Tag Archives: Философия информационного общества

УДК 101.1:316

 

Шетулова Елена Дмитриевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Нижегородский государственный технический университет им. Р. Е. Алексеева», кафедра методологии, истории и философии науки, профессор, доктор философских наук, доцент, Нижний Новгород, Россия.

E-mail: shetulowa@yandex.ru

603950, г. Нижний Новгород, ул. Минина, д. 24,

тел.: 8-831-436-94-75.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Диалектический подход к анализу активного развития информационно-компьютерных технологий позволяет констатировать наличие позитивных и негативных моментов в этом процессе. Отрицательная сторона выражает себя в появлении ряда проблем, носящих как технологический, так и социальный характер.

Задача исследования: Определение путей и условий снятия проблем, порождённых развитием информационного общества.

Результаты: Исследование путей и условий разрешения социальных и антропологических проблем, присущих информационному обществу, позволяет констатировать недостаточность как сугубо технократических, так и антитехницистских подходов. Поиск путей решения находится, во-первых, в сфере создания и внедрения социальных технологий, минимизирующих негативные последствия развития информационно-компьютерных технологий, и, во-вторых, в области трансформации общества в направлении большей социальной ориентированности его деятельности.

Область применения результатов: Дальнейшее развитие методологии решения проблем информационного общества расширяет возможности исследований в социальной философии, социологии, политологии.

Выводы: Изучение вопроса социальных условий снятия проблем информационного общества приводит к общему выводу, что основным условием выступает трансформация общества в направлении к углублению социальной направленности его деятельности. Новые информационные технологии требуют соответствующего социального контекста. Этот социальный контекст во внутринациональном плане включает общую направленность на развитие человека, понимание и принятие обществом и государством необходимости социальной, а не только узко экономической эффективности, общего планирования экономического и социального развития страны. В международном плане в качестве основного условия выступает глобальное международное сотрудничество, регулирующее информационную среду и развитие информационно-компьютерных технологий.

 

Ключевые слова: информационная революция; информационное общество; социальные проблемы; социальная формация; социальная система; технология; методология.

 

Information Society Problems: Solution Methodology

 

Shetulova Elena Dmitrievna – Nizhny Novgorod State Technical University named after R. E. Alekseev, Department of Methodology, History and Philosophy of Science, Professor, Doctor of Philosophy, Nizhny Novgorod, Russia.

E-mail: shetulowa@yandex.ru

24 Minina st., Nizhny Novgorod, 603950, Russia,

tel.: 8-831-436-94-75.

Abstract

Background: The dialectical approach to the analysis of the active development of information and computer technologies allows us to state the presence of positive and negative aspects in this process. Its negative side is several problems of both technological and social nature.

Research aim: Determination of ways and conditions for the removal of emerging problems generated by the development of information society.

Results: The study of these ways and conditions for removing social and anthropological problems inherent in information society makes it possible to state the inadequacy of both purely technocratic and anti-technical approaches. The search for the solution is, first, in the field of creating and introducing social technologies that minimize the negative consequences of the development of information and computer technologies, and, second, in the field of society transformation towards a greater social orientation of its activities.

Research applications: Further development of the methodology for solving problems of information society raises the possibilities of research in social philosophy, sociology, and political science.

Conclusion: Studying the social conditions of removing the issues of information society leads to the general conclusion that the main one is the transformation of society towards increasing the social orientation of its activity. New information technologies require an appropriate social context. This social context at intra-national level includes a general focus on human development, understanding and acceptance by society and state the necessity of not only economic but also social efficiency, general planning of the economic and social development of the country. At the international level, the main condition is global international cooperation regulating the information environment and the development of information and computer technologies.

 

Keywords: information revolution; information society; social problems; social formation; social system; technology; methodology.

 

Современная отечественная литература уделяет достаточное внимание проблематике информационно-компьютерной революции и информационного общества (работы А. Л. Гринина, Л. Е. Гринина, В. А. Иноземцева, С. В. Орлова, А. И. Ракитова, В. Е. Удовика) [см.: 2; 5; 8; 9]. Её дефиниции, представленные разными авторами, разумеется, различны. Однако, как представляется, вполне правомерно вслед за В. А. Иноземцевым и В. Е. Удовиком определить информационно-компьютерную революцию как каскад сменяющих друг друга и накладывающихся друг на друга нелинейных процессов радикальных трансформаций в современной компьютерной технике и информационно-компьютерных технологиях, опирающихся на постоянно меняющиеся технико-технологические средства хранения, приобретения, продуцирования, трансформации и трансляции информации [см.: 5, с. 69–70].

 

Происходящая информационно-компьютерная революция, по мнению А. Л. Гринина и Л. Е. Гринина, имеет ряд основных направлений, таких как развитие медицинских технологий, био- и нанотехнологий, робототехники, информационных, когнитивных технологий. Все эти направления, в конечном счёте, формируют сложную систему саморегулирующегося производства [см.: 2, с. 27]. Основной результат информационно-компьютерной революции – построение информационного общества.

 

Информационное общество, как и любой другой тип общества, естественно, обладает как рядом положительных характеристик, так и собственным набором проблем. Авторы, акцентирующие внимание на положительных сторонах информационного общества, к примеру, В. А. Иноземцев и В. Е. Удовик, отмечают, что, по их мнению, информационное общество в настоящий момент переходит в новую фазу, обозначаемую ими как ИТКО (интеллектуально-телекоммуникационное общество). Этот переход первоначально охватит традиционно развитые страны и распространится затем на остальной мир стремительнее, чем все предшествующие типы обществ. Следствие его становления заключено в формировании полнейшей социальной защищенности всех жителей планеты, а также окончательном утверждении подлинной демократии на всей территории Земли [см.: 5, c. 73].

 

Авторы, диалектически рассматривающие информационно-компьютерную революцию и становление информационного общества, не отрицая положительной стороны происходящих перемен, подчёркивают, что этот тип общества характеризуется и рядом собственных проблем.

 

Например, в работе А. Л. Гринина и Л. Е. Гринина содержится достаточно интересный анализ складывающихся проблем информационного общества, рассмотренных ими преимущественно путём обращения к развитию современных медицинских технологий. Так, ими отмечается наличие правовых, этических, педагогических, идеологических проблем, имеющих выражение в большой гибкости морали, изощрённости права, разрушении традиции. Всё это рождает потенциальный риск нарушения социальных и биологических основ существования человека, серьёзного отражения этого процесса на базовых явлениях в сфере понимания семьи, пола, отношения к жизни [см.: 2, с. 46–47].

 

Со своей стороны, сформулируем собственное понимание основных проблем информационного общества. По нашему мнению, их можно разделить на две большие группы – социальные и антропологические.

 

Прежде всего, обратимся к социальным проблемам, к которым отнесём, в частности, проблему занятости и возникновение цифрового неравенства (цифрового раскола).

 

Разумеется, использование информационно-компьютерных технологий имеет множество положительных следствий, выражающихся в повышении производительности труда, снижении издержек производства, изменении структуры промышленности, повышении качества, гибкости, надёжности продуктов и процессов, расширении глобальной экономики. В частности, как показано в статье М. Г. Дубининой, основанной на материалах новейших западных исследований, производительность труда компаний, использующих компьютерные сети, на 3,7–7,2 % выше, чем компаний, не делающих этого [см.: 3].

 

В связи со столь большой эффективностью применения информационно-компьютерных технологий процесс компьютеризации в западных странах не снизит в ближайшее время своих темпов. По западным данным, приведённым в той же статье М. Г. Дубининой, в США к 2050 году ожидается компьютеризация 80 % автомобильной промышленности, 70 % резиновой, пластмассовой, обувной и текстильной, 60 % в области безопасности, наблюдения, обороны, 45 % в здравоохранении, 30 % в сфере туризма. Европейские страны также демонстрируют впечатляющие темпы компьютеризации. Так, в ближайшие десятилетия ожидается замещение новыми технологиями около 50–60 % профессий [см.: 3]. Это, несомненно, принесёт с собой повышение производительности труда и снижение издержек.

 

Однако рассмотрение социальных последствий процессов компьютеризации выявляет углубление ряда проблем социального, социально-экономического плана. Согласно тем же западным исследованиям, этот бурный технический прогресс может снизить заработную плату и сократить рабочие места для миллионов людей по всему миру. Действительно, распространение информационно-компьютерных технологий сокращает спрос на специалистов не только низкой, но и средней квалификации, таких как бухгалтеры, секретари, делопроизводители. Сама сфера информационно-компьютерных технологий претерпевает сокращение потребности в специалистах по самим этим технологиям. Это касается и программистов, и системных администраторов [см.: 3]. На первый взгляд, технологическая безработица может и должна преодолеваться за счёт перераспределения рабочей силы, благодаря дальнейшему развитию современных технологий, но это происходит далеко не всегда и не отличается безболезненностью. Подходящий вид занятости оказывается не так легко найти.

 

Другая серьёзная проблема, рождённая становлением и развитием информационного общества, – это проблема цифрового неравенства.

 

По мнению О. В. Волченко, проблема цифрового неравенства в теоретическом плане пока изучена достаточно слабо. Но ее основное содержание можно кратко охарактеризовать как неравномерность возможностей доступа к сфере информационных технологий для различных групп населения. Следует отметить, что повсеместность интернета есть иллюзия. Это касается и нашей страны, в которой пользование всемирной сетью зависит от дохода, пола, возраста. К примеру, стоимость мегабита в секунду в Москве составляет 16 рублей, а в Дальневосточном федеральном округе уже 197 рублей [см.: 1].

 

В чём опасность цифрового неравенства? В статье О. В. Волченко подчеркивается: «Различия в доступе к технологиям должны вызывать опасения, так как в информационном обществе распространение знания среди различных групп напрямую связано с новыми устанавливающимися формами неравенства. В настоящее время всё большее количество сервисов становится доступно онлайн, – соответственно, люди, не использующие интернет, лишены не просто доступа к абстрактной информации, но и к реальным ресурсам» [см.: 1]. Иначе выражаясь, цифровое неравенство утяжеляет ряд других его видов.

 

У проблем информационного общества есть не только сугубо социальное или узко социально-экономическое, но и антропологическое измерение.

 

Когда-то Г. В. Ф. Гегель подчёркивал, что прогресс разума никак не тождественен росту счастья [цит. по: 7, с. 361]. В этом смысле информационное общество нисколько не отличается от других обществ. Жизнь человека не стала счастливее и безопаснее. В сфере безопасности личности возникли или модифицировались ряд угроз и вызовов, таких как информационная война, манипуляция сознанием, проблемы, связанные с обеспечением авторского права, распространением порнографии, в том числе детской.

 

С развитием информационно-компьютерных технологий усугубился отчуждённый характер отношений человека и общества. Н. Н. Исаченко, рассматривая отчуждение как социальный феномен современного общества, находящий своё новое выражение в условиях развития информационных технологий, отмечает ряд новых проявлений отчуждения. Эти новые проявления заключены в отчуждении человека от собственной сущности ввиду погружённости в мир компьютеров, роботов, в нарастании бессилия, духовной изоляции, разобщённости с другими субъектами. Кроме того, информационные сети, распространяя одинаковую информацию, стандартизируют язык, унифицируют сознание, следовательно, снижают интеллектуальный уровень субъектов [см.: 6].

 

Наличие проблем инициирует поиск путей их снятия. Понимание их содержания нередко носит либо технократический, либо антитехницистский характер. Следовательно, или дальнейшее развитие тех же технологий способно преодолеть накапливающиеся проблемы, или стабилизации обстановки способствует обеспечение устойчивого развития («нулевого роста»), минимизирующего возможности непредсказуемого дальнейшего прогресса технологий.

 

Однако поиск такого рода путей, как представляется, правомернее связать с вопросами создания и внедрения социальных технологий. Как это, к примеру, представлено в материале А. Л. Гринина, Л. Е. Гринина, в создании соответствующих инструментов социального и правового плана, которые были бы способны минимизировать негативные последствия развития информационных технологий, а также разработке технологий социального предвидения и купирования проблем [см.: 2, с. 47].

 

Не отрицая необходимости создания таких инструментов и технологий, обратим внимание на следующий, важный, с нашей точки зрения, аспект. Известно, что различные социальные системы и структуры могут демонстрировать разные уровни восприимчивости к тем или иным технологиям, а стремление к внедрению новых технологий либо осуществимо, либо неосуществимо в зависимости от наличия или отсутствиях тех или иных социальных трансформаций [см.: 9, с. 77–78]. В частности, это развёрнуто и обоснованно показано в работе А. И. Ракитова «Философия компьютерной революции». Другими словами, развитие технологий требует соответствующих социальных условий, способствующих или препятствующих такого рода развитию. Историческое движение технологий вперёд с неизбежностью приводит к формированию проблем. Их разрешение также зависит от наличия или отсутствия определённых социальных условий. Ибо между технологиями и обществом существует двусторонняя связь.

 

Это ставит перед нами задачу определения сущности общественных условий, в наибольшей мере способствующих решению вопросов смягчения или разрешения проблем, порождённых ходом информационной революции. Исходя из марксистской методологии, которой мы придерживаемся, отметим, что, по нашему мнению, в современном мире возможны два социальных контекста (формации, системы), в условиях которых развиваются информационные технологии – это капитализм и социализм.

 

Сегодня многие западные и отечественные экономисты подчёркивают, что «капиталистическая экономика, как рыночная система, себя исчерпала полностью и должна быть подкреплена государственным регулированием и планированием (планирование, по мнению Дж. Гэлбрейта, идёт на смену рыночному хозяйству). Требуется переход к новому обществу» [10, с. 36]. В том числе потому, что некоторые «традиционные» «провалы рынка» дополняются новой его разновидностью, а именно «нарастающей неспособностью обеспечить развитие стратегических направлений технического прогресса» [4, с. 48]. И, добавим, нарастающей неспособностью разрешить проблемы, порождённые техническим развитием. Соответственно, основное социальное условие – это трансформация общества в сторону его дальнейшей социализации. Однако такого рода трансформация есть дело определённого времени. Но дело, по всей видимости, необходимое.

 

Cписок литературы

1. Волченко О. В. Динамика цифрового неравенства в России // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. – 2016. – № 5. – С. 163–182 – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://wciom.ru/fileadmin/file/monitoring/2016/135/2016_135_10_Volchenko.pdf (дата обращения 28.09.2018).

2. Гринин А. Л., Гринин Л. Е. Кибернетическая революция и исторический процесс (технологии будущего в свете теории производственных революций) // Философия и общество. – 2015. – № 1–2 (76). – С. 17–47.

3. Дубинина М. Г. Влияние информационных технологий на динамику занятости в России и за рубежом // Наука. Инновации. Образование. – 2017. – № 2 (24). – С. 109–133.

4. Зяблюк Р. Т. Исторический вектор тенденций современного капитализма // Пределы капитализма и прорывы социализма. Материалы Форума марксистов 19 декабря 2015 года / Под ред. А.А. Ковалева. – М.: ИТРК, 2016. – С. 43–56.

5. Иноземцев В. А., Удовик В. Е. Информационно-компьютерная революция и становление информационного общества // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. – Тамбов: Грамота, 2011. – № 8 (14). – Ч. IV. – С. 69–74.

6. Исаченко Н. Н. Отчуждение как социальный феномен современного общества // Вестник Челябинского государственного университета. – 2018. – № 5 (415). – Философские науки. – Вып. 48. – С. 66–70.

7. Маркузе Г. Разум и революция. Гегель и становление социальной теории. – СПб.: Владимир Даль, 2000. – 544 с.

8. Орлов С. В. Исследование информационного общества как комплексная проблема // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2015. – № 4 (24). – С. 5–15.

9. Ракитов А. И. Философия компьютерной революции. – М.: Политиздат, 1991. – 287 с.

10. Руднев В. Д. Пределы капитализма до и после глобализации // Пределы капитализма и прорывы социализма. Материалы Форума марксистов 19 декабря 2015 года / Под ред. А. А. Ковалева. – М.: ИТРК, 2016. – С. 30–42.

 

References

1. Volchenko O. V. Dynamics of Digital Inequality in Russia [Dinamika tsifrovogo neravenstva v Rossii]. Monitoring obschestvennogo mneniya: ekonomicheskie i sotcialnye peremeny (Monitoring of Public Opinion: Economic and Social Changes), 2016, № 5, pp. 163–182. Available at: https://wciom.ru/fileadmin/file/monitoring/2016/135/2016_135_10_Volchenko.pdf (accessed 28 September 2018).

2. Grinin A. L., Grinin L. E. The Cybernetic Revolution and Historical Process (The Future Technologies in the Light of the Theory of Production Revolutions) [Kiberneticheskaya revolyutsiya i istoricheskiy protsess (Tekhnologii buduschego v svete teorii proizvodstvennykh revolyutsiy)]. Filosofiya i obschestvo (Philosophy and Society), 2015, № 1–2 (76), pp. 17–47.

3. Dubinina M. G. Impact of Information Technology on the Dynamics of Employment in Russia and Abroad [Vliyanie informatsionnykh tekhnologiy na dinamiku zanyatosti v Rossii i za rubezhom]. Nauka. Innovatsii. Obrazovanie (Science. Innovation. Education), 2017, № 2 (24), pp. 109–133.

4. Zyablyuk R. T. Historical Vector of Trends of Modern Capitalism [Istoricheskiy vector tendentsiy sovremennogo kapitalizma]. Predely kapitalizma i proryvy sotsializma: Materialy foruma marksistov 19 dekabrya 2015 goda (The Limits of Capitalism and the Breakthroughs of Socialism: Materials of the Marxist Forum December 19, 2015). Moscow, ITRK, 2016, pp. 43–56.

5. Inozemtsev V. A., Udovik V. E. Information-Computer Revolution and Information Society Formation [Informatsionno-kompyuternaya revolyutsiya i stanovlenie informatsionnogo obschestva]. Istoricheskie, filosofskie, politicheskie i yuridicheskie nauki, kulturologiya i iskusstvovedenie. Voprosy teorii i praktiki (Historical, Philosophical, Political and Law Sciences, Culturology and Study of Art), Tambov, Gramota, 2011, № 8 (14), Part 4, pp. 69–74.

6. Isachenko N. N. Alienation as a Social Phenomenon of Modern Society [Otchuzhdenie kak sotsialnyy fenomen sovremennogo obschestva]. Vestnik Chelyabinskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofskie nauki (Bulletin of Chelyabinsk State University), 2018, № 5 (415), Philosophy Sciences, Iss. 48, pp. 66–70.

7. Marcuse H. Reason and Revolution. Hegel and the Rise of Social Theory [Razum i revolyutsiya. Gegel i stanovlenie sotsialnoy teorii]. Saint Petersburg, Vladimir Dal, 2000, 544 p.

8. Orlov S. V. Information Society Studying as a Complex Problem [Issledovanie informatsionnogo obschestva kak kompleksnaya problema]. Vestnik Permskogo Universiteta. Seriya Filosofiya. Psikhologiya. Sotsiologiya (Perm University Herald. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2015, № 4 (24), pp. 5–15.

9. Rakitov A. I. Philosophy of Computer Revolution [Filosofiya kompyuternoy revolyutsii]. Moscow, Politizdat, 1991, 287 p.

10. Rudnev V. D. The Limits of Capitalism before and after Globalization [Predely kapitalizma do i posle globalizatsii]. Predely kapitalizma i proryvy sotsializma: Materialy foruma marksistov 19 dekabrya 2015 goda (The Limits of Capitalism and the Breakthroughs of Socialism: Materials of the Marxist Forum December 19, 2015). Moscow, ITRK, 2016, pp. 30–42.

 
Ссылка на статью:
Шетулова Е. Д. Проблемы информационного общества: методология решения // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 4. – С. 12–19. URL: http://fikio.ru/?p=3395.

 
© Е. Д. Шетулова, 2018

УДК: 502.1

 

Васильева Вера Николаевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Мурманский арктический государственный университет», кафедра философии, социальных наук и права социального обеспечения, доктор социологических наук, профессор, Мурманск, Россия.

E-mail: Vasilevavn99@mail.ru

ул. Капитана Егорова, д. 15, Мурманск, 183038, Россия,

тел.: 8-902-13-77-342.

Лобченко Людмила Николаевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Мурманский арктический государственный университет», кафедра теории государства и права, кандидат исторических наук, доцент, Мурманск, Россия.

E-mail: l.lobchenko@mail.ru

ул. Капитана Егорова, д. 15, Мурманск, 183038, Россия,

тел.: 8-952-29-01-985.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Развитие промышленного производства и хозяйствования по экстенсивному пути в ХХ веке стало причиной возникновения современного экологического кризиса. Данный процесс сопровождается прогнозируемым на ближайшие 100–150 лет исчерпанием традиционных естественных энергетических ресурсов. Наряду с проблемами энергообеспечения появились масштабные нарушения экологических систем. Хотя биосфера обладает способностью к самовосстановлению, человек должен, во-первых, знать действительные пределы естественного биосферного равновесия и, во-вторых, владеть информацией о реально достигнутых показателях изменения окружающей среды. Данные мониторинга окружающей природной среды уже сегодня используются для обеспечения системы управления природоохранной деятельностью своевременной и достоверной информацией. Не меньшее значение для влияния на экологическую ситуацию с целью ее оздоровления наряду с единой государственной системой экологического мониторинга имеет деятельность СМИ, освещающих экологические проблемы и формирующих отношение населения к ним.

Результаты: Современные средства массовой информации играют значительную роль в распространении экологических знаний среди населения. Предоставляемая СМИ экологическая информация, будучи доступной для широкой аудитории, служит природоохранным интересам общества. Цель экологической пропаганды в СМИ – это не только информирование о существовании экологических проблем, но и содействие повышению экологической грамотности, экологической культуры и экологической активности своей аудитории. Недостатки в освещении антропогенных воздействий на природу были исследованы авторами данной статьи посредством контент-анализа 70 публикаций СМИ по экологической проблематике. К таким недостаткам можно отнести, прежде всего, замалчивание ряда вопросов из-за их якобы недостаточной важности, игнорирование проблем регионального уровня, популистский характер подачи материала ради привлечения внимания к печатному изданию, слабый интерес СМИ к геолого-геоморфологическим проблемам.

Выводы: Просчеты СМИ в экологическом информировании становятся весомой причиной сохранения благодушного отношения к экологическим проблемам, выявляемым в процессе наблюдения и измерения метеорологических, фенологических, сейсмологических и некоторых других параметров окружающей природной среды. Не преодолев недостатки в информировании населения, невозможно сформировать у представителей различных социальных групп российского общества должный уровень экологической культуры, предполагающий наличие позитивно-активных природоохранных установок у всех членов социума.

 

Ключевые слова: техногенное общество; мониторинг окружающей среды; информация об экологической обстановке; экологическая пропаганда; экологическое информирование; экологическая грамотность населения; экологическая культура населения.

 

The Role of Information in the Development of the Environmental Culture of the Public

 

Vasilyeva Vera Nikolaevna – Murmansk Arctic State University, Department of Philosophy, Social Sciences and Social Welfare Law, Doctor of Sociology, Professor, Murmansk, Russia.

E-mail: Vasilevavn99@mail.ru

15 Captain Egorov st., Murmansk, 183038, Russia,

tel.: 8-902-13-77-342.

Lobchenko Lyudmila Nikolaevna – Murmansk Arctic State University, Department of Theory of State and Law, Ph. D. (History), Associate Professor, Murmansk, Russia.

E-mail: l.lobchenko@mail.ru

15 Captain Egorov st., Murmansk, 183038, Russia,

tel.: 8-952-29-01-985.

Abstract

Background: The development of extensive industrial production and management in the 20th century resulted in the current environmental crisis. This process leads to the depletion of conventional energy resources foreseeable in the next 100–150 years. Apart from energy supply issues, a massive disruption of ecosystems has occurred. Although the biosphere is capable of recovering by itself, people, first, should know the actual limits of the natural biosphere equilibrium and, second, have information about actually occurring changes in the environment. Environmental monitoring data are being used today to provide the environmental management system with timely and reliable information. Wide media coverage of environmental issues, which encourages positive public attitudes towards them, is no less important than a national environmental monitoring system for influencing the environmental situation with the goal of improving it.

Results: The contemporary media play a significant part in the environmental awareness of the public. The environmental information provided by the media, being accessible to a wide audience, serves the environmental interests of society. The goal of environmental propaganda in the media is not only to inform about the existence of environmental issues, but also to promote environmental awareness, environmental culture and environmental activity of its audience. The authors have studied shortcomings in the coverage of anthropogenic impacts on nature making a content analysis of 70 media publications on environmental issues. These shortcomings include concealing a number of issues, which are considered to be not very important, ignoring regional problems, the populist character of data presentation in order to draw attention to the print media, the lack of interest in geological and geomorphological aspects.

Conclusion: Media failure in environmental coverage contributes to maintaining an ambivalent attitude towards environmental problems revealed during meteorological, phenological, seismic monitoring of the environment. Without overcoming the faults in informing the public, it is impossible to form among the representatives of various social groups of Russian society the proper level of environmental culture, which implies the presence of positively active environmental guidelines among all society members.

 

Keywords: technogenic society; environmental quality monitoring; environmental information; environmental propaganda; public environmental awareness; environmental culture of the public.

 

Нынешнее состояние общества не случайно характеризуют как эпоху техногенной цивилизации. Будущее такой цивилизации вызывает справедливые опасения многих специалистов, поскольку вероятность неблагоприятной перспективы усиливается, прежде всего, из-за непредсказуемости развития кризисных явлений, сохраняющегося доминирования прагматических установок, пренебрежения к состоянию природной среды.

 

Расширение и развитие промышленного производства и хозяйствования по экстенсивному пути в ХХ веке создало условия для развития современного экологического кризиса редуцентов (кризиса загрязнений). Материальные и энергетические загрязнения в биосфере достигли предельного уровня. В нарастающих масштабах нарушается баланс естественных экосистем, и редуценты уже не успевают «очищать» биосферу от загрязнений. Данный процесс сопровождается прогнозируемым на ближайшие 100–150 лет исчерпанием традиционных естественных энергетических ресурсов. Такая перспектива стала результатом того, что «окружающий мир, целостный и самодостаточный, был низведен до дискретных ресурсов, извлекаемых по отдельности» [8, с. 17].

 

По прогнозным оценкам специалистов, уже в первые два-три десятилетия XXI века человеческое общество будет испытывать острый недостаток в энергетических ресурсах. Создание и развитие новых источников энергии (гелиоэнергетика, геотермальная, ветровая энергетика, биоэнергетика и др.) в настоящее время находится в начальной стадии. Их доля в выработке энергии менее одного процента. Эти негативные явления уже сегодня послужили основанием для прогнозирования в ближайшее время возникновения нового глобального кризиса – термодинамического (теплового). Выход из этого кризиса может быть осуществлен только в результате более широкого использования альтернативных источников энергии (возобновляемых, или ресурсы которых неисчерпаемы), т. е. в энергетической революции.

 

Наряду с проблемами энергообеспечения, человеческое общество создало цивилизацию, техногенная деятельность которой привела к масштабному нарушению экологических систем, для восстановления которых потенциал биосферы оказывается недостаточным. Как справедливо указывает Е. О. Новожилова, «итогом… технических успехов стало создание средств, способных разрушить все живое» [9, с. 28]. И этот процесс продолжает развиваться. Прогнозируемым следствием интенсивного нарушения биосферы является глобальный кризис надежности экологических систем. Выход из него возможен на основе радикальной перестройки отношения человека к окружающей природной среде, то есть в революции экологического планирования, которое является необходимой составляющей организации управления развитием социоприродной среды. Это означает, что человек должен целенаправленно, планомерно и организованно выстраивать свои отношения с биосферой так, чтобы не было процессов деградации, а развитие было устойчивым, эволюционным.

 

Будущее человечества приобретает постоянно увеличивающуюся зависимость от возможностей и способностей людей скоординировать характер и масштабы природопользования с воспроизводящими и самовосстановительными способностями биосферы. Сложность решения этой задачи, ориентированной на рационализацию природопользования, обусловлена тем, что решать её приходится в условиях прогрессирующего использования природной среды. Рационализация природопользования предполагает не только охрану природы, но и изменение в соответствии с общечеловеческими интересами и потребностями принципов и методов потребления природных богатств с целью устранения возможностей негативного воздействия на среду.

 

Итак, масштабы современного производства, связанные с постоянным расширением осваиваемой природной среды и увеличением антропогенного воздействия на эту среду, выявили первоочередную необходимость организации управления процессами взаимодействия общества и природы. Основой управления социоприродным взаимодействием должна стать как контрольно-учетная деятельность в рамках отдельных регионов, так и Земли с ее космическим окружением в целом. Хотя биосфера обладает гибкостью и пластичностью благодаря наличию компенсирующих механизмов, которые уравновешивают возможное отрицательное влияние природопреобразующей деятельности, человек должен, во-первых, знать действительные пределы естественного биосферного равновесия, чтобы не допускать нежелательных необратимых изменений в компонентах биосферы и, во-вторых, владеть информацией о реально достигнутых показателях изменения окружающей среды.

 

Информация о состоянии окружающей природной среды и изменениях этого состояния широко и достаточно давно используется человеком в целях оптимизации своей деятельности. Это, в частности, подтверждается применением результатов метеорологических, фенологических, сейсмологических и некоторых других видов наблюдений и измерений состояния окружающей среды, которые на протяжении последних столетий стали регулярными во всем цивилизованном мире. В результате спектр наблюдений за социоприродной динамикой становится все более обширным, число измеряемых параметров постоянно увеличивается, сеть наблюдательных станций становится все гуще. Однако сложность проблем, связанных с мониторингом окружающей среды, при этом не уменьшается.

 

Термин «мониторинг» впервые появился в рекомендациях специальной комиссии СКОПЕ (научный комитет по проблемам окружающей среды) при ЮНЕСКО в 1971 году, а в 1972 году на Стокгольмской конференции ООН по окружающей среде были сформулированы первые предложения по созданию Глобальной системы мониторинга окружающей среды. Несмотря на насущную необходимость системы глобального мониторинга, создание таковой все еще откладывается на неопределенное время из-за разногласий в объемах, формах и объектах мониторинга, а также распределения обязанностей между уже существующими системами наблюдений. Вследствие этого в нашей стране, как и в других странах, каждая отрасль экономики вынуждена создавать свою локальную систему мониторинга. Некоторые специалисты считают, что «для обеспечения эффективного, безопасного и экологически приемлемого природопользования» при разработке месторождений природных ископаемых, оказывающих воздействие на геологическую среду российского сектора Арктики, уже сегодня используется «…многоуровневая система мониторинга геологической среды и нефтегазовых комплексов» [5, с. 336].

 

Под мониторингом окружающей среды понимают регулярные наблюдения природных сред, природных ресурсов, растительного и животного мира, позволяющие как измерить их состояния, так и выявить изменения, происходящие в них под влиянием антропогенной деятельности. Так, в частности, к экологическому мониторингу можно отнести «разработку и использование карт чувствительности / уязвимости прибрежно-морских зон от нефти, которые необходимы для инженерно-экологических изысканий» [6, с. 343], а также для планирования операций по ликвидации последствий разливов нефти, которые неизбежны при транспортировке нефти и в связи с ростом нефтедобычи на арктическом шельфе.

 

В систему мониторинга окружающей среды наряду с обследованием объекта наблюдения включаются такие процедуры, как прогнозирование изменения состояния наблюдаемого объекта и представление информации в удобной для пользователя форме. Основная цель экологического мониторинга состоит в обеспечении системы управления природоохранной деятельностью и экологической безопасностью своевременной и достоверной информацией, что способствует реализации более конкретных целей:

– оценить показатели состояния экосистем и среды обитания человека;

– выявить причины изменения этих показателей и оценить последствия таких изменений;

– определить возможность реализации корректирующих мер в тех случаях, когда целевые показатели экологических условий не достигаются;

– создать предпосылки для определения мер по исправлению возникающих негативных ситуаций до того, как будет нанесен ущерб.

 

Достижению выше обозначенных целей экологического мониторинга будет способствовать решение следующих задач:

– наблюдение за источниками антропогенного воздействия;

– наблюдение за факторами антропогенного воздействия;

– наблюдение за состоянием природной среды и происходящими в ней процессами, порождаемыми влиянием антропогенных факторов;

– оценка фактического состояния природной среды;

– прогноз изменений в природной среде под влиянием антропогенных факторов и оценка прогнозируемого состояния природной среды.

 

Таким образом, реализация целей и решение задач экологического мониторинга обеспечивает:

– возможность получения оценок жизнепригодности среды обитания для человека и других биологических объектов (растений, животных, микроорганизмов и т. д.), а также состояния и функциональной ценности экосистем;

– возможность разработки корректирующих воздействий в тех случаях, когда целевые показатели экологических условий не достигаются.

 

На территории Российской Федерации функционирует Единая государственная система экологического мониторинга (ЕГСЭМ), которая предусматривает не только контроль состояния окружающей среды и здоровья населения, но и возможность активного воздействия на ситуацию. По мнению Г. Г. Гогоберидзе, «совершенствование информационной базы и применение интеллектуальных информационных технологий для обработки информации» является «важным этапом развития управления природопользованием» [2, с. 331].

 

Не меньшее значение для влияния на экологическую ситуацию с целью ее оздоровления наряду с единой государственной системой экологического мониторинга имеет деятельность СМИ, освещающих экологические проблемы и формирующих отношение населения к ним.

 

Современные средства массовой информации – это проводник общепринятой культуры в обществе. В силу специфики их распространения они оказывают воздействие на массовое сознание людей, выступая основным институтом по формированию общественного мнения.

 

Современные средства массовой информации также играют значительную роль в распространении экологических знаний среди населения. Вместе с тем следует отметить, что зачастую экологи и организации, занимающиеся анализом и решением экологических проблем, недооценивают роль средств массовой информации в обсуждении вопросов природоохранной деятельности, а в СМИ уделяется недостаточное внимание проблемам экологии.

 

Следует отметить, что наиболее действенным средством формирования общественного мнения является пресса. Периодическая печать имеет ряд достоинств по сравнению с другими средствами массовой пропаганды и информации: оперативность, авторитет, разнообразие, полнота освещения тематики, всесторонность и глубина анализа проблем, возможность выбора места, времени и скорости чтения, массовость, доступность. С помощью прессы информация может быть направлена на конкретную аудиторию, например, на жителей определенного района, и подана не только в текстовом виде, но и посредством фотографий, рисунков, что облегчает ее усвоение и усиливает впечатление от нее.

 

Экологическая журналистика является важным направлением информационной деятельности средств массовой информации во всем мире. Рост общественного интереса к вопросам охраны окружающей среды делает экологические проблемы темой для передовиц в прессе, экстренных сообщений на радио и телевидении, постоянным предметом сетевых форумов. Предоставляемая СМИ информация, которая не только прямо, но и косвенно затрагивает экологические проблемы, будучи доступной для широкой аудитории, служит природоохранным интересам общества.

 

Однако, по мнению ряда исследователей, «из-за страха перед рекламодателями и чиновниками, газеты зачастую избегают экологической темы, а если, в конце концов, и пишут о чем-то, так это о вопиющих нарушениях, о которых уже просто невозможно молчать» [12, с. 92].

 

А ведь пресса, осуществляющая экологическую пропаганду при посредстве вербального материально-закрепляемого текста, обращаясь к сознанию читателя, заставляет его задуматься о значении природы для жизни людей. Она позволяет, возвращаясь к тексту, вдумчиво изучать, накапливать и систематизировать материалы с экологической тематикой. Это обеспечивает большую включенность, запоминаемость экологической информации, что позволяет экологическим материалам формировать у читателей периодической печати ценностные структуры экологического сознания достаточно высокого уровня обобщения, предоставляя им возможность более сознательно, активно, целенаправленно осваивать экологические ценности и осмысливать существующие экологические проблемы.

 

Например, публикация Н. Петровской в газете «Североморские вести» [см.: 10, с. 6] затрагивает тему будущего атомной энергетики, которая была предметом обсуждения участников семинара по экологическим проблемам. И хотя с момента проведения этого семинара прошло достаточно много времени, по-прежнему сохраняется парадоксальная ситуация: если Бельгия, Германия, Швеция, Австрия и Италия постепенно выводят из строя действующие атомные реакторы, то в России имеют место случаи продления сроков их работы [см.: 11].

 

Не меньшую тревогу общественности вызывает ситуация с ОЯТ (отработанным ядерным топливом ледоколов), хотя следует признать, что благодаря финансовой помощи стран-доноров наметились позитивные сдвиги в решении этой проблемы: на побережьях Баренцева, Белого и Карского морей демонтированы 180 РИТЭГов (радиоизотопных термоэлектрических генераторов) [см.: 4, с. 42], которые были потенциально опасными радиационными объектами.

 

Еще одна наболевшая тема, связанная с утилизацией бытовых отходов, поднималась в статье О. Меньшиковой «На дне мусорного контейнера поблескивает золото», опубликованной «Мурманским вестником» [см.: 7, с. 2]. Следует признать, что для жителей Мурманской области, достаточно часто посещающих Норвегию и Финляндию, где эффективно решается проблема сортировки, утилизации и переработки отходов [см.: 13; 14; 15], данная проблема по-прежнему не утрачивает своей актуальности.

 

Благодаря освещению экологических проблем в средствах массовой информации в сознание людей постепенно внедряется понятие экологической безопасности, являющееся фундаментальным основанием развития позитивно-активных природоохранных ориентаций у населения. Таким образом, цель экологической пропаганды в СМИ – это не только информирование о существовании экологических проблем, но и содействие повышению экологической грамотности, экологической культуры и экологической активности своей аудитории.

 

Самым действенным средством влияния на сознание социума, безусловно, остается телевидение. В отличие от других СМИ, телевидение не только информирует о том, что происходит в мире, но и дает изображение происходящего, создавая иллюзию непосредственного присутствия зрителей на месте событий. Такой эффект мнимого присутствия возникает независимо от того, «живая» ли передача выходит в эфир или же она транслируется в записи.

 

Все многообразие передаваемой по телевидению информации концентрируется в новостях, которые по праву именуют «лицом мира» и «лицом телевидения». Анализ содержания новостей выступает как анализ «живого организма», имеющего свой жизненный ритм и развивающегося по определенным законам. Сообщение, попадающее на телевизионную студию, превращается в новость, и с этого момента начинается его временной отсчет. Обладая таким свойством, как непосредственность, которое проявляется как во временном, так и в пространственном измерении, теленовости освещают последние события, превращая реальность, данную наблюдателю непосредственно, в телереальность. Кадры видеоматериала дополняют комментарии телеведущего или корреспондента. Содержание коммуникативного акта передается в тех формулировках, с которыми отдельные лица, представляющие различные общественные институты, обращаются к разным сегментам аудитории. С целью формирования ее представлений о действительности используется ряд аудиовизуальных фрагментов (интервью, репортажи и т. п.). Поэтому роль телевидения в современном обществе весьма значима.

 

Благодаря телевидению в глобальное информационное пространство включена большая часть населения, для которого оно является основным средством конструирования социальной реальности. Влияя на массовое сознание, телевидение, наряду с другими средствами массовой коммуникации, формирует общественное мнение. Однако, к сожалению, за последние годы телепередачи, посвященные экологическому воспитанию, отодвинулись на второй план. Самое востребованное время эфира занимают передачи, посвященные политике, различные ток-шоу развлекательного характера, телесериалы и американские боевики, а об экологической проблематике говорят в основном в выпусках новостей, где показывают зоны экологических бедствий.

 

А ведь людям нужна, в первую очередь, позитивная информация, дающая надежду на выход из экологического кризиса, утверждающая право и способность каждого человека повлиять на ускорение этого процесса. Отсутствие экологического позитива на экранах телевизоров – это очень серьезный недостаток. Также следует отметить, что вопросы, касающиеся гуманного отношения к природе, освещаются недостаточно.

 

Телевидение могло бы вполне успешно выполнять эту пропагандистскую задачу, разработав интеллектуальные передачи на экологические темы. Возможность реализации этой задачи демонстрирует деятельность телерадиокомпании «Катунь», организованной Алтайским отделением Социально-экологического Союза. Компания имеет в местном эфире около шести часов еженедельного вещания и пользуется популярностью. В Новороссийске также успешно работает экологическая телекомпания «Акватория», которая имеет время на местном телевидении.

 

Наряду с традиционными каналами СМИ в современных условиях весьма популярным каналом получения информации становится Интернет. Интернет, будучи одним из самых распространенных современных средств коммуникации, приобрел особую популярность в молодежной среде, черпающей разного рода информацию в сетях. Поэтому наряду с многочисленными Интернет-изданиями в сети появились и версии традиционных СМИ. Специалисты отмечают стремительное развитие сетевой журналистики.

 

В Интернет-аудитории востребованы материалы различных информагентств, как традиционных (ИТАР-ТАСС, Интерфакс, РИА «Новости» и др. имеют свои серверы), так и сетевых (Национальная служба новостей (НСН) и др.). Пока сетевые издания в основном отдают предпочтение новостям, но и аналитические материалы все шире представлены в сети. Та же Национальная Служба Новостей регулярно выпускает тематические сборники на профессиональном уровне. Специалисты зафиксировали, что одной из первых в Интернете «прописалась» экологическая тематика, представленная в основном «зелеными» изданиями, проявляющими особую активность в сети. Таким образом, сегодня Интернет выступает в роли оперативного источника информации. Именно в Интернете можно найти огромное количество информации, посвященной экологической проблематике. Следовательно, Интернет оказывает существенное влияние на развитие ценностных экологических ориентаций различных категорий населения, в первую очередь, молодежи, предоставляя возможность получения экологической информации.

 

В рамках проекта ТАСИС «Содействие экологической информированности и общественной осведомленности населения» проводилось исследование роли средств массовой информации в формировании экологического сознания. Проведенное исследование показало, что потребность общества в массовой экологической информации чрезвычайно высока. Анкетирование 69 организаций, среди которых были учебные заведения, эколого-туристические и другие общественные организации, государственные структуры, СМИ позволило составить своеобразную иерархию источников информации по экологическим проблемам. На первом месте – периодические издания, лидирующие с большим отрывом (43 % опрошенных назвали их в качестве наиболее доступного источника), далее в порядке убывания – телевидение, личные контакты организации и учреждения, радио [см.: 3, с. 45–49].

 

Как видим, средства массовой информации являются самым мощным фактором экологического информирования и распространения экологических знаний.

 

Очевидно, что роль средств массовой информации в современном обществе по-прежнему остается высокой, и, следовательно, должны измениться требования к журналистике и журналистам. Современные технологии (спутниковая связь, электронная почта, Интернет, пейджеры, персональные компьютеры и т. д.) позволяют прессе быть сверхоперативной. Благодаря этому информационное пространство не только расширяется, но и становится, если так можно выразиться, крайне интенсивным, уплотненным; «производители» и «потребители» информации постоянно меняются местами, что особенно характерно для Интернета.

 

Для выявления роли СМИ в информировании населения и развитии экологической культуры общества решающее значение приобретает анализ содержания СМИ. Особое внимание необходимо уделить печатным СМИ, которые, как выяснилось в ходе исследования, осуществленного в рамках проекта ТАСИС, являются самыми доступными для населения. Однако нельзя забывать, что современные технологии отправляют часть аудитории в глобальную сеть Интернет. Многие печатные статьи приобретают электронную форму и становятся доступными читателю уже в таком виде. Поэтому исследование содержания печатных СМИ на предмет отражения экологической ситуации проводилось на основе статей печатных СМИ и статей этих же изданий в Интернете.

 

Поскольку системы мониторинга природных сред и экосистем включают в себя наблюдения экологического качества воздушной среды, экологического состояния поверхностных вод и водных экосистем, экологического состояния геологической среды и наземных экосистем, то и для исследования освещения этой информации в СМИ был выделен соответствующий ряд экологических проблем (атмосферная, водная, геолого-геоморфологическая, почвенная, биотическая) [см.: 1].

 

Эти проблемы в процессе их освещения в СМИ приобретают большую детализацию. Например, атмосферную проблему затрагивают вопросы, связанные с радиологическим, химическим, механическим и тепловым загрязнением.

 

Водная проблема рассматривается через истощение поверхностных вод, истощение подводных вод, загрязнение поверхностных вод, загрязнение подземных вод, загрязнение морей, океанов.

 

Геолого-геоморфологическая проблема представлена через нарушение рельефа и нарушение геологического строения.

 

Почвенная проблема состоит из проблем опустынивания, эрозии, вторичного засоления, заболачивания, загрязнения почвы отходами производства, иссушения земель, снижения плодородия почвы.

 

Биотические проблемы представлены проблемами деградации лесов, пастбищной дигрессией, распашкой степей и лугов, вырубкой лесов, лесными пожарами, исчезновением флоры и фауны.

 

Таким образом, целью социологического исследования «Освещение экологических проблем в СМИ» стал анализ популярных газет, экологическая проблематика в которых представлена в формате как печатных статей, так и электронных изданий. Выбор газет был обусловлен достаточно высоким индексом их цитируемости. Ежедневная газета «Комсомольская правда» по данным агентства «Exlibris» цитируется в других СМИ 39894 раза. Еженедельная газета «Аргументы и факты» цитируется в других СМИ 7139 раз.

 

Предметом контент-анализа стали 70 статей. Каждая статья анализировалась с точки зрения исследования какой-либо экологической проблемы и наличия негативных последствий воздействия на экологию.

 

Проведенный анализ позволил констатировать, что журналисты уделяют практически одинаковое внимание всем экологическим проблемам, кроме геолого-геоморфологической проблематики (2 %). Однако это не означает, что проблемы такого типа решены. Эти данные свидетельствуют о том, что события, касающиеся нарушения рельефа и геологического строения, не были сочтены журналистами достаточно значимыми, чтобы привлекать к ним внимание аудитории.

 

Биотические проблемы были рассмотрены журналистами в 28 % случаев регистрации, водные проблемы – в 26 % случаев, атмосферные и почвенные проблемы рассмотрены в 22 % случаев регистрации.

 

Анализ отражения в СМИ проблем атмосферы показал, что о её химическом загрязнении журналисты упоминают гораздо чаще (50 %), далее следуют механические проблемы загрязнения атмосферы (23 %), тепловые загрязнения (19 %) и радиологические загрязнения (8 %).

 

Радиологические загрязнения, несомненно, – особенно актуальная проблема, однако журналисты как носители коллективной психологии масс более опасаются химических загрязнений атмосферы в связи с тем, что они быстрее воспринимаются с помощью органов чувств (зрение и обоняние). Представленная разница (50 % и 8 %) сигнализирует о необходимости актуализации проблем радиации в сознании аудитории в связи с наличием опасности ухудшения радиологической ситуации.

 

Водные экологические проблемы представлены наименее остро. Проблема загрязнения поверхностных вод упоминается в 36 % случаев, загрязнение морей и океанов в 27 % случаев, загрязнение подводных вод в 20 % случаев, истощение поверхностных вод в 36 % случаев, истощение подводных вод в 7 % случаев.

 

Отражение проблем экологии почвы в печатных СМИ связано с присутствием одних проблем и отсутствуем других. Так, в равном соотношении случаев (26 %) представлены проблемы эрозии и загрязнения почвы отходами производства, опустынивание и снижение плодородия почв составляет 12 % упоминаний, вторичное засоление и заболачивание – 11 % упоминаний. Тема иссушения земель не была обнаружена ни в одной из семидесяти статей. В отличие от предыдущих категорий анализа, в этой проблеме нашлись пары категорий «эрозия – загрязнение почвы отходами производства», «опустынивание – снижение плодородия почв», «вторичное засоление – заболачивание». Это сигнализирует о специфике указанных проблем, так как каждая из них может являться и причиной, и следствием другой.

 

Биотические проблемы, отражающие экологическую ситуацию, показаны в печатных СМИ следующим образом. Лесные пожары указаны в 31 % случаев, проблема вырубки лесов указана в 28 % случаев, исчезновение видов флоры – 25 %, исчезновение видов фауны – 13 %, деградация лесов – 3 %, пастбищная дигрессия и распашка степей и лугов – 0 % упоминаний. Следует отметить, что внимание, уделяемое СМИ освещению проблем вырубки и деградации лесов, лесных пожаров, исчезновения видов флоры и фауны, свидетельствует о стремлении поддерживать популистские настроения аудитории, приученной к ярким и зрелищным фактам, к которым не относится пастбищная дигрессия и распашка степей и лугов.

 

Резюмируя результаты проведенного исследования можно сделать заключение, что лейтмотивом всех статей, освещающих негативные последствия антропогенного воздействия на природу, является вывод: именно человек испытывает на себе негативные последствия своего влияния на окружающую среду. По-видимому, данный подход к освещению экологических проблем в СМИ является следствием сохранения антропоцентристских ориентаций и потребительского отношения к природе, что не благоприятствует перспективам оптимизации природопользования и рационализации социоприродных взаимосвязей на основе организации управления процессами взаимодействия общества и природы, которое должно осуществляться, как уже говорилось ранее, на основе контрольно-учетной деятельности в рамках как отдельных регионов, так и Земли с ее космическим окружением в целом.

 

Контент-анализ газетных и электронных статей позволяет сформулировать следующие выводы о характере и направленности экологического информирования населения современными средствами массовой информации.

 

1. Экологические проблемы, отраженные в печатных СМИ, свидетельствуют о приблизительно равномерном привлечении внимания аудитории к каждой из них. Исключением являются геолого-геоморфологические проблемы.

 

2. Некоторые экологические проблемы не находят отражения в газетных и электронных публикациях. Их замалчивание может быть объяснено тем, что журналисты не считают их достаточно значимыми.

 

3. Некоторые экологические проблемы намеренно замалчиваются журналистами, чтобы не привлекать к ним внимание аудитории.

 

4. Газетчики и тележурналисты зачастую избегают обстоятельного освещения региональных экологических проблем, а если и пишут о них, то в первую очередь речь идет о таких вопиющих нарушениях, которые невозможно замалчивать в виду того, что распространение информации о них в виде слухов может стать причиной возрастания уровня тревожности среди населения.

 

5. Характер освещения большинства экологических проблем, представленных в СМИ, свидетельствует о том, что информация о них используется в качестве средства привлечения внимания к печатному изданию, то есть носит популистский характер.

 

6. Основная масса экологических сведений сосредоточена в Интернете, что свидетельствует о возрастании роли сетевого информирования населения, в первую очередь молодежи, для которой социальные сети стали основным информационным ресурсом.

 

7. Краеугольным камнем всех публикаций, освещающих негативные последствия антропогенного воздействия на природу, является вывод, что именно человек испытывает на себе негативные последствия своего влияния на окружающую среду. Данный подход, будучи наследием сохраняющихся антропоцентристских ориентаций и потребительского отношения к природе, находится в противоречии с современной биоцентристской парадигмой, диктующей необходимость сохранения биоразнообразия и жизнепригодности природной среды.

 

Итак, средства массовой информации вносят свой вклад в дело экологической пропаганды и экологического воспитания населения, чем способствуют осознанию опасности сложившейся экологической ситуации. Вместе с тем, выявленные недостатки в информационной деятельности журналистов являются фактором, обусловливающим серьезные просчеты в развитии экологической культуры. Эти недостатки в информировании становятся препятствием на пути к осознанию приоритетности экологических проблем.

 

Разумеется, адекватному осознанию экологических проблем препятствует, прежде всего, низкий уровень экономической обеспеченности значительной части российского населения. Люди, живущие в условиях социально-экономической депривации или низкого уровня материального достатка, не могут правильно ранжировать существующие проблемы и должным образом оценить уровень опасности экологических проблем. Экономические сложности жизни значительной части российского населения, помноженные на просчеты СМИ в экологическом информировании, становятся весомой причиной сохранения благодушного отношения к существующим экологическим проблемам, выявляемым в процессе наблюдения и измерения метеорологических, фенологических, сейсмологических и некоторых других видов мониторинга состояний окружающей природной среды.

 

Сохранение недостатков в информировании населения (неполнота информации, ее усечённость, искаженность, замалчивание) является основной причиной индифферентного отношения к природе у значительной части россиян, больше думающих о материальном благополучии, а не о качестве окружающей природной среды. Без предоставления людям полной и достоверной экологической информации невозможно сформировать должный уровень экологической культуры и активно-позитивные природоохранные установки у представителей всех социальных групп российского общества.

 

Список литературы

1. Васильева В. Н., Решетильникова Н. В., Торгунакова М. А. Экологическое образование в России. – Мурманск: МГТУ, 2012. – 199 c.

2. Гогоберидзе Г. Г. Комплексный анализ устойчивости экосистем и инфраструктуры арктических приморских регионов России как инструмент пространственного планирования морехозяйственной деятельности // Развитие арктических территорий: опыт, проблемы, перспективы. Материалы международной научно-практический конференции (12–15 декабря 2017 г.). – Красноярск: Научно-инновационный центр, 2018. – С. 329–331.

3. Дагбаев Э. Д. Средства массовой информации как фактор формирования экологического сознания // Качество воды и традиционное природопользование на приозерных территориях. Материалы VI Международной конференции «Живые озера», Улан-Удэ, 30 июля – 3 августа 2001 г. – Улан–Удэ: БГУ, 2001. – С. 45–49.

4. Доклад о состоянии и об охране окружающей среды Мурманской области в 2012 году. – Мурманск: Индивидуальный предприниматель Щербаков Максим Леонидович, 2013. – 152 с.

5. Калашник А. И. Интегрирование спутниковых радарных съемок в систему комплексного мониторинга горных и нефтегазовых разработок // Развитие арктических территорий: опыт, проблемы, перспективы. Материалы международной научно-практический конференции (Мурманск, 12–15 декабря 2017 г.). – Красноярск: Научно-инновационный центр, 2018. – С. 335–338.

6. Карнатов А. Н., Шавыкин А. А. Проблемы разработки карт уязвимости прибрежно-морских зон от нефти на примере Кольского залива // Развитие арктических территорий: опыт, проблемы, перспективы. Материалы международной научно-практический конференции (Мурманск, 12–15 декабря 2017 г.). – Красноярск: Научно-инновационный центр, 2018. – С. 342–346.

7. Меньшикова О. На дне мусорного контейнера поблескивает золото // Мурманский вестник. – 2008. – 27 декабря. – С. 2.

8. Новожилова Е. О. Социально-исторический процесс: экологическое измерение (социально-историческая экология). Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора социологических наук. – СПб.: СПбГУ, 2015. – 43 с.

9. Новожилова Е. О. Социально-историческая экология. – СПб: Нестор-История, 2012. – 240 с.

10. Петровская Н. Может ли повториться Чернобыль? // Североморские вести. – 2008. – 14 марта. – С. 6.

11. Социально-гуманитарные чтения памяти профессора В. О. Гошевского (8–12 февраля 2010 г.). – Мурманск: МГТУ, 2010. – 678 с. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.mstu.edu.ru/science/actions/conferences/files/gum2010-9.pdf (дата обращения 10.09.2018).

12. Фридман Ш. М., Фридман К. А. Пособие по экологической журналистике. – М.: TACIS, 1998. – 130 с.

13. Экологические проблемы Мурманской области // Экологический портал № 1 в России. Макулатура, металлолом, стеклотара, вывоз мусора. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://ecology-of.ru/ekologiya-regionov/naskolko-khvatit-bogatstv-murmanskoj-oblasti (дата обращения 10.09.2018).

14. Экология в Норвегии // Norvegus. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://norvegus.ru/interesnoe/ekologiya-v-norvegii.html (дата обращения 10.09.2018).

15. Future Challenges for Norway // Statistisk sentralbyrå. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://www.ssb.no/en/natur-og-miljo/artikler-og-publikasjoner/future-challenges-for-norway (дата обращения 10.09.2018).

References

1. Vasileva V. N., Reshetilnikova N. V., Torgunakova M. A. Ecological Education in Russia [Ekologicheskoye obrazovaniye v Rossii]. Murmansk, MGTU, 2012, 199 p.

2. Gogoberidze G. G. A Comprehensive Analysis of Infrastructure in Coastal Arctic Regions of Russia as a Tool of Spatial Planning in Marine Economies [Kompleksnyy analiz ustoychivosti ekosistem i infrastruktury arkticheskikh primorskikh regionov Rossii kak instrument prostranstvennogo planirovaniya morekhozyaistvennoi deyatelnosti]. Razvitie arkticheskikh territoriy: opyt, problemy, perspektivy. Materialy mezhdunarodnoy nauchno-prakticheskiy konferentsii, 12–15 dekabrya 2017 goda (Development of Arctic Areas: Experience, Problems, and Prospects. Materials of the International Workshop, 12–15 December 2017). Krasnoyarsk, Nauchno-innovatsionnyy tsentr, 2018, pp. 329–331.

3. Dagbaev E. D. Mass Media as a Factor in Raising Environmental Awareness [Sredstva massovoy informatsii kak faktor formirovaniya ekologicheskogo soznaniya]. Kachestvo vody i traditsionnoe prirodopolzovanie na priozernykh territoriyakh. Materialy VI Mezhdunarodnoy konferentsii “Zhivye ozera”, Ulan-Ude, 30 iyulya – 3 avgusta 2001 goda. (Water Quality and Traditional Nature Use in Areas Near Lakes. Materials of the International Conference “Living Lakes”, Ulan-Ude, 3 July – 3 August 2001), Ulan-Ude, BGU, 2001, pp. 45–49.

4. Report on Environment Condition and Protection in the Murmansk Oblast in 2012. Murmansk, Individualnyy predprinimatel Scherbakov Maksim Leonidovich, 2013, 152 p.

5. Kalashnik A. I. Integrating Satellite Radar Surveys into the System of Comprehensive Monitoring of Mining and Petroleum Production [Integrirovanie sputnikovykh radarnykh syemok v sistemu kompleksnogo monitoringa gornykh i neftegazovykh razrabotok]. Razvitie arkticheskikh territoriy: opyt, problemy, perspektivy. Materialy mezhdunarodnoy nauchno-prakticheskiy konferentsii, Murmansk, 12–15 dekabrya 2017 goda (Development of Arctic Areas: Experience, Problems, and Prospects. Materials of the International Workshop, 12–15 December 2017). Krasnoyarsk, Nauchno-innovatsionnyy tsentr, 2018, pp. 335–338.

6. Karnatov A. N., Shavykin A. A. Issues of Mapping Coastal Areas Vulnerability to Oil Spills. The Case of the Kola Bay [Problemy razrabotki kart uyazvimosti pribrezhno-morskikh zon ot nefti na primere Kolskogo zaliva]. Razvitie arkticheskikh territoriy: opyt, problemy, perspektivy. Materialy mezhdunarodnoy nauchno-prakticheskiy konferentsii, Murmansk, 12–15 dekabrya 2017 goda (Development of Arctic Areas: Experience, Problems, and Prospects. Materials of the international workshop, 12–15 December 2017). Krasnoyarsk, Nauchno-innovatsionnyy tsentr, 2018, pp. 342–346.

7. Menshikova O. Gold Glitters on the Bottom of the Rubbish Bin [Na dne musornogo konteynera pobleskivaet zoloto]. Murmanskiy Vestnik (Murmansk Herald), 27 December 2008, p. 2.

8. Novozhilova E. O. Socio-Historical Process: The Environmental Dimension (Socio-Historical Ecology). Abstract of the Thesis for the Title of Doctor in Sociology [Sotsialno-istoricheskiy protsess: ekologicheskoye izmereniye (sotsialno-istoricheskaya ekologiya). Avtoreferat dissertatsii na soiskanie uchenoy stepeni doktora sotsiologicheskikh nauk]. Saint Petersburg, SPbGU, 2015, 43 p.

9. Novozhilova E. O. Social and Historical Ecology [Sotsialno-istoricheskaya ekologiya]. Saint Petersburg, Nestor-Istoriya, 2012, 240 p.

10. Petrovskaya N. Can Chernobyl Happen Again? [Mozhet li povtoritsya Chernobyl?]. Severomorskiye Vesti (Severomorsk News), 14 March 2008, p. 6.

11. Materials of the Conference in Social Sciences and Humanities in Memory of Professor V. O. Goshevsky (8–12 February 2010) [Sotsialno-gumanitarnye chteniya pamyati professora V. O. Goshevskogo (8–12 fevralya 2010 goda)]. Murmansk, MGTU, 2010, 678 p. Available at: http://www.mstu.edu.ru/science/actions/conferences/files/gum2010-9.pdf (accessed 10 September 2018).

12. Fridman S. M., Fridman K. A. A Handbook on Environmental Journalism [Posobiye po ekologicheskoy zhurnalistike]. Moscow, TACIS, 1998, 130 p.

13. Environmental Issues in the Murmansk Oblast [Ekologicheskie problemy Murmanskoy oblasti]. Available at: http://ecology-of.ru/ekologiya-regionov/naskolko-khvatit-bogatstv-murmanskoj-oblasti (accessed 10 September 2018).

14. Ecology in Norway [Ekologiya v Norvegii]. Available at: http://norvegus.ru/interesnoe/ekologiya-v-norvegii.html (accessed 10 September 2018).

15. Future Challenges for Norway. Available at: https://www.ssb.no/en/natur-og-miljo/artikler-og-publikasjoner/future-challenges-for-norway (accessed 10 September 2018).

 
Ссылка на статью:
Васильева В. Н., Лобченко Л. Н. Роль информации в формировании и развитии экологической культуры населения // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 4. – С. 29–45. URL: http://fikio.ru/?p=3376.

 
© В. Н. Васильева, Л. Н. Лобченко, 2018

УДК 168.2, 81-13

 

Скребцова Татьяна Георгиевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», кафедра математической лингвистики, кандидат филологических наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: t.skrebtsova@spbu.ru

199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 11,

тел.: +7 (921) 310-33-19.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Проблема категоризации мира человеком восходит к трудам древнегреческих философов. В частности, с именем Аристотеля связывают так называемую классическую теорию категорий, безраздельно господствовавшую в науке на протяжении более чем двух тысячелетий. В 1960–1970-е гг., в связи с когнитивной революцией, начинает складываться альтернативная теория категоризации, а именно теория прототипов. В настоящее время принято рассматривать данные теории как в некотором роде комплементарные: классическая служит инструментом непротиворечивого рассуждения в логике, математике, естественных науках, а прототипическая отражает специфику бытового, повседневного мышления.

Цель: В работе рассматриваются исходные постулаты классической теории, а также предпосылки возникновения прототипической теории и ее основные положения. Далее следует обращение к языковому материалу. Анализу подвергаются такие базовые лингвистические понятия, как слово, предложение, части речи (существительное, глагол), падеж, синоним и др. Цель исследования состоит в том, чтобы выяснить, как устроены категории естественного языка и какой подход – классический или прототипический – более приспособлен для их описания.

Результаты: Анализ лингвистических категорий выявляет их несоответствие требованиям, предъявляемым классической теорией. Языковые категории зачастую лишены четких границ, принадлежность к категории не может быть задана набором необходимых и достаточных условий, а членство является градуальным. Во всех рассмотренных категориях наблюдается прототипический эффект, связанный с асимметрией между более и менее типичными представителями категории (или ее лучшими и худшими примерами).

Выводы: Прототипическая теория является более адекватным инструментом описания строения языковых категорий, чем классическая. Это объясняется тем, что в естественном языке находят свое отражение общие когнитивные способности человека. Поэтому неудивительно, что структурные категории языка во многом схожи с категориями, при помощи которых человек осмысляет окружающий его мир.

 

Ключевые слова: категоризация; классическая теория категорий; теория прототипов; прототипический эффект; языковые категории; теория семантического поля; Пражский лингвистический кружок.

 

The Structure of Linguistic Categories: Classical vs. Prototype Theories

 

Skrebtsova Tatyana Georgievna – Saint Petersburg State University, Department of Mathematical Linguistics, Ph. D. (Philology), Associate Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: t.skrebtsova@spbu.ru

11 Universitetskaya emb., Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.: +7 (921) 310-33-19.

Abstract

Background: Categorization, the process in which things and ideas are recognized, differentiated and understood, has to do with grouping individual objects into categories. Research into the issue can be traced back to Ancient Greek philosophers and, in particular, to a special treatise by Aristotle, which lay foundation for the so-called classical theory of categorization. In it, categories have clear boundaries, are defined in terms of necessary and sufficient features, and all members of a category have equal status. Over the centuries, the classical theory became deeply entrenched in the Western thought. It was taken for granted in most scholarly disciplines, being considered an unquestionable truth. In the 1960-70s, due to the cognitive revolution, an alternative approach, prototype theory, sprang up. Nowadays, the two theories are normally viewed as complementary, rather than competing ones. The classical theory serves as an indispensable tool in logical reasoning, mathematics and sciences while prototype theory seems best suited for capturing the way we draw lines in our everyday experience.

Aim: The paper addresses main postulates of the classical theory as well as the historical background and the import of the prototype approach. Next, the structure of a few basic linguistic categories (word, sentence, parts of speech, case, synonym, etc.) is analyzed, to find out which theory is able to provide an adequate account.

Results: A rough-and-ready analysis of the basic linguistic categories reveals that they do not meet the assumptions of the classical theory. Linguistic categories often lack clear boundaries, their members do not share a fixed list of necessary and sufficient features and membership is graded. Linguistic categories show prototype effects, i. e. asymmetry between most and less typical category members, its better and worse examples.

Conclusion: Prototype theory fits the structure of linguistic categories much better than the classical approach. Language, being at once a product and an instrument of cognition, is more likely than not to reflect general cognitive abilities and, in particular, the ability to categorize. Thus it is no accident that language categories are analogous to the categories which human beings perceive in the non-linguistic world around them.

 

Keywords: categorization; classical theory of categories; prototype theory; prototype effects; linguistic categories; semantic field theory; Prague linguistic circle.

 

Классическая и прототипическая теории категоризации

Категоризация как ментальная операция, связанная с осмыслением непрерывного континуума опыта в терминах дискретных категорий, лежит в основе всей жизнедеятельности человека. Каждый из нас, не отдавая себе в том отчета, ежесекундно выполняет операции по распознаванию того или иного нового фрагмента опыта (будь то предмет, слово, действие, состояние и т. д.) как разновидности определенного, обычно уже знакомого, класса сущностей или явлений. Как замечает видный представитель когнитивной лингвистики Дж. Лакофф, если лишить человека этой способности, он не сможет функционировать ни физически, ни социально, ни интеллектуально [см.: 4, с. 20].

 

Как это происходит? Откуда берутся категории и как они устроены? На первый взгляд может показаться, что категории заданы в самой действительности, а наш ум всего лишь их отражает. Однако это не так, и простейшим опровержением служит наличие в понятийной системе человека абстрактных категорий, существующих только в его сознании [см.: 4, с. 20]. Другое возможное возражение связано с отсутствием четких границ даже между конкретными сущностями (ср. дерево и куст, гора и холм, лес и парк, река и ручей, улица и проспект), не говоря уж об абстрактных (например, радость и счастье, экономический спад и экономический кризис и т. д.). Наконец, можно указать на различное членение действительности в разных языках мира – обстоятельство, послужившее поводом для выдвижения теории лингвистической относительности. Таким образом, очевидно, что категории не заданы во внешнем мире, а являются результатом осмысления этого мира человеком; отсюда важность соответствующей проблемы для философии и когнитивной науки.

