Tag Archives: Философия информационного общества

УДК 101.1; 316.75

 

Гилев Ян Юрьевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Пермский государственный национальный исследовательский университет», кафедра философии, ассистент, Пермь, Россия.

Email: magic555111@yandex.ru

614990, Россия, г. Пермь, ул. Букирева, 15,

тел.: (342) 239-63-92.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Вопрос о взаимосвязи государства и собственности не утратил своей актуальности в современную эпоху. Философско-политическое учение английского мыслителя Джона Локка утверждает, что государство возникает благодаря заключению общественного договора и направлено на защиту прав людей, заключивших его.

Результаты: Среди заслуг философии Джона Локка можно назвать учение о роли государства, заключающейся в защите собственности, учение о естественном праве, учение о законодательной, исполнительной власти и так далее. Однако есть в концепции английского мыслителя и ряд недостатков, ограничивающих возможности её применения для анализа современной действительности. Игнорируя связь разделения труда и собственности, а также связанное с этим несовпадение труженика и собственника, автор упускает из виду разделение общества на классы и классовую природу государства.

Область применения результатов: Анализ современной политической ситуации, теоретическое и практическое творчество в политике, образование.

Выводы: Учение Джона Локка заложило основы либеральной политической мысли. В нём были сформулированы основные политические принципы, существующие в капиталистических государствах и по сей день. Однако после рассмотрения взглядов английского мыслителя и сопоставления их с современной действительностью напрашивается вывод о том, что связь собственности и государства не исчерпывается защитой собственности государством. Сущность государства определяется тем, какая социальная группа господствует над собственностью и благодаря этому – над всем обществом.

 

Ключевые слова: Государство; собственность; труд; право; власть; идеология; обмен; рынок; классы.

 

Property and State in John Locke’s Philosophy

 

Gilev Yan Yurievich – Perm State National Research University, Department of Philosophy, Assistant, Perm, Russia.

Email: magic555111@yandex.ru

Bukireva st., 15, Perm, 614990, Russia,

tel.: (342) 239-63-92.

Abstract

Background: The question of the relationship between the state and property has not lost its relevance in the modern epoch. The philosophical and political doctrine of the English thinker John Locke argues that the state arises from the conclusion of a social contract and is aimed at protecting the rights of the people who have concluded it.

Results: Among the merits of John Locke’s philosophy are the doctrine of the role of the state in protecting property, the doctrine of natural law, the doctrine of the legislative, executive power, etc. Some demerits, however, in the concept of the English thinker limit the possibilities of its application for the analysis of modern reality. Not taking into consideration the relationship between the division of labor and property, as well as the resulting discrepancy between the worker and the owner, the author ignores the division of society into classes and the class nature of the state.

Implications: Analysis of the current political situation, theoretical and practical creativity in politics, education.

Conclusion: John Locke’s teaching laid the foundations of liberal political thought. It formulated the basic political principles that have existed in the capitalist states so far. However, after considering the views of the English thinker and comparing them with modern reality, the conclusion is that the relationship between property and the state is not limited to the protection of property by the state. The essence of the state is determined by the fact which social group dominates property, and therefore, the whole society.

 

Keywords: state; property; labor; law; power; ideology; exchange; market; social classes.

 

В настоящее время вновь становится актуальным вопрос о месте и роли государства в современном обществе. По этому поводу существует множество различных мнений: кто-то считает, что государство наносит вред частной собственности и ограничивает права и свободы человека, тем самым тормозя общественное развитие. Кто-то, в свою очередь, говорит, что государство является неотъемлемым фактором этого самого развития, стимулируя экономику посредством государственного вмешательства и защищая человеческую свободу и безопасность. Здесь сталкиваются различные концепции справедливости, различные концепции свободы. Вопрос о роли и месте государства в современном обществе, безусловно, сложен и нуждается в тщательной теоретической и практической проработке. Теоретический обзор проблемы следует начать с возвращения к классике политической мысли.

 

В классической политической мысли можно выделить три ветви – либеральную, консервативную и социалистическую. Конечно же, нельзя ограничить политическую идеологию только этими тремя направлениями, однако их можно расценивать в качестве своеобразных основ, из которых впоследствии разрастётся ветвистое древо политической мысли человечества.

 

Одним из отцов современной либеральной политической идеологии является философ Джон Локк. Он одним из первых обосновал основные концепции либерализма и тем самым заложил основы либеральной политической мысли. Его учение повлияло на взгляды таких мыслителей, как Монтескье, Руссо, Кант, Бентам, Смит, Рикардо, Сей, в XX веке – Мизес Хайек, Фридман, Ротбард и многие другие. Джон Локк стал одним из виднейших защитников происходящих в Европе буржуазных революций и ярым противником абсолютизма. Его теории являются своеобразным подведением итогов революционной эпохи после установления конституционной монархии и признания на престол Вильгельма Оранского. Основное содержание политического учения Джона Локка было изложено им в работе «Два трактата о правлении». Ядром построений философа является учение о естественном праве и общественном договоре. Идея об общественном договоре – это концепция, которая объясняет возникновение государства путём договора между людьми и отказа их от части своих прав. Раскрывая свою теорию, Джон Локк обращается к категории свободы. Свободу он понимает двояко – как свободу естественную и как свободу в обществе. Раскрывая содержание категории естественной свободы, он пишет: «Естественная свобода человека заключается в том, что он свободен от какой бы то ни было стоящей выше его власти на земле и не подчиняется воле или законодательной власти другого человека, но руководствуется только законом природы» [1]. Вышесказанное даёт основание полагать, что естественная свобода человека есть свобода практически абсолютная, границы этой свободы определены природой, но не человеком. Однако изменения, происходящие в жизни человечества на протяжении истории, заставляют Локка сформулировать ещё одно определение свободы. Мыслитель говорит: «Свобода человека в обществе заключается в том, что он не подчиняется никакой другой законодательной власти, кроме той, которая установлена по согласию в государстве…» [1]. Заключая общественный договор, люди отказываются от той полноты свобод, которой они обладали в естественном состоянии, и с этого момента начинают существовать в политическом смысле как единое целое, как сообщество или государство. В образовавшемся политическом организме выделяется законодательная власть, которая обретает свои властные полномочия на основе оказанного доверия, выраженного в общественном договоре. Следует уточнить, что в русском языке под государством может пониматься как какое-то политическое общество (например, российское государство, французское государство), так и совокупность политических органов, управляющих этим обществом (включающая парламент, правительство и так далее). Говоря о первом, Локк употребляет слова political society или commonwealth, а второе он называет government. На русский язык слово government переводится как правительство. Однако в русском языке под правительством подразумевается исполнительная власть. В английском языке government – это вся совокупность ветвей власти (законодательная власть, исполнительная власть и так далее). Во избежание путаницы далее по тексту английское government будет обозначаться как государство.

