929–2014). Сам принцип дополнительности, сейчас общенаучный, был введен в квантовую механику Н. Бором[13] и устанавливал «принципиальную непротиворечивость прерывности и непрерывности, последовательности и одновременности» [6, с. 26] на основе единой, корпускулярно-волновой природы света. Боровская концепция привела к смене научной парадигмы: произошел переход от закона «исключенного третьего» («либо то, либо это») к осознанию основ целостного мышления, сформулированных в текстах древнеиндийской философии («и то, и это»).

 

По мнению Григорьевой, Запад и Восток (и все культуры вообще), как необходимые стороны целого, не подменяют или дублируют друг друга, но в своей самобытности и своеобразии являются непременным условием этого целого. Следовательно, Восток может и должен быть зеркалом самопознания Запада: «Нет Востока без Запада и нет Запада без Востока – одно помогает другому осознавать себя» [7, с. 244]. Взаимопроникновение культур имеет, согласно Григорьевой, спонтанный характер и требует полного взаимопонимания и открытости (особого «расширения сознания», как у Гессе).

 

Итак, сделаем попытку некоторого культурологического обобщения проблемы взаимодействия культур Запада и Востока.

 

Термин «взаимодействие культур», прежде всего, акцентирует длительность, двусторонность, взаимность, глубину рассматриваемого процесса в отличие от понятий «культурные связи», «культурный контакт», «соприкосновение», «влияние», «заимствование». Взаимодействие культур – это особый вид непосредственных или опосредованных[14] отношений, складывающихся между культурами. Взаимодействие культур есть процесс, протекающий в большом и малом историческом времени и порождающий новые смыслы, синтетические формы, изменяющие внутренние структуры, традиции, ценностные ориентиры вступивших в него культур.

 

В процессе взаимодействия культур происходит постепенная адаптация друг к другу, иными словами, приспособление к меняющимся условиям существования «посредством изменения стереотипов сознания и поведения, форм социальной организации и регуляции, норм и ценностей, образа жизни и элементов картин мира, способов жизнеобеспечения, направлений и технологий деятельности, а также номенклатуры её продуктов, механизмов коммуницирования и трансляции социального опыта и т. п.» [14, с. 15]. Однако само взаимодействие не сводится к простому переносу культурной формы (из одного места в другое), механическому «влиянию – заимствованию», пространственной диффузии. Этот процесс вызывает определённые социальные, психологические, интеллектуальные и пр. реакции (притяжение (сопряжение) – отталкивание (отторжение), вызов – ответ, уход – возврат, реконструкцию – революцию, зилотство – иродианство и т. п.), ускоряющие или замедляющие его и приводящие к постепенной перестройке и изменению культурных паттернов.

 

При этом каждая культура обладает «защитным механизмом» (культурными границами), предохраняющим её от чрезмерных воздействий извне, от потери «самости». Культурные границы маркируют рубежи «своего» пространства, «своих» порядков и представлений о мире, сферу должного и запретного, допустимого и недопустимого, всего того, что «служит оформлению собственной самобытности, собственной оригинальности» [10, с. 103], культурно-исторических черт, традиций, исторической памяти, ментальности, духа народа (der Volksgeist).

 

В случае несовместимости или противоречия друг другу ценностно-нормативных установок и ориентаций взаимодействующих культур назревает культурный конфликт. Конфликт культур становится необратимым, перерастая в конфронтацию, если соперничающие стороны не стремятся к взаимопониманию, разрушая тем самым собственную жизнеспособность. Однако в процессе адаптации (или в ходе конфликта) стороны выясняют параметры несовпадения (инаковости, чуждости) и совпадения (тождественности, близости, созвучия) ценностно-нормативных установок, что потенциально готовит почву для последующего (возможного) в изменившихся исторических условиях диалога.

 

Во взаимодействии друг с другом культуры проверяются на степень открытости, на готовность прислушаться к иному мнению. Культурная изоляция приводит к застойным явлениям, торможению в развитии[15], значительной отсталости (прежде всего, в технологической сфере). Таким образом, взаимодействие «является одним из важных условий для успешного развития любой культуры» [1, с. 154].

 

При этом следует обратить внимание на то, что в истории культур встречаются многочисленные сюжеты «минусовых» форм взаимодействия. С одной стороны, речь идёт о процессах ассимиляции (поглощения своего чужим, насаждения, навязывания чужого[16]), порождающих всевозможные псеводоморфозы (например, «перегибы» петровских реформ, последствия американизации индейцев в Северной Америке и т. п.). С другой стороны, «минусовыми» можно назвать поверхностные интерпретации чужого (другого): эрзацы, имитации, примитивные популяризации, интеллектуальные игры на грани хобби, моды или масскульта. Например, распространение псевдоориентальных тоталитарных сект в России в 90-х гг. ХХ века в период «снятия» культурных границ и духовного кризиса на почве смены идеологий, политических режимов и стыка веков, когда в ситуации ценностной аномии и «всеядности» всё чужое стало рассматриваться в качестве лучшего (а своё – худшего). В этом же ряду находится «салонный» буддизм, процветавший на Западе в начале ХХ века (опять-таки, здесь почвой для рецепции Востока на Западе стал интеллектуальный кризис рубежа ХIХ–ХХ вв.). В частности, о «поветрии» подобного «буддизма» писал Карл Швайтцер в своём справочнике по религиозной жизни Германии (1928 г.): дамам больших городов весьма нравилось, «лежа на софе и покуривая сигарету», впадать в «буддийское погружение» [21, с. 39].