 

Представители последней считают, что в настоящее время в науке сосуществуют две альтернативные теории категорий: одна – «классическая»[1] – восходит к Аристотелю, другая – «прототипическая» – сформировалась относительно недавно (в 1970-е гг.) и связана с исследованиями американского когнитивного психолога Э. Рош. Классическая теория безраздельно господствовала в науке на протяжении более двух тысяч лет, в результате чего превратилась в нечто само собой разумеющееся и не вызывающее сомнений. Однако, будучи продуктом априорных умозрительных построений, она, как утверждают когнитивисты, не учитывает особенности осмысления мира человеком, и в этом ее серьезный недостаток. Напротив, прототипическая теория имеет эмпирическое обоснование, придающее ей психологическую достоверность [см.: 4, с. 21].

 

Согласно классической теории, традиционно связываемой с именем Аристотеля, категория представляет собой некое абстрактное вместилище, заключающее в себе некоторое множество сущностей – равноправных членов данной категории, обладающих рядом общих существенных свойств. Таким образом, основные положения данного подхода можно сформулировать следующим образом [ср.: 15, p. 23–24]:

– категории представляют собой абстрактные вместилища с четкими границами;

– члены категории обладают набором общих существенных свойств, которые можно рассматривать как необходимые и достаточные условия членства в данной категории;

– члены категории обладают одинаковым статусом внутри категории.

 

Возникновение прототипической теории было подготовлено экспериментальными работами антропологов, психологов, лингвистов, в которых была показана несостоятельность этих исходных установок классической теории [см.: 3; 4, с. 28–62]. Важнейшим философским трудом, поставившим под сомнение ее универсальную валидность, стали «Философские исследования» Л. Витгенштейна [см.: 4, с. 32–34].

 

Психологические эксперименты Э. Рош были направлены на изучение внутреннего устройства предметных категорий, таких как мебель, фрукт, игрушка, птица, одежда и пр. [см. обзор ее работ – 4, с. 62–70]. Основной итог исследований связан с выявлением неравноправия между членами категории: некоторые из них, согласно информантам, оказались более типичными, центральными представителями, а другие – менее характерными, периферийными. Иными словами, можно говорить о лучших и худших примерах той или иной категории.

 

Так, среди птиц лучшим примером категории (ее центральным представителем, прототипом), с точки зрения калифорнийских студентов[2], оказалась малиновка. Рош объясняет это тем, что в сознании людей существует представление о «настоящей» птице, которая умеет летать и петь, не хищная и в то же время не домашняя, не очень крупная и т. д., так что малиновка (будучи к тому же распространенной птицей в регионе, где проживали информанты) оказалась ближе других к этому «идеалу». Чем больше отклонение от «идеала», тем дальше от центра расположен соответствующий представитель. Так, хищные птицы (например, орлы) были признаны менее типичными членами категории. Еще дальше на периферии оказались курицы, гуси, утки, пингвины и страусы – в силу того, что все они довольно крупные, некоторые не умеют летать, некоторые домашние и т. д. Однако, как подчеркивает автор, неравенство членов категории не означает, что, к примеру, пингвин и страус являются в меньшей степени птицами, чем малиновки. Все члены данной категории являются «стопроцентными» птицами, различие же заключается только в их типичности, иными словами, в степени близости к прототипу.

 

Согласно Рош, центральные члены категории чаще встречаются в повседневной жизни, раньше усваиваются в детстве, быстрее распознаются и служат для представления всей категории в целом. Асимметрия между центральными и периферийными членами категории с точки зрения их когнитивного статуса получила название прототипического эффекта. Причины его возникновения обсуждаются в глубокой и содержательной статье [см.: 10]. Автор приводит четыре гипотезы, в той или иной степени обозначенные в работах самой Рош: физиологическую, референциальную, статистическую и психологическую, причем последняя ему кажется наиболее адекватной, способной объяснить даже те случаи, которые идут вразрез с другими объяснениями [см.: там же].

 

Теория прототипов вызвала огромный резонанс в научных кругах: в 1970–1980-е гг. начался настоящий бум изучения категоризации, приведший к ее выделению в самостоятельный раздел когнитивной психологии. Исследования вскоре вышли за пределы предметных категорий: за известной статьей, посвященной более и менее типичным ситуациям лжи [см.: 8], последовали работы, авторы которых рассматривали различные действия и свойства с точки зрения теории прототипов (см., например, анализ действий, обозначаемых глаголами look ‘смотреть’, kill ‘убивать’, speak ‘разговаривать’, walk ‘идти’, в работе [14] или свойства tall ‘высокого роста’ в статье [9]). Во всех подобных исследованиях мысль о неравенстве членов категории получила подтверждение. Прототипические эффекты были обнаружены даже в категориях четных и нечетных чисел!

 

Казалось бы, четные и нечетные числа – хороший пример категорий, в которых соблюдаются все три принципа классического подхода; тем не менее оказалось, что для бытового сознания не все числа одинаково значимы. В опыте, описанном в статье [7], испытуемым был дан некоторый набор четных и нечетных чисел и предложено оценить их статус в соответствующих категориях. По результатам эксперимента из нечетных чисел наиболее высокий рейтинг получило число 3, а самый низкий – числа 447 и 91; среди четных чисел лидировали 2 и 4, а 106 и 806 были сочтены худшими представителями категории. Эти курьезные результаты, однако, нисколько не противоречат научному знанию. Дело в том, что обычный человек (не математик) на протяжении своей жизни чаще всего имеет дело с числами 2, 3 и 4, и потому они обладают для него когнитивной выделенностью. Таким образом, в данном случае прототипические эффекты объясняются расхождениями между научной и онтологически первичной наивной картинами мира.

 

Обращение исследователей к разнообразным категориям расширило представления ученых о том, как они в принципе могут быть устроены. Рассматривая категорию птица, Рош пришла к выводу о том, что она имеет четкие границы, наиболее типичный представитель расположен в центре категории, а ее целостность поддерживается как наличием общих признаков, так и отношениями семейного сходства. Однако так устроены не все категории. Витгенштейн указал на отсутствие общих свойств у членов категории игра, а Лабов – на размытость границ между чашками, кружками, мисками и вазами (см. выше). Нет границ и у упомянутой выше категории tallness (‘быть высокого роста’), но по другой причине, а именно, зависимости от прежнего опыта индивида и прочих внешних факторов (так, понятие высокий человек различно для жителей скандинавских стран и пигмеев). У этой категории есть и другие существенные отличия от категории птица: она «одномерна» (т. е. представляет собой шкалу, вдоль которой ранжируются конкретные люди в зависимости от их роста), членство в ней является градуальным, а наиболее типичный представитель расположен на одном из концов шкалы. Вообще, размытые границы и градуальное членство в категории присущи целому ряду категорий, ср.: предмет красного цвета, теплая вода и т. д.

 

Интересно, что язык обладает специальными ресурсами для выражения разной степени членства внутри категорий – это такие ограничительные частицы, вводные обороты и прочие конструкции, как строго говоря, мягко выражаясь, фактически, практически, почти, вообще-то, как таковой, в том смысле что, типа, как бы [ср.: 13].

 

Можно ли сказать, что прототипическая теория категорий вытеснила классическую? Едва ли. Скорее, они находятся в отношения комплементарости. Несомненным достоинством теории прототипов является ее гибкость, способность «приспосабливаться» к меняющимся бытовым и социальным реалиям. Так, многие предметы обихода, бывшие прототипами соответствующих категорий, скажем, век или полвека назад, с течением времени отодвигаются все дальше на периферию категории (ср. изменение внешнего вида телефона, чемодана и пр.). В отличие от классической теории, в рамках которой всякие изменения в науке, технике или общественной жизни означают необходимость создания новых категорий или кардинальной ревизии старых, прототипический подход предполагает растяжимость границ и подвижность внутренней структуры категории, что позволяет легко вводить в нее новых представителей.

 

Справедливости ради следует подчеркнуть, что классическая теория никогда явным образом не претендовала на адекватное отражение специфики повседневного, «бытового» человеческого мышления. Она была вызвана к жизни потребностью непротиворечивого рассуждения в логике, математике, естественных науках и продолжает оставаться в них удобным инструментом. Возникновение альтернативной теории категоризации связано с тем, что прочная, многовековая закрепленность классического подхода в научной традиции привела к его абсолютизации и попыткам механического переноса на явления другого порядка; здесь-то и обнаружилось его несоответствие психологической реальности.

 

Описание языковых категорий с позиций классической и прототипической теорий

В гуманитарных науках определение и описание явлений с позиций классического подхода неизбежно наталкивается на сопротивление материала. Языкознание в этом смысле не является исключением. Лингвистические понятия, как правило, не обладают четкими границами и не могут быть описаны через набор необходимых и достаточных свойств.

 

Трудности возникают уже при определении такого, казалось бы, самоочевидного понятия, как слово. В бытовом сознании носителя русского языка слово – это то, что на письме ограничено с обеих сторон пробелами или знаками препинания. Заметим, что это определение малопригодно в общелингвистическом плане, что обусловлено существенными межъязыковыми различиями. Но даже в рамках русского языка оно чревато осложнениями, ср. никто, никого, но ни для кого, никому, но ни к кому; кое-что, но кое о чем и т. д. Получается, что члены одной парадигмы то выступают в виде одного слова, то разрываются предлогом и включают два слова[3].

 

Поэтому лингвисты при определении понятия слова считают необходимым учитывать не только формальный, но и содержательный критерий, а именно семантическое единство слова. Но здесь возникает новая проблема, связанная с возможным конфликтом между эти двумя критериями. В частности, в языке есть идиомы, представляющие собой тесно спаянные словосочетания, характеризующиеся своим особым значением, отдельно фиксируемым в толковых словарях, ср. дать дуба, очертя голову, ни зги (не видно). Есть также широкий круг так называемых устойчивых сочетаний, или коллокаций, значение которых не выводимо из значений составляющих их слов, ср. железная дорога, большой палец и пр. Получается, что в семантическом аспекте идиомы и коллокации аналогичны отдельным словам, а в формальном представляют собой комплекс из двух (или более) слов. Обратная проблема – с семантическим критерием – возникает у служебных слов. Например, в предложении Мяч влетел в окно предлог в формально представляет собой отдельное слово, а в содержательном плане едва ли отличается от приставки в- в глаголе влетел (оба выражают направление вовнутрь). Указанные несоответствия наглядно демонстрируют, что понятие слова не поддается определению в рамках классической теории категорий.

 

Возьмем другое базовое понятие – предложение. С графической точки зрения, оно представляет собой цепочку буквенных (или смешанных, так как возможно вкрапление цифр и других знаков) символов, ограниченных такими знаками препинания, как точка, многоточие, восклицательный или вопросительный знак (если речь не идет о начальном предложении текста). Однако это формальное определение «не работает» в случае прямой речи, ср.: «– Подожди! – крикнул он». С одной стороны, предложением является вся последовательность из трех слов, с другой – прямая речь в виде восклицания также является самостоятельным предложением. Если же обратиться к семантическому критерию, согласно которому предложение должно обладать смысловой законченностью, то его несостоятельность выявляется не только в случае прямой речи, но и у широкого круга неполных предложений наподобие «Я – за», «Это – тебе», «Какой сегодня день? – Понедельник», «Чья это книга? – Моя» и т. п., которыми изобилует разговорная речь.

 

Ярким примером, показывающим непригодность классических категорий в языкознании, может служить понятие частей речи. Еще А. М. Пешковский [5, с. 79] указывал на существенные различия в семантике глаголов и невозможность ее сведения к идее действия, ср.: «Нам смешна школьная формула что сделал? – умер». Действительно, помимо глаголов действия, в языке есть, к примеру, глаголы состояния (висеть, зеленеть, гордиться, хотеть, господствовать, владеть), в том числе безличные (морозить, светать, знобить), которые близки к другой части речи – так называемой категории состояния (душно, больно, завидно).

 

Аналогичным образом, далеко не все существительные характеризуются предметностью. Абстрактные существительные, напротив, имеют выраженную признаковую семантику, что сближает их с прилагательными (ср. белизна – белый, ум – умный, смелость – смелый, великолепие – великолепный). При этом само деление на конкретные и абстрактные существительные не является однозначным, и речь идет не о строгой оппозиции, а о градуальной шкале. На одном ее конце – существительные, обозначающие конкретные исчисляемые предметы (одушевленные или нет), а на противоположном – абстрактные философские категории наподобие времени, меры, энергии. Между этими полюсами на разном удалении располагаются прочие случаи, например, собирательные существительные (детвора, горох, песок, вода), обозначения мест и географических объектов (двор, равнина), общественных институций (полиция, министерство) и т. д. В итоге, не получается выделить ни четкие содержательные критерии для глагола и существительного, ни формальные. Последнее выражается в разнице парадигм – так, безличные глаголы могут употребляться только в 3-м лице единственного числа (в отличие, скажем, от глаголов действия, имеющих полную парадигму), а собирательные существительные (и также целый ряд абстрактных существительных) не имеют форм множественного числа.

 

Следует заметить, что основания для выделения категорий особенно зыбки в области лексической семантики. Можно указать, к примеру, на различия в интерпретации понятия синонимии и различные виды синонимов. Как известно, в языке существует небольшое число так называемых полных синонимов, или дублетов, которые характеризуются одинаковым значением и сочетаемостью (ср. лингвистика – языкознание, бегемот – гиппопотам, алфавит – азбука). Гораздо больше частичных синонимов, которые могут различаться оттенками значения (узкий – тесный – тонкий) или стилистической окраской (лицо – лик – физиономия – мордашка – рыло – харя).

 

Другие семантические отношения в лексике (антонимия, омонимия, полисемия, меронимия и пр.) также не образуют единых, внутренне однородных категорий c четкими границами. Наглядным примером могут служить понятия полисемии (многозначности) и омонимии. Эти феномены сближает формальный момент: одна и та же языковая форма имеет более одного значения. Однако по сути это разные явления, и соответствующие случаи по-разному описываются в толковых словарях. Согласно школьным определениям, если между значениями языковой формы нет никакой связи, то перед нами омонимы, а если такая связь есть, то это значения многозначного слова. Но школьные определения, как водится, упрощают действительность.

 

Лексикологам хорошо известно, что существует явление так называемой разошедшейся полисемии, а именно: некогда прочно связанные между собой значения со временем стали как бы отдаляться друг от друга, связь между ними ослабевала, так что на настоящий момент она практически не осознается носителями языка. Ср.: лопатка1 – ‘часть тела’ и лопатка2 – ‘орудие для копания’, пленить1 – ‘взять в плен’ и пленить2 – ‘очаровать’, сечь1 – ‘бить в наказание’ и сечь2 – ‘рубить на части’, вязать1 – ‘стягивать веревкой’ и вязать2 – ‘плести спицами, крючком или на машине’, махнуть1 – ‘делать взмах рукой’ и махнуть2 – ‘отправиться, поехать куда-нибудь’. Следует ли такие значения рассматривать как случаи полисемии (отдавая дань истории слова) или омонимии? Общего решения здесь не может быть в силу индивидуальности, уникальности каждого слова, и вследствие этого одна и та же языковая форма может в одних словарях выступать в виде многозначного слова, а в другом – набора омонимов. С точки зрения целей настоящего исследования важно то, что, куда бы подобные случаи ни были отнесены, они неизбежно оказываются периферийными, лежащими в зоне пересечения омонимии и полисемии – двух разных языковых категорий.

 

Можно было бы предположить, что грамматические категории характеризуются большей четкостью и однородностью, но это не так. Рассмотрим, например, падеж. В школьном учебнике русского языка выделяется шесть падежей (именительный, родительный, дательный, винительный, творительный и предложный). В то же время лингвисты фиксируют наличие у некоторых существительных дополнительно форм партитива (ср. налить чаю, водки vs. налить чай, водку; нанесло много снегу vs. нанесло много снега), местного падежа (висеть в шкафу vs. говорить о шкафе), а также формирование в современном русском языке «новозвательного падежа», проявляющегося в таких усеченных формах, как Мам! Вась! Лен! – наряду с сохранением ограниченного числа древнерусских форм звательного падежа, ср. отче, боже, господи и нек. др. Очевидно, что эти «дополнительные» падежи не являются центральными представителями соответствующей категории, а располагаются на ее периферии.

 

Мы привели достаточно примеров, показывающих непригодность классической теории категоризации для адекватного описания естественного языка. Языковые категории не обладают четкими границами, и членство в них невозможно задать перечнем необходимых и достаточных условий. Очевидно, что члены языковых категорий имеют разный статус с точки зрения большей или меньшей типичности. Следовательно, требуется принципиально иной подход.

 

Этот факт осознавался лингвистами задолго до возникновения когнитивной науки и формирования теории прототипов. В период между мировыми войнами немецкими языковедами, провозгласившими себя неогумбольдтианцами – последователями В. фон Гумбольдта (Г. Ипсеном, Й. Триром, Л. Вайсгербером и др.), – была выдвинута теория семантического поля, которая предложила осмысление языковых явлений с позиций соответствующей пространственной метафоры. Поле представляет собой некоторый участок со своим центром, периферией и границами, отделяющими его от смежных полей. Соответственно, можно говорить о языковых единицах, располагающихся ближе к центру или дальше от него. Границы поля, как правило, размыты, и периферии соседних полей пересекаются, так что некоторые единицы могут одновременно считаться членами двух и более полей. Теория семантического поля успешно применяется по сей день при описании как словарного состава, так и грамматических явлений.

 

Схожие мысли примерно в то же время высказывались представителями Пражского лингвистического кружка (Ф. Данешем, Й. Вахеком, С. Карцевским и др.). Описание языковых явлений в терминах центра и периферии опиралось здесь не столько на пространственную метафору, сколько на разнообразные аналогии из области физики: гравитационное поле, силу, энергию, притяжение, излучение. Апелляция к этим понятиям позволяла лингвистам обсуждать не только синхроническую структуру языка, но и диахронические процессы – языковые изменения и их причины.

 

Появление этих концепций было вызвано к жизни проблемами, связанными, как показано выше, с несоответствием теоретических установок классической теории категоризации реалиям естественного языка. Становление и развитие прототипической теории в 70–80-е гг. XX века обеспечивает более общую философскую основу для адекватного рассмотрения и описания языковых явлений.

 

Теоретической предпосылкой применения прототипической теории к языковым категориям служит идея о том, что в естественном языке – продукте и инструменте когниции – проявляются общие когнитивные способности человека, в том числе способность к категоризации. И есть все основания полагать, что структурные категории языка во многом схожи с категориями, при помощи которых человек осмысляет окружающий его мир [см.: 15, с. ix–x].

 

Как показал в своем обстоятельном исследовании Дж. Тэйлор, прототипические эффекты наблюдаются на всех уровнях языка – от фонологии до синтаксиса [см.: 15]. Различные языковые категории – будь то фонема, слог, интонационная конструкция, слово, падеж, глагольная переходность, полисемия, метафора и пр. – неизменно демонстрируют наличие более и менее типичных членов.

 

Если вновь обратиться к нашим примерам (см. выше), можно предположить, что прототипом языковой категории слово будут однословные исчисляемые конкретные существительные (благодаря их номинативности, семантической и грамматической самодостаточности). Применительно к понятию предложения, лучшими примерами будут отдельные двусоставные предложения; односоставные предложения (назывные, неопределенно-личные и т. д.) будет располагаться дальше от центра, а неполные и вовсе на периферии. Неполные предложения, представленные единственным словом (Понедельник. Нет. Спасибо), можно с сугубо формальной точки зрения считать словами; таким образом, будет наблюдаться пересечение соответствующих категорий за счет периферийных явлений.

 

Как известно, частеречная классификация слов вызывает особенные сложности в рамках классической теории категорий, что приводит к отсутствию единого мнения в трактовке целого ряда явлений. Преимущества прототипического подхода в решении этого вопроса убедительно показаны в исследованиях [см.: 11; 12; 2; 1, с. 134–170]. Вновь возвращаясь к нашим примерам, можно сказать, что, в полном соответствии со школьным определением (см. выше), прототипическими глаголами будут глаголы действия, предполагающие целенаправленное воздействие одушевленным агенсом (желательно – человеком) на конкретный объект, приводящее к изменениям в нем, ср. резать, пилить, копать. От центра несколько отстоят глаголы перемещения (идти, ехать, карабкаться) и движения вообще (шевелиться, прыгать), а также глаголы, обозначающие природные процессы (расти, течь, распускаться). Еще дальше к периферии располагаются глаголы речи (говорить, восторгаться), умственной деятельности (думать, разгадывать), социальной деятельности (учреждать, служить, трудиться) и физиологических действий (пить, есть). Глаголы, обозначающие различные состояния и отношения (жить, обладать, ревновать, мечтать, бездельничать, болеть, весить, стоить, включать), а также десемантизированные глаголы типа быть и являться находятся на границе соответствующей языковой категории. Аналогичным образом, прототипическими существительными будут конкретные существительные, обозначающие счетные предметы и лица.

 

Итак, прототипическая теория категорий оказывается более подходящим инструментом для анализа и описания языковых явлений, чем классическая. Примечательно, что отношения между данными теориями можно рассматривать в более широком контексте – как соотношение логического и психологического в разных направлениях типологии [подробнее см.: 6]. Столетие назад О. Шпенглер в своей книге «Закат Европы» писал о двух типах культур – ориентированных исторически и психологически. Европейская культура нового и новейшего времени была исторически (и логически) ориентированной культурой, поэтому в ХIХ в. «исторические классификации» получили широкое распространение. Североамериканская же культура является культурой психологически ориентированной. Смена лидерства Европы лидерством Северной Америки во второй половине XX века привела к доминированию психологического над логическим. В результате акцент сместился с классификации на категоризацию: в фокусе внимания оказалась уже не операция многоступенчатого, разветвленного деления логического объема понятия, а психический процесс отнесения единичного объекта, события, переживания к некоторому классу [см.: 6, с. 370].

 

Список литературы

1. Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1999. – 780 с.

2. Кубрякова Е. С. Части речи с когнитивной точки зрения. – М.: Институт языкознания РАН, 1997. – 327 с.

3. Лабов У. Структура денотативных значений // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 14. – М.: Прогресс, 1983. – С. 133–176.

4. Лакофф Дж. Женщины, огонь и опасные вещи: Что категории языка говорят нам о мышлении. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – 792 с.

5. Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. – 7-е изд. – М.: Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства просвещения РСФСР, 1956. – 512 с.

6. Чебанов С. В., Мартыненко Г. Я. Из истории типологических представлений // Структурная и прикладная лингвистика. – Вып. 7. – СПб.: СПбГУ, 2008. – С. 328–390.

7. Armstrong S. L., Gleitman L. R., Gleitman H. What Some Concepts Might Not Be // Cognition. – 1983. – Vol. 13. – № 3. – pp. 263–308.

8. Coleman L., Kay P. Prototype Semantics: The English Verb Lie // Language. – 1981. – Vol. 57. – № 1. – pp. 26–44.

9. Dirven R., Taylor J. The Conceptualization of Vertical Space in English: The Case of Tall // Topics in Cognitive Linguistics. – Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 1988. – pp. 379–402.

10. Geeraerts D. Where Does Prototypicality Come From? // Topics in Cognitive Linguistics. – Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 1988. – pp. 207–229.

11. Hopper P. J., Thompson S. A. Transitivity in Grammar and Discourse // Language. – 1980. – Vol. 56. – № 2. – pp. 251–299.

12. Hopper P. J., Thompson S. A. The Discourse Basis for Lexical Categories in Universal Grammar // Language. – 1984. – Vol. 60. – № 4. – pp. 703–752.

13. Lakoff G. Hedges: A Study in Meaning Criteria and the Logic of Fuzzy Concepts // Papers from the 8^th Regional Meeting of Chicago Linguistic Society. – Chicago: ChicagoUniversity Press, 1972. – pp. 183–228.

14. Pulman S. G. Word Meaning and Belief. – London: Croom Helm, 1983. –179 p.

15. Taylor J. R. Linguistic Categorization: Prototypes in Linguistic Theory. 2nd ed. – Oxford: OxfordUniversity Press, 1995. – 312 p.

 

References

1. Wierzbicka A. Semantic Universals and Language Description [Semanticheskie universalii i opisanie yazykov]. Moscow, Shkola “Yazyki russkoy kultury”, 1999, 780 p.

2. Kubryakova E. S. Parts of Speech from a Cognitive Viewpoint [Chasti rechi s kognitivnoy tochki zreniya]. Moscow, Institut yazykoznaniya RAN, 1997, 327 p.

3. Labov W. The Structure of Referential Meaning [Struktura denotativnykh znacheniy]. Novoe v zarubezhnoy lingvistike. Vyp. 14 (New Trends in Foreign Linguistics. Vol. 14). Moscow, Progress, 1983, pp. 133–176.

4. Lakoff G. Women, Fire, and Dangerous Things: What Categories Reveal about the Mind [Zhenschiny, ogon i opasnye veschi: Chto kategorii yazyka govoryat nam o myshlenii]. Moscow, Yazyki slavyanskoy kultury, 2004, 792 p.

5. Peshkovskiy A. M. Russian Syntax from a Scholarly Viewpoint [Russkiy sintaksis v nauchnom osveschenii], 7^th ed. Moscow, Gosudarstvennoe uchebno-pedagogicheskoe izdatelstvo Ministerstva prosvescheniya RSFSR, 1956, 512 p.

6. Chebanov S. V., Martynenko G. Y. From the History of Typological Representations [Iz istorii tipologicheskikh predstavleniy]. Strukturnaya i prikladnaya lingvistika. Vyp. 7 (Structural and Applied Linguistics. Vol. 7). Saint Petersburg: SPbGU, 2008, pp. 328–390.

7. Armstrong S. L., Gleitman L. R., Gleitman H. What Some Concepts Might Not Be. Cognition, 1983, Vol. 13, № 3, pp. 263–308.

8. Coleman L., Kay P. Prototype Semantics: The English Verb Lie. Language, 1981, Vol. 57, № 1, pp. 26–44.

9. Dirven R., Taylor J. The Conceptualization of Vertical Space in English: The Case of Tall. Topics in Cognitive Linguistics. Amsterdam, Philadelphia, John Benjamins Publishing Company, 1988, pp. 379–402.

10. Geeraerts D. Where Does Prototypicality Come From? Topics in Cognitive Linguistics. Amsterdam, Philadelphia, John Benjamins Publishing Company, 1988, pp. 207–229.

11. Hopper P. J., Thompson S. A. Transitivity in Grammar and Discourse. Language, 1980, Vol. 56, № 2, pp. 251–299.

12. Hopper P. J., Thompson S. A. The Discourse Basis for Lexical Categories in Universal Grammar. Language, 1984, Vol. 60, № 4, pp. 703–752.

13. Lakoff G. Hedges: A Study in Meaning Criteria and the Logic of Fuzzy Concepts. Papers from the 8^th Regional Meeting of Chicago Linguistic Society. Chicago, ChicagoUniversity Press, 1972, pp. 183–228.

14. Pulman S. G. Word Meaning and Belief. London, Croom Helm, 1983, 179 p.

15. Taylor J. R. Linguistic Categorization: Prototypes in Linguistic Theory. 2nd ed.Oxford,OxfordUniversity Press, 1995, 312 p.

УДК 316.754; 004.946

 

Быльева Дарья Сергеевна – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский политехнический университет Петра Великого», Высшая школа общественных наук, Гуманитарный институт, доцент, кандидат политических наук, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: newneverland@mail.ru

195251, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Политехническая, д. 29,

тел.: +7-812-534-75-21.

Нам Татьяна Анатольевна – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский политехнический университет Петра Великого», Высшая школа инженерной педагогики, психологии и прикладной лингвистики, Гуманитарный институт, доцент, кандидат педагогических наук, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: namt@mail.ru

195251, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Политехническая, д. 29,

тел.: +7-812-297-03-18.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Постоянное повышение роли виртуального пространства в жизни человека ставит вопрос о статусе и законах существования виртуальных миров и их соотношения с миром материальным. Нематериальность игровых миров позволяет людям с легкостью нарушать нормы виртуального существования, предписываемые демиургом.

Результаты: В многопользовательских компьютерных играх ярко проявляется особый статус виртуальной реальности. В этих играх существуют специфические законы, присутствуют формы и мотивы их нарушения, санкции в отношении нарушителей и обманщиков со стороны администраторов и участников игры. Проблема похищения виртуальной собственности, имеющей экономическую ценность, ставит вопрос о юридических санкциях за виртуальные действия. В настоящее время обнаруживается зависимость юридических подходов к спорам о виртуальных объектах от различия в трактовке «реальности» виртуальных миров.

Выводы: Виртуальные миры обладают специфической формой реальности, не позволяющей распространять на нее нормы поведения обыденной реальности. Их привлекательность и состоит прежде всего в том, что там «возможно невозможное». Однако законы поведения существуют и в игровых мирах. Включение виртуальных миров в реальную экономическую систему вызвало всплеск мошенничества, связанного с присвоением виртуальной собственности и обращениями по этому поводу в судебные инстанции. От трактовки сути виртуальной реальности будет зависеть принятие судебных решений и мера юридического контроля за поведением игроков в виртуальных мирах.

 

Ключевые слова: Интернет; компьютерные игры; виртуальное право; виртуальная реальность.

 

The Laws of Existence in Virtual Worlds: Construction and Violation

 

Bylieva Daria Sergeevna – Peter the Great Saint Petersburg Polytechnic University, Graduate School of social science, Humanitarian Faculty, associate professor, Ph. D. (Political sciences), Saint Petersburg, Russia.

E-mail: newneverland@mail.ru

29 Politechnicheskaya st., Saint Petersburg, 195251, Russia,

tel.: +7-812-534 75-21.

Nam Tatiana Anatolievna – Peter the Great Saint Petersburg Polytechnic University, Graduate school of Engineering Education, Humanitarian Faculty, associate professor, Ph. D. (Pedagogics), Saint Petersburg, Russia.

E-mail: namt@mail.ru

29 Politechnicheskaya, st., Saint Petersburg, 195251, Russia,

tel.: +7-812- 297-03-18.

Abstract

Background: The constant expansion of virtual space in human life raises the question of the status and laws of the existence of virtual worlds and their relationship with the material world. The intangibility of the game worlds allows people to violate easily the norms of virtual existence prescribed by the demiurge.

Results: In multiplayer computer games, the special status of virtual reality is manifested. In these games there exit specific laws, forms and motives for their violation, as well as sanctions applied by game creators and players against violators and cheaters. The theft of virtual property, which has some economic value, raises the question of legal sanctions for virtual actions. Currently, there is a dependence of legal approaches to disputes about virtual objects. This dependence arises from the difference in the interpretation of “the reality” of virtual worlds.

Conclusion: Virtual worlds are a specific form of reality that does not allow the behavior norms existing in everyday reality to be accepted to it. Their appeal is primarily in the fact that “the impossible becomes possible”. However, the laws of behavior do exist in the game worlds. The inclusion of virtual worlds in the real economic system has caused a surge in fraud connected with virtual property misappropriation and legal actions. Judgments and measures to control the players’ behavior in virtual worlds will depend on the interpretation of the essence of virtual reality.

 

Keywords: Internet; videogame; virtual law; virtual reality.

 

Интернет порождает новое пространство социального взаимодействия, включающее в себя более 4,2 млрд человек. Пространство интернета кажется логичным продолжением физического мира, однако большие различия в их природе приводят к изменениям и социальных законов существования. Л. И. Евсеева, В. В. Евсеев отмечают виртуализацию как глобальный тренд развития цивилизации [см.: 3, c. 23]. Особенно это заметно в областях, наименее зависимых от физического мира – в области созданных игровых миров. Принципы существования в играх отличаются от принципов существования физического мира: здесь нет незыблемых законов бытия.

 

Виртуальные миры многопользовательских игр имеют нечто общее с виртуальными мирами художественного воображения, снов, разнообразных психологических состояний, что позволяет относиться к ним как к «нереальности». С другой стороны, основным признаком истинной реальности, отличающей ее от всех других возможных реальностей, П. Бергер и Т. Лукман называли интерсубъективность мира, «который я разделяю с другими людьми» [6]. Таким образом, виртуальная реальность, которую О. Д. Шипунова, И. П. Березовская, Е. М. Гашкова предлагают определять как специфическую интерактивную среду, которая конструируется технически при помощи компьютерных средств оперирования объектами, подобными реальным или воображаемым [см.: 4, c. 61], предстает как новая реальность, предлагающая альтернативные законы существования.

 

Первым законодателем норм, имеющим первенство и наибольшие возможности, является создатель игры, который определяет законы построения новой игровой вселенной. Новые игровые миры строятся как противоположность миру физическому, но при этом остаются его подобием. Исполнение несбыточного в виртуальных мирах возможно благодаря прежде всего нарушению любых законов мира оффлайн – от правовых до физических.

 

В. Сислер предлагает считать код игры нормой, определяющей поведение игроков [см.: 14]. Правила признаются одним из основных элементов игры, но очень мало определений того, что же они представляют собой [см.: 15]. Д. Парлет, продолжая мысль Й. Хёйзинга, утверждавшего, что «каждая игра имеет свои правила», пишет: каждая игра и есть ее правила, так как именно они определяют ее суть [см.: 12]. Дж. Фон Ньюман и О. Моргенстерн отмечают, что «правила игры <…> есть абсолютные законы. Если они нарушаются, то взаимодействие по определению перестает быть игрой, описанной этими правилами» [17, с. 49]. Законы виртуального мира прописаны обычно в пользовательском соглашении, к которому пользователи относятся достаточно легкомысленно.

 

Современные компьютерные многопользовательские игры являются настолько сложным построением, что по праву называются виртуальными мирами. Создавая свою игровую вселенную, демиург далеко не всегда может предусмотреть, каким образом игроки будут двигаться к цели, какие возможности и незапланированные автором решения они будут использовать. Так, дизайнеры игры «Ultima Online» осознали, что запущенная игра «больше не принадлежала им, и было бы неправильно пытаться контролировать участников… Здесь у игроков была свободная воля; они контролировали свою собственную судьбу и окружающее пространство. Марионетки порвали веревки и завладели своим миром» [9, с. 162].

 

Непредсказуемое демиургами поведение может касаться как частных аспектов игры, например, возможности воспользоваться результатами чужого боя, спрятаться в защищенном месте и иметь преимущества при нападении (так называемый «кемпинг»), так и более серьезных нарушений. Например, «лазейки», позволяющие создавать и продавать редкие товары, приводят в итоге к росту денежной массы и обесцениванию игровой валюты. Нечто подобное произошло в игре «Eternal Lands», где первые игроки, достигшие высокого уровня навыков, получили возможность быстрого обогащения, в то время как большинство игроков имели очень мало игровых денег. Создатели игры пытались урегулировать ситуацию, добавляя в игру несложные способы зарабатывать (ловлей бобров, добычей угля), но, не добившись серьезного эффекта, вынуждены были договариваться с игроками, объясняя необходимость уничтожения игровых предметов и уменьшение уровня навыков персонажей, однако, как пишет автор игры, «просить их отказаться от своих навыков было также тяжело, как просить Папу Римского отказаться от своей религии» [13].

 

Помимо использования непредполагаемых автором возможностей в игре, игроки нарушают ее правила, прибегая к изменению в построении игры. Не довольствуясь ролью персонажа, ограниченного авторскими рамками, многие игроки применяют программные средства, макросы, специальное оборудование, чтобы нарушить правила, например, получить особые возможности: проходить или видеть сквозь стены, летать, стрелять всегда в цель, быть бессмертным и т. п. Конечно, приобретение таких свойств может считаться обманом, однако согласуется с основной целью существования в виртуальном мире – исполнением несбыточного. Зачем нужна игра, если в ней, как и в обычном мире, есть «нельзя», и приходится достигать желаемого долгим и кропотливым путем?

 

Правила упорядочивают игру и придают ей смысл. Игра не состоится, если один из игроков намерен играть в покер, а другой в теннис. Однако даже если речь идет всего лишь о желании иметь в игре выигрышную позицию, оказывается, что нарушение правил, создаваемых демиургами виртуальных миров, может быть простительно только в играх для одного. Как только игрок оказывается в многопользовательской игре, нарушение правил приносит урон игрокам, действующим честно. Интересно, что, согласно исследованию В. Чен и Дж. Онг, нарушение установленных создателем игры правил обычно становится нормой, если оно используется в игре уже длительное время [см.: 8, с. 279].

 

Б. Боуер назвал мошенничество («cheating») «преимущественным искажением воспринимаемой реальности в собственных интересах. Преимущество получает обманщик, потому что обманутый человек неправильно понимает, что считается реальным миром» [7]. Поэтому игроки пытаются бороться с нечестными противниками собственными методами, устанавливая нормы и санкции, прежде всего, публикуя списки «читеров» на игровых форумах и обращаясь с жалобами к игровой администрации. Иногда создатели позволяют игрокам решать самим голосованием, кто будет отключен от игры за обман (например, в дополнении к игре «Hatless»).

 

Санкции против игроков могут быть различны: от обнуления или уменьшения заработанных «очков», блокирования допуска к таблице рекордов или отсутствия возможности сохранения до временной или постоянной блокировки аккаунта игрока, то есть уничтожения виртуального персонажа, что является высшей мерой наказания в виртуальном мире. Так, в Космических Рейнджерах игроки, вместо места в общей таблице достижений, появляются в особом списке «читеров», в «Spore» при использовании чит-кодов даётся награда «Шулер», блокирующая доступ к другим наградам, в «Tyrian» появляется сообщение «Читеры всегда процветают» внизу таблицы с очками, в «Metal Fatigue» сообщение «(Имя игрока) обманывает, как грязная крыса!». Однако особенности виртуальной реальности позволяет неограниченно создавать новых персонажей, поэтому фактически речь идет об уничтожении не самого игрока, а только всех имеющихся у него достижений и бонусов, заработанных в данной виртуальном мире. Иногда разработчики пытаются заблокировать игрока навсегда, вычисляя его на основе идентификатора оборудования или IP-адреса, что, конечно, не является универсальным средством идентификации. Создаются специальные игровые сообщества для игр исключительно по правилам – «E-Sports Entertainment Association League» (ESEA) и «Face-It», – где постоянно отслеживаются нарушения и блокируются обманщики. Юридические последствия обмана в играх существуют только в Южной Корее.

 

Ситуация стала еще сложнее, когда виртуальная валюта стала конвертироваться в реальные деньги, несмотря на то, что в большинстве виртуальных миров это прямо запрещается создателями. Мошенничество, связанное с присвоением аккаунтов, виртуальных объектов, имеющих стоимость в реальной экономике, делает виртуальную жизнь объектом рассмотрения судебными органами. С появлением теорий «общества знания» прослеживаются тенденции изменения роли человека в общественной среде и происходит трансформация роли самого государства и общественных организаций [см.: 5, c. 489]. Однако распространение законодательных норм на виртуальные миры крайне проблематично. Например, виртуальное воровство в играх крайне распространено. Даже детские игры содержат элементы присвоения чужого. Можно взять для примера популярную во всем мире игру «Talking Tom Gold Run», где протагонист забирает себе золото, отбираемое у грабителя. В многопользовательских играх также могут присутствовать игроки, главный навык которых – воровать. Так, в многопользовательской игре «Ultima Online» воровство разрешено, а продажа виртуальных объектов за реальные деньги запрещена, однако купивший виртуальный объект и обворованный является лицом, понесшим реальный экономический ущерб.

 

Основной проблемой при создании виртуального права является невозможность признать виртуальный мир ни реальным, чтобы взыскивать ущерб, сообразуясь с устоявшимися практиками, ни «ненастоящим» игровым, чтобы полностью отказаться от его регулирования. Тем не менее, можно отметить, что в восточных странах наблюдается тенденция «легализации виртуальности». Наиболее продвинутой страной в этом отношении является Южная Корея, где с 2003 года полицией расследуются виртуальные преступления, большая часть которых касается краж игровых объектов либо аккаунтов. В Тайване в 2011 году введена классификация виртуальных объектов как собственности в правовом смысле. В Нидерландах имело место рассмотрение виртуальной кражи, где защита апеллировала к иллюзорности виртуальных объектов, однако Верховный суд в 2012 году подтвердил невозможность такой трактовки и вынес приговор за виртуальную кражу.

 

В России, напротив, можно наблюдать тенденцию признания виртуальных миров юридически «нереальными». Так, В. В. Архипов приводит примеры определений суда, где истцам отказывалось в судебной защите в связи с тем, что «наличие либо отсутствие в действиях пользователя нарушений правил игры относятся к организации игрового процесса» [1].

 

В США существует промежуточная позиция, по крайней мере, для так называемых «закрытых миров» (где подавляющее большинство виртуальных объектов создано авторами игры, и всё имеющееся в игре принадлежит им), предполагающая, что разрешенные лицензионным соглашением действия в игре не могут подвергаться разбирательству находящимися все игры [см.: 2, c. 125]. Более сложная ситуация с «открытыми мирами», где может не быть конкретной игровой цели, а игроки занимаются разнообразной деятельностью, подразумевающей интеллектуальное творчество.

 

Еще одним интересным аспектом являются взаимоотношения личности и аватара в игре. К. Даймант отмечает, что аватар – это образ, который не является ни фактом, ни вымыслом, а взаимодействует с людьми на разных эволюционных и онтологических уровнях, будучи лишенным тела [см.: 10, с. 220]. А. Д. Мельник и В. Мельник предлагают считать игрока «киборгом, а также носителем субъект-субъектного отношения, гибрида между игроком реального мира, его внутриигровой личностью и программной оболочки» [11, с. 168]. Для переноса расследования нарушений из виртуального мира в реальный нужно иметь возможность проследить эту связку, определить, кто стоит за аватаром. Поэтому в Китае, где активно разрабатывается виртуальное право как часть программы по построению индустрии продажи виртуальной собственности, с 2017 года при регистрации в игре необходимо указывать настоящее имя и реальные данные с удостоверений личности.

 

Связка человек-аватар может нарушаться для получения большего игрового капитала и/или способностей. Игрок может передавать свой аккаунт другому. Это может быть более профессиональный игрок, или, наоборот, кто-то, выполняющий рутинную неинтересную работу в игре, искусственный интеллект (бот) или наемный человек. Приблизительно 80 % всех нанятых для работы в играх находятся в Китае, в стране насчитывается 100 000 человек, занятых этим на постоянной основе полный рабочий день [см.: 16]. Закономерно, что такие действия рассматриваются как обман, что оговорено во многих пользовательских соглашениях.

 

Правила могут касаться и игрового взаимодействия, в котором уже сложились социальные нормы поведения. Например, в игре «World of Tanks» запрещается нападать на членов своей команды, проводить договорные бои, выходить из игры до окончания боя или бездействовать.

 

Виртуальные миры обладают специфической формой реальности, не позволяющей распространять на нее нормы поведения обыденной реальности. Их привлекательность и состоит прежде всего в том, что там «возможно невозможное». Однако законы поведения существуют и в игровых мирах. Они задаются демиургами и поддерживаются с помощью административных санкций, варьирующихся от исключения обманщиков из рейтинговых списков до блокировки аккаунтов. Включение виртуальных миров в реальную экономическую систему вызвало всплеск мошенничества, связанного с присвоением виртуальной собственности, и, соответственно, обращения в судебные инстанции. От трактовки сути виртуальной реальности будет зависеть принятие судебных решений и мера юридического контроля за поведением игроков в виртуальных мирах.

 

Список литературы

1. Архипов В. В. Виртуальная собственность: системные правовые проблемы в контексте развития индустрии компьютерных игр // Закон. – 2014. – №9. – С. 69–90.

2. Дюранске Б. Т., Кейн Ш. Ф. Виртуальные миры, реальные проблемы / пер. В. В. Архипова // Правоведение. – 2013. – № 2. – C. 115–134.

3. Евсеева Л. И., Евсеев В. В. Проблема социальной адаптации человека в новых коммуникативных средах // Научно-технические ведомости Санкт-Петербургского государственного политехнического университета. Гуманитарные и общественные науки. – 2017. – Т. 8. – № 2. – С. 20–30.

4. Шипунова О. Д., Березовская И. П., Гашкова Е. М. Условия формирования личности в контексте киберантропологии // Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки. – 2017. – Т. 8. – № 3. – С. 57–64. DOI: 10.18721/JHSS.8306.

5. Шипунова О. Д., Евсеева Л. И. Тренды политического участия в сетевом обществе // Четвертая промышленная революция: реалии и современные вызовы. X юбилейные Cанкт-Петербургские социологические чтения: сборник материалов Международной научной конференции, 13–14 апреля 2018 года. – СПб.: СПбПУ, 2018. – С. 488–491.

6. Berger P. L., Luckmann T. The Social Construction of Reality: A Treatise in the Sociology of Knowledge. Garden City, New York: Anchor Books, 1966. – 219 p.

7. Bowyer B. Cheating: Deception in War & Magic, Games & Sports, Sex & Religion, Business & Con Games, Politics & Espionage, Art & Science. New York: St. Martin’s Press, 1982. – 439 p.

8. Chen V. H. H., Ong J. The Rationalization Process of Online Game Cheating Behaviors // Information, Communication & Society. – 21:2. – 2018. – pp. 273–287. DOI: 10.1080/1369118X.2016.1271898.

9. Consalvo M. Cheating: Gaining Advantage in Videogames. Cambridge, Massachusetts: The MIT Press, 2007. – 240 p.

10. Diamant C. Archiva(b)l(e) Bodies and Cyber Afterlife in David Mitchell’s Cloud Atlas // Caietele Echinox. – 2018: Posthumanist Configurations. – Vol. 34. – pp. 218–228. DOI: 10.24193/cechinox.2018.34.17.

11. Melnic D., Melnic V. Shortcut to Posthumanism: Decentring Elements of the Gaming Experience // Caietele Echinox. – 2018: Posthumanist Configurations. – Vol. 34. – pp. 167–179. DOI: 10.24193/cechinox.2018.34.13.

12. Parlett D. The Oxford History of Board Games. Oxford, England: Oxford University Press, 1999. – 400 p.

13. Privantu R. Eternal Lands’ MMORPG Postmortem: Mistakes and Lessons, Part II // DevMaster.net – Your Source for Game Development. Available at: http://www.devmaster.net/articles/mmorpg-postmortem/part2.php (accessed: 28.03.2013).

14. Šisler V. Palestine in Pixels: The Holy Land, Arab-Israeli Conflict, and Reality Construction in Video Games // Middle East Journal of Culture & Communication. – 2009. – № 2. – pp. 275–292. DOI: 10.1163/187398509×12476683126509.

15. Stenros J. The Game Definition Game: A Review // Games and Culture. – 2016. – Vol. 12 – Issue 6. – pp. 499–520. DOI: 10.1177/1555412016655679.

16. Vincent D. In BeijingChina Used Prisoners in Lucrative Internet Gaming Work // The Guardian. – 2011. – 25 May. Available at: https://www.theguardian.com/world/2011/may/25/china-prisoners-internet-gaming-scam (accessed 20.11.2018).

17. Von Neumann J., Morgenstern O. Theory of Games and Economic Behavior. Princeton, New Jersey: Princeton University Press, 1944. – 776 p.

 

References

1. Arhipov V. V. Virtual Property: Systemic Legal Problems in the Context of the Development of the Computer Games Industry [Virtualnaya sobstvennost: sistemnye pravovye problemy v kontekste razvitiya industrii kompyuternykh igr]. Zakon (Law), 2014, № 9, pp. 69–90.

2. Duranske B. T., Kane S. F. Virtual Worlds, Real World Issues [Virtualnye miry, realnye problemy]. Pravovedenie (Jurisprudence), 2013, № 2, pp. 115–134.

3. Evseeva L. I. , Evseev V. V. The Problem of Social Adaptation of Man in New Communicative Environments [Problema sotsialnoy adaptatsii cheloveka v novykh kommunikativnykh sredakh]. Nauchno-tekhnicheskie vedomosti Sankt-Peterburgskogo gosudarstvennogo politekhnicheskogo universiteta. Gumanitarnye i obschestvennye nauki (St. Petersburg State Polytechnical University Journal. Humanities and Social Sciences), 2017, Vol. 8, № 2, pp. 20–30.

4. Shipunova O. D., Berezovskaya I. P., Gashkova E. M. The Conditions of Personality Formation in the Context of Cyber-Anthropology [Usloviya formirovaniya lichnosti v kontekste kiberantropologii]. Nauchno-tekhnicheskie vedomosti SPbGPU. Gumanitarnye i obschestvennye nauki (St. Petersburg State Polytechnical University Journal. Humanities and Social Sciences), 2017, Vol. 8, № 3, pp. 57–64. DOI: 10.18721/JHSS.8306.

5. Shipunova O. D., Evseeva L. I. Trends of Political Participation in a Networked Society [Trendy politicheskogo uchastiya v setevom obschestve]. Chetvertaya promyshlennaya revolyutsiya: realii i sovremennye vyzovy. X yubileynye Cankt-Peterburgskie sotsiologicheskie chteniya: sbornik materialov Mezhdunarodnoy nauchnoy konferentsii, 13–14 aprelya 2018 goda (The Fourth Industrial Revolution: Realities and Modern Challenges. The 10-th Anniversary St. Petersburg Sociological Readings: Collected Articles, 13–14 April 2018). Saint Petersburg, SPbPU, 2018, pp. 488–491.

6. Berger P. L., Luckmann T. The Social Construction of Reality: A Treatise in the Sociology of Knowledge. Garden City (New York), Anchor Books, 1966, 219 p.

7. Bowyer B. Cheating: Deception in War & Magic, Games & Sports, Sex & Religion, Business & Con Games, Politics & Espionage, Art & Science. New York, St. Martin’s Press, 1982, 439 p.

8. Chen V. H. H., Ong J. The Rationalization Process of Online Game Cheating Behaviors. Information, Communication & Society, 21:2, 2018, pp. 273–287. DOI: 10.1080/1369118X.2016.1271898.

9. Consalvo M. Cheating: Gaining Advantage in Videogames. Cambridge (Massachusetts), The MIT Press, 2007, 240 p.

10. Diamant C. Archiva(b)l(e) Bodies and Cyber Afterlife in David Mitchell’s Cloud Atlas. Caietele Echinox, 2018: Posthumanist Configurations, Vol. 34, pp. 218–228. DOI: 10.24193/cechinox.2018.34.17.

11. Melnic D., Melnic V. Shortcut to Posthumanism: Decentring Elements of the Gaming Experience. Caietele Echinox, 2018: Posthumanist Configurations, Vol. 34, pp. 167–179. DOI: 10.24193/cechinox.2018.34.13.

12. Parlett D. The Oxford History of Board Games. Oxford (England), Oxford University Press, 1999, 400 p.

13. Privantu R. Eternal Lands’ MMORPG Postmortem: Mistakes and Lessons, Part II. Available at: http://www.devmaster.net/articles/mmorpg-postmortem/part2.php (accessed: 28.03.2013).

14. Šisler V. Palestine in Pixels: The Holy Land, Arab-Israeli Conflict, and Reality Construction in Video Games. Middle East Journal of Culture & Communication, 2009, № 2, pp. 275–292. DOI: 10.1163/187398509×12476683126509.

15. Stenros J. The Game Definition Game: A Review. Games and Culture, 2016, Vol. 12, Issue 6, pp. 499–520. DOI: 10.1177/1555412016655679.

16. Vincent D. In BeijingChina Used Prisoners in Lucrative Internet Gaming Work. The Guardian, 2011, 25 May. Available at: https://www.theguardian.com/world/2011/may/25/china-prisoners-internet-gaming-scam (accessed 20.11.2018).

17. Von Neumann J., Morgenstern O. Theory of Games and Economic Behavior. Princeton (New Jersey), Princeton University Press, 1944, 776 p.

 
Ссылка на статью:
Быльева Д. С., Нам Т. А. Законы существования в виртуальных мирах: построение и нарушение // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 4. – С. 20–28. URL: http://fikio.ru/?p=3358.

 
© Д. С. Быльева, Т. А. Нам, 2018

УДК 167/168

 

Караваев Эдуард Федорович – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», доктор философских наук, профессор, профессор кафедры логики, Институт философии Санкт-Петербургского государственного университета, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: EK1549@ek1549.spb.edu

199034, Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 5,

тел.: +7-812-328-94-21, доб. 1844.

Никитин Владислав Евгеньевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», кандидат философских наук, доцент, доцент кафедры онтологии и теории познания, Институт философии Санкт-Петербургского государственного университета, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: vladislav.nik@gmail.com

199034, Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 5,

тел.: +7-812-328-94-21, доб. 1845.

Авторское резюме

Задача исследования: Показать, что появление компьютеров, машин нового типа, в которых главным является преобразование информации, делает возможным появление моделирования нового типа. В нём и модель, и среда представлены процессом прохождения компьютерной программы. Авторы статьи обращаются к мыслям К. Маркса о природе машин вообще, высказанным им 160 лет тому назад: «Это – созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания».

Состояние вопроса: Более 60 лет тому назад один из создателей кибернетики, У. Р. Эшби, охарактеризовал компьютеры как «усилители наших мыслительных способностей». Сущность компьютера представлена в «машине Тьюринга» (1936 г.), в специальном логико-математическом аппарате. В начале 1940-х гг. идея машины Тьюринга была материализована. Дж. фон Нейману компьютер обязан своей «архитектурой»: команды хранятся в том же запоминающем устройстве, где и символы, подлежащие преобразованиям. Информационное моделирование – это прохождение компьютерной программы. К. Э. Шеннон заложил основы теории информации (1948 г.). А. Н. Колмогоровым и американскими учёными Р. Соломоновым и Г. Чейтиным разработана алгоритмическая теория информации (конец 1960 гг.). К концу XX в. были выяснены физические ограничения, налагаемые на информационные процессы (работы Р. Ландауэра). Важные результаты, касающиеся влияния случайности на наше мышление, были получены во второй половине ХХ в. (Д. Канеман, А. Тверски, Н. Н. Талеб).

Результаты: Развитие идей К. Маркса о природе машины позволяет уяснить природу «информационного моделирования»: оно является «автоматизированным мысленным экспериментом». Далее следует обратиться к понятию «по-став» (нем. «Ge-Stell») и его информационному аспекту, на что фактически указывал сам М. Хайдеггер (1966 г.). Информационное моделирование позволяет уточнить «каналы», по которым случайность влияет на наше мышление. Существуют топологические средства, которые с ним в решении этой задачи продуктивно сочетаются. Это же относится и к важнейшему метрическому средству – гипотетико-дедуктивному методу, в соединении с диагнозом по Т. Байесу.

Выводы: Информационное моделирование с помощью компьютера представляет собой «автоматизированный мысленный эксперимент». В настоящее время он имеет важнейшее значение в теоретической и практической деятельности.

 

Ключевые слова: машина; компьютер; информационное моделирование; случайность; многообразие; формула Байеса.

 

The Nature of Information Modeling and Its Actuality

 

Karavaev Eduard Fedorovich – Saint Petersburg State University, Doctor of Philosophy, Professor, Department of Logic, Institute of Philosophy of Saint Petersburg State University, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: EK1 549@ek1549.spb.edu

5, Mendeleevskaya line, Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.: + 7-81 2-328-94-21, ext. 1844.

Nikitin Vladislav Evgenievich – Saint Petersburg State University, Ph. D. (Philosophy), Associate Professor, Department of Ontology and Theory of Knowledge, Institute of Philosophy of Saint Petersburg State University, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: vladislav.nik@gmail.com

5, Mendeleevskaya line, Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.: + 7-81 2-328-94-21, ext. 1845.

Abstract

Research aim: To show that the emergence of computers, machines of a new type, in which the main thing is the transformation of information, makes possible the emergence of a new type of modeling. In this case, the computer program passage represents both the model and the environment. The authors of the article refer to Karl Marx’s thoughts about the nature of machines in general, which he expressed 160 years ago: “These are the organs of the human brain created by the human hand, the reified power of knowledge”.

Background: More than 60 years ago, one of the creators of cybernetics, William R. Ashby characterized computers as “amplifiers of our mental abilities”. The essence of the computer is represented in the “Turing machine” (1936), in a special logical-mathematical apparatus. In the early 1940s, the idea of the Turing machine was materialized. The computer owes its ‘architecture’ to John von Neumann: commands are stored in the same storage device as the symbols to be converted. Information modeling is the passage of a computer program. C. E. Shannon laid the foundations of information theory (1948). A. N. Kolmogorov and American scientists R. Solomonoff and G. J. Chaitin developed algorithmic information theory (late 1960s). By the end of the XX century physical limitations imposed on information processes had been clarified (R. Landauer’s works). Important results concerning the influence of chance on our thinking were obtained in the second half of the twentieth century (D. Kahneman, A. Tversky, N. N. Taleb).

Results: The development of Karl Marx’s ideas about the nature of the machine allows us to understand the essence of “information modeling”. This modeling consists in the computer program passage, and this is an “automated thought experiment”. One should also turn to the concept of “Ge-Stell” and its information aspect, which M. Heidegger himself actually pointed out (1966). Information modeling makes it possible to clarify the “channels” through which chance affects our thinking. There are topological tools, which are productively combined with it in solving of this problem. The same is true to the most important metric tool – hypothetical-deductive method, in conjunction with the diagnosis according to T. Bayes.

Conclusion: Computer-assisted information modeling is an “automated thought experiment”. Currently, this method is essential for theoretical and practical activities.

 

Keywords: machine; computer; information modeling; chance; manifold; Bayes’ formula.

 

Введение

Наука о компьютерах и их применениях, или информатика – одна из наиболее развивающихся и влияющих на познание и практику дисциплин. Один из создателей кибернетики, английский учёный Уильям Росс Эшби уже более шестидесяти лет тому назад назвал компьютеры «усилителями наших мыслительных способностей» [28]. Они позволяют производить громоздкие расчёты, решать сложные системы уравнений, выполнять поиск логического вывода, доказывать теоремы[1] и – может быть, самое впечатляющее – строить и изучать модели (в виде компьютерных программ) для объектов, являющихся предметами фактически любых областей науки и практической деятельности.

 

Создавать «усилители мыслительных способностей» люди пробовали давно. Так, в XIII в. Раймундом Луллием было построено механическое логическое устройство, получившее название «луллиевой машины» и позволявшее осуществлять силлогистические умозаключения [см.: 20, с. 132–133][2].

 

Компьютер – это машина. Так что целесообразно обратиться к мыслям К. Маркса о природе машины, высказанным 160 лет тому назад [17, с. 215]: «Природа не строит ни машин, ни локомотивов, ни железных дорог, ни электрического телеграфа, ни сельфакторов, и т. д. Все это – продукты человеческого труда, природный материал, превращенный в органы человеческой воли, властвующей над природой, или человеческой деятельности в природе. Все это – созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания».

 

Сейчас трудно представить, как появление машин нового типа отразится на работе самого нашего мозга. В качестве аналогии можно вспомнить изобретение пишущей машинки (1867 г.). Ф. Ницше, начавший пользоваться ею из-за болезни глаз, отметил: «Пользоваться пишущей машинкой поначалу утомительнее всякого писания» [19, c. 447]. Он даже сделал обобщение, кажущееся верным, – что «все пишущие инструменты влияют на наши мысли» [41, p. 23].

 

Мы, очевидно, уясняем природу «усилителей мыслительных процессов», только если сосредотачиваемся на том, что происходит с информацией. При этом важно принимать во внимание то, до какой глубины мы различаем информационные процессы. С этой точки зрения от «луллиевой машины», продуманной до уровня субъектно-предикатной структуры суждения, до современных компьютеров, продуманных на уровне элементарных символов («0» и «1») – «дистанция огромного размера».

 

Практические разработки и теоретические исследования в области информатики ведутся взаимосвязано. Но здесь нет «равномерности», «синхронности» и т. п. Скажем, «вдруг» усилиями Джорджа Буля появляется мощнейший аппарат («булева алгебра»), который и делает возможным развитие логических основ информационного моделирования. Машина Чарльза Бэббеджа по своим практическим возможностям в роли «усилителя мыслительных способностей» не идёт ни в какое сравнение с современными компьютерами. Но, располагая такой машиной, Ада Лавлейс построила язык программирования. И всё-таки, повторим, наука о компьютерах, или информатика – дисциплина нашего времени.

 

Машина Тьюринга

Природа компьютера представлена в «машине Тьюринга» [см.: 69], предложенной А. М. Тьюрингом в начале 1936 г.[3] Показательно, что этот аппарат является одновременно и предметом теоретического исследования, и методом обращения с символическими конструкциями (знаковыми моделями).

 

Машина Тьюринга полностью удовлетворяет требованиям к машинам, выполняющим алгоритмы:

(а) она является полностью детерминированной и действует строго в соответствии с заданной системой правил;

(б) она допускает ввод различных «начальных данных» (соответствующих задаче из заданного класса задач);

(в) система правил и класс решаемых задач так согласованы друг с другом, что всегда можно «прочитать» результаты работы машины.

 

Кратко напомним описание архитектуры машины Тьюринга.

 

(1) Имеется неограниченно длинная одномерная лента, которая разбита на ячейки. В каждой ячейке может быть записан только один символ х из некоторого конечного алфавита Х; при этом в алфавит входит и пустой символ.

 

(2) В каждый момент времени на ленте имеется только конечное (хотя и как угодно большое) количество непустых ячеек.

 

(3) Имеется специальная считывающая и записывающая головка, которая может либо перемещаться вдоль ленты вправо или влево на одну ячейку за один такт работы, либо оставаться на месте.

 

(4) Имеется некоторый конечный автомат А; у него конечное число внутренних состояний Q = {q₀, q₁, q₂….q_n-1}, и он работает в дискретном времени t = 0, 1, 2, …

 

Входом машины является элемент из множества X; выходом – элемент из множества {( Х Ä М )Èстоп}, где Х Ä М – декартово произведение множеств Х и М; М = {Л, П, Н}, Л – сдвиг головки влево, П – сдвиг головки вправо, Н – головка остаётся на месте; если выходом является стоп, то машина останавливается.

 

Функция переходов автомата a: если автомат находился в состоянии q_j и воспринимал вход x_i, то он переходит в состояние q_k= a (q_j, x_i).

 

Функция выходов автомата d: для той же пары áq_j, x_i ñ в ячейку, напротив которой находилась головка, записывается символ x_k = a (q_j, x_i); при этом x_i и x_k могут совпадать; а в зависимости от того, чему равно m из множества М, головка сдвинется влево, или вправо, или останется на месте. При выходе стоп, машина останавливается, и такие состояния (их может быть несколько) называются «состояниями покоя».

 

Имеются средства для композиции машин Тьюринга: умножение, возведение в степень, итерация. Они позволяют из одних машин Тьюринга (более простых) строить другие. Есть универсальные машины Тьюринга: они позволяют моделировать работу любой машины Тьюринга.

 

Знаменитый тезис Тьюринга, или тезис Тьюринга-Чёрча можно сформулировать так [8; 9]: «Неформальное (интуитивное) понятие эффективной процедуры над последовательностью символов совпадает с точным (формальным) определением понятия процедуры над (этой же) последовательностью символов, которая может быть выполнена на машине Тьюринга».

 

Этот тезис, так сказать, «вечная гипотеза». Его нельзя доказать строго формально: для этого пришлось бы дать строго формальное определение «интуитивного» (!). Он был бы опровергнут, если бы удалось указать такую процедуру, которая была бы признана эффективной в интуитивном смысле, а затем доказать, что эта процедура не может быть выполнена ни на какой машине Тьюринга. Уверенность в справедливости этого тезиса основана на том, что до сих пор дело обстоит так: если удаётся установить существование некоторой эффективной, в интуитивном смысле, процедуры, то удаётся построить такую машину Тьюринга, которая воспроизводит эту процедуру.

 

Появление компьютеров и информационного моделирования

В начале 1940-х гг. идея машины Тьюринга была материализована. В этом участвовал и сам Тьюринг, а также другие математики, физики, представители технических и технологических дисциплин, инженеры. Особо следует упомянуть Дж. фон Неймана, которому, в первую очередь, компьютеры обязаны своей «архитектурой»: ему принадлежит остроумная идея хранить команды, т. е. правила преобразования символов, в том же запоминающем устройстве, где хранятся и сами символы, подлежащие преобразованиям.

 

Информационное моделирование, которое мы здесь рассматриваем (его иногда называют «симулированием», перенося английское слово в русский язык), относится к тому типу моделирования, когда и модель, и среда являются искусственными: это – прохождение компьютерной программы. Для его философского осмысления целесообразно использовать хайдеггеровское понятие «по-став» (нем. «Ge-Stell») [25, c. 229], выделяя его информационное измерение, на что сам М. Хайдеггер фактически и указал в интервью журналу «Der Spiegel» (1966 г.) [1, c. 245; 39, p. 278].[4] Таким образом, с появлением компьютеров в научной картине мира, во взаимодействии человечества и мира информационное измерение начинает играть важную роль, не «заслоняя», разумеется, материального и энергетического измерений.

 

Информационные процессы, протекающие в компьютере, связаны и с природой материальных носителей, и с природой соответствующих энергетических преобразований. Более того, как мы знаем сейчас – об этом мы будем говорить далее подробнее – существуют определённые количественные соотношения между тремя компонентами: материальным, энергетическим и информационным – в любом объекте.

 

Носители информационных процессов в поколении компьютеров, предшествующем нынешнему поколению, были электромеханическими.[5] Были и есть проекты использовать в той же роли лазерные процессы, сложные химические соединения вроде молекул ДНК. Природа используемого носителя, естественно, влияет на форму информационных процессов, или на их «внешние характеристики»: скорость выполнения операций, объём запоминающих устройств и др. В той мере, в какой форма любого объекта связана с его содержанием, такого рода характеристики носителя информации влияют на содержание информационных процессов.[6]

 

Говорить более определённо о влиянии материального воплощения на информационные процессы сейчас не приходится. Представляется также, что нельзя согласиться и с утверждением, что вообще не имеет значения, каково материальное воплощение информационных процессов в компьютере [см.: 60].

 

Так или иначе, «до поры до времени» в наших теоретических размышлениях в области информатики мы не принимали во внимание тот факт, что реальные информационные процессы связаны с использованием реальных материальных (в первую очередь, физических) и энергетических возможностей. А они определяются объективными (физическими) законами.[7]

 

Конструкторы компьютеров в своей работе опираются на знания о физических свойствах используемых материалов и о законах, которым подчиняются процессы, протекающие в этих материалах, для того, чтобы обеспечить подходящие характеристики элементов компьютеров: надёжность выполнения простейших операций, сокращение времени их выполнения, уменьшение интенсивности неизбежного рассеяния энергии («информационное трение»).

 

Вопрос о том, каковы реальные диапазоны параметров и процессов, происходящих в компьютерах, напоминает ситуацию, имевшую место в середине XIX века, когда с появлением паровых двигателей возник вопрос о параметрах соответствующих материальных и энергетических процессов.[8]

 

Стремление улучшить рабочие характеристики реальных паровых машин инициировало открытие и формулирование второго начала термодинамики – одного из фундаментальных законов действительности. Можно предполагать, что определение фундаментальных ограничений параметров информационных процессов, протекающих в компьютерах, приведёт к открытиям такой же значимости.

 

Теория информации

«Информационной реальностью» мы называем определённые материальные образования искусственного происхождения, «артефакты», и те технологии, т. е. явления и процессы, которые имеют в них место. Сущность названных процессов и явлений состоит в создании, переработке, хранении и передаче информации, предназначенной для управления и регулирования человеческой деятельностью самого разнообразного характера – как той, которую мы называем «физической деятельностью», так и той, которую мы называем «умственной деятельностью»[9].