 

Возникает вопрос – что заставляет людей ограничить свою свободу? По какой причине люди заключают общественный договор, определяющий некие общие для них основания? По мнению философа, несмотря на свободу, которой люди обладают в естественном состоянии, пользование собственностью в естественном состоянии небезопасно и ненадёжно. Джон Локк утверждает, что главной целью заключения общественного договора и передачи властных полномочий государству является защита собственности. Автор пишет: «Поэтому-то великой и главной целью объединения людей в государства и передачи ими себя под власть правительства (государства в смысле совокупности ветвей власти – прим. авт.) является сохранение их собственности» [1]. Право на собственность – это одно из основных естественных прав человека. Философ указывает три основных права личности – право на жизнь, право на свободу и право на собственность. Все три права в триаде неразрывно связаны, право на собственность есть итог, результат, а права на жизнь и свободу – предпосылки. Ещё одной предпосылкой собственности у Локка является труд. Он продолжает: «Его труд создал различие между ними и общим; он прибавил к ним нечто сверх того, что природа, общая мать всего, сотворила, и, таким образом, они стали его частным правом» [1]. По мнению Локка, труд создаёт собственность, превращает предметы природы в нечто, что принадлежит тому, кто применяет к этим предметам свой труд. Далее Локк перекидывает мостик от идеи о трудовом происхождении собственности к трудовой теории стоимости. Он пишет: «…если мы будем правильно оценивать вещи, которые мы используем, и распределим, из чего складывается их стоимость, что в них непосредственно от природы и что от труда, то мы увидим, что в большинстве из них девяносто девять сотых следует отнести всецело на счет труда» [1]. Следует подчеркнуть, что Локк признаёт: стоимость создаёт не только труд. Та часть стоимости, которая не создаётся человеческим трудом, понимается философом как дар природы. Этот момент отмечает Карл Маркс: «Тот остаток потребительной стоимости, который не может быть сведен к труду, есть, по Локку, дар природы, а потому, сам по себе, общая собственность» [2, с. 369]. Опираясь на это, немецкий философ отмечает, что, по мнению Локка, собственность не может быть создана иным способом помимо труда. Собственность создаётся только благодаря труду. Она может приобретаться посредством обмена или за деньги, может переходить по наследству от отца к сыну, однако создаёт её только труд. Поскольку право на собственность является естественным, проистекающим из самой сущности человека, переход от естественного состояния к гражданской свободе предопределён самой природой человека. Государство закономерно возникает, до определённого момента существуя в человеческой природе имплицитно. Государство и собственность не противоречат друг другу, они взаимосвязаны друг с другом.

 

Если естественные права, труд, собственность, государство вытекают из человеческой сущности, то следует определить, в чём заключается человеческая сущность, что является её основой. Джон Локк пишет: «Бог, отдавший мир всем людям вместе, наделил их также разумом, чтобы они наилучшим образом использовали этот мир для жизни и удобства» [1]. Придерживаясь религиозной и рационалистической точки зрения, Джон Локк определяет человека как разумное существо. Подобное представление было широко распространено у философов-просветителей. Именно благодаря разуму человек становится свободным и именно по этой же причине человек оказывается способен к ограничению своих свобод. Из этого понимания проистекает и взгляд на процессы, происходящие в обществе. Субъект Джона Локка – это рациональный индивид, ищущий личную выгоду. Рациональный человек создаёт собственность и вступает в связь с другими людьми. Между людьми устанавливаются отношения обмена, и в этой связи социальная жизнь выглядит как рынок, отношения рациональных и свободных рыночных агентов. Защищая идею рынка, Локк формулирует представление о равенстве. Э. Соловьёв характеризует его понимание равенства таким образом: «…все люди, независимо от их естественного неравенства, раз и навсегда должны быть признаны экономически самостоятельными субъектами, находящимися в отношении добровольного взаимоиспользования» [4]. Впоследствии эти рациональные рыночные агенты заключают общественный договор, который призван, в первую очередь, не ограничивать свободы, а гарантировать их. Поскольку человек Локка свободен, он сам даёт санкцию политическим институтам. В этой связи можно сказать, что государство, созданное благодаря санкции людей, заключивших общественный договор, обладает благородным происхождением, поскольку его цель – это защита фундаментальных свобод. Государство не имеет права на власть, полученную в результате завоевания, если эта власть не признаётся завоёванными. Подобное государство является тираническим, то есть служащим интересам тирана, а не закона. Идея о том, что государство возникает в связи с потребностью защиты собственности, впоследствии стала основой представления о государстве «ночном стороже». Государство «ночной сторож» – это государство, которое обязано защищать и гарантировать свободу рынку.

 

Говоря о человеческом разуме, Локк замечает, что способность правильно употребить свой разум возникает у человека не сразу. Чтобы обрести эту способность, человек нуждается в воспитании. Мотив воспитания – формирование рационального индивида – один из основных у просветителей-рационалистов. Философ утверждает: «Просвещать ум и управлять действиями этих ещё несведущих младенцев до тех пор, пока разум не вступит в свои права и не избавит их от этой заботы, – вот в чем нуждаются дети и что обязаны делать родители» [1]. Только получив должное воспитание, человек становится по-настоящему разумным. Следует заметить, что эта концепция не ограничивается только отношением детей и их родителей. Воспитуемым может быть и взрослый человек. Например, монарх, усваивающий философские концепции и на их основании проводящий политику, результатом которой является благоденствие общества. Именно это стало практическим выражением концепций философов-просветителей.

 

Обращаясь к вопросу властных отношений в обществе, Джон Локк развивает идею законодательной власти. Законодательная власть – это власть, обладающая правом издавать законы. Однако, по утверждению Локка, деятельность законодательной власти сама подчинена закону, которым является «сохранение общества и (в той мере, в какой это будет совпадать с общественным благом) каждого члена общества» [1]. Законодательная власть является верховной. Однако верховной она является потому, что проистекает из воли народа. Именно народ является источником верховной власти. Законодательной власти, в свою очередь, подчинена исполнительная власть. Исполнительная власть защищает собственность. Подчиняясь исполнительной власти, общество подчиняется не личности, будь то король или президент, оно подчиняется закону, возвращаясь через власть законодательную к самому себе. Общество в учении Локка является одновременно и отправной точкой, и конечной целью.

 

Философия Локка серьёзнейшим образом повлияла на историческую практику. Мыслитель отстаивал компромиссную позицию между монархией и республикой. Этот компромисс был вызван тем, что после прихода к власти вигов в 1688-м году для английской политики стала нормой постоянная смена противоборствующих политических лагерей. Согласно принципу разграничения прерогатив, верховная, законодательная власть принадлежала парламенту, который решал вопросы «по воле большинства». Эта «воля», (по Локку), закрепляет свободу совести, слова, печати, собраний и собственности. Исполнительная власть, включающая в себя судебную, военную и федеративную (международные отношения), передается кабинету министров и лишь отчасти королю. Все эти полномочия четко определяются и регулируются законами, строго контролируются парламентом.