 

Узловыми зонами взаимодействий культур и цивилизаций становятся пограничные (стыковые, фронтирные, лиминальные) полилингвальные пространства, «международные перекрёстки» (Тойнби), через которые «цивилизации открывают свои границы и осуществляют свое расширение» [9, с. 7]. В этих особых пространствах[17] образуется плодородный «культурный компост» и рождаются уникальные религиозно-философские традиции, в том числе мировые религии.

 

Решающую роль в процессе взаимодействия культур играют медиаторы, в том числе пограничные личности. Появление последних напрямую связано с особыми ситуациями временнóго пограничья, под которыми следует понимать переходные зоны между веками, эпохами, временами. В некоторых европейских языках даже наименования временного пограничья отражают его особенную атмосферу: например, немецкое слово die Jahrhundertwende можно перевести как «начало» или «конец века», «грань», «рубеж», «переворот веков». Временное пограничье «в равной степени обостряет предчувствие конца и предощущение начала» [2, с. 417].

 

Пограничные эпохи – периоды «сверхпереводимости» (термин В. Н. Топорова) культур, открытости культурных границ, восприимчивости к чужому (другому), активного интеллектуального поиска: поскольку своё уже не удовлетворяет, возникает готовность к освоению иного в качестве альтернативы своему. К временной пограничности можно отнести экзистенциальный кризис начала ХХ века, в ходе которого возникла потребность в освоении иного (Востока, тихоокеанской, африканской экзотики и т. п.) как альтернативы своему. В пограничные (стыковые) времена личность становится необычайно уязвимой, обостренно предощущающей смену культурных паттернов, систем ценностей и знания и т. д. Как писал Г. Гессе: «есть эпохи, когда целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что утрачивает всякую естественность, всякую преемственность в обычаях, всякую защищённость и непорочность» [5, с. 223]. Речь идёт об особом типе личности, страдающей раздвоенностью (расколотостью) мироощущения, неукорененностью ни в старом, ни в новом времени, порождающей невероятную творческую энергию, направленную на поиск выхода из тупика. Пограничные личности обладают «лишним измерением», «расширенным сознанием» (Гессе), в котором стираются противоположности Запада и Востока, нравственным предрасположением к мистическому сосредоточению, «жадной восприимчивостью», способностью к воплощению в воспринимаемое, «западно-восточной сотканностью» натуры (Р. Роллан) [12, с. 254]. Они переходят культурные границы, «наводят мосты» между своим и чужим (другим), Западом и Востоком, эпохами и культурами, сглаживают противоречия или совершают контркультурный прорыв, отвечая на «вызов» времени. Именно они способны вести неспешный и вдумчивый диалог, в котором «равнозначны Европа и Азия, Веды и Библия, Будда и Гёте» (Гессе) [11, с. 184], уменьшающий степень взаимной непереводимости культурных миров Запада и Востока.

 

Уникальным феноменом такого западно-восточного диалога в ХХ веке стал западный буддизм[18], который имеет тенденцию стать четвертой «колесницей» дхармы. В качестве его характерных черт исследователи называют гетерогенность (Гласхофф, Кантовски, Бауманн и др.), стремление к охвату всех школ и направлений буддизма (например, в учении «Арья Майтрея Мандала» (АММ)), к собственной интерпретации дхармы («Необуддизм» П. Дальке, «Древний буддизм» Г. Гримма, АММ Ламы Говинды и др.), «перемещение буддизма в повседневную жизнь» (М. Бауманн) [21, с. 50], «развитие западных форм буддийской общинной жизни» (М. Фриба) [23, с. 178].

 

Библиографический список

1. Арутюнов С. А. Народы и культуры: развитие и взаимодействие. – М.: Наука, 1989. – 247 с.

2. Багно В. Е. Пограничное сознание, пограничные культуры (Международный коллоквиум «Пограничные культуры между Востоком и Западом: Россия, Испания») // Канун: Альманах. Вып. 2: Полярность в культуре / Сост. В. Е. Багно, Т. А. Новичкова; Под общ. ред. Д. С. Лихачёва; РАН, Ин-т рус. лит. (Пушк. дом). – СПб., 1996. – С. 417–421.

3. Гегель Г. В. Ф. Лекции по философии истории / Пер. А. М. Водена; Вступ. ст. Ю. В. Перов, К. А. Сергеев. – СПб.: Наука, 2000. – 479 с.

4. Гессе Г. Игра в бисер. Роман. – М.: Правда, 1992. – 496 с.

5. Гессе Г. Степной волк // Избранное. – М.: Художественная литература, 1977. – 413 с.

6. Григорьева Т. П. Дао и логос. Встреча культур. – М.: Наука, 1992. – 424 с.

7. Григорьева Т. П. И еще раз о Востоке и Западе // Иностранная литература. – 1975. – № 7. – С. 241–258.

8. Данилевский Н. Я. Россия и Европа / Сост., послесловие и комментарии С. А. Вайгачева. – М.: Книга, 1991. – 574 с.

9. Земсков В. Б. О межцивилизационном взаимодействии // Iberica Americans. Механизмы культурообразования в Латинской Америке / Ред. В. Б. Земсков. – М.: Наука, 1994. – 222 с. – С. 5–10.