 

Как известно, научное понятие информации начало разрабатываться не так давно – в конце первой половины ушедшего столетия: в 1948 г. К. Э. Шеннон опубликовал работу (статью из двух частей), в которой были изложены основные положения теории информации [см.: 27; 63; 64]. Его величайшая научная заслуга состоит в том, что он сформулировал критерий, который позволяет сравнить количества информации, содержащиеся в сообщениях. Иначе говоря, он предложил способ измерения информации.

 

Разработанная Шенноном теория оперирует только вероятностями сообщений (или исходов рассматриваемых опытов) и полностью отвлекается от собственно содержания этих сообщений (исходов). Количество информации, содержащейся в сообщении x, определяется так: I(x) = – log₂P(x), где x – сообщение, Р(x) – его вероятность.[10]

 

Эта концепция имеет дело только с техническими (технологическими) проблемами без учёта смысла и ценности содержания сообщений, без анализа семантических и многих прагматических проблем. Но достаточно помнить, что изучение технической стороны информационных процессов является только первым, начальным, этапом, который, будучи совершенно необходимым, разумеется, не является последним. Никто и ничто не обязывает нас им ограничиваться. Вместе с тем ясно также, что мы не можем передавать наши мысли с должной точностью по системе, которая передаёт символические (языковые) конструкции, представляющие наши мысли, неточно. Овладеть сначала технической стороной информационных процессов – это вполне рациональный шаг, шаг на пути нашего познания информационной реальности – так сказать, определённого «среза» всей реальности и, прежде всего, «артефактизированной» реальности.[11]

 

Развитие теории информации

Шенноном заложены основы теории информации, и всякие последующие разработки будут включать в себя то, что он сделал, в качестве необходимой части. Алгоритмическая теория информации была разработана А. Н. Колмогоровым и американскими учёными Р. Соломоновым и Г. Чейтиным в конце 1960-х гг. Центральным понятием теории является «колмогоровская сложность».

 

Колмогоров хотел уточнить в теории вероятностей понятие случайной последовательности символов. Соломонов занимался разработкой индуктивного вывода с учётом знаменитого принципа, называемого «бритвой Оккама» [см.: 65]. Чейтин изучал программную сложность машин Тьюринга. Колмогоров, продвигаясь в своих исследованиях, пришёл к уточнению понятия информационного содержания последовательности символов. Чейтин последовал за ним и принял его подход. Появилась алгоритмическая теория информации [см.: 31].

 

Неформально «колмогоровскую сложность»[12] данной последовательности из нулей и единиц можно определить как длину самой короткой программы, которая может породить эту последовательность [см.: 12; 13].

 

Длины всех знаковых последовательностей – они, естественно, могут описывать любые объекты – измеряются в битах. Описание бинарной последовательности s – это просто программа, написанная как строка из определённого количества битов, которая производит последовательность s как результат. Принимая во внимание все возможные программы, которые генерируют данную последовательность s, и выбирая самую короткую, мы получим минимальное описание последовательности s, обозначаемое как d(s).

 

Если существует более одной программы одинаковой длины, то в качестве d(s) выбирается первая из множества таких программ, упорядоченного лексикографическим образом. Итак, «колмогоровская сложность» последовательности двоичных символов s есть длина минимального описания K(s), и K(s) = | d(s) |.[13]

 

Информационное содержание последовательности двоичных символов x определяется как её «колмогоровская сложность» I(x). Суммарная информация I(x, y) двух последовательностей x и y определяется, соответственно, как самая короткая программа, которая позволяет получить их обеих. Условная, или соотносительная информация I(x/y) последовательности x, вычисленная при условии, что определена информация последовательности y, определяется как длина самой короткой программы, которая позволяет вычислить x из y. Последовательности, которые могут выводиться короткими программами, рассматриваются как не очень сложные.

 

Выяснилось, что данный подход эффективен и может быть использован для постановки и доказательства невозможности некоторых результатов – таких, например, как доказательство – аналог теоремы Гёделя о неполноте или проблема останова («зависания») машины Тьюринга.[14] Кроме того, оказывается, что не имеет принципиального значения выбор языка программирования.

 

Энергетические ресурсы в информатике

К концу ушедшего столетия весьма основательно были выяснены физические ограничения, налагаемые на информационные процессы [см.: 55].[15]
Зададимся вопросом: каким количеством информации двое участников могут обменяться через данный канал связи при условии, что заданы определённые энергетические ресурсы? С одной стороны, квантовая механика ограничивает физические ресурсы любой системы в отношении её способности хранить, передавать и обрабатывать информацию [см.: 57]. С другой стороны, общая теория относительности ограничивает количество информации, которая может храниться в конечном объёме пространства в соответствии с термодинамикой «чёрных дыр» [см.: 27].

 

В исследование фундаментального, микрофизического уровня организации современной информационной реальности, связанной с использованием компьютеров, внёс существенный вклад американский ученый Рольф Ландауэр. Его концепция с философской точки зрения проста, и в то же время в техническом отношении она тщательно проработана им самим и его последователями (а также и оппонентами) в области физики и информатики.

 

Несколько нестрого он заявляет, что «информация является физической». Означает это заявление – как можно видеть из содержания его работ [см.: 43–52] – что информация не является какой-то абстрактной и ни во что не воплощённой сущностью. Она всегда предполагает некоторого рода материальную репрезентацию той или иной природы (знаки на бумаге, гравировка на каменной плите, спин элементарной частицы, заряд и др.). Это связывает процессы обработки и передачи информации со всеми возможностями и ограничениями конкретного материального (физического) уровня бытия, физическими законами и наличным, конечным в области нашего человеческого обитания, запасом материальных (физических) ресурсов. Так что, заимствуя терминологию из информатики, можно сказать на самом деле: нет программного хозяйства (англ. software) в смысле какой-то воплощённой в материальном субстрате информации (англ. hardware).

 

Процессы обработки и передачи информации зависят от того, что является возможным с материальной, физической точки зрения, что имеется в существующих видах вещества и полей, и от того, каково содержание физических законов. Природные, физические законы определяют направления, формы и способы обработки информации, что представлено в алгоритмах. Напомним, что алгоритм является артефактом; так что если он работает, то это означает, что нет никаких противоречий между его компонентами и связями между ними, с одной стороны, и законами природы, с другой.

 

Ландауэр несколько иронически замечает, что подчас физики «индоктринированы» пониманием величин математиками: «При условии, что задана бесконечно малая величина ε, (существует) такое N, что …», где N – как угодно (т. е. неограниченно) большое число». Но разве можно уверенно утверждать, что подразумеваемая этим как угодно большим N как угодно продолжительная неограниченная последовательность безошибочных операций в действительности выполнима?

 

Достаточно ли наличных степеней свободы, которые можно совместно увязать в каком-то компьютере,[16] для того чтобы у нас была возможность вычислить число π с любой желательной точностью? В реальном мире имеют место проблемы, связанные с «неидеальностью» и износом всякого оборудования. Разумно ли предполагать, что они могут быть решены с любой желательной точностью? И если нет, то это означает, что, например, привычный для нас в сугубо теоретических областях чистой математики числовой континуум не имеет непосредственного отношения к исполняемым на реальных компьютерах реальным алгоритмам и к реальным физическим законам. Так что алгоритмы, которые являются выполнимыми, в действительности, в реальном мире, необходимо должны соответствовать тем законам, которые в нём действуют.

 

Конечно же, утверждение о том, что «информация является физической», не означает, что математика и информатика являются «частями» физики. Однако это утверждение является вполне продуктивным философско-научным принципом – в свете изложенного истолкования и понимания того, что не бывает и не может быть информационных процессов без материальных процессов, связанных с носителями сигналов, и без необходимых энергетических затрат.

 

Говоря о генезисе этого принципа, можно напомнить достаточно давно (1934 г.) высказанные мысли лауреата Нобелевской премии П. У. Бриджмена, связанные с его попыткой справиться с парадоксами теории множеств [см.: 30]. Если внимательно сопоставить мысли Ландауэра и мысли Бриджмена о том, каковы «пожелания» физиков в отношении математического аппарата, с точки зрения его соответствия описанию конкретных, т. е. конечных фрагментов реального мира, то мы увидим, что речь у них идёт об одном и том же. Они оба не разделяют мнение многих (но не всех!) математиков о том, что канторова теория множеств в её современном виде (предусматривающем, заметим, современное представление классической логики) способна играть роль интуитивно приемлемой основы разнообразных областей математики, в том числе и математического анализа, используемого физиками (Бриджмен), и языков программирования различного уровня, использующихся в информатике (Ландауэр). В первую очередь, это представления о «бесконечных совокупностях одновременно существующих объектов» и «уровень согласованности» принимаемых идеализаций с результатами опытного (экспериментального) исследования природы на макро-, микро- и мегауровнях детализации и «охвата» в пространстве-времени.[17]

 

Ландауэр рассказывает, что именно статья Бриджмена послужила одним из источников его концепции [см.: 45]. Эта статья под выразительным названием «Реакция физика на теорию множеств по зрелом размышлении» [30] была опубликована в журнале, который ориентировался на освещение фундаментальных вопросов математики. При этом редактор журнала сделал оговорку, что, печатая интересную статью профессора П. У. Бриджмена, журнал, как и в случае всех статей вообще, просит не понимать факт публикации в журнале как признание того, что статья выражает точку зрения редакции. Как комментирует эту оговорку Ландауэр, по прошествии многих десятилетий можно только гадать о том, какие чувства испытывал редактор математического журнала, помещая статью известного учёного-физика, чтобы не обидеть его, и опасаясь недовольства читателей-математиков. Бриджмен, подчёркивает Ландауэр, возражал против расплывчатых, самореференциальных определений в обосновании теории множеств и предлагал использовать процедуры, в которых каждый шаг мог бы выполняться непосредственно и недвусмысленно.

 

Можно присоединиться к положительной оценке Ландауэром хода мыслей Бриджмена от критики указанных недостатков в обосновании теории множеств в направлении к концепции «потенциальной осуществимости». Можно также согласиться с предположением Ландауэра о том, что Бриджмен был бы вполне удовлетворён ограничением математики до того, что может быть выполнено на машине Тьюринга, которая, кстати сказать, вскоре (1936 г.) и появилась. В самом деле, интересно и совпадение с современной практикой употребление Бриджменом термина «программа» для обозначения последовательности чётких инструкций. Но – как, на наш взгляд, совершенно правильно отмечает Ландауэр – мы не находим у Бриджмена продолжения в виде постановки вопроса о физической реализуемости этих инструкций, что является принципиальным для концепции Ландауэра. Представляется только гадать, что было бы, если бы Бриджмен когда-нибудь вернулся к обсуждению рассматриваемой темы. Скажем, если бы он принял участие в обсуждении природы машины Тьюринга, то стал бы он задавать, например, такие вопросы: «Насколько реалистично предположение о неограниченной длине рабочей ленты машины?», «Предоставляет ли наша вселенная достаточно возможностей для этого?», «И если мы создадим в достаточном количестве оборудование для выполнения очень точных и надёжных вычислений, то не будет ли это оборудование вызывать своё собственное физическое воздействие на окружение?»

 

Таким образом, Ландауэр, «отталкиваясь от» размышлений Бриджмена, представляет свою основную идею о зависимости характеристик информационных процессов от физических законов, которым подчиняются существующие виды вещества и полей в более общем виде. В функционировании машины Тьюринга и в строении алгорифмов – если они работают и если мы хотим, чтобы они работали – непременно присутствуют характеристики реального мира[18].

 

Идеи Ландауэра, естественно, распространяются и на процессы коммуникации. Чтобы линия связи действовала, энергия не должна рассеиваться [см.: 51]. Однако на кодирование информации в той или иной среде нужна энергия – даже и в том идеализированном случае, когда мы считаем, что шумы отсутствуют. Посредством увеличения количества привлекаемой энергии можно получить более высокую скорость передачи информации. Но существуют ограничения на пропускную способность канала R. В самом деле, будем предполагать, что информация кодируется и «укладывается» в некоторые «порции» материала с массой покоя r, которые посылаются со скоростью v. Пусть «порции» настолько плотно заполнены, что используются все имеющиеся в нашем распоряжении степени свободы для хранения информации. При передаче, в соответствии со специальной теорией относительности, «порция» длиной покоя L будет сжиматься в продольном направлении в соответствии с известным преобразованием Лоренца g. Время между двумя последовательными «порциями» равняется τ = L / (g×v). Скорость передачи информации задаётся посредством: R = I/τ, где I – информация (т. е. энтропия для того случая отсутствия шумов, который мы рассматриваем), содержащаяся в «порции».

 

Чтобы определить максимально возможную величину I, используется «предел Бекенштейна», ограничивающий информацию, которая может храниться в сферическом объёме пространства с определённым радиусом на объекте с заданной энергией покоя [см.: 29]. «Предел Бекенштейна» связан с «принципом неопределённости» Гейзенберга: существуют верхние пределы для количества различных квантовых состояний и для скорости, с которой могут происходить изменения состояний. Другими словами, принцип неопределённости устанавливает верхний предел на плотность информации системы. Эта величина составляет: S £ A / 4, где S – энтропия, A – планковская площадь, т. е. площадь двухмерной области, имеющей радиус, равный планковской длине.

 

При её расчёте предполагается, что количество физических полей ограничено и что имеет место линейность определённого рода, в смысле отсутствия взаимодействия между различными видами полей. Кроме того, приведённые соображения, как на это указывают сами учёные [см.: 57], не применимы к гравитационному полю. Они не применимы также к неупорядоченным системам, в которых движение является диффузионным, а не баллистическим. Однако, остроумно замечают учёные, было бы крайне удивительным, если бы беспорядок позволял более эффективный способ передачи информации.

 

Примеры применения алгоритмической теории информации

В «Рассуждении о метафизике» Лейбница можно прочесть: «Предположим, например, что кто-нибудь сделал бы на бумаге множество точек наугад… Я утверждаю, что можно найти геометрическую линию, понятие о которой будет постоянным и единообразным соответственно некоторому правилу, и линия эта пройдёт через все точки и в том же самом порядке, как их набросала рука. Если бы кто-нибудь начертил сходу линию, которая была бы то прямою, то шла по окружности или ещё как-нибудь, всегда можно было бы найти понятие, или правило, или уравнение, общее всем точкам этой линии, в соответствии с которым должны произойти отмеченные изменения в направлении… Но когда правило слишком сложно, тогда то, что соответствует ему, считается неправильным» [14, с. 129–130].

 

По-видимому, следует присоединиться к интерпретации и развитию мыслей Лейбница, принадлежащим одному из создателей алгоритмической теории информации Чейтину [см.: 34], а именно: можно провести различие между такими фактами, которые возможно описать посредством некоторого закона, и такими фактами, которые являются незакономерными, нерегулярными. Лейбниц фактически говорит, что теория должна быть проще, чем описание тех фактов, на которых она основана и которые (в первую очередь) она объясняет; в противном случае она не объясняет ничего, является «неправильной».

 

Понятие «закон» становится бессодержательным, если при его формулировании допускается какая угодно математическая сложность. В самом деле, в этом случае всегда можно предложить формулировку – независимо от того, насколько случайными и нерегулярными являются исходные данные. Наоборот, если одна-единственная возможная формулировка желаемого закона для какого-то множества фактов является чрезвычайно сложной, то эти данные в действительности не охватываются законом. Соответственно, понятие «теория» становится бессмысленным, если допускается как угодно большая сложность теории: ведь в этом случае всегда имеется какая-то «теория».

 

Эта идея разработана с помощью алгоритмической теории информации и понятия «колмогоровской сложности»: описание данных и изложение содержания теории после составления соответствующих программ предстают в цифровой форме, а затем можно сравнить две полученные последовательности (объёмы программ) по количеству битов друг с другом.

 

Итак, важнейшее наблюдение Лейбница можно сформулировать более точно. Для любого конечного множества фактов всегда существует теория, которая является в точности такой же сложности, в точности таких же размеров в битах, как и сами факты. Она просто непосредственно выдаёт их «как они есть», не делая никакого вычисления. Но это не даёт нам возможности различать то, что мы можем понять, и то, что не можем, потому что всегда существует теория, которая является такой же сложной, как и то, что она объясняет.

 

При прочих равных условиях теория, взятая в качестве объяснения, является удачной только до такой степени, до которой она сжимает количество двоичных цифр, содержащихся в представлении фактов, в намного меньшее количество двоичных цифр, содержащихся в представлении теории. В некотором смысле, понимание является сжатием, постижение есть сжатие! Именно так мы можем выразить различие между настоящими теориями и ad hoc теориями.[19]

 

Понятие колмогоровской сложности и алгоритмическая теория информации позволяют уточнить понятие случайной последовательности символов [см.: 33]. Это в определённом смысле помогает нам лучше понять содержание категории «случайность».

 

Существует так называемый «парадокс случайности». Пусть заданы две последовательности, составленные и символов «0» и «1», по двадцать элементов в каждой из них, причём элементы обеих получены посредством бросания монеты:

х = 00000000000000000000

у = 01001110100111101000

 

Согласно теории вероятностей, эти последовательности имеют одинаковую вероятность ((1/2)²⁰). Однако «интуитивно» мы не воспринимаем х как случайно построенную последовательность: в ней слишком отчётливо присутствует регулярность. В то же время у предстаёт как по-настоящему нерегулярная, случайная последовательность: соседние элементы последовательности «0» или «1» появляются на основании того или иного результата бросания монеты, а не на основании какой-то взаимозависимости их, коренящихся непосредственно в последовательности.

 

Напомним характеристику случайности, данную Гегелем: «Мы… рассматриваем случайное как нечто такое, что может быть и может также и не быть, которое может быть таким, а также и другим, чьё бытие или небытие, бытие такого или другого рода имеет своё основание не в нём самом, а в другом» [4, с. 243].

 

Алгоритмическая теория информации позволяет выявить указанное различие с помощью оценки сложности программы для машины Тьюринга. Конечная последовательность квалифицируется как случайная, если её колмогоровская сложность (длина программы) примерно равна длине её самой, т. е. если мы не можем построить более короткую программу.

 

Заметим, что ещё имеется зависимость длины программы от выбора способа кодирования и языка программирования; так что, вообще говоря, конечная последовательность может быть случайной в одном случае – так сказать, «в одной системе отсчёта» – и не быть таковой в другом случае («в другой системе отсчёта»).

 

Чейтин дал ещё одно определение: бесконечная последовательность символов является случайной, если сложность, связанная с объёмом программы для продуцирования некоторого начального отрезка последовательности, имеющего длину n, не может быть сделана как угодно меньше п.

 

Было бы преувеличением считать, что приведённые математические факты совершенным образом обеспечивают «полную» экспликацию содержания категории случайности [34], как это, по-видимому, считает сам Чейтин. Но следует также отметить и то, что Чейтин добросовестно квалифицирует традицию, которую он продолжил как лейбницевскую.

 

В самом деле, в 1673 г. Лейбниц демонстрировал в Лондонском королевском обществе, членом которого его избрали, одну из первых вычислительных машин (усовершенствованную машину Блеза Паскаля). Он же одним из первых оценил достоинства двоичного исчисления и тот факт, что описание чего угодно может быть выполнено посредством использования только «0» и «1». Наконец, метод формализации как универсальный метод современной науки тоже разрабатывался Лейбницем. В одной из современных работ, принадлежащей перу одного из крупнейших учёных в этой области Мартина Дэвиса, Лейбниц назван «первым учёным в области информатики» [38].

 

Тогда же Чейтин впервые представил своё знаменитое число Ω, которому позже посвятил много публикаций, в том числе добротную монографию [34]. Это – вероятность останова универсальной машины Тьюринга U, т. е. вероятность того, что U остановится при условии, что на её вход подаются «0» или «1», выбираемые по результатам бросания монеты – для того, чтобы на выходе получать элементы последовательности W. Очевидно, получаемая бесконечная последовательность является случайной в глубоком смысле слова.

 

В самом деле, двоичные цифры («0» и «1») числа W являются, так сказать, «математическими фактами», которые оказываются таковыми не в силу какого-то обоснования: нет обоснования, которое было бы по своему объёму в битах меньше, чем они сами. Так что нарушается принцип достаточного основания Лейбница, «в силу которого … ни одно явление не может оказаться истинным или действительным, ни одно утверждение справедливым без достаточного основания» [15]. Но в математике основанием того, что нечто является истинным, является доказательство. А двоичные цифры величины W являются такими-то и такими-то не в силу какого-либо основания: мы не можем установить, какими являются их значения.

 

Но, как на это указывает сам Лейбниц в параграфах 33 и 35 «Монадологии» [см.: 16], доказательство относительно сложного утверждения состоит в том, что мы посредством анализа его, посредством разбора его, сводим его истинность к истинности утверждений, которые являются настолько простыми, что они не требуют никакого доказательства большей длины (самоочевидные аксиомы). Но это означает, что в данном случае у нас доказательства нет. Равным образом, поскольку всё что угодно можно доказать из принципов, которые являются в равной степени сложными, например, посредством присоединения подлежащего доказательству утверждения к заданной системе в качестве новой аксиомы, постольку от такого «доказательства» пользы мало. И это – именно ситуация, которая имеет место с двоичными цифрами величины Ω.

 

Информационное моделирование и уточнение «каналов» влияния случайности на наше мышление

Информационное моделирование позволяет реализовать вполне определившийся интерес современной методологии социально-гуманитарных наук более адекватно и полно учитывать роль «всепроникающей», повсюду и всегда присутствующей случайности. Особенно важными в оценке того, как велико влияние случайности на наше мышление, являются результаты, полученные совместно работавшими на протяжении двух с лишним десятилетий (1972–1995 гг.) Д. Канеманом и А. Тверски [см.: 7; 44], и результаты, полученные Н. Н. Талебом и опубликованные в первом десятилетии текущего столетия [см.: 21; 22; 23; 66; 67; 68]. В этих работах убедительно показано, как мы, «одурачивая самих себя», подменяем нашими средствами репрезентации случайности (так сказать, «рандомизации в широком смысле слова») самоё объективную случайность.

 

Авторы статьи ранее уже высказывали свои соображения по поводу подхода к уточнению «каналов», по которым случайность влияет на наше мышление [см.: 10; 11]. Ими предлагается использовать некоторые топологические н метрические средства. Прежде всего, это понятие «многообразие»[20], которое ввёл Б. Риман ещё в 1854 г. [см.: 18]. Его унаследовал Э. Гуссерль в понятии «жизненный мир». В 1883 г. он защитил на философском факультете Венского университета диссертацию (первую) на математическую тему по вариационному исчислению. Думается, что это «волшебное слово» (по выражению Г.-Г. Гадамера) генетически связано со зрелым этапом биографии Гуссерля, а оно из той же парадигмы, что и «многообразие».

 

В своём рассмотрении возможностей как максимально более систематического и полного учёта случайности в нашем воображении и в конструировании образа мира авторы статьи используют понятие «многообразие» в качестве общенаучного понятия. Так что любой реальный объект – как материальной, так и идеальной природы – можно считать «многообразием», а взаимодействие объектов, соответственно – отображением одного «многообразия» на другое.

 

Понятие «многообразие» лежит в основе концепции «многомерного интеллекта» Г. Гарднера (1983 г.) [см.: 3]. Согласно этой концепции, наш разум является «многомерным» (“multiple”), и можно выделить 7 основных измерений разума:

(1) языковое;

(2) логико-математическое;

(3) визуальное;

(4) звукомузыкальное;

(5) телесно-кинестетическое;

(6) внутриличностное;

(7) межличностное.

 

Названные измерения являются характеристиками единого целого – многомерного разума. При этом они являются ортогональными, т. е. такими, что никакое измерение не сводится к какому-либо другому измерению или к нескольким другим.

 

Каждый человек характеризуется уникальным сочетанием различных более или менее развитых измерений разума, чем и объясняются индивидуальные различия между людьми. Способности людей различных культур представляют собой различные комбинации тех или иных видов интеллекта. Так мы можем отметить один из уровней проявления случайности.

 

Далее, мы обращаемся к принципам «димензиональной онтологии» В. Э. Франкла (1965 г.) [см.: 24]. Они позволяют проследить отображение одного многообразия в другом.

 

Первый принцип: один и тот же объект (цилиндр), проецируемый из его «жизненного» пространства» с бόльшим числом измерений (=3) в «познавательное пространство» субъекта с меньшим числом измерений (=2), может продуцировать различные предметы (круг, прямоугольник).

 

Рис.1. – Первый принцип В. Франкла

 

Второй принцип: различные объекты, проецируемые из их (общего) «жизненного пространства» с бόльшим числом измерений (=3) в «познавательное пространство» субъекта с меньшим числом измерений (=2), могут продуцировать одинаковые предметы (круг, круг, круг).

 

Рис.2. – Второй принцип В. Франкла

 
Описанные топологические средства продуктивно сочетаются с логико-математическими языками и языками программирования, используемыми в информационном моделировании.

 

Важнейшим метрическим средством в оценке роли случайности в нашем мышлении является, по мнению авторов, гипотетико-дедуктивный метод в соединении с методом диагноза по Т. Байесу.

 

Мы предполагаем, что у нас есть ряд гипотез: Н₁, Н₂, … , Н_n. Известны априорные вероятности их наступления: Р(Н₁), Р(Н₂), … , Р(Н_n). После некоторого количества опытов Е, мы меняем их на апостериорные вероятности: Р(Н₁/Е), Р(Н₂/Е), … , Р(Н_n/Е).

 

Формула Байеса может рассматриваться как оптимальная модель для формулирования диагноза:

P(H_i/E) = P(H_i)۰ P(E /H_i)/ΣP(H_i)۰P(E/H_i), где P(E/H_i) = P(E۰H_i)/P(H_i);

P(H_i) ≠ 0, поскольку иначе H_i была бы невозможной; знак Σ указывает на суммирование от i = 1 до i= n.

 

Однако, разумеется, мы удерживаем себя от абсолютизации и метода информационного моделирования, и метода Байеса по той «простой» причине, что всё равно и здесь мы имеем дело не с объективной случайностью как таковой, а с нашими представлениями о ней.

 

Заключение: об одном важнейшем применении информационного моделирования

Стоит напомнить, что в феврале 2004 г. на физическом факультете СПбГУ состоялась встреча учащихся и сотрудников с выпускниками Университета, академиками Р. И. Илькаевым (выпуск 1961 г.) и Ю. А. Трутневым, выпуск (1950 г.) – руководителями РФЯЦ-ВНИИЭФ РАН (г. Саров). Они рассказали, что в 1953 г. А. Д. Сахаров совершил «прорыв» в области создания ядерного оружия для укрепления обороноспособности нашей Родины. В 1990 г. Советский Союз предложил установить мораторий на ядерные испытания, который был согласован с Великобританией и США. Это создало возможность продвинуться по пути всестороннего запрета на проведение всех ядерных испытаний. Как известно, Договор о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний был подписан в 1996 г.

 

Тем не менее, как известно, изобретенное А. Д. Сахаровым оружие претерпевает модернизации. Но ни одного «натурного испытания», т. е. эксперимента, не производится. А как же судить о совершенствовании оружия? Посредством информационного моделирования, т. е. построения и «прогона» соответствующих компьютерных программ, описывающих процессы ядерного взрыва (с учетом обновления конструкции оружия).

 

Физики как естествоиспытатели, вполне понимая, что это в основном способ придания самим себе чувства более непосредственного, так сказать, «материального», контакта с физической реальностью, параллельно используют моделирование ядерного взрыва с помощью лазерных процессов.

 

Список литературы

1. Беседа сотрудников журнала «Шпигель» Р. Аугштайна и Г. Вольфа с М. Хайдеггером 23 сентября 1966 г. // Философия Мартина Хайдеггера и современность. – М.: Наука, 1991. – С. 233–250.

2. Булос Дж., Джеффри Р. Вычислимость и логика. – М.: Мир, 1994. – 400 с.

3. Гарднер Г. Структура разума: теория множественного интеллекта. – М.: ООО «И. Д. Вильямс», 2007. – 512 с.

4. Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. Часть первая. Логика // Гегель. Соч. – Т. I. – М. – Л.: Государственное издательство, 1929. – 368 с.

5. Гомер. Илиада. (V 785–786.) // Гомер. Илиада. Одиссея. – М.: Государственное издательство «Художественная литература», 1967. – 767 с.

6. Звонкин А. К., Левин Л. А. Сложность конечных объектов и обоснование понятия информации и случайности с помощью теории алгоритмов // Успехи математических наук. – Т. 25. – Вып. 6. – М.: Изд-во АН СССР, 1970. – С. 85 – 127.

7. Канеман Д. Думай медленно … решай быстро. – М.: АСТ, 2014. – 654 с.

8. Караваев Э. Ф. Современные рассмотрения тезиса Черча-Тьюринга // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 6: Философия, политология, социология, психология, право. – 1996. – Вып. 2 (№13). – С. 28–33.

9. Караваев Э. Ф. Формализация – инструмент, разрабатываемый логикой для научного познания // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 6: Философия, политология, социология, психология, право. – 1999. – Вып. 2 (№13). – С. 3–10.

10. Караваев Э. Ф., Никитин В. Е. Топологические и метрические средства учёта случайности в социокультурном анализе технологического развития // Контуры будущего: технологии и инновации в культурном контексте. Коллективная монография. Под ред. Д. И. Кузнецова, В. В. Сергеева, Н. И. Алмазовой, Н. В. Никифоровой. – СПб.: Астерион, 2017. – С. 113–116.

11. Караваев Э. Ф., Никитин В. Е. Синергетическая философия истории, случайность, логика, время // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 1 (19). – С. 12–32. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=3088 (дата обращения 30.09.2018).

12. Колмогоров А. Н. Три подхода к определению понятия «количество информации» // Проблемы передачи информации. – Т. 1. – №1. – М.: Наука, 1965. – С. 3–11.

13. Колмогоров А. Н. К логическим основам теории информации и теории вероятностей // Проблемы передачи информации. – Т. 5. – №3. – М.: Изд-во АН СССР, 1969. – С. 3–7.

14. Лейбниц Г.-В. Рассуждение о метафизике // Лейбниц Г. В. Соч.: В 4-х т. Т.1. – М.: Мысль, 1982. – С. 125–163.

15. Лейбниц Г.-В. Начала природы и благодати, основанные на разуме // Лейбниц Г.-В. Соч.: В 4-х т. Т.1. – М.: Мысль, 1982. – С. 404–412.

16. Лейбниц Г.-В. Монадология // Лейбниц Г.-В. Соч.: В 4-х т. Т.1. – М.: Мысль, 1982. – С. 413–439.

17. Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 46. Ч.II. Изд. 2-е. – М.: Политиздат, 1968. – 618 с.

18. Риман Б. О гипотезах, лежащих в основании геометрии // Риман Б. Сочинения. – М.-Л.: ОГИЗ, Государственное издательство технико-теоретической литературы, 1948. – С. 279–293.

19. Сафрански Р. Ницше: биография его мысли / Р. Сафрански; пер. с нем. И. Эбаноидзе. – М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 20l6. – 456 с.

20. Стяжкин Н. И. Формирование математической логики. – М.: Наука, 1967. – 508 с.

21. Талеб Н. Одураченные случайностью. Скрытая роль шанса в бизнесе и жизни. – М.: Манн, Иванов и Фербер. 2011. – 320 с.

22. Талеб Н. Н. Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2011. – 528 с.

23. Талеб Н. Н. Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2014. – 768 с.

24. Франкл В. Плюрализм науки и единство человека // Человек в поисках смысла: Сборник. – М.: Прогресс, 1990. – С. 45–53.

25. Хайдеггер М. Вопрос о технике // Время и бытие: Статьи и выступления. – М.: Республика, 1993. – С. 221–238.

26. Шанин Н. А. Эскиз финитарного варианта математического анализа. (Препринт ПОМИ-06-2000). – СПб.: Санкт-Петербургское отделение Математического института имени В. А. Стеклова РАН, 2000.

27. Шеннон К. Математическая теория связи // Работы по теории информации и кибернетике. – М.: Издательство иностранной литературы, 1963. – С. 242–332.

28. Эшби У. Р. Схема усилителя мыслительных способностей // Автоматы. Сб. статей / Под ред. К. Э. Шеннона, Дж. Маккарти. – М.: Издательство иностранной литературы, 1956. – С. 281–305.

29. Bekenstein J. D. Black Holes and Information Theory // Contemporary Physics. 2004. – Vol. 45. – No.1. – P. 31–43.

30. Bridgman P. W. A Physicist’s Second Reaction to Mengenlehre // Scripta Mathematica. 1934. – Vol. II. – P. 101–117; 224–234.

31. Chaitin G. J. Algorithmic Information Theory // Encyclopedia of Statistical Sciences. Vol. 1. – N. Y.: Wiley, 1982. – P. 38–41.

32. Chaitin G. The Limits of Reason // Scientific American. 2006. – Vol. 294. – No. 3. – P. 74–81.

33. Chaitin G. J. Randomness and Mathematical Proof // Scientific American. 1975. – Vol. 232. – No. 5. – P. 47–52.

34. Chaitin G. J. Leibniz, Randomness and the Halting Probability // Mathematics Today. – 2004. – Vol. 40. – No. 4. – P. 138–139.

35. Chaitin G. J. Algorithmic Information Theory. – Cambridge: CambridgeUniversity Press, 1987. – 236 p.

36. Chaitin G. Meta Math! The quest for Omega. – N. Y.: Pantheon, 2005. – xix + 220 p.

37. Church A. An Unsolvable Problem of Elementary Number Theory // American Journal of Mathematic. – 1938. – Vol. 58. – No. 2. – P. 345–363.

38. Davis M. Engines of Logic. Mathematicians and the Origin of the Computer. Paperbound Reprint with Altered Title of BSL VII 65. – New York and London: W. W. Norton & Company, 2001. – xii + 257 p.

39. Der Spiegel’s Interview with Martin Heidegger // Philosophy Today. – 1967. – Vol. 20. – Issue 4 (Winter). – P. 267–284.

40. Detlefsen M., Luker M. Computer Proof // The Journal of Philosophy. – 1980. – Vol. 77. – No. 12. – P. 797–820.

41. Eriksen T. H. Tyranny of the Moment: Fast and Slow Time in the Information Age. – London; Sterling: Virginia: Pluto Press, 2001. – ix +180 p.

42. Gacs P. Review // The Journal of Symbolic Logic. – 1989. – Vol. 54. – No. 2. – P. 624–627.

43. Gacs P. Randomness and Probability – Complexity of Description // Encyclopedia of Statistical Sciences. – New York: John Wiley and Sons, 1986. Vol. 7. – P. 551–554.

44. Kahneman D. Thinking, Fast and Slow. – New York: Farrar, Straus and Giroux, 2011. – 500 p.

45. Landauer R. Irreversibility and Heat Generation in the Computing Process // IBM Journal of Research and Development. – 1961. – Vol. 5. – Iss. 3. – P. 183–191.

46. Landauer R. Wanted: A Physically Possible Theory of Physics // IEEE Spectrum. – 1967. – Vol. 4. – No. 9. – P. 105–109.

47. Landauer R. Uncertainty Principle and Minimal Energy Dissipation in the Computer // International Journal of Theoretical Physics. – 1982. – Vol. 21. – Nos. 3/4. – P. 283–297.

48. Landauer R. Fundamental Physical Limitations of the Computational Process // Annals of the New YorkAcademy of Sciences. – 1984. – Vol. 246. – Iss. 1. – P. 161–170.

49. Landauer R. Computation and Physics: Wheeler’s Meaning Circuit? // Foundations of Physics. – 1986. – Vol. 16. – No. 6. – P. 551–564.

50. Landauer R. Wheeler’s Meaning Circuit? // Foundations of Physics. – 1986. – Vol. 16. – No. 6. – P. 551–564.

51. Landauer R. Dissipation and Noise Immunity in Computation and Communication // Nature. – 1988. – Vol. 335. – P. 779–784.

52. Landauer R. Computation: A Fundamental Physical View // Physica Scripta. – 1987. – Vol. 35. – No. 1. – P. 88–95.

53. Landauer R. Minimal Energy Requirements in Communication // Science. – 1996. – Vol. 272. – № 5270. – P. 1914–1918.

54. Landauer R. The Physical Nature of Information // Physics Letters. A. – 1996. – Vol. 217. – Iss. 4–5. – P. 188–193.

55. Lewis J. P. Large Limits to Software Estimation // ACM Software Engineering Nots. – 2001. – Vol. 26. – No. 4. – P. 54–59.

56. Li M., Vitanyi P. An Introduction to Kolmogorov Complexity and Its Applications. – New York: Springer, 1993. – 566 p.

57. Lloyd S., Giovannetti V., Maccone L. Physical Limits to Communication // Physical Review Letters. – 2004. – Vol. 93. – No. 10. – P. 100501-1–100501-4.

58. Mavran M. The Energy Dissipation, the Error Probability and the Time of Duration of a Logical Operation // Kybernetika. – 1982. – Vol. 18. – No. 4. – P. 345–355.

59. Nielsen M. A., Chuang I. L. Quantum Computation and Quantum Information. – Cambridge: CambridgeUniversity Press, 2000. – 676 p.

60. Nilsson N. Artificial Intelligence: A New Synthesis. – San Francisco: Morgan Kaufmann, 1998. – 513 p.

61. Raatikainen P. «Exploring Randomness» and «The Unknowable» // The Notices of the American Mathematical Society. – 2001. – Vol. 48. – No. 9. – P. 992–996.

62. Shanin N. A. On a Finitary Version of Mathematical Analysis // Annals of Pure and Applied Logic. – 2002. – Vol. 113. – Iss. 1–3. – P. 261–295.

63. Shannon C. E. The Mathematical Theory of Communication // Bell System Technology Journal. – 1948. – Vol. 27. – No. 3. – P. 379–423.

64. Shannon C. E. The Mathematical Theory of Communication // Bell System Technology Journal. – 1948. – Vol. 27. – No. 4. – P. 623–656.

65. Solomonoff R. A Formal Theory of Inductive Inference. Part I // Information and Control. – 1964. – Vol. 7. – No. 1. – P. 1–22.

66. Taleb N. N. Fooled by Randomness: The Hidden Role of Chance in Life and in the Markets. – New York: Random House, 2004. – xlviii + 320 p.

67. Taleb N. N. The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable. – New York: Random House, 2007. – xxxiii + 445 p.

68. Taleb N. N. Antifragile: Things That Gain from Disorder. – New York: Random House, 2012. – xxi + 521 p.

69. Turing A. On Computable Numbers with Applications to Entscheidungsproblem // Proceedings of the London Mathematical Society. – 1936. –1937. – Ser. 2. – Vol. 42. – P. 230–265.

70. Tymoczko T. The Four-Color Problem and Its Philosophical Significance // The Journal of Philosophy. – 1979. – Vol. 76. – No. 2. – P. 57–83.

 

References

1. Conversation of Employees of the Magazine “Der Spiegel” R. Augstein and G. Wolf with M. Heidegger on September 23, 1966 [Beseda sotrudnikov zhurnala “Shpigel” R. Augshtayna i G. Volfa s Martinom Haydeggerom 23 sentyabrya 1966 g.]. Filosofiya Martina Hajdeggera i sovremennost (Martin Heidegger’s Philosophy and Modernity). Moscow, Nauka, 1991, pp. 233–250.

2. Boolos G., Jeffrey R. Computability and Logic [Vychislimost i logika]. Moscow, Mir, 1994, 400 p.

3. Gardner H. The Structure of Mind: The Theory of Multiple Intelligence [Structura razuma, teoria mnozhestvennogo intellekta]. Moscow, “I. D. Vilams”, 2007, 512 p.

4. Hegel G. V. F. Encyclopedia of Philosophical Sciences. Part one. Logic [Enciklopediya filosofskikh nauk. Chast pervaya. Logika]. Sochineniya, T. I (Works, Vol. 1). Moscow-Leningrad, Gosudarstvennoe izdatelstvo, 1929, 368 p.

5. Homer. Iliad [Iliada]. Iliada. Odisseya (Iliad. Odyssey). Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo “Khudozhestvennaya literature”, 1967, 767 p.

6. Zvonkin A. K., Levin L. A. The Complexity of Finite Objects and the Justification of the Concepts of Information and Randomness by Means of the Theory of Algorithms [Slozhnost konechnykh obektov i obosnovanie ponyatiya informacii i sluchaynosti s pomoschyu teorii algoritmov]. Uspekhi matematicheskikh nauk (Successes of Mathematical Sciences), Vol. 25, Iss. 6, Moscow, AN SSSR, 1970, p. 85–127.

7. Kahneman D. Think Slowly… Solve Quickly [Dumai medlenno… reshai bistro]. Moscow, AST, 2014, 654 p.

8. Karavaev E. F. Modern Considerations of the Thesis of Church-Turing [Sovremennye rassmotreniya tezisa Chercha-T'yuringa]. Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta [Bulletin of St. Petersburg University], Series 6, Philosophy, Political Science, Sociology, Psychology, Law, 1996, Iss. 2 (No. 13), pp. 28–33.

9. Karavaev E. F. Formalization Is a Tool Developed by Logic for Scientific Knowledge [Formalizaciya – instrument, razrabatyvaemyy logikoy dlya nauchnogo poznaniya]. Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta [Bulletin of St. Petersburg University], Series 6, Philosophy, Political Science, Sociology, Psychology, Law. 1999, Iss. 2 (No. 13), pp. 3–10.

10. Karavaev E. F., Nikitin V. E. Topological Means of Taking into Account Chance in the Socio-Cultural Analysis of Technological Development [Topologicheskie i metricheskie sredstva uchyota sluchaynosti v sociokulturnom analize tekhnologicheskogo razvitiya]. Kontury buduschego: tekhnologii i innovacii v kulturnom kontekste. Kollektivnaya monografiya. [The Contours of the Future: Technology and Innovations in a Cultural Context. Collective Monograph]. D. I. Kuznetsov, V. V. Sergeeva, N. V. Almazova, N. V. Nikiforova (Eds.) Saint Petersburg, Asterion, 2017, pp.113–116.

11. Karavaev E. F., Nikitin V. E. Synergetic Philosophy of History, Chance, Logic, Time [Sinergeticheskaya filosofiya istorii, sluchajnost, logika, vremya]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informacionnom obschestve [Philosophy and Humanities in the Information Society], 2018. No.1 (19), pp.12–32. Available at: http://fikio.ru/?p=3088 (accessed 30 September 2018).

12. Kolmogorov A. N. Three Approaches to the Definition of “Amount of Information” [Tri podhoda k opredeleniyu ponyatiya “kolichestvo informacii”]. Problemy peredachi informacii (Problems of Information Transmission), Vol. 1, No. 1, Moscow, Nauka, 1965, pp. 3–11.

13. Kolmogorov A. N. On the Logical Foundations of Information Theory and Probability Theory [K logicheskim osnovam teorii informacii i teorii veroyatnostey]. Problemy peredachi informacii (Problems of Information Transmission), Vol. 5, No. 3, Moscow, Nauka, 1969, pp. 3–7.

14. Leibniz G.-W. Discourse on Metaphysics [Rassuzhdenie o metafizike]. Sochineniya. Tom I (Works. Vol. I). Moscow, Mysl, 1982, pp. 125–163.

15. Leibniz G.-W. Beginnings of Nature and Grace Based on Reason [Nachala prirody i blagodati, osnovannye na razume]. Sochineniya. Tom I (Works. Vol. I). Moscow, Mysl, 1982, p. 404–412.

16. Leibniz G.-W. Monadology [Monadologiya]. Sochineniya. Tom I (Works. Vol. I). Moscow, Mysl, 1982, p. 413–439.

17. Marx K. Economic Manuscripts of 1857–1859 [Ekonomicheskie rukopisi 1857–1859 godov]. Marx K., Engels F. Sochineniya. Tom 46. Part II (Works. Vol. 46. Part II). Moscow, Polinizdat, 1968, 618 p.

18. Riemann B. On the Hypothesis Lying at the Foundation of Geometry [O gipotezah, lezhaschih v osnovanii geometrii]. Sochineniya (Works). Moscow-Leningrad, Ogiz, Gosudarstvennoe izdatelstvo tekhniko-teoreticheskoy literatury, 1948, pp. 279–293.

19. Safranski R. Nietzsche: A Biography of His Mind [Nicshe: biografiya ego mysli]. Moscow, Izdatelskiy dom “Delo” RANHiGS, 2016, 456 p.

20. Styazhkin N. I. Formation of Mathematical Logic [Formirovanie matematicheskoy logiki]. Moscow, Nauka, 1967, 508 p.

21. Taleb N. N. Fooled by Randomness: The Hidden Role of Chance in Life and in the Markets [Odurachennye sluchajnostyu. Skrytaya rol shansa v biznese i zhizni]. Moscow, Mann, Ivanov i Ferber, 2011, 320 p.

22. Taleb N. N. The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable [Chernyy lebed. Pod znakom nepredskazuemosti]. Moscow, KoLibri, Azbuka-Attikus, 2011, 528 p.

23. Taleb N. N. Antifragile: Things That Gain from Disorder [Antikhrupkost. Kak izvlech vygodu iz haosa]. Moscow, KoLibri, Azbuka-Attikus, 2014, 768 p.

24. Frankl V. The Pluralism of Science and Unity of Man [Plyuralizm nauki i edinstvo cheloveka]. Chelovek v poiskah smysla: Sbornik (Man in Search of Meaning: Collected Works). Moscow, Progress, 1990, pp. 45–53.

25. Heidegger M. A Question of Technique [Vopros o tekhnike]. Vremya i byte: Stati i vystupleniya (Time and Being: Articles and Speeches). Moscow, Respublika, 1993, pp. 221–238.

26. Shanin N. A. A Sketch of Finitary Variant of Mathematical Analysis [Eskiz finitarnogo varianta matematicheskogo analiza]. (Preprint POMI-06-2000). Saint Petersburg, Sankt-Peterburgskoe otdelenie Matematicheskogo instituta imeni V. A. Steklova RAN, 2000.

27. Shannon C. Mathematical Theory of Communication [Matematicheskaya teoriya svyazi]. Raboty po teorii informacii i kibernetike (Works on Information Theory and Cybernetics). Moscow, Izdatelstvo inostrannoy literatury, 1963, pp. 242–332.

28. Ashby W. R. The Scheme of the Amplifier of Mental Abilities [Skhema usilitelya myslitelnykh sposobnostey]. Automata. Collected Articles (Avtomaty. Sbornik statey). Ed. by C. E. Shannon, J. McCarthy. Moscow, Izdatelstvo inostrannoy literatury, 1956, pp. 281–305.

29. Bekenstein J. D. Black Holes and Information Theory. Contemporary Physics, 2004, Vol. 45, No. 1, pp. 31–43.

30. Bridgman P. W. A Physicist’s Second Reaction to Mengenlehre. Scripta Mathematica, 1934, Vol. II, pp. 101–117, 224–234.

31. Chaitin G. J. Algorithmic Information Theory. Encyclopedia of Statistical Sciences. Vol. 1. N. Y., Wiley, 1982, pp. 38–41.

32. Chaitin G. The Limits of Reason. Scientific American, 2006, Vol. 294, No. 3, pp. 74–81.

33. Chaitin G. J. Randomness and Mathematical Proof. Scientific American, 1975, Vol. 232, No. 5, pp. 47–52.

34. Chaitin G. J. Leibniz, Randomness and the Halting Probability. Mathematics Today, 2004, Vol. 40, No. 4, pp. 138–139.

35. Chaitin G. J. Algorithmic information theory. Cambridge, CambridgeUniversity Press, 1987, 236 p.

36. Chaitin G. Meta Math! The Quest for Omega. N. Y., Pantheon, 2005, xix + 220 p.

37. Church A. An Unsolvable Problem of Elementary Number Theory. American Journal of Mathematics, 1938, Vol. 58, No. 2, pp. 345–363.

38. Davis M. Engines of logic. Mathematicians and the origin of the computer. Paperbound reprint with altered title of BSL VII 65. New York and London, W. W. Norton & Company, 2001, xii + 257 p.

39. Der Spiegel’s Interview with Martin Heidegger. Philosophy Today, 1967, Vol. 20, Issue 4 (Winter), pp. 267–284.

40. Detlefsen M., Luker M. Computer Proof. The Journal of Philosophy, 1980, Vol. 77, No.12, pp. 797–820.

41. Eriksen T. H. Tyranny of the Moment: Fast and Slow Time in the Information Age. London; Sterling, Virginia, Pluto Press, 2001, – ix +180 p.

42. Gacs P. Review. The Journal of Symbolic Logic, 1989, Vol. 54, No. 2, pp. 624–627.

43. Gacs P. Randomness and Probability – Complexity of Description. Encyclopedia of Statistical Sciences. N. Y., John Wiley and Sons, 1986, Vol. 7, pp. 551–554.

44. Kahneman D. Thinking, fast and slow. New York, Farrar, Straus and Giroux, 2011, 500 p.

45. Landauer R. Irreversibility and Heat Generation in the Computing Process. IBM Journal of Research and Development, 1961, Vol. 5, Iss. 3, pp. 183–191.

46. Landauer R. Wanted: A Physically Possible Theory of Physics. IEEE Spectrum, 1967, Vol. 4, No. 9, pp. 105–109.

47. Landauer R. Uncertainty Principle and Minimal Energy Dissipation in the Computer. International Journal of Theoretical Physics, 1982, Vol. 21, Nos. ¾, pp. 283–297.

48. Landauer R. Fundamental Physical Limitations of the Computational Process. Annals of the New York Academy of Sciences, 1984, Vol. 246, Iss. 1, pp. 161–170.

49. Landauer R. Computation and Physics: Wheeler’s Meaning Circuit? Foundations of Physics, 1986, Vol. 16, No. 6, pp. 551–564.

50. Landauer R. Dissipation and Noise Immunity in Computation and Communication. Nature, 1988, Vol. 335, pp. 779–784.

51. Landauer R. Computation: A Fundamental Physical View. Physica Scripta, 1987, Vol. 35, No. 1, pp. 88–95.

52. Landauer R Information is Physical. Physics Today, 1991, Vol. 44, Iss. 5, pp. 23–29.

53. Landauer R. Minimal Energy Requirements in Communication. Science, 1996, Vol. 272, № 5270, pp. 1914–1918.

54. Landauer R. The Physical Nature of Information. Physics Letters. A, 1996, Vol. 217, Iss. 4–5, pp. 188–193.

55. Lewis J. P. Large Limits to Software Estimation. ACM Software Engineering Nots, 2001, Vol. 26, No. 4, pp. 54–59.

56. Li M., Vitanyi P. An Introduction to Kolmogorov Complexity and Its Applications. N. Y., Springer, 1993, 566 p.

57. Lloyd S., Giovannetti V., Maccone L. Physical Limits to Communication. Physical Rreview Letters, 2004, Vol. 93, No. 10, pp. 100501-1–100501-4.

58. Mavran M. The Energy Dissipation, the Error Probability and the Time of Duration of a Logical Operation. Kybernetika, 1982, Vol. 18, No.4, pp. 345–355.

59. Nielsen M. A., Chuang I. L. Quantum Computation and Quantum Information. Cambridge, CambridgeUniversity Press, 2000, 676 p.

60. Nilsson N. Artificial Intelligence: A New Synthesis. San Francisco, Morgan Kaufmann, 1998, 513 p.

61. Raatikainen P. “Exploring Randomness” and “The Unknowable”. The Notices of the American Mathematical Society, 2001, Vol. 48, No. 9, pp. 992–996.

62. Shanin N. A. On a Finitary Version of Mathematical Analysis. Annals of Pure and Applied Logic, 2002, Vol. 113, Iss.1–3, pp. 261–295.

63. Shannon C. E. The Mathematical Theory of Communication. Bell System Technology Journal, 1948, Vol. 27, No. 3, pp. 379–423.

64. Shannon C. E. The Mathematical Theory of Communication. Bell System Technology Journal, Vol. 27, No. 4, pp. 623–656.

65. Solomonoff R. A Formal Theory of Inductive Inference. Part I. Information and Control, 1964, Vol. 7, No. 1, pp. 1–22.

66. Taleb N. N. Fooled by Randomness: The Hidden Role of Chance in Life and in the Markets. New York, Random House, 2004, xlviii + 320 p.

67. Taleb N. N. The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable. New York, Random House, 2007, xxxiii + 445 p.

68. Taleb N. N. Antifragile: Things That Gain from Disorder. New York, Random House, 2012, xxi + 521 p.

69. Turing A. On Computable Numbers with Applications to Entscheidungsproblem. Proceedings of the London Mathematical Society, 1936–1937, Ser. 2, Vol. 42, pp. 230–265.

70. Tymoczko T. The Four-Color Problem and Its Philosophical Significance. The Journal of Philosophy, 1979, Vol. 76, No. 2, pp. 57–83.

УДК 001; 930.25

 

Киселев Михаил Юрьевич – федеральное государственное бюджетное учреждение науки Архив Российской академии наук, руководитель Центра учета и обеспечения сохранности документов, кандидат исторических наук, Москва, Россия.

E-mail: kiss_RAN@mail.ru

117218, Россия, г. Москва, ул. Новочеремушкинская, д. 34,

тел.: 7+(499)129-37-66; 89163021452.

Аннотация

Состояние вопроса: Типичная для советского периода оценка научно-технического прогресса и путей развития науки была дана в докладе вице-президента Ю. А. Овчинникова на заседании Общего собрания Академии наук СССР в 1983 г., посвященного жизни и деятельности К. Маркса. Современные проблемы развития науки в России оказались во многом созвучны положениям, высказанными в выступлении ученого. Одной из наиболее важных среди этих проблем остается внедрение информационных технологий в деятельность академических учреждений, в том числе и архивов.

Результаты: Не в полной мере подтвердилась данная Ю. А. Овчинниковым интерпретация идеи партийности в науке и философии. Достижения науки в СССР показали значительные преимущества социализма, однако результаты большинства научных разработок были тесно связаны с развитием оборонной и космической техники и технологий и слабо использовались в других областях. Перспективы развития науки, в частности гуманитарной, непосредственно зависят от применения информационных технологий. Значительный опыт их внедрения накоплен в Архиве Российской академии наук.

Область применения результатов: Историко-философские исследования развития науки. Деятельность академических учреждений с правом постоянного и постоянно-переменного хранения архивных документов и других архивных организаций.

Выводы: В Архиве Российской академии наук создана и продолжает развиваться электронная научно-информационная система, ставшая важнейшим результатом и потребностью для науки постиндустриального (информационного) общества. Эта система позволяет расширить возможности использования источниковедческой базы, извлечения информации из источников по истории науки, обеспечить исследователей различного уровня ретроспективной информацией для проведения фундаментальных исследований.

 

Ключевые слова: история; наука; информационные технологии; научно-технический прогресс; электронная научно-информационная система; архив; Российская академия наук.

 

Karl Marx’s Teachings on Scientific and Technical Progress, Russian Science and the Archives of the Russian Academy of Sciences in the Era of Information Society

 

Kiselev Mikhail Yurievich –Archive of the RussianAcademy of Sciences, Head of the Center for Accounting and Security of Documents, Ph. D. (History), Moscow, Russia.

E-mail: kiss_RAN@mail.ru

34, Novocheremushkinskaya st., Moscow, 117218, Russia,

tel.: 7+ (499) 129-37-66; 89163021452.

Abstract

Background: The typical for the Soviet period evaluation of scientific and technological progress and the development of science was given in the report of the Vice-President Yu. A. Ovchinnikov at a meeting of the General Assembly of the USSR Academy of Sciences in 1983 devoted to the life and work of Karl Marx. Modern issues of science development in Russia can be compared with the points expressed in the report of the scholar. One of the most important among them is the introduction of information technology in the activities of academic institutions, archives being included.

Results: Yu. A. Ovchinnikov’s interpretation of the idea of partisanship in science and philosophy was not fully confirmed. The achievements of science in the USSR showed significant advantages of socialism, but the results of most scientific developments were closely related to the development of defense and space technologies and were not often used in other fields. Prospects for the development of science, the humanities in particular, directly depend on the use of information technology. The Archives of the RussianAcademy of Sciences have gained the experience of their application.

Implications: Historical and philosophical studies of science development. The activities of academic institutions with the right of permanent and permanent-variable storage of archival documents and other archival organizations.

Conclusion: The Archives of the RussianAcademy of Sciences have created and developed the electronic scientific information system. It has become the most important result and need for science in post-industrial (information) society. This system allows researchers to expand the possibilities of using the source study base, extracting information from sources on the history of science, and providing scientists with retrospective information for further studies.

 

Keywords: history; science; information technology; scientific and technical progress; electronic scientific information system; archive; Russian Academy of Sciences.

 

Архив Российской академии наук (РАН) по праву считается одним из крупнейших и старейших ведомственных архивохранилищ России по истории отечественной науки и культуры XVIII–XXI вв. В собраниях Архива РАН сохранились фонды личного происхождения выдающихся ученых, фонды академических учреждений и организаций, периодических изданий и коллекции документов.

 

В СССР 1983 год отмечался как год Карла Маркса: 165 лет со дня рождения и 100 лет со дня смерти выдающегося философа, экономиста и теоретика международного революционного движения рабочего класса. В документальных комплексах Архива РАН сохранилась стенограмма заседания Общего собрания Академии наук СССР, посвященного жизни и деятельности К. Маркса, состоявшегося 2 марта 1983 г. [1, с. 13–82]. На заседании с докладом «Карл Маркс и современность» выступил вице-президент АН СССР академик П. Н. Федосеев. Доклад «Марксизм и научно-технический прогресс» сделал вице-президент АН СССР академик Ю. А. Овчинников.

Остановимся на основных положениях доклада Ю. А. Овчинникова [1, с. 45–78]. Он утверждал, что до К. Маркса не было выработано современного взгляда на науку, на научно-технический прогресс как на общественное явление, непосредственно определяемое социально-экономическими факторами. К. Маркс показал, что познание является «продуктом всеобщего исторического процесса развития, абстрактно выраженной его квинтэссенцией», и в то же время – «могущественным рычагом истории, революционной силой в самом высоком значении этого слова».

 

Согласно К. Марксу, научно-технический прогресс представлял собой процесс качественных изменений в производительных силах, включая средства и предметы труда, а также трудовую деятельность человека. Докладчик приводил цитату К. Маркса: «В качестве машины средство труда приобретает такую материальную форму существования, которая обуславливает замену человеческой силы силами природы и эмпирических рутинных приемов – сознательным применением естествознания». В то же время он отмечал, что К. Маркс отнюдь не отождествлял развитие производительных сил с прогрессом науки и техники. Прогресс познания, указывал он, являлся «лишь одной из сторон, одной из форм, в которых выступает развитие производительных сил человека. Наиболее могучей производительной силой является сам революционный класс».

 

Примечательно замечание К. Маркса, приведенное в докладе: «Только капиталистический способ производства впервые ставит естественные науки на службу непосредственному производству, в то время как, наоборот, развитие производства предоставляет средства для теоретического покорения природы. Наука получает призвание быть средством производства богатства, средством обогащения». Однако при капитализме положение науки характеризовалось глубоким противоречием: «Капитал, с одной стороны, – писал К. Маркс, – предполагает определенное данное историческое развитие производительных сил – среди этих производительных сил также и развитие науки, – а с другой стороны, гонит их и форсирует их развитие». Каковы же последствия того, что при капитализме наука получила «второе дыхание?». К. Маркс подчеркивал, что при капитализме «имеет место эксплуатация науки, технологического прогресса человечества. Капитал не создает науки, но он эксплуатирует ее, присваивает ее для нужд процесса производства».

 

В своем выступлении Ю. А. Овчинников утверждал, что наука, обслуживающая потребности капитала, не может развиваться нормально. Она оказывается одним из факторов, ведущих капитализм к гибели. Дело в том, что наука необходима капиталисту только в качестве орудия производства прибыли. «Наука, – делал вывод К. Маркс, – оказалась при капитализме фактором, обостряющим классовую борьбу. Освобождение рабочего класса есть также и освобождение науки. Лишь рабочий класс может превратить науку из орудия классового господства в народную силу, превратить самих ученых из пособников классовых предрассудков, из честолюбивых государственных паразитов и союзников капитала в свободных тружеников мысли». По мнению ученого, проблема философского обоснования естественнонаучных знаний есть, фактически, проблема партийности в философии, в науке. Партийность философии понималась как принадлежность к двум партиям философии – материализму и идеализму: беспартийность – идея буржуазная, партийность – идея социалистическая.

 

Академик назвал величайшим триумфом научного предвидения и практическим претворением в жизнь марксистского учения социалистическую революцию в России. Победа революции коренным образом изменила положение и социальную функцию науки. Развитие науки и техники получило целеустремленную направленность, развитие научных исследований было признано важнейшим государственным делом, что нашло свое выражение в государственной организации науки. Государство с самого начала стало финансировать научные исследования, создавать новые научные учреждения, приняло меры к подготовке квалифицированных научных кадров, на работы в области науки и техники был распространен принцип социалистического планирования. В дальнейшем докладчик информировал о «претворении в жизнь марксистско-ленинских принципов использования достижений научно-технического прогресса в интересах социалистического строительства».

 

По утверждению докладчика, вступление СССР в период развитого социализма, развертывание коммунистического строительства ознаменовало все возрастающую роль науки, перед которой стояла задача создания материально-технической базы коммунизма. В процессе активного участия науки в решении задач, возникающих в период развитого социализма, менялся и характер самой науки, превращающейся в непосредственную производительную силу, как это предвидел К. Маркс. А. В. Овчинников упоминал решения съездов КПСС, на которых было выдвинуто принципиально важное положение о соединении достижений научно-технического прогресса с преимуществами социалистической системы хозяйства, необходимости опережающего развития фундаментальных исследований, постановки задачи резкого повышения результативности прикладных разработок.

 

Ученый не отрицал факта быстрого развития науки «в главных бастионах империализма – США, Японии, странах Западной Европы». По его мнению, капитализм того времени имел мощную научно-техническую базу, всесторонне развивал ее быстрыми темпами, учитывая возможности и частного сектора, и государства, и использовал науку для еще большей эксплуатации трудящихся и максимального извлечения прибылей. Однако историческая закономерность была такова, что общество при капитализме платило за научно-технический прогресс слишком дорогую цену – росла безработица, инфляция, экономику сотрясали кризисы, самые последние достижения науки направлялись на создание разрушительных видов оружия. И, тем не менее, капиталу удавалось продолжать использовать достижения науки и техники в своих интересах. Опираясь на свой многовековой опыт, он искал и находил новые экономические и организационные рычаги, маневрировал, привлекал для этих целей государство и его институты, апеллировал к чувствам национальной гордости, использовал в своих интересах средства массовой информации, засекречивал наиболее важные разработки, пускал в ход ложь и дезинформацию – но постоянно умножал свой научно-технический потенциал.

 

И, если допускать самоуспокоенность, медлительность, организационную расхлябанность, не использовать в полной мере огромные преимущества советской общественной системы, то в ряде областей научно-технического соревнования с капитализмом можно оказаться позади. Такие примеры, особенно в области практического освоения новейших идей и разработок, к сожалению, хорошо известны. Академик утверждал, что исторически капитализм обречен, он не сумеет преодолеть своих внутренних противоречий, но новое общество свободного труда должно воочию доказать свои преимущества, воплотить в жизнь великие предначертания марксизма.

 

Рост экономического потенциала империализма, научно-технический прогресс в передовых капиталистических странах достигался за счет хищнической эксплуатации развивающихся и слаборазвитых стран, включая их сырьевые и природные ресурсы, а также дешевую рабочую силу. Та часто высказываемая точка зрения, что научно-техническая революция в развивающихся странах быстро изменит эту ситуацию, пока не подтвердилась, а разрыв между развитыми и развивающимися странами не только не уменьшался, а, напротив, возрастал. Путь здесь один – быстрый подъем национальной науки, подготовка собственных квалифицированных кадров и развитие своей материально-технической базы.

 

Касаясь развития академической науки в начале 1980-х гг., Ю. А. Овчинников заявлял, что на этом этапе научно-технического прогресса стоит основная задача – обеспечить должный уровень исследований, решение наиболее актуальных проблем в кратчайшие сроки и с максимальной эффективностью. По его мнению, необходимо было найти более действенные рычаги для быстрейшего использования достижений науки в практике социалистического строительства. Внедрение научных результатов в практику пока оставалось непростой задачей: ученый призывал постоянно работать над этой проблемой, изыскивая более действенные экономические стимулы и организационные мероприятия, обеспечивающие беспрепятственный путь научных открытий в жизнь. Академическая наука призвана вести поиск по всему фронту, однако были направления, в большей степени определявшие в тот период социальный и технический прогресс общества, формирующие экономический потенциал государства: энергетика, автоматизация, биология, химия, экология.

 

Кроме того, Ю. А. Овчинников констатировал: «Надо шире использовать электронно-вычислительные машины во всех сферах нашей жизни, создавая самые современные комплексы на базе последних достижений микроэлектроники и качественного математического обеспечения. Задача развития информатики в широком смысле слова – это сейчас особая забота нашей науки и техники. Нужно преодолеть ведомственную разобщенность, консолидировать свои силы и в кратчайшие сроки преодолеть имеющиеся здесь отставания от уровня ведущих зарубежных стран. Необходимо единодушно поддерживать шаги, предпринимаемые в этом направлении нашей Академией».

 

Обратимся к современным проблемам развития науки в стране и сравним их с положениями, высказанными в докладе Ю. А. Овчинникова.

 

В 1991 г. в России коренным образом изменился социально-экономический строй: страна вступила на путь капиталистического развития.

 

Нельзя не согласиться с советским ученым, что наука и научно-технический прогресс – общественное явление, непосредственно определяемое социально-экономическими факторами. Что касается производительных сил, то современное состояние научно-технического прогресса показывает: революционный класс не является наиболее могучей производительной силой. Утверждение Ю. А. Овчинникова, что наука, обслуживающая потребности капитала, не может развиваться нормально, не подтверждается нынешним состоянием науки. Как в 1980-е гг., так и в последующий период наука развивалась быстрыми темпами: ученый сам указывал, что капитал постоянно умножал свой научно-технический потенциал. Наука, как один из факторов, не привела капитализм к гибели. Наоборот, страны социалистического лагеря, Россия и бывшие республики СССР перешли на капиталистический путь развития. Наука не обострила классовую борьбу, не превратила самих ученых в пособников классовых предрассудков, честолюбивых государственных паразитов и союзников капитала.

 

Не подтверждается тезис ученого о партийности в науке, в философии. Ни у кого в настоящее время не вызывает сомнений материалистический подход к науке. Достижения науки в СССР показали значительные преимущества социализма, однако результаты большинства научных разработок были тесно связаны с развитием оборонной и космической техники и технологий, которые в 1980-е гг. являлись главным направлением государственной политики в области науки. Из-за активного вмешательства в сферу научного творчества органов партийно-государственного контроля и управления, применения жестких административных мер наблюдались значительные перекосы в планировании исследовательских программ. Например, ошибочная концепция развития отечественной вычислительной техники, принятая за основу в начале 1970-х гг., привела к серьезному отставанию СССР в этой наиболее динамично развивающейся отрасли знаний и технологий от большинства развитых индустриальных держав мира.

 

В начале 1980-х гг. советская наука в силу структурного кризиса социально-экономической системы «государственного социализма» стала неуклонно терять свои лидирующие позиции даже в тех отраслях, где ее приоритет ранее был неоспорим. Проявлением этого явилась регулярная корректировка сроков реализации научных программ, торможение выполнения даже наиболее важных для государства космических исследований, как это произошло с запуском космического «челнока» «Буран» – советского аналога американского «Шаттла».