 

Проанализировав основные положения философии Джона Локка в труде «Два трактата о правлении», можно сделать вывод о том, что государство в его учении играет важнейшую роль в общественной жизни. Признавая несправедливым тираническое государство, существующее вопреки закону, тем не менее, Локк подчёркивает пользу, которую государство приносит обществу. Польза эта заключается в защите собственности. Государство не служит в качестве антитезы собственности, ибо его главное призвание – это её защита. Помимо этого несомненной заслугой Локка является проработка политической сферы общественной жизни, её государственной и гражданской стороны. Концепция властных отношений, разработанная Локком, не утратила своей актуальности и по сей день. Однако следует заметить, что со времён Локка такие категории, как собственность, труд, государство, власть получили существенное теоретическое развитие, базирующееся на фактах меняющейся исторической действительности. Собственность и государство понимаются Джоном Локком абстрактно. Фиксируя связь собственности и труда, Джон Локк не проводит чётких границ между различными историческими типами собственности. Можно обнаружить различие в локковском понимании собственности и реальной частной собственности, которое становится всё разительней, чем дольше существует капитализм. Локк пишет: «Человек имеет право обратить своим трудом в свою собственность столько, сколько он может употребить на какие-нибудь нужды своей жизни, прежде чем этот предмет подвергнется порче. А то, что выходит за эти пределы, превышает его долю и принадлежит другим» [1]. Нетрудно заметить, что история свидетельствует о постоянном укрупнении хозяйства и в этой связи укрупнении собственности. Способность современной крупной частной собственности удовлетворить личные потребности своих собственников превышает любые разумные границы этих потребностей.

 

Упуская особенности взаимосвязи труда и собственности, Джон Локк упускает и особенности, касающиеся государства. Развивая идею о законодательной власти, философ говорит, что она проистекает из воли народа, однако он не уделяет должного внимания вопросу о соотношении существующих в обществе интересов. По мнению Локка, человек разумен, и общество в этой связи – это совокупность разумных индивидов, идеальный рынок. Однако английский философ не углубляется в вопрос, каким образом реализуются интересы в обществе, какими они бывают. Интересы в обществе могут противоречить друг другу. Эта проблема подчёркивалась ещё французским мыслителем Жаном-Жаком Руссо, утверждавшим, что соответствие воли отдельного человека и общей воли не может быть длительным, поскольку воля отдельного человека стремится к преимуществам, а общая воля направлена на достижение равенства [см.: 3, с. 21]. В противовес Локку немецкий философ Фридрих Энгельс утверждал, что государство возникло из столкновений классов и является государством экономически и политически господствующего класса [см.: 5, с. 237]. Недостаточность позиции Локка по этим вопросам вытекает из его взгляда на происхождение собственности. Джон Локк говорит о том, что собственностью становятся предметы, к которым был приложен труд, и поэтому в учении философа труженик и собственник совпадают в одном лице. Джон Локк говорит о ситуации, когда власть вопреки закону и воле людей захватывает тиран, однако на этом он останавливается. Он упускает несовпадение собственности и труда, вытекающее из самой сути собственности, связанной с общественным разделением труда на умственный и физический. В его учении нет анализа общественных конфликтов, происходящих между классами, возникшими благодаря разделению труда. В истории обнаруживается эпоха частной собственности и разделения труда, длящаяся по сей день. Если в теории Локка государство защищает интересы всех трудящихся-собственников, то в реальности оно защищает интересы только собственников, поскольку существует ситуация, когда труд отделён от собственности.

 

Исторически ограниченный, или неразвитый подход к природе труда, классов и государства, присутствовавший в философии Д. Локка, оказывается востребованным и в эпоху информационного общества, когда он может использоваться в качестве теоретической основы упрощенных концепций общественного развития.

  

Список литературы

1. Локк Д. Два трактата о правлении // Электронная библиотека Гражданское общество в России. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://www.civisbook.ru/files/File/Lokk_Traktaty_2.pdf (дата обращения 28.06.2019).

2. Маркс К. Теории прибавочной стоимости (IV том «Капитала») // Маркс К., Энгельс Ф. / Сочинения. Изд. 2-е. Т. 26. Часть I. – М.: Государственное издательство политической литературы, 1962. – 476 с.

3. Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре или принципы политического права. ‒ М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1938. ‒ 123 с.

4. Соловьев Э. Феномен Локка // Научно-просветительский журнал «Скепсис» – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://scepsis.net/library/id_2640.html (дата обращения 28.06.2019).

5. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. / Избранные сочинения. Т. 6. – М.: Издательство политической литературы, 1987. – 664 с.

 

References

1. Locke J. Two Treatises of Government [Dva traktata o pravlenii]. Available at: https://www.civisbook.ru/files/File/Lokk_Traktaty_2.pdf (accessed 28 June 2019).

2. Marx K. Theories of Surplus-Value (Volume IV of “Capital”) [Teorii pribavochnoy stoimosti (IV tom “Kapitala”)]. Sochineniya. Izd. 2-e. T. 26. Chast I (Works. Issue 2. Vol. 26. Part I). Moscow, Izdatelstvo politicheskoy literatury, 1962, pp. 1–476.

3. Rousseau J.-J. On the Social Contract; or, Principles of Political Rights [Ob obschestvennom dogovore ili principy politicheskogo prava]. Moscow, Gosudarstvennoe sotsialno-ekonomicheskoe izdatelstvo, 1938, 123 p.

4. Solovev E. Locke’s Phenomenon [Fenomen Lokka]. Skepsis (Skepsis). Available at: http://scepsis.net/library/id_2640.html (accessed 28 June 2019).

5. Engels F. The Origin of the Family, Private Property and the State [Proiskhozhdenie semi, chastnoy sobstvennosti i gosudarstva]. Izbrannye sochineniya. T. 6 (Selected Works, Vol. 6). Moscow, Izdatelstvo politicheskoy literatury, 1987, pp. 1–664.

 
Ссылка на статью:
Гилев Я. Ю. Собственность и государство в философии Джона Локка // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 3. – С. 64–71. URL: http://fikio.ru/?p=3674.

 
© Я. Ю. Гилев, 2019.

УДК 316.422

 

Трубицын Олег Константинович – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Новосибирский национальный исследовательский государственный университет», кафедра философии, доцент, кандидат философских наук, доцент, Новосибирск, Россия.

Email: trubitsyn.ol@yandex.ru

630090, Россия, Новосибирск, ул. Пирогова, 2,

тел.: 8 (913) 720-85-99.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Развитие информационного общества подразумевает формирование и экспансию креативного класса и креатосферы – сферы деятельности с преобладанием творческого характера труда занятых в ней работников. В связи с этим возникают вопросы о сущности творчества, его соотношении с креативностью и инновационностью, о том, какого рода творчество может и должно стимулировать современное общество и какими методами можно этого добиться.