10. Лихачев Д. С. Два типа границ между культурами / Очерки по философии художественного творчества. – СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 1999. – 192 с.

11. Паломничество Германа Гессе в страну Востока / Вступ. ст. сост. и прим. Р. Г. Каралашвили, пер. с нем. М. С. Харитонова // Восток – Запад. Исследования. Переводы. Публикации. – М.: Наука, 1982. – С. 174–245.

12. Роллан Р. Жизнь Рамакришны; Жизнь Вивекананды. – М.: Политиздат, 1991. – 335 с.

13. Тойнби А. Дж. Постижение истории: Пер. с англ. / Сост. Огурцов А. П; Вступ. ст. Уколовой В. И.; Закл. ст. Рашковского Е. Б. – М.: Прогресс, 1991. – 736 с.

14. Флиер А. Я. Адаптация культурная // Культурология XX век. Словарь / Гл. ред., сост., и авт. проекта А. Я. Левит. – СПб.: Университетская книга, 1997. – 640 с. – С. 15–17.

15. Шаймухамбетова Г. Б. Гегель и Восток. Принципы подхода. – М.: Наука. Издательская фирма «Восточная литература», 1995. – 289 с.

16. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Ч. 1. Гештальт и действительность / Пер. с нем., вступ. ст. и примеч. К. А. Свасьяна. – М.: Мысль, 1998. – 663 с.

17. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Ч. 2. Всемирно-исторические перспективы / Пер. с нем. и примеч. И. И. Маханькова. – М.: Мысль, 1998. – 606 с.

18. Ясперс К. Смысл и назначение истории. – М.: Республика, 1994. 527 с. – С. 28–286.

19. Юнг К. Г. Комментарий к немецкому переводу китайских трактатов «Секрет Золотого Цветка» и «Книга Прозрений и Судьбы» // Восхождение к Дао. Сост. В. В. Малявин. – М.: Наталис, 1997. – С. 276–306.

20. Юнг К. Г. Различие западного и восточного мышления // Философские науки. – 1988. – № 10. – С. 93–110.

21. Baumann M. Der Buddhismus im Abendland – Historische Entwicklung und gegenwärtige Präsenz // Der Kreis. – № 215. – Frühjahr. – 1995, с. 33–51.

22. Hegel G. W. F. Vorlesungen über die Philosophie der Geschichte. Herausgegeben von E. Hans // G. W. F. Hegel’s Werke. Bd. IX. – Berlin, 1837. – 446 с.

23. Kantowsky D. (Hrsg.) Wegzeichen // Ulmer Kulturanthropologische Schriften, Band 2, 1994. – 267 с.

 

References

1. Arutyunov S. A. Nations and Cultures: Development and Interaction [Narody i kultury: razvitie i vzaimodeystvie]. Moscow, Nauka, 1989, 247 p.

2. Bagno V. E. Frontier Consciousness, Frontier Cultures (International Colloquium “Frontier Cultures between the East and the West: Russia, Spain”) [Pogranichnoe soznanie, pogranichnye kultury (Mezhdunarodnyy kollokvium «Pogranichnye kultury mezhdu Vostokom i Zapadom: Rossiya, Ispaniya»)]. Kanun: Almanakh. Vypusk. 2: Polyarnost v kulture (Eve: Anthology. Vol. 2: Polarity in Culture). RAN, Institut russkoy literatury (Pushkinskiy dom), Saint Petersburg, 1996, pp. 417–421.

3. Hegel G. W. F. Lectures on the Philosophy of History [Lektsii po filosofii istorii]. Saint Petersburg, Nauka, 2000, 479 p.

4. Hesse H. The Glass Bead Game [Igra v biser]. Moscow, Pravda, 1992, 496 p.

5. Hesse H. Steppenwolf [Stepnoy volk] Izbrannoe (Selected Works). Moscow, Khudozhestvennaya literatura, 1977, 413 p.

6. Grigoreva T. P. Tao and Logos. The Meeting of Cultures [Dao i logos. Vstrecha kultur]. Moscow, Nauka, 1992, 424 p.

7. Grigoreva T. P. And One More Time about the East and the West [I esche raz o Vostoke i Zapade]. Inostrannaya literatura (Foreign Literature). 1975, № 7, pp. 241–258.

8. Danilevskiy N. Ya. Russia and Europe [Rossiya i Evropa]. Moscow, Kniga, 1991, 574 p.

9. Zemskov V. B. About Intercivilizational Interaction [O mezhtsivilizatsionnom vzaimodeystvii] Iberica Americans. Mekhanizmy kulturoobrazovaniya v Latinskoy Amerike (Iberica Americans. The Mechanisms of Culture-Forming in Latin America). Moscow, Nauka, 1994, pp. 5–10.

10. Likhachev D. S. Two Types of Frontiers between Cultures [Dva tipa granits mezhdu kulturami]. Ocherki po filosofii khudozhestvennogo tvorchestva (Essays in the Philosophy of Art). Saint Petersburg, Russko-Baltiyskiy informatsionnyy tsentr BLITs, 1999, 192 p.

11. A Pilgrimage of Herman Hesse to the Country of the East [Palomnichestvo Germana Gesse v stranu Vostoka]. Vostok – Zapad. Issledovaniya. Perevody. Publikatsii (The East – The West. Researches, Translations, Publications). Moscow, Nauka, 1982, pp. 174–245.