 

Наблюдался кризис советской науки в сфере гуманитарного знания. С одной стороны, в СССР в 1980-е гг. значительное развитие получили перспективные исследования в области экономики, социологии, социального прогнозирования, были разработаны крупномасштабные программы по развитию и размещению отраслей народного хозяйства страны, учитывавшие гармоничное использование природных ресурсов и производственного потенциала различных регионов, по совершенствованию народнохозяйственного комплекса в целом. Историческая наука достигла значительных успехов в исследовании конкретных фактов и событий прошлого. Но, с другой стороны, большинство теоретических разработок в области экономики и социологии оставалось лишь на бумаге, а развитие гуманитарных исследований сдерживалось жесткими идеологическими рамками, что особенно пагубно влияло на изучение проблем советского периода отечественной истории.

 

Таким образом, к началу 1980-х гг. потенциал экстенсивного роста советской научной сферы, преобладавший в ней в предшествующие десятилетия, по многим параметрам был исчерпан. Для изменения ситуации требовались кардинальные перемены, связанные с интенсификацией научной деятельности, развитием новых отраслей научного знания, изменением порядка взаимодействия науки с производством. В данной ситуации проведение назревших преобразований в решающей степени сдерживалось кризисными явлениями в сфере государственного управления, деградацией политической, хозяйственной и научной бюрократии, снижением ее качества, формализмом, парадной отчетностью. Несмотря на предпринимаемые усилия и достижение определенных успехов, научная политика в СССР в течение этого периода так и не приобрела должной системности. В еще большей степени ее эффективность была ограничена несовершенством текущей организационно-управленческой работы. По этим причинам появление ряда весьма интересных и эффективных форм взаимодействия науки и производства (НПО, МНТК и др.), реализация комплекса союзных, республиканских, отраслевых, региональных научно-технических программ позволили достичь лишь частных успехов.

 

Наличие в СССР большого количества ученых недостаточно коррелировало с ростом финансирования научной сферы. Здесь наблюдался высокий удельный вес ученого балласта, объективно мешавшего проявиться творческому потенциалу науки. Серьезные трудности создавала слабая техническая и информационная обеспеченность работы научных подразделений. По этой причине в СССР не получил развития ряд перспективных направлений научно-технической революции. На данном фоне ситуация была максимально осложнена слабой связью науки с производственной сферой, ее оторванностью от решения реальных задач экономического развития, трудностями внедрения открытий и изобретений в производство. В целом, советская наука все больше отставала от мировой и, в частности, американской, погружаясь в глубокий всеобъемлющий кризис. Выход из него большинство ученых видели в дальнейшей демократизации общества и отказе от партийного руководства научной сферой.

 

Многочисленные новые кризисные явления, наметившиеся в советском обществе в конце 1980 – начале 1990-х гг. со всей остротой обозначили проблему кардинального реформирования научной сферы. В особенности это относилось к Академии наук СССР, которая не спешила вступить на путь перемен. Ее члены всячески отстаивали прежний порядок ее функционирования и распределения финансовых средств, не желая ничего менять в нем. Подобная практика отмечалась и при выборе руководства ряда научных организаций и учреждений. Несмотря на произошедшие в стране перемены, ни о каком демократизме в сфере управления наукой и ее организации в данный период не могло идти и речи. Все это вело к дальнейшей деградации советской научной сферы. Похоронив старую систему организации и управления наукой, ее руководители не создали нового механизма ее функционирования, а произошедшие деструктивные изменения в данной сфере обусловили невозможность сохранения единой и целостной государственной научно-технической политики, способной решать общегосударственные задачи [2, с. 128].

 

В России период экономических реформ сопровождался кризисом в сфере науки. Возможности финансирования науки по сравнению с поздним советским временем уменьшились многократно, и в то же время бюджет был единственным источником средств. Резкое сокращение финансирования науки означало и падение престижа этой сферы деятельности, что делало происходящие в науке процессы еще более болезненными. Все это привело к оттоку кадров из науки. Снижение спроса на результаты науки со стороны государства не было компенсировано частным сектором. Поэтому появилась задача стимулирования спроса через развитие связей между наукой и реальным сектором экономики, реструктуризацию собственно государственного сектора науки, размеры и состав которого уже не соответствовали новым экономическим реалиям. Кроме того, у государства появилась заинтересованность в собственной эффективности, и потому возникла потребность в пересмотре методов и механизмов государственного управления наукой. Таким образом, государство, наряду с формированием рыночных механизмов регулирования и созданием новых институциональных структур, вынуждено было решать еще две задачи: сохранение жизнеспособных и стратегически важных элементов научного комплекса; реструктуризация (модификации) сложившихся элементов национальной инновационной системы для их адаптации к изменившимся условиям [3, с. 37–38].

 

В большинстве стран мира идет интенсивное развитие информационных технологий, создание так называемого «информационного общества». Как сама Российская академия наук, так и академические научные учреждения и организации располагают мощными информационными ресурсами. Все больше отмечается действительная роль науки, в том числе и научных архивов в жизни общества и граждан, новыми методами обеспечивается широкий доступ к архивной информации. Быстрыми темпами происходит информатизация всех направлений архивной деятельности.

 

Обратимся к опыту академического научно-исследовательского учреждения – Архива Российской академии наук (РАН), одного из крупнейших и старейших архивохранилищ Российской Федерации.

 

Негативные последствия экономических преобразований и изменения социально-политического строя в 1991–1992 гг. отразились на деятельности Архива РАН: вдвое были сокращены штатные сотрудники, ликвидированы отдельные направления деятельности, уменьшено финансирование. Но и в этих условиях усилиями академических архивистов при содействии руководства РАН были сохранены уникальные документальные комплексы.

 

Несмотря на трудности, Архив РАН продолжал выполнять все свои функции в области архивного дела: комплектование, научное описание, учет, обеспечение информацией пользователей всех категорий через читальный зал, исполнение тематических и социально-правовых запросов граждан и учреждений, разработка вопросов истории Академии наук. Предоставление ретроспективной информации исследователям, учреждениям и организациям для проведения фундаментальных исследований остается одним из основных направлений деятельности архива. Для эффективного развития этого направления в результате изучения отечественного и зарубежного опыта было принято решение о разработке информационной системы, в которой должна была быть реализована традиционная система научно-справочного аппарата. В то же время информационная система должна была предоставлять более широкие возможности оперативного и многоаспектного поиска архивных документов и представления его результатов [4, с. 43].

 

Сложившаяся в Архиве РАН система научно-справочного аппарата, которая наряду с традиционными элементами (путеводитель, справочники, описи, каталоги и картотеки) включала базы данных к отдельным документальным комплексам, не удовлетворяла потребности пользователей в предоставлении информации. Оперативный поиск информации был трудоемким из-за необходимости обращения к различным элементам системы научно-справочного аппарата, несколько пользователей не могли работать с одним и тем же документом. В процессе описания документов, ведения каталогов и картотек использовался рукописный способ (реже на пишущей машинке), что приводило к значительным потерям времени. Учет, научное описание и сохранность документов отражались традиционным способом на бумажных носителях, что не позволяло получать текущую оперативную информацию об их состоянии.

 

В 1998–1999 гг. в преддверии 275-летия Академии наук в архиве был проведен комплекс работ по подготовке к созданию двух первых баз данных, содержащих информацию о персональном составе Академии наук и коллекции медалей и знаков. В базе данных «Российская академия наук: персональный состав» содержатся: краткие биографические сведения и портреты почти пяти тысяч членов Академии наук за период 1724–1999 гг.; информация об академических наградах и об ученых, их удостоенных, и другие. На основании описи коллекции медалей и знаков (разряд XIII) объемом 335 единиц хранения была подготовлена база данных, в которую были включены цифровые изображения цветных объемных снимков предметов.

 

Документы Коммунистической академии Центрального исполнительного комитета СССР и шести ее научно-исследовательских институтов за 1924–1936 гг. составили основу базы данных к этому документальному массиву, созданному в 1999–2000 гг. При полистном просмотре протоколов заседаний, постановлений, стенограмм научных докладов и прений по ним были подготовлены аннотации к документам, в которые была включена информация о выступавших на заседаниях ученых. Аннотации более десяти тысяч документов были включены в базу данных, в которой они систематизированы в соответствии с подготовленным рубрикатором. В результате была предоставлена возможность на основании вторичной информации изучать документы Коммунистической академии [5, с. 78]. В то же время необходимо отметить, что использование рубрикатора осложняло работу по поиску информации в базе данных, а недостаточное количество компьютерной техники и технических возможностей не позволяло предоставить ее для использования внешними пользователями. По аналогии с вышеуказанным комплексом работ на базе программного обеспечения «Евфрат» в 2001–2003 гг. в архиве были созданы базы данных к документам гуманитарных структурных подразделений Академии наук СССР (отделений и секции истории и общественных наук) общим объемом более четырех тысяч описательных статей.

 

Для обеспечения сохранности документов и создания страхового документального фонда структурным подразделением Архива РАН в поселке Борок (Ярославская область) были подготовлены полнотекстовые электронные копии документов фондов известных российских ученых (академиков В. И. Вернадского, С. И. Вавилова, В. Л. Комарова, почетного академика Н. А. Морозова, ученого-изобретателя К. Э. Циолковского), которые в 2003–2008 гг. были размещены на интернет-портале Российской академии наук.

 

Вышеуказанные базы данных к отдельным документальным комплексам были созданы с использованием неодинакового программного обеспечения, что не позволяло проводить одновременный поиск информации по различным вопросам истории российской науки. В 2004 г. Архив РАН предпринял попытку создания многофункциональной базы данных на базе программного обеспечения «Евфрат», однако по субъективным причинам эта работа не была завершена.

 

Внедрение информационных технологий, расширение работ по созданию информационно-поисковых средств, включение архива в единую информационную систему Академии и ее президиума, использование документов через Интернет были включены в 2005 г. в «Концепцию и перспективную программу развития Архива РАН на период до 2015 г.» и поддержаны целевыми программами Президиума РАН и Отделения историко-филологических наук РАН по информатизации. Работа по созданию многофункциональной базы данных «Архив РАН» проводилась на базе своего программного обеспечения, разработанного методами экстремального программирования в программной среде «Delphy 7.0». Многофункциональная база данных должна была включать как учетно-статистические возможности, так и возможности по ведению электронного каталога, постоянно пополняемого новым контентом [6, с. 258].

 

В процессе подготовки технического задания для создания многофункциональной базы были учтены недостатки тиражируемых в архивной отрасли и близких к ней (например, музейной) программ, предназначенных, в первую очередь, для учета и обеспечения сохранности при достаточно ограниченных возможностях поиска и использования информации. Поэтому была поставлена задача создания многофункциональной базы данных, в которой наряду с основными направлениями архивной работы были предоставлены возможности для удовлетворения информационных потребностей исследователей различного уровня.

 

Программный комплекс базы данных «Архив РАН» состоял из трех блоков: «Учет», «Комплектование», «Каталог», которые имеют функции поиска и фильтра, статистику и формы отчетов, которые в готовом виде можно выводить на принтер. В блоке «Учет» расположены: полный список фондов Архива РАН; раздельные списки фондов, хранящихся в Москве и Санкт-Петербурге; список фондов по категориям; список фондов, имеющих страховые копии; полный реестр описей архива. В блоке «Комплектование»: списки учреждений – источников комплектования целиком и по группам комплектования; список лиц – потенциальных источников комплектования. В блоке «Каталог»: опись любого из фондов, прошедших информационную обработку; перечень отобранных в электронном каталоге записей, редуцированных по условиям запроса и т. д.

 

Наибольший интерес представляют поисковые возможности программного обеспечения, положенного в основу работы с базой данных. В блоке «Каталог» базы данных, предназначенном для осуществления поиска информации по условиям запроса, осуществляется работа с двумя уровнями архивного описания документов (дело и документ). Одна описательная статья, попадающая в электронный каталог, может описывать группу дел, дело, группу документов, документ или его фрагмент. Блок «Каталог» позволяет осуществлять поиск по заголовкам дел из архивных описей, введенных в базу данных, и по всему массиву каталога, куда попадают отдельные записи архивных дел и документов. Наполнение контента происходит последовательно от фонда, описи и дела до документа, что позволяет одномоментно проводить описание, включая автоматическую простановку архивного шифра. Возможен ввод информации посредством «каталожной карточки», позволяющей вручную заполнять поле «архивный шифр», причем такие данные тоже будут участвовать в поиске по запросу. Запись цифрового изображения, начиная с описи и заканчивая документом или его фрагментом – одно из важных преимуществ базы данных.

 

В формировании каталога программным обеспечением базы данных «Архив РАН» заключена очень важная для архива возможность: все описи, которые составляются в архиве в результате научного описания фондов личного происхождения, а также описи на управленческую и научную документацию, поступающие в архив из академических учреждений, сразу же после подключения данных к основному массиву базы данных могут участвовать в поиске по электронному каталогу. Для этой цели разработан отдельный от программы, но совместимый с нею программный модуль «Наборщик» («Typer»), в который вводятся заголовки дел описей.

 

Создание электронного каталога базы данных «Архив РАН» не требует специального администрирования; поисковые образы не привязаны к классификаторам, словарям или рубрикаторам; запрос осуществляется по ключевым словам, привычен и удобен любому человеку, знакомому с поиском в глобальной сети Интернет. В процессе усовершенствования, расширения информационных и технических возможностей база данных преобразована в информационную систему «Архив РАН», которая включает следующие разделы: база данных «Учет и каталог»; учреждения-фондообразователи; лица-фондообразователи; архивы и сотрудники; база данных «Персональный состав»; наборщик («Тyper»).

 

По состоянию на 1 января 2018 г. в информационную систему «Архив РАН» включены: краткие сведения о фондообразователях, исторические справки и обозрения на фонды архива, прошедшие научное описание; реестр 2703 описей. Общий объем раздела «Учет и каталог» составляет 201 132 записей дел и документов, что составляет около 31 % от общего количества заголовков дел.

 

Архив РАН рассматривает информационную систему «Архив РАН» как составную часть Единой научной информационной системы РАН. Кроме того, в 2008–2015 гг. Архив РАН являлся участником общеакадемической программы по созданию информационной системы «Электронная библиотека “Научное наследие России”». В рамках программы Архив РАН выступил с инициативой создания подсистемы «Электронный архив научного наследия России». С целью предоставления более широкого доступа членов академического сообщества и зарубежных ученых к Архивному фонду Российской академии наук, Архив РАН проводил как создание полнотекстовых электронных фондов, так и интеграцию существующих и создаваемых в архиве электронных информационных ресурсов в Единое научное информационное пространство РАН.

 

В 2008 г. Архив РАН совместно с Историко-архивным институтом Российского государственного гуманитарного университета осуществил ряд образовательных проектов по созданию электронных источниковедческих комплексов. С использованием программного модуля «Наборщик» («Typer»), разработанного в архиве, студентами института созданы базы данных научного наследия фондов академика М. Н. Тихомирова, В. В. Максакова, А. Г. Николаевой с записями цифрового изображения отдельных документов.

 

Высокоэффективная информационная система поиска документной информации в архиве реализована в 2009 г. в «Информационной системе Архива РАН». Ядром и наиболее полной реализацией всех информационных ресурсов и функций системы НСА Архива РАН является электронная система (раздел «Учет и каталог»). Для реализации возможности изучения пользователями архивных описей архива через Информационную систему Архива РАН была поставлена задача создания базы данных «Электронные описи Архива РАН». В течение 2011–2015 гг. были оцифрованы 2685 описей фондов Архива РАН. Создание базы данных «Электронные описи Архива РАН» позволяет исследователям читального зала Архива РАН и пользователям сети Интернет просматривать и изучать описи в режиме реального времени. Одновременно расширилась источниковедческая база для поиска информации в разделе «Учет и каталог» информационной системы Архива РАН [7, с. 275].

 

В век использования информационных технологий Архив РАН создал электронный научно-справочный аппарат, который позволяет решать ряд задач: поиск ретроспективной информации в автоматизированном режиме по ключевым словам; просматривать архивные описи в режиме реального времени; создавать тематические базы данных; организовать единую информационно-поисковую систему академических архивов; подготовку архивных справочников о составе и содержании документов и других. База данных «Учет и каталог» внедрена в научно-отраслевом архиве Института археологии РАН, архиве Коми научного Центра Уральского отделения РАН, отделе рукописей и архиве А. М. Горького Института мировой литературы и искусства РАН, Дагестанском научном центре.

 

В сети Интернет с 2009 г. функционирует сайт Архива РАН (www.isaran.ru). Электронный научно-справочный аппарат к документальным комплексам Архива РАН размещен в подразделе сайта «Центральный фондовый каталог», в который включены следующие блоки: список фондов, реестр описей, каталог, электронные путеводители по личным фондам и фондам учреждений.

 

Очевиден путь дальнейшего развития автоматизированной системы НСА. Нет никаких технических или технологических препятствий к объединению информационных систем архивов учреждений и организаций РАН в единую информационную систему. Необходимо, конечно, при этом соблюдение единой методики построения и заполнения объединяемых систем, единых электронных форматов описаний архивных документов. Таким образом, после объединения мы получим систему электронного НСА Архивного фонда Российской академии наук как составной части Архивного фонда Российской Федерации.

 

В соответствии с этими тенденциями Архив РАН развивается как общеакадемический научный информационный центр, осуществляющий следующие задачи: обеспечение сохранности документов путем создания фонда пользования на электронных носителях; электронный централизованный государственный учет документальных комплексов Архива РАН; электронный учет документов, требующих реставрации; ведение электронного научно-справочного аппарата; создание системы электронного научно-справочного аппарата; обеспечение ретроспективной информацией исследователей различного уровня, учреждений и организаций РАН как путем подготовки различного типа электронных справочников по составу и содержанию фондов Архива РАН, так и путем создания, совершенствования и использования многофункциональной системы электронного научно-справочного аппарата; научно-исследовательская работа по истории РАН с использованием современных информационных технологий [8, с. 134].

 

В 2013–2015 гг. в Архиве РАН создавался электронный Центральный фондовый каталог (ЦФК) РАН – информационная система о составе фондов академических архивов. Проводился комплекс работ по переводу традиционного (на бумажной основе) ЦФК в электронный формат, приведению данных в актуальное состояние, подключению к каталогу новых участников из тех академических архивов, которые не имеют статуса научно-отраслевых архивов, но фактически хранят архивные собрания и коллекции. В дальнейшем представлена возможность конвертации ЦФК РАН в программный комплекс «Автоматизированный ЦФК» Федерального архивного агентства как составной части Архивного фонда Российской Федерации.

 

Таким образом, в Архиве РАН сложились три электронных научно-информационных блока, которые в 2015 г. размещены в глобальной сети Интернет на созданном Архивом РАН портале «Mnemosyne».

1) «Информационная система Архива РАН», состоящая из основных подразделов: база данных «Учет и каталог», «История учреждений РАН», «Персональный состав РАН».

2) «Информационная система Архивы РАН», содержащая Центральный фондовый каталог РАН и информацию о системе научных архивов, библиотек и музеев Российской академии наук и Федерального агентства научных организаций.

3) «Виртуальный музей истории РАН», в котором демонстрируются основные научные открытия, изобретения и достижения выдающихся ученых, научных коллективов, учреждений и руководящих органов Академии наук, их действительная роль в истории страны и мирового сообщества в прошлом, преимущества академической формы организации научных исследований в формировании научного, технического, экономического и социокультурного потенциала России, которые должны способствовать созданию научно-обоснованного и целостного образа истории Российской академии наук.

 

Впервые предпринята попытка объединить информационные ресурсы академических институтов памяти, позволяющие осуществлять информационное обеспечение исторических исследований.

 

Таким образом, в Архиве Российской академии наук создана электронная научно-информационная система, которая позволяет расширить возможности использования источниковедческой базы, извлечения информации из источников по истории науки, обеспечить исследователей различного уровня ретроспективной информацией для проведения фундаментальных исследований.

 

Список литературы

1. Архив Российской академии наук (АРАН). Ф. 2. Оп. 1. Д. 825.

2. Кулик В. А. Государственная научно-техническая политика СССР в 1980–1991 гг. Диссертация на соискание учёной степени кандидата исторических наук. – М.: МПГУ, 2010. – 198 с.

3. Дежина И. Г. Государственное регулирование науки в России. – М: ИМЭМО РАН, 2007. – 410 с.

4. Киселев М. Ю. Электронный научно-справочный аппарат к документам Архива Российской академии наук: этапы создания // Отечественные архивы. – 2008. – № 4. – С. 42–45.

5. Савина Г. А. Создание электронной базы данных «Коммунистическая Академия ЦИК СССР (1924–1936)» в Архиве Российской академии наук: новые исследовательские возможности // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. – 2001. – № 1. – С. 76–82.

6. Савина Г. А. Информационные технологии в Архиве РАН: итоги и перспективы // Вестник архивиста. – 2006. – № 6. – С. 255–261.

7. Киселев М. Ю. База данных «Электронные описи Архива РАН»: этапы создания и перспективы развития // Вестник архивиста. – 2013. – № 3. – С. 271– 276.

8. Киселев М. Ю. Научно-справочный аппарат Архива РАН: новые возможности в информационном обществе // Документ. Архив. История. Современность. Материалы V Международной научно-практической конференции. – Екатеринбург, 2014. – С. 132–135.

 

References

1. Archive of the RussianAcademy of Sciences (ARAN) [Arkhiv Rossiyskoy akademii nauk]. F. 2. Op. 1. D. 825.

2. Kulik V. A. State Scientific and Technical Policy of the USSR in 1980–1991 years [Gosudarstvennaya nauchno-tekhnicheskaya politika SSSR v 1980–1991 gg.]. Dissertatsiya na soiskanie uchenoy stepeni kandidata istoricheskikh nauk (Thesis for the Ph. D. Degree in History). Moscow, MPGU, 2010, 198 p.

3. Dezhina I. G. State Regulation of Science in Russia [Gosudarstvennoye regulirovaniye nauki v Rossii]. Moscow, IMEMO RAN, 2007, 410 p.

4. Kiselev M. Yu. Electronic Scientific Reference System to the Documents of the Archive of the RussianAcademy of Sciences: The Stages of Creation [Elektronnyy nauchno-spravochnyy apparat k dokumentam Arkhiva Rossiyskoy akademii nauk: etapy sozdaniya]. Otechestvennyye arkhivy (Domestic archives), 2008, № 4, pp. 42–45.

5. Savina G. A. Creation of an Electronic Database “The Communist Academy of the Central Executive Committee of the USSR (1924–1936)” in the Archives of the Russian Academy of Sciences: New Research Opportunities [Sozdaniye elektronnoy bazy dannykh “Kommunisticheskaya Akademiya TSIK SSSR (1924–1936)” v Arkhive Rossiyskoy akademii nauk: novyye issledovatelskiye vozmozhnosti]. Vestnik Rossiyskogo gumanitarnogo nauchnogo fonda (Bulletin of the Russian Humanitarian Scientific Foundation), 2001, № 1, pp.76–82.

6. Savina G. A. Information Technologies in the Archive of the RussianAcademy of Sciences: Results and Prospects [Informatsionnyye tekhnologii v Arkhive RAN: itogi i perspektivy]. Vestnik arkhivista (Herald of the Archivist), 2006, № 6, pp. 255–261.

7. Kiselev M. Yu. Database “Electronic Inventories of the Archive of the RussianAcademy of Sciences”: Stages of Creation and Development Prospects [Baza dannykh “Elektronnyye opisi Arkhiva RAN”: etapy sozdaniya i perspektivy razvitiya]. Vestnik arkhivista (Herald of the Archivist), 2013, № 3, pp. 271–276.

8. Kiselev M. Yu. The Scientific and Reference Archive of the RAS Archive: New Opportunities in the Information Society [Nauchno-spravochnyy apparat Arkhiva RAN: novyye vozmozhnosti v informatsionnom obshchestve]. Dokument. Arkhiv. Istoriya. Sovremennost. Materialy V Mezhdunarodnoy nauchno-prakticheskoy konferentsii (Document. Archive. History. Modernity. Materials of the V International Scientific and Practical Conference). Ekaterinburg, 2014, pp. 132–135.

 
Ссылка на статью:
Киселев М. Ю. Учение Карла Маркса о научно-техническом прогрессе, российская наука и архив РАН в эпоху формирования информационного общества // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 3. – С. 12–27. URL: http://fikio.ru/?p=3265.

 
© М. Ю. Киселев, 2018

УДК 008: 18

 

Яковлева Елена Людвиговна – частное образовательное учреждение высшего образования «Казанский инновационный университет имени В. Г. Тимирясова», кафедра философии, профессор, доктор философских наук, доцент, Казань, Россия.

E-mail: mifoigra@mail.ru

420110, Россия, Казань, ул. Московская, д. 42,

тел: +7 (843) 231-92-90.

Авторское резюме

Состояние вопроса: В медийной среде современного общества значительный сегмент составляют информационные блоки, посвященные гламурной тематике. Они, привлекая к себе внимание, манипулируют массовым сознанием и формируют особый стиль жизни. Данное обстоятельство заставляет искать причины популярности информации о гламуре, подвергая ее анализу.

Результаты: В массовом сознании гламур ассоциируется с красивым, роскошным, праздн(ичн)ым образом жизни. Именно данные характеристики присутствуют в информационных текстах о гламуре, распространяемых медиасредой. Центральное место в них занимают образы, рождающие желание подражать им. Каждый гламурный образ содержит в себе рекламу, стимулирующую потребности личности. Реклама сопровождается мифизированными нарративами, привлекающими внимание массовой аудитории своей чудесностью. В целом гламурный образ представляет собой намеренно созданную конструкцию – симулякр, демонстрирующий трансцендентальную красоту. Но массовое сознание не замечает ее симулятивности и мифизированности, воспринимая как реальный образец для подражания.

Область применения результатов: Предложенный подход к пониманию информации о гламуре расширяет знания о современном обществе и гламурном человеке, позволяя искать пути преодоления кризисных состояний и дальнейшего развития.

Выводы: Информация о гламуре, тиражируемая медиасредой, обладает собственным логосом и эстезисом. Ее логос, связанный с потерей гносеологического звена в коннотации, обладает упрощенным содержанием, акцентируя внимание на внешнем и симулятивном. Эстезис информации о гламуре связан с продуцированием трансцендентальной красоты, которую начинают копировать, тем самым облекая ее в плоть. Перенасыщенность социокультурного пространства гламурными образами приводит к тому, что мир начинает восприниматься только через их магическо-симулятивную призму.

 

Ключевые слова: гламур; медиасреда; информация; гносеологический разрыв; гламурный образ; красота; симулякр; реклама; миф; онтологический разрыв; аксиологический разрыв.

 

Information about Glamour: Its Aesthesis and Logos

 

Iakovleva Elena Ludvigovna – Kazan Innovative University named after V. G. Timiryasov, Department of Philosophy, professor, doctor of philosophy, Kazan, Russia.

E-mail: mifoigra@mail.ru.

42, Moskovskaya st., Kazan, 420110, Russia,

tel: +7 (843) 231-92-90.

Abstract

Background: In the media environment of modern society, a significant segment consists of information blocks dedicated to the glamorous topics. They draw attention to themselves, manipulate the mass consciousness and form a special lifestyle. This circumstance makes us to specify the reasons for the popularity of information regarding glamour, subjecting it to analysis.

Results: In the mass consciousness, glamour is associated with a luxurious, festive, idle lifestyle. It is these characteristics that are present in the information texts about glamour distributed by the media environment. The central place in them is occupied by images that give birth to the desire to imitate them. Each glamorous image contains an advertisement that stimulates the needs of the individual. Advertising is accompanied by mythical narratives that attract the attention of the mass audience with their wonderfulness. In general, the glamorous image is a deliberately created construction-simulacrum that demonstrates transcendental beauty. Nevertheless, the mass consciousness does not notice its simulativeness and mythization, perceiving it as a real role model.

Research implications: The proposed approach to understanding information about glamour expands the knowledge of modern society and glamorous person, making it possible to overcome crisis conditions and to search for their further development.

Conclusion: Information about glamour, replicated by the media environment, has its own logos and aesthesis. Its logos, associated with the loss of epistemological link in connotation, has a simplified content, focusing on the external and simulative. The aesthesis of information about glamour is associated with the production of transcendent beauty, which is replicated, thereby converting it into reality. The over-saturation of the sociocultural space with glamorous images leads to the fact that the world begins to be perceived only through their magical-simulative prism.

 

Keywords: glamour; media environment; information; epistemological gap; glamorous image; beauty; simulacrum; advertising; myth; ontological gap; axiological gap.

 

Одной из универсалий современности является гламур, довольно быстро и активно захвативший социальное пространство и массовое сознании, начиная с 90-х гг. ХХ века. Данному обстоятельству способствовал медиальный поворот информационного общества, кардинально изменивший потоки информации и расширивший сферу их обмена. Сегодня именно медиасреда оказывается главенствующей в селекции тематики, конструировании информации и манипуляции ею массовым сознанием. К числу ключевых блоков информации, лучше всего воспринимаемых в социальной сфере, можно отнести идеи и образы гламура. Благодаря медиасреде гламур оказывается вездесущим, проникая в различные сферы культуры и повседневные практики личности. Как правило, массовая аудитория некритично воспринимает информацию о гламуре и его эталонные образ(ц)ы, начиная внедрять их в свою жизнь. Перечисленные обстоятельства актуализируют проблему анализа информации о гламуре.

 

Начнем с того, что в массовом сознании не существует четкого понимания гламура. Благодаря информации, тиражируемой в медиасреде, его связывают с модой, различными видами развлекательного досуга и культурой потребления. Гламур олицетворяет праздник и демонстрацию счастливого времяпровождения, лишенного проблем и невзгод. Даже если последние появляются или они были в прошлом, то информация о них приобретает флер мифического, чудесного, очаровывая своим мрачным колоритом. Гламур сосредотачивает внимание массового сознания на приукрашивании внешнего вида, имидже, роскошном образе жизни. Неслучайно сам гламур трактуется как мир богатых, красивых и известных людей. При этом в массовом сознании закрепляется мысль о том, что войти в такой мир имеет возможность каждый. Для этого необходимо стать богатым, преобразить свою внешность согласно глянцевым образцам, вести праздный образ жизни и демонстрировать себя в медиасреде. Таковы трактовки гламура в массовом сознании, почерпнутые из информации в медиасреде и отличающиеся довольно поверхностным видением феномена.

 

Однако история формирования слова показывает, что его коннотации имели гносеологический характер. Корни слова гламур уходят в средневековье, где оно первоначально обозначало обучение и искусство правописания, а также тарабарщину или неразборчивую рукопись. Впоследствии под этим словом стали понимать колдовство и магию [см.: 6]. Именно его мистическая составляющая осталась и легла в основу современного значения, связанного с привлекательной и очаровывающей энергийностью красоты. В. Скотт, внедривший слово в английскую культуру, с его помощью характеризовал колдовскую кажимость людей/вещей. Но об этом еще в 1721 г. писал шотландский парикмахер и поэт Аллан Рамзай: «cast glamour o’er the eyes of the spectator»/«когда дьяволы, колдуны и фокусники обманывают зрение, они, как говорят, набрасывают пелену на глаза зрителя» [3, с. 12]. В приведенной цитате акцентируется внимание на магической силе, способной ввести в заблуждение и обмануть зрение посредством создания привлекательного внешнего вида. Данные коннотации включаются в слова glamour girl, glamour boy и glammy, появившиеся в 30-е годах XX века.

 

Современные переводы слова гламур сохраняют в себе эмоционально-фантазийную окрашенность, указывая на волшебство, шарм и привлекательность, создающиеся посредством приукрашивания, восхваления и рекламирования [см.: 4; 6]. Приведенный ряд значений свидетельствует об исчезновении из слова коннотаций, связанных с обучением и грамматикой. И если подобная потеря первоначально была случайной, то сегодня в медиасреде мы сталкиваемся с намеренным стиранием познавательно-образовательного аспекта, заключенного в корне слова. Как мы считаем, данное игнорирование делает смысловую содержательность слова легкой и доступной массовому сознанию, упрощая его трактовки. Гносеологический разрыв, связанный с потерей интеллектуального звена в слове гламур, определил его бытие в социальном. Именно акцент на магии красоты и богатства, праздного и роскошного образа жизни мы встречаем в современных медиа, тиражирующих информацию о гламуре. Данный тип информационных блоков находит эмоциональный отклик в массовом сознании, начинающем испытывать потребность в них.

 

Сама специфика гламурной информации заключается в конструировании и рекламировании глянцевых образов, интригующих воображение [см.: 5, с. 230]. Они должны соответствовать канонам гламура, то есть быть красивыми и молодыми, демонстрировать все роскошное и богатое, имеющее выражение в денежном эквиваленте. Необходимо обратить внимание на такое качество современной информации о гламуре как моделирование красоты. В гламурной медиасреде, где красота провозглашается ради красоты, образы представляют собой хорошо сконструированную форму, нередко не имеющую ничего общего с реальностью. Информация о гламуре в медиасреде буквально перенасыщена фигурами без плоти, позирующими в нереально красивых интерьерах. Моделирование красоты гламурных образов свидетельствует о ее трансцендентности. Искусственно создаваясь на основе реальной внешности человека или фантазии, красота демонстрирует собственную возможность. В ней обнаруживается сплетение естественного и искусственного, выдаваемое за реальное. Техничность трансцендентальной красоты, подвергшейся гламурной ретуши, абсолютно прозрачна. Гламурные образы, созданные посредством компьютерных программ и алгоритмов, демонстрируют идеальность (с точки зрения их творцов) и показывают, каким образом можно изменить внешние данные, чтобы соответствовать гламурным, довольно изменчивым стандартам. Вследствие этого личность, увидев образ или собственную приукрашенную внешность, желает реального преображения Я. Достижение искусственно созданного гламурного образа осуществляется личностью посредством многочисленных (физических, косметологических и хирургических) процедур. Благодаря им индивид буквально конструируется по заданным гламурным образцам.

 

Тиражирование в медиасреде гламурных образов приводит к парадоксальной ситуации. Ткань реальности рвется, уступая место трансцендентальности, обретающей плоть. Трансцендентальная красота воспринимается массовым сознанием в качестве образца для подражания, что становится поворотным моментом ее бытия. Красота обретает жизнь, а ее форма без плоти находит воплощение во внешности реальных людей. Сегодня именно тиражируемые образы, пленяя своей трансцендентностью, заставляют массовое сознание воображать посредством их, думать о них и подстраиваться под них, конструируя себя, собственное лицо и тело, а также имидж. Пускаемый в тираж гламурный образ оказывается мощной силой воздействия, буквально заставляя человека быть его копией. Плавность перехода из мира фантазии в мир глянца и затем в реальную жизнь гламурных образов приводит к тому, что благодаря визуальной информации в массовое сознание внедряется идея необходимости быть гламурным.

 

Трансцендентальная красота гламура олицетворяет собой движение из Ничто в Нечто, благодаря чему осуществляется чудесная встреча с тем, кого давно ждала современная личность, уставшая от перманентных кризисов социального. Следуя терминологии М. Хайдеггера, трансцендентную красоту, первоначально представляющую собой проекцию Я в будущем, можно определить как экзистенциальное бытие-впереди-самого-себя. В итоге конструирование гламурной красоты, являющее собой смерть (естественной) Красоты, оказывается не финальной точкой, а импульсом к дальнейшему ее моделированию, тиражированию и воплощению в жизнь. В сконструированной красоте и ее трансцендентальности обнаруживается исток магии и чародейства преобразований личности, что поддерживает соответствующую им коннотацию слова гламур.

 

Сама трансцендентальная красота есть не что иное, как симулякр, воздействующий на чувства и эмоции людей. Современный симулякр красоты характеризуется правдоподобностью, создавая впечатление более привлекательного. Симулякры образов красоты, лежащие в основе информации о гламуре, поддерживают иллюзию бытийности, выполняя роль (индивидуальных/экономических) инвестиций в Я. Симулякры гламура, заполняя собой медиасреду, привели к «агонии реального и рационального», в результате чего «история отошла от дел, оставив после себя индифферентную туманность, пронизанную потоками, но лишенную своих референций» [1, с. 63]. Сегодня к числу ключевых доминант в медиасреде можно отнести информацию, насыщенную «манипулятивной, алеаторной практикой лабиринта знаков, которые более не имеют смысла» [1, с. 91]. Как справедливо замечает Ж. Бодрийяр, «отныне карта предшествует территории – прецессия симулякров, именно она порождает территорию» [1, с. 6]. Обратим внимание на интерпретацию философом термина прецессия: это – «предшествование подобий-объектов, симулирующих, передающих, изображающих или представляющих реальность» [1, с. 215]. В данной трактовке обнаруживается не только искусственный характер симулякров, но и такое их удивительное качество, связанное не с копированием или подражанием природе, а с предвосхищением реальности. Симулякры трасцендентальны. Как заключил Ж. Бодрийяр, симуляции есть «порождение моделей реального без оригинала и реальности: гиперреального» [1, с. 5]. Более того, предвосхитив действительность, симулякры «стараются совместить реальное – все реальное – со своими моделями симуляции», в результате чего стирается различие между ними: реальность заменяется знаками реального [1, с. 6–7]. Рождается вселенная симулякров, которые «уже никогда не обмениваются на реальное, а обмениваются на самое себя в непрерывном круговороте без референта и предела» [1, с. 12]. Как видно из бодрийяровских трактовок симулякров, технологичности их создания и внедрения в массовое сознание, они совпадают с современной красотой, являющейся трансцендентной и симулятивной по своей природе. Конструирование симулякров красоты и их тиражирование в медиасреде с последующим копированием реальными людьми позволяет говорить об их вирулентности. Схема рождения гламурных симулякров, визуализируемых в медиасреде, выглядит следующим образом: отражение реальности – маскировка и искажение реальности – маскировка отсутствия реальности – отсутствие связи с реальностью в виде симулякра в чистом виде [1, с. 12]. При этом каждый этап в развитии симулякра содержит в себе элемент деградации реального, что приводит к постепенному его исчезновению. Симулятивный гламурный образ развивается в направлении от доброкачественного проявления к вредоносному и злокачественному, демонстрирующему отсутствие действительного. Возможно, именно исчезающая за симулятивностью реальность придает образу магию и чародейство, что созвучно гламуру.

 

Вирулентность симулятивных образов красоты, проявляемая в их реальном воплощении, свидетельствует о наличии манипулятивных элементов в информации о гламуре. Процесс манипулирования информацией о гламуре подчиняется логике симулякров, где отсутствуют фактическая реальность и рациональность, а циркулируют модели, предшествующие действительности, экзистенциальное бытие-впереди-самого-себя. Как замечает Ж. Бодрийяр, современная «манипуляция является шаткой каузальностью, в которой положительная и отрицательная позиции порождают и перекрывают друг друга каузальностью, в которой больше нет ни актива, ни пассива» [1, с. 26]. Исчезнувшая в современности линейная последовательность и диалектическая полярность в результате повреждения симуляцией реальности приводит к тому, что «исчезает всякая детерминированность», а «каждое действие здесь отменяется с окончанием цикла, рассеиваясь во всех направлениях и становясь выгодным для всех» [1, с. 26]. Сегодня наблюдается произвольность в бытии симулякров и их трансцендентальной красоты: они постоянно конструируются и исчезают, нередко не закрепляясь в социокультурном пространстве. В веренице симулятивных образов не существует последовательности и иерархий. Как правило, они создаются импульсивно, под воздействием эмоций, впечатлений, фантазии. При этом образ должен соответствовать современным параметрам модной индустрии: высокий рост, худощавая конституция тела, симметричное лицо, большие глаза, высокие скулы, аккуратный нос, полные губы. Созданная на основе данной абстрактной схемы симулятивная красота, наглядно выражаемая в образах и тиражируемая в медиасреде, становится стимулом для множества воплощений-интерпретаций, при этом каждая из них, несмотря на искажения, оказывается верной. Ввиду того, что мода и ее образы, служащие поддержкой гламуру, обновляются каждый сезон, изменяется и гламурный человек, четко следуя тенденциям времени. Он живет в состоянии переходности-к-неизвестному, что оказывается интригой жизни и поддерживает интерес к новинкам гламура. Гламурная личность всегда преображается, что делает ее модной и привлекает внимание к ней. Но постоянная изменчивость может привести к ее метафизическим деформациям, уничтожая самость, свое «самое само» (А. Ф. Лосев).

 

Гламурный образ не скрывает себя, демонстративно и нагло обнажая даже интимное. Тиражирование образа в медиасреде поддерживает особый тип современного потребления, свойственный гламуру, – потребления напоказ [2]. Любое действие и (даже малозначительное) событие гламурной персоны фиксируется, тиражируясь в медиасреде и собирая множество взглядов. Технология потребления напоказ восхваляет не только саму личность, поддерживая ее рейтинги популярности, но и раскручивает бренды, их атрибуты и вещи. Таким образом, можно утверждать, что любая информация о гламуре содержит в себе рекламу (персоны/события/бренда/вещи и пр.). Сегодня рекламные тексты гламура обладают колоссальной властью: они, информируя о товарах и брендах (прозрачно и навязчиво), внушают мысль о необходимости их приобретения. Именно гламурная реклама оказывается мощным средством формирования внутреннего мира личности, ее потребностей и желаний. Вуалируемая экономическая подоплека гламура, гарантирующая создателям и моделям прибыль, приводит к опустошению кошельков его адептов. Необходимо заметить, реклама, вплетаемая в информацию о гламуре, создает иллюзию «приятного» диктата, в основе которого лежит принцип удовольствия. Приятность диктата связана с тем, что гламур создает видимость доступного и красивого.

 

Еще одной специфичной чертой информации о гламуре является ее мифическая составляющая, сохранившаяся в коннотации самого слова. Людям изначально присуща тяга ко всему магическому и чудесному, получающая яркое выражение в мифе. Популярности гламурного образа способствуют многочисленные мифические истории, продуцируемые как самой личностью, так и ее имиджмейкерами. Гламурный миф одновременно приукрашивает бытие, замещает его, стирая реальность, и даже оказывается попыткой побега от него в небытийное. Современные мифизации личности содержат в себе элементы чудесного преображения, преподносимые ярко и эмоционально, что привлекает к ним внимание массового сознания. Гламурные мифы восхищают своей магичностью, завораживая воображение. Создаваемый миф о гламурном счастье и превосходстве личности нередко играет роль современного утешения о несбыточном, непостижимом, потаенном, ускользающем, духовном. Другое дело, что вера в миф приводит к искаженной интерпретации бытия, напоминая о гносеологическом разрыве, заложенном в слове «гламур». Но массовое сознание не замечает этого разрыва, а гламурный миф приводит к еще одной трещине – онтологической, между действительностью и мифическим. Реальность с ее проблемами, конфликтами, кризисами значительно проигрывает перед фантазийно-праздничным миром гламура. Неслучайно массовое сознание предпочитает сосредотачивать свое внимание на информации о гламуре, воспринимая ее в качестве достоверной реальности. В результате происходит постепенное замещение реальности мифически-фантазийным. Тем не менее, данный разрыв не замечается массовым сознанием, переводящим модус своей жизни в иллюзорное.

 

Именно миф помогает создавать и поддерживать магию информации о гламуре, а также дарит возможность приобщения к его миру каждого. Этому способствует еще одна черта гламурной информации: она эксплуатирует эгоизм личности, формируя гипертрофированный модус нарциссизма. В его основе лежат метафизические установки «Я – Бог/Богиня!», «Я себя люблю/обожаю», «Мне позволено все». Данные девизы поддерживают потребительское отношение к жизни, интерес к шопингу и досугу, демонстративные выходки Я в социокультурном пространстве, создавая иллюзию неповторимости и уникальности личности.

 

В мифической информации о гламуре акценты смещаются в сторону таких ценностей, как красота, молодость, новизна, мода, стиль, телесность, потребление, социальный статус, богатство. Идея духовного становления личности уступает место ее эстетическому пози(циони)рованию в медиасреде. Интеллектуальные, нравственные, профессиональные ценности оказываются неактуальными. Более того, ими пренебрегают, что свидетельствует об очередном незаметном аксиологическом разрыве. Постоянно тиражируемые в медиасреде ценности гламура, нередко вульгарные и банальные, выступают в качестве нормы и образ(ц)а для подражания, принимаясь массовым сознанием в качестве руководства к действию.

 

Более того, ценности в информации о гламуре оказываются пластичными и изменчивыми, создавая иллюзию демократичности и доступности гламурного формата жизни. Например, среди последних рекламных трендов гламура, воплощаемых образами, выделим следующие. Долгое время в пространстве гламура табуированию подвергались пожилые, инвалиды и люди с лишним весом. Сегодня перечисленная категория людей попадает в оптику гламура: пожилые, инвалиды и люди с лишним весом выходят на подиум, становятся лицом того или иного бренда, рекламируют товары, снимаются в шоу и пр. Подчеркнем: прежде чем старость, лишний вес и инвалидность начинают тиражироваться, они проходят цифровую обработку, благодаря чему приобретают приукрашенные черты. Реальный человек и его гламурный образ являют собой вуалированный онтологический разрыв, не замечаемый массовым сознанием.

 

В заключении выделим следующие ключевые моменты проведенного анализа. В современном социокультурном пространстве мы обнаруживаем в медиасреде огромное количество информационных блоков, посвященных гламурной тематике. Именно они оказываются проводниками идей и образов гламура, моментально воспринимаемых массовым сознанием. Сегодня информация о гламуре оказывается довольно мощным средством, помогающим ориентироваться в социальном и конструировать современную личность. В результате быстрого распространения посредством медиасреды информации гламур оказывается мощным орудием манипуляции, привнося в жизнь людей положительные и отрицательные черты. Перечисленное возводит гламур в разряд дискурсивных практик личности, а если рассматривать шире – социального.

 

Информация о гламуре обладает собственным логосом и эстезисом, наделенными специфическими чертами. Логос информации, обусловленный гносеологическим разрывом в трактовке слова гламур, в котором потерялась коннотация об образовании и знаниях, приводит к упрощенному его пониманию. Гламур начинает трактоваться как нечто магически-привлекательное, красивое, роскошное, праздное и без(д)умное, связанное с демонстрацией Я. Понимание информации о гламуре обладает собственной логикой, связанной с распространением симулякров красоты. В этой логике отсутствующие рациональные, последовательные, устойчиво-иерархичные звенья заменяются эмоциональными, калейдоскопичными, кратковременно-хаотичными. В итоге в логосе информации о гламуре акценты смещаются в сторону фантазийного, о чем свидетельствует конструирование (трансцендентальной) красоты и ее доминирование в тиражируемых в медиасреде образах.

 

Эстезис информации о гламуре включает в себя тотальное приукрашивание бытия, распространяющееся и на повседневные практики личности. Данная эстетизация осуществляется посредством привнесения красоты и ее элементов в пространства жизни и собственную внешность. При этом обновления носят перманентный характер, заставляя постоянно переконструироваться, чтобы соответствовать гламурным стандартам. Эстетические метаморфозы связаны не только с модными тенденциями, но и заряженностью информации о гламуре, обращенной к каждому, чувственно-эмоциональными импульсами. Эстетическая аура завораживает массовое сознание, увлекая людей в свой, большей частью фантазийный, мир. В информации о гламуре люди, события и вещи приобретают магический флер благодаря внешнему приукрашиванию и мифическим нарративам, прозрачно рекламируя их. Можно утверждать, что эстезис информации о гламуре, утратившей гносеологический аспект, представляет собой своеобразную тарабарщину о красоте, обладающую магическим флером.

 

Ключевой фигурой эстезиса информации о гламуре оказывается образ, наделенный рядом черт. Он воплощает новый тип эстетизма, в котором внимание сфокусировано на зеркально-глянцевых поверхностях. Корни эстезиса гламурного образа технологичны и симулятивны. Дело в том, что первоначально гламурный образ является плодом фантазии, но, получая цифровую обработку и тиражируясь в медиасреде, образ приобретает бытийность, начиная копироваться конкретными людьми.

 

Современные люди оказываются пленниками гламурного рая, черпая в медиасреде информацию о стиле жизни, текущих модных тенденциях и рекомендациях по созданию собственного образа. В этом обнаруживается инфантилизм личности, манипулируемой информацией о гламуре и живущей по задаваемым стандартам. Гламур диктует безоговорочное подчинение своим стандартам, акцентируя внимание на внешних поверхностностях, исключающих внутреннюю глубину. Массовое сознание зеркально отражает гламурные образы, нередко деформируя их при интерпретации. Дело в том, что процесс интерпретации связан с культурным горизонтом личности и ее жизненным опытом. Ввиду гносеологического, онтологического и аксиологического разрывов, присутствующих в гламурном социальном, данные деформации неизбежны. Благодаря гламуру личность приобретает эстетично-привлекательные черты (внешнее преображение), но при этом начинает духовно деградировать (внутренняя трансформация). Акценты на симулятивной красоте приводят к игнорированию интеллектуальной составляющей. Пространства бытия социального приобретают черты гламурной полированности и зеркальности, но в них люди начинают теряться, постоянно путая реальное и фантазийное, смутно ощущая отсутствие Нечто в виде рационального, интеллектуального, нравственного, духовного. Более того, копирование симулятивного образа с привнесением трансцендентальной красоты в реальную жизнь оказывается не всегда эстетичным и созвучным личности, что нередко приводит как ее саму, так и окружающих людей к (интуитивному) пониманию индивида-не-в-себе или одержимости-Другим-телом.

 

Список литературы

1. Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляции. – М.: Постум, 2016. – 240 с.

2. Веблен Т. Теория праздного класса. – М.: Прогресс, 1984. – 367 с.

3. Гандл С. Гламур. – М.: НЛО, 2011. – 337 с.

4. Михайлова Е. В. О слове гламур и его производных // Русский язык в школе. – 2005. – № 4. – С. 83–84.

5. Рудова Л. История гламура // Теория моды. Тело. Одежда. Культура. – 2009. – № 11. – С. 230–236.

6. Руссо М. От «грамматики» до «гламура» // Форум портала «Миф» – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://mith.ru/cgi-bin/yabb2/YaBB.pl?board=human;action=display;num=1139235260 (дата обращения 03.09.2018).

7. Яковлева Е. Л. Осмысление слова гламур и его рецепций в массовом сознании // Философия и культура. – 2017. – № 9 (117). – С. 67–75.

 

References

1. Baudrillard J. Simulacra and Simulation [Simulyakry i simulyacii]. Moscow, Postum, 2016, 240 p.

2. Veblen T. The Theory of the Idle Class [Teoriya prazdnogo klassa]. Moscow, Progress, 1984, 367 p.

3. Gundle S. Glamour [Glamur]. Moscow, NLO, 2011, 337 р.

4. Mikhaylova E. V. On the Word Glamor and Its Derivatives [O slove glamur i ego proizvodnykh]. Russkiy yazyk v shkole (Russian Language at School), 2005, № 4, рр. 83–84.

5. Rudova L. The History of Glamour [Istoriya glamura]. Teoriya mody. Telo. Odezhda. Kultura (Theory of Fashion. Body. Clothing. Culture), 2009, № 11, рр. 230–236.

6. Rousseau M. From “Grammar” to “Glamor” [Ot “grammatiki” do “glamura”]. Available at: http://mith.ru/cgi-bin/yabb2/YaBB.pl?board=human;action=display;num=1139235260 (accessed 03 September 2018).

7. Yakovleva E. L. Comprehension of the Word “Glamor” and Its Receptions in the Mass Consciousness [Osmyslenie slova glamur i ego recepciy v massovom soznanii]. Filosofiya i kultura (Philosophy and Culture), 2017, № 9 (117), рр. 67–75.

 
Ссылка на статью:
Яковлева Е. Л. Эстезис и логос информации о гламуре // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 3. – С. 64–74. URL: http://fikio.ru/?p=3260.

 
© Е. Л. Яковлева, 2018

УДК 004.946

 

Маслиева Ольга Васильевна – федеральное государственное бюджетное учреждение науки Институт лингвистических исследований Российской академии наук, кафедра подготовки аспирантов Центра образовательных программ, кандидат философских наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: info@iling.spb.ru

199053 Россия, Санкт-Петербург, Тучков пер., д. 9,

тел.: +7(812)328-16-12.

Назиров Анатолий Эзелевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный морской технический университет», Межвузовский центр по образованию в области истории и философии науки и техники, доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: Tola 50tola-50@mail.ru

190121 Россия, Санкт-Петербург, ул. Лоцманская, 3,

тел.: (812)757-17-00.

Авторское резюме

Состояние вопроса: В искусственно созданной человеком реальности в эпоху информатизации формируется интеллектуальная информационная среда, природа которой остается не до конца ясной.

Результаты: Виртуальная реальность является результатом развития человеко-машинного континуума. Она представляет собой своеобразный, являющийся плодом взаимодействия человека и высокоразвитой электронной техники мир, в котором стирается грань между физической и психической реальностью. В ней исчезают границы между искусственным и естественным, возможным и действительным, воображаемым и реальным. Это такой информационный континуум, в котором не только техника наделяется функциями сознания, но и человеческое сознание пронизывается особенностями электронной техники и экранного видеоряда. Виртуальный мир существует до тех пор и постольку, пока и поскольку он порождается константной реальностью. В настоящее время термин «виртуальная реальность» приобрел наибольшую популярность по отношению к компьютерному моделированию человеком возможности взаимодействовать с трехмерной визуальной (и другой сенсорной) средой.

Выводы: В самом общем виде виртуальную реальность можно понимать как такое единство сознания человека и существующего вне его мира, в котором снимается противоположность субъекта и объекта. В виртуальной реальности снятие противоположности субъектно-объектного отношения достигается за счет мысленной вынесенности образов сознания вовне средствами современной компьютерной техники.

 

Ключевые слова: реальность; возможность; виртуальная реальность; константная реальность; человеко-машинный континуум; виртуальное образование

 

The Phenomenon of Virtual Reality

 

Maslieva Olga Vasilievna – Linguistic Research Institute of the Russian Academy of Sciences, Department of Postgraduate Education of the Center for Educational Programs, Ph. D., Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: info@iling.spb.ru

9, Tuchkov per., Saint Petersburg, 199053, Russia,

tel .: +7 (812) 328-16-12.

Nazirov Anatoly Ezelevich – State Marine Technical University, the Interuniversity Center for Education in History and Philosophy of Science and Technology, Doctor of Philosophy, Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: Tola 50tola-50@mail.ru

3, ul. Lotsmanskaya, Saint Petersburg, 190121, Russia,

tel.: (812) 757-17-00.

Abstract

Background: In the artificially created reality of the information age, an informational environment is being formed, the nature of which remains unclear.

Results: Virtual reality is the result of the human-machine continuum development. It is a world, which is the result of human interaction and highly developed electronic engineering, where the dividing line between physical and psychic reality is blurred. The boundaries between artificial and natural, possible and real, imaginary and real disappear. This is an information continuum in which not only technology performs some functions of consciousness but also human consciousness acquires a few peculiarities of electronic technology and video sequence. The virtual world exists as long as constant reality generates it. At the present time, the term “virtual reality” has gained the greatest popularity with respect to human computer modeling of the ability to interact with a three-dimensional visual (and other sensory) environment.

Conclusion: In the most general form, virtual reality can be understood as such a unity of human consciousness and the existing outer world, in which the opposition of the subject and object is dialectically negated. In virtual reality, the dialectical negation of the opposition of the subject-object relationship is achieved due to the mental transfer of consciousness images to the environment by means of modern computer technology.

 

Keywords: reality; opportunity; virtual reality; constant reality; human-machine continuum; virtual education.

 

Интенсивная информатизация различных сторон жизни общества расширяет представление об искусственно созданной человеком сфере реальности включением в нее новой, основанной на информатизации и компьютеризации техногенной сферы – «интеллектуальной информационной среды». Неоднозначность влияния искусственных средств обеспечения мыслительных процессов, выступающих основой интеллектуальной информационной среды, на мышление человека была отмечена еще Дж. фон Нейманом, теоретически доказавшим, что количественное наращивание мощности и быстродействия компьютера рано или поздно приведет к непредсказуемым качественным результатам.

 

Оценка воздействия процесса компьютеризации на человеческую природу колеблется от постулирования положения об отчужденном «кибернетическом человеке» (Э. Фромм) до футурологического прогноза возникновения нового биологического вида человека – «гомо интеллигенс» (И. Масуда). Некоторые современные исследователи выдвигают положение о появлении нового типа личности, связанного с условиями, необходимыми для того, чтобы приспособиться к радикальным переменам в обществе на современном этапе развития информационных технологий, которые ведут не только к ускорению потока информации, но и к изменению ее глубинной структуры на основе демассификации средств информации. В этих условиях человек вместо восприятия готовой модели реальности, предлагаемой средствами массовой информации, вынужден сам ее конструировать.

 

Разработка современных алгоритмических языков, языков обработки знаний, программных средств диалога человека с компьютером и т. п. развивает такие особенности человеческого мышления, как системный анализ, интерпретацию языка как системы знаков с позиций семиотики и лингвистического структурализма. Различные формы программного обеспечения предполагают также использование элементов содержательной логики и когнитивной лингвистики [см.: 7, с. 117].

 

Широкая экспансия электронных видео-визуальных средств во все сферы жизни человека, начавшаяся в 80-е годы XX века, открыла собой «эпоху информационного индивида» (Е. К. Шаповалов), появившегося на рубеже XX–XXI веков, первым фактором которой стала «виртуальная реальность», связанная с развитием человеко-машинного континуума. Она представляет собой своеобразный, являющийся результатом взаимодействия человека и высокоразвитой электронной техники мир, в котором стирается грань между физической и психической реальностью. В ней исчезают границы между искусственным и естественным, возможным и действительным, воображаемым и реальным.

 

Виртуальная реальность не только вписывается в постмодернистское мироощущение с его установкой на принципиальное равноправие вербальной и визуальной, книжной и экранной, элитарной и массовой культур, но и сама выступает одним из источников его формирования. Постмодернистская культура, утверждающая многослойность структур произведений искусства, впервые манифестировала себя в архитектуре введением термина «постмодернизм» в 1977 году. Однако задолго до этого постмодернистское мироощущение с его равноправием всех эстетик было воплощено в кинематографе, особенно – в массовом, возникшим на основе телевидения и в конце 70-х годов ХХ века приспособившимся к запросам детско-подростковой аудитории с ее стремлением к смешению воображаемого и реального миров, технически воплощенному в произвольном монтаже самых различных рядов [см.: 4]. Таким образом, формирование и развитие постмодернистской культуры оказывается тесно связанным с развитием экранно-электронных информационных средств, моделирующих различные уровни сознания и создающих такой информационный континуум, в котором не только техника наделяется функциями сознания, но и человеческое сознание пронизывается особенностями электронной техники и экранного видеоряда.

 

Возникшая в период информационной революции новая искусственная среда обитания человека создает не только внешние, но и внутренние условия его существования, оказывая амбивалентное влияние на процессы межличностного общения и адаптации к природной среде. Экспансия экранной культуры, порождающая последовательно сменяющие друг друга доминирующие культурные пространства – от телевидения до персонального компьютера [см.: 11, с. 4; 14] – ведет к тому, что восприятие мира человеком опосредуется экранной реальностью как своеобразным виртуальным миром, задающим ориентации сознания и межличностных отношений.

 

В современной культуре визуальная реальность, опосредующая отношения человека с миром, представлена совокупностью технических средств, включающих в себя кино, телевидение, видео- и видеокомпьютерные системы. Восприятие явления культуры как данного, а не возникшего в процессе развития, может формировать взгляд на виртуальный мир как на реальный, при котором возможное смешивается с действительным. Такое понимание мира влечет за собой определенные трудности социальной и психологической адаптации человека к окружающей среде в условиях информационного общества.

 

Термин «виртуальный» происходит от латинского «virtualis», означающего «возможный; такой, который может или должен появиться при определенных условиях» [12]. Значение среднелатинского «Virtualis» – «способное к действию, но реально еще не действующее» в определенной степени раскрывает категориальную природу понятия «виртуальность» как «синтез категорий возможности и действительности, выражающий процесс их взаимной трансформации», что позволяет определить его также «при помощи категории “становление”» [6, с. 171–172]. Понятие виртуального не совпадает с понятием возможного, хотя «виртуальное» включает в себя элементы потенциального. «Потенциальные и виртуальные объекты различаются своим статусом существования» [1, с. 4].

 

Слово «виртуальный» встречается уже в средневековой схоластике у Фомы Аквинского, который при помощи понятия виртуального решил проблему онтологического сосуществования реальностей, находящихся на различных иерархических уровнях, и проблему порождения более низких уровней реальности более высокими [см.: 13, с. 850–851]. В сходном значении этот термин использует в эпоху Возрождения Николай Кузанский, апеллируя к «абсолютной и всепревосходящей силе» как причине различных процессов более низких уровней реальности [9, с. 46–47].

 

К концу XX века понятие виртуальной реальности вошло составной частью в категориальный аппарат различных научных дисциплин, в каждой из которых оно имеет свою специфику. Так, например, в физике широко используется понятие «виртуальные частицы», статус которых возможно выразить посредством категории «виртуальная реальность».

 

В психологии «виртуальная реальность» понимается как психологический феномен, связанный с формированием в сознании человека определенных пространственно-временных образов, возникающих при его взаимодействии с электронной техникой. Основными характерными свойствами виртуального мира в психологии выступают: порожденность «константной реальностью», актуальность, автономность, интерактивность. Последнее свойство указывает на взаимодействие между порождающей («константной») и порожденной («виртуальной») реальностью. Виртуальный мир существует до тех пор и постольку, пока и поскольку он порождается константной реальностью. «Виртуальные объекты существуют только актуально, только “здесь и теперь” пока в порождающей реальности происходят процессы порождения виртуальных объектов, с окончанием процесса порождения соответствующие виртуальные объекты исчезают» [10, с. 157].

 

Техническое толкование виртуальной реальности представляет ее как некий условный мир, образованный множеством представлений данных и процессов в технических, главным образом – компьютерных системах типа компьютерной графики или виртуальной памяти ЭВМ. В настоящее время термин «виртуальная реальность» приобрел наибольшую популярность по отношению к компьютерному моделированию человеком возможности взаимодействовать с трехмерной визуальной (и другой сенсорной) средой.

 

Единство психологических и технических аспектов виртуальной реальности хорошо выражено в определении B. C. Бабенко: «Виртуальная реальность – это некий искусственный мир, в который погружается и с которой взаимодействует человек, причем создается этот мир технической (преимущественно электронной) системой, способной формировать соответственные совокупности стимулов в сенсорном поле человека и воспринимать его ответные реакции в моторном поле» [2, с. 25]. Из этого достаточно универсального определения виртуальной реальности выводятся ее фундаментальные особенности:

«1) ВР – это психологический феномен, связанный с сознательной деятельностью человека;

2) создается этот феномен путем подведения к сенсорному полю человека некоторой совокупности стимулов и съемок с его моторного поля ответных реакций;

3) имеет место глубокое погружение человека в искусственно создаваемый в сознании мир;

4) имеет место возможность взаимодействия человека с объектами этого искусственного мира;

5) существует техническая система, которая формирует совокупность стимулов, необходимых для образования восприятий и способна соответствующим образом реагировать на ответные реакции человека» [3, с. 25].

 

Например, в педагогике А. В. Хуторским предложена схема «виртуального образования», задачей которого выступает развитие творческих способностей учащихся. Автор определяет виртуальное образование как процесс и результат взаимодействия субъектов и объектов образования, сопровождающийся созданием ими виртуальной образовательной среды («пространства»), существование которой невозможно вне коммуникации учителей, учеников и образовательных объектов. Ключевыми признаками виртуального процесса являются:

1) его предварительная неопределенность для субъектов взаимодействия;

2) уникальность для каждого своей роли во взаимодействии;

3) его существование только на протяжении самого взаимодействия.

 

У участников этого процесса возникает особое «виртуальное состояние», способствующее изменению и приращению их внутренних качеств, характеризующих процесс образования. Подобное состояние, совершающее прорыв сквозь субъектно-объектную ограниченность мышления, оказывается сходным с творческим процессом, в котором человек порождает новое знание не вследствие поглощенности собой, а в результате «выхода из себя» (Н. А. Бердяев).

 

Виртуальное образование, в отличие от традиционного образования, понимаемого как усвоение материала, который дается ученику и устанавливается «достаточно объектно», предлагается выстраивать на основе тесного взаимодействия личностей учителя и ученика на основе диалога. Это взаимодействие может быть как непосредственным, так и опосредованным дистанционными технологиями (Интернет), позволяющими расширить возможности очного образования, увеличивая число участников образовательного процесса (учеников и педагогов), а также информационных массивов.

 

В современной культуре становящегося информационного общества быстро формирующийся совокупный опыт молодежи существенно отличается от опыта старших поколений. Преодоление разрыва субкультур молодого и старшего поколений возможно на пути взаимодействия этих культур. В процессе образования, основанного на диалоговых формах обучения, это выражается в сочетании традиционных и инновационных форм: от живого непосредственного общения преподавателя с учащимися до экспертных обучающих систем [см.: 5, с. 24–29] как определенного вида виртуальной реальности в образовании.

 

В самом общем виде виртуальную реальность можно понимать как такое единство сознания человека и существующего вне его мира, в котором снимается противоположность субъекта и объекта. В Новое и Новейшее время противоположность природы и духа, субъекта и объекта по-разному преодолевалась антропологическим материализмом Л. Фейербаха (отношение «Я и Ты»), марксистской философией («практика»), русским космизмом («человек и мир»), экзистенциализмом («экзистенция»). В виртуальной реальности снятие противоположности субъектно-объектного отношения достигается за счет мысленной вынесенности образов сознания вовне средствами современной компьютерной техники, что представляет собой новый способ анимизирования, отличающийся от мифологического антропоморфизма математическим концептуализированием [см.: 8, с. 75]. Такое понимание виртуальной реальности позволяет углубить и расширить представления о природе мышления и когнитивных способностях человека.

 

Список литературы

1. Акчурин И. А., Коняев С. Н. Концепция виртуальных миров и научное познание. – СПб.: РХГИ, 2000. – 320 с.

2. Бабенко В. С. Виртуальная реальность: проблема интерпретации // Виртуальная реальность как феномен науки, техники и культуры. – СПб.: СПбГАК, 1996. – С. 10–13.

3. Бобко И. М. Автоматизированные системы управления и их адаптация. – Новосибирск: Наука, 1978. – 112 с.

4. Кинематограф и культура (Материалы «круглого стола») // Вопросы философии. – 1990. – № 3. – С. 3–31.

5. Коуров В. Г., Маслиева О. В., Назиров А. Э. Интеллектуальные среды обучения на основе адаптивных структур. – СПб.: СПбГУСЭ, 2007. – 139 с.

6. Макаров М. Г. Сложность и вариативность категорий диалектики. – Л.: Наука, 1988. – 180 с.

7. Маслиева О. В. Виртуальная реальность как научно-технический и социокультурный феномен // Междисциплинарность в современной научной реальности: Сборник докладов и тезисов. – СПб.: СПбГЭТУ, 2004.

8. Назиров А. Э. Философия науки. – СПб.: СПбГУСЭ, 2009. – 227 с.

9. Николай Кузанский. О видении Бога // Сочинения. В 2 т. Т. 2. – М.: Мысль, 1980. – С. 33–94.