Результаты: Вместо бинарного разделения на творческое и нетворческое мы обнаруживаем широкий спектр видов и субъектов деятельности – от творчества в «высоком» смысле, духовного самотворчества, до инновационной деятельности. Государственная инновационная политика – это метод, которым государство пытается поощрять инновационную активность в стране. Можно выделить пять альтернативных вариантов инновационной политики:

1) неолиберальная модель, где роль государства сводится к минимуму;

2) модель сетевого развивающего государства, где активная роль государства сочетается с инициативами частных корпораций и сетевых инновационных сообществ;

3) модель бюрократического развивающего государства, где основные инициативы исходят от государства, а частные структуры выступают преимущественно в роли исполнителей;

4) этатистская модель, подразумевающая мобилизационный вариант развития, когда государство является единственным активным агентом инновационной политики;

5) модель, основанная на принципах «всеобщей собственности».

Выводы: Существует зависимость между способностью личности проявлять свои творческие наклонности и социальной средой. Традиционные общества склонны ограничивать инновационную деятельность, в отличие от современных обществ, ориентированных на поощрение инновационной активности. С другой стороны, для духовного самотворчества более благоприятны условия традиционного общества, где потребности людей в проявлении своих творческих задатков не мобилизуются рыночными силами или государством. Для развития инновационной активности в современном обществе требуется проведение эффективной государственной инновационной политики. С учетом этого можно сделать вывод, что для России сейчас лучше подходит модель сетевого развивающего государства.

 

Ключевые слова: творчество; креативный класс; инновация; развивающее государство; инновационная политика.

 

Creatosphere Development in Information Society

 

Trubitsyn Oleg Konstantinovich – Novosibirsk National Research State University, Department of Philosophy, Associate Professor, PhD, Novosibirsk, Russia.

Email: trubitsyn.ol@yandex.ru

2, ul. Pirogova, Novosibirsk, 630090, Russia,

tel.: +7 (913) 720-85-99.

Abstract

Background: The development of the information society implies the formation and expansion of the creative class and the creative sphere, a sphere of activity with a predominance of the creative nature of the labor of the workers employed in it. In this regard, questions arise about the essence of creativity, its relationship with creativity and innovativeness, about what kind of creativity can and should stimulate modern society and what methods can achieve this.

Results: Instead of a binary separation into creative and non-creative, we find a wide range of types and subjects of activity – from creativity in the “high” sense, spiritual self-creation, to innovative activity. State innovation policy is a method by which the state tries to encourage innovation activity in a country. Five alternative options for innovation policy can be distinguished:

1) a neoliberal model where the role of the state is minimized;

2) a model of a network developing state, where the active role of the state is combined with the initiatives of private corporations and network innovation communities;

3) a model of a bureaucratic developing state, where the main initiatives come from the state, and private structures act mainly as performers;

4) statist model, which implies a mobilization development option, when the state is the only active agent of innovation policy;

5) a model based on the principles of “universal ownership”.

Conclusion: There is a relationship between the ability of a person to express his creative inclinations and the social environment. Traditional societies tend to limit innovation, in contrast to modern societies focused on encouraging innovation. On the other hand, the conditions of a traditional society are more favorable for spiritual self-creation, where the people’s needs for the manifestation of their creative inclinations are not mobilized by market forces or the state. The development of innovative activity in modern society requires an effective state innovation policy. With this in mind, we can conclude that the model of a network developing state is now better suited for Russia.

 

Key words: creativity; creative class; innovation; developing state; innovation policy.

 

Введение. Креативный класс и креатосфера

К настоящему моменту социальными теоретиками предложен целый ряд моделей, описывающих новый, формирующийся тип общества. Эти модели делают упор на какую-либо определенную его характеристику. Так, концепция информационного общества делает упор на росте объемов и значимости функционирующей в обществе информации, концепция сервисного общества – на опережающем росте сектора услуг, концепция сетевого общества – на развитии сетевых структур и т. д. По большей части они не противоречат друг другу, а скорее являются взаимодополняющими. «Очевидно, что теории информационного общества, постиндустриального общества и общества знаний представляют собой родственные теоретические построения, основанные на уверенности в том, что качественные социальные трансформации в современном мире неразрывно связаны с новой ролью информации и знания» [4, с. 53].

 

Большинство из этих концепций указывают на такое обстоятельство, как изменение социально-классовой структуры общества, связанное с подъемом так называемого креативного класса. Р. Флорида объясняет это следующим образом: «Подобно другим классам, новый класс выделяется на базе экономики. Если для феодальной аристократии источником власти и классовой идентичности служили наследственный контроль над землей и населением, а для буржуазии – присущие ей “роли” коммерсантов и фабрикантов, то особенности креативного класса определены творческой функцией его членов. Поскольку креативность – это движущая сила экономического развития, креативный класс к настоящему времени занял в обществе доминирующее значение» [14, с. 11]. Также некоторые авторы говорят о формировании и экспансии креатосферы, которую «можно определить как сферу деятельности с преобладанием творческого характера труда занятых в ней работников» [11, с. 139].

 

Понятие креативного класса пока не получило достаточного социологического обоснования, в частности, отсутствуют четкие определения и перечень признаков принадлежности к данному классу. Как правило, к представителям креативного класса относят наемных работников, чьей основной производительной силой являются их уникальные творческие интеллектуальные и эстетические способности. Р. Флорида рассматривает понятие креативного класса предельно расширительно, включая в его состав всех представителей творческих профессий, хотя и выделяет в нем суперкреативное ядро. С точки зрения В. Л. Иноземцева [см.: 6], подлинно «творческой» является лишь деятельность этого самого суперкреативного ядра. По его мнению, основным капиталом эффективного современного производства (высокотехнологического и креативного) становится именно человеческий капитал креативных работников, следовательно, эти работники теряют «пролетарские» характеристики – в частности, их производительная деятельность не подвергается эксплуатации, будучи по сути своей творчеством, а не трудом. Таким образом, креативный класс – это своего рода «рабочая аристократия» творческих профессий, специалисты, крайне востребованные на рынке, чей вклад в обеспечение прибыльности предприятия значителен, что наделяет их определенной независимостью по отношению к нанимателю. Поскольку общепринятой точки зрения пока не сложилось, мы вправе принимать и «массовую» версию креативного класса Р. Флориды, и «элитарную» версию В. Иноземцева. Пока же будем исходить из того, что креативные работники могут быть заняты в разных сферах общественного производства, получать много или мало, но основной параметр, по которому человека относят к числу креативных работников – это не сфера его деятельности сама по себе или заработок, а его способность к осуществлению инноваций.

 

В нашей статье 2012 года [см.: 13], посвященной данной теме, был выдвинут ряд предположений об условиях, способствующих осуществлению страной инновационного развития, основным из которых предполагается подъем креативного класса. В данной же работе будет проведен критический анализ верности сделанных ранее выводов с учетом социальной практики прошедшего периода. Но сначала необходимо подробнее рассмотреть вопрос о соотношении понятий творчества и креативности, которые прежде рассматривались как синонимы, без проведения строгого различения.