12. Rolland R. Life of Ramakrishna; Life of Vivekananda [Zhizn Ramakrishny; Zhizn Vivekanandy]. Moscow, Politizdat, 1991, 335 p.

13. Toynbee A. J. A Study of History [Postizhenie istorii]. Moscow, Progress, 199, 736 p.

14. Flier A. Ya., Levit A. Ya (Ed.) Cultural Adaptation [Adaptatsiya kulturnaya] Kulturologiya XX vek. Slovar (Culturology. XX Century. Dictionary). Saint Petersburg, Universitetskaya kniga, 1997, pp. 15–17.

15. Shaymukhambetova G. B. Hegel and the East. The Principles of the Approach [Gegel i Vostok. Printsipy podkhoda]. Moscow, Nauka, 1995, 289 p.

16. Spengler O. The Decline of the West. Vol. I. Form and Actuality [Zakat Evropy. Ocherki morfologii mirovoy istorii. Ch. 1. Geshtalt i deystvitelnost]. Moscow, Mysl, 1998, 663 p.

17. Spengler O. The Decline of the West. Vol. II. Perspectives of World-History [Zakat Evropy. Ocherki morfologii mirovoy istorii. Ch. 2. Vsemirno-istoricheskie perspektivy]. Moscow, Mysl, 1998, 606 p.

18. Jaspers K. The Origin and Goal of History [Smysl i naznachenie istorii]. Moscow, Respublika, 1994, 527 p.

19. Jung C. G., Malyavin V. V. (Comp.) A Commentary to the German Translation of Chinese Treatises “The Secret of the Golden Flower” and “The Book of Insight and Fortune” [Kommentariy k nemetskomu perevodu kitayskikh traktatov “Sekret Zolotogo Tsvetka” i “Kniga Prozreniy i Sudby”] Voskhozhdenie k Dao (An Ascent to Tao). Moscow, Natalis, 1997, pp. 276–306.

20. Jung C. G. The Difference between Eastern and Western Thinking [Razlichie zapadnogo i vostochnogo myshleniya] Filosofskie nauki (Russian Journal of Philosophical Sciences), 1988, № 10, pp. 93–110.

21. Baumann M. Buddhism in the West – Historical Development and Current Presence [Der Buddhismus im Abendland – Historische Entwicklung und gegenwärtige Präsenz]. Der Kreis (The Circle), № 215, Frühjahr, 1995, pp. 33–51.

22. Hegel G. W. F., Hans E. (Ed.) Lectures on the Philosophy of History [Vorlesungen über die Philosophie der Geschichte]. Werke, Bd. IX (Works, Vol. IX). Berlin, 1837, 446 p.

23. Kantowsky D. (Ed.) Signs [Wegzeichen]. Ulmer Kulturanthropologische Schriften, Bd. 2 (Ulmer Cultural and Anthropological Writings, Vol. 2), 1994, 267 p.



[1] «Философия истории» Гегеля не была издана при жизни. Опубликована посмертно на основе материалов, подготовленных самим автором и записей слушателями его лекций, прочитанных в Берлинском университете в 1822–1830 гг. Первое издание составлено Э. Гансом в 1837 г.

[2] У Гегеля — собирательное название Передней Азии.

[3] Китайцы и индийцы.

[4] Здесь — Дальний Восток.

[5] Работу над книгой Данилевский закончил в начале 1868 г. «Россия и Европа» была опубликована в выпусках журнала «Заря» в 1869 г. Отдельным изданием вышла в 1871 г.

[6] К написанию книги Шпенглер приступил в 1911 (1912) г. Труд был закончен в 1917 и опубликован в 1918 г.

[7] Как и Данилевский, у которого некоторые самостоятельные культурно-исторические типы оказываются преемственными посредством воздействия друг на друга.

[8] 12 томов «Постижения истории» выходили с 1934 по 1961 гг.

[9] Древнегреческие наименования Амударьи и Сырдарьи.

[10] Греч. «зелотес», арам. «канаим» — ревнители. Одна из иудейских сект, которые называл Иосиф Флавий в «Иудейской войне» (I в. н. э.).

[11] Из дневника Гессе (1920–1921 гг.).

[12] Из предисловия к японскому изданию «Собрания сочинений» Гессе — «К моим японским читателям» (1955 г.).

[13] В докладе «Квантовый постулат и новейшее развитие атомной теории» (1927 г.).

[14] Опосредованные взаимодействия: восприятие корейцами учения Будды, пропущенного через «фильтр» китайской культуры (в свою очередь, японцы переняли его от корейцев); перевод и интерпретация арабами учения Аристотеля и проникновение арабского аристотелизма на Запад и др.

[15] Хотя при этом собственная самобытная культура может испытывать подъём: например, японская культура годов Гэнроку в период правления сёгунов Токугава.

[16] В ходе колонизации, завоеваний, глобализации.

[17] Магадха (колыбель буддизма) — древнее государство и историческая область на границах северо-восточной Индии и Непала; римская провинция Сирия (с вошедшей в неё Иудеей); Хиджаз (родина ислама) — западная часть Аравии, через которую проходили караванные пути, связывавшие Запад и Восток.