10. Носов Н. А. Виртуальная реальность // Вопросы философии. – 1999. – № 10. – С. 152–164.

11. Пигров К. С. Телевидение как этап в развитии виртуального пространства // Виртуальное пространство культуры. Выпуск 3. Материалы научной конференции 11–13 апреля 2000 г. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2000. – C. 31–36.

12. Словарь иностранных слов / ред. Комарова Л. Н. – М.: Русский язык, 1990. – 624 с.

13. Фома Аквинский. Сумма теологии // Антология мировой философии. Т. 1. Ч. 2. – М. Мысль, 1969. – С. 823–861.

14. McLuhan M. The Violence of the Media // Canada Forum. – 1976. – Vol. 56. – № 664. – pp. 9–12.

 

References

1. Akchurin I. A., Konyaev S. N. The Concept of Virtual Worlds and Scientific Knowledge [Kontseptsiya virtualnykh mirov i nauchnoe poznanie]. Saint Petersburg, RKhGI, 2000, 320 p.

2. Babenko V. S. Virtual Reality: The Problem of Interpretation [Virtualnaya realnost: problema interpretatsii]. Virtualnaya realnost kak fenomen nauki, tekhniki i kultury (Virtual Reality as Phenomenon of Science, Technique and Culture). Saint Petersburg, SPbGAK, 1996, pp. 10–13.

3. Bobko I. M. Automated Control Systems and Their Adaptation [Avtomatizirovannye sistemy upravleniya i ikh adaptatsiya]. Novosibirsk, Nauka, 1978, 112 p.

4. Cinema and Culture (“Round-Table” Materials) [Kinematograf i kultura (Materialy “kruglogo stola”)]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 1990, № 3, pp. 3–31.

5. Kourov V. G., Maslieva O. V., Nazirov A. E. Intellectual Learning Environment Based on Adaptive Structure [Intellektualnye sredy obucheniya na osnove adaptivnykh struktur]. Saint Petersburg, SPbGUSE, 2007, 139 p.

6. Makarov M. G. Complexity and Variability of Dialectical Categories [Slozhnost i variativnost kategoriy dialektiki]. Leningrad, Nauka, 1988, 180 p.

7. Maslieva O. V. Virtual Reality as Scientific, Technical, Social, and Cultural Phenomenon [Virtualnaya realnost kak nauchno-tekhnicheskiy i sotsiokulturnyy fenomen]. Mezhdistsiplinarnost v sovremennoy nauchnoy realnosti: Sbornik dokladov i tezisov (Interdisciplinary in Modern Scientific Reality: Collected Reports and Theses). Saint Petersburg, SPbGETU, 2004.

8. Nazirov A. E. Philosophy of Culture [Filosofiya nauki]. Saint Petersburg, SPbGUSE, 2009, 227 p.

9. Nicholas of Cusa. On the Vision of God [O videnii Boga]. Sochineniya. V 2 t. T. 2 (Works. In 2 vol. Vol. 2). Moscow, Mysl, 1980, pp. 33–94.

10. Nosov N. A. Virtual Reality [Virtualnaya realnost]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 1999, № 10, pp. 152–164.

11. Pigrov K. S. Television as a Stage in Virtual Space Development [Televidenie kak etap v razvitii virtualnogo prostranstva]. Virtualnoe prostranstvo kultury. Vypusk 3. Materialy nauchnoy konferentsii 11–13 aprelya 2000 g. (Virtual Space of Culture. Issue 3. Materials of Scientific Conference, 11–13 April 2000). Saint Petersburg, Sankt-Peterburgskoe filosofskoe obschestvo, 2000, pp. 31–36.

12. Komarova L. N. (Ed.) Dictionary of Foreign Words [Slovar inostrannykh slov]. Moscow, Russkiy yazyk, 1990, 624 p.

13. Thomas Aquinas. Summa Theologiae [Summa teologii]. Antologiya mirovoy filosofii. T. 1. Ch. 2 (Anthology of World Philosophy. Vol. 1. Part 2). Moscow, Mysl, 1969, pp. 823–861.

14. McLuhan M. The Violence of the Media. Canada Forum, 1976, Vol. 56, № 664, pp. 9–12.

 
Ссылка на статью:
Маслиева О. В., Назиров А. Э. Феномен виртуальной реальности // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 3. – С. 28–35. URL: http://fikio.ru/?p=3256.

 
© О. В. Маслиева, А. Э. Назиров, 2018

UDC 130

 

Hermes Varini – Ph. D. in Philosophy, Philosophy Researcher, Collaborator of Giuliano Di Bernardo, Professor of Philosophy of Science at University of Trento, Italy.

E-mail: ufficio.stampa@unitn.it

Ufficio Stampa via Calepina, 14 – 38122 Trento,

Tel. +39 0461 281131-1136.

Abstract

Unveiled from its latent status of myth, from the dawn of civilization until nowadays mass media culture as a necessary need of power in a world of intrinsic human powerlessness, an existential condition as antithetical to the latter in the very terms of power signifies the grandest possible of human perspectives to inhere within the state of affairs of a Real certainly vast enough to contain it respecting its unfathomable profundity in space and in time. By focusing accordingly on the significance of this term as a leading determination of the Real, and as a most comprehensive category and ontological criterion in respect to which all other possible meanings, both immanent in character and transcendent, are formed and defined, and on its own embodiment in a personified fashion (as until now indistinctly found in Polytheism and in the overhuman myths only), it reveals itself in its dialectically required status of actual ontological human power, and under this form opposes whatever limitation of the hitherto known and considered human. It consequently also redefines the notion of overhuman, which proves to be thus far incomplete ontologically as still bound to an existential context of ontic impotence (Nietzsche).

 

Keywords: Nietzsche; Real; pover; overhuman.

 

Within its unfathomable profundity in space and in time, the physical Real is vast enough to allow the rationale relative to the possibility of the existence, somewhere else, of another human context or situation well beyond the evidence of the substantial powerlessness of the one we properly see in man. Distinctly propounded as antithetical to the existential limitations of the hitherto known, and sustained, or rather confirmed by awareness to inhere in whatever reality (and thus by the human to do so) as an ontological primacy in giving meaning to the Real (according to the Ego Cogito of Descartes), and in reflecting itself in this same Real (according to the Copernican Revolution of Kant), this situation of the human knows no ontological restrictions. Its evidence, although theoretical, entails a radical change of perspective that in the end overthrows the essence of the human by affecting the notion of essence itself as still received, in its defining the entity, from a general viewpoint of ontic impotence and limitation. An altogether new and alternative meaning of overhuman in contrast to Nietzsche’s own limited interpretation and exclusiveness is then propounded. The hitherto known and considered human, a clear case of an existential condition of impotence, is looked upon as relative insofar as a dialectical function respecting the revealed evidence and necessity of an antithetical human context in actual ontological Power. And so is the concept of Übermensch as clearly thought out as not escaping the intrinsic limits of impotence of this situation. For it is suggested that the actual overcoming of the thus far known and considered human lies not in the superiority of an individual (in condition of impotence) with respect to others (in condition of impotence). It is instead to be found in the dialectical antithesis with respect to man and to his intrinsically limited existential status, as having reference precisely to power, a primary category and term at the very core of thought (as a very medium in defining the ontological significance of things and of the entity in general) and of the Real (as an overwhelming cosmological vastness focusing on the intrinsic force of this category precisely) and to its own necessary self-negation to be found in dialectical terms alone at a human level. As the superiority of the Übermensch remains non-ontological insofar as still restricted to the sole moral sphere, and under this form to human impotence in the first place, this may be further posited in Hegelian terms, by merely referring to the truth of an assertion sought in its own opposite. Accordingly, if there is actual human powerlessness, there being clear empirical evidence for this to be the case, there is also actual human power, the exceeding character of the latter being immediately deductible from within the limits of the former. Hereupon, in a standpoint involving a conclusive dimensional comprehensiveness, to this we may properly add “elsewhere, within the impenetrable vastness, in space and in time, of the physical Real”. Both cosmological and logical-deductive, by now referring to Heraclitus and to the immortal vigor of his own dialectical thinking, as well as to Aristotle and to his refined notion of potential infinite, the Power-Powerlessness polarity to inhere, in parallel, within the human and the world may be otherwise suggested and summed up thus: in a potentially infinite (physical) Real, and according to the dialectic of the unity of opposites (everything having thus its own opposite as resolved in an ensuing unity), a human Context or Condition of actual Powerlessness entails a human Context or Condition of actual Power.

 

The rationale touching the existence of a human reality in actual ontological Power, with all its radical consequences in the very terms of dialectical superiority, lies directly consistent with the immediate and natural assumption in respect to the vastness, certainly beyond either comprehension or simply imagination, of the physical Real as being potentially infinite, that is to say, as being alien to want of ontological integrity and to the eventual dispersion and self-negation of the entity to certainly occur in the actual infinite, the latter as still conceived in a peculiar Aristotelian standpoint precisely. Assuredly within the bounds of possibility of both the human and the physical universe, the ontological superiority of such a condition entails thus a view of the human extended far beyond the less than infinitesimal spatio-temporal state of affairs of man, so extended in fact as to reach the dialectical extremes of Power and Powerlessness in relation to Power in itself (extra-human) as the leading determination of the Real respecting its unfathomable cosmological vastness and dynamism, and as its own underlying ontological substratum most variably or differently distributed as a presence at a human level on account of this same vastness. With reference to the latter, the ontological human status is thus brought back to integrity and directness (dualistic) by means of the ontological significance of Power and of its necessary self-negation to prevail in any case by definition (for Power is looked upon as an ontologically unparalleled term, and so is seen its own antithesis as equally fundamental in setting an ensuing duality likewise unparalleled), these accounting for a primary dialectical opposition, and the most determining one respecting the actual existence (ontological) of a thing, namely of the entity itself, either in its non-limitations as Power or in its own limits as Powerlessness. That is, once we admit, in accordance with a millennial tradition still at the basis of thought, and indeed of mere reasoning, that dialectical terms account for the deepest truths at an ontological level, and once these are further amplified to the maximum allowable level insofar as embodied by Power and Powerlessness respectively and in both reaching, accordingly, a chief conceptual status to which anything is in the end referable, from the notion of deity to the one concerning the most insignificant or otherwise limited form of ontic context, not only they prove to be the most conclusive ones in regard to the very nature and actual context of whatever conceivable entity, they embody the core of the manifestation of what is to be termed Being. Yet within our utterly infinitesimal portion of the Real (which, as anticipated, is in a measure, at least physically, comparable to the idea we have of Spacetime), Powerlessness alone distinctly surfaces as the very peculiarity ascribed to man, whereas (human) Power arises as an intangible presence, hitherto unknown respecting the radicality it bears (both existential and ontological), and nonetheless as real as man insofar as antithetical, and even more so in terms of commonality of nature with the Real (as Power precisely), and as a well-defined aim owing to any dialectical relationship involving intrinsic progression and transition, to be further specified. And in fact, to comprehend the necessity of its actual existence signifies to look upon the situation of man as utterly infinitesimal (in terms of space or dimensionality) and nonetheless utterly transitory (in terms of temporal progression or Becoming) respecting the immensity of the idea we possess of world, and the extended complexity of the human as referred to this same immensity: a mere stage by dialectical necessity consistent with a prevailing impotence (both ontological and ontic). For this vastness is de facto comprehensive of whatever conceivable possibility to enter the mind, including the most determining one, the actual human embodiment of Power, the very factor to overshadow any thus far attained perspective in these prevailing terms and, as anticipated, the essence of the human itself as still restricted to a general viewpoint of ontic impotence. If analytical reasoning is to be now involved, the same aforementioned equivalence may be otherwise seen thus: the initial assertion “the general condition of man signifies powerlessness” assumed as an empirical matter of fact (for it can be perceived, with distinctness, in any individual) having something in common, or rather establishing a certain relation with what is here posited as a dialectically derived fact (there must exist, elsewhere, a corresponding state of affairs opposite to this impotence) comes further confirmed by the very medium concerning the trait (dimensional) which is to contain, as a relevant background (the Greek word would be, in this case, χώρα, as a Platonic limitless cosmological receptacle [10]), this same commonality or relation (the world is potentially infinite). This can be possibly further looked upon as made up of facts in logical space (according to Wittgenstein’s own logical turn of mind precisely), again the same space including, in a logical-deductive perspective, such an eventuality. To otherwise sum up the proposition: owing to a potentially infinite world (as defined by Power and yet as admitting, for the same reason, a context of intrinsic human powerlessness in the very terms of dialectical necessity), man has a potentially infinite number of finite things which he can potentially obtain. Consequently, there are at any time things which are beyond human power, but these latter may at length fall under human power, selectively, and with reference to a well-defined counterpart or corresponding as Over-identity in compliance with a potentiating return as a final determination of the existing entity[1]. Or by still focusing on the notion of potential infinite, the latter as an ideal background of this very antithesis (Power-Powerlessness) provides a view of the world as no more a limit to man, in being instead the domain of his own free expansion, a scenario in which human impotence and limitedness turns out to be but an ontological and ontic contradiction, an infinitesimal phase to be dialectically overcome respecting the actual existence of an altogether superior human reality, and in which Power stands as substantive and prevailing. To this, sooner or later, man (and the entity in general) shall be selectively addressed[2]. As this first surfaces in terms of aforementioned theoretical evidence and indisputable logico-cosmological equivalence affecting, from a dualistic standpoint, the very notion of both the human and the overhuman as hitherto conceived (as well as our own weltanschauung, as centered on man), the genuine nature (ontological) of the latter can be thus only dialectical in form as antithetical to man’s countless limitations, and under this form referred to Power alone as its proper determination at a human (overhuman) level, for the extra-human and the overhuman coexist in Power, the powerlessness of man resulting, as suggested, in a plain ontological contradiction respecting the very nature of the Real. With the comprehension, although theoretical, of this exceeding counterpart, every thus far attained perspective (save the overhuman myths, as an unconscious and indistinct reminiscence of it, to be further specified) comes accordingly reduced in those terms, and in the end pales into an utter insignificance (both ontological and ontic). An empirical example in this regard may be suggested thus: a human being intrinsically imbued with a spirit and physical nature[3] superior in whatsoever respect to the hitherto known by countless number of times, and indeed distinctly embodying a situation of the human than which a greater cannot be conceived since antithetical to the substantive powerlessness of man[4] presents itself to view in a flash, its stately and dazzling presence wiping out the whole of our certainties, from the most solid notion we may possess of deity to that of science and history. Referring specifically to the very notion of Power and to its own necessary human (overhuman) corresponding, it is further observed that the pre-existence of extra-human Power as a substratum of the world [see: 10] entails, ontologically, the existence of human (over-human) Power under a perfectly reflected form owing to the human and the extra-human as fundamental and inseparable constituents of the Real, and to Power as a determination of both, if the ontological overhuman is to exist at all. This sets the necessity of its own antithesis, or self-negation to be manifested as empirically evident at a general human level (man’s own). In other words, while human (overhuman) Power is already implied in (extra-human) Power insofar as reflecting it (after an over-human fashion precisely), human non-Power (the limited context of man) is none other than a dialectical consequence of the full commonality of nature between two reflecting halves having precisely Power as their own definition, an ensuing trait that cannot but reveal itself under the form of want or substantial self-negation. For admitting, within the human, an opposition to such a determining extent, the first step is to assume, as its own basis, the far more defined and distinct in regard to the prevailing nature of the Real as the exemplary, ontologically privileged and predominant one and, as a result, look upon the second, along with all its countless limitations (whose nature is evident in itself), in its function of dialectically derived necessity and fact. Through the fundamental medium of a human (overhuman) mirroring counterpart, Power (extra-human) is accordingly found to be self-conscious. Self-conscious Power is thus the very determination of a human context in actual ontological Power, or of the genuine overhuman (dialectical), once the latter is one with the semantic and terminological primacy of Power itself as perfectly realized in an existential situation (as impotence is, insofar as peculiar to man). From this perspective it seems again indeed evident, at least theoretically, that there must inhere actual human Power within the world, or, as anticipated, a conscious factor in a peculiar condition of actual ontological Power. While this factor can be by no manner of means related to man on account of his signifying a clear contradiction respecting the Real as focusing on Power (and as properly including this very element in a defined over-human fashion), it is referable to Power for its own ontological completion (and self-overcoming) to be accomplished at an overhuman level alone respecting the primacy of this same factor in giving meaning to the Real. This level is thus the one proper to the Condition of Power in a mode radically surpassing Nietzsche’s own view of the category power as applied to the human (the Will to Power, for instance) insofar as still thought out as bound to an intrinsic status of impotence, and for the same reason foreign to an antithetical opposition to the latter in the first place (for the genuine overhuman must be only dialectical in form, if it is to be termed such at all), and indeed surpassing any other thus far conceived, this condition unveiling de facto the most radical of perspectives and possibilities for the mind to conceive. Besides embodying the very nature of the Real (which, in metaphysical terms, is interchangeable with the generally received notion of Being), Power is regarded as essential to what are herewith propounded as all its possible complementary determinations. Conveyed in a common association of meaning, these are Dialectic (in terms of aforementioned human Power-Powerlessness polarity and dynamism as referred to change[5]), Becoming (as a continual increase of the Real, and hence of Power as determination of the latter[6]), Quantity (as Quantum of Power, or single quantification of the ontological presence of Power in a given circumstance, nature or condition[7]), Will (as Over-will or volition addressed, in compliance to temporal progression as a general increase in Power, to actual human Power under the form of dialectical overcoming of the individual past as a background of impotence[8]), Identity (as Over-identity or exceeding self as a future selective eventuality in a realized condition of actual ontological Power[9]) and the all-encompassing Return, to name a few. As for the latter (propounded precisely as Return of Power, or as an ontic recurrence as further increase in ontic Power), it is propounded as a selective ontic transition to occur as potentiated as a means of determination of the ontologically existing entity (since it is maintained that what actually exists, returns to itself, in thus asserting itself, and in a manner perforce exceeding a previous ontic status). This is thought to ensue as an ultimate result of the general increase in Power (ontological) of Becoming in relation to the Real being only potentially infinite (and as ontologically exceeded by Power itself as its own pre-existent substantiality and source[10]), distinctly assuming, in the powerless context of man, the form of passage from a dialectical phase of ontic Stasis to a subsequent one of ontic Power, while in the opposite context of intrinsic human Power, that of ontic specularity and overabundance on account of its taking place, in this latter case, from ontic (human) Power (already realized) to itself, and in this privileged condition as well, since by definition dealing with the entity[11]. A most comprehensive stage for human nature to accomplish, the ontic potentiating process is thus regarded as being one with the ontic recurrence insofar as entailing a return of the difference as precisely potentiated (in accordance with Becoming as being, by its proper definition, always upon a general increase), and as eventually leading to the overcoming (dialectical) of the hitherto known and considered human to take place as a passage of status from human impotence to actual human Power, and this in necessarily selective terms, for otherwise the entity would still be recurring the same as confined to impotence, and accordingly no actual overhuman condition would be achieved). In clear contrast to the linear view of time and the relevant creatio ex nihilo (to which the Aristotelian notion of actual infinite involving an eventual ontic self-negation or dispersion in nothingness is generally associated), this still lies in substantial accordance with the idea of Eternal Return of the Same as having reference to the return alone as intrinsic to the Real insofar as a very determination of the latter. Yet upon further scrutiny it is maintained that the Eternal Return (as revived by Nietzsche, and under this garb associated to his own ontologically reductive notion of Übermensch) proves to be no temporal medium referable to an actual overcoming of the present human status since implying an eternal ontic repeatability, an ontological immutability which de facto restricts the entity (hence the human itself) to a perpetual condition of recurring powerlessness (the sole thus far known and considered), with no possible transition (dialectical) to the actual ontological overhuman as intrinsically opposite to impotence, or as the very determination of what is to necessarily indicate none other than (opposite) Power at a human level. For only an overcoming to occur at an ontic level can be ontic-comprehensive, and provide accordingly an all-encompassing shift from ontic (human) Powerlessness to ontic (human) Power. As, according to Hegel’s own turn of mind, this latter must be dialectical on account of its being intrinsic to contradiction (man’s own, respecting the underlying nature of the Real as Power), the laws of dialectic entail an intrinsic flow and a guaranteed arrival for the one who is capable of adapting in the aforementioned form of will (Over-will) as a prerequisite to individual Becoming[12], this ultimately occurring through the ontic return alone as a further proceeding and increase in the chief terms of Power to which this same Becoming (as a general increment in Power precisely) leads, and in regard to the present condition of man as less than an infinitesimal stage (contradictory) within the vastness of the Real, and to Power as always (selectively) prevailing. For, while the Real cannot derive from nothingness (Greek μηδέν, τό μὴ ὄν, according to Parmenides, and to Greek thought in general) nor eventually fall into it in relation to the ontological inconsistency of both beginning and end as generally referred to the creatio ex nihilo (entailing actual nothingness precisely, both before and after), and to the notion of change (Greek μεταβολή) as occurring from something to something else (according to Aristotle), to be exceeded in our case as occurring from something to something greater (according to the notion of Becoming as an increase in Power as a determination of the Real), this same Real can be overcome by an over-Real (hitherto unperceived except through mythical thinking, to be further specified), a potentiated context which in human terms is one with the dialectical overhuman. This peculiar notion of overhuman signifies accordingly the very natural aim to which the impotent nature of man is to be selectively addressed, for no indication of actual ontological Power can be referred to the latter, if not in a mode involving a dialectical adequation to the former, once its revealed presence as well-defined antithetical counterpart (that is, necessarily superior in whatever respect) comes to be even if only theoretically established, the very possible medium being again the will or volition as Over-will addressed to Power as referred, in human and personal terms, to a well-defined exceeding individual corresponding as Over-identity[13]. In this light, no actual manifestation of Power to be properly deemed human ever appeared thus far, and in no instance relative to the existential condition of man. For the latter remains intrinsically ontic-limitative, and so in the terms of actual presence and capability of Power. As the hitherto ruling perspective of the present limitative human status has yet to be overcome, to deny this signifies to interfere with the rigor of a dialectical antithesis having in the interminable vastness of the Real its own ideal foundation and setting, the most determining one at an ontic level since based upon primary ontic preconditions.

 

To sum up, ontologically and respecting opposition as a fundamental assumption, whereas assertion or self-assertion (primary) is embodied by Power in a realized completeness of status (a condition in actual ontological power and the Return of Power as related to the overhuman, Being or the Real as Power as related to the extra-human), negation (primary) refers to Powerlessness as a self-negation of Power itself to occur at an ontic or human level (man’s world) respecting Power and Powerlessness as constituting the most determining of possible counterparts. Insofar as a substantial negation of Power, Powerlessness establishes therewith a relationship of contradictory opposition. On this account it comes eventually self-denied, and dismissed in regard to its own ontological significance and mere ontic transience altogether foreign to the ontic potentiating recurrence as Return of Power. For, in possessing the exclusive ability to do so, Power alone returns, and is accordingly, insofar as the ontological substratum of the world, of which overwhelming myriads of cosmological entities, both known and yet to be discovered, are a primary exemplification, with no ultimate and permanent ontological reality assigned to the entity as existing just once, that is, as restricted to a beginning and to an end, and as not reaching, accordingly, an exceeding ontological status (ontic-potentiated) as its own final determination and self-overcoming. This results in Power, either over-human or extra-human, imposing itself as an undisputed reality of so omniprevalent a nature as to leave inside man’s opposite and ontologically most distant condition a trace, feeble indeed and fleeting like the flash of a lightning but still a trace, the potential possibility of an adequation (in the chief terms of Over-will and Over-identity, as attempted at suggesting. Now on the basis of the Power-Powerlessness antithesis within the human, and of the same duality to which a corresponding is always referred, the interconnected commonality of one human nature (including precisely this antithesis or duality) makes the intrinsic limitedness of man transfigure this corresponding (and itself) into images and personifications that cannot but again focus on Power (of which immortality is one most distinctive feature as opposite to mortality and ontic transience in general) as a necessary need of it (dialectical) in a substantially impotent human background.

 

Consistent with polytheism and the overhuman myths in general, and surviving under this form from the dawn of history until nowadays mass media culture, in this defined dialectical status these are accordingly assumed to be both an anthropological evidence and an unconscious reminiscence of this exceeding human situation in possible relation to Jungian archetypes and the collective unconscious as having no barriers in space and in time. In this perspective, the dialectical overhuman is herewith propounded by all means as a certainty, over and beyond mythical imagery insofar as for the first time defined conceptually and brought to light, an actual presence predominant within the human in terms of commonality of character with the Real as Power. Of this commonality the force of natural phenomena such as the sun, the lightning, the storm, etc. formed the core of extra-human superiority as initially perceived by man’s limitedness, and as subsequently associated to the overhuman under the form of corresponding deities. In the illustration of the latter idea, to be herewith assumed as a first anthropological criterion and evidence in support to the actual existence of a human situation in actual ontological Power, the argument may be further posited as follows. A nature and condition devoid of actual ontological Power is thus the fundamental characteristic of man, the very prerequisite whence derived all he could think. But since the dialectical overhuman, too, signifies a situation to be looked upon as by all means human (over-human), there are meanings and contents that cannot but pertain to both. In the limited condition of man these surface as myths [7] or legends with which no other idea than that of Power in its various forms can be necessarily and exclusively associated (for only the identification with Power is opposed to a limited world), and all abounding in Power as the most plain manifestation respecting the solemn, the august and the tragic. Among those myths the most ancient in history can be found, like those peculiar to the Sumerians, the Egyptians, the Minoans and the Mycenaeans, these latter two to form the basis, as is known, of the whole great mythological tradition of the Greeks. As nothing is conceivable without its own opposite, and anything is subject to a dialectical antithesis focusing on Power and on its variable quantity within a potentially infinite world[14], this difference and opposition surfaces in the hitherto known and considered human taking the peculiar form of ineradicable need (of Power, precisely). In other words, within man surfaces the over-man, on account of his world being limited and unsatisfying. Accordingly, within the existential context of the former legends referring to Power may well be regarded as an unconscious and indistinct presence of a human condition in actual ontological Power. That is to say, while man has dramatically built his own entire civilization upon an existential context of inherent powerlessness, the presence of a counterpart endowed with actual ontological power may have indistinctly persisted in the form of related symbols and contents for millennia until now. These we see exemplified in the invulnerability of Achilles [5], or in the demigod nature of Gilgamesh [2], or in the rebellion of Prometheus, or again in the stately fly of Icarus [9], one of the most significant overhuman attempts ever told, which anticipates and indeed still overshadows similar nowadays myths. For this latter example more than ever attests the need of man to escape his own intrinsic situation of impotence, as it perfectly signifies an attempt at rising above the limits of life to be symbolically represented in the no-way out labyrinth of Knossos[15]: an overhuman pride eventually thwarted by the grand confrontation in the sky with the sun itself [3], still towering and inaccessible and fatally victorious over the recklessness of the more than human. Traditions that tell us about gods, immortal heroes and overhuman powers in general may be accordingly regarded as a hidden link between the two human conditions as they find in Power and in its variable and undetectable distribution within Being or the world (as Power) their own cause of presence and existence. In remarking the very significance of the beginning in every evolutionary process, and thus in the whole history of man (for it is so, owing to origin and to its proper modality as a veritable and not random element of a fact[16]), this link can be even iconographically traced at the dawn of civilization. Besides the aforementioned grand legend of Gilgamesh, dating back to the third millennium BC and no doubt referring to an actual historical figure even older, let us consider the expressive power of some stamp seals of the Uruk period (end of the fourth millennium BC), representing, singularly enough, the hieratical figure of a King-Priest (the Ensi, in Sumerian) confronting a lion with bare hands [13]. Still at the dawn of history, the ancestral link to a human context in actual ontological Power more than ever emerges as a clear need of Power in the following cuneiform engraving from the Vulture Stele, solemnly celebrating the victory of the Sumerian city of Lagash over Umma:

 

Eanatum, the ruler of Lagash,

Nominated by Enlil,

Given strength by Ningirsu,

Chosen by the heart of Nanshe[17]

 

In a vague and indistinct perception of an actual human context of Power, the human powerlessness of Eanatum, the King of Lagash, comes here entrusted, and transfigured (dialectically), in his own overhuman counterpart of Power as centering on the might and authority solemnly embodied by the city god[18]. Besides this detailed example, other remarkable scenes can be found on a tablet from Tutub, in what is today central Irak, representing the god Enlil stabbing a solar deity with only one eye (beginning of the second millennium BC), and on the Narmer Palette of Hierakonpolis in Egypt (end of the fourth millennium BC), in which case the all-powerful demeanour of king Narmer is depicted as assuming a hieratic and more than human posture while utterly defeating his own enemies. These supernatural, or rather overhuman visual images and symbols are generally maintained in the Hittite and Assyrian depictions of winged deities and rulers, of which the imposing relief of king Assurnasirpal II is again a most significant instance, or in the Roman Medusa with snakes in place of hair, or in the dragon-head figureheads of the Viking ships, or again in the armors of 14^th or 15^th century Europe, the combatant almost losing his shape in favor of something exceedingly beyond-the-human, only to quote a few examples. It is worth observing that the majority of these examples refers to polytheism. This latter in fact leaves full room to the overhuman, or to the overcoming of the limits of the human insofar as one with the superior nature either of singular heroic figures or, even more comprehensively, of the many deities to which the community comes to be addressed through gifts and sacrifices, as in the case of the first urban community in southern Mesopotamia, from which polytheism itself historically originated. Monotheism instead, in its peculiar Abrahamic fashion, in denying altogether the presence of those superior counterparts (which are necessary insofar as dialectical respecting a substantial want of Power in one human condition), relegates Power to one god alone in a manner so radical and totalizing as to render him omnipotent, and nonetheless an agent creating ex nihilo endowed with an overwhelming ontological authority over his thus resulting creatures, and in the end over what we may properly perceive under the garb of entity itself. We may accordingly regard the belief in many deities as being by all means consistent with the unconscious presence of a human condition in actual ontological power to be found, dialectically, elsewhere within the unfathomable vastness of the world. In despite of the primacy of this assertion, however, the need to exceed the human surfaces more than ever during the Middle Ages, an epoch of absolute faith in the centrality of a god, and of the earth itself within the reassuring setting of a perfectly spherical and delimited cosmos. Its notorious supernatural symbolism in fact abounds in the images of the illuminated manuscripts[19], and in heraldry, and in other general iconography of a nature utterly marvelous, while its distinctive vigor and dynamism come exemplified in the erection of impressive walled towns, castles and monasteries, in ponderous swords and in long floating banners: characters no other epoch of man had ever shown to possess to such an exceedingly beyond human extent[20]. To sum up, if the world is substantially one with Power, the latter lacking in the human as an actual existential situation, an irreducible need of Power inevitably surfaces in terms allowable under the form of myths alone. These are chiefly bound to the belief in many deities as a presence of something by all means real, either inside the human (as human precisely) or outside it (as a necessary extra-human underlying substratum and overwhelming presence as cosmos). Of this the dialectical overhuman is maintained as being the very embodiment respecting the assumption that the nature of the entity lies in its self-overcoming[21] owing to contradiction having in itself the impetus to do so,[22] and with the thus ensuing selective passage of status from the present human to the actual ontological overhuman.[23] Accordingly, every possible aspect of the overhuman under the form either of the supernatural or in a general way of the potent can be traced back to an unconscious need of Power, the latter in human terms distinctly referring to the unconscious presence of an actual superior human condition within an intrinsic background of impotence (ontic). If we look upon, as anticipated, the inherited content of the past experience of the human preserved in the unconscious under the form of symbols and archetypes as having no barriers in Space and in Time (for the two opposed human conditions involve different stages of the world precisely), that is to say, within the inseparable uniqueness and unity of the human, the argument at issue may well be extended to Jungian archetypes and the collective unconscious [6]. Upon this consideration, we may further observe that the irreducible need to exceed the limits of the human comprises some contemporary mass media myths, too, according to the model nowadays mass media culture is able to reinterpret it. Regarded as being still a link connecting two antithetical human realities, these modern myths are accordingly what remains of an indistinct, feeble and unconscious reminiscence of Power perpetrating since millennia within the mind of man. From this perspective, they are able to attest at once the presence of a counterpart (dialectical) and the singleness of the human under the form of an ultimate communion resulting in an indistinct and suffused interchange. A further evidence of the existence of a human situation not constrained by whatsoever limitation thus inheres in the myths and the iconography touching the actual ontological significance of the category and term Power: a mere echo, in fact, of another human world, by dialectically necessity altogether over-human, which lies de facto within the extra-human essence of the world as Power itself as its own specular counterpart (for the extra-human entails the human, and the converse), a context so essentially rooted in the very nature of something, so ultimate and at variance with previous thoughts and opinions as to make any hitherto achieved belief or certainty pale into insignificance. To sum up, within man’s constrained world the myths testify a clear attempt at overcoming an intrinsic context of ontic impotence. They are overhuman in essence, consistent with Polytheism in general, and perceived as referring to a counterpart in a condition of actual ontological Power. This occurs in the terms of unconscious reminiscence, dialectical need of Power and interconnected singleness of the human as chiefly manifested in Power and Powerlessness respectively. That is, while the latter two are herewith proposed as embodying the most inseparable of elements as regards the comprehensiveness of both the ontological and the ontic, they cannot but form a heterogeneous admixture within one single human nature, an admixture to be dialectically (and intrinsically) perceived by the impotent nature of man under the exclusive form of Power precisely. Besides unconscious, such a connection remains vague, for the only mode to fathom actual human Power is assigned to allegory and imagination. Since the extra-human Power we see exemplified in phenomena like the lightnings, the fire, the sun and so forth, remains intrinsically out of the range of man, it comes subsequently perceived as human (over-human) within the myths. This process refers to a phenomenal presence of Power first perceived as extra-human, and then, in a peculiar anthropomorphic fashion, as an actual human context of Power. The recognition of the latter results, on one hand, in the myths (and Polytheism) being assuredly veritable insofar as a reminiscence of it, and, on the other, in the dialectical overhuman exceeding those myths under the form of actual human reality. Together with Polytheism, they can be accordingly looked upon as an anthropological evidence of the existence of a human condition in actual ontological Power and of its own intrinsic (and necessary) superiority. While the latter in the person of the dialectical overhuman can be referred to them on account of its embodying a comprehensive (ontological) opposition to human impotence, the Nietzschean Übermensch cannot insofar as still conceived within the bonds of a mere superior individual, whose superiority is only moral in character, and on this account still subject to the countless ontological limitations of man (of which birth and death, as de facto two faces of the same coin, are a primary exemplification). For the actual overcoming of the present human status, as attempted thus far at suggesting, must be dialectical in character as opposed to man’s own peculiar powerlessness, and under this garb one with the very nature of Being as expressed in the fathomless force, vastness and dynamism of the surrounding Real, the existence of extra-human Power entailing precisely its own specular counterpart in a defined human (over-human) conscious form.

 

References

1. Azize J. The Phoenician Solar Theology. Gorgias Press, 2005, 348 p.

2. George A. R. (Ed.) The Babylonian Gilgamesh Epic: Critical Edition and Cuneiform Texts. OxfordUniversity Press, 2003, 986 p.

3. Hawkes J. Man and the Sun. The Cresset Press, 1962, 277 p.

4. Hegel G. W. F. Science of Logic. In 2 Vol. The Macmillan Co, 1929.

5. Homer. The Iliad. University of Chicago Press, 1961, 527 p.

6. Jung C. G. The Archetypes and the Collective Unconscious. PrincetonUniversity Press, 1969, 552 p.

7. Jung C. G., Kerenyi C. Essays on a Science of Mythology. PrincetonUniversity Press, 1969, 208 p.

8. Meehan B. The Book of Kells. Thames and Hudson, 1994, 96 p.

9. Pinsent J. Greek Mythology. Peter Bedrick Books, 1982, 143 p.

10. Plato. Timaeus and Critias. Routledge, 2012, 146 p.

11. Varini H. The Great Adversary. Lit Verlag, 2007, 162 p.

12. Varini H. Condition of Power-Ontology and Anthropology beyond Nietzsche. Amazon Kindle Direct Publishing, 2015, 349 p.

13. Wiseman D. J. Cylinder Seals: Uruk-Early Dynastic Periods. Trustees of theBritishMuseum, 1962, 37 p.

УДК 008 (103)

 

Ильин Алексей Николаевич – федеральное государственное образовательное учреждение высшего образования «Омский государственный педагогический университет», кафедра практической психологии, доцент, кандидат философских наук, Омск, Россия.

E-mail: ilin1983@yandex.ru

644043, Россия, г. Омск, ул. Партизанская 4а, ауд. 117,

тел: 8-950-338-15-73.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Современное общество называют обществом потребления. Потребительские тенденции стали актуальным предметом осмысления для социологов, философов, культурологов, экономистов. Их распространение в социокультурной среде влечет ослабление социальных связей, индивидуализм, аполитичность, переориентацию массового интереса с серьезных политических, экономических, экологических и др. тем на аспекты личного характера.

Результаты: Важный результат победившего в России и мире неолиберализма – антидемократическое превращение медийного пространства в поле рекламно-пропагандистской манипуляции массовым сознанием. Это противоречит самой демократической риторике либерализма, поскольку осуществляется «мягкая сила» по подавлению абсолютизируемых либералами свобод, формированию фиктивных желаний и стремлений. Под риторику о создании гражданского общества было сформировано деполитизированное и атомизированное «потребительское общество тотальной рекламно-пропагандистской манипуляции». Возможный контраргумент апеллирует, например, к росту политической активности на Украине и утверждает отсутствие сильных потребительских деполитизирующих тенденций. Во-первых, вместо глубокой политизации мы наблюдаем сокрытые за маской политизации потребительский гедонизм, карнавализацию, политическую симулякризацию, способные дойти лишь до нарциссического самолюбования. Во-вторых, Майдан не имел конкретной продуманной политической программы, а вместо этого опирался на суггестивный проект, состоящий из манипулирующих лозунгов. Рациональное политизированное сознание защищает себя от нарратива, который вместо рациональности использует суггестивность. В-третьих, для осуществления государственного переворота нет необходимости во всеобщей политизации, достаточно наличия гиперактивных «ударных» групп.

Выводы: Консюмер потребляет скорее знаки, чем вещи; потребление происходит посредством вещей. Поэтому более актуальной альтернативой термину «вещизм» представляется термин «знакизм», выражающий абсолютизацию знаков, которые несут в себе вещи. Брендовые вещи заключают в себе знаки, указывающие на статус их потребителя, но социальным и политическим действиям данная знаковость не присуща. Происходит пресыщение вещным знакизмом на фоне нехватки солидаризма, профицит вещной знаковости формирует дефицит солидарности.

 

Ключевые слова: культура потребления; деконсолидация; политический эскапизм; общество потребления; индивидуализм; солидарность; атомизация.

 

Social Atomization and Political Escapism in the Context of the Consumer Society

 

Ilin Alexey Nikolaevich – Omsk State Pedagogical University, Department of applied psychology, Associate Professor, Ph. D. (Philosophy), Omsk, Russia.

E-mail: ilin1983@yandex.ru

4a, Partizanskaia str., ap. 117, Omsk, 644043, Russia,

tel: 8-950-338-15-73.

Abstract

Background: Modern society is supposed to be the consumer society. Consumer tendencies have become a topical subject of comprehension for sociologists, philosophers, culture experts, economists. Their socio-cultural propagation results in loosening social ties, individualism, political apathy, the reorientation of mass interest from serious political, economic, environmental themes, etc. to some aspects of a private interest.

Results: An important result of neoliberalism, which has won in Russia and the whole world, is the antidemocratic transformation of media space into a field of advertising and propaganda manipulation of mass consciousness. This trend contradicts the democratic liberalism rhetoric itself, since “soft power” is exercised to suppress freedoms overemphasized by liberals and to create fictitious desires and aspirations. Resorting to the rhetoric of civil society creation a depoliticized and atomized “consumer society total advertising and propaganda manipulation” was formed. A possible counterargument appeals to the growth of political activity in Ukraine and argues the absence of strong consumer depoliticizing tendencies. First, instead of the profound politicization we observe consumer hedonism, the carnivalesque, political simulacrum hidden behind the mask of politicization, capable of being reduced to narcissism. Second, Ukrainian Maidan did not have a concrete well-planned political program, but instead relied on a suggestive project consisting of manipulative slogans. Rational politicized consciousness protects itself from narrative, which instead of rationality uses suggestiveness. Third, to stage a coup there is no need for universal politicization, it is sufficient to have hyperactive “shock” groups.

Conclusion: The consumer consumes signs rather than things; consumption occurs through things. Therefore, a more relevant alternative to the term “materialism” is the term “signification”, meaning the idealization of characters, which are not things. Branded items have the signs indicating the status of their consumers, but the symbolic meaning is not inherent in social and political actions. There is satiety of proprietary signification on the backdrop of a lack of solidarism, so the surplus of real signification generates a deficit of solidarity.

 

Keywords: culture of consumption; deconsolidation; political escapism; consumer society; individualism; solidarity; atomization.

 

Современное общество можно назвать деполитизированным и чрезмерно атомизированным. На наш взгляд, именно вследствие выхода на авансцену потребительских практик усиливаются тенденции политического эскапизма и социальной атомизации. Конечно, эти тенденции обусловлены различными причинами, однако мы предполагаем, что потребительская культура является одной из наиболее значимых причин индивидуализации общества и утраты социальных связей. В предыдущих работах мы рассмотрели проблематику деконсолидации и деполитизации в потребительском обществе [см.: 7; 11–15; 17]. В настоящей статье мы продолжаем и углубляем анализ этой проблемы.

 

После катастрофических для народа реформ 90-х гг. возникла огромная бедность на фоне демонстративного богатства немногих и роскоши выставленного на витринах. Причем неправильно было бы утверждать, что в экономически слабом обществе невозможно развитие потребительской культуры. «Потребкульт» необязательно предполагает высокое экономическое благосостояние социума, он реализуется на любой экономической почве как система ценностей, фундированных на стремлении посредством покупки различных товаров подчеркивать свой (необязательно реальный) высокий статус, символически обозначать себя. В результате не только распространения потребительской инфраструктуры (всеобъемлющая реклама и огромное количество учреждений, предлагающих товары и услуги) и потребительских ценностей как таковых, но и либеральных реформ (вследствие которых потребкульт укоренился), снизивших уровень жизни и изменивших систему ценностей, возникли явления социального распада, деконсолидации и политического эскапизма. Под последним мы понимаем утрату политических интересов, уход в деполитизированную область частного мира. «По нашему народу прошли трещины и разломы, – пишет известный социолог С. Г. Кара-Мурза. – Люди съежились, сплотились семьями и маленькими группами, отдаляются друг от друга, как разбегаются атомы газа в пустоте. Народ, который в недавнем прошлом был цельным и единым, становится похож на кучу песка. Но сначала его раскололи на большие блоки – и так умело, что мелкие трещины прошли по всем частям» [см.: 19]. Прежние ценности коллективизма, солидаризма, сопричастности общему делу, труда ради благой социальной, а не индивидуальной, цели, потеряли свою значимость. Как заметил В. В. Кривошеев, «аномия российского социума реально проявляется в условиях перехода общества от некоего целостного состояния к фрагментарному, атомизированному… Несколько поколений людей формировались в духе коллективизма, едва ли не с первых лет жизни воспитывались с сознанием некоего долга перед другими, всем обществом… Ныне общество все больше воспринимается индивидами как поле битвы за сугубо личные интересы, при этом в значительной мере оказались деформированными пусть порой и непрочные механизмы сопряжения интересов разного уровня. Переход к такому атомизированному обществу и определил своеобразие его аномии» [цит. по: 1, с. 23]. Либеральные реформы привели не просто к тотальному обеднению и слому экономической системы, но и к размыванию коллективной памяти, нравственных норм, рациональности, образа будущего. Подобные атомизация и индивидуализация находятся в «идеологически» близком пространстве с массовым увлечением потребительством и с политическим эскапизмом, то есть одно другому не противоречит.

 

Человек в атомизированном обществе потребления концентрирует свое внимание на интрополитической сфере, то есть области личной жизни и управления собой ради самоустройства. Он отказывается от членства в объединяющем людей политическом целом. Автономия индивида ставится выше моральных обязательств и социальных отношений. Политический эскапизм выступает в качестве добровольной маргинализации. И когда он приобретает массовый характер, следует констатировать парадоксальное явление «социального исключения большинства».

 

Сегодня одной из главных проблем выступает не фрагментарность политических предпочтений и трудность для политически активных людей договориться друг с другом о программе наиболее приемлемого политического будущего, а спад протестной активности как таковой и утрата идеологических и политических установок. Потребкульт, учитывая его аполитичность и центрированность на личном, не приемлет соответствующие установки в качестве важных элементов сознания. Он упрочивает дефицитарность социального субъекта политической жизни и политических преобразований.

 

Перманентная революция индивидуализма, выраженная в соответствующих изменениях культуры и ценностных ориентаций, устраняет политическую активность, вытесняет политический дискурс из сознания человека. Из-за глубокой акцентированности людей на частной сфере гаснет пламя политических преобразований снизу. Происходит закат социальных метанарраций, делающих акцент на героике и великих целях, притягивающих всеобщее внимание, актуализирующих всеобщую активность и направляющих ее в единое строго определенное русло. Отвага, идеализм, готовность рисковать жизнью ради великих и чистых целей канули в лету. Наблюдается расцвет микронарраций – принципиально де-героизированных, де-глобальных, локализованный в личной сфере. Как заметил Ж. Ф. Лиотар, постмодернистскому миру присуще недоверие к метаповествованиям, глобальным идеологиям [см.: 22]. Причем тотальное постмодернистское обессмысливание всего, что выходит за пределы индивидуальных интересов, закат великих идеалов вовсе не рождают пессимизм, трагизм и метафизические мучения. Консюмер не тяготится бессмыслием, так как находит в бессмыслии свой местечковый «вещистский» смысл.

 

Политическая идеология теряет возможность мобилизовать общество, в котором слаба роль авторитетов, величественных образов, серьезных замыслов будущего и программ коллективных действий, где высока значимость гедонизма и вещизма. Человеческая жизнь утрачивает связь с тем, что превосходит индивидуальное, вещное и повседневное, понятие «res publica» (общее дело) обессмысливается под напором потребительского индивидуализма. Система смыслов потребителя не выходит за грани жизни, наполненной вещно-повседневным бытом.

 

Правильнее было бы не постулировать полное исчезновение идеологии, а сказать, что на место идеологическим макронарративам пришла идеология частного мира. Идеология замаскировалась под свое собственное отсутствие, а на деле идеология быта стала господствующей формой идеологии в мире консюмеризма. В обществе потребления проявляется следующая дихотомия: на фоне товарного профицита вещей/знаков возник дефицит духовного, нравственного, социального, макронарративного. Все это ускользает от внимания потребителей. А то, что выходит за рамки внимания, ценностных систем и поведенческих практик людей, исключается из социального бытия. Ведь как бытие формирует ценности и практики людей, так, напротив, ценностные ориентации и поведенческие стратегии формируют бытие. Мир становится беспроектным. Место проектов будущего заменила абсолютизация настоящего. Будущее исчезло из ценностной перспективы. На основе этого факта М. Ткачук возвещает о победе либеральной архаики [см.: 26]. Ведь беспроектность, отсутствие гиперпрограмм будущего вполне архаичны. Как заметил С. Жижек, «господствующую сегодня идеологию я бы назвал гедонистическим цинизмом. И ее сущность проста: не верьте в великие идеи, наслаждайтесь жизнью, будьте внимательны к себе. Жизнь при этом – это ваши собственные удовольствия, деньги, сила, предпочтения. Вот что я называю идеологией, и вот что проникает в наше отношение к чему бы то ни было – хоть к работе, хоть к реальности в целом» [см.: 30].

 

Переплавляемые, обмениваемые на удовольствия высшие цели, макронарративы и великие идеи представляются потребительскому глазу бесполезными и глупыми. Ведь сплочение на основе солидарности против тех или иных несправедливостей вовсе необязательно даст возможность достичь блага для всех, превышающее благо, которого достиг бы каждый, действуя другими способами и в индивидуальном порядке. Удовольствие от потребления вещей затмевает собой осознание несправедливости мира, своего отчуждения. Тем более «все» никогда не объединятся, а когда «нас слишком мало», вряд ли стоит ожидать успеха. Однако «нас слишком мало» – частая психологическая отговорка от социальных объединений. И когда она эффективно функционирует, то есть охватывает сознания большинства, консолидация происходит в минимальном размере, поскольку данная отговорка направляет энергию людей в деконсолидированное, индивидуальное русло. Возникает подобие замкнутого круга: индивидуализм предпочтителен, потому что нас все равно будет мало, и, как следствие такого умонастроения, в количественном смысле консолидация действительно минимальна.

 

Потребительская культура утверждает господство гедонизма, индивидуального прагматизма и социального равнодушия. «…На фоне сложившихся противоречий и угроз для всего человечества не просматриваются идея и технология тотального объединения во имя всеобщего выживания или развития. Мир, человечество остаются разобщенными, растет недоверие к любой власти. Тем не менее откровенно недовольных и активно выражающих свое недовольство не так уж много. Ведь эйфория общения через Интернет, вседозволенности, примитивного творчества захватили массу людей, превратили некоторых в одержимых информацией и погоней за потреблением и удовольствиями. Виртуальную реальность и эйфорию многие принимают за истину и подлинную реальность, которая продлится вечно. Создается иллюзия благополучия и уверенности, что человечество “оседлало” не только природу, но и вечность…» [33, с. 39]. Потребители, не знакомые друг с другом, ориентируются на одни и те же ценности, они виртуально объединены. «Сообщество» потребителей – это совокупность одиночек, которых не получается объединить в общность типа партий или социальных движений. Несмотря на их многочисленность, такую социальность имеет смысл назвать ложной социальностью, а общность – антиобщностью. Единство оборачивается симулякром, гипертрофированной индивидуалистической разобщенностью.

 

На авансцену выходит феномен социального безразличия ко всему, кроме собственного благосостояния. Притупляются чувства, направленные к социальной жизни; ценность великих и вечных Абсолютов капитулирует перед сиюминутным. «Атомизация – вообще черта современного сознания, которому свойственно отгораживаться от великих вопросов, замыкаться на потребительстве во всех сферах» [24, с. 278]. Ценность великих и вечных Абсолютов капитулирует перед сиюминутным и личным. По мнению Б. Ридингса, потребительство – «это свидетельство того, что индивид больше не является политическим существом, что он уже не субъект национального государства» [27, с. 81]. Борьба за идеалы (свободы, равенства, справедливости и т. д.) заменяется направленностью на жизнь, ограниченную рамками домашних стен и личных интересов. Точнее, из жизни уходят политическое и социальное, и остается индивидуальное. Понятия политического вмешательства, предотвращения общественных угроз, патриотизма, социального целеполагания и всеобщего объединения не просто утратили серьезность в глазах людей, а стали подвергаться остракизму. Как отмечается, рост индивидуализации в обществе вызывает общую потерю идеологических ориентиров, частные интересы становятся важнее массовых и общеклассовых. Избиратели нередко готовы обменять свою лояльность политическим силам на материальные или социальные блага [см.: 29], то есть меняют идеологическую ориентацию в политике на прагматически-потребительскую. «В обществе растерянных и беспомощных индивидуалистов лояльность к начальству (а не гражданские доблести) становится образцом и нормой» [18, с. 172]. Культура потребления таит в себе призыв к индивидуальной активности, но к социальному бездействию.

 

После либеральных реформ 90-х гг. культурную гегемонию приобрел культурно-исторический тип, называемый мещанством. Он не приемлет культуру производства (напр., советскую культуру). Он противоположен творчеству, прогрессу, верности идеалам и социальной активности. Однако общество и страна жизнеспособны, когда каждый чувствует себя защитником и строителем целого и связан с каждым другим узами ответственности и горизонтальной солидарности. «…Консервируются и отодвигаются на второй план все социальные начала, способные отвлечь субъекта от участия в потреблении. Именно поэтому в современном обществе ценности знания, профессионализма, морали, нравственности, долженствования уходят в разряд «социально малоэффективных» и востребуются все в меньшей степени. На смену им приходят прагматические ценности и «ценности спектакля», «наилучшим» образом поддерживающие бытие человека потребляющего» [21, с. 164–165]. Сам же консюмер становится социально и политически дисфункциональным.

 

Общественное вытесняется из сознания, и последнее приобретает аутистический оттенок, проявляя эскапизм по отношению к угрожающим сообщениям (вытесняя их) и предпочитая скрываться под панцирем индивидуализма. Проще собрать людей под рекламным лозунгом «Распродажа!», чем под знаменами политического идеала. Развитие инфраструктуры потребления приводит к симулякризации гражданственности и социальности. Как замечает В. Г. Федотова, «с культурой неограниченного индивидуализма, в которой ломка правил становится единственным правилом, связаны серьезные проблемы: распад общих ценностей представляет собой потерю социального капитала – основы консолидации общества, без которой оно не может существовать» [32, с. 8].

 

Происходящие явления вполне укладываются в неолиберальный проект, в согласии с которым все большей властью наделяются корпорации, ответственные за массовую рекламу и брендинг (а значит, и за рост потребительских тенденций) и нуждающиеся в консюмтариате, но не в гражданском обществе. Хотя либерализм на уровне риторики проповедует гражданское общество, сама же либеральная система своими постоянными рыночными манипуляциями нейтрализует гражданственность. Хотя либерализм на словах декларирует абсолютную ценность личности, ценность сводится к индивидуализму, а само это положение нарушается все теми же манипуляциями. Тот, кто уважает личность, явно будет критично относиться к охватившей общество манипулятивной инженерии – не важно, государственной или рыночной. Либералы же абсолютизируют построенный рынок со всей его рекламной индустрией. Важный результат победившего неолиберализма – антидемократическое превращение медийного пространства в поле рекламно-пропагандистской манипуляции массовым сознанием – в том числе на транснациональном, а не только национальном уровне. Такая манипуляция противоречит самой демократической риторике либерализма, поскольку осуществляется «мягкая сила» по подавлению хваленых либералами свобод, формированию фиктивных желаний и стремлений. Так под риторику о создании гражданского общества было сформировано деполитизированное и атомизированное «потребительское общество тотальной рекламно-пропагандистской манипуляции».

 

«Функционирование человека в качестве потребителя приобретает всеобщий характер, в то время как позиция гражданина все более маргинализируется» [5, с. 45]. В общем, атомизация социума, индивидуализм и ослабление социальных связей сопряжены с коррозией гражданственности. Общество становится гражданским только тогда, когда составляющие его люди коллективно отстаивают свои гражданские права, руководствуясь рациональностью в осмыслении проблем современности. Именно рационализм, который позволяет осуществлять критическое мышление, выступает залогом того, что люди осознают реальность общественных, экономических, культурных, экологических, политических и геополитических проблем и предлагают аргументированные программы их разрешения. Но рационализма недостаточно – нужны еще стремление к социальным преобразованиям и коммунитарность.

 

Потребитель крайне драматично относится к потере своих «игрушек», но индифферентно – например, к расхищению национальных богатств его страны. Результат «воспитательного» воздействия консюмеризма – социальная апатия. Благодаря ей какие-либо серьезные проблемы страны и общества в глазах людей предстают как мелочи. Когда перед ними рушатся целые системы хозяйствования, они воспринимают этот процесс как недостойный внимания, не задумываясь о том, что от данных систем зависит их личное благосостояние. У потребителя не вызывают протест ни разрушение сельского хозяйства, ни ликвидация огромных промышленных секторов, ни спад финансирования науки, ни многие другие характерные для постсоветского времени деструктивные инициативы. Здесь мы наблюдаем некую потерю чувствительности, циничное дистанцирование от реальности. Когда же происходят неполадки в их личной жизни, консюмеры воспринимают их невротично-апокалиптически. Они превращаются в детей, узкие интересы и ограниченная масштабность мышления которых не распространяются за пределы своего микромира. Наблюдается тенденция занижения до минимума ранга серьезных социальных проблем и завышения до максимума личных неурядиц. Потребителей волнует не глобальная проблематика, а лишь те проблемы, которые становятся на их личном пути и служат барьером для реализации их личных целей.

 

Редко консюмеры задумываются о том, что личные проблемы зачастую имеют глубокие корни, растущие не из местечкового локального аспекта, а из функционирования масштабных систем, и потому выбрасывают накопленное негодование совсем не на тот объект, который заслуживает критики. Люди, наполненные апатией и равнодушием к серьезным проблемам, и, напротив, сверхчутким вниманием к личным проблемам, не могут создавать здоровое и развитое общество, готовое к каким-либо инновационным прорывам. Они в своем малодушии и неведении отпускают от себя бытие, дистанцируясь от него, позволяют бытию ускользать от их влияния, предпочитают бытию быт, микромир индивидуализма. Присутствие в мире разменивается на присутствие в микромире. В обществе, где укоренены сугубо потребительские ценности плеонексии (с греч. «pleo» больше и «echei» иметь), стяжательства, эгоизма, алчности, личной выгоды (в том числе за счет других людей), индивидуализма и обладания возникает дефицит желания жить согласно ценностям солидарности.

 

«Нам, в странах первого мира, все труднее даже представить себе общее Дело, во имя которого можно пожертвовать жизнью» [10, с. 26], – пишет С. Жижек. Эти слова в наилучшем виде могут быть сказаны только в форме горького признания, вызванного разочарованием состоянием дел в первом мире. С точки зрения В. В. Гопко, «направление потока сознания человека к так называемому вещизму, как представляется, более предпочтительно, чем его (сознания) поглощение какими-либо “великими идеями”, которые могут потребовать великих жертв. Предпочтительнее тяга человека к хорошему модному костюму, чем к строгой гимнастёрке с васильковыми петлицами» [8, с. 14]. Однако без «великих идей», без соответствующих ценностей, без национальной идеологии исчезают перспективы развития страны – да еще находящейся в условиях крайне недружелюбного геополитического окружения. Без «великих идей» падает трудовой энтузиазм, желание делать что-либо для страны. Также утрачивается нравственность, вытесняясь вещизмом, со всеми идущими отсюда последствиями. «Великие идеи» обычно выступают символом глубокой культуры. И далеко не всегда «великие идеи» требуют великих жертв. Для строительства чего-то действительно ценного и масштабного иногда требуются жертвы, но это не обязательный повод отказаться от целей; смотря какие цели и какие жертвы. Как заметили А. Ю. Карпова и Н. Н. Мещерякова, с одной стороны, обмельчание идеологических схем призвано давать гарантию от установления тоталитарных порядков, с другой, отсутствуют идеи, которые интегрируют общество как целое, обеспечивают целостность картины мира в ее основных элементах, в том числе науки, морали, права [см.: 20]. Тоталитаризм возможен и в условиях безыдейности, потребительской пляски, когда никто не занимается защитой интересов тех или иных общественных групп от власти, и каждый погружен в свой индивидуальный мирок. В этих же условиях трудно возродить социальную интеграцию в самом хорошем смысле этого слова, сформировать правильную когнитивную карту, дающую прочное мировоззрение, гражданское, политическое, геополитическое и т. д. чутье.

 

Нечувствительность к проблемам общества, страны и мира – одна из метапроблем и социальных метаугроз, характерных для эпохи потребления. Она способна актуализировать множество других угроз. Эту нечувствительность можно назвать эмоциональной анестезией, проявляющейся в утрате эмоциональной реакции на негативные социальные процессы, на которые нравственно состоявшийся человек просто не может реагировать безучастностью.

 

Именно в сегодняшнюю эпоху капиталистической «текучей современности» этический универсализм теряет свое значение, от людей требуется мобильность во всех отношениях, в том числе и в моральном. Твердый регулирующий поведение императив представляет собой барьер на пути самореализации. Моральный универсализм перестал быть ориентиром. Еще Т. Адорно писал: «Реальность имеет в наши дни такую огромную власть, она требует от человека такой исключительной изворотливости, подвижности и приспособляемости, что любая деятельность на основе общих принципов становится просто невозможной… Тот, кто сегодня действует на основе общих принципов, кажется безнадёжным педантом… Сама жизнь искажена, изуродована настолько, что ни один человек уже не способен жить правильно, не в состоянии правильно реализовать собственное предназначение… Мир… устроен теперь так, что даже простое требование честности, порядочности неизбежно вызывает у человека чувство протеста» [цит. по: 6, с. 12]. Думается, такая оценка является преувеличением, однако в ней содержится больше правды, чем вымысла.

 

Потребительские заботы не приносят свободы в системе властных отношений, но создают удовлетворяющий симулякр свободы и автономии в системе частного выбора продуктов, гаджетов, мест отдыха и т. д. Естественно, потребитель благодаря функционирующей психологической защите склонен рассматривать этот симулякр не в его подлинной сути, а как истинную свободу действий. Социально-политическая элита не пытается мотивировать общественность на строительство чего-то важного и социально значимого. Она тоже вовлечена в потребительство, и многие ее представители озабочены только личным. Та социальная пассионарность, которую советская власть стремилась возродить в молодежи, сегодня ушла в сферу личного и стала «индивидуальной пассионарностью». Тогда энергию молодежи направляли на освоение целины, строительство электростанций и на многое другое, важное для общества в целом. Сегодня появился культ «индивидуальной пассионарности», выраженный в умелом строительстве личного счастья и благосостояния. Причем счастье представляется зависимым от материального достатка, а «счастливые» люди воспринимаются другими как объекты для подражания. Только мало кто отдает отчет тому, что личное счастье этих образцовых объектов не сопряжено с социальным благом, поэтому в моральном смысле не целесообразно абсолютизировать их успешность.

 

Наблюдается дефицит встреч микрополитики индивидуальных интересов и макрополитики общественных интересов, соединения частных неудач в общественные интересы, обобществления частного; оно остается приватизированным. Вместо этого происходит подача в СМИ частного под видом общественного, совершается тотальная подмена, а потому разъединение этих двух сфер, нейтрализация общественного и за счет этого отдача максимально широкого пространства на откуп частному, которое не способно осуществлять производство социальных связей. С. Жижек пишет, что трудно согласиться с тем, будто частной жизни угрожает медийный тренд выставлять на публичное обозрение самые интимные подробности жизни. Наоборот, исчезает публичная жизнь [см: 34].

 

Социальные проблемы коммерциализированными и огламуренными масс-медиа представляются как индивидуальные, легко разрешимые посредством покупки рекламируемых брендовых и модных товаров. Здесь кроется обман, поскольку достичь презентуемого рекламой счастья явно не удастся путем покупки того или иного товара, к тому же в условиях перманентно возникающих новинок, требующих приобретения, счастье, радость, красота, успех и другие декларируемые рекламой сверхценности остаются недостижимыми. Однако в отличие от программ по разрешению социальных проблем подменяющие их программы по разрешению индивидуальных проблем выглядят более легкими и менее обременительными. То, что ранее считалось надличностным, трансцендентным и стратегическим в социальном смысле, разменивается на имманентное и индивидуально-тактическое. «Зачем что-то менять, куда-то стремиться, чего-то добиваться, когда мне и так комфортно. Да, это неэффективно, да, в перспективе тупик, да, упускаются возможности развития. Но мне и так хорошо. Я так привык. И если и моим детям хватит, то и подавно» [25, с. 323]. Ценности, цели и проекты стали мелкими, но своими. Известно, что подлинная культура предлагает надличностные идеалы, стимулирует социальное служение, то есть принесение пользы обществу. Потребительская культура далека от таких проектов.

 

Политика не столько устанавливает жесткий контроль, сколько создает ему альтернативу – соблазн политического эскапизма, выраженного в потреблении. Одними из инструментов реализации этого соблазна выступают реклама и «шоуизированный» масс-медийный контент. Вместо грубого принуждения актуализируется мягкая принуждающая способность знаков и символов, которые присущи вещам. Посредством этих символов потребитель вовлекается в поток гедонизации и символизации, конструирования своего статуса, которое становится максимально значимым и замещающим собой другие (в том числе коллективные) формы деятельности. Посредством не запретов, а запрещения самих запретов, утвердилось господство гедонизма, индивидуального прагматизма и социального равнодушия.

 

Учитывая ограниченные финансовые возможности большинства населения, правильнее было бы сказать, что свобода сводится до свободы лицезреть широчайший ассортимент товаров и услуг и свободы желать их приобрести. Реклама в этом мире, мягко предлагая, осуществляет контроль. Она иррационализирует мышление, манипулирует, формирует новые потребности [см.: 16]. Благодаря ей создается видимость того, что реципиент желает потреблять и потребляет, исходя из собственных потребностей и руководствуясь собственным выбором. Здесь уже не требуется жесткость подавления, репрессивность сменяется рекламой, брендингом, маркетингом и кредитованием. Деньги, вещи и характерные для них символы модности, брендовости, а значит, статуса и престижа, пришли на замену традиционным формам контроля. Власть в обществе потребления меньше принуждает, но больше соблазняет и побуждает. Соблазнение отправляется мягко, посредством призывов к потреблению, и потому то, что следует понимать под контролем, воспринимается как всего лишь призыв, а его выражаемый в потребительском поведении результат – как реализация личного желания. Осуществляется вмешательство властного контроля в приватную сферу жизни потребителя.

 

Если раньше нонконформизм протестовал против доминирования общественного над частным, против государственно санкционированного давления на личность, то сейчас его функцией должно быть не только сопротивление давлению на личность сильных экономических и политических акторов, но и сопротивление гегемонии частного, индивидуального и обывательского над общественным.

 

Индивидуализм следует понимать не как проявление независимости и самодетерминированности, а, скорее, как проявление эгоизма и меркантильности. Человек есть микрокосм не в качестве индивида, а в качестве субъекта. Индивидуализм – производное от индивида как сугубо биологического существа, не выражающего субъектных и гражданских качеств. Именно индивидуализм, а не субъективизм как проявление осознанной самодетерминации и гражданской позиции, выступает основой потребительства, которое разделяет людей на «неделимые атомы», испытывающие друг к другу в основном экономический интерес. Когда люди разделены, и каждый руководствуется только личной выгодой, возникает результат, к которому никто из них в отдельности не стремился.

 

Важный аспект – наличие или отсутствие мест, в которых традиционно люди дискутировали на общественно значимые темы. К. Лэш отмечает применительно к американскому обществу, что «третьи места» между домашним очагом и местом работы – таверны, кофейни, бары и т. д. – сегодня имеют минимум значения для людей. Здесь проводились беседы о политике и значимых общественных проблемах, оттачивались навыки ведения дискуссии, где людей ценили вовсе не за статус и кошелек. В этих местах собирались не друзья и единомышленники (похожие по взглядам люди), которые будут вести разговор в заведомо комплементарном и соглашательством ключе. Здесь люди встречались с многообразием позиций, точек зрения и образом жизни, что обогащало каждого новым опытом, избавляло ход разговора от обязательной комплиментарности и, соответственно, стимулировало свободные и не лишенные остроты дискуссии. Сегодня политическое искусство беседы заменено болтовней о покупках или пересудами о людях. Упадок демократии соучастия Лэш связывает с исчезновением этих мест. «Что нужно демократии, так это энергичные общественные дебаты, а не информация. Конечно, информация ей также нужна, но нужная ей информация может быть получена только в дебатах. Мы не знаем, что нам нужно узнать, до тех пор, пока не зададим правильных вопросов, а опознать правильные вопросы мы можем, только отдав свои идеи о мире на проверку открытому общественному обсуждению. Информация, обычно рассматриваемая как условие дебатов, лучше усваивается в качестве их побочного продукта. Когда мы вступаем в спор, который фокусирует и полностью захватывает собой наше внимание, мы становимся алчущими искателями нужной информации. Иначе мы воспринимаем информацию пассивно – если вообще воспринимаем ее <…> наши поиски надежной информации определяются теми вопросами, которые возникают в спорах о данном ходе дел. И именно отдавая наши предпочтения и устремления на открытое общественное рассмотрение, мы начинаем понимать, что мы знаем и что нам еще предстоит узнать. Пока нам не приходится защищать свои мнения открыто, они остаются мнениями в уничижительном липпмановском смысле этого слова, полусформированными убеждениями, основанными на обрывочных впечатлениях и непроверенных предположениях. Именно сам акт выражения и защиты наших взглядов поднимает их из категории “мнений”, придает им оформленность и определенность и дает другим возможность узнать в них выражение и своего опыта. Короче, мы познаем собственные мысли, объясняя себя другим» [23, с. 130, с. 136].