 

1. Творчество с социально-философской точки зрения

Проблеме творчества посвятили свои размышления многие мыслители прошлого. При этом «первые философы и ученые древности умели объяснять феномен творчества через описание психосоматического состояния, которое сопровождает вдохновение» [16, с. 63]. Они «ассоциировали эту способность с гениальностью и рассматривали как фактор исключительности» [16, с. 61]. Со сменой исторических эпох менялось и представление о творчестве. Однако, пытаясь провести границы между творческим и нетворческим, большинство философов приходили к тому, что основой творческих способностей является свобода человеческой воли, некий изначальный творческий потенциал, сущностный для человеческого рода и заложенный в нас либо природой, либо Богом. «Творчество – это то, что связывается обычно со свободой, а не-творчество – то, что связывается с детерминизмом, со следованием каким-то законам» [12, с. 25]. Особенно ярко такое понимание творчества проявляется в работах отечественного философа Н. А. Бердяева.

 

В наши дни изучением творчества занимаются представители разных дисциплин, в первую очередь психологи. Также и философы пытаются делать философские обобщения наработок разных наук, хотя некоторые из них, как и в прежние века, помимо науки обращаются при объяснении этого феномена к религии, мистике, художественным образам, бытовым знаниям. Социальная философия не должна оставаться в стороне от изучения проблематики творчества. Тем не менее, на настоящий момент собственно социально-философский аспект данного феномена остается в тени. Это выглядит парадоксально с учетом очевидной социальной значимости данной тематики. Она связана с популярными во многих странах декларациями о необходимости перехода к новой модели общественных отношений – обществу, основанному на знании, креативности, инновациях. Иначе говоря, максимальное развитие творчества, актуализация творческих способностей выступает теперь общественной необходимостью, предпосылкой успешного развития страны, ее экономической конкурентоспособности и даже исторической жизнеспособности.

 

В данной работе сознательно будет использован почти исключительно современный отечественный материал, а именно материалы первой Всероссийской научной конференции «Философия творчества», состоявшейся в 2015 году, а также его продолжений – второго (2016 года) и третьего (2017 года) выпусков ежегодного издания «Философия творчества». В них представлены воззрения на феномен творчества ведущих отечественных философов, занимающихся данной темой, так что это можно назвать репрезентативным срезом представлений о творчестве современного российского философского сообщества, а в некотором приближении и общества в целом.

 

В первом сборнике 2015 г. охвачен широкий спектр проблем – от логической составляющей творческой деятельности до прикладных методик анализа креативности, но социальная тематика оказалась на периферии внимания участников конференции. Работы, представленные во втором сборнике 2016 г., рассматривают, прежде всего, когнитивные и социокультурные параметры творческой деятельности человека, а основное внимание авторов сосредоточено на специфических проблемах творчества в таких предметных сферах, как философия, наука и литературно-художественное творчество. В центре внимания издания 2017 г. находятся процессы творчества в соотнесении с жизненным миром человека, его языком, наукой, культурой и повседневностью, а в разных статьях отражена специфика процессов смыслообразования в таких предметных сферах человеческой деятельности, как философия, наука и искусство. Как можно заметить из тематик представленных в сборниках работ, они рассматривают самые разные аспекты проблематики творчества, но вот социально-философский аспект затрагивается лишь, так сказать, по касательной. Тем не менее, некоторые из представленных в сборниках работ содержат ряд значимых с точки зрения социальной философии идей, которые стоит критически рассмотреть.

 

Начать стоит с вопроса о критериях различения творческого и нетворческого. Один из критериев, предлагаемых А. В. Смирновым, уже был представлен выше: творчество связывается со свободой, недетерминированностью. Это можно интерпретировать как противопоставление творческой деятельности, т. е. креации, созидания чего-то нового, не имеющего прототипов, действиям алгоритмическим, совершаемым по неким шаблонам, репродукции уже кем-то созданного ранее. Этот критерий имеет смысл учитывать, но он обладает некоторым недостатком – двусмысленностью, которая приводит самого А. В. Смирнова к последующей неопределенности. С одной стороны, по его мнению, творческими являются практически все повседневные действия. Он приводит пример с речью, когда задается род чего-либо: «Чисто формальные, как обычно считают, операции, которые описываются самыми простыми формальными законами логики, требуют от нас творческого акта» [12, с. 28]. Так что каждый акт речи является творческим актом. То есть, обладая свободой воли, мы все на этом основании имеем отношение к творчеству. С другой стороны, подлинно творит только Творец-Бог, так как творит из ничего, а не перекомбинирует то, что уже есть. Получается, что данный критерий можно либо задать по максимуму, повысив планку так, что никто из людей не является творцом, либо по минимуму, занизив планку так, что каждый человек является творцом постоянно.

 

Для религиозной антропологии и метафизики это полезный подход, но для социальной философии он, очевидно, не годится. Если творчество «высшего» порядка доступно только для Бога, то для социальной философии этого уровня как предмета изучения в принципе не существует. А творчество «человеческого» уровня – слишком человеческое, так как доступно, по А. В. Смирнову, практически всем людям, причем постоянно, и не требует ни выдающихся способностей, ни специальных знаний, навыков и умений, ни особых социальных условий. Социальную же философию интересует такого рода творчество, которое доступно человеку в принципе, но которого в данном обществе может и не быть вовсе. Это позволит увидеть те институты, с помощью которых какое-то общество его подавляет, какое-то игнорирует, какое-то поощряет. Иначе говоря, задача состоит в том, чтобы разграничить разные категории людей, разные социальные практики, институты, типы культуры на творческие (или способствующие творчеству) и нетворческие (не способствующие творчеству).

 

Более полезными с социально-философской точки зрения представляются критерии, предлагаемые В. М. Розиным. «Продумывая представления о творчестве у разных авторов, я пришел к выводу, что они связывают творчество, во-первых, с личностью, но особой, получившей название “креативной” (а в наше время также с творческим коллективом), во-вторых, с открытием нового (новой реальности, закона, метода и прочее), в-третьих, с тем, что можно назвать изобретением (искусством, придумкой, хитростью человека), наконец, в-четвертых, с социальной оценкой. Последняя характеристика творчества очень любопытна: в зависимости от оценки общества сходные в плане творчества явления в одних случаях объявляются именно творчеством, а в других не творчеством, иногда даже игрой больного воображения» [10, с. 103].