[18] Первые западные буддисты появляются в конце XIX – начале XX века. После одной из речей сингальца Анагарики Дхармапалы на «Мировом парламенте религий» (Чикаго, 1893) первый американец, Карл Теодор Штраусс, публично перешел в буддизм. На Цейлоне в 1899 г. был посвящен в монахи английский аристократ Гордон Дуглас под именем Ашока. В 1901 г. в Бирме монахом Анандой Меттеей становится шотландский химик (и оккультист) Аллан Беннет Мак-Грегор, основавший в Рангуне в 1903 г. «Международное общество буддистов». В 1903 г. немец Антон Вальтер Флориус Гуэт стал послушником одного из бирманских монастырей, а в 1904 г. получил полную буддийскую ординацию и имя Ньянатилока (Знаток Трех Миров).

 
Ссылка на статью:
Выжлецова Н. В. Концепции взаимодействия культур Запада и Востока // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2016. – № 1. – С. 56–75. URL: http://fikio.ru/?p=2046.

 
© Н. В. Выжлецова, 2016

УДК 78.04

 

Anastasya KoshkinUniversity of Wisconsin – Milwaukee, Department of Music, teaching assistant, Milwaukee, USA.

E-mail: ankoshkin@yahoo.com

2400 E Kenwood Blvd, Milwaukee, WI53211, USA,

tel: +1 414-229-1122.

Abstract

Ethnographic work of Benjamin Ives Gilman in the “Hopi Songs” is a prominent work in ethnomusicology as it relates to an example of an imaginative interpretation of music. Gilman’s documentation of the Hopi melody and a visual interpretation of the diatonic scale create an imaginative expression of the “Hopi Songs” alongside the western musical tradition. This study takes inspiration from Gilman’s study in which the use of symbolism serves as an indication of content engaging the intercultural imagination. In this study two distinct languages act as one within the materiality of musical expression, developing an instance of universality in language and sound. Musical and linguistic landscapes pertaining to the Russian and English languages serve as interconnections integrating language and music-based sound and sonic representation. Via the author’s musical work “Siberian Waves” language, it is a focus of this analysis where an event of language based expression precedes the musical event. In this study capturing music and language within systems of signs such as musical transcription and notation, and with digital media, presents an effort to extend music toward wider notions of culture and identity.

 

Keywords: music; folklore; image; visual perception; audio perception.

 

Взаимосвязи: пространственные и временные репрезентации в образе и звуке

 

Анастасия Кошкин – Университет Висконсин – Милуоки, факультет музыки, преподаватель, Милуоки, Соединенные Штаты Америки.

E-mail: ankoshkin@yahoo.com

2400 E Kenwood Blvd, Milwaukee, WI53211, USA,

тел.: +1 414-229-1122.

Авторское резюме

Этнографический труд Бенджамина Айвза Гилмана «Песни народа хопи» является значительным вкладом в развитие этномузыкологии, представляя собой пример образного понимания музыки. Свидетельства Гилмана о мелодии народа хопи и зрительная интерпретация диатонической шкалы создают образную выразительность «Песен народа хопи» наравне с западной музыкальной традицией. Вслед за исследованием Гилмана данная работа рассматривает символичность как показатель вовлеченности межкультурной выразительности. В данном исследовании два различных языка действуют совместно в рамках музыкального высказывания, реализуя универсальность языка и звука. Музыкальные и языковые картины мира, свойственные русскому и английскому языкам, являются средством взаимопонимания, объединяющим язык и музыкальное представление. В рамках анализа собственного сочинения «Siberian Waves» автор рассматривает особенности построения музыкальной фразы на базе предшествующего языкового выражения. В данном исследовании в рамках рассмотрения музыки и языка при помощи таких знаковых систем, как музыкальная транскрипция и нотация, а также при помощи цифровых средств представлена попытка распространить музыку на более широкие понятия культуры и идентичности.

 

Ключевые слова: музыка; народная музыка; образность; визуальное восприятие; звуковое восприятие.

 

The Terrestrial Environment

Working with visuals and sounds as forms of embodied experience, we may communicate the presence of distance within the material world. Contours and boundaries of the external world may be brought toward human comprehension via visual and auditory stimuli. The material world is a terrestrial surface where earth and air meet. The environment between earth and air is filled with materials of light and sound, which are reflected and absorbed. The medium of image and sound may be viewed within an ecological framework to explore avenues of engaging with the external world. Photography and film create imprints of places in time. The photograph may capture a presence of a particular place and a quality of a particular landscape. Similarly, the medium of sound such as recorded sound may be viewed as a temporal imprint of a certain place in time.

 

Psychologist James Gibson writes that there are granules of sand scattered all over the terrestrial environment of more or less uniform size. Gibson draws a distinction between the notion of space as a uniform unit of measurement and the notion of space as a composition of a vast diversity. Within the terrestrial environment distances are filled with unique phenomena and change. The English etymology of the word “distance” has evolved from the Latin origin “to stand apart” [8, p. 131]. The terrestrial environment is composed of distances that stand apart as variables of unique material. The phenomenon of human perception of the visual and the sound-based is particularly interesting. Interdisciplinary fields of study in relation to the visual and sound may be employed in order to address the embodied experience of distance.

 

The Embodied Experience within Contemporary Culture

Perceptions of distance and spaciousness are a source of knowledge and a form of embodied experience. With the advent of civilization more complex social and political orders were formed, framing notions of distance and space in a particular way. In “The Mass Ornament: Weimer Essays” Siegfried Kracauer explores the concept of “mute nature” as a spatial environment that is seldom given a voice in contemporary culture [14, p. 61]. Environments of nature are often seen unknown and unmanageable.