 

В отличие от «третьих мест», торговые центры не способствуют новым знакомствам, чувству сопричастности, общению на значимые темы с незнакомыми людьми. В них нет жизни для открытого и формирующегося сообщества, но есть жизнь для массы покупателей, не знакомых друг с другом, не желающих знакомиться и, следовательно, не располагающих к содержательным дискуссиям. В торговых пространствах хотят видеть покупателей (на которых и распространяется «торговая радость») вместо пришедших пообщаться людей. Внутреннее убранство баров и ресторанов формируется так, чтобы способствовать быстрому обороту и не располагать к тому, чтобы посетители долго засиживались. Также и Ритцер, приводя пример «Макдональдса», постулирует, что в этих ресторанах нормой выступает не долгое «засиживание» за беседой, а быстрое поглощение пищи и покидание сего места [см.: 28]. В России мы наблюдаем аналогичное зрелище. «Третьим местам» отдается намного меньше предпочтения, чем крупным торговым пространствам, ночным клубам и вечеринкам, сопровождающимся малосодержательными разговорами между друзьями.

 

Общество разделяется на множество точек и пространственных единиц и тем самым перестает быть антропной вселенной, теряет свою пространственность, выраженную в совместности бытия. Такой риск характерен для гипер(пост)капиталистического потребительского общества, где нравственность как социальный фундамент заменилась утилитарной и прагматичной логикой.

 

Американский геополитик З. Бжезинский во многих своих работах утверждает, что в условиях глобализации происходит всеобщая политизация [см.: 2; 3; 4]. Действительно, благодаря СМИ, передающим новости обо всем мире, активизируется политическое сознание. В прошлые, «домассовые» времена, когда еще не существовало никаких СМИ, каждый человек был осведомлен только о том, что происходит у него в деревне. Сейчас наблюдается осведомленность каждого почти обо всем происходящем в мире. Условия всеобщей грамотности способствуют сохранению интереса к политике. По сравнению с прошлыми эпохами, когда уровень грамотности народов был чрезвычайно низок, весомое влияние имела традиция, а статус правителя поддерживался всеобщей убежденностью в его богоизбранности, сегодня политическое сознание весьма высоко. Однако З. Бжезинский не учитывает, что благодаря все тем же мировым СМИ происходит тиражирование рекламы, моды и потребительских стандартов поведения, серьезно подрывающих массовую политизацию. Он верно подмечает, что политическая активность наблюдается прежде всего у молодежи, но явно даже образованная университетская молодежь нашего времени не настолько политически активна, как рисует нам ее Бжезинский. Так, по замечанию Е. В. Сорочайкиной, реализация личных интересов киргизской молодежью почти не связывается с идеей, что для этого молодежи могут понадобиться усилия по изменению существующих условий в обществе [см.: 31]. Это характерно далеко не только для киргизской молодежи. Связанная с консюмеризмом деполитизация стала глобальной.

 

Наша точка зрения может показаться несколько претенциозной в условиях современности, когда политическое измерение продемонстрировало целую серию революций, приведших к свержению существовавших режимов в разных странах. На основе этой множественности возникает желание назвать наш век сверхполитическим. Однако большинство из известных нам революционных политизаций современности имели в минимальной степени аутентичный характер.

 

Сейчас уже считается обоснованной некогда казавшаяся параноидальной точка зрения, что революции «Арабской весны» и перевороты постсоветского пространства – не столько проявления народной активности, сколько искусственные акции, поддерживаемые, спонсируемые и инициируемые американскими и западными спецслужбами. Так, на Украине политическая мобилизация во многом была связана с тем, что СМИ и подконтрольные внешним силам «сети коммуникации» продуцировали определенную (европоцентристскую и русофобскую) политическую идеологию, убеждая общество в необходимости объединения против действующего правительства. И это происходило на протяжении не месяца или года, а десятилетий. Поэтому неудивителен рост соответствующих настроений.

 

Когда лидеры оппозиционных движений работают не за идею, а за выплачиваемые иностранными организациями деньги, сложно назвать их действительно политизированными. Более того, политические мероприятия могут восприниматься как форма удобного времяпровождения, как тусовка. На акции в Сан-Франциско, ставшей отголоском «Оккупай Уолл-стрит», один парень обратился к толпе с приглашением участвовать, как если бы это был хэппенинг в стиле хиппи 1960-х: «Они спрашивают нас, какова наша программа. У нас нет программы. Мы здесь, чтобы хорошо провести время» [9, с. 147]. Не видим ли мы вместо глубокой политизации потребительский гедонизм, карнавализацию, политическую симулякризацию, способные дойти до всего лишь нарциссического самолюбования? Часть протестующих – люди, работающие за деньги, другая часть – пришедшие просто провести время, и лишь третья часть – идейные политически активные люди. К тому же, явно даже в «эпоху революционности» наблюдается ничтожно малое число действительно «живущих идеей». На фоне тех, кто выражает свою политизацию исключительно разговорами на кухне и совершенно не проявляет политическую волю на митингах и других акциях протеста, по-настоящему политически активных людей крайне мало.

 

Конечно, акции протеста собирают в том числе не ангажированных внешними силами людей, искренне желающих свержения коррумпированных режимов. Однако ряд революций был проведен практически безыдейно. Так, на украинском Майдане как в 2004, так и в 2014 гг. вместо продуманной программы, основанной на глубоких политических идеях, фигурировали популистские лозунги. По-настоящему политизированное сознание однозначно не позволит захватить себя такому нарративу, который вместо рациональности использовал суггестивность. Наконец, когда говорят о массовой политизации на той же Украине, забывают один статистический момент. На Майдан пришли тысячи людей. Но эти тысячи по сравнению с 44 миллионами жителей страны в статистическом смысле не являют собой большинство и потому едва ли имеют право говорить от имени народа и в своей речи выражать народную волю. Магия больших чисел заключается в том, что, когда мы видим огромное скопление народа, нам кажется, будто здесь собралось социальное большинство, и практически вся страна внезапно локализовалась в одной месте, в этой многолюдной точке сингулярности. Соответственно, легок соблазн сделать вывод, будто настало время всеобщей политизации и, соответственно, отхода от тенденций, деполитизирующих массовое сознание.

 

Скорее всего, стоит вести речь о нарастании политического эскапизма. Однако деполитизация и центрированность на вещах – явления, одновременно оказывающие деструктивное воздействие как на политическую систему общества (чем выше деполитизация, тем выше соблазн у властей достигать своих интересов за счет аполитичного народа), так и на социальную нравственность и духовность.

 

Культура потребления стала доминирующим типом культуры во многих странах. В нашем исследовании мы исходили из потребительских тенденций российского общества. Мы не хотели сказать, что во всех странах, где произошло социокультурное утверждение консюмеризма, должен проявлять себя социально-политический эскапизм без всяких альтернатив. Такой тезис носил бы односторонний характер и потому был бы ошибочным. Помимо «потребительского воспитания», в различных странах имеют место противоположные тенденции – например, воспитание политической активности под флагами определенной идеи. Когда культура потребления сталкивается с альтернативными идеологическими дискурсами, она может частично ими нейтрализоваться, что оставляет пространство для политической активности. Тем более вряд ли уместно считать консюмеризм единственным и на 100 % эффективным фактором конституирования явления социально-политического эскапизма, не оставляющим места совершенно никакой политической активности. Он выступает фактором, не аннигилирующим полностью, а снижающим политизацию.

 

Полноценная, полнокровная человеческая жизнь, помимо индивидуального, имеет еще и социально-политическое измерение. Она наполнена как частным (куда без него?), так и гражданским, политическим. Теряя социально-политическое измерение, мы в каком-то смысле умираем. Но когда укорененный в частном мирке потребитель обретает социально-политическое измерение, он не просто теряет потребительские характеристики, но заново возрождается, обретая уже более полноценную жизнь. Доведенный до логического завершения либерализм абсолютизирует индивидуальные права и отказывается принимать в расчет концепт национальных интересов или общего блага; они заменяются индивидуальными интересами и частным благом. Однако как то, так и другое требуют своего сохранения.

 

Консюмер потребляет скорее знаки, чем вещи, и это потребление происходит посредством вещей. Поэтому наиболее актуальной альтернативой термину «вещизм» представляется термин «знакизм», означающий абсолютизацию знаков, которые несут в себе вещи. Именно брендовые вещи заключают в себе знаки, указывающие на статус их потребителя, но социальным и политическим действиям данная знаковость не присуща. Происходит пресыщение вещным знакизмом на фоне нехватки солидаризма. Точнее, именно профицит вещной знаковости формирует дефицит солидарности.

 

Следует отметить необходимость отказа не от частного, а от его сакрализации, абсолютизации, происходящей в ущерб ценности коллективного. Прагматизм и расчетливость способны объединить людей, чьи интересы временно совпадают, но они не могут служить объединяющей основой на всенародном уровне и выступать вдохновляющими идеями, скрепляющими социум.

 

Список литературы

1. Батчиков С. А., Кара-Мурза С. Г. Хаос реформ, культурная травма и патология сознания // Экономические стратегии. – 2011. – Т. 13. – № 4(90). – С. 18–25.

2. Бжезинский 3. Еще один шанс. Три президента и кризис американской сверхдержавы. – М.: Международные отношения, 2010. – 192 с.

3. Бжезинский З. Стратегический взгляд: Америка и глобальный кризис. – М.: ACT, 2013. – 285 с.

4. Бжезинский З., Скоукрофт Б. Америка и мир: Беседы о будущем американской внешней политики. – М.: ACT, 2013. – 317 с.

5. Васецкий А. А., Малькевич А. А. «Новые СМИ» в процессе политической социализации молодежи // Управленческое консультирование. – 2011. – № 3(43). – С. 43–48.

6. Волков В. Н. Постмодернистская этика и эстетика: отказ от ценностно-нормативного // Контекст и рефлексия: философия о мире и человеке. – 2014. – № 3. – С. 9–34.

7. Вотинцева Н. Н., Ильин А. Н. Культура потребления и реклама. – Пермь: ПИЭФ, 2014. – 132 с.

8. Гопко В. В. Так ли избыточно избыточное потребление? // Вестник Омского государственного педагогического университета. Гуманитарные исследования. – 2014. – № 3(4). – С. 13–15.

9. Жижек С. Год невозможного. Искусство мечтать опасно. – М.: Европа, 2012. – 272 с.

10. Жижек С. О насилии. – М.: Европа, 2010. – 184 с.

11. Ильин А. Н. Аполитичность потребительского общества // Альтернативы. – 2016. – № 1. – С. 128–142.

12. Ильин А. Н. Деконсолидация и деполитизация, характерные для общества потребления // Социологический журнал. – 2014. – № 3. – С. 101–115.

13. Ильин А. Н. Культура, стремящаяся в никуда: критический анализ потребительских тенденций. – Омск: ОмГПУ, 2012. – 266 с.

14. Ильин А. Н. Культура общества массового потребления: критическое осмысление. – Омск: ОмГПУ, 2014. – 208 с.

15. Ильин А. Н. Наше потребительское настоящее. – Омск: ОмГПУ, 2016. – 332 с.

16. Ильин А. Н. Реклама как дискурсивная практика потребительского общества // Вопросы философии. – 2014. – № 11. – С. 25–35.

17. Ильин А. Н. Социальная атомизация и ослабление политической активности в условиях консюмеризма // Знание. Понимание. Умение. – 2015. – № 5. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://zpu-journal.ru/e-zpu/2015/5/Ilyin_Social-Atomization-Consumerism/ (дата обращения 18.02.2018).

18. Кагарлицкий Б. Патернализм и либерализм // Логос. – 2014. – № 2(98). – С. 167–180.

19. Кара-Мурза С. Аномия бедности // Россия навсегда. Народные ведомости. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://rossiyanavsegda.ru/read/617/ (дата обращения 18.02.2018)

20. Карпова А. Ю., Мещерякова Н. Н. Российская интеллигенция. Неисполнение ожиданий // Вопросы философии. – 2016. – № 11. – С. 48–59.

21. Латыпова З. И. Изменение ценностей человека в условиях становления общества потребления // Вестник ВЭГУ. – 2012. – № 1. – С. 161–166.

22. Лиотар Ж. Ф. Состояние постмодерна. – М.: АЛЕТЕЙЯ, СПб, 1998. – 160 с.

23. Лэш К. Восстание элит и предательство демократии. – М.: Логос, Прогресс, 2002. – 224 с.

24. Нарочницкая Н. А. Россия и русские в современном мире. – М.: Эксмо: Алгоритм, 2010. – 416 с.

25. Пелипенко А. А. Штрихи к портрету постсовременности // Вопросы социальной теории. – 2009. – Т. 3. – Вып. 1(3). – С. 318–339.

26. Перспективы левой идеи в постиндустриальном мире. Почему усиление несправедливости не повышает влияния левой идеи? Восьмое заседание Интеллектуального клуба «Свободная Мысль» // Свободная мысль. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://svom.info/entry/547-perspektivy-levoj-idei-v-postindustrialnom-mire-po/ (дата обращения 18.02.2018).

27. Ридингс Б. Университет в руинах. – М.: ВШЭ, 2010. – 304 с.

28. Ритцер Дж. Макдональдизация общества. – М.: Праксис, 2011. – 592 с.

29. Розина В. А. Электоральное бессознательное: архетипы в политическом консюмеризме // Обозреватель – Observer. – 2015. – № 2(301). – С. 114–122.

30. Славой Жижек о брендах, видеоиграх и изнанке коммунизма // Look at Me – Интернет-издание о креативных индустриях. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.lookatme.ru/mag/people/experience/191353-slavoj-zizek (дата обращения 18.02.2018)

31. Сорочайкина Е. В. Особенности социализации современной молодежи в условиях формирования общества потребления (на примере Киргизии) // Актуальные вопросы общественных наук: социология, политология, философия, история. – 2015. – № 46. – С. 46–50.

32. Федотова В. Г. Факторы ценностных изменений на Западе и в России // Вопросы философии. – 2005. – № 11. – С. 3–23.

33. Шелейкова Н. И. Вечный «старо-новый» мировой порядок. – М.: Беловодье, 2015. – 144 с.

34. Žižek S. Against Human Rights // New Left Review. – № 34. – July–August. – 2005. – pp. 115–131.

 

References

1. Batchikov S. A., Kara-Murza S. G. The Chaos of the Reforms, Cultural Trauma and Pathology of Consciousness [Khaos reform, kuturnaya travma i patologiya soznaniya]. Ekonomicheskie strategii (Economic Strategies), 2011, Vol. 13, № 4(90), pp. 18–25.

2. Brzezinski Z. One More Chance. Three Presidents and the Crisis of American Superpower [Esche odin shans. Tri prezidenta i krizis amerikanskoy sverkhderzhavy]. Moscow, Mezhdunarjdnye otnosheniya, 2010, 192 p.

3. Brzezinski Z. Strategic Vision: America and the Global Crisis [Strategicheskiy vzglyad: Amerika i globalnyy krizis]. Moscow, AST, 2013, 285 p.

4. Brzezinski Z., Scowcroft B. America and the World: Conversations on the Future of American Foreign Policy [Amerika i mir: Besedy o buduschem amerikanskoy vneshney politiki]. Moscow, AST, 2013. 317 p.

5. Vaseckiy A. A., Malkevich A. A. The “New media” in the Process of Political Socialization of Young People [“Novye SMI” v protsesse politicheskoy sotsializatsii molodezhi]. Upravlencheskoe konsultirovanie (Management Consultation), 2011, № 3(43), pp. 43–48.

6. Volkov V. N. Postmodern Ethics and Aesthetics: the Rejection of Values and Norms [Postmodernistskaya etika i estetika: otkaz ot tsennostno-normativnogo]. Kontekst i refleksiya: filosofiya o mire i cheloveke (Context and Reflection: Philosophy of Peace and Man), 2014, № 3, pp. 9–34.

7. Votinceva N. N., Ilin A. N. Consumer Culture and Advertising [Kultura potrebleniya i reklama]. Perm, PIEF, 2014. 132 p.

8. Gopko V. V. If Excessively Over-Consumption? [Tak li izbytochno izbytochnoe potreblenie?]. Vestnik Omskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta. Gumanitarnye issledovaniya (Bulletin of OmskStatePedagogicalUniversity. Humanitarian Research), № 3(4), 2014, pp. 13–15.

9. Žižek S. The Year is Impossible. The Art of Dreaming Is Dangerous [God nevozmozhnogo. Iskusstvo mechtat opasno]. Moscow, Evropa, 2012, 272 p.

10. Žižek S. On Violence [O nasilii]. Moscow, Evropa, 2010, 184 p.

11. Ilin A. N. Apolitical Consumer Society [Apolitichnost potrebitelskogo obschestva]. Alternativy (Alternatives), 2016, № 1, pp. 128–142.

12. Ilin A. N. De-consolidation and De-politicization as Characteristics of Consumer Society [Dekonsolidatsiya i depolitizatsiya, kharakternye dlya obschestva potrebleniya]. Sotsiologicheskiy zhurnal (Sociological Journal), 2014, № 3, pp. 101–115.

13. Ilin A. N. Culture, Aspiring to Nowhere: A Critical Analysis of Consumer Trends [Kultura, stremyaschayasya v nikuda: kriticheskiy analiz potrebitelskikh tendentsiy]. Omsk, OmGPU, 2012, 266 p.

14. Ilin A. N. The Culture of a Society of Mass Consumption: Critical Thinking [Kultura obschestva massovogo potrebleniya: kriticheskoe osmyslenie]. Omsk, OmGPU, 2014, 208 p.

15. Ilin A. N. Our Consumer Present Time [Nashe potrebitelskoe nastoyaschee]. Omsk, OmGPU, 2016, 332 p.

16. Ilin A. N. Advertising as Discursive Practice of Consuming Society [Reklama kak diskursivnaya praktika potrebitelskogo obschestva]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2014, № 11, pp. 25–35.

17. Ilin A. N. Social Atomization and the Slackening of Political Activity Under Conditions of Consumerism [Sotsialnaya atomizatsiya i oslablenie politicheskoy aktivnosti v usloviyakh konsyumerizma]. Znanie. Ponimanie. Umenie (Knowledge. Understanding. Skill), 2015, № 5. Available at: http://zpu-journal.ru/e-zpu/2015/5/Ilyin_Social-Atomization-Consumerism/ (accessed 18.02.2018)

18. Kagarlickiy B. Paternalism and Liberalism [Paternalizm i liberalism]. Logos (Logos), 2014, № 2(98), pp. 167–180.

19. Kara-Murza S. Anomie of Poverty [Anomiya bednosti]. Rossiya navsegda. Narodnye vedomosti (Russia Forever. People’s Statements). Available at: http://rossiyanavsegda.ru/read/617/ (accessed 18.02.2018)

20. Karpova A. Yu., Mescheryakova N. N. The Russian Intelligentsia. Failure Expectations [Rossiyskaya intelligentsiya. Neispolnenie ozhidaniy]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2016, № 11, pp. 48–59.

21. Latypova Z. I. Change of Human Values in the Formation of Consumer Society [Izmenenie tsennostey cheloveka v usloviyakh stanovleniya obschestva potrebleniya]. Vestnik VEGU (Vestnik VEGU), 2012, № 1, pp. 161–166.

22. Lyotard J.-F. The Postmodern Condition: A Report on Knowledge [Sostoyanie postmoderna]. Moscow, Aleteya, SPb, 1998, 160 p.

23. Lasch C. The Revolt of the Elites: And the Betrayal of Democracy. [Vosstanie elit i predatelstvo demokratii]. Moscow, Logos, Progress, 2002, 224 p.

24. Narochnickaya N. A. Russia and Russian in the Modern World [Rossiya i russkie v sovremennom mire]. Moscow, Eksmo: Algoritm, 2010, 416 p.

25. Pelipenko A. A. Touches to the Portrait of Postagreement [Shtrikhi k portretu postsovremennosti]. Voprosy sotsialnoy teorii (The Questions of Social Theory), 2009, Vol. 3, № 1 (3), pp. 318–339.

26. Prospects for Left Ideas in the Postindustrial World. Why the Gain of Injustice Does not Increase the Influence of the Left Ideas? The Eighth Meeting of the Intellectual Club of “Svobodnaya Mysl” [Perspektivy levoy idei v postindustrialnom mire. Pochemu usilenie nespravedlivosti ne povyshaet vliyaniya levoj idei? Vosmoe zasedanie Intellektualnogo kluba “Svobodnaya Mysl”]. Available at: http://svom.info/entry/547-perspektivy-levoj-idei-v-postindustrialnom-mire-po/ (accessed 18.02.2018)

27. Readings B. The University in Ruins [Universitet v ruinakh]. Moscow, VSHE, 2010, 304 p.

28. Ritzer G. The McDonaldization of Society [Makdonaldizaciya obschestva]. Moscow, Praksis, 2011, 592 p.

29. Rozina V. A. Electoral Unconscious: Archetypes in Political Consumerism [Elektoralnoe bessoznatelnoe: arkhetipy v politicheskom konsyumerizme]. Obozrevatel (Observer), 2015, № 2(301), pp. 114–122.

30. Slavoj Žižek about Brands, Video Games and the Wrong Side of Communism [Slavoy Zhizhek o brendah, videoigrah i iznanke kommunizma]. Available at: http://www.lookatme.ru/mag/people/experience/191353-slavoj-zizek (accessed 18.02.2018).

31. Sorochaykina E. V. Peculiarities of Socialization of Modern Youth in the Conditions of Formation of Society of Consumption (On the Example of Kyrgyzstan [Osobennosti sotsializacii sovremennoy molodezhi v usloviyakh formirovaniya obschestva potrebleniya (na primere Kirgizii)]. Aktualnye voprosy obschestvennykh nauk: sotsiologiya, politologiya, filosofiya, istoriya (Topical Issues of Social Sciences: Sociology, Political Science, Philosophy, History), 2015, № 46, pp. 46–50.

32. Fedotova V. G. The Factors of Value Changes in the West and in Russia [Faktory tsennostnkykh izmeneniy na Zapade i v Rossii]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2005, № 11, pp. 3–23.

33. Sheleykova N. I. The Eternal “Old-New” World Order [Vechnyy “staro-novyy” mirovoy poryadok]. Moscow, Belovode, 2015, 144 p.

34. Žižek S. Against Human Rights. New Left Review, № 34, July – August, 2005, pp. 115–131.

 
Ссылка на статью:
Ильин А. Н. Социальная атомизация и политический эскапизм в условиях общества потребления // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 2. – С. 47–66. URL: http://fikio.ru/?p=3203.

 
© А. Н. Ильин, 2018

УДК 111 + 100,7 + 008,2

 

Выжлецов Геннадий Павлович – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», институт философии, кафедра онтологии и теории познания, профессор, доктор философских наук, профессор.

E-mail: vygletcov@mail.ru

199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 7–9,

тел.: 8-950-021-71-35.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Онтологическая аксиология, созданная и развитая трудами Г. Риккерта, М. Хайдеггера, М. Шелера, Н. Гартмана, Н. О. Лосского в классический период её истории (1890-е – 1930-е гг.), выводит специфику ценности как реализации духа в человеческой жизни и культуре из самого бытия, а не из какой-либо его составляющей.

Результаты: Ценности являются посредниками между бытием, из которого они происходят, и сущим, в котором они только проявляются. Такой подход отличается от большинства концепций современной постнеклассической аксиологии, выводящих содержание ценностей из сферы их проявления, в конечном счете, из самого человека, его желаний, потребностей и интересов. Это приводит к аксиологическому плюрализму и релятивизму, лишая ценности их главного сущностного свойства – объективности и императивности воздействия на человека. Основные принципы онтологической аксиологии, переосмысленные с позиций современной науки и философии, могут стать теоретико-методологическим основанием преодоления негативных последствий постмодернистского развития аксиосферы информационного общества.

Выводы: Во-первых, именно трансцендентность бытия как предельного основания и непосредственного источника ценностей обеспечивает их объективность и императивную обязательность для человека и общества. Во-вторых, сложность и многослойность идеально-реальной структуры бытия лежит в основе иерархии духовных, социальных и материальных ценностей как значимостей их материальных носителей. В-третьих, данная иерархия определяет и способы взаимосвязи трансцендентных по своей природе ценностей непосредственно с человеком. Эти принципы, в-четвертых, позволяют обосновать единство онтологии и аксиологии в их влиянии на глубинные процессы развития всех разделов философии и философского знания в целом. И, в-пятых, они могут послужить теоретико-методологической основой для разработки соответствующих исследовательских программ и методик в социокультурной практике.

 

Ключевые слова: онтология; аксиология; бытие; ценность; дух; человек; культура; информационное общество; аксиологический релятивизм.

 

The Ontological Axiology in Information Society

 

Vyzhletsov Gennadij Pavlovich – Saint Petersburg State University, Institute of Philosophy, Department of Ontology and Theory of Knowledge, professor, Doctor of Philosophy, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: vygletcov@mail.ru

7–9, Universitetskaya nab. Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel: 8(812) 950-021-71-35.

Abstract

Background: Ontological axiology, created and developed in the writings of G. Rickert, M. Heidegger, M. Scheler, N. Gartman, N. Lossky in the classical period of its history (1890s – 1930s), shows the value specifics as the realization of the spirit in human life and culture from the being itself, and not from any of its components.

Results: Values are intermediaries between the being from which they originate and the existence in which they only manifest themselves. This approach differs from most concepts of modern post-non-classical axiology, which deduce the content of values from the sphere of their manifestation, ultimately, from humans themselves, their desires, needs and interests. This leads to axiological pluralism and relativism, depriving values of their main essential property – the objectivity and imperativeness of the impact on the person. The main principles of ontological axiology, reinterpreted from the standpoint of modern science and philosophy, can become a theoretical and methodological basis for overcoming the negative consequences of postmodern development of the axiosphere in information society.

Conclusion: Firstly, it is the transcendence of being as the ultimate cause and the direct source of values that ensures their objectivity and imperative compulsion for humans and society. Secondly, the complexity and versatility of the ideal-real structure of being serves as the basis of the hierarchy of spiritual, social and material values as the significances of their material carriers. Thirdly, this hierarchy also determines the ways of interrelation of transcendental by their nature values directly with people. These principles, fourthly, allow us to substantiate the ontology and axiology unity in their influence on the deep development processes of all spheres of philosophy and philosophical knowledge in general. Finally, they can serve as a theoretical and methodological basis for the development of appropriate research programs and techniques in sociocultural practice.

 

Keywords: ontology; axiology; being; value; spirit; humans; culture; information society; axiological relativism.

 

Мы являемся и очевидцами, и участниками

«родовых мук» некой новой реальности,

новой формы человеческого существования.

Р. Тарнас

 

Важнейшая задача аксиологии состоит… в

преодолении аксиологического релятивизма.

Н. О. Лосский

 

Аксиологическая составляющая была изначально присуща античной философии, как минимум, с Парменида, не говоря уже о Сократе, Платоне или Аристотеле, с которых начинается предыстория аксиологии (VI в. до н. э. – 60-е гг. XIX в.), где рассматривались конкретные ценности сами по себе (благо, прекрасное, справедливость и т. д.), а не природа ценности как таковой. Началом истории аксиологии принято считать выход в свет в 1856–1864 гг. трехтомной работы Г. Лотце «Микрокосм. Мысли о естественной и общественной истории человечества. Опыт антропологии». В ней он впервые ввел понятие «значимость» (Geltung) в качестве самостоятельной философской категории, которая наряду с «должным» (Sollen), является исходным признаком всех ценностных явлений. Они, по Лотце, недоступны научно-теоретическому познанию и воспринимаются человеком лишь чувствами удовольствия и неудовольствия.

 

История европейской аксиологии (1860-е – 2010-е гг.) включает четыре периода её развития:

1) предклассический (1860-е – 1890-е гг.), – от Р. Г. Лотце до Ф. Ницше;

2) классический (1890-е – 1930-е гг.), – от Г. Риккерта до Н. О. Лосского, включая русскую религиозную аксиологию [см.: 1];

3) постклассический (1930-е – 1970-е гг.) – аксиологический плюрализм в отечественной и зарубежной философии ценности;

4) постнеклассический (1970-е – 2010-е гг.) периоды, включая отечественную марксистскую и постмарксистскую аксиологию [см.: 2, с. 34–38].

 

Предметом рассмотрения данной статьи является специфика онтологической аксиологии классического периода 1890-х – 1930-х гг. и возможность развития и применения ее исходных положений для преодоления аксиологического релятивизма в современном информационном обществе. Первый шаг в становлении классической аксиологии и её онтологической концепции был сделан неокантианцами Баденской (Фрейбургской) школы В. Виндельбандом и, в особенности, систематизатором этой философии Г. Риккертом в его работах «Философия истории» (1905 г.) и «Науки о природе и науки о культуре» (1910 г.). По их мнению, именно ценности определяют предмет и метод философии, а то, что не относится к ценностям, вообще не имеет никакого смысла. Однако, по Риккерту, понятие философии все же не исчерпывается чистой теорией ценности, поскольку сама она не может решить проблему единства бытия и ценностей, которые реально не существуют, находятся вне действительности, по ту сторону и объекта, и субъекта, представляя для него лишь общеобязательную значимость и долженствование. Именно в них, а не в фактическом существовании и состоит сущность ценности. Поэтому «задача философии… – найти то третье царство, которое объединяло бы обе области, до сих пор умышленно рассматривавшиеся раздельно. Иначе философия не сможет дать нам мировоззрения, т. е. истолкования смысла жизни. Одного только понимания ценностей для этого еще недостаточно» [3, с. 29]. Ибо, по мнению Риккерта, разрыв между ценностями и реальным миром наиболее глубок в современной ему нравственной культуре начала ХХ в. Реализуя свой замысел, он вводит понятия трех разнокачественных «царств»:

а) действительности, подлежащей объяснению (Erkaren) в частных объективирующих науках;

б) ценности, доступной пониманию (Verstehen) в философии

в) смысла, проявляющегося в истолковании (Deuten).

 

Философия, основываясь на понимании ценностей, объединяет их с действительностью «путем истолкования смысла, присущего действительной жизни» [3, с. 35–36]. Иными словами, бытие и ценности объединяются и взаимодействуют лишь в мировоззрении, придавая тем самым смысл человеческой жизни. Проблема состоит в том, что к действительности, всецело подлежащей объективирующим наукам, «относятся также блага и оценки субъекта (подчеркнуто мною – В. Г.)» [3, с. 41], уже не подчиняющиеся законам этих наук! При этом субъект связан с ценностью в оценке, а объект – в благе, как основе культуры. Понятие «благо» и введено для того, чтобы отличить объекты культуры как от самих ценностей, которые реально не существуют, а лишь обладают значимостью, так и от явлений реальной действительности, прежде всего природной. Это и послужило основой для различения им наук о природе и наук о культуре с их методом «отнесения к ценности». К ним Риккерт отнес все, по тогдашней терминологии, «науки о духе», то есть социогуманитарные дисциплины «за исключением психологии» [3, с. 56], ибо «духовное» принципиально отличается от «психического» и содержательно связано с ценностями, обозначая «высшую» душевную жизнь. Поэтому, по Риккерту, выражение «науки о духе», только вносящее путаницу, устарело, и «то, что раньше называлось духом, теперь называется исторической культурой» [3, с. 101–102], основанной на ценностях, связанных, в свою очередь, с бытием в мировоззрении. В результате «универсальные проблемы бытия превращаются в теоретические вопросы о ценностях» [3, с. 339]. Так Риккерт формулирует некую «обратную» зависимость бытия от ценностей в философии, которую можно обозначить как своего рода «аксиологический онтологизм». Однако, установив зависимость трактовки «бытия» от разрешения проблемы ценностей, неокантианцы оставили без ответа вопросы о сущности и специфике не только бытия, но и самих ценностей, поскольку ответы на них были в принципе недоступны их методологии.

 

Эти ответы были получены в выросшей из неокантианства феноменологической философии, которая поначалу перевела данный комплекс проблем с объективно-трансцендентного на субъективно-психологический уровень. Её основоположник Э. Гуссерль, сменивший в 1916 г. Г. Риккерта на философской кафедре Фрейбургского университета, ещё в своих «Логических исследованиях» (1900–1901 гг.) создает модель сознания, ориентированного на ценности культуры. Они впоследствии конкретизируются им в понятиях «аксиологических и практических объективностей», «эстетических предметов», «культурных образований» как проявлений «ценностной ноэмы», «ценностных объектов» и особого «ценностного мира», порожденного интенциональными актами сознания в процессе феноменологической редукции [4, с. 24–25; 85, 98–99].

 

Ученик Г. Риккерта и ассистент Э. Гуссерля, сменивший его на той же кафедре в 1929 г., М. Хайдеггер, пытается уйти от его явного субъективизма в своей «фундаментальной онтологии», которая, в отличие от традиционного учения о бытии, должна не подменять его познанием сущего, а выражать смысл бытия как такового. От него и зависит решение вопроса о «существе ценности», поскольку вообще «мир» взвешивается по «ценностям», под влиянием которых изменяется само «существо истины». Она, в свою очередь, «соукоренена судьбе человеческого присутствия (Dasein)», ибо человек обладает высшим даром возможности «включаться… в судьбу мира вообще» [5, с. 71, 136–137, 355–361]. Данные положения М. Хайдеггера трудно переоценить, тем более, что, будучи противником аксиологии как таковой, он не просто связывает свою принципиально новую онтологию с миром ценностей, но и объявляет само бытие их источником. Хайдеггер, тем самым, уходит от неокантианского «аксиологического онтологизма», сделав следующий шаг в развитии классической аксиологии как аксиологии онтологической, выводящей специфику и содержание ценностей из самого бытия как их предельного основания, а не из какой-либо его составляющей, например, абсолюта, природы или человека.

 

Конкретизацию понятия бытия как источника ценностей и механизм их порождения этим бытием впервые осуществляет последователь Э. Гуссерля, создатель феноменологической аксиологии и философской антропологии на ее основе М. Шелер в своих работах «Формализм в этике и материальная этика ценностей» (1913, 1916 гг.) и «Положение человека в космосе» (1927 г.). Его аксиология, реализованная через «отношение бытия к позитивным и негативным ценностям» [6, с. 300], раскрывает, в первую очередь, ценностный мир человека и построена на этическом и философско-антропологическом материале. При этом онтологическая природа ценностей как трансцендентных сущностей проявляется в их полной независимости как от своих предметов-носителей, так и от интересов и потребностей человека. Феномен ценности невозможно получить путем абстрагирования из эмпирических свойств реального мира и выразить формально-логически, он является продуктом самообнаружения в интенциональных актах эмоционально-интуитивного видения. «Для нас, – пишет Шелер, – основное отношение человека к мировой основе состоит в том, что… первосущее постигает себя самого в человеке, причем в том же самом акте, в котором человек видит себя укорененным в нем» [7, с. 190]. Дело в том, что, по Шелеру, один из двух атрибутов бытия, – вечно становящийся дух (Deitas), не имеет собственной творческой энергии и силы, которую он получает от второго атрибута – всемогущего «жизненного порыва». Поэтому бытие «осуществляет вечную Deitas в человеке и через человека в порыве мировой истории» [7, с. 174], становясь подлинным источником ценностей человеческой жизни и культуры.

 

Последователь М. Шелера и создатель «новой критической онтологии» Н. Гартман стал последним немецким философом, выстроившим целостную философскую систему, которая включает все традиционные разделы философии: онтологию, гносеологию, натурфилософию, социальную философию, этику и эстетику. Ведущей среди них является онтология, определяющая единство и целостность всей системы и представленная практически во всех его работах, начиная с «Этики» (1925 г.), «Проблемы духовного бытия» (1933 г.) и «К основоположению онтологии» (1935 г.). Именно в учении о бытии, этике и эстетике Гартман разрабатывает ценностную проблематику, ибо без ответа на вопросы об источнике и специфике ценностей, занимающих в бытии особое место, невозможно завершение онтологии и, как следствие, самой философии. Ценности не только обеспечивают содержательное единство всех философских дисциплин, но и реально воздействуют на внутренние, глубинные изменения их содержания и структуры.

 

Бытие, по Гартману, едино и целостно, но при этом разделено внутри себя на разные виды, уровни и слои, в зависимости от различия родов «сущего», включенного им, в отличие от Хайдеггера, в состав бытия. Более того, подразделив все бытие на реальный и идеальный его виды, Гартман отнес к реальному способу бытия, наряду с неживой и живой материей, также психику, мышление и дух, вопреки традиционному философскому противопоставлению материи и сознания, материи и духа. Это духовное содержание, существующее, по Гартману, только в чувственно воспринимаемой материальной форме, «всегда нуждается в ответном действии живого духа – как персонального, так и объективного» [8, с. 110] в виде творящего, воспринимающего и понимающего его сознания. Объективирующий дух, таким образом, становится содержательным посредником, связующим звеном между реальным и идеальным бытием. Идеальное бытие, по Гартману, в отличие от реального, находится вне пространства и времени, оно вечно, неизменно, объективно, существует «само в себе» и в этом качестве недоступно человеческому познанию, поскольку человек может лишь фиксировать косвенные признаки его проявлений в этом мире, которые не дают никаких гарантий того, что оно вообще существует. Основные идеальные объекты принадлежат миру сущностей, которые «автоматически» реализованы, можно сказать, «растворены» в реальном мире сами по себе помимо человека, без всякого его участия. Их присутствие человек может лишь обнаруживать для себя в виде логических форм, математических предметов и отношений, внутренних принципов, законов, категорий и, конечно, ценностей.

 

В отличие от остальных идеальных объектов-сущностей, ценности занимают в бытии особое место, поскольку они, существуя как платоновские идеи по ту сторону объективной и субъективной реальности, могут проявляться и функционировать только в человеке, но будучи «недоступны мышлению», оказываются «доступными лишь некоему внутреннему “видению”» или «ценностному чувствованию», которое «есть манифестация бытия ценностей в субъекте» [9, с. 178]. Субъект для Гартмана – это живой человек как проводник и носитель ценностей, которые, не существуя реально, выражают для него лишь значимое и должное в форме внутреннего предписания, исполняемого им на основе свободного волевого решения, ставшего его личной целью. Сами же ценности никак не зависят от способа их данности человеку и осуществления или не осуществления их в реальном бытии.

 

Поэтому Гартману важно показать не просто способ данности трансцендентных ценностей человеку в его «ценностном чувстве», а их содержательную реализацию через сознание и деятельную активность человека («объективирующий дух») как связующего звена между идеальным и реальным видами бытия. Решив в онтологии общие проблемы бытия и места в нем ценностей, Гартман обращается к содержательному анализу процессов их осуществления на материале этики и эстетики. Речь здесь идет о конкретных формах и способах реализации этих ценностей человеком и актах их функционирования в реальном мире – следующий содержательный шаг в развитии онтологической аксиологии как органичного аспекта всего философского знания.

 

Завершая классический период развития аксиологии в своей работе «Ценность и бытие. Бог и Царство Божие как основа ценностей» (Париж, 1931 г.), Н. О. Лосский прямо назвал свое учение о ценностях онтологической или идеал-реалистической аксиологией, которая противостоит крайностям аксиологического абсолютизма и субъективизма. Ибо если, по Лосскому, «ценное бытие есть бытие реальное, то соответствующая ценность идеально-реальна: такова, например, исполняемая певцом ария…, построенный храм, совершаемый поступок» [10, с. 287]. Эта идеально-реальная объективно функционирующая «ценность есть бытие в его самопереживаемом или переживаемом другими существами значении для осуществления абсолютной полноты жизни или удалении от нее (подчеркнуто мною – В. Г.)» [10, с. 287]. Понятием «жизнь» Лосский обозначает «целестремительную активность» всякого существа по отношению к Абсолютной полноте бытия, которая и является предельным основанием и источником ценности, но не самой ценностью, как в концепциях «абсолютистов». Переживание также не есть ценность, вопреки мнению «субъективистов», а лишь способ ее данности человеку, значение же представляет собой идеальный аспект ценности [10, с. 286–287].

 

Концепция Н. О. Лосского, завершающая классический период развития аксиологии, является результатом критического анализа и обобщения наиболее значимых субъективистских, объективистских и абсолютистских учений о ценности, будучи несводимой ни к одному из них. Она учитывает и развивает онтологические концепции ценности, как западные, прежде всего М. Шелера и Н. Гартмана, так и отечественные – от В. С. Соловьева до С. Л. Франка [подробнее см.: 11]. Поэтому из множества учений классического периода аксиологии 1890-х – 1930-х гг. лишь онтологические концепции ценности могут послужить методологическим основанием для развития аксиологии в XXI в., поскольку они имеют для этого необходимые исходные принципы:

во-первых, выводят специфику и содержание ценностей из бытия как их трансцендентного источника и предельного основания;

во-вторых, объясняют объективность и императивность воздействия функционирующих в человеческой жизни и культуре ценностей из трансцендентности их источника;

в-третьих, рассматривают сложность и многослойность идеально-реальной структуры самого бытия как основу иерархии духовных, социальных и материальных ценностей;

в-четвертых, проясняют возможности и способы непосредственной взаимосвязи трансцендентных по своей природе ценностей с человеком;

в-пятых, утверждают единство онтологии и аксиологии в их влиянии на глубинные процессы развития всех разделов философии и философского знания в целом.

 

Однако эти принципы оказались невостребованными уже в постклассический период 1930-х – 1970-х гг., когда процессы теоретического плюрализма и аксиологического релятивизма, о которых предупреждал Н. О. Лосский, ускорились настолько, что буквально взорвались в постмодернистской реальности современного информационного общества, породив постнеклассическую философию, аксиологию, науку, искусство, да и культуру в целом уже в период 1970-х – 2010-х гг. Бесспорным, но не единственным фактором стал, конечно, революционный скачок в развитии масс-медийной сферы – в первую очередь интернета и средств межличностной коммуникации, влияющий на все стороны развития человека и социума. Неизбежным следствием при этом стал новый всплеск всестороннего интереса к ценностной проблематике, вновь подтвердивший, что действительно «мир взвешивается по ценностям» (Ф. Ницше), как всякий раз «новым аспектам мира» (Н. О. Лосский).

 

Естественно, что авторы десятков монографий и сотен статей по ценностной проблематике, появившихся в одной только России в XXI веке, не могли не поставить «три кардинальных вопроса аксиологии: Что такое ценности? Каким образом они существуют? Откуда возникают ценности?» [12, с. 16]. И если отвлечься от частностей, то общим для многочисленных концепций в ответах на эти вопросы является, во-первых, определение ценности как значимости явлений действительности для удовлетворения потребностей человека или даже только их положительной значимости, разрывая ценностные противоположности, тогда как добро, например, имеет смысл лишь как антипод зла и оба они являются равнозначными этическими категориями, в этом-то и вся проблема.

 

Эти определения, во-вторых, весьма произвольно связаны со спецификой предмета и статуса самой аксиологии. Так, по М. В. Бронскому, например, «ценность – это объективная позитивная значимость явления для человека», и тогда аксиология как учение о ценностях есть раздел не общей, а лишь социальной философии в качестве «теоретической культурологии», поскольку, по его мнению, «культура – это совокупность ценностей» [12, с. 63]. В свою очередь А. А. Макейчик, также относя к ценностям «все то, что благотворно значимо для людей…, а сами ценности антропны по своей сущности», на этом же основании считает, напротив, что предмет аксиологии имеет «философскую всеобщность её содержания (подчеркнуто мною – В. Г.)» [13, с. 21; 15]. Более того, Н. С. Розов, например, понимая, что в рамках аксиологического позитивизма и релятивизма, выводящего специфику ценности из реалий «вещного, психического или социокультурного мира…, ценностные проблемы нельзя даже поставить», определяет ценность как «предельное нормативное основание актов сознания и поведения людей» [14, с. 113–114]. Однако, в конечном итоге, сводит эти «предельные основания» к общезначимости ценностей, подтвержденных «высоким… авторитетом Всеобщей декларации прав человека, принятой ООН в 1948 г. (!? – В. Г.)», современное переосмысление и расширение списка которых и призвана осуществлять создаваемая автором «конструктивная аксиология» [14, с. 127–129].

 

В-третьих, как видим, они не только никак не коррелируют друг с другом, но не используют и богатейшее содержание предшествующей и прежде всего классической аксиологии, начиная каждый раз как будто с чистого листа.

 

Это неудивительно, в-четвертых, поскольку фактически в этих концепциях речь идет лишь о частных способах проявленности конкретных ценностей, которые и принимаются за основу определения их общей специфики, снимая тем самым ключевой для аксиологии вопрос об источнике и предельном основании этих ценностей, функционирующих в социуме.

 

В-пятых, не обращаются эти концепции и к общефилософской проблематике, кардинальные изменения в которой, как и в социокультурной реальности, практически не влияют на их содержание. Показательно в этом плане признание В. К. Шохина, одного из авторов субъективистских концепций ценности, о том, что сегодня «фундаментальная аксиология… переживает глубокий кризис» [15, с. 11].

 

Поэтому рациональное зерно, которое, несомненно, имеется в каждой из упомянутых концепций, являясь частным случаем, не может стать органичным звеном в создании ценностной картины наступающей новой реальности, описанной Д. Беллом в книге «Грядущее постиндустриальное общество» (1973 г.) как общество знаний, в котором основным ресурсом становится производство, хранение, обработка, распространение и использование информации. Спустя десятилетие Е. Масуда формулирует главные принципы общественного развития на этой основе в своей работе «Информационное общество как постиндустриальное общество» (1983 г.), где информация является новой производительной силой и, будучи по сути своей идеальным феноменом, в корне меняет традиционный вектор развития человека и общества. Его ведущим направлением «становится не материальная, а духовная творческая деятельность человека», новым звеном в которой является виртуальная реальность. Она «вызывает значительные, возможно – революционные сдвиги в общественном сознании, которые ещё не завершились… Это качественно более высокий уровень информированности и доступность информации, изменяющие психологию общения, новые каналы взаимосвязи между людьми, а также новые технологии манипулирования их сознанием» [16, с. 13; 21]. Это состояние общества характеризует не столько развитие социальной реальности, сколько сознания (З. Бауман), которое осмысливает себя как «постмодерн», концепцией которого является «постмодернизм» (В. Вельш) в качестве «всемирно-исторического» понятия (Г. Кюнг), введенного ещё Р. Ранвицем в работе «Кризис европейской культуры» (1917 г.). При этом Ж. Лиотар возвел «постмодернизм» на уровень философской категории в своей книге «Постмодернистское состояние: доклад о знании» (1979 г.), выражающей ментальную специфику современной эпохи в целом.

 

Радикальный плюрализм и аксиологический релятивизм постмодернистской реальности проявляется прежде всего в её аксиосфере. Ибо, как утверждает, например, Л. В. Баева: «Ценностное основание – явное или неявное», оформленное в понятиях или стихийно проявляющееся, «является духовной основой формирования картины мира, убеждений, верований, норм жизнедеятельности, директивных действий», типов поведения [17, с. 66]. Не случайно содержательный анализ специфики ценностей в классический период производился, в основном, на материале этики и эстетики, а в постнеклассический – в культурологии и философии науки [см.: 18]. Однако сегодня уже нет опоры на современные аксиологические концепции, которые, как мы видели, выводят специфику и содержание ценностей из самого человека, из его желаний, потребностей и интересов, замыкаясь на себя самого и тогда, конечно, все наши ценности становятся иллюзиями (А. Комт-Спонвилль), утрачивая, тем самым, неотвратимую силу объективно-императивного воздействия. Более того, очевидное ещё в начале 2000-х гг. положение о том, что в обществе функционируют не сами по себе ценности или их антиподы, а ценностные противоположности (добро – зло, истина – ложь), и культура есть процесс и результат преодоления ценностями своих антиподов [см.: 19, с. 60], сегодня становится уже не столь однозначным. Ибо происходит повсеместное размывание ценностных противоположностей, их взаимоподмена, когда зло выступает под видом добра, а ложь претендует на истину, отвергая факты и доказательства. Другим вариантом аксиологического релятивизма является постепенное и, как правило, необратимое движение ценностно-ориентационных установок индивида или общности от ценности к её антиподу, своего рода «сползание» по шкале ценностных предпочтений, например, «альтруизм – бескорыстие – щедрость – бережливость – скупость – жадность – алчность», или «милосердие – жалость – сочувствие – безразличие – неприязнь – враждебность – агрессия», которые при этом еще и содержательно переплетаются между собой. Здесь критическую роль играют именно нейтральные установки («бережливость», «безразличие») при переходе к негативным. Для характеристики этих процессов в индивидуальном и общественном сознании автор этих строк ввел понятие «диссолют» (от англ. dissolution – растворение) [20, с. 23]. Их конкретное изучение является делом социологии и социальной психологии, прикладной этики и аксиологии и, конечно, конфликтологии, ибо любые конфликты начинаются в сфере ценностных ориентаций. Для разработки соответствующих исследовательских программ и методик как раз и требуется философско-теоретическое осмысление этих тенденций на методологической основе классической – онтологической аксиологии, естественно, с учетом данных современной философии и науки.

 

Итак, онтологическая аксиология выводит специфику и содержание ценностей из самого бытия. Раскрывая сегодня этот её исходный принцип, необходимо ответить на вопросы о том, во-первых, что именно в бытии является предельным основанием ценностей, показывающим принципиальную возможность их появления в этом мире? И, во-вторых, каков их непосредственный источник, определяющий сущность понятия ценности? Естественно, что до появления человека вряд ли можно говорить о каких-либо ценностях, поэтому их предельным основанием можно считать лишь жизнь человека разумного, возникшего в процессе эволюции живой материи, результатом которой является человеческий мозг – субстрат сознания, сложнейшее из известных нам материальное образование, своего рода «мыслящая материя», способная порождать идеальное и не только «свет разума», но и «логику сердца» (Б. Паскаль). Современная теория «самоорганизации материи» (И. Пригожин, И. Стенгерс, 1977 г.) и «антропный космологический принцип» (Дж. Барроу и Ф. Типлер, 1986 г.), рассматривающие эволюцию материи во Вселенной как единый синтетический процесс, подтверждают, в частности, идею русской космической философии рубежа XIX–XX вв. о вечности жизни во Вселенной [21, с. 319]. При этом, по мнению Н. И. Пирогова, человеческий разум есть проявление «мирового жизненного начала, которое… проявляется во всей вселенной» [цит. по: 22, с. 188]. Это жизненное начало в процессах бесконечной космической эволюции создает и постоянно воспроизводит свой духовно-энергетический потенциал, кратко называемый Дух, который, проявляясь в виде духовных и социокультурных ценностей, и становится их непосредственным источником. Именно ценности как реализация духа в человеческой жизни и культуре являются посредниками между бытием, из которого они происходят и сущим, где они только проявляются. Имея свои трансцендентные корни в бытии, ценности невыводимы из условий и средств человеческого существования и только поэтому имеют объективную, ни от чего не зависящую императивность своего воздействия наперекор всем внешним обстоятельствам. Меняются лишь конкретные условия их реализации. Несокрушимая сила человеческого духа, определяющая его свободу воли, – это и есть неотвратимое воздействие ценностных императивов, за которыми в конечном итоге стоит, говоря словами Н. Гартмана, «таинственная целесообразность живого» [8, с. 188]. Иными словами, человек в единстве тела, души и духа создан бесконечной космической эволюцией вместе с миром ценностей, отсюда, по Н. О. Лосскому, «вездесущие ценностного момента», а «ценность есть нечто всепроникающее, определяющее смысл и всего мира в целом, и каждой личности, и каждого события, и каждого поступка» [10, с. 250]. Эта онтологическая природа ценности определяет ее общефилософский статус наряду с бытием и истиной, обеспечивая триединство онтологии, гносеологии и аксиологии как основу единства и целостности философии и методологическое обоснование всего социокультурного развития современного человека и общества.

 

Список литературы

1. Лукьянов В. Г. Русская религиозная аксиология. – СПб.: Алетейя, 2015. – 224 с.

2. Выжлецов Г. П. Аксиология в системе философского знания // Вестник Санкт-Петербургского университета. – 2010. – Серия 6. – Выпуск 4. – С. 34–39.

3. Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре: Пер с нем. / Общ. ред. и предисл. А. Ф. Зотова. – М.: Республика, 1998. – 413 с.

4. Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. – М.: Лабиринт, 1994. – 110 с.

5. Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. – М.: Республика, 1993. – 447 с.

6. Шелер М. Формализм в этике и материальная этика ценностей // Избранные произведения: Пер. с нем. / Под ред. А. В. Денежкина. – М.: Гнозис, 1994. – 490 с.

7. Шелер М. Положение человека в космосе // Избранные произведения: Пер. с нем. / Под ред. А. В. Денежкина. – М.: Гнозис, 1994. – С. 129–193.

8. Гартман Н. Эстетика: Пер. с нем. / Под ред. А. С. Васильева. – Киев: Ника-Центр, 2004. – 639 с.

9. Гартман Н. Этика: Пер. с нем. / Под ред. Ю. С. Медведева и Д. В. Скляднева. – СПб.: «Владимир Даль», 2002. – 707 с.

10. Лосский Н. О. Ценность и бытие. Бог и Царство Божие как основа ценностей // Бог и мировое зло. – М.: Республика, 1994. – 432 с.

11. Выжлецов Г. П. Онтологическая аксиология Н. О. Лосского в XXI веке // Вече. Журнал русской философии и культуры. – СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2011. – № 22. – С. 68–78.

12. Бронский М. В. Философский анализ научного статуса аксиологии. – Нижний Новгород: б. и., 2001. – 140 с.

13. Макейчик А. А. Аксиология. – СПб.: РГПУ им. А. И. Герцена, 2004. – 130 с.

14. Розов Н. С. Ценности в проблемном мире: философские основания и социальные приложения конструктивной аксиологии. – Новосибирск: Издательство Новосибирского университета, 1998. – 292 с.

15. Шохин В. К. Философия ценностей и ранняя аксиологическая мысль. – М.: РУДН, 2006. – 457 с.

16. Орлов С. В. Философия информационного общества: новые идеи и проблемы // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2013. – № 1. – С. 11–25. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=159 (дата обращения: 01.05.2018).

17. Баева Л. В. Ценности изменяющегося мира: экзистенциальная аксиология истории. – Астрахань: Изд-во АГУ, 2004. – 275 с.

18. Выжлецов Г. П. Научная рациональность в эпоху аксиологического релятивизма // Вестник Санкт-Петербургского университета. – 2015. – Серия 17. – Вып. 4. – С. 21–26.

19. Выжлецов Г. П. Аксиология культуры // Парадигма: философско-культурологический альманах. – СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2008. – Вып. 11. – С. 47–61.

20. Выжлецов Г. П. Аксиология культуры на рубежах веков // Международный журнал исследований культуры. – 2016. – № 2 (23). – С.15–27.

21. Вернадский В. И. Живое вещество. – М.: Наука, 1978. – 363 с.

22. Зеньковский В. В. История русской философии. Т. 1. Ч. 2. – Л.: Эго, 1991. – 280 с.

 

References

1. Lukyanov V. G. Russian Religious Axiology [Russkaya religioznaya aksiologiya]. Saint Petersburg, Aleteyya, 2015, 224 p.

2. Vyzhletsov G. P. Axiology in the System of Philosophical Knowledge [Аksiologiya v sisteme filosofskogo znaniya]. Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta (Bulletin of St. PetersburgUniversity), 2010, Episode 6, Issue 4, pp. 34–39.

3. Rickert G. Science about Nature and Sciences about Culture [Nauki o prirode i nauki o kulture]. Moscow, Respublika, 1998, 413 p.

4. Husserl E. Ideas to Pure Phenomenology and Phenomenological Philosophy [Idei k chistoy fenomenologii i fenomenologicheskoy filosofii]. Moscow, Labirint, 1994, 110 p.

5. Heidegger M. Time and Being: Articles and Speeches [Vremya i bytie: Stati i vystupleniya]. Moscow, Respublika, 1993, 447 p.

6. Scheler M. Formalism in Ethics and Material Ethics of Values [Formalizm v etike i materialnaya etika tsennostey]. Izbrannye proizvedeniya (Selected works). Moscow, Gnozis, 1994, 490 p.

7. Scheler M. The Position of Man in Space [Polozhenie cheloveka v kosmose]. Izbrannye proizvedeniya (Selected works). Moscow, Gnozis, 1994, pp. 129–193.

8. Hartmann N. Aesthetics [Estetika]. Kyiv, Nika-Centr, 2004, 639 p.

9. Hartmann N. Ethics [Etika]. Saint Petersburg, “Vladimir Dal”, 2002, 707 p.

10. Lossky N. O. Value and Being. God and the Kingdom of God as the Basis of Values [Tsennost i bytie. Bog i Tsarstvo Bozhie kak osnova tsennostey]. Bog i mirovoe zlo (God and World Evil). Moscow, Respublika, 1994, 432 p.

11. Vyzhletsov G. P. Ontological Axiology of N. O. Lossky in the XXI Century [Ontologicheskaya aksiologiya N. O. Losskogo v XXI veke]. Veche. Zhurnal russkoy filosofii i kultury (Veche. Journal of Russian Philosophy and Culture). Saint Petersburg, Izdatelstvo Sankt-Peterburgskogo universiteta, 2011, № 22, pp. 68–78.

12. Bronsky M. V. Philosophical Analysis of Scientific Status of Axiology [Filosofskiy analiz nauchnogo statusa aksiologii]. Nizhny Novgorod, 2001, 140 p.

13. Makeychyk A. A. Axiology [Аksiologiya]. Saint Petersburg, RGPU im. А. I. Gertsena, 2004, 130 p.

14. Rozov N. S. Values in the Problem World: Philosophical Foundations and Social Applications of Constructive Axiology [Tsennosti v problemnom mire: filosofskie osnovaniya i sotsialnye prilozheniya konstruktivnoy aksiologii]. Novosibirsk, Izdatelstvo Novosibirskogo universiteta, 1998, 292 p.

15. Shokhin V. K. The Philosophy of Values and Axiological Early Thought [Filosofiya tsennostey i rannyaya aksiologicheskaya mysl]. Moscow, RUDN, 2006, 457 p.

16. Orlov S. V. Philosophy of Information Society: New Ideas and Problems [Filosofiya informatsionnogo obschestva: novye idei i problemy]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2013, № 1, pp. 11–25. Available at: http://fikio.ru/?p=159 (accessed: 01 May 2018).

17. Baeva L. V. Values of the Changing World: Existential Axiology of History [Tsennosti izmenyayuschegosya mira: ehkzistentsialnaya aksiologiya istorii]. Astrakhan, AGU, 2004, 275 p.

18. Vyzhletsov G. P. Scientific Rationality in the Era of Axiological Relativism [Nauchnaya ratsionalnost v epokhu aksiologicheskogo relyativizma]. Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta (Bulletin of St. PetersburgUniversity), 2015, Series 17, Issue 4, pp. 21–26.

19. Vyzhletsov G. P. Axiology of Culture [Аksiologiya kultury]. Paradigma: filosofsko-kulturologicheskiy almanakh (Paradigm: Philosophical and Cultural Almanac). Saint Petersburg, Izdatelstvo Sankt-Peterburgskogo universiteta, 2008, Issue. 11, pp. 47–61.

20. Vyzhletsov G. P. Axiology of Culture on the Border of Centuries [Аksiologiya kultury na rubezhakh vekov]. Mezhdunarodnyy zhurnal issledovaniy kultury (International Journal of Cultural Research), 2016, № 2 (23), pp. 15–27.

21. Vernadskiy V. I. Living Matter [Zhivoe veschestvo]. Moscow, Nauka, 1978, 363 p.

22. Zenkovsky V. V. History of Russian Philosophy. Vol. 1. Part 2 [Istoriya russkoy filosofii. T. 1. Ch. 2]. Leningrad, Ego, 1991, 280 p.

 
Ссылка на статью:
Выжлецов В. Г. Онтологическая аксиология в информационном обществе // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 2. – С. 67–80. URL: http://fikio.ru/?p=3198.

 
© Г. П. Выжлецов, 2018

УДК I (091)

 

Игнатьев Михаил Борисович – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», доктор технических наук, профессор, директор Международного института кибернетики и артоники, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: ignatmb@mail.ru

190000, Санкт-Петербург, ул. Большая Морская, д. 67,

тел: 8(812)494-70-44.

Караваев Эдуард Федорович – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», доктор философских наук, профессор, профессор кафедры логики, Институт философии Санкт-Петербургского государственного университета, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: EK1549@ek1549.spb.edu

199034, С.-Петербург, Менделеевская линия, 5,

тел: +7-812-328-94-21, доб. 1844.

Авторское резюме

Задача исследования: Поначалу на земном шаре сложились цивилизации, которые были мало связаны друг с другом. В эпоху великих географических открытий их взаимодействия расширились, и в настоящее время современные средства транспорта и связи тесно объединили все страны мира, но возникли противоречия между самими странами. Глобализация стала разрушать сложившиеся культуры народов. Возникло мощное движение за многополярный мир. Президент России В. В. Путин неоднократно заявлял, что «если мы хотим, чтобы мир был безопасным, он должен быть многополярным».

Состояние вопроса: Практика международной политической жизни дает многообразный материал для анализа и осмысления. Но вполне очевидно, что без мощного информационного моделирования в этой области не обойтись. Использование компьютеров предполагает разработку языков различного уровня, позволяющих перейти с естественного языка разных научных дисциплин к языкам программирования. Весьма осложняющим фактором является всегда и всюду присутствующая в объективном мире и в сознании людей случайность.

Результаты: Для анализа и прогнозирования сложных ситуаций, возникающих в международных отношениях, достаточно эффективен метод лингво-комбинаторного моделирования, применяемый совместно со средствами современной символической логики (модальной, деонтической, временнóй) и теории вероятностей.

 

Ключевые слова: глобализация; социокультурный цикл; свойства сложных систем; национальные культуры; многополярный мир; проблемы устойчивого развития; лингво-комбинаторное моделирование; символическая логика; теория вероятности.

 

Problems of Sustainable Development of a Multipolar World in the Context of Globalization

 

Ignatyev Mikhail Borisovich – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, professor, International Institute of Cybernetics and Artonics, director, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: ignatmb@mail.ru

67, Bolshaya Morskaya st., Saint Petersburg, Russia, 190000,

tel: +7(812)494-70-44.

Karavaev Eduard Fedorovich – Saint Petersburg State University, Doctor of Philosophy, Professor, Department of Logic, Institute of Philosophy of Saint Petersburg State University, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: EK1549@ek1549.spb.edu

5, Mendeleevskaya line, Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel: + 7-812-328-94-21, ext. 1844.

Abstract

Research problem: At first on the globe, there appeared civilizations that had little to do with each other. In the era of great geographical discoveries, these interactions expanded, and now modern means of transport and communications have closely linked all the countries of the world, but there exist some contradictions between these countries themselves. The globalization began to destroy the existing cultures of peoples. A powerful movement for a multipolar world has emerged. Russian President Vladimir Putin has repeatedly stated: “If we want the world to be safe, it must be multipolar”.

The state of the question: The practice of international political life provides a variety of material for analysis and reflection. Nevertheless, it is obvious that we cannot do without a powerful information modeling in this area. The use of computers involves the development of languages at various levels, allowing the transition from the natural language of various scientific disciplines to programming languages. Chance, which is always and everywhere present in the objective world and in the consciousness of people, represents a very complicating factor.

Results: The authors suggest using the method of linguo-combinatorial modeling, together with the means of modern symbolic logic (modal, deontic, temporal) and of probability theory.

 

Keywords: globalization; socio-cultural cycle; properties of complex systems; national cultures; multipolar world; problems of sustainable development; linguo-combinatorial modeling; symbolic logic; probability theory.

 

Введение

Миллион лет назад медленно развивались первобытные общества, которые были очень устойчивыми образованиями. По мере развития технологий эти общества трансформировались, становились классовыми. В науке обозначилась тенденция, в которой постепенно отметалось как бы все ненужное из накопленного опыта человечества. Вновь возникающие общества становились все более неустойчивыми. По мнению К. Шмитта [см.: 1], в наше время сформировалась группа стран «цивилизации суши» и группа стран «цивилизации моря», которые имеют во многом противоположные интересы. Еще раньше Шмитт выдвинул идею «плюриверсума» – многополярного мира на планете [см.: 2; 7]. Сейчас существование многополярного мира стало общепризнанным фактом. По мере развития многополярного мира возродилось понятие устойчивого развития, которое в средние века понималось почти метафорически и обозначало возможность пройти как бы по тонкой грани между раем и адом. В настоящее время в рамках Организации Объединенных Наций сформировано уже две программы по устойчивому развитию [см.: 4; 5], и актуальным является системный анализ многополярного мира с точки зрения устойчивого развития, чему и посвящена настоящая статья.

 

1. Глобальный социокультурный цикл и глобализация

Экономика со времен Адама Смита существенно изменилась и представляет собой сложную самоорганизующуюся систему. После великих географических открытий XV–XVI веков в мире сложился глобальный социокультурный цикл [см.: 3; 6]. В наше время этот цикл охватывает все страны и регионы. Каждый человек может быть творцом в отдельный момент времени, творцы производят множество инноваций – проектов, патентов, песен и т. д. Эти инновации после апробации в микросредах, после прохождения цензуры попадают в средства массовой информации и обрушиваются на людей через телевидение, прессу, Интернет и вызывают по ассоциации у некоторых людей рождение новых идей, новых инноваций, и таким образом цикл повторяется многократно. Часть инноваций, проходя через конструкторские бюро (КБ) и различные производства, превращается в вещи – одежду, машины и т. п. – и опять-таки обрушивается потоком на людей и т. д. (см.: рис. 1). Этот социокультурный цикл является основой процессов глобализации, в которые погружено все человечество. Непрерывный поток инноваций в самых разных областях человеческой деятельности – неотъемлемый элемент современной картины мира и основа существования потребительского общества. Вместе с тем безудержное развитие потребительского общества ведет к исчерпанию природных ресурсов и росту социальных противоречий в обществе. Растет разница в доходах самых богатых и самых бедных слоев общества, самых богатых и самых бедных стран мира, что ведет к росту напряженности и терроризму. Необходимость международного регулирования этих проблем становится все очевиднее, что привело к рождению концепции устойчивого развития. Устойчивое развитие в русской транскрипции – это неточный перевод с английского слов «sustainable development», что означает поддерживающее развитие [см.: 4]. Этому термину много веков, в средневековой религиозной литературе он означал возможность пройти по тонкой грани между раем и адом.