 

Особенно интересен последний параметр, который говорит о том, что и в научном, и в бытовом дискурсе творческое – это в значительной мере конвенция, оценка с точки зрения определенного сообщества, культуры. Отнесение чего-либо к творчеству или сумасшествию – это проявление власти или идеологической позиции. Это указание на значимость «социальной оценки» говорит нам о том, что, по большому счету, творческое определяется конвенцией, однако другие критерии позволяют избежать чистого субъективизма. Хотя нет жестких и строго квантифицируемых параметров творчества, имеются определенные маркеры, позволяющие обозначить некое явление как творческое, оставаясь при этом в рамках традиций словоупотребления и с приемлемой объективностью. Итак, творчеством занимаются не «все и всегда», а особые творческие люди, когда изобретают и создают, открывают нечто новое; причем кто здесь творческий человек, а кто – хулиган или сумасшедший решает общество, точнее сообщества, ведущие между собой борьбу за навязывание своих определений.

 

Дополнить картину нам помогает подход Ю. М. Резника, который предлагает разделение видов и субъектов деятельности по степени выраженности творческого начала. Но сначала стоит уточнить один момент. Давая свое определение творческой сущности человека, Ю. М. Резник говорит, в частности, о том, что «смысл творчества как альтернативно-возможного бытия состоит в бесконечном совершенствовании природы человека, обретении им целостности» [9, c. 192]. При этом «творчество есть глубинный экзистенциальный акт восхождения человека к своей бытийной целостности, реализуемый через его трансцендирование, т. е. обретение им трансперсонального состояния» [9, c. 192]. Очевидно, это определение более соответствует антропологическому (с религиозным уклоном), а не социально-философскому подходу, что стоит учесть при дальнейших рассуждениях.

 

Итак, по его мнению, «далеко не каждому человеку доступно творчество во всех измерениях, и не каждый может творить непрестанно. Творчество – это удел не избранных, а талантливых. Причем, это касается и других продвинутых людей – ученых, художников, артистов и пр. Увы, многие из них занимаются не творчеством в смысле трансформации собственного бытия, а имитацией творчества или, в лучшем случае, – инновационной деятельностью. Различие между ними состоит в том, что инновационные действия связаны с производством новых товаров и услуг, обладающих потребительскими свойствами, которые востребованы на рынке, а имитационные создают лишь видимость творческой активности и не дают реальных результатов. По степени выраженности творческих качеств субъекты обладают разным потенциалом: гении, одаренные люди, таланты, способные люди, исполнители, у которых встречаются отдельные элементы творчества, а также имитаторы, не лишенные творческих задатков» [9, с. 192–193]. Т. е. вместо бинарного разделения на творческое и нетворческое мы можем обнаружить более широкий спектр видов и субъектов деятельности – от творческих в «высоком» смысле духовного самотворчества до инновационных, т. е. творческих в том измерении, которое, собственно, нам и интересно – социально-экономическом.

 

Размышляя о субъектах творчества, нельзя не затронуть еще один дискуссионный вопрос, а именно – вопрос о коллективном творчестве. И здесь мы сталкиваемся с противоположными позициями, представленными Ю. М. Резником и А. А. Ивиным. По мнению последнего, «мыслят не только индивиды, мыслят также общества и цивилизации. Коллективный разум – это мышление обширных, исторически устойчивых обществ и цивилизаций. Коллективное мышление составляет фундамент всей социальной жизни. Без результатов творчества коллективного разума общественная жизнь была бы невозможна» [5, с. 270]. А. А. Ивин приводит перечень ряда феноменов, являющихся, по его мнению, примерами проявлений коллективного творчества: «Естественные языки, интуитивная логика, мораль, основные социальные институты, идеология, религия, фольклор, деньги, рынок, государство, ключевые социальные идеалы и нормы и так далее до бесконечности – все это открыто не индивидуальным, а коллективным разумом, является результатом коллективного творчества» [5, с. 270]. Отсюда следует его трактовка роли личности как субъекта творчества: «Общество держится не на гениальных индивидах, открывающих грандиозные социальные идеи. Оно держится само по себе, опираясь, прежде всего, на собственное коллективное мышление. Что касается энтузиастических социальных идей, высказываемых особо одаренными индивидами и увлекающими за собой миллионы людей, то эти идеи чаще всего первоначально зарождаются в форме социальных мифов, порождаемых коллективным разумом. Индивиды лишь придают этим мифам отточенную форму» [5, с. 271]. Ю. М. Резник полностью отвергает подобное представление: «Творить может только отдельный человек, а не коллектив. Термин “творческий коллектив” выражает бессмыслицу или идеологему прежних времен. Творчество персонально или индивидуально. Никакого коллективного творчества в природе не существует, хотя возможно социальное творчество индивида» [9, с. 192].

 

Даже признавая наличие эмерджентных свойств у коллектива людей по отношению к простой совокупности индивидов, стоит заметить, что А. А. Ивин заходит слишком далеко в своей интерпретации роли коллективного разума и творчества. По сути, его тезис о «коллективном разуме общества» представляется мистификацией социальной реальности. Так что в данном конкретном случае стоит согласиться с индивидуалистической критикой (позиция Ю. М. Резника) холистической реификации социальной действительности (к чему ведет тезис А. А. Ивина). Тезис о «незначимости гениальных индивидов» представляется не только ложным, но и вредным с практической точки зрения. Из него можно сделать политический вывод, что государству лучше уничтожить всяких там гениев, поскольку они, как правило, амбициозны, активны и самостоятельны; лучше пусть вместо них открытиями занимаются анонимные «народные массы», чей коллективный разум и без гениев сделает по указанию партии все, что надо. Хотя СССР обвиняют в тоталитаризме, но при Советах никогда до такой крайности не доходили. Это было бы реальным воплощением антиутопии грубого коммунизма.

 

Тем не менее, полностью отвергнуть правомерность применения термина «коллективное творчество» представляется неверным. Коллективное творчество изучать надо, но исходя из каких-то других методологических позиций. Речь, в частности, идет о деятельности креативных сообществ – творческих коллективов, занимающихся не «высоким» творчеством как духовным саморазвитием, а разнообразной инновационной деятельностью, когда итоговый инновационный продукт является результатом синергии творческих усилий коллектива.

 

Теперь перейдем к вопросу об условиях, способствующих развитию творчества. Е. Н. Шульга, ссылаясь на исследования современных психологов, указывает «на существование зависимости между способностью личности проявлять свои творческие наклонности и средой (климат, социальное окружение, отсутствие или наличие подавляющих личность факторов). При изучении этих факторов было выявлено, что благоприятные климатические условия могут обусловливать расцвет творчества, например, в сфере искусства, а неблагоприятные – сдерживать его, стимулировать деятельность преимущественно прикладного характера, направленную, в первую очередь, на выживание людей и в меньшей степени – на досуг и украшение быта» [16, с. 81]. При этом то, какие именно условия будут являться благоприятными факторами для активизации творческих способностей данного конкретного индивида по большей части зависит от его личных склонностей. То есть, иначе говоря, то, что способствует успешной творческой деятельности одного человека, не годится для другого.