 

Distance within a spatial environment may be approach within an ecological approach. Contact with the terrestrial environment is ultimately an embodied experience. It is nested and embedded within the material world. The realm of digital media takes an interest in recreating embodied experience such as the experience of distance. An increased focus on interactive and embodied technology, such as the World Wide Web and telepresence, has contributed to the collapse of “physical distances, uprooting the familiar patterns of perception” [16]. An understanding of the world on the basis of digital artifacts and user-centered interfaces strives to provide an embodied experience within the digital interface. Within digital constructions of spatio-temporal frameworks now “at least in principle, every point on Earth is now instantly accessible from any other point on Earth.”

 

Photography as an Imprint of the Material World

The photograph is an imprint of a certain place in time. In John Berger’s collection of essays “About Seeing” a description of a photograph depicts a peasant couple leaning over a fence – behind them a field is unfolding. Berger states in relation to the photograph, “it is not the substantiality surfaces which fill every square inch but a Slav sense of distance, a sense of plains or hills that continue indefinitely” [1, p. 50]. The photograph takes on symbolic properties in relation to physical environments. The photograph may capture the presence of a particular place and the quality of a particular landscape.

 

I have photographed the SoinsForest, an ancient forest on the outskirts of Brussels. The SoinsForest stands at the edge of the city. Within the confines of the forest distant landscapes are surrounded by towering trees and hilly soft undergrowths. Green-filled distances stretch and rest before my eyes. A sense of distance could be felt within the presence of the SoinsForest. A certain distance unfolding out there is captured and is present within the photograph, as well. The photograph visually captures a vast expanse of the natural environment as it unfolds.

 

Along landscapes of Belarus, Israel, Canada, and the United States, I encountered places that have molded and shaped the quality of my voice. Currently in a suburb of Greater Toronto Area a building stands at the edge of the Scarborough Bluffs. It is peering toward a great expanse of water. LakeOntario is infinite and blue. The transition between Canadian and American land is as far as the eyes could see. Distance unfolds from Toronto toward the shores of Buffalo. The sky is vast and unoccupied. LakeOntario brings gusts of wind. Windows and balconies are lit with orange light. Light streams from windows and warm wind blows from the lake. The building stands. A distance of seventeen stories climbs up into the air in the night.

 

“A Slav sense of distance” that Berger describes, treats the photograph as a symbol, a depiction of continuous space. For instance, as seen in Fig. 1 a sense of distance unfolds within the photographs titled “Views in the Ural Mountains and Western Siberia, survey of waterways, Russian Empire.” The photographs depict Western Siberia as a continuous distance. In one of the photographs small houses and outlines of church spires are seen. The photographs bring a place of knowledge about a faraway place. The photographs serve as symbolic objects representing a faraway place. Inhabitants of places composed of vast distances view the presence of vast distances within the external world as part of their lives. As Berger states, “what informs the whole photograph – space – is part of the skin of their lives” [1, p. 50].

 

The Audiovisual in Film

Film constructs a sense of distance and space as a reflection of external reality. Holding the world within a unified perspective visuals and sounds constructs perceptions of space. The human system continuously perceives a world that exists on the surface of the terrestrial environment between earth and air. Navigating between distances and borders of land and developing a shared experience of the terrestrial environment is essential to human experience. As light and sound is propagated along boundaries and outlines of the material world, visuals and sounds serve as imprints of the material world.

 

A profound respect for distance and space within the external world may be found within the genre of documentary film. In the documentary film “Fata Morgana” the audiovisual environment maintains a continuous encounter with the distant land of the Sahara desert. The camera crosses uninhabited landscapes of the Sahara desert presenting them to the viewer as a continuous encounter with distant uninhabited land. Within the camera’s viewfinder, distance becomes an imprint within a continuum.

 

In “Fata Morgana” the voiceover is narrated by Werner Herzog, the director himself. The narrator speaks about landscapes of the dessert, interpreting and bringing human presence to the visual world of uninhabited distances. The voice of the narrator interprets images of distance. The voice of the narrator becomes an important presence within landscapes of distance. Brimming with presence, as the narrator’s voice speaks, the viewer finds zones of comprehension alongside images of uninhabited and distant land. Thus distances become present as they are given a voice and spent time with, within the visual frame.

 

The voice of the narrator drifts along desert sand, it approaches points in time as moments of encounter with human language and speech. “Textual speech – generally that of voiceover commentaries – inherits certain attributes of the intertitles of silent films, since unlike theatrical speech it acts upon the images.” [5, p. 172]. Textual speech unifies durations of visual footage, acting upon the images invisibly yet audibly. Interpreting visuals of the dessert, the narrator’s voice serves a nondiegetic presence in film. Nondiegetic sound is a sound whose source remains off-screen. Media theoretician, Michel Chion, coined the term, nondiegetic, as a particular presence within the film’s audiovisual domain. The word nondiegetic is used “to designate sound whose supposed source is not only absent from the image but is also external to the external world” [5, p. 73].

 

The external world of the desert is impervious, suspended before the viewer’s eyes. An immense distance of the dessert unfolds. Sand stretches yellow and gold. The vast environments of the dessert become as presences unfolding and self-contained. The presence of the narrator’s voice in “Fata Morgana” is important. The voice of the narrator drifts along desert sand, approaching points in time as moments of encounter. It acts independently of the visual content, unifying the plurality of the visual content into a coherent perspective.