 

Рисунок 1. Глобальный социокультурный цикл

 

В современном обществе большую роль играют деньги. Финансовый цикл оказывает большое влияние на экономику. Именно в финансовом цикле имело место массированное применение вычислительных систем и сетей. Если в 1950 году в торгах на биржах мира участвовали тысячи людей, то в 2000 году в торгах на биржах принимало участие свыше 100 миллионов человек через компьютерные сети. Изобретение кредитной карточки и развитие компьютерных сетей, которые связали магазины и банки, позволило ускорить оборот наличности в 10 раз. В настоящее время в виртуальном финансовом мире оборачивается гигантское количество денег, во много раз превосходящее валовой национальный продукт, что послужило источником многочисленных афер и спекуляций и вызвало в конце 2008 года мировой финансовый кризис. Создана международная информационно-вычислительная система расчетов SWIFT, с помощью которой США контролируют все расчеты во многих странах мира. Существует множество моделей социально-экономических процессов. Ниже рассматривается возможность их лингво-комбинаторного моделирования.

 

2. Лингво-комбинаторное моделирование слабо формализованных систем

Лишь для небольшого числа реальных систем имеются математические модели. Прежде всего, системы описываются с помощью естественного языка. Предлагается способ перехода от описания на естественном языке к математическим уравнениям. Например, пусть имеется фраза:

 

WORD1+WORD2+WORD3                             (1)

 

В этой фразе мы обозначаем слова и только подразумеваем смысл слов. Смысл в представленной структуре естественного языка не отображен. Предлагается ввести понятие смысла в следующей форме:

 

(WORD1)*(SENSE1)+(WORD2)*(SENSE2)+(WORD3)*(SENSE3)=0 (2)

 

Будем обозначать слова как Аi от английского Appearance, а смыслы – как Еi от английского Essence, звездочка * означает операцию умножения. Тогда уравнение (2) может быть представлено как:

 

A1*E1+A2*E2+A3*E3=0                                 (3)

 

Уравнения (2) и (3) являются моделями фразы (1). Образование этих уравнений, приравнивание их к нулю есть операция поляризации.

 

Лингво-комбинаторная модель является алгебраическим кольцом (операторным кольцом), где используются три операции – сложение, вычитание и умножение – в соответствии с аксиомами алгебры, и мы можем разрешить уравнение (3) либо относительно Аi, либо относительно Еi путем введения третьей группы переменных – произвольных коэффициентов Us:

 

A1=U1*E2+U2*E3

A2=–U1*E1+U3*E3                                            (4)

A3=–U2*E1–U3*E2

 

или

E1=U1*A2+U2*A3

E2=–U1*A1+U3*A3                                            (5)

E3=–U2*A1–U3*A2,

 

где U1, U2, U3 – произвольные коэффициенты, которые можно использовать для решения различных задач на многоообразии (3). Если уравнения (4) или (5) подставить в уравнение (3), то оно тождественно обратится в нуль при любых Us_. Впервые неопределенность была конструктивно введена в квантовой механике.

 

В общем случае, если имеем n переменных и m многообразий, ограничений, то число произвольных коэффициентов S будет равно числу сочетаний из n по m+1 [1]:

 

(6)

 

Это основной закон кибернетики. Число произвольных коэффициентов является мерой неопределенности и адаптивности (см.: таблица 1).

 

Таблица 1. Мера неопределенности и адаптивности

n /m	1	2	3	4	5	6	7	8
2	1
3	3	1
4	6	4	1
5	10	10	5	1
6	15	20	15	6	1
7	21	35	35	21	7	1
8	28	56	70	56	28	8	1
9	36	84	126	126	84	36	9	1

 

Лингво-комбинаторное моделирование заключается в том, что в конкретной предметной области выделяются ключевые слова, которые объединяются во фразы типа (1), на основе которых строятся эквивалентные системы уравнений с произвольными коэффициентами. Лингво-комбинаторное моделирование включает все комбинации и все варианты решений и является полезным эвристическим приемом при изучении сложных систем. Таблица 1 иллюстрирует сдвинутый треугольник Паскаля, который связан с числами Фиббоначчи и Золотым сечением. Лингво-комбинаторный подход может быть распространен на моделирование многополярного мира.

 

3. Моделирование многополярного мира

Кризис капиталистического производства, свидетелями и участниками которого мы стали, заставляет задуматься о законах развития экономики. В учении Адама Смита о богатстве народов сказано: «Человек постоянно нуждается в помощи своих ближних, и тщетно было бы ожидать ее только от их благоволения. Он скорее достигнет своей цели, если призовет себе в помощь их эгоизм… Дай мне то, что мне нужно, и ты получишь то, что необходимо тебе…», ибо человек «…преследует собственную выгоду, причем в этом случае невидимой рукой направляется к цели, которая совсем не входила в его намерения». Все это хорошо, пока равнодействующая частных эгоизмов – она же невидимая рука рынка – выводит «в плюс». Сапожник тачает сапоги, пирожник печет пироги, сапоги и пироги обмениваются (скажем, на 1 сюртук и 20 аршин холста), богатство народов, направляемое «невидимой рукой», растет.

 

Во время кризиса, когда богатство народов рушится, сапожник и пирожник, а в еще большей степени кузнец и слесарь остаются без работы, ибо некому сбывать плоды своих трудов, гораздо реже слышны похвалы невидимой руке, хотя она никуда не делась. Равнодействующая частных эгоизмов действует – куда сложились векторы, туда и сложились, и случаются времена, когда все указанные Адамом Смитом предпосылки остаются в силе, богатство же народов не умножается, но идет в распыл. Невидимость руки рынка сохраняется – без войны, без чумы или землетрясения заводы, дороги, стройки обращаются в мерзость запустения, невидимая рука рынка превращается в когтистую лапу, и вся надежда – на человеческую солидарность и коллективизм. В рамках национальной солидарности от чистоты рыночных отношений остается немного. Например, протекционизм делается неизбежным в силу солидарности и осознания «свой своему поневоле брат». Заграница может поставить ряд товаров более дешевых и лучшего качества, но заграница не обещает кормить наших безработных и поддерживать нашу внутреннюю покупательную способность. Государство вынуждено вводить пошлины и поддерживать своего производителя. И еще острее стоит вопрос о законах развития социально-экономических систем, которые со времен Адама Смита существенно изменились.

 

Для примера проведем лингво-комбинаторное моделирование жизни города. Если в качестве ключевых слов взять «население», «пассионарность», «территория», «производство», «экология и безопасность», «финансы», «внешние связи», то в соответствии с вышеизложенной методикой уравнение города будет иметь вид:

 

А1*Е1+А2*Е2+…+А7*Е7=0,                                    (7)

 

а эквивалентные уравнения будут иметь вид:

 

E1=U1*A2+U2*A3+U3*A4+U4*A5+U5*A6+U6*A7;

E2=–U1*A1+U7*A3+U8*A4+U9*A5+U10*A6+U11*A7;

E3=–U2*A1–U7*A2+U12*A4+U13*A5+U14*A6+U15*A7;

E4=–U3*A1–U8*A2–U12*A3+U16*A5+U17*A6+U18*A7;                   (8)

E5=–U4*A1–U9*A2–U13*A3–U16*A4+U19*A6+U20*A7;

E6=–U5*A1–U10*A2–U14*A3–U17*A4–U19*A5+U21*A7;

E7=–U6*A1–U11*A2–U15*A3–U18*A4–U20*A5–U21*A6,

 

где А1 – характеристика населения, которая включает в себя характеристики здоровья, образования, занятости; А2 – характеристика пассионарности; устремлений групп населения, люди обладают свободой выбора при принятии решений, и этот выбор является важным, что оценивается путем социологического анализа; А3 – характеристика территории, включая наземные и подземные постройки, этот блок может быть геоинформационной системой; А4 – характеристика производства, включая оценку различных видов деятельности – научной, производственной, транспортной, торговой и др.; А5 – характеристика экологии и безопасности; А6 – характеристика финансов, финансовых потоков и запасов в городе; А7 – характеристика внешних связей города, включая оценку входящих и выходящих потоков людей, энергии, материалов, информации, финансов; Е1, …, Е7 – изменения этих характеристик соответственно; U1, U2, …, U21 – произвольные коэффициенты, которые могут быть использованы для управления и решения различных задач на многообразии (7). Наличие аналитической модели открывает возможность нахождения аттрактора каждого из городов или стран.

 

Рис. 2. Моделирование города для поддержки управленческих решений

 

Эта модель (рис. 2) используется в системах для поддержки принятия решений властями. Число блоков в лингво-комбинаторной модели города или страны может быть различным. С точки зрения точности моделирования, чем больше блоков используется, тем лучше, но при этом ухудшается наглядность модели, ее восприятие людьми, принимающими решение. Например, если население поделить на три блока – «дети и подростки», «взрослые» и «пенсионеры», то число переменных возрастет до девяти, уравнение города будет содержать девять переменных.

 

При моделировании города или страны важно рассматривать всю иерархию систем, из которых этот город или страна состоит. Главная ячейка – семья, для моделирования которой тоже можно использовать семиблочную модель, при этом будет изменяться содержание отдельных блоков. Любая семья имеет свое домашнее хозяйство, минимальный размер семьи – один человек, но и такая семья имеет все семь атрибутов. Аналогичным образом можно рассматривать другие семейные объединения – род, тейп, домен. Семиблочная модель может быть использована при моделировании различных предприятий, на которых работают люди, при этом структура блоков для каждого из типов предприятий будет разной. Однотипность модели, которая положена в основу моделирования и семьи, и предприятий, и районов, и города, и страны в целом, позволяет проще производить анализ и синтез сложных систем такого рода.

 

Развитие информационно-вычислительной техники позволяет поставить вопрос об обязательном предварительном моделировании последствий принимаемых решений, что позволит избежать многих ошибок.

 

С древнейших времен складывались способы управления коллективными работами и сообществами людей. Они базировались на введении правил взаимоотношения между людьми (правил этики, морали, заповедей, законов религии, в последующем – светских правил и правовых норм) и на создании иерархической системы управления с помощью административного аппарата. Но как отдельный человек, так и коллектив людей – это самоорганизующиеся системы, и различные способы управления – это различные методы внутреннего и внешнего управления самоорганизующейся системой. На уровне человека и социальных коллективов действуют факторы целеполагания и целеобразования.

 

4. Средства детализации и совершенствования лингво-комбинаторного моделирования с помощью инструментов современной символической логики

Способности системы к самоорганизации зависят от способности к целеполаганию, которая у различных людей разная. Бывают конформисты, которые готовы делать то, что делают другие, и даже готовы подчиняться целям других людей, особенно если эти цели выработал коллектив. Бывают личности с большой самостоятельностью мышления и сопротивляемостью навязываемым им мнениям. В зависимости от типа личности, менталитета народа люди могут стремиться формулировать цели единолично либо вырабатывать цели коллективно, что характерно для России.

 

У российского народа сложилось стремление к соборности, к коллективному принятию решений на сходах всех жителей деревни, на собраниях трудового коллектива предприятий, на советах различного рода. Способ управления, основанный на участии в целеобразовании активных элементов (человека, предприятия, региона и др.), является перспективным, несмотря на свою сложность. Не все люди способны к целеобразованию и стремятся участвовать в формулировании целей. Некоторые исследователи утверждают, что активных личностей в странах около 10 %, а большинство готово выполнять цели, поставленные руководством.

 

Различают следующие уровни целеобразования применительно к людям:

1) материальный, определяемый врожденными потребностями и программами человека (самосохранение, обеспечение питанием, минимумом одежды);

2) эмоциональный (доступные развлечения, эстетическое восприятие мира, проявление и реализация чувств любви, ненависти и др);

3) семейно-общественный (реализация программы продолжения рода, создания условий для воспитания потомства);

4) социально-общественный, определяемый правилами сообществ, закрепленных в законодательстве, этических нормах, традициях и т. п.;

5) интеллектуальный, для которого характерна система ценностей, ориентированная главным образом на развитие творческих способностей личности (примером может служить атмосфера академгородков в начальный период их развития).

 

В связи с развитием информационных технологий и виртуальных миров начинают выделяться два уровня: удовлетворения минимальных жизненных потребностей в реальном мире и в виртуальном мире, где человек сможет реализовать свои самые различные фантазии. Реализация этих уровней позволит смягчить гнет социального неравенства.

 

В материалах статистических бюро по городам и регионам и по странам в целом имеются почти все данные, необходимые для запуска модели. Другие данные, для оценки пассионарности, можно почерпнуть из социологических опросов.

 

К сожалению, для большинства задач имеется только формулировка на естественном языке, большинство задач плохо формализованы. Поэтому актуальным является переход от описания на естественном языке на язык основных соотношений, лингво-комбинаторное моделирование является одним из способов такой формализации.

 

Лингво-комбинаторное моделирование обеспечивает первоначальный переход с уровня языка той или иной научной дисциплины на языки различных уровней, связанные с составлением необходимых программ для обработки информации и перехода к информационному моделированию. Язык научной дисциплины можно, следуя выдающемуся специалисту в области теоретического и системного программирования, академику А. П. Ершову, назвать «языком научной прозы». Это, как мы знаем, – не то же самое, что естественный язык «в обычном понимании». С одной стороны, «язык научной прозы» «меньше» естественного языка в отношении использования риторических фигур, тропов и т. д. С другой стороны, он «больше» естественного языка на всякого рода символические конструкции (специальные термины, формулы и т. д.). Между уровнем собственно составления компьютерных программ, прохождение которых как раз и автоматизирует наши рассуждения, и «языком научной прозы» располагаются язык лингво-комбинаторного моделирования и его детализации. В них, в частности, уточняются представления о реальных людях и группах людей (малых и больших), которые действуют в реальном мире.

 

Названная детализация может быть осуществлена – в достаточно серьезном объеме – с помощью инструментов современной символической логики, на что авторы указывали уже достаточно давно [см.: 8–11].

 

Когда мы конкретизируем описания реальных процессов, действующими лицами которых являются люди, группы (малые и большие) людей, страны и государства и, наконец, народонаселение Земли в целом, мы используем соответствующие разделы современной символической логики. Это – алетическая модальная логика, которая позволяет уточнить отношение между необходимостью и случайностью; деонтическая логика, позволяющая уточнить ценностные аспекты сравниваемых альтернатив; временна́я логика, которая вводит временную квалификацию всех высказываемых суждений, и др. Следует также сказать о целесообразности использования в историческом исследовании и в прогнозировании и планировании инструментов теории вероятностей.

 

М. Блок, ещё один представитель школы «Анналы», пишет об этом так: «Историк, спрашивающий себя о вероятности минувшего события, по существу лишь пытается смелым броском мысли перенестись во время, предшествующее событию, чтобы оценить его шансы, какими они представлялись накануне его осуществления. Так что вероятность – все равно в будущем» [12] (см.: рис. 3).

 

Рис. 3. Схема рассуждений историка по М. Блоку

 

Не касаясь собственно логических выкладок, ограничимся пояснениями схемы хода рассуждений историка (и философа истории), каждая точка которой представляет собой то, что в семантике символической логики называется «возможным миром» (это – текущее, актуальное или возможное состояние мира). Если слева от точки ветвления используется выражение алетической модальной логики ╞□A, т. е. «необходимо, что A», то на всех ветвях справа выполняется ╞A, т. е. имеет место положение дел, описываемое высказыванием A. Если слева от точки ветвления используется выражение алетической модальной логики ╞◊A, т. е. «возможно, что A», то на некоторых ветвях справа выполняется ╞A, т. е. имеет место положение дел, описываемое высказыванием A. Если слева от точки ветвления используется выражение деонтической логики ╞OA, т. е. «обязательно, что A», то на всех ветвях справа выполняется ╞A, т. е. имеет место положение дел, описываемое высказыванием A. Если слева от точки ветвления используется выражение деонтической логики ╞PA, т. е. «разрешено (допустимо в нормативном смысле), что A», то на некоторых ветвях справа выполняется ╞A, т. е. имеет место, что положение дел, описываемое высказыванием A. Если слева от точки ветвления используется выражение временнóй ╞GA, т. е. «всегда будет так, что A», то на всех ветвях справа выполняется ╞A, т. е. имеет место положение дел, описываемое высказыванием A. И т. д. и т. п.

 

Покажем, какие возможности более адекватного и полного описания истории может обеспечить комбинирование средств модальной, деонтической и временнóй логики [13].

 

Вводим следующие определения.

Определение 1: положение дел, которое может быть создано или расстроено, предотвращено от наступления или от уничтожения (если оно уже имеет место), называется выполнимым состоянием.

Определение 2: положение дел называется выполнимым в прагматическом смысле, если его выполнение или невыполнение в заданных условиях может быть результатом человеческих действий.

Определение 3.1: подлинной нормой называется такая обязывающая норма, O-норма или разрешающая норма, P-норма, содержание которых является выполнимым в прагматическом смысле.

Определение 3.2: норма, содержание которой является необходимым или невозможным положением дел, называется неподлинной, или ложной.

Определение 4.1: множество O-норм является деонтически непротворечивым, если конъюнкция их содержаний, выражающая выполнимое состояние дел, является выполнимой в логическом смысле формулой.

Определение 4.2: каждое множество P-норм является деонтически непротворечивым.

 

В семантических исследованиях деонтической логики обычно используется “стандартная модель”: μ= 〈W, R, V〉. W является (непустым) множеством возможных миров, R – бинарное отношение деонтической альтернативности, а V – отображение из множества пропозициональных букв Var = {p₀, p₁, p₂, …} в подмножества множества W.

 

Высказывание p_i является истинным в возможном мире α, если и только α входит в подмножество w_i, гдеw_i есть результат отображения.

 

Естественным образом оценивание распространяется на применение деонтических операторов. Например, пусть OA обозначает «Обязательно, чтобы имело место состояние дел A»; тогда:

 

V(OA) = {α ∈ W: ∀β ∈ W(αRβ ⇒ β∈ V(A))}.

 

Учесть зависимость норм от времени позволяет временна́я логика. В нашем примере используем систему, в которой можно сравнивать времена событий, находящихся на различных «ветвях» множества возможных вариантов течения событий.

 

Базисное отношение предшествования определяется как степень элементарного отношения <’, которому присущи:

(i) иррефлексивность: ∀x¬(x <′ x)

(ii) единственность временного кванта: ∀x∀y(x <′ y → ¬∃z(x <′ z & z <′ y))

(iii) бесконечность: ∀x∃∀y(x <′ y) & ∀x∃y(y <’ x)

(iv) древовидность: ∀x∀y∀z(y <′ x & z <′ x → y = z)

(v) связность: ∀x∀y{x ≠ y → ∃z[∃v₁∃v₂ … ∃v_n–1 (z <′ v₁ & v₁ <′ v₂ &… & v_n–1 <′ x) & ∃w₁∃w₂ … ∃w_m–1 (z <′ w₁ & w₁ <′ w₂ & … & w_m–1 <′ y)]}.

 

Определение степени отношения <′ является таким:

(1) x <¹ y, если и только если (еие) x <′ y

(2) x <ⁿ y, еие ∃v₁∃v₂ … ∃v_n–1 (x <′ v₁ & v₁ <′ v₂ & … & v_n–1 <′ y).

 

Вводим также два условия:

(n+): между элементами базисного множества существует отношение только конечной (хотя и не ограниченной каким-либо конкретным числом);

(n++): Отсутствуют «петли»: ∀n(x <ⁿ y → x ≠ y).

 

Теперь вводим определение полного отношения на базисном множестве:
x < y iff ∃n (x <ⁿ y).

 

Ему присущи следующие свойства:

(i) иррефлексивность: ∀x ¬(x < x)

(ii) транзитивность: ∀x∀y∀z(x < y & y < z → x < z)

(iii) бесконечность: ∀x∃y(x < y) & ∀x∃y(y < x)

(iv) древовидность: ∀x∀y∀z(y < x & z < x → (y < z) ∨ (y = z) ∨ (z < y))

(v) связность: ∀x∀y(x ≠ y → ∃z(z < x & z < y))

(vi) дискретность:∀x[∃y(y < x) → ∃y(y < x & ¬∃z(y < z & z < x))] & ∀x[∃y(x < y) → ∃y(x < y & ¬∃z(x < z & z < y))].

 

Таким образом, мы используем модель времени ℑ b = 〈T, <〉, в которой базисное множество «моментов времени» T = {x, y, z, …} упорядочено бинарным отношением < «раньше-позже».

 

Мы используем следующие временные операторы:

F‘A для «Необходимо, что будет так, что A»;

F”A для «Необходимо, что в определённое время будет так, что A»;

G‘A для «Необходимо, что всегда будет так, что A»;

PA для «(Уже) было так, что A».

 

Теперь для возможных миров вводим отношение «исторического тождества»:

α ≅_t β, если и только если α(t‘) = β(t‘) для каждого t‘< t

и отношение деонтической альтернативности релятивизируется по отношению ко времени:

R_t: если α R_t β, то α ≅_t β.

 

Означивание является теперь таким:

V_t: если α(t) = β(t), то α ∈ w_i (t), если и только если β∈ w_i(t).

 

Мы получили овремененную модель μ_t = 〈W_t, R_t, V_t〉, где W_t есть декартово произведение множеств W и T, высказывания означиваются по отношению к парам 〈α, t〉, а выражение μ_t╞ A(α, t) обозначает «A является истинным в мире α во время t».

 

Условия истинности других формул релятивизируются по отношению к мирам и временам обычным образом. Например, для логических союзов:

μ_t╞ ¬A(α, t) еие не имеет места μ_t╞ A(α, t),

μ_t╞ (A → B) (α, t) еие не имеет места μ_t╞ A(α, t) или μ_t╞ B (α, t).

 

Для деонтических операторов:

μ_t╞ OA(α, t) еие ∀β ∈ Wt(α Rtβ ⇒ μtB A(β, t)).

 

Для временных операторов:

μ_t╞ HA(α, t) еие ∀t’∈ T(t’< t ⇒ μ_t╞ A(α, t’)),

μ_t╞ PA(α, t) еие ∃t’∈ T(t’< t & μ_t╞ A(α, t’)).

 

Можно ввести в язык два модально-временных оператора:

(1) «исторической необходимости» □_t:

μ_t╞ □_tA(α, t) еие ∀β ∈ Wt(α ≅_t β ⇒ μ_t╞ A(α, t))

(2) и «исторической возможности» ◊_t:

μ_t╞ ◊_t A(α, t) еие ∃β ∈ Wt(α ≅_t β & μ_t╞ A(β, t)).

 

Далее определим деонтически-временнóй оператор O_t:

O_t A = □_t A ∨ □_t ¬A.

 

Это – выражение исторической предопределенности: независимо от действий и усилий человека положение дел, описываемое с помощью данного высказывания A, выполняется или не выполняется в каждом мире из какого-то множества миров, которые имеют одну и ту же историю.

 

5. Совершенствование лингво-комбинаторного моделирования в отношении учета случайности во всем происходящем

Напомним, что в настоящее время вполне обосновано «избирательное сродство» теории вероятности и логики, т. е. возможность их совместного использования в составе единого исчисления с соблюдением всех необходимых синтаксических, семантических и прагматических стандартов [см.: 14].

 

Особенно важными в изучении случайности и адекватности её представления в современном научном познании являются результаты, полученные совместно работавшими на протяжении двух с лишним десятилетий (1972–1995) Д. Канеманом и А. Тверски [см.: 15], и результаты Н. Н. Талеба [см.: 16–18] (первое десятилетие текущего столетия).

 

Названными учеными на основе многочисленных эмпирических и теоретических исследований показаны удивительные ограничения нашего разума: чрезмерная уверенность в том, что́ мы будто бы знаем, и явная неспособность адекватно оценить «объем» нашего невежества. Осознавая время от времени неопределённость окружающего мира, мы, тем не менее, склонны переоценивать своё понимание мира и недооценивать роль случая в событиях. Чрезмерная уверенность «подпитывается» иллюзорной достоверностью оглядки на прошлое. Мы склонны переоценивать возможности наших инструментальных средств обращения со случайностью (скажем, марковские процессы или метод Монте-Карло), сами себя «одурачиваем» (выражение Талеба), полагая, что представленное в них понимание случайности адекватно охватывает объективную случайность. Талеб, – на наш взгляд, удачно – обратился к подзабытой метафоре «чёрного лебедя». Это – неожиданное (даже для эксперта в соответствующей области) событие со значительными последствиями; при этом, – в ретроспективе, – событие может быть вполне рационально объяснено, как если бы оно было ожидаемым. Заметим ещё, что есть не только «плохие» «чёрные лебеди», но и «хорошие» (неожиданная удача). Признавая всеобщность причинно-следственных связей, мы, естественно, и в статистическом материале ищем её проявления. Однако здесь мы сталкиваемся с серьёзными затруднениями. Канеман приводит следующий весьма типичный пример ошибочного умозаключения, связанного с оценкой случайности действительно случайных событий [15].

 

Последовательность появления на свет в больнице шести младенцев – мальчиков и девочек – является случайной: единичные события, составляющие событие – «шестёрку», являются независимыми, и число мальчиков и девочек, родившихся за последние часы, не влияет на пол следующего младенца. Теперь рассмотрим три возможные «шестёрки»: МММДДД, ДДДДДД, МДММДМ, где М обозначает рождение мальчика, а Д – девочки. Одинаковая ли у «шестёрок» вероятность? Поскольку события независимы, а варианты исхода Д и М примерно равновероятны, любая возможная последовательность полов шести новорожденных так же вероятна, как остальные. Обнаружив нечто, похожее на закономерность, мы отказываемся от мысли о случайности такого процесса. Канеман полагает – и нетрудно с ним согласиться, – что поиск причинно-следственных закономерностей унаследован нами от наших предков. Но это, очевидно, означает, что в нашем мышлении представления о случайности и причинно-следственной связи необходимо развивать дальше.

 

Кроме того, как отмечает Талеб, наш разум иногда «поворачивает стрелу причинности назад» [16]. Ведь из того, что каждый умный, трудолюбивый, настойчивый человек достигает успеха, не следует, что каждый успешный человек является умным, трудолюбивым и настойчивым! В приведённом примере имеет место элементарное логическое заблуждение и перемена местами антецедента и консеквента.

 

Возьмём пример несколько иного рода. М. Рейнор в книге «Парадокс стратегии» на основе аналитического обзора более чем тридцати эмпирических исследований и конкретного эмпирического материала, касающегося деятельности двух десятков с лишним ведущих компаний на протяжении двадцати лет, сформулировал достаточно неожиданное обобщение: «Стратегии, имеющие наибольшую вероятность успеха, имеют и наибольшую вероятность неудачи» [19]. Рейнор – на наш взгляд, справедливо, – указывает на то, что его вывод вовсе не оправдывает «ничего-неделание»: ведь это – тоже стратегия. Напротив, он напоминает мысль Луи Пастера: «Удача благоволит подготовленному уму, который её ищет».

 

Будущее является «открытым», неопределённым, непредсказуемым. Так что, формируя стратегию будущих действий, мы оцениваем их обстоятельства такими, какими они видятся нам сегодня.

 

Важнейшим метрическим средством в оценке роли случайности во всяком историческом процессе в настоящее время, несомненно, является гипотетико-дедуктивный метод в соединении с методом диагноза по Т. Байесу.

 

Предполагается, что у нас есть ряд гипотез: Н₁, Н₂, … , Н_n. Известны априорные вероятности их наступления: Р(Н₁), Р(Н₂), … , Р(Н_n). После некоторого количества опытов Е, мы меняем их на апостериорные вероятности: Р(Н₁/Е), Р(Н₂/Е), … , Р(Н_n/Е).

 

Формула Байеса может рассматриваться как оптимальная модель для формулирования диагноза:

P(H_i/E) = P(H_i)۰ P(E /H_i)/ΣP(H_i)۰P(E/H_i), где P(E/H_i) = P(E۰H_i)/P(H_i);

P(H_i) ≠ 0, поскольку иначе H_i была бы невозможной; знак Σ указывает на суммирование от i = 1 до i= n.

 

Рассмотрим стандартный пример. Пусть у нас есть две непрозрачные урны. В одной (назовём её «красной») 70% красных шаров и 30% белых, в другой наоборот 30% красных шаров и 70% белых (её назовём «белой»). Посредством бросания монеты испытуемый выбирает одну из урн. Опыт состоит в том, что испытуемый посредством последовательности вытаскивания шаров из урны, установлением их цвета с возвратом в урну определяет, какая урна ему досталась.

 

Очевидно, в начале опыта: P₀ (H_к) = P₀(H_б) = 0,5. Воспользуемся приёмом Р. Джеффри [20]: будем использовать понятие «шансы» Ω, т. е. отношение вероятности благоприятных для данной гипотезы исходов опыта к вероятности неблагоприятных. Тогда:

 

P₀(H_к) = P₀(H_б) = 0,5 и

Ω₀(H_к) = P₀(H_к) / P₀(H_б) = 1

P(H_к /E) = P₀(H_к)∙P(E/H_к) / (P₀(H_к)∙P(E/H_к) + P₀(H_б)∙P(E/H_б))

P(H_б/E) = P₀(H_б)∙P(E/H_б) / (P₀(H_к)∙P(E/H_к) + P₀(H_б)∙P(E/H_б))

Ω(H_к/E) = (P₀(H_к) / P₀(H_б))∙(P(E/H_к) / P(E/H_б)) = Ω₀(H_к)∙ (P(E/H_к) /P(E/H_б)) = P(E/H_к) /P(E/H_б).

 

Исходом опыта E может быть либо вытаскивание «красного шара», либо «белого шара». Если E := красный шар, мы получаем; P(E/H_к) = 0,7; P(E/H_б) = 0,3 и Ω(H_к/E) = 7/3.

 

Если E := белый шар, получаем: P (E/H_к) = 0,3; P(E/H_б) = 0,7 и Ω(H_к/E) = 3/7.

 

Таким образом, если суммарный исход опыта E_Σ есть, например, 12 вытащенных шаров, из которых 8 красных и 4 белых, мы получаем:

Ω(H_к/E_Σ) = (7/3)⁸∙(3/7)⁴ = (7/3)^8-4 = (7/3)⁴ ≈ 30.

 

Следовательно, шансы того, что испытуемому досталась «красная урна», в 30 раз больше того, что ему досталась «белая урна». А вероятность этого равна, соответственно, P(H_к/E_Σ) = 30 / (1+30) ≈ 0,97.

 

Однако, возвращаясь к тому, что бывают «чёрные лебеди» и что не стоит самих себя «одурачивать», мы удерживаемся от абсолютизации метода Байеса: ведь всё равно и сейчас мы имеем дело не с объективной неопределённостью, а с нашими представлениями о ней.

 

6. Пример из современной ситуации

Сейчас «на слуху» кризис Европейского Союза. Почему разваливается Европейский Союз?

 

Любой союз накладывает дополнительные обязательства, ограничения. Как было показано выше, число произвольных коэффициентов в многомерных системах сначала растет, достигает максимума, а потом начинает убывать, это явление называется феноменом адаптационного максимума. История знает множество союзов, государств и империй, которые по разным причинам распадались, в том числе и потому, что правящие элиты не сумели удержать системы в зоне адаптационного максимума в потоке перемен. Такую ситуацию переживает в настоящий момент и Европейский Союз. Действительно, если число переменных союза n, а число ограничений m, то число произвольных коэффициентов в структуре эквивалентных уравнений будет вычисляться по формуле (6), и если каждый из 28 членов союза обладает адаптационными возможностями mi и ni, i = 1, 2,…,28 , то возможны два варианта: либо S больше суммы S_i – и тогда союз возможен; либо S меньше суммы S_i – и тогда союз может распасться, что мы и наблюдаем, то есть правящая элита союза не справилась с назначением необходимого число ограничений m и mi при заданном n. Таковы законы кибернетики, которые надо учитывать. Один из способов сохранить союз – это уменьшить или увеличить n. Будем наблюдать за перипетиями Европейского Союза.

 

Когда-то президент Франции Шарль де Голль предлагал создать объединение от Лиссабона до Владивостока. Президент Российской Федерации В. В. Путин в мае 2016 года развил это предложение, заявив о необходимости «…приступить к созданию на обширном пространстве от Атлантики до Тихого океана зоны экономического и гуманитарного сотрудничества, опирающегося на архитектуру равной и неделимой безопасности». Представляется интересным исследовать возможности этой зоны.

 

Заключение

Древнейшая книга – это «Китайская классическая книга перемен» [см.: 21], в которой утверждается, что мир непрерывно меняется. В нашу эпоху это видно отчетливо для каждого человека за время его жизни – с осознаваемого детства до взрослости и пенсионного возраста перемены отражаются в памяти конкретного человека и в памяти стран. Во многом стабильность многополярного мира определяется исторической памятью стран.

 

Список литературы

1. Schmitt C. Land und Meer. Eine Weltgeschichtliche Betrachtun. – Leipzig, 1942.

2. Schmitt C. Der Begriff des Plitisches. – Berlin, Duncker und Humbolt, 1932.

3. Моль А. Социодинамика культуры. – М.: Мысль, 1973. – 496 с.

4. Программа действий: «Повестка дня на XXI век» и другие документы конференции в Рио-де-жанейро / Сост. М. Китинг. – Женева: Центр «За наше общее будущее», 1993. – 69 с.

5. Преобразование нашего мира: повестка дня в области устойчивого развития до 2030 года // Резолюция Генеральной ассамблеи ООН 70/1, принятая 25.09.2015. – 2015. – 44 с.

6. Игнатьев М. Б. Кибернетическая картина мира. Сложные киберфизические системы. – СПб.: ГУАП, 2014. – 472 с.

7. Дугин А. Г. Теория многополярного мира.: – М.: Академический проект, 2015. – 358 с.

8. Игнатьев М. Б., Караваев Э. Ф. Моделирование физических структур и средства неклассической логики // Вычислительные процессы и структуры. Межвузовский сборник. Вып. 154. / Науч. ред. М. Б. Игнатьев. – Л.: ЛИАП, 1982. – С. 3–12.

9. Аристова М. В., Игнатьев М. Б., Караваев Э. Ф. Логика – необходимая часть инструментария искусственного интеллекта // Известия АН СССР. Техническая кибернетика. – 1983. – № 3. – С. 122–133.

10. Игнатьев М. Б., Караваев Э. Ф., Мясников В. А. Логика и формализованные аспекты искусственного интеллекта // ISAI. Международный симпозиум по искусственному интеллекту (Препринт). – Л.: АН СССР. Ленинградский институт ядерной физики им. Б. П. Константинова, 1983. – С. 1–13.

11. Ignatiev M. B., Karavaev E. F., Myasnikov V. A. Logic and Formalized Aspects of Artificial Intelligence // Artificial intelligence: Proceedings of International Federation of Automatic Control Symposium. – Oxford: Pergamon Press, 1984. – pp. 99–104.

12. Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. – М.: Наука, 1973. – 232 с.

13. Karavaev E. F. (Ed. by Fr. Stadler, M. Stöltzner) A Deontic Logic with Temporal Qualification // Time and History. Proceedings of the 28 International Ludwig Wittgenstein Symposium. Kirchberg am Wechsel, Austria 2005. – Frankfurt et el.: Ontos Verlag, 2006. – pp. 459–467.

14. Караваев Э. Ф. «Избирательное сродство» теории вероятности и логики // Логика, язык и формальные модели. Сборник статей и тезисов участников Открытого Российско-Финского коллоквиума по логике – ORFIC-2012. – СПб.: СПбГУ, 2012. – С. 96–104.

15. Kahneman D. Thinking, Fast and Slow. – New York: Farrar, Straus and Giroux, 2011. – 500 p.

16. Taleb N. N. Fooled by Randomness: The Hidden Role of Chance in Life and in the Markets. – New York: Random House, 2004. – xlviii + 320 p.

17. Taleb N. N. The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable. – New York: Random House, 2007. – xxxiii + 445 p.

18. Taleb N. N. Antifragile: Things That Gain from Disorder. – New York: Random House, 2012. – xxi + 521 p.

19. Raynor M. E. The Strategy Paradox: Why Committing to Success Leads to Failure (And What to Do About It). – New York: Doubleday Books, 2007. – 320 p.

20. Jeffrey R. C. The Logic of Decision. – Chicago; London: University of Chicago Press, 1983. – pp. 164–183.

21. Китайская классическая книга перемен. ИЦЗИН / Сост. Ю. К. Шуцкий. – М.: Русское книгоиздательское товарищество, 1993. – 384 с.

 

References

1. Schmitt C. Land und Meer. Eine Weltgeschichtliche Betrachtun. Leipzig, 1942.

2. Schmitt C. Der Begriff des Plitisches. Berlin, Duncker und Humbolt, 1932.

3. Mol A. Social Dynamics of Culture [Sociodinamika kultury]. Moscow, Mysl, 1973, 496 p.

4. Keating M. (Comp.) The Programme of Action: “Agenda for the XXI Century” and other Documents of the Conference in Rio de Janeiro [Programma deystviy: “Povestka dnya na XXI vek” i drugie dokumenty konferentsii v Rio-de-zhaneyro]. Zheneva, Tsentr “Za nashe obschee buduschee”, 1993, 69 p.

5. Transforming our World: the 2030 Agenda for Sustainable Development. United Nations General Assembly Resolution A/RES/70/1 of 25 September 2015, 2015, 44 p.

6. Ignatyev M. B. Cybernetic Picture of the World. Complex Cyber-Physical Systems [Kiberneticheskaya kartina mira. Slozhnye kiberfizicheskie sistemy]. Saint Petersburg, GUAP, 2014, 472 p.

7. Dugin А. G. The Theory of a Multipolar World [Teoriya mnogopolyarnogo mira]. Moscow, Аkademicheskiy proekt, 2015, 358 p.

8. Ignatyev M. B., Karavaev E. F. Modeling of Physical Structures and the Means of Non-Classical Logic [Modelirovanie fizicheskikh struktur i sredstva neklassicheskoy logiki]. Vychislitelnye protsessy i struktury. Mezhvuzovskiy sbornik. Vypusk 154 (Computational Processes and Structures. Vol. 154), Leningrad, LIАP, 1982, pp. 3–12.

9. Аristova M. V., Ignatyev M. B., Karavaev E. F. Logic – Is a Necessary Tool of Artificial Intelligence [Logika – neobkhodimaya chast instrumentariya iskusstvennogo intellekta]. Izvestiya АN SSSR. Tekhnicheskaya kibernetika (Herald of the USSRAcademy of Sciences. Technical Cybernetics), 1983, № 3, pp. 122–133.

10. Ignatyev M. B., Karavaev E. F., Myasnikov V. А. Logic and Formalized Aspects of Artificial Intelligence [Logika i formalizovannye aspekty iskusstvennogo intellekta]. ISAI. Mezhdunarodnyy simpozium po iskusstvennomu intellektu (ISAI. International Symposium on Artificial Intelligence). Leningrad, АN SSSR; Leningradskiy institut yadernoy fiziki imeni B. P. Konstantinova, 1983, pp. 1–13.

11. Ignatiev M. B., Karavaev E. F., Myasnikov V. A. Logic and Formalized Aspects of Artificial Intelligence. Artificial intelligence: Proceedings of International Federation of Automatic Control Symposium, Oxford, Pergamon Press, 1984, pp. 99–104.

12. Block M. Apology of History or the Craft of the Historian [Apologiya istorii, ili remeslo istorika]. Moscow, Nauka, 1973, 232 p.

13. Karavaev E. F. (Ed. by Fr. Stadler, M. Stöltzner) A Deontic Logic with Temporal Qualification. Time and History. Proceedings of the 28 International Ludwig Wittgenstein Symposium, Kirchberg am Wechsel, Austria 2005. Frankfurt et el, Ontos Verlag, 2006, pp. 459–467.

14. Karavaev E. F. The “Elective Affinity” of Probability Theory and Logic [“Izbiratelnoye srodstvo” teorii veroyatnosti i logiki]. Logika, yazyk i formalnye modeli. Sbornik Otkrytogo Rossiysko-Finskogo kollokviuma po logike. ORFiC-2012 (Logic, Language and Computation. Collected Works and Theses of Participants of Open Russian Finnish Colloquium in Logic – ORFiC-2012). Saint Petersburg, SPbGU, 2012, pp. 96–104.

15. Kahneman D. Thinking, Fast and Slow. New York, Farrar, Straus and Giroux, 2011, 500 p.

16. Taleb N. N. Fooled by Randomness: The Hidden Role of Chance in Life and in the Markets. New York, Random House, 2004, xlviii + 320 p.

17. Taleb N. N. The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable. New York, Random House, 2007, xxxiii + 445 p.

18. Taleb N. N. Antifragile: Things That Gain from Disorder. New York, Random House, 2012, xxi + 521 p.

19. Raynor M. E. The Strategy Paradox: Why Committing to Success Leads to Failure (And What to Do About It). New York, Doubleday Books, 2007, 320 p.

20. Jeffrey R. C. The Logic of Decision. Chicago; London, University of Chicago Press, 1983, pp. 164–183.

21. Shutskiy Yu. K. (Comp.) Chinese Classical Book of Changes. I Ching [Kitajskaya klassicheskaya kniga peremen. ITSZIN]. Moscow, Russkoe knigoizdatelskoe tovarishhestvo, 1993, 384 p.

 
Ссылка на статью:
Игнатьев М. Б., Караваев Э. Ф. Проблемы устойчивого развития многополярного мира в условиях глобализации // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 2. – С. 25–46. URL: http://fikio.ru/?p=3180.

 
© М. Б. Игнатьев, Э. Ф. Караваев, 2018

УДК 159.9; 530.1

 

Гарипова Элина Эльдаровна – бакалавр лингвистики, переводчик, независимый исследователь.

E-mail: linagaripova@bk.ru

Авторское резюме

Состояние вопроса: Разгадка феномена сознания – одна из основных проблем для целого ряда сфер научной деятельности. Ученые предпринимают попытки воссоздания работы мозга с помощью компьютерного моделирования, но ответа на вопрос, «что есть наше сознание и каким образом оно функционирует?» пока еще нет. Специалисты в области искусственного интеллекта занимаются моделированием мозговой деятельности и демонстрируют определенные успехи, однако споры о природе сознания не утихают. Создание квантового компьютера сулит новые возможности для машинного обучения благодаря мгновенному манипулированию колоссальным объемом данных и, как предполагается, сможет пролить свет на понимание работы сознания.

Результаты: В научных кругах существуют различные мнения и теории относительно природы сознания. Одним из новых направлений в изучении этого феномена является квантовая теория, согласно которой в работе сознания и в квантовой механике существуют общие закономерности. Исходя из концепции Эверетта, сознание играет основную роль в разделении «параллельных вселенных», а различные состояния мира проявляются как компоненты суперпозиции. Данная интерпретация находит отражение в исследованиях по разработке квантового компьютера, основой работы которого является квантовый параллелизм, позволяющий производить множество вычислений одновременно, а также принцип суперпозиции. Квантовая теория дает возможности для экспериментальных исследований в области нейробиологии – в частности, в изучении работы внутриклеточных структур и поиске спинов атомов, отвечающих за долговременное хранение информации в мозгу.

Выводы: Развитие интеллектуальных систем и мощной технологической базы играет значительную роль в изучении работы сознания. Важнейшей задачей современных исследований является доказательство или опровержение причастности квантовых процессов к формированию сознания.

 

Ключевые слова: сознание; искусственный интеллект; компьютерное моделирование; квантовый компьютер; квантовый параллелизм; суперпозиция; квантовое туннелирование.

 

The Role of Quantum Mechanics in the Study of the Phenomenon of Consciousness and the Modeling of the Mind

 

Garipova Elina Eldarovna – B. A., translator, independent researcher.

E-mail: linagaripova@bk.ru

Abstract

Background: The solution of the consciousness phenomenon is one of the main issues in various fields of scientific activity. Scientists make attempt to recreate the work of the brain by means of computer modelling, but there is still no answer to the question: “What is consciousness and how does it work?”. Artificial Intelligence experts are engaged in modeling brain activity and demonstrate significant progress, but the nature of consciousness is in dispute. The quantum computer creation gives new opportunities for machine learning by instantly manipulating an enormous data amount, and is supposed to provide insight into the work of consciousness.

Results: There are different opinions and theories on the nature of consciousness in academic circles. One of the new trends in the study of this phenomenon is the quantum theory. According to this theory, there are common patterns between the work of consciousness and the quantum mechanics. The Everett concept presupposes that consciousness plays a major role in the separation of “parallel universes”, and various states of the world manifest themselves as components of superposition. This interpretation is reflected in studies on the development of a quantum computer, based on superposition principle and quantum parallelism, which allows a large number of calculations simultaneously. Quantum theory provides the opportunity for experimental research in the field of neuroscience, in particular, in the study of the work of intracellular structures and the search for spins of atoms responsible for the long-term storage of information in the brain.

Conclusion: The development of intelligent systems and a powerful technological base plays a major role in the study of the work of consciousness. Experts conduct experiments that focus on important aspects of this problem.

 

Keywords: consciousness; Artificial Intelligence; computer modelling; quantum computer; quantum parallelism; superposition; quantum tunneling.

 

Исследования в области искусственного интеллекта в последнее время привлекают чрезвычайно большой интерес. Наряду с этими исследованиями в крупнейших лабораториях мира ведутся «поиски» локализации сознания и его механизмов, поскольку этот феномен в основополагающей мере связан с интеллектом. В связи с тем, что большинство успешных экспериментов в этой области оказались возможными только при достаточно большой компьютерной мощности, квантовые компьютеры стали основной целью передовых исследовательских центров. И, возможно, именно такие системы прольют свет на процессы, связанные с ментальной деятельностью мозга. Основной упор в области искусственного интеллекта делается на обучение роботов автономному функционированию, но смогут ли компьютеры демонстрировать сознательную деятельность в полной мере и почему феномен сознания остается неразгаданным? Проблема постижения природы сознания является одной из наиболее актуальных в психологии, философии, медицине и теперь уже физике. Точного определения этого феномена пока не существует, но есть некоторые его описания, одно из которых гласит, что под «сознанием» понимается последовательность сознательных или бессознательных мыслей, чувств, эмоций, из которых состоит ментальная жизнь. Спенсер рассматривает сознание как известную внутреннюю перемену: «Все согласно принимают, что без перемены сознание невозможно: когда перемена в сознании прекращается, – прекращается и сознание. Но если непрерывная перемена – есть то условие, при котором одном только возможно продолжение сознания, то отсюда следовало бы вывести, что все разнообразные явления сознания должны сводиться на перемены» [1, c. 1]. Между этим Спенсер также утверждает, что «сознание есть не просто последовательность перемен, но правильная последовательность перемен – последовательность перемен, комбинированных и расположенных особенным образом. Перемены образуют сырой материал сознания, а развитие сознания есть организация их» [1, с. 1]. Последнее описание можно соотнести с примером вычислительных машин, о которых речь пойдет дальше.

 

Основной функциональной единицей мозговой активности является нейрон. Определенные нейронные возбуждения порождают наши действия, чувства, эмоции и составляют картину окружающего мира, за которые отвечают различные участки мозга. Не все психические процессы связаны с сознанием, в частности явления, не воспринимаемые субъективно, относятся к бессознательным. «Благодаря этой субъективной окраске мы можем различать наши психические процессы по их сложности и тем или другим присущим им особенностям» [1, с. 2]. Сознательные процессы различаются по присутствию их в сознательной сфере и по степени сложности характера представлений, наивысшей из которых является состояние внутреннего мира, при котором человек обладает способностью произвольно вводить в сферу сознания представления, существовавшие в этой сфере ранее, и анализировать собственные психические процессы. Согласно Сёрлю, «ментальные феномены причинно обусловлены процессами, происходящими в мозге, и являются свойствами мозга и, вероятно, всей остальной нервной системы» [8, с. 10]. Соответственно, мозг обусловливает сознание, а сознание – лишь свойство, присущее мозгу. Однако в то же время Сёрль высказывает и такую точку зрения: «Если ментальные и физические феномены находятся в отношении причины и действия, то как одно может быть свойством другого и не значит ли это, что сознание причинно обусловило само себя?» [8, с. 11], сравнивая причинную обусловленность некоторого свойства предмета поведением элементов на микроуровне с причинно обусловленными ментальными феноменами, происходящими в мозге на нейронном или модульном уровне.

 

Сторонники сильного искусственного интеллекта утверждают, что мозг и есть компьютер, тогда как сознание – одна из программ, которые выполняет мозг. То есть сознание существует тогда, когда программы, заложенные в компьютер, являются правильными. На сегодняшний день алгоритма, демонстрирующего работу сознания, пока нет, однако Герберт Саймон, ученый из университета Карнеги-Меллона, заявляет, что мыслящие машины уже существуют: «Интеллект есть всего лишь манипуляция физическими символами и не связан существенным образом с какой-либо биологической или физической аппаратурой» [8, с. 19]. Согласно его мнению, интеллект присущ любой системе, способной правильно управлять физическими символами. К примеру, шахматные машины, воспринимаемые как «разумные», основываются на книжных знаниях и выполняют быстрые вычисления, тогда как живой игрок производит суждения, базирующиеся на более медленной сознательной реакции. Сёрль предлагает задать следующий вопрос и сам на него отвечает: «Достаточно ли для мышления выполнения правильной компьютерной программы с правильными данными на входе и выходе, конструирует ли это мышление? Нет». [8, с. 22] Он аргументирует это тем, что для того, чтобы обладать сознанием, цифровому компьютеру недостаточно одного только синтаксиса, важнейшим свойством в данном случае будет являться семантическое содержание, посредством которого компьютер сможет осмыслить себя и свои действия, основываясь не на одних символах, но и на их значениях.

 

Исходя из того, что сознание представляет собой формальные процессы, в компьютерах они будут происходить на таких уровнях, при которых у машин будет значительно больше шансов на выживание, чем у людей. Марвин Мински – ученый в области искусственного интеллекта из Массачусетского технологического института заявляет, что «следующее поколение компьютеров будет настолько разумным, что нам “повезет”, если они захотят оставить нас при себе в качестве домашних животных» [8, с. 18]. Однако это не столь правдоподобно, поскольку компьютер может лишь имитировать поведение человека согласно заданным задачам, тогда как для того, чтобы обладать сознанием, машина должна мыслить самостоятельно, без вмешательства человека. Следовательно, компьютер будет функционировать и развиваться под контролем человека и согласно его мотивам по крайней мере до тех пор, пока человек не откроет, что наш мозг является не единственной структурой для функционирования сознания.

 

В контексте философии создание более мощных компьютеров позволит открыть новые грани для понимания природы и функционирования сознания, и, возможно, даст человеку ответы на волнующие вопросы о бытии и его смысле. Но существуют и противоположные мнения. По Марксу, сознание является атрибутом социальной сферы жизни, и процесс мышления – это производное от системы социальной деятельности, и восполнить существующие в сознании каждого индивида пробелы невозможно лишь посредством интеллекта, для развития мышления и становления личности необходимо быть вовлеченным во все экзистенциональные сферы жизни – физиологические, психические, социальные [см.: 5]. Сёрль не исключает идею о существовании в других солнечных системах существ, обладающих сознанием, с иными биохимическими процессами. Другими словами, компьютерной системы недостаточно для воспроизведения этих процессов, поскольку сознание «должно обладать каузальной силой, эквивалентной по крайней мере силе мозга» [8, с. 25]. Вейценбаум утверждает, что успех реализации поставленных задач в области искусственного интеллекта будет заключаться в том, относится ли человек к так называемым системам обработки информации, или же является чем-то большим. Он придерживается взгляда, что «живой организм в значительной степени определяется теми задачами, с которыми он сталкивается. Перед человеком возникают задачи, с которыми никакая машина никогда не сможет встретиться. Люди и вычислительные машины не являются разными видами одного и того же рода» [2, с. 261]. Согласно его мнению, человек не является машиной и даже если в мозгу происходят вычислительные процессы, то механизмы вычисления отличаются от машинных.

 

Квантовая концепция сознания

В начале XX века в науке появилось новое направление, изменившее представления о реальности и давшее предпосылки для изучения и интерпретации концепции сознания с точки зрения квантовой механики. Сторонники теории квантового сознания полагают, что между квантовой теорией и феноменом сознания существует тесная взаимосвязь. М. Б. Менский, профессор отделения теоретической физики Физического института им. Лебедева РАН, в 2000 году впервые предложил квантовую концепцию сознания, за основу которой была взята многомировая интерпретация Эверетта, предполагающая существование «параллельных вселенных», в каждой из которых действуют одни и те же законы. Менский подчеркивает, что для того, чтобы квантовая механика стала логически полной, ее необходимо дополнить теорией сознания. Анализ квантовой механики и измерение квантовой системы приводит к некоторым парадоксам, для решения которых требуется включение сознания наблюдателя. Состояние квантового мира описывается как суперпозиция альтернатив и сознание их разделяет, то есть каждая составляющая суперпозиции характеризует картину одного из них в нашем сознании [4, с. 30]. В квантовой механике под суперпозицией понимается сумма двух и более состояний системы. Главной особенностью законов природы является их случайный характер, также и за основу теории квантового сознания взят принцип неопределенности: итог всегда зависит от наблюдения – в момент измерения нельзя однозначно предсказать точный исход, можно лишь предположить множество вероятных исходов. В модели квантового сознания отдельные компоненты суперпозиции могут моделировать классические альтернативы, на которые сознание разделяет состояние квантового мира. Информация, содержащаяся в каждой компоненте, представляет тогда одно из альтернативных «классических» состояний живого существа и его окружения. Согласно многомировой интерпретации Эверетта, любые состояния нашего мира могут сосуществовать как компоненты суперпозиции, эти сосуществующие состояния могут быть макроскопически различимыми. Иначе говоря, единственный объективно существующий квантовый мир – это суперпозиция различных классических миров. Эта особенность квантовой механики была экспериментально доказана для микроскопических систем – элементарных частиц и атомов, однако проверить это свойство на макроскопических системах не представляется возможным, но несмотря на это, причины, доказывающие неспособность макроскопических систем обладать этим свойством, отсутствуют.

 

Квантовый компьютер

Квантовый компьютер представляет собой устройство обработки информации со скоростью, в 100 миллионов раз превосходящей скорость работы обычного компьютера. Основной особенностью квантового компьютера является квантовый параллелизм, позволяющий мгновенно обрабатывать множество задач одновременно. В 1982 году было введено понятия квантовой машины Тьюринга – модели компьютера, способной описать любые квантовые вычисления. Дэвид Дойч, британский физик-теоретик, доказал, что вычислительная мощность компьютеров, использующих манипулирования атомами и молекулами, может превзойти возможности классических компьютеров. В 1994 году был открыт важнейший алгоритм, позволяющий квантовым компьютерам мгновенно производить факторизацию больших чисел. Принцип работы квантового компьютера заключается в объединении квантовых битов информации – кубитов – и приведение их в состояние запутанности. Поскольку кубиты чувствительны к шуму, необходимо создать когеренцию – изолировать их для того, чтобы сохранить их квантовые свойства. Научившись проводить квантовые вычисления с помощью кубитов, ученые смогут создать многозадачные квантовые компьютеры, способные проводить огромное число операций одновременно. Способность кубитов производить множество вычислений одновременно делает квантовый компьютер самым мощным из всех когда-либо существовавших. Пока такие устройства занимают большое пространство и выполняют лишь базовые вычисления, однако с их развитием ученые предвещают существенные перемены, в том числе способность компьютеров этого типа решить сложнейшее уравнение с колоссальным количеством переменных, описывающее большой взрыв. Согласно Дойчу, «квантовые компьютеры не предназначены для выполнения неалгоритмических операций, т. е. действий, выходящих за пределы возможностей машины Тьюринга, но в специфических случаях способны достигать более высокого быстродействия, чем обычная машина Тьюринга» [7, с. 364]. В таком компьютере эволюционируют квантовые состояния, являющиеся суперпозициями с большим числом компонентов. Каждый компонент суперпозиции несет некоторую информацию – к примеру, двоичное число. Эволюция всей суперпозиции обеспечивает одновременное преобразование всех этих вариантов классической информации. Но в реализации таких систем есть существенные трудности. Основной из них является декогеренция. Квантовые системы требуют абсолютного изолирования и необходимой температуры, поскольку они работают с квантовыми состояниями, предполагающими определенные условия для сохранения своих квантовых свойств и проведения квантовых вычислений. Любое колебание может нарушить эти процессы и изменить результаты вычисления. Вторая проблема заключается в сложности квантового программирования. Для моделирования квантовых явлений необходимы новые языки программирования. На данный момент используются промежуточные средства преобразования в языки квантовых компьютеров. Именно проблема ввода и вывода данных тормозит использование квантовых процессов.

 

Роджер Пенроуз – математик, физик-теоретик Оксфордского университета, придерживается мнения, что наш мозг представляет собой механизм более сложный и многогранный, в отличие от систем, оснащенных нейросетями и работающих на базе многочисленных программ и алгоритмов, и сознание нельзя описать с точки зрения современной физической теории. Пенроуз приводит небезосновательные доводы против устоявшегося научного подхода, из которого следует, что умственная деятельность – всего лишь результат сложнейших вычислений, включая сознательную деятельность, и описать процессы, происходящие в мозге, возможно с помощью логических алгоритмов и мощных программ. Этой теории придерживаются сторонники сильного искусственного интеллекта, ставящие своей целью создание модели разума. Пенроуз утверждает, что проявления сознательной деятельности мозга невозможно выразить в вычислительных терминах, и феномен сознания с точки зрения физики возможно будет описать только с появлением теории, суть которой выходит за рамки только лишь вычислений. Он показывает, что квантовая механика может иметь отношение к работе мозга, и что в мозге должны существовать процессы, определяющиеся квантово-механическими эффектами, тогда как вычислительными процессами можно описать бессознательную деятельность. Если предположение о том, что в мозге должны быть нейроны, чувствительные к одиночным квантам, верно, то квантовая механика играет важнейшую роль в функционировании мозга. Совместно со Стюартом Хамероффом – нейробиологом из Аризонского университета, Пенроуз выдвинул идею о возможной причастности микротрубочек нейронов к функционированию сознания, позволившую сделать предположение о том, что квантовая когерентность, необходимая для квантовой запутанности кубитов, может быть реализована именно в этих структурах клетки.

 

В области нейробиологии проводятся и другие исследования. С помощью новейших технологий в медицинских учреждениях предпринимают попытки «измерить сознание». Измерения проводятся с учетом внутренней динамики психических процессов в мозге, с помощью электроэнцефалограммы записывают колебания мозговых сигналов, которые, как известно, имеют электрический характер. Кристоф Кох описал метод измерения: «Когда человек находился в сознательном или бессознательном состоянии, на мозг воздействовали с помощью транскраниальной магнитной стимуляции, активность мозга стимулировали с помощью ЭЭГ и подсчитывали индекс сложности пертурбации (внезапного изменения)». Индекс человека, находящего в сознании, был выше 0,31 [3, с. 111]. Многие нейробиологи выяснили, что «структура мыслей человека отражает потребность в теле, так же материализуются и системы машинного обучения» [6].

 

Физико-химический подход в изучении феномена сознания носит название редукционизм, и, несмотря на многочисленные открытия в этой исследовательской области, данное направление пока не дало существенных результатов. Однако Мэтью Фишер, физик из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре, предположил, что «ядерные спины атомов фосфора могут служить рудиментарными кубитами мозга – из-за чего он способен работать по принципу квантового компьютера» [10]. Эту теорию относят к области квантовой нейробиологии, и она объясняет, как чувствительные квантовые состояния имеют свойство сохраняться в мозге длительное время. Основной задачей Фишера на данный момент является эксперимент по поиску спина ядра атома. По его мнению, квантовое свойство может влиять на продолжительность пребывания атома в когерентном состоянии. Когерентность теряется медленнее в зависимости от размера спина: «Чем меньше спин, тем меньше ядро взаимодействует с электрическими и магнитными полями, и тем медленнее теряется когерентность» [10]. На данный момент Фишеру удалось определить лишь фосфат кальция в качестве возможного соединения, которое теоретически могло бы отвечать за хранение квантовой информации в нашем мозге на длительное время, но эксперименты продолжаются и, возможно, их результаты докажут или опровергнут причастность квантовой механики к сознанию.

 

Вопрос о том, является ли наш мозг подобием квантового компьютера, остается достаточно спорным, однако все же есть существенные аналогии. Поведение человека в весомой мере привязано к контексту; наши желания формируются через предоставляемые нам варианты выбора и не согласуются с логикой. В этом мы похожи на квантовые частицы. Попытки ученых исследовать пространство меньше атома безуспешны во многом из-за слабой технологической базы человечества. Чтобы рассмотреть объект детально, необходимо больше энергии. Увидеть невероятно маленькие частицы можно с помощью невероятно мощных приборов. Специалисты изучают элементарные частицы, которые образуются при столкновении других элементарных частиц с различными видами энергии. Возможность исследовать более быстрые процессы и более мелкие частицы появится при увеличении энергетического снабжения коллайдеров.

 

Единственность сознания может иметь что-то общее с квантовым параллелизмом. Вследствие того, что на квантовом уровне различные альтернативы могут существовать в линейной суперпозиции, одиночное квантовое состояние может состоять из большого числа различных событий, происходящих одновременно. Несмотря на схожие закономерности функционирования, квантовый компьютер не может обладать сверхсознанием (единство всех альтернатив как компонент суперпозиции), то есть получать информацию из других классических реальностей, поскольку «способностью прямого видения истины обладают только живые существа, а для того, чтобы осознать что-либо, необходимо получить информацию, способствующую изменению состояния сознания, из внешних источников». Но физики уверены: что-то существует за гранью нашего восприятия.

 

Таким образом, важнейшей задачей современных исследований является доказательство или опровержение причастности квантовых процессов к формированию сознания. Квантовое машинное обучение предполагает изучение методов машинного обучения, которые задействуют параллелизм квантовых компьютеров. К настоящему времени ясно лишь, что разработка квантовых компьютеров зависит от решения стоящих на пути к этому проблем, смогут ли специалисты воплотить все идеи в реальность – остается основным вопросом нашего века. И ответ на этот вопрос, возможно, откроет совершенно новые возможности для человечества.

 

Список литературы:

1. Бехтерев В. М. Сознание и его границы. – Казань: Типография Императорского университета, 1888. – 32 с.

2. Вейценбаум Дж. Возможности вычислительных машин и человеческий разум. От суждений к вычислениям. – М.: Радио и связь, 1982. – 368 с.

3. Кох К. Как зафиксировать сознание // В мире науки / Scientific American. – 2018. – № 1–2. – С. 110–114.

4. Менский М. Б. Сознание и квантовая механика. Жизнь в параллельных мирах. Чудеса сознания – из квантовой реальности. – Фрязино: Век 2. – 2011. – 320 с.

5. Мамардашвили М. К. Анализ сознания в работах Маркса. // Вопросы философии. – 1968. – № 6. – С. 14–25.

6. Массер Дж. Первостепенная задача квантовых компьютеров – усиление искусственного интеллекта // Geektimes – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://geektimes.ru/post/298709/ (дата обращения 15.03.2018).

7. Пенроуз Р. Новый ум короля: О компьютерах, мышлении и законах физики. М.: Едиториал УРСС, ЛКИ, 2015. – 402 с.

8. Сёрль Дж. Сознание, мозг и наука // Путь. Международный философский журнал. – 1993. – № 4. – С. 3–66.

9. Сёрль Дж. Сознание, мозг и программы // Аналитическая философия: становление и развитие / сост. А. Ф. Грязнов. – М.: Дом интеллектуальной книги, Прогресс-Традиция, 1998. – С. 376–400.

10. Уэллетт Дж. Новый поворот в квантовой теории мозга // Хабр – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://habr.com/post/372875/ (дата обращения 15.03.2018).

 

References

1. Bekhterev V. M. Consciousness And its Boundaries [Soznanie i ego granitsy]. Kazan, Tipografiya Imperatorskogo universiteta, 1888, 32 p.

2. Weizenbaum J. Computer Power and Human Reason. From Judgment to Calculation [Vozmozhnosti vychislitelnykh mashin i chelovecheskiy razum. Ot suzhdeniy k vychisleniyam]. Moscow, Radio I svyaz, 1982, 368 p.

3. Koch Ch. How to Fix Consciousness [Kak zafiksirovat soznanie]. V mire nauki. Scientific American (In the World of Science. American Scientific), 2018, № 1–2, pp.110–114.

4. Mensky M. B. Consciousness and Quantum Mechanics: Life in Parallel Worlds, Miracles of Consciousness from Quantum Reality [Soznanie i kvantovaya mekhanika. Zhizn v parallelnykh mirakh. Chudesa soznaniya – iz kvantovoy realnosti]. Fryazino, Vek 2. 2011, 320 p.

5. Mamardashvili M. K. Analysis of Consciousness in the Works of Marx [Analiz soznaniya v rabotakh Marksa]. Voprosy filosofii (Questions of Philosophy), 1968, № 6, pp. 14–25.

6. Musser G. Job One for Quantum Computers: Boost Artificial Intelligence [Pervostepennaya zadacha kvantovykh kompyuterov – usilenie iskusstvennogo intellekta]. Available at: https://geektimes.ru/post/298709/ (accessed 15 March 2018).

7. Penrose R. The Emperor’s New Mind: Concerning Computers, Minds and The Laws of Physics [Novyy um korolya: O kompyuterakh, myshlenii i zakonakh fiziki]. Moscow, Editorial URSS, LKI, 2015, 402 p.

8. Searle J. Minds, Brains, and Science [Soznanie, mozg i nauka]. Put. Mezhdunarodnyy filosofskiy zhurnal (Way. International Philosophical Journal), 1993, №4, pp. 3–66.

9. Searle J. Minds, Brains, and Programs [Soznanie, mozg i programmy]. Analiticheskaya filosofiya: stanovlenie i razvitie (Analytical Philosophy: Formation and Development). Moscow, Dom intellektualnoy knigi, Progress-Traditsiya, 1998, pp. 376–400.

10. Ouellette J. A New Spin on the Quantum Brain [Novyy povorot v teorii kvantovogo soznaniya]. Available at: https://habr.com/post/372875/ (accessed 15 March 2018).

 
Ссылка на статью:
Гарипова Э. Э. Роль квантовой механики в исследовании феномена сознания и моделировании разума // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 2. – С. 81–90. URL: http://fikio.ru/?p=3171.

 
© Э. Э. Гарипова, 2018

УДК 004.946; 141.1; 116; 165.8+004.946

 

Бурова Мария Леонидовна – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения», кафедра истории и философии, доцент, кандидат философских наук, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: marburova@yandex.ru

196135, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гастелло, д.15,

тел: +7 (812) 708-42-13.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Исследование виртуальной реальности требует поиска адекватного онтологического и гносеологического категориального аппарата. Появившийся в последние годы интерес к философским системам начала XX века, в том числе к разновидностям философского реализма, позволяет сравнить эти системы с традицией русской философии всеединства, которую можно использовать при анализе виртуальной реальности.

Результаты: При анализе ряда сложившихся в исследовании виртуальной реальности философских парадигм (полионтичной, логической, субстанциональной, трактовки виртуального как недостаточного бытия и становления) выявляются их слабые стороны. Полионтичная парадигма тяготеет к эмпиризму и релятивизму, логическая – к конструктивизму, субстанциональная, предлагая в качестве всеобщей сущности материю, практически оставляет в стороне вопрос об идеальном. Социобиологическое истолкование дополненной реальности ведет к энактивизму; постмодернистское истолкование виртуального как становления подчеркивает его различие и несводимость к актуальному. В онтологии Н. О. Лосского подчеркиваются такие свойства мира, как иерархичность, системность, органическая целостность; способность к развитию, всеобщая связь и взаимодействие деятелей, событий, процессов. Сравнение реальности и действительности у С. Л. Франка позволяет сопоставить возможность, необходимость, становление и действительность для определения статуса виртуальной реальности.