 

Ю. М. Резник также указывает на значимость факторов среды, прежде всего социальной, которая распадается, по его мнению, на две конфликтующие между собой сферы – «систему» и «жизненный мир». Под системой подразумевается общество в узком смысле слова, т. е. совокупность институтов, обладающих способностью принудительного регулирования поведения людей. Не все социальные отношения являются «общественными», поскольку «“система” не является единственной формой социального бытия человека. С ней соотносятся другие способы организации его жизни, основанные преимущественно на добровольном членстве. Это – “сеть” и “ассоциация”, которые распространены в жизненном мире» [9, с. 200]. «Очевидно, что системный и жизненный миры суть взаимодополняющие стороны современного социума, между которыми происходит перманентная борьба за сферы влияния на человека» [9, с. 198]. При этом «творчеству в жизненном мире противостоит система как внешне обусловленный или заданный способ бытия человека. Системность… [есть] свойство системы, которое приводит к формальным ограничениям, унификации и регламентации любой человеческой деятельности, в т. ч. и творчества. Продуктом же системного “творчества” являются инновации (инновационная деятельность), предназначенные для продажи и продвижения новых продуктов и услуг в условиях рыночной экономики» [9, с. 198]. И далее Ю. М. Резник неоднократно и настойчиво проводит это различение между подлинным творчеством, возможным только в рамках жизненного мира, и псевдотворческой инновационной деятельностью, стимулируемой системой: «Творчество возможно только за пределами или на границе деятельности “системы”. Жизненный мир креативен, а “система” консервативна по своей сути. Последняя ограничивает творческие возможности человека, используя средства институционального насилия и принуждения» [9, с. 202]. И далее: «“Система” инициирует инновации, а подлинное творчество подвластно только автономному человеку и исключительно в жизненном мире» [9, с. 203]. Наконец, подводя итог этим рассуждениям, он делает вывод: «Различие между системными инновациями и творчеством человека состоит также в следовании той или иной парадигме существования. Инновации характерны для парадигмы развития, где приемлемы лишь те результаты, которые соответствуют критериям эффективности деятельности… Подлинное творчество в жизненном мире соответствует парадигме становления и возможно только как жизнетворчество» [9, с. 204]. Таким образом, он признает за подлинное творчество только те его формы, которые не относятся к предмету социальной философии, а инновационную деятельность, которая собственно и интересует социальную философию, относит к второсортным, псевдотворческим видам деятельности.

 

Уровень развития жизненного мира любого социума, согласно Ю. М. Резнику, прямо пропорционален уровню либеральности его политической системы. Соответственно и творческий потенциал социума определяется степенью его либеральности, поскольку «в обществах с авторитарными режимами побеждает “системный” и “унитарный” человек, а в обществах либеральной демократии – “полифонический” человек. Унитарность характеризует моноидентичность человека и его категорическую и однозначную приверженность идеям целого. Полифоничность (множественная идентичность) не тождественна демократичности. Скорее наоборот, она дает дополнительные преимущества и свободы различным меньшинствам, уважение к которым объявляется священным требованием либеральной демократии» [9, с. 207–208]. По сути, это повторение популярных неолиберальных штампов о пользе толерантности, шизоидности и т. п. Так, например, по мнению К. Нордстрема и Й. Риддерстрале, для достижения рыночного успеха в условиях гибкого спроса современным корпорациям требуется максимальная изобретательность и инновационность. Такие качества фирмы достигаются за счет гетерогенности состава работников. Фирме требуется рост многообразия, порождающего конструктивное несогласие. Так что не стоит ожидать каких-либо инноваций в компаниях, в которых 90 % всех сотрудников одного пола, примерно одного возраста, с одинаковым образованием и обладают сходными взглядами и привычками [7, с. 133–137]. Особенно полезны инновационным фирмам, по их мнению, представители нетрадиционных сексуальных ориентаций, а вот приверженность каким-либо традиционным ценностям, ограничивающая безбрежную инновационность, напротив, крайне вредна.

 

Тезис Ю. М. Резника приводит его к определенным противоречиям. Во-первых, любая политическая система, даже самая либеральная – это все-таки именно система. А он сам признает, что «ни одна “система” не заинтересована в развитии творческой активности человека, так как это ограничивает ее эксплуатационные и манипулятивные возможности. Кроме того, “системе” нужны добросовестные и послушные (лояльные) исполнители. Поэтому она исключает из своих рядов аутентичных и независимых людей, имеющих рефлексивно-критическое начало и развитое творческое воображение» [9, с. 199]. Так что непонятно, почему вдруг либеральная система должна, вопреки своим системным свойствам, порождать творческих людей, стремящихся к духовному саморазвитию и жизнетворчеству. Во-вторых, те неолиберальные авторы [1; 7], которые проповедуют индивидуализм, шизоидность и прочую поддержанную Ю. М. Резником полифонию и толерантность, обосновывают полезность данного типа культуры именно способностью ее провоцировать развитие креативного класса и производимых им инноваций. Также непонятно, на каком собственно основании либеральный режим воспринимается как благоприятный для жизненного мира, в отличие от политических режимов любого другого типа. Ю. Хабермас [см.: 15], когда говорит об угрозах для жизненного мира, указывает не только на государственный бюрократизм (как это делает Ю. М. Резник), но и на капиталистический рынок, который колонизирует жизненный мир путем монетаризации.

 

Умозрительно мы можем спорить об этом до бесконечности, но обращение к фактам не дает достаточных оснований для определенных выводов. Так, эпоха Александра I и Николая I отмечена творческими достижениями трех столь разных, но одинаково выдающихся в сферах своей деятельности персонажей, как А. С. Пушкин, Н. И. Лобачевский и Серафим Саровский. Едва ли кто-то возьмется объяснять их успехи особенностью самодержавного режима. Однако же сложно будет привести многочисленные примеры столь же выдающихся творцов эпохи расцвета российского либерализма 1990-х гг. Можно предположить, что творчество гениев мало зависит от среды, во всяком случае неизвестно, какие социальные институты способны его порождать. Массовое потребительство, характерное для развитых либеральных стран современности, является, видимо, не самой благоприятной предпосылкой для развития «высокого» творчества. Во всяком случае, не припоминается еще кто-либо, помимо Ю. М. Резника, кто указывал бы на подобное преимущество либеральных обществ. Обычно речь идет об их преимуществах в плане поощрения инновационной креативности, что также является спорным утверждением, но, по крайней мере на первый взгляд, выглядит более убедительным. Интенсивность же духовных поисков и жизнетворчества была выше, по всей видимости, в прошлые века, во вполне себе авторитарных странах, когда талантливые люди были реже вовлечены в популярные сейчас политические и экономические игры.