 

Within the visual domain objects are present and made seen at once, such as trees within a forest. On the other hand, within the auditory domain, objects could be presented sequentially with the passing of time. For instance, a music composition or the narrator’s voiceover within a film, communicate audible presences gradually, presenting each at a time within a narrative arch. As all objects may be visible at once within a visual environment, they may be articulated gradually with sound. This type of gradual articulation is reminiscent of perceiving places at a distance. As event-based environments of sound appear at a slower and more gradual pace, they expand as heterogeneous moments of time, separated by distances.

 

In the section “Music as Spatiotemporal Turntable” Chion writes, “Music can swing over from pit to screen at a moment’s notice, without in the least throwing into question the integrity of the diegesis, as a voiceover intervening in the action would. No other auditory element can claim this privilege. Out of time and out of space, music communicates with all times and all spaces of a film, even as it leaves them to their separate and distinct existences. Music can aid characters in crossing great distances and long stretches of time almost instantaneously” [5, p. 81].

 

In the documentary film “Fata Morgana,” across visuals of uninhabited space, the narrator’s commentary and the presence of music characterize the visual imprint of uninhabited space. The narrator’s voice acts invisibly yet audibly in relation to the landscapes of the dessert, unifying visual durations into a unified whole. As the medium of music unifies durations of film, it seamlessly crosses boundaries between one scene and another, crossing distances that are captured within the visual footage. The film captures a dynamic between a spatial environment as a homogeneous surface and the presence of sound as a heterogeneous temporal imprint. The relationship between visual objects and the material of sound are fundamental within expressive culture. The psychologist James Gibson views human perception in close relationship with surrounding environments of space. Gibson’s work “concentrated on what he called the direct perception of the environment” [10, p. 2]. Gibson has advocated a view of human psychology striving toward the “sharing of the environment” [10, p. 2]. In the spirit of sharing, the medium of film combines visual and auditory modes of expression, reflecting human experience and the material world.

 

The Music Domain

“Music, like all the other arts, requires its own interpretation of the concept of distance” [20, p. 137]. Human perception of space and distance has been addressed by prominent electroacoustic music composers and theoreticians such as John Chowning. The article “Perceptual Fusion and Auditory Perspective” by John Chowning addresses the human perception of sound as it is sculpted and framed by the material world. Furthermore, the music work Chowning composed “demonstrated something profound, musically, technically, and about the human perceptual system”. The human perception of sound discerns audible aspects about the external world.

 

Electroacoustic music emerged from a focus on the material of sound and “the information contained in the spatial behavior of sounds.” Patterns of music serve as symbols, aligning our bodily experience of the external world with the material of sound. Electroacoustic music composition is particularly interesting as a contemporary avenue of interpreting and drawing wisdom from the terrestrial environment. Within music, presences within the material world, such as distance and time, become present within the material of sound. To convey a certain distance between one event and another, music composers have integrated sound objects, sculpting atmospheres of distance with sound. The perception of sound-based phenomena, such as recorded sound, is particularly interesting as it communicates the presence of space and distance within the physical world. As a consequence of the surrounding environment, perceptual awareness of sound and music may be developed.

 

Sculpting particular properties of the sound object as a musical moment, we may work with the properties of sound, such as pitch and timbre, to “penetrate the internal organization of the sonic symbols” [24, p. 159]. Each note is a discrete articulation of a single pitch. Music composers choose between one note and the next, emphasizing, accentuating events, deciding on presences and absences of sound. The Japanese composer Toru Takemitsu has utilized notions of space within music composition in terms of the Japanese “ma.” The Japanese “ma” is a kind of a space, and a pause, between two presences or potential presences in the physical environment. The Japanese “ma” as a presence and an absence affords a consideration of a certain place at a distance. Within music composition Takemitsu approached presences and absences of sound in relation to spatial environments and aesthetics of distance. Furthermore, music composers return to the concept of distance again and again. For instance, electroacoustic music work “Mint Cascade” composed by Andy Dolphin and “Givre” composed by Monique Jean sculpt sound-based presences, communicating a spatial environment flooded by sound, interpreting and presenting imagined environments.

 

The Domain of Recorded Sound

Contemporary practitioners have been considering music and sound art in relation to the surrounding environment. For instance, sound artist Jacob Kirkegaard created a sound work titled “4 Rooms.” Kirkegaard recorded sonic environments within four deserted acoustic spaces in alienated regions of Chernobyl, Ukraine. Kirkegaard fed back the recorded environments several times within the acoustic spaces, in order to bring out the reverberant qualities of the empty rooms. Kirkegaard selected acoustic spaces that had a significant reverberant quality to capture the presence of empty space as an audible aura. The audible silences within the reverberant spaces, as durations of time, signal the presence of sound as an ongoing atmosphere. The sound of silence becomes as an audible presence, an atmosphere filled with unwitnessed time and space. Listening to the audible durations of emphasized silences within Kirkegaard’s “4 Rooms” the presence of sound-based silence, as an aura of a place, becomes as a recorded presence unique within each room.

 

“Field recording practices are considered by many soundscape artists as integral to engagement with specific places” [17, p. 1]. The practice of field recording may be approached as a way of learning about and consideration of sounds of distant environments. An embodied sense of distance comes from human experience. My experience of field recording sculpts my understanding of specific places and provides many opportunities for reflection. I like to record environmental sounds on the periphery of nature and civilization and listen to them as evolving landscapes. At Brooklyn Army Terminal in Brooklyn in New York, I recorded the presence of sounds as they echoed in the distance, as birds sang, as ship engines came and went, and as people on the pier explored landscapes of land and water.