Область применения результатов: Использование онтологии и гносеологии всеединства для исследования виртуальной реальности.

Выводы: Исходя из представления Н. О. Лосского о мире как органическом единстве субстанциональных деятелей и процессов, можно утверждать, что виртуальная реальность как таковая и в своих конкретных формах есть деятельность. В системе С. Л. Франка виртуальное соединяет в себе моменты чистой возможности и необходимости, становления и неосуществления, присутствие виртуального непосредственно переживается, но принадлежит к области непостижимого. Виртуальное есть реальность.

Философские системы всеединства с их разнообразной онтологией и разработанной диалектикой сохраняют свое теоретическое и общеметодологическое значение для исследования проблем современной науки и техники не менее, чем другие близкие им по времени западноевропейские философские концепции.

 

Ключевые слова: виртуальная реальность; философия всеединства; субстанциальный деятель; процесс; становление; виртуальный мир; возможность; действительность; реальность; деятельность.

 

Virtual Reality and the Philosophy of Unity

 

Burova Maria Leonidovna – Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation, Department of History and Philosophy, Associate Professor, Ph. D. (Philosophy), Saint Petersburg, Russia.

E-mail: marburova@yandex.ru

15, Gastello st., Saint Petersburg, 196135, Russia,

tel: +7 (812) 708-42-13.

Abstract

Background: The study of virtual reality requires an adequate ontological and epistemological categorical apparatus. In recent years interest in the philosophical systems of the early XX century, including some species of philosophical realism, allows of comparing these systems with the tradition of Russian philosophy of unity for the possibility of its use in the analysis of virtual reality.

Results: The analysis of a number of existing in a study of virtual reality philosophical paradigms (polyontic, logic, substantial, the interpretation of the virtual as a lack of being and becoming) has revealed their weaknesses. The polyontic paradigm tends towards empiricism and relativism, the logical – towards constructivism, the substantial, as the universal essence of matter, practically leaves aside the issue of the ideal. Sociobiological interpretation of augmented reality leads to enactivism; the postmodern interpretation of the virtual as becoming emphasizes its difference and irreducibility to the actual. The ontology of N. O. Lossky emphasizes such characteristics of the world as hierarchy, consistency, organic integrity, ability to develop, universal interrelation and interaction of figures, events, processes. The comparison of different kinds of reality in S. L. Frank’s works allows you to consider possibility, necessity, becoming and reality for determining the status of virtual reality.

Applications: The use of ontology and gnoseology of unity for the study of virtual reality.

Conclusion: According to Lossky’s concept of the world as an organic unity of the substantial figures and processes, virtual reality as such and its specific forms is activity. In the system of S. L. Frank, the virtual combines in itself moments of pure possibility and necessity, becoming and non-realization; the presence of the virtual is directly experienced, but belongs to the realm of the incomprehensible. The virtual is a reality.

Philosophical systems of unity with their diverse ontology and developed dialectics retain their theoretical and general methodological relevance to the study of modern science and technology issues no less than similar Western philosophical concepts.

 

Keywords: virtual reality; philosophy of unity; substantial figure; process; becoming; virtual world; possibility; reality; activity.

 

В дискуссиях, проходивших недавно на страницах журнала «Вопросы философии», были поставлены две интересные проблемы, касающиеся реалистического поворота в философии науки и в философии сознания, а также актуальности русской философии в современном мире. Русская философия всегда тяготела к реализму, к синтезу науки, философии и жизни. Но это стремление делалось сильнее в период смены научных картин мира, борьбы гносеологических концепций, что особенно заметно в трудах представителей философии всеединства начала ХХ века С. Н. Булгакова, В. Ф. Эрна, Н. О. Лосского. Русскими мыслителями был внесен достойный вклад в философию науки, но значит ли это, что их взгляды остались частью истории философии и не могут использоваться для анализа современной нам реальности? Реальности, которая, как отметил В. А. Лекторский, «гораздо сложнее и запутаннее той, о которой шла речь ранее. Это и реальность (или не реальность?) квантовой физики, это виртуальная реальность, в которую так или иначе вовлечены современные люди, это техническая реальность, которая вторгается в жизненный мир человека и ставит под вопрос его существование в прежнем виде. Иными словами, вопросы философского реализма сегодня – это вопросы о том, как понимать познание и знание, как понимать возможности и границы науки, как осмысливать место человека в мире, возможности его трансформации или уничтожения» [см.: 10]. Эти важнейшие вопросы ставились в философии всеединства, и ответы на них, как мы полагаем, могут помочь при исследовании той новой составляющей нашей современной жизни, которую принято называть виртуальной реальностью. Обратим внимание и на то, что обращение к работам западных мыслителей начала XX века, похоже, становится модной тенденцией. Жаль только, что отечественные мыслители остаются незамеченными.

 

Безусловно, исследование виртуальной реальности и анализ данного понятия уже имеет свою историю. Сложились разные философские парадигмы в исследовании этого типа реальности, неоднозначность понятия, отмечаемая многими авторами, породила различные определения. Так, Т. М. Соснина насчитала их более двадцати [см.: 11]. Философский анализ понятия виртуальной реальности требует уточнения ее онтологического статуса и, прежде всего, связи с такими базовыми философскими категориями, как бытие, реальность, субстанция, а также с научными понятиями энергии, информации. Не менее важна и проблема познания виртуальной реальности. Воспользовавшись классификацией философских парадигм, предложенной К. В. Грязновой [1], попробуем выявить их слабые и сильные стороны.

 

Пожалуй, более всего заслуживает критики полионтичная парадигма, которая предполагает не просто множество разных реальностей, но и множество виртуальных реальностей, имеющих различную природу. Поскольку онтология всегда связана с гносеологией, указанный подход, продолжающий традиции номинализма и эмпиризма, затрудняет сравнение и иерархизацию, ибо сложно утверждать, какая из виртуальных реальностей (физическая, техническая, компьютерная и т. д.) является более реальной или более виртуальной. Также остается неясным, одинаковы ли они в своей степени виртуальности, или каждая представляет собой нечто иное (например, цифровая, электронная, киберреальность, гиперреальность). Какая из них несет в себе больше истины и блага, а какая – пользы, или они все равноценны. В любом случае акцент на множественности и взаимной несводимости виртуальных реальностей делает проблематичным поиск существенных, устойчивых свойств, которые имели бы как общий, так и специфический характер, и их обнаружение. То есть предлагается релятивистский подход. Выходом может быть либо признание множественности, разнообразия одной виртуальной реальности (как некой целостности), т. е. уход от полионтичности, либо полагание множества виртуальных миров. Последнее отсылает нас к традиции системы возможных миров, что позволяет соотнести виртуальность и возможность.

 

Сама идея множества миров заключает в себе именно признание отдельных форм бытия со своей историей и логикой существования, структурностью и размерностью. И в то же время мир – это нечто единое и целостное в себе самом, имеющее единые начала. С точки зрения онтологии можно рассматривать различные варианты, так или иначе связанные с монадологией Г. Лейбница. А с позиции гносеологии обратимся к понятию картины мира. Нет сомнения, что сложившаяся научная картина мега-, макро- и микромира постоянно расширяется, обогащается и может быть дополнена виртуальным миром, который следует понимать не только как воображаемый, созданный фантазией; с применением технических устройств или как внутренний мир человека, но и как имманентный, скрытно существующий на всех уровнях физического мира. Тем самым для познания виртуальной реальности можно применить различные методологические подходы: феноменологический, герменевтический, логический, эмпирический, но на основе определенной онтологии.

 

Систему виртуальных миров можно рассматривать иерархически, обнаруживая воплощение высшего в низшем, зависимость, но и несводимость. Или же, напротив, как в модальном реализме Давида Льюиса, где все возможные миры реальны и существуют изолированно.

 

Примером логического исследования виртуальных объектов с позиции возможных миров является работа Е. Д. Смирновой. На основе учения австрийского философа конца XIX – начала XX в. Алексиуса Мёйнонга о типологии бытия объектов рассмотрения (существующих и наличествующих) она определяет виртуальные объекты как наличествующие, но не существующие и принципиально невозможные ни в каком возможном мире. Это особые идеальные объекты, фикции, за которыми не стоят конкретные или абстрактные предметы, вне-бытийные объекты теорий [12]. Таким образом, виртуальные объекты ничего не репрезентируют.

 

Данная онтологическая система, безусловно, представляет историко-философский интерес, но виртуальные объекты становятся просто символической конструкцией, наподобие математических, а невозможность виртуальных объектов превращается в их нереальность. Такое рассмотрение соответствует дискуссиям начала XX века о положении математических объектов, но недостаточно для трактовки виртуальных миров или виртуальной реальности, которые не могут считаться простой совокупностью виртуальных объектов. На наш взгляд, предпочтительнее следовать принципу полноты реализации возможного, который А. С. Карпенко трактует как действие рекомбинации, когда соединение вместе частей различных возможных миров дает другой возможный мир, и происходит заполнение логического пространства [см.: 10]. Тогда виртуальный мир может состоять из объектов разной степени реальности, находящихся в различном взаимодействии. Еще один вопрос, который может возникнуть – а возможны ли виртуальные субъекты как элементы виртуального мира или виртуальной реальности? Можно ли их рассматривать как трансцендентальные, логические субъекты или трансцендентальное, переживающее сознание? Или мы имеем дело только с отдельными реальными субъектами, представляющими и конструирующими различные миры?

 

Более продуктивным в теоретическом плане представляется сопоставление виртуальной реальности и бытия. Основными здесь являются субстратный, энергетический и информационный подходы. Они предлагают рассматривать виртуальную реальность как особую репрезентацию материальных, энергетических и информационных (как естественных, так и искусственных) процессов. Если учесть, что энергия и информация связаны с материей, то, в конечном счете, виртуальная реальность в ее различных проявлениях оказывается одной из форм материи. Данная концепция развивается С. В. Орловым [см.: 9]. Это, безусловно, классический способ философствования, ибо предполагает поиск всеобщей сущности – субстанции, иерархию и внутреннюю связь форм виртуальной реальности. Но энергия и информация связаны и с духовной природой, и с деятельностью сознания, что требует возвращения к старому вопросу об идеальном в его отношении к материальному. При этом желательно не впадать в субъективистское, психологическое истолкование, отвечая на вопрос о статусе мира идеальных образований, и не сводить его к сконструированному миру и к деятельности отдельного сознания.

 

Представляет интерес и рассмотрение виртуальной реальности как недостаточного бытия или дополненной реальности. Такой подход находится на стыке философии техники и философской антропологии, так как имеет отношение к «ущербности» природы человека и желанию выйти за пределы имеющихся возможностей. Техническую виртуальную реальность (например, создаваемую при использовании различных тренажеров) можно рассматривать как симуляцию, имитацию реальности, подойдет и ее истолкование в духе Каппа как органопроекции человека или как совокупности технологий. Но возможно и толкование в биологическом духе как симбиоза человека и среды. Последнее опирается на понятие умвельта Я. фон Икскюля, предложенное в начале XX века. Как отмечает В. В. Чеклецов, «виртуальная, дополненная реальность – это не чуждый мир, а наш органический жизненный мир, умвельт, точнее – киберумвельт» [14, с. 145]. Такая реальность, безусловно, порождена человеком. В аспекте же гносеологии заново утверждается конструктивизм в более современной форме энактивизма, когда человек (как субъект или когнитивный агент) не в состоянии различать реальности, выйти за пределы собственного переживания, и процесс познания совпадает с жизнью [см.: 3, с. 70]. Последнее напоминает эмпириосимволизм и гносеологическую координацию второго позитивизма, а также творческую эволюцию и интуитивизм А. Бергсона.

 

Помимо рассмотрения виртуального как образа или модели стоит отметить и трактовку виртуального не как субстанции или сущности, а как становления (предложенную Ж. Делёзом под явным влиянием А. Бергсона). Триада «виртуальное – становление – актуализация» показывает развитие иначе, чем переход из возможного в действительное (отметим, что в классической диалектике происходит изменение возможности: формальная возможность – абстрактная – реальная – действительность). Согласно подходу Делёза, отношение между возможным и действительным является отношением подобия, когда осуществляется только одна возможность, а остальные откладываются. Виртуальное рассматривается как до-актуальный горизонт событий. Материальный мир – это актуализация виртуального, конкретное сущее. Виртуальное, в отличие от возможного, определяется различием и дифференциальными отношениями, и саморазличается в процессе актуализации, в актуализации всегда происходит новое различие. Виртуальное «быть» способно разрушать и создавать актуальности. Актуальное, полностью порожденное виртуальным, отличатся от него. Виртуальное образует аспект действительного, одну сторону объекта, актуальность образует другую сторону. Между ними есть переход, но нет отношения подобия и тождества, модели и копии. Повторение одного другим есть только в различии. Как отмечает Т. Х. Керимов, различие между виртуальным и актуальным не столько даются, сколько порождаются [см.: 2, с. 148–151].

 

Бытие оказывается избыточным, ускользает от репрезентации. Трансцендентальное не выносится за пределы, не копируется с эмпирического, а означает имманентный план реальности [см.: 2, с. 251–252]. Как видим, постмодернистская трактовка виртуального, перенесенная на саму виртуальную реальность, подчеркивает ее двойственность: она и порожденная, и рождающая, ее можно рассматривать и как множественность, дающую различное индивидуальное, и как сторону единой реальности. Но акцентируемое различие, отказ от сходства не позволяет провести сравнение виртуальной реальности с действительным миром, они несводимы во времени и в пространстве. Мы можем только утверждать ее непознаваемость.

 

Отказ от иерархической структурности бытия, которая является онтологическим основанием не только тождества, но и различия и различения, не дает увидеть взаимную сопричастность и сближение виртуального и действительного. Две стороны объекта могут слиться до неразличимости. Виртуальное вторгается в действительное. Как отмечает Х. Э. Мариносян, к середине XXI в. то, что в настоящее время мы называем виртуальной реальностью, и то, что называем действительностью (реальным миром), будут переплетены в такой степени, что невозможно будет обозначить разделяющую их грань. Виртуальное как то, что находится за пределами представляемой нами реальности, ирреальное (что можно понимать в аспекте предыдущей позиции как до-актуальное, трансцендентальное), пока еще является синонимом иллюзорного, химеричного, эфемерного. Но уже сейчас многое переходит в реальный мир, происходит реализация ирреального [см.: 8, с. 26].

 

Безусловно, для прояснения виртуального и виртуальной реальности можно обращаться к различным трактовкам бытия, как к ранним классическим (античным, средневековым), так и к современным. На наш взгляд, философия всеединства, особенно онтогносеологические системы Н. О. Лосского и С. Л. Франка, может оказаться достаточной основой для объяснения виртуальной реальности, к тому же лишенной указанных недостатков.

 

В своей гносеологии, первоначально названной интуитивизмом, Лосский постепенно переходит к конкретному идеал-реализму, что связано с его онтологией. Сам Лосский указывал на близость своих идей с неореалистами С. Александером (по вопросу единства пространства и времени) и У. Монтепо (множественность форм предмета) [см.: 6]. Также можно увидеть сходство системы Лосского с космологическим реализмом А. Уайтхеда.

 

Мир трактуется Лосским как органическое целое, где все имманентно всему. Нет необходимости дробить мир на отдельные элементы и приписывать им самостоятельное существование. Изначально существует внутренняя присущность, взаимовлияние, взаимодействие, взаимосвязь всех возможных элементов мира, указывающая на его единство. Таким образом, любая реальность в скрытой или проявленной форме не просто существует, присутствует, но находится в сложном взаимодействии с другой реальностью не только в возможном, но и в нашем действительном мире.

 

Мир у Лосского бытиен и событиен, поскольку состоит из бесчисленного множества субстанциальных деятелей, сверхвременных и сверхпространственных, и творимых ими событий. Как отмечает философ: «События, имеющие временную форму и не имеющие пространственной формы являются психическими или психодидными состояниями субстанциальных деятелей, а события, имеющие пространственно-временную форму, суть материальные процессы, производимые теми же деятелями» [см.: 6]. В качестве этих деятелей может выступать и мельчайший электрон, а значит, и виртуальная частица, и человек, и более высокие существа. Деятель может быть тварным ограниченным существом, а может быть потенциальной или актуальной личностью [7, с. 54–55]. Следуя философу, логично предположить, что для интернет-пространства таким деятелем может быть и робот.

 

Лосский отказывается от особых субстанций в виде материи, души или духа, ибо существуют только материальные, душевные и духовные процессы, творимые субстанциальными деятелями. Взгляд на мир как процесс согласуется с близкими Лосскому по времени концепцией А. Бергсона и философией процесса А. Уайтхеда. Для Уайтхеда мировой процесс есть становление актуальных сущностей или случаев, которые постоянно схватываются, соединяются, рождаются и гибнут, обладают свободой и творчеством. Становление-актуализация Уайтхеда напоминает позицию Делёза. У Лосского же любой процесс уже выступает как актуализация имманентного.

 

Деятельность, о которой пишет Лосский, может быть не только материальной, но познавательной, психической, творческой и духовной, следовательно, продолжая этот ряд, можно свести виртуальную реальность к деятельности. Психическая деятельность, утверждает философ, неразрывно связана с материальными процессами, придает им смысл, при этом образуется целое, в котором есть душевная (как внутренняя жизнь субстанциального деятеля) и телесная сторона (внешняя деятельность) [5, с. 418]. Это единство внешнего и внутреннего, объективного и субъективного, скрытого и проявленного представляется нам характерным для виртуальной реальности различных уровней. Виртуальное не может быть только противоположным актуальному, оставаясь скрытым и абстрактно возможным, тогда оно сравнимо с ничто, или с не сущим. Виртуальное ближе к действительности, чем реальная возможность, поскольку уже несет в себе условия актуализации, а не ожидает их извне.

 

Реальное бытие, по Лосскому, существует в пространственных и временных формах, которые сами по себе пассивны; время и пространство существуют как формы процессов. Каждый деятель есть нечто единственное, незаменимое, самобытное и в то же время нечто сверхиндивидуальное, поскольку является носителем принципов формальной стороны мира, необходимых для его деятельности. Это одинаковые для всех деятелей принципы строения времени, пространства, математических идей, что подчеркивает единство мира. Не менее важна иерархия деятелей и возможность их развития. Субстанциальные деятели, проявляющиеся только во внешней деятельности и не обладающие психической жизнью, составляют область неодушевленной материи. Но за счет сочетания, слияния они способны увеличить свою творческую активность и подняться на ступень одушевленной материи [5, с. 420].

 

Таким образом, реальность как таковая и как любая «эта» реальность (материальная, духовная, виртуальная) есть взаимодействие и деятельность. Во взаимодействии реальных частиц возникают и поглощаются виртуальные частицы. В творческой деятельности автора происходит становление художественной реальности, виртуального мира. В сложном техническом взаимодействии под воздействием технологий (деятельности) существует компьютерная виртуальная реальность. Однако виртуальная реальность не является продуктом, результатом, порождением деятелей. Она существует как материальные (естественный, технический) и идеальные (духовный, психический) процессы. Это наложение процессов особенно заметно в сетевом взаимодействии.

 

Интернет как неотъемлемая часть информационного общества представляет собой не только глобальную взаимосвязь субъектов, но это еще и интернет вещей, где люди общаются с окружающей средой, субъект коммуницирует с объектом, где соединяются при помощи различных программ физические и виртуальные объекты [см.: 4, с. 108]. И то, что эти объекты становятся все «умнее», активнее, говорит о возможности их развития, подъема на более высокие ступени иерархии деятелей. Органическая целостность мира не статична, она усложняется, прирастает новыми деятелями, новыми взаимодействиями.

 

Обратимся к другому представителю философии всеединства – С. Л. Франку. Для понимания статуса виртуальной реальности важно гносеологическое и онтологическое различие реальности и действительности, предложенное Франком. Используемый философом метод, антиномистический монодуализм, позволяет видеть в любом логически раздельном внутреннюю слитость, трансрациональное единство тождества и различия.

 

Реальность не может противопоставляться действительности как недействительное. Все, что дано нам в опыте, переживании, в какой-то степени есть. Реальность полнее, шире действительности. Переживание, непосредственный опыт, субъективное представляет собой реальность, а не действительность. В этом смысле то, что переживается в сознании отдельного субъекта как виртуальное, иллюзорное, есть реальность (не имеет значения, художественная она или техническая). Действительность же есть отрезок рационального и рационализированного в составе реальности. Непостижимое, переживаемое, иррациональное выходит за пределы действительности.

 

Под действительностью может пониматься предмет суждения, имеющий определенное содержание (о чем напоминает связка «есть» суждения). Но, по Франку, действительность не имеет объективных определенных очертаний, поскольку она может рассматриваться не только как настоящее, но как прошлое и будущее. Действительность не есть нечто конкретно-чувственное, данное здесь и теперь, она всегда есть мыслимое. Мы мыслим прошлое, и оно для нас действительно, а отношение действительности настоящего к будущей действительности похоже на отношение пространственного измерения бытия между «ближайшим, окружающим нас миром» и «всем миром» во всей его полноте [13, с. 263].

 

Действительность, по Франку, расплывчата. Ее как законченного в себе целого вообще не существует, она всегда неопределенна, являясь незамкнутой частью реальности. «“Действительное” есть – неопределенный по своему объему и границам – отрезок реальности, который на основании опыта предносится нам как качественно-определенный в себе комплекс и как таковой частично нами познается» [13, с. 265]. Даже при рассмотрении действительности в самом широком смысле как всеобъемлющей космической действительности, она как сфера объективно сущего не имеет однозначного содержания [13, с. 264].

 

Таким образом, действительность противоречива, создается мышлением, причем диалектически мыслящим разумом, а не рассудком. Рассудку дан мир предметный. Через мышление мы рационализируем, актуализируем, вырываем из реальности ее фрагменты. И если мы способны не только переживать, но и мыслить виртуальное как объект, мы делаем его действительным. Но это действительное подвижно и незаконченно, познаваемо частично и неполно. Так, виртуальные частицы (физическая виртуальность) могут мыслиться как существующие в прошлом или будущем. При этом важно, что для Франка нет субъекта как «я», это отношение «я – ты», или «мы-единство». Таким образом, виртуальное выходит за рамки отдельного мышления.

 

Онтологическое различение реальности и действительности опирается на отношение возможности и действительности. По Франку, все определенное, все действительное, в собственном и строгом смысле, возникает не из чего-либо другого определенного и действительного, а лишь из неопределенности потенциального, как некоего первобытия [см.: 13, с. 266]. Бытие есть потенциальность («сущая мочь»), и становление (все сущее есть и то, что оно еще не есть), и необходимость, поскольку оно уже есть. Возможность не является оппозицией действительности, но не является и подобием. Как считает Франк, «возможность» означает возможность (хотя и не необходимость) осуществиться, вступить в сферу действительности. Понятие возможности содержит в себе отношение к действительности и немыслимо вне его; и даже неосуществившаяся возможность конституируется этим отношением к действительности как бы как тенденция к последней, задержанная на полпути [см.: 13, с. 273]. И виртуальную реальность можно понимать именно как пока еще неосуществившуюся, задержавшуюся в становлении.

 

В самом различии возможного и действительного Франк вскрывает их связь с необходимостью. Мыслимое как логически необходимое не совпадает с действительным как реально необходимым, но логическая необходимость (как необходимость возможного) может быть понята лишь как частичный момент безусловной или абсолютной необходимости, вне которой она совершенно немыслима в полновесном онтологическом смысле [см.: 13, с. 273–274]. Она есть частный момент конкретного всеединства как безусловного сверхвременного бытия. Таким образом, в действительности может осуществиться не только возможность, но и необходимость. Необходимость присутствует и в действительности, и в возможности. И тогда виртуальная реальность заключает в себе не только тенденцию к действительности, но и моменты необходимости.

 

Конкретное всеединство как единство всего представляет собой единство всяческого «что» и его бытия, антиномистическое совпадение противоположностей [см.: 13, с. 280]. Это бытие не является независимым от нас, оно всегда в нас, при нас и для нас, а мы всегда в нем, и присутствует в каждом акте самосознания. В единстве с истиной оно и составляет реальность в подлинном смысле как всеобъемлющую, всепронизывающую конкретную полноту и органическое единство. Эта реальность непостижима, но переживается нами, о ней ничего нельзя высказать, ее нельзя осознать. Она не репрезентируется в действительности. Она подобна темному глубокому океану, из которого всплывает действительность [см.: 13, с. 285–286]. Но она всегда присутствует в действительности. Непостижимое есть в предметном мире, в мире идеального, в нашем внутреннем бытии, или душе, в «бытии-мы» – социальности. Поэтому можно утверждать, что виртуальное как реальность, как возможное и непостижимое, как момент и часть всеединства всегда присутствует в нас и для нас и сопутствует нам.

 

Итак, мир как органическое целое представляет собой постоянно трансформирующуюся динамическую систему. На уровне образа-представления она может быть сравнима со сложнейшей, свернутой в некий клубок нейронной сетью, где каждый узел (субстанциональный деятель) подвижен, находится в развитии, постоянно порождает все новые связи-нити (процессы), создает новые ячейки-взаимодействия (структуры). Эти процессы – материальные, энергетические, информационные, духовные – могут быть как реальными, так и виртуальными. Виртуальность имманентна и самим деятелям, которые несут в себе и скрытую возможность, и активную силу. Исходя из концепции Лосского, можно утверждать, что мир как целое, а также присущая ему и содержащаяся в его каждой части и элементе виртуальная реальность есть не что иное, как деятельность.

 

В мире как конкретном всеединстве бытия – реальности – действительности виртуальное в принципе непостижимо, соединяет в себе моменты чистой возможности и необходимости, становления и неосуществления, и присутствие виртуального непосредственно переживается нами. Виртуальное есть реальность.

 

Философские системы всеединства с их разнообразной онтологией и разработанной диалектикой сохраняют свое теоретическое и общеметодологическое значение для исследования проблем современной науки и техники не менее, чем другие близкие им по времени западноевропейские философские концепции.

 

Список литературы

1. Грязнова Е. В. Философский анализ концепций виртуальной реальности // Философская мысль. – 2013. – № 4. – С. 53–82. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://e-notabene.ru/fr/article_278.html (дата обращения 08.01.2018).

2. Керимов Т. Х. Бытие и различие. Генеалогия и гетерология. – М.: Академический проект. Фонд «Мир», 2011. – 256 с.

3. Князева Е. Н. Понятие Umwelt Я. фон Искюля и перспективы экологической мысли // Вестник Международной академии наук. Русская секция. – 2014. – № 1. – С. 68–74.

4. Лещев С. В. Интерфейсы социальной экологии от технологической конвергенции к интернету вещей // Философские науки. – 2014. – № 11. – C. 103–111.

5. Лосский Н. О. Мир как органическое целое // Избранное. – М.: Правда, 1990. – 622 с.

6. Лосский Н. О. Пространство, время и теории Эйнштейна / Сердюкова Е. В. Материалы из архивов Н. О. Лосского и А. Эйнштейна: Дискуссия о пространстве и времени (1950-е гг.) // Вопросы философии. – 2017. – № 1. – С. 81–90.

7. Лосский Н. О. Условия абсолютного добра. – М.: Политиздат, 1991. – 368 с.

8. Мариносян Х. Э. Электронная цивилизация как глобальная перспектива // Философские науки. – 2016. – № 6. – С. 7–31.

9. Орлов С. В. Виртуальная реальность как искусственно созданная форма материи: структура и основные закономерности развития // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2016. – № 1. – С. 12–25. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=2056 (дата обращения 08.01.2018).

10. «Реалистический поворот» в современной эпистемологии, философии сознания и философии науки? Материалы «круглого стола» // Вопросы философии. – 2017. – № 1. – С. 5–38.

11. Соснина Т. М. Определение понятия «виртуальность». Анализ терминологического статуса // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2017. – № 2. – С. 11–19. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=2566 (дата обращения 08.01.2018).

12. Смирнова Е. Д. Возможные миры и понятие «картин мира» // Вопросы философии. – 2017. – № 1. – С. 39–49.

13. Франк С. Л. Непостижимое // Сочинения. – М.: Правда, 1990. – С. 181–559.

14. Чеклецов В. В. Блокчейн, покемоны и промышленный интернет // Философские науки. – 2016. – № 10. – С. 140–147.

 

References

1. Gryaznova E. V. Philosophical Analysis of the Concepts of Virtual Reality [Filosofskiy analiz kontseptsiy virtualnoy realnosti]. Filosofskaya mysl (Philosophical Thought), 2013, № 4. p. 53–82. Available at: http://e-notabene.ru/fr/article_278.html (accessed: 08 January 2018).

2. Kerimov T. Kh., Being and Difference. Genealogy and Heterology [Bytie i razlichie. Genealogiya i geterologiya]. Moscow, Akademicheskiy proekt. Fond “Mir”, 2011, 256 p.

3. Knyazeva E. N. J. von Uexküll’s Concept of Umwelt and the Prospects of the Ecological Thought [Ponyatie Umwelt Ya. fon Iskyulya i perspektivy ekologicheskoy mysli]. Vestnik Mezhdunarodnoy akademii nauk. Russkaya sektsiya (Herald of the International Academy of Sciences. Russian section), 2014, № 1, pp. 68–74.

4. Leschev S. V. Interfaces of Social Ecology from Technological Convergence to the Internet of Things [Interfeysy sotsialnoy ekologii ot tekhnologicheskoy konvergentsii k internetu veschey]. Filosofskiye nauki (Russian Journal of Philosophical Sciences), 2014, № 11, pp. 103–111.

5. Lossky N. О. The World as an Organic Whole [Mir kak organicheskoe tseloe]. Izbrannoe (Selected). Moscow, Pravda, 1990, 622 p.

6. Lossky N. О. Space, Time and Einstein’s Theory. In: Serdyukova E. V. Materials from the Archives of N. O. Lossky and A. Einstein: A Discussion of Space and Time (the 1950s) [Prostranstvo, vremya i teorii Eynshteyna. In: Serdyukova E. V. Materialy iz arkhivov N. O. Losskogo i A. Eynshteyna: Diskussiya o prostranstve i vremeni (1950-e gg.)]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2017, № 1, pp. 81–90.

7. Lossky N. О. The Conditions of the Absolute Good [Usloviya absolyutnogo dobra]. Moscow, Politizdat, 1991, 368 p.

8. Marinosyan H. E. Electronic Civilization as a Global Perspective [Elektronnaya tsivilizatsiya kak globalnaya perspektiva]. Filosofskiye nauki (Russian Journal of Philosophical Sciences), 2016, № 6, pp. 7–31.

9. Orlov S. V. Virtual Reality as an Artificial Form of Matter: Structure and Basic Trends of Development [Virtualnaya realnost kak iskusstvenno sozdannaya forma materii: struktura i osnovnye zakonomernosti razvitiya]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2016, № 1, pp. 12–25. Available at: http://fikio.ru/?p=2056 (accessed: 08 January 2018).

10. “Realist Turn” in Contemporary Epistemology, Philosophy of Mind and Philosophy of Science? The Materials of the “Round Table” [“Realisticheskiy povorot” v sovremennoy epistemologii, filosofii soznaniya i filosofii nauki? Materialy “kruglogo stola”]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2017, № 1, pр. 5–38.

11. Sosnina T. M. Definition of the Concept “Virtuality”. Analysis of the Terminological Status [Opredelenie ponyatiya “virtualnost”. Analiz terminologicheskogo statusa]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informatsionnom obschestve (Philosophy and Humanities in Information Society), 2017, № 2, pp. 11–19. Available at: http://fikio.ru/?p=2566 (accessed: 08 January 2018).

12. Smirnova E. D. Possible Worlds and the Notion of “World Images” [Vozmozhnye miry i ponyatie “kartin mira”]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2017, № 1, pp. 39– 49.

13. Frank S. L. The Unfathomable [Nepostizhimoe]. Sochineniya (Works). Moscow, Pravda, 1990, pp. 181–559.

14. Chekmezov V. V. Blockchain, Pokemons and the Industrial Internet [Blokcheyn, pokemony i promyshlennyy internet]. Filosofskiye nauki (Russian Journal of Philosophical Sciences), 2016, № 10, pp. 140–147.

 
Ссылка на статью:
Бурова М. Л. Виртуальная реальность и философия всеединства // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 1. – С. 61–73. URL: http://fikio.ru/?p=3122.

 
© М. Л. Бурова, 2018

УДК 325.111

 

Трубицын Олег Константинович – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Новосибирский национальный исследовательский государственный университет», кафедра философии, доцент, кандидат философских наук, доцент, Новосибирск, Россия.

E-mail: trubitsyn.ol@yandex.ru

630090, Россия, Новосибирск, ул. Пирогова, 2,

 тел: 8-913-720-85-99.

Авторское резюме

Состояние вопроса: До сих пор процесс социального развития был связан с устойчивым ростом значения городов в общественной жизни и увеличением доли горожан в структуре населения. К настоящему моменту горожане составляют абсолютное большинство в населении развитых стран. Соответственно возникает вопрос: продолжится ли урбанизация далее и будет ли возрастать социальное значение городов?

Результаты: Реальности сегодняшнего времени не подтверждают в ближайшей перспективе прогноз Э. Тоффлера о дезурбанизации («электронные коттеджи», «коттеджная цивилизация» и т. п.). Как в России, так и во многих других странах преобладает противоположная тенденция – повышение притягательной силы мегаполисов и гиперурбанизация, подразумевающая концентрацию более значительной доли населения в немногих крупнейших городах. Люди живут не в виртуальном, а в реальном мире и в очень большой степени нуждаются в услугах, предоставляемых им местными сообществами. В конкуренции за влияние между городом и государством усиление роли городов проявляется в формировании так называемых космополисов – элитарной сети городов, оказавшихся в узловых точках различных транснациональных сетей и теснее связанных между собой, чем с собственными национальными провинциями. Глобализация при этом будет способствовать росту значимости и автономии сети крупнейших космополисов по отношению к национальному государству по мере их интеграции в транснациональные сети.

Выводы: В информационном обществе город остается фундаментальной структурой социальной стратификации и объектом философского исследования – независимо от того, выйдет ли он на первое место по сравнению с государством в качестве основной формы пространственной организации социума или нет.

 

Ключевые слова: город; мегаполис; космополис; урбанизация; дезурбанизация; поселенческая политика; глобализация.

 

Cities’ Future

 

Trubitsyn Oleg Konstantinovich – Novosibirsk National Research University, Department of Philosophy, Associate Professor, Ph. D. (Philosophy), Novosibirsk, Russia.

E-mail: trubitsyn.ol@yandex.ru

2, Pirogova st., Novosibirsk, 630090, Russia.

tel: 8-913-720-85-99.

Abstract

Background: The process of social development has been associated with the steady growth of cities’ importance in public life and the increase in the fraction of townspeople in the population structure. The townspeople have constituted an absolute majority in the population of developed countries by now. Accordingly, the question arises: will urbanization continue further and will the social significance of cities increase?

Results: Today’s reality does not confirm E. Toffler’s forecast of de-urbanization (“electronic cottages”, “cottage civilization”, etc.) in the near future. Both in Russia and in many other countries, the opposite trend prevails: an increase in the attractive force of megacities and hyper-urbanization which implies the concentration of the larger part of the population in a few largest cities. People do not live in the virtual, but in the real world, and to a great extent they need the services provided to them by local communities. In the competition for influence between the city and the state, the strengthening of the city’s role is manifested in the formation of the so-called “cosmopolis” – the elite network of cities that are caught in the hubs of various transnational networks and are more closely connected with one another than with their own national provinces. Simultaneously globalization will promote the growth of the importance and autonomy of the largest cosmopolises network in the ratio of the national state as they integrate into transnational networks.

Conclusion: In information society, the city remains the fundamental structure of social stratification and the object of philosophical research – regardless of whether it will come first in comparison with the state as the main form of spatial organization of the society or not.

 

Keywords: city; metropolis; cosmopolis; urbanization; de-urbanization; settlement policy; globalization.

 

Одним из атрибутов цивилизации является наличие у общества такой формы территориальной организации как город. Так было в эпоху древних и средневековых цивилизаций, в индустриальную эпоху и так остается в наши дни. Масштабная урбанизация считается важнейшей составляющей процесса модернизации – перехода от традиционного общества к современному. Полвека тому назад ученые констатировали необходимость изучения урбанистической тематики, связывая ее актуальность с «интенсивным развитием городов и непрерывным увеличением их роли в жизни человечества, что делает города исключительно важным объектом исследования… Наше время – это эпоха бурной урбанизации, которая приобрела глобальный характер» [6, с. 303]. Нужно заметить, что с тех пор указанное основание актуальности темы не исчезло, но стало еще более значимым: именно в наши дни впервые в мировой истории городское население превысило половину от всего населения мира.

 

Возникает, однако, вопрос: каковы будут дальнейшие тенденции процесса урбанизации, продолжится ли возрастание масштабности и социальной значимости городов? Существуют разные прогностические модели будущего городов. В частности, споры идут по поводу того, будут ли в дальнейшем продолжаться тенденции урбанизации, и по поводу того, как изменится относительная значимость города по сравнению с другой формой территориальной организации социума – национальным государством. Соответственно необходимо сначала оценить предпосылки продолжения или изменения тенденций урбанизации, а затем предпосылки изменения относительной значимости города по сравнению с государством. Причем сделаем здесь уточнение: нас будет интересовать скорее ситуация в рамках отдельных, причем развитых, т. е. уже высоко урбанизированных стран, а не мира в целом или стран, где процесс урбанизации только начинается.

 

Что касается урбанизации, то основные варианты здесь следующие:

а) стабилизация – сохранение примерно нынешних пропорций между численностью сельского и городского населения, между долей жителей малых и больших городов;

б) гиперурбанизация – концентрация подавляющей доли населения в немногих крупнейших городах;

в) дезурбанизация – более равномерное рассредоточение населения по территории страны.

 

Дезурбанизация при этом потенциально может быть следствием общего регресса, социальной катастрофы, ведущей к невозможности обеспечения больших масс городского населения. Такой сценарий возможен, если цивилизация не справится с какими-либо экзистенциальными вызовами, например, экологическим. Подобное уже случалось во всемирной истории: крушение античной цивилизации после распада Западной Римской империи сопровождалось упадком и обезлюдиванием городов. Но нас здесь будет интересовать только другой, прогрессивный вариант дезурбанизации как следствия успешного технологического развития.

 

Каким образом технологический прогресс может привести к дезурбанизации, если до сих пор он ассоциировался с прогрессирующей урбанизацией? К. Маркс и Ф. Энгельс, признавая важное значение урбанизации для социального развития на всех прошлых этапах истории человечества, утверждали, что целью коммунистической партии должно быть не доведение предшествующих тенденций урбанизации до предела, а «соединение земледелия с промышленностью, содействие постепенному устранению различия между городом и деревней» [4, с. 160]. Видный теоретик постиндустриального подхода Э. Тоффлер [см.: 9] доказывает, что современные развитые капиталистические страны вплотную подошли к реализации этого марксистского прогноза. Он утверждает, что развитие новых технологий коммуникации, а также наличие потребности современного общества в обеспечении экологически чистой среды и условий для успешной социализации людей вызовут переход к такой форме расселения, которая совместит достоинства деревенского и городского образа жизни. Так называемые «электронные коттеджи» восстановят средневековую практику совмещения жилища и места работы и избавят нас от необходимости обитать в перенаселенных городах с их неблагоприятной для человека средой.

 

На практике мы пока не видим массового расселения людей из крупных городов, но определенные сдвиги в указанном направлении наблюдаются. Имеется в виду процесс субурбанизации – переселения среднего класса в пригороды с частной малоэтажной застройкой, который был зафиксирован американскими урбанистами еще в 60–70-е годы XX века [см.: 6]. Поскольку мы имеем в наличии бурное развитие коммуникационных технологий, а также указанные Э. Тоффлером потребности, то возникает предположение о верности его прогноза.

 

Чтобы оценить вероятность такого сценария, сначала понадобится ответить на вопрос, зачем нужны города? Говоря более строго, в качестве основного вопроса теории урбанистики можно поставить следующий вопрос: что побуждает людей (а также жилье, различные виды деятельности и т. д.) концентрироваться в определенном месте и каковы последствия такой кластеризации [16, р. 177]?

 

Многие экономисты и социологи, начиная с А. Смита, связывают развитие городов с тем, что обеспечиваемая ими концентрация населения является предпосылкой развития разделения труда (но также и его следствием, с другой стороны). В соответствии с этой традицией современный урбанист Э. Соджа [см.: 16] связывает появление и развитие городов с тем синергетическим эффектом (synekism, по его терминологии), который обеспечивает скопление большого числа людей на ограниченной площади. Эффективное несельскохозяйственное производство требует наличия высокоразвитой инфраструктуры, которая не может быть равномерно распределена по всей площади страны. Близкое расположение предприятий различного профиля обеспечивает их успешное взаимодействие, углубление их специализации, снижение транзакционных издержек.

 

Но в наше время более значимым основанием для концентрации населения в городах является не производственная, а потребительская необходимость. То есть теперь уже не столько люди стекаются в места концентрации производств, сколько производства стремятся в места скопления людей. Игнорировать производственную сторону, конечно, нельзя: по-прежнему для большинства видов трудовой деятельности необходимы личные непосредственные контакты людей, а не только дистанционное взаимодействие по сети. Также продолжает действовать положительная обратная связь: больше населения – следовательно, предприятие сможет легче найти необходимых работников с требуемой квалификацией, поэтому высокотехнологичные предприятия стремятся к размещению в крупных городах; а с другой стороны, чем больше предприятий на территории поселения, тем шире у человека выбор потенциального места работы.

 

Однако еще раз подчеркнем, что в современном обществе люди чаще оценивают потенциальное место жительства с точки зрения потребителя, а не работника. Соответственно, основным становится вопрос: почему люди выбирают жизнь в больших городах? При всех своих недостатках города обеспечивают некоторые ключевые потребности современного человека. Советские урбанисты утверждали, что городская среда более благоприятна для жизни и развития человека, чем сельская, поскольку здесь иной, более социальный характер труда и имеется развитый сектор услуг, дающий больше свободного времени для саморазвития. «Если в сельской местности преобладает общение по территориальному “соседскому” принципу, то в городе господствует общение по производственному принципу, по общности трудовых и (или) досуговых интересов» [3, с. 81]. Причем в наше время ключевое значение приобретают именно развитость сектора услуг и возможность общения по досуговым интересам.

 

Указанные факторы продолжают действовать, способствуя перетоку людей уже не только из сельской местности в города, но и из относительно небольших городов в более крупные. При этом субурбанизация выступает не формой дезурбанизации, а формой гиперурбанизации, способствуя агломерированию городов. Развитие этого процесса ведет к тому, что агломерации срастаются в урбанизированные районы, а те – в мегалополисы. По мнению Ю. Л. Пивоварова, «концентрация населения в крупнейших агломерациях и мегалополисах – закономерное следствие развития современной цивилизации, а значит, и эволюции человека. И глубоко заблуждаются те, кто видит в сверхкрупных урбанистических системах несчастье, притом временное, надеясь, что следующие поколения будут жить в основном в коттеджах и экологически чистых деревнях, что прогресс неизбежно приведет к исчезновению крупногородских форм расселения» [7, с. 140]. Дальнейшее укрупнение городских агломераций является, по его мнению, естественным процессом, обусловленным тем, что «в сверхкрупных городских системах эффективнее развивать производство, бизнес, торговлю, имеются лучшие условия для получения информации, образования, здравоохранения, формирования культурной среды. А в целом все это определяет и более высокую по сравнению с небольшими городами общественную производительность труда…» [7, с. 140]. Таким образом, с точки зрения апологетов гиперурбанизации данный процесс выгоден и обществу в целом, за счет роста производительности труда, и отдельным людям. Переселенцы, покинув свои родные малые поселения, приобретают в мегаполисах, «во-первых, большой выбор места работы в соответствии со своими наклонностями и профессией; во-вторых, большой выбор места учебы; в-третьих, большой выбор места развлечений; в-четвертых, лучшие возможности для формирования семьи; в-пятых, … более высокий уровень комфорта» [12, с. 258].

 

Позиция ученых, выступающих сторонниками гиперурбанистического сценария для России, получает поддержку в высших эшелонах власти. Так, 25 ноября 2017 года на конференции Общероссийского гражданского форума под названием «Будущее экономики страны: роль агломераций» С. Собянин заявил, что производительность труда среднестатистического москвича в 2,5 раза выше среднероссийского показателя и в 5–7 раз выше показателя по сельской местности, в которой проживает 15 миллионов условно «лишних» людей. С ним согласился и устроитель конференции А. Кудрин [см.: 2]. Стоит заметить, что приведенный С. Собяниным факт можно интерпретировать и иным образом: производительность труда в Москве потому намного выше, чем на селе или в промышленных моногородах, что собственники агрохолдингов и промышленных предприятий, как и их менеджерская обслуга, находятся в мегаполисе, извлекающем прибавочный продукт из провинции. Так что если жители этих самых сёл и малых городов массово переселятся в Москву, то в результате скорее производительность труда в Москве резко снизится, чем среднероссийская вырастет.

 

Сторонники концентрации населения России в крупнейших мегаполисах критикуют прежнюю, советскую поселенческую политику, которая предполагала максимально равномерное распределение населения по территории страны с приоритетом развития множества малых городов. В частности, Ю. Л. Пивоваров [7, с. 193] критикует как волюнтаристскую, т. е. противоречащую объективным закономерностям, советскую концепцию территориально-экономического развития, исходящую из принципа сдвига производительных сил на восток и освоения огромных территорий с суровым климатом. Эта советская политика строилась отчасти на идеологических требованиях марксизма о необходимости преодоления различия между городом и деревней. Причем, как указывал Ф. Энгельс, «условием его является возможно более равномерное распределение крупной промышленности по всей стране» [5, с. 275]. Но, помимо этих идеологических мотивов, советское руководство было озабочено и прагматическими соображениями – необходимостью освоения ресурсной базы, а также геополитическими и военными требованиями контроля над территорией и уменьшения ущерба от возможного военного конфликта. Можно заметить, что данные цели значимы и сейчас, как и сдвиг производительных сил на восток – поскольку Азиатско-Тихоокеанский регион становится в наши дни экономическим центром мира.

 

Имеются и другие соображения по поводу негативных моментов от принятия гиперурбанистической стратегии поселенческой политики. Например, можно указать на экологические проблемы, связанные с концентрацией слишком большого числа людей на очень ограниченной территории. Так, проблема загрязнения воздуха характерна сейчас для большинства городов-миллионников. Если, допустим, население Москвы вырастет вдвое из-за массового переселения сюда жителей малых городов, то концентрация вредных веществ в атмосфере станет крайне опасной для здоровья жителей. В большинстве крупнейших городов острой остается транспортная проблема, которая при резком росте числа горожан может привести к транспортному коллапсу. Можно также привести несколько основных аргументов с консервативной позиции. В подавляющем большинстве стран мира рождаемость в городах существенно ниже, чем в сельской местности. С учетом уже и так имеющихся демографических проблем, углубление урбанизации может стать одним из факторов демографического кризиса. Жители крупных городов гораздо активнее участвуют в транснациональных контактах, что нередко приводит к формированию космополитического мировоззрения. Хотя большие проблемы в морально-психологическом плане связаны не столько с фактом проживания в городе, сколько с фактом переезда человека из села или малого города в мегаполис. В первом случае возникает проблема адаптации, усвоения положительных сторон городского образа жизни, не всегда успешно разрешаемая, что приводит к маргинализации части переселенцев и росту девиаций. И в любом случае отрыв от своей малой родины чреват утратой склонности испытывать привязанность к своей земле, т. е. может привести и к утрате чувства патриотизма по отношению к стране в целом.

 

Итак, по вопросу о наиболее вероятных тенденциях урбанистических процессов мы можем отметить следующее. Последствия дальнейшего революционного развития информационно-коммуникационных технологий еще не вполне ясны. Так что нельзя исключать правоты ряда футурологов, в частности Э. Тоффлера, который предполагает, что следствием этой революции станет дезурбанизация, когда основная часть квалифицированных работников будет работать дистанционно через Интернет, что позволит им переселиться в так называемые «электронные» коттеджи, своего рода постиндустриальные хутора. Однако тенденции текущего времени не подтверждают пока подобных прогнозов. Напротив, мы наблюдаем процесс гиперурбанизации – переселения людей из небольших городов в крупнейшие мегаполисы. Возможно, в дальнейшем эта тенденция будет обращена вспять новыми информационными технологиями или какими-нибудь еще факторами, как этого ожидают Э. Тоффлер и прочие сторонники равномерного и редкого расселения. «Однако пристальный взгляд на развитие глобальных городов, на экономические социальные сети убеждает в обратном: информационные технологии особенно активно используются для усиления центрального положения лидирующих экономических узлов» [10, с. 498], т. е. способствуют дальнейшей концентрации населения. Так что, по всей видимости, «урбанизация будет развиваться и впредь, но ее содержание, формы и пространственные структуры и системы и дальше будут заметно меняться по мере эволюции самого процесса в странах разного типа» [7, с. 54].

 

Впрочем, процесс расселения жителей по территории страны и его концентрации в отдельных поселениях не является полностью естественным и неуправляемым процессом – многое будет зависеть от политики государства. При составлении государственной стратегии необходимо учитывать аргументы ученых и мнение общественности. В целом указанные сторонниками крупногородской стратегии расселения аргументы представляются значимыми, так что факторы гиперурбанизации, видимо, продолжат действовать и далее, способствуя концентрации основной массы населения России в немногих крупнейших городах. Это соответствует желаниям значительной части населения, особенно молодежи, которая традиционно стремится перебраться в большие города. Однако нельзя также игнорировать и определенную односторонность такой сверхоптимистичной оценки процесса гиперурбанизации, не учитывающей негативных побочных последствий этого развития событий. Поселенческая политика не должна исходить из критериев исключительно экономической эффективности. Поддержка села и малых городов может иметь большое геополитическое, демографическое, культурное и моральное значение.

 

Теперь перейдем к выявлению предпосылок изменения относительной значимости города по сравнению с государством. Традиционно основные обществоведческие дисциплины отдают приоритет временному, а не пространственному аспекту социальности. А из всех форм территориальной организации социума их почти исключительно интересует государство. При этом получается, что в пренебрежении остается другая важнейшая форма территориальной организации социума – город. Тем не менее, это оправдано, если принять во внимание значение института государства, а также учесть то, что именно государства являются субъектами геополитических отношений. Однако государство не всегда доминировало над городом, и возникает предположение, что их относительная значимость опять может измениться. Основания для такого предположения и будут рассмотрены далее.

 

Итак, наша эпоха видится как период, когда из всех форм территориальной организации социума абсолютно доминирует национальное государство, вытеснив все прочие типы государственности и негосударственные формы политической организации. «Даже если некоторые государства и напоминают сегодня древние империи (Китай), города-государства (Сингапур), теократии (Иран) или племенные организации (Кения)… то члены Организации Объединенных Наций все равно образуют объединение национальных государств. Этот тип государства, возникший в результате Французской и Американской революций, распространился по всему миру» [13, с. 274]. Национальное государство выступает по отношению к городу как система, определяющая свойства ее элемента. Отдельные города, соответственно, выступают лишь как относительно автономные элементы этой системы, чьё функционирование подчинено ее логике и целям, а свойства определяются особенностями политического устройства и экономического развития государства.

 

Тем не менее, исторически соотношение государства и города не всегда было таким, к какому мы привыкли. Э. Соджа [16] выделяет во всемирной истории четыре городских революции. Первая из них связана с появлением городов как таковых, т. е. формированием ранних цивилизаций, еще до появления государственности. Вторую городскую революцию связывают с развитием ирригационного хозяйства и формированием городов-государств, на основе которых впоследствии возникают обширные империи. Это был качественный скачок в росте масштабности, сложности и иерархичности организации общества. Третья революция связана с развитием индустриального капитализма и вызванным им процессом ускоренной урбанизации. Продуктом урбанизации становится институт национального государства, когда вся страна оказалась под централизованным контролем столицы, а культура унифицировалась по столичному образцу. Последняя из городских революций разворачивается на наших глазах, и ее последствия еще не вполне ясны. И поскольку, как можно заметить, вторая революция означает не только трансформацию городской организации, но и формирование государственности, а третья – переход к национальной форме государства, то можно предположить, что и четвертая городская революция окажется связанной с изменением формы политической организации общества.

 

Обращает на себя внимание противоречивость взаимодействия города и государства: государство порождается городом и усиливается за счет него, в свою очередь, способствуя урбанизации и, парадоксальным образом, снижению статуса города. В частности, то, что современный город утратил некоторые из специфических черт средневекового города, обеспечивавших ему и его жителям некоторые юридические привилегии и широкую политическую автономию, побуждает некоторых исследователей утверждать, что процесс капиталистической урбанизации способствовал не развитию городов, а их относительному упадку. Так, М. Кастельс заявляет, что «развитие индустриального капитализма вопреки всем распространенным наивным взглядам, принесло не усиление города, но его реальное исчезновение как институциализированной и относительно автономной социальной системы, организованной вокруг специфических целей» [16, р. 101]. Возможно, это слишком сильное утверждение, но все же оно отражает факт относительной утраты значимости города по сравнению с национальным государством.

 

Можно, однако, предположить, что те обстоятельства, которые привели к снижению «веса» города в эпоху индустриализации, сменились другими, характерными для нынешней позднеиндустриальной (или, может быть, постиндустриальной) эпохи. Специфику современной ситуации определяет целый ряд факторов, среди которых можно назвать переход от фордистско-кейнсианской модели капитализма к новой, основанной на принципах постфордизма и неолиберального «вашингтонского консенсуса», информационно-коммуникационную революцию, развитие сетевых организационных форм и глобализацию как совокупное выражение действия всех этих факторов. Все они оказывают влияние на состояние общества и его ключевых институтов и, в частности, на формы пространственной организации – государство и город.

 

Наиболее интересная гипотеза об изменении роли и статуса городов в наступающую эпоху связывает его с глобализацией и развитием постиндустриальной экономики. В индустриальную эпоху города «оказались подчиненными одной функции – способствовать централизации капитала… промышленные города воплощали прежде всего место для воспроизводства рабочего класса» [10, с. 271]. При этом задачи социального воспроизводства рабочей силы выполняло главным образом государство. Теперь же государство снимает с себя ответственность за социальные функции, а города превращаются скорее в центры извлечения прибыли и потребления. В связи с этим, по мнению Дж. Фридмана, города и их сети заменяют государства в качестве основной территориальной инфраструктуры капиталистического развития [10, с. 277]. С. Сассен, еще одна сторонница гиперглобалистского взгляда на современный мир, сформулировала гипотезу о формировании транснациональной сети глобальных городов, связанных сетями экономических, культурных и даже политических связей (чего-то наподобие средневекового Ганзейского союза). По ее мнению, в результате глобализации «происходит частичное ослабление национальных территориальных единиц и возникают условия для роста значимости пространственных единиц других масштабов. Среди них – субнациональные единицы (преимущественно города и регионы), приграничные территории, включающие две и более субнациональные единицы, и наднациональные единицы (глобальные рынки и зоны свободной торговли)» [8, с. 9]. Таким образом, она связывает с глобализацией обращение вспять предшествующей исторической тенденции, когда усиление государства оборачивалось ослаблением города.

 

Но действительно ли глобализация способствует ослаблению национального государства и (или) усилению города? Об ослаблении государства, вызванном глобализацией и прочими факторами, характерными для нашей эпохи, говорят многие исследователи. Так, А. Негри и М. Хард решительно заявляют об ослаблении национального суверенитета, причем, по их мнению, это относится даже к США. Они констатируют возникновение тотальной наднациональной конструкции – Империи, которая поглощает государства-нации и отменяет традиционную форму империализма. Государство-нация «теряет три существеннейших характерных признака суверенитета: полномочия в области обороны, политики и культуры, которые поглощаются и заменяются центральной властью “Империи”» [14, с. 61]. Причем это не американская империя, а сетевая капиталистическая, мировой порядок «коллективного капитала». Будучи марксистами, А. Негри и М. Хард ищут причины происходящих перемен в динамике капитализма, в противоречиях экономической сферы. Первоначальный импульс глобализации исходит именно отсюда и проявляется в глобализации рынка. В свою очередь, «не может быть глобального рынка… без соответствующей формы юридического правопорядка… [который] не может существовать без власти, которая гарантировала бы его дееспособность, действенность, эффективность» [14, с. 60].

 

Для либералов ослабление национального государства выступает, по сути, планом-прогнозом, когда утверждения об объективном характере этого процесса сочетаются с требованиями обеспечить ему политическую поддержку. Так, К. Омаэ [15] утверждает, что национальных экономик больше не существует, поскольку глобализация рынков означает их растворение в единой мировой экономике. Следовательно, государство не может выполнять регулятивные и какие-либо еще полезные функции. Превратившись в рудиментарный институт, оно будет постепенно отмирать по мере того, как корпорации будут брать на себя все новые функции. И чем меньше государство будет сопротивляться этому процессу, тем лучше для общества.

 

Указанные выше прогнозы об ослаблении института национального государства, как и большинство им подобных, акцентируют возрастание роли транснациональных корпораций, не затрагивая вопроса о статусе городов. Глобализация и развитие транснациональных сетей означает для них, в конечном счете, детерриториализацию – утрату значения географии, пространственного фактора. Снижение значимости пространственного аспекта социальных отношений означает соответствующее снижение значимости любой формы пространственной организации социума – не только государства, но и города. Такое предположение не учитывает, однако, то, что люди все еще живут в физическом, а не виртуальном мире и все еще нуждаются в социальных услугах, предоставляемых местными сообществами. Действительно, либеральная глобализация означает деполитизацию – высвобождение рыночного хозяйства из-под контроля государства. Как указывает У. Бек, «приведение в действие механизма глобализации позволяет предпринимателям и их объединениям отвоевать у демократически организованного капитализма свободу действий, сдерживаемую политикой социального государства» [1, с. 10]. Таким образом, ТНК получают преимущества в политическом торге с государствами о своих правах и обязанностях, подрывая ресурсную базу и полномочия государственной власти.

 

Тем не менее, ТНК по-прежнему располагаются не в безвоздушном пространстве, а в конкретных поселениях. В важнейших мировых центрах экономики находятся их штаб-квартиры, а в городах второго ранга – региональные отделения. ТНК заинтересованы в сохранении дееспособности муниципальных властей, без чего возникнут проблемы с поддержанием порядка в местах их расположения и обеспечением социальных услуг для корпоративных менеджеров среднего звена. На этом, собственно, строится предположение о том, что глобализация, ослабляя национальное государство, будет способствовать усилению позиций городов – может быть не всех, а тех, что найдут свое место на глобальном рынке. В связи с этим выглядит достаточно обоснованным утверждение Е. Трубиной, что «представление о глобализации как о процессе детерриториализации, который конкретные места делает все менее значимыми, не выдерживает критики. Происходит, наоборот, ретерриториализация, т. е. усиление роли территориальных предпосылок для циркуляции глобального капитала… Как показывают американский географ Нил Гроннер и британский политический теоретик Боб Джессоп, в мировой экономике города и государства диалектически объединены: это государства продвигают свои города как привлекательные узлы транснациональных инвестиций, и это города остаются точками координат территориальной организации государства и местным уровнем управления» [10, с. 292]. Тем не менее, при сохранении тенденций либеральной глобализации именно города – по крайней мере, важнейшие из них – будут становиться более сильной, доминирующей стороной этого диалектического единства.

 

Если данный план-прогноз реализуется, то следует ожидать развития транснациональной сети мегаполисов. Такие, как правило, крупные города, оказавшиеся в узловых точках различных транснациональных сетей, с определенным основанием можно назвать космополисами. Космополисы образуют элитарную сеть городов, теснее связанных между собой, чем с собственными национальными провинциями. Ввиду особенностей развития транспортной и коммуникационной инфраструктуры, уже сейчас нередко бывает, что из космополиса одной страны быстрее и дешевле попасть в космополис другой, чем в глубинку своей собственной страны. В космополисах локализована глобальная сеть постиндустриальных производств и сервисов, основная часть экономики и культуры. Производимая здесь культура, как и образ жизни местных обитателей во все увеличивающейся степени становятся космополитическими. Тесная связь космополисов друг с другом контрастирует с увеличивающимся их разрывом – экономическим, культурным и моральным – с собственной периферией. Обитатели космополисов – новые кочевники, освобождаются от национальной привязанности, постепенно заменяя ее новой формой идентичности «передовых современных людей» [см.: 11]. В итоге социальная карта мира будет выглядеть не как современная политическая карта, где поверхность планеты разделена между разными странами, а как архипелаг мировых городов, поскольку это будет отражать более существенные социальные отношения.

 

Впрочем, существуют и противодействующие реализации данного сценария факторы. Подобное развитие событий угрожает не только интересам национальной бюрократии, но и интересам значительных слоев населения, в частности жителей провинции, а также традиционным ценностям, защищаемым консерваторами. Уже сейчас можно видеть усиление противодействия либеральной глобализации, причем даже и со стороны администрации Д. Трампа, в то время как прежнее правительство США выступало одним из наиболее активных агентов глобализации.

 

Так что, возможно, прогнозная модель Фридмана–Сассен – это слишком смелое предположение, поспешная интерпретация или несбыточный план-прогноз сторонников либерального глобализма, но, тем не менее, стоит согласиться, что значение городов как формы территориальной организации социума возрастает на практике, и это должно быть отражено в теории. Впрочем, по мнению М. Сторпера, город на протяжении всей человеческой истории является «фундаментальной единицей социальной жизни», сравнимой с рынком, государством и семьей, а также «фундаментальным мотором процессов социальной жизни» [16, р. 179], сходным по значимости с такими факторами, как технологии и социальная стратификация. Это говорит нам о значимости города в качестве объекта философского исследования, независимо от того, выйдет ли он на первое место по сравнению с государством в качестве основной формы пространственной организации социума или нет.

 

Список литературы

1. Бек У. Что такое глобализация? – М.: Прогресс-Традиция, 2001. – 304 с.

2. Володин А. Сергей Собянин и «15 млн. условно лишних людей». Что это было? // Новости сегодня – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://news24today.info/sergey-sobyanin-i-15-mln-uslovno-lishnikh-lyudey-chto-eto-bylo.html (дата обращения 18.01.2018)

3. Город: проблемы социального развития / Под ред. А. В. Дмитриева и М. Н. Межевича. – Ленинград: Наука, 1982. – 174 с.

4. Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения. В 9-ти т. Т. 3. – М.: Политиздат, 1985. – 637 с.

5. Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения. В 9-ти т. Т. 5. – М.: Политиздат, 1986. – 779 с.

6. Мерфи Р. Американский город. – М.: Прогресс, 1972. – 316 с.

7. Пивоваров Ю. Л. Основы геоурбанистики: Урбанизация и городские системы. – М.: ВЛАДОС, 1999. – 232 с.

8. Сассен С. Глобальный город: введение понятия // Глобальный город: теория и реальность. – М.: Аванглион, 2007. – С. 9–27.

9. Тоффлер Э. Третья волна. – М.: АСТ, 2004. – 261 с.

10. Трубина Е. Г. Город в теории: опыты осмысления пространства. – М.: Новое литературное обозрение, 2013. – 520 с.

11. Трубицын О. К. Общество и государство в сетевую эпоху. – Новосибирск: Издательский дом «Манускрипт», 2013. – 304 с.

12. Урланис Б. Ц. Проблемы динамики населения СССР. – М.: Наука, 1974. – 336 с.

13. Хабермас Ю. Политические работы. – М.: Праксис, 2005. – 369 с.

14. Хардт М., Негри А. Империя. – М.: Праксис, 2004. – 440 с.

15. Ohmae K. The Borderless World: Power and Strategy in the Interlinked Economy. – London: HarperCollins, 1990. – 223 p.

16. Soja E. W. Postmetropolis: Critical Studies of Cities and Regions. – Bodmin (Cornwall, GB): Wiley-Blackwell, 2000. – 462 p.

 

References

1. Bek U. What Is Globalization? [Chto takoe globalizatsiya?]. Moscow, Progress-Traditsiya, 2001, 304 p.

2. Volodin A. Sergey Sobyanin and “15 million of Relatively Unnecessary People”. What It Was? [Sergey Sobyanin i “15 mln uslovno lishnikh lyudey”. Chto eto bylo?]. Available at: http://news24today.info/sergey-sobyanin-i-15-mln-uslovno-lishnikh-lyudey-chto-eto-bylo.html (accessed 18 January 2018).

3. Dmitriev A. V., Mezhevich M. N. (Eds.) City: Problems of Social Development [Gorod: problemy sotsialnogo razvitiya]. Leningrad, Nauka, 1982, 174 p.

4. Marx K., Engels F. Selected Works. In 9 Vol. Vol. 3 [Izbrannye sochineniya. V 9 tomakh. Tom 3]. Moscow, Politizdat, 1985, 637 p.

5. Marx K., Engels F. Selected Works. In 9 Vol. Vol. 5 [Izbrannye sochineniya. V 9 tomakh. Tom 5]. Moscow, Politizdat, 1986, 779 p.

6. Murphy R. The AmericanCity [Amerikanskiy gorod]. Moscow, Progress, 1972, 316 p.

7. Pivovarov Yu. L. The Foundations of Geourbanistics. Urbanization and City Systems [Osnovy geourbanistiki: Urbanizatsiya i gorodskie sistemy]. Moscow, VLADOS, 1999, 232 p.

8. Sassen S. The GlobalCity: Introducing a Concept [Globalnyy gorod: vvedenie ponyatiya]. Globalnyy gorod: teoriya i realnost (The Global City: Theory and Reality). Moscow, Avanglion, 2007, 243 p.

9. Toffler A. The Third Wave [Tretya volna]. Moscow, AST, 2004, 261 p.

10. Trubina E. G. City in Theory: The Comprehension of Space [Gorod v teorii: opyty osmysleniya prostranstva]. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie, 2013, 520 p.

11. Trubitsyn O. K. Society and State in the Network Epoch [Obschestvo i gosudarstvo v setevuyu epokhu]. Novosibirsk, Izdatelskiy dom “Manuskript”, 2013, 304 p.

12. Urlanis B. Ts. Problems of the Dynamics of Population of the USSR [Problemy dinamiki naseleniya SSSR]. Moscow, Nauka, 1974, 336 p.

13. Habermas J. Political Works [Politicheskie raboty]. Moscow, Praksis, 2005, 369 p.

14. Hardt M., Negri A. Empire [Imperiya]. Moscow, Praksis, 2004, 440 p.

15. Ohmae K. The Borderless World: Power and Strategy in the Interlinked Economy. London, HarperCollins, 1990, 223 p.

16. Soja E. W. Postmetropolis: Critical Studies of Cities and Regions. Bodmin (Cornwall, GB), Wiley-Blackwell, 2000, 462 p.

 
Ссылка на статью:
Трубицын О. К. Будущее городов // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 1. – С. 74–87. URL: http://fikio.ru/?p=3118.

 
© О. К. Трубицын, 2018