 

The medium of recorded sound presents an opportunity to explore a specific place and keep it as a record or an audible presence. “Creating sonic fantasies begins with recording, letting us “photograph’’ real sounds and store their images on tape” [19, p. 350]. Environmental sound as a presence signifies a specific relationship to spatial environments. A sound recording captures an audible presence of a physical environment. A field of study termed “acoustic ecology” strives to capture and communicate the presence of unwitnessed sound embedded within remote environments. Practitioners of acoustic ecology encounter environments that are located at great distances to human culture, as presences heard within unwitnessed canopies of sound. “Acoustic ecology investigates the relationships between living beings and the acoustic environment or the soundscape”.

 

A sound recording inverts spatially occurring phenomena to a temporal imprint. Recorded sound is a temporal medium. It may point to a particular place at a distance to human perception. There is “the view that perceiving is a matter of constructing a mental representation from sensory inputs.” (Imagination article) A sound recording may be heard and interpreted as distance itself. The dynamic between a recorded duration of time, and the spatial environment, echoes the structure of the physical environment. The medium of sound-based recording, such as the field recording, translates spatially occurring phenomena to temporal imprints, resulting in a dynamic between spatial presence and temporal presence. This signifies a symbolic relationship between spatial and temporal environments, in which distance and aura coalesce to form the vast spatio-temporal environments in which we live. Thus, the material of recorded sound echoes the vastness and complexity of spatio-temporal environments as a point of value and deserved focus.

 

References

1. Berger J. About Looking. New York, Pantheon Books, 1980, 202 p.

2. Bird R. Andrei Tarkovsky: Elements of Cinema. London, Reaktion Books, 2008, 256 p.

3. Brower C. A Cognitive Theory of Musical Meaning. Journal of Music Theory, Vol. 44(2), 2000, pp 323 – 379.

4. Bregman A. S. Auditory Scene Analysis. International Encyclopedia of the Social and Behavioral Sciences. Amsterdam, Pergamon, pp. 940–942.

5. Chion M., Gorbman C., Murch W. Audio-Vision: Sound on Screen. New York, ColumbiaUniversity Press, 1994, 239 p.

6. Conway C. M. The Oxford Handbook of Qualitative Research in American Music Education. OxfordUniversity Press, 2014, 696 p.

7. Cook P. R. Music, Cognition, and Computerized Sound: An Introduction to Psychoacoustics. Cambridge, MIT Press, 1999. 392 p.

8. Cresswell J. The Oxford Dictionary of Word Origins. Second Edition. Oxford, OxfordUniversity Press, 2010, 512 p.

9. Herzog W. Fata Morgana (film), 1971.

10. Gibson J. J. The Senses Considered as Perceptual Systems. Westport, Greenwood Press, 1983, 335 p.

11. Kane B. L’Objet Sonore Maintenant: Pierre Schaeffer, Sound Objects and the Phenomenological Reduction. Organized Sound, 2007, Vol. 12(01) pp 15–24.

12. Koshkin A. Along a Duration of Time: Extending Human Involvement to Remote Regions of the Earth. Leonardo Music Journal, 2014, Vol. 24, pp. 43–44.

13. Koshkin A. Ecological Validity. Music in the Social and Behavioral Sciences: An Encyclopedia, 2014, Vol. 5, pp. 356–358.

14. Kracauer S., Levin T. Y. The Mass Ornament: Weimar Essays. Cambridge, HarvardUniversity Press, 1995. 403 p

15. Kubik G. Theory of African Music. Chicago, University of Chicago, 2010. 464 p.

16. Manovich L. Cinema and Telecommunication / Distance and Aura. Available at: http://manovich.net/content/04-projects/015-cinema-and-telecommunication-distance-and-aura/12_article_1996 (accessed 01 June 2013).

17. McCartney A. Ecotonality and Listening Praxis in Sound Ecology, Ambiences, and Popular Music. Wi: Journal of Mobile Media, 2013, Vol. 7, № 1. Available at: http://wi.mobilities.ca/media/wi_07_01_2013_mccartney.pdf (accessed 01 June 2013).

18. Pacey A. Meaning in Technology. Cambridge, MIT Press, 1999, 264 p.

19. Roads C. Microsound. Cambridge, MIT Press, 2001. 409 p.

20. Rowell L. Thinking about Music: An Introduction to the Philosophy of Music. Amherst, University of Massachusetts Press, 304 p.

21. Schaeffer P., Brunet S. De la musique concrète à la musique même. Paris, Richard-Masse, 1977. 252 p.

22. Prokudin-Gorskiĭ S. M. Views in the Ural Mountains and Western Siberia, survey of waterways, Russian Empire. 1912, Library of Congress, 168 photographic prints.

23. Siddons J. Toru Takemitsu: A Bio-bibliography. Westport, Greenwood Print, 2001, 200 p.

24. Xenakis I. Formalized Music; Thought and Mathematics in Composition. Bloomington, Indiana University Press, 1971, 273 p.

 
Ссылка на статью:
Koshkin A. Interconnections: Spatial and Temporal Representation within Image and Sound // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2015. – № 4. – С. 54–61. URL: http://fikio.ru/?p=1979.

 
© A. Koshkin, 2015