 

Вообще чрезмерный обличительный пафос в отношении общественной системы является следствием характерной для гуманитарной интеллигенции оторванности от жизни, порождающей специфический наивный максимализм. В реальности без функционирования этой самой системы наша цивилизованная жизнь была бы невозможной, и вместо дискуссий на философские темы мы занимались бы выживанием при помощи натурального хозяйства. О том, что происходит с обществами при разрушении «злодейской» бюрократической системы можно судить по репортажам из стран, подобных Сомали и книг жанра постапокалипсис. Следовательно, сама эта система является вовсе не безусловно враждебной творчеству силой, а необходимой предпосылкой, тем, что обеспечивает минимально необходимые условия. Вместе с тем остается открытым вопрос, может ли и желает ли система какого-либо типа не только обеспечивать материальные условия для жизнедеятельности творческих людей, но и как-либо стимулировать развитие и реализацию творческого потенциала населения?

 

В свою очередь, сетевые сообщества и ассоциации, на которые возлагает надежды Ю. М. Резник, скорее всего, действительно способны выступать благоприятной средой для творчества, хотя далеко не все и не всегда. К тому же не всякое сетевое творчество стоит приветствовать. Скажем, террористические сети определенно поощряют творческий подход в реализации своих целей. Но в данном случае нам морально ближе «репрессивная система», карающая творческих «борцов за высокие идеалы».

 

Итак, что такое творчество и кто такие творческие люди с точки зрения социальной философии? Для социальной философии не требуется привлечения мистических концептов, связывающих гениальность с действием Божественного дара, даймона или музы, равно как и примитивных материалистических интерпретаций, связывающих гениальность с генетическими особенностями. Поиск глубинных оснований гениальности, как и сама гениальность, т. е. нечто уникальное, не поддающееся планированию и активации по требованию, не относятся к предмету изучения социальной философии. Ее скорее интересуют одаренные и талантливые люди, обладающие развитой творческой и эвристической (а не только алгоритмической) операциональностью мышления, занимающиеся какой-то более-менее регулярной, систематической, полезной с точки зрения общества, профессиональной, по сути, творческой деятельностью. То есть в центре ее внимания находится не самотворчество (духовное саморазвитие) и не случайно-спонтанное любительское творчество «по случаю», а институциализированная профессиональная инновационная деятельность. Соответственно, с определенным допущением (в рамках социально-философского, а не философско-антропологического подхода) можно поставить знак равенства между творчеством и креативностью, а значит, творческими людьми и креативным классом. Также социальную философию интересует отношение к творчеству в обществах разных типов (по уровням развития производительных сил, политическим системам, религиям и идеологиям): какие виды творчества поощряются, допускаются, игнорируются, ограничиваются или запрещаются обществом и государством. Соответственно возникает вопрос, касающийся современной России: нужны ли нам творцы (или лучше готовить квалифицированных потребителей и дисциплинированных исполнителей), если да, то какие и как их производить? Поиск ответов на указанные вопросы требует дополнительных исследований.

 

2. Альтернативные модели инновационной политики

В нашей статье 2012 года приводились аргументы «за» и «против» поощрения развития в России собственного креативного класса. В частности, говорилось о том, что «основному аргументу его сторонников о необходимости его развития для обеспечения прогресса общества может быть противопоставлен опыт ХХ века, свидетельствующий об огромных успехах модели “государства развития”. Так в СССР, Германии и США в периоды острых геополитических противостояний именно государственные проекты обеспечили мощный научно-технический рывок» [13, с. 95]. Также имеются многочисленные примеры того, как представители творческих профессий выступают в качестве социально-деструктивных элементов, подрывающих стабильность общества. И, тем не менее, был сделан вывод, что «развитие креативного класса необходимо, так как если нация не формирует собственный, национально ориентированный креативный класс, то она неизбежно становится объектом манипуляции извне. Но даже если креативный класс не является таковым, все равно лучше, если процессы сетевизации, практически неизбежные для любой страны, включают в себя процесс его формирования. Именно наличие на территории страны узловых центров пересечения сетей креативного класса, городов, где концентрируются его представители, позволяет нации извлекать некоторую пользу из увеличения сетевых потоков» [13, с. 95].

 

Встает вопрос, какой путь выбрать для осуществления инновационного развития, какого рода социальная система будет поощрять инновационную креативность и эффективно использовать ее результаты? Основными противоположными вариантами выступают неолиберальный и мобилизационный пути развития. Первый исходит из принципов «вашингтонского консенсуса» и предполагает опору на частную инициативу, предельное сужение вмешательства государства в инновационные процессы, вплоть до отказа от модели развивающего государства (государства развития). Мобилизационный путь развития подразумевает в своей крайней форме становление государства единственным субъектом, организующим и направляющим инновационное развитие путем предоставления плановых заданий научно-исследовательским и инженерно-конструкторским учреждениям. Более мягким вариантом мобилизационного подхода является модель бюрократического развивающего государства. Это можно также назвать третьим путем между либеральным и чисто этатистским мобилизационным подходами, находящимся, тем не менее, ближе ко второму. Сначала в Японии, затем в Южной Корее и, в последние десятилетия, в Китае бюрократическое развивающее государство [БРГ] сложилось благодаря плановикам из правительства, предоставившим ряд стимулов и субсидий некоторым фирмам для конкуренции на международных рынках. Бюрократическое развивающее государство «легко представить в виде скоординированной деятельности объединенной группы правительственных чиновников, которые часто работали под одной крышей» [2; 21].

 

Несколько лет тому назад автор настоящей статьи склонялся скорее к неолиберальному варианту инновационной политики, признавая наличие своих плюсов и минусов у всех вариантов. Основанием для этого выступал относительно удачный опыт развития высокотехнологического производства США и относительно неудачные примеры Советского Союза, с его чисто мобилизационной моделью, вошедшего в последние годы своего существования в состояние глубокого застоя, а также японского бюрократического развивающего государства, переживающего последние 30 лет затяжную стагнацию. «Примеры СССР и Японии, при всех различиях между этими странами, показывают ограниченность эффективности модели государства развития. Причем со временем коэффициент полезного действия государственных органов в этом вопросе становится все ниже. По всей видимости, в СССР были достигнуты пределы дееспособности этатистской модели научно-технического и культурного развития. Попытки осуществления масштабных прорывных проектов современным российским государством заведомо обречены на провал, как вследствие общего кризиса модели государства развития, так и в силу частных причин – катастрофической коррумпированности и некомпетентности российской бюрократии» [13, с. 96].

 

В связи с чем делался вывод, что для современной России лучше подойдет неолиберальная модель: «Сейчас более вероятным успешным субъектом развития представляется не специальная государственная организация, а сетевые структуры креативного класса, наподобие тех, что сконцентрированы в Кремниевой долине в США. При этом государство, по сути, не в состоянии не только управлять деятельностью этих сетей, но и эффективно “производить” креативный класс. Для того чтобы сформировался человек с требуемыми качествами, государственные структуры мало годятся, и приказным порядком здесь ничего не добиться. Получается, что основной стратегией государства в этом вопросе остается следование принципу laissez-faire» [13, с. 96].

 

На фоне выглядящих крайне эффектными успехов ряда американских инновационных стартапов – яркого воплощения успешности идеи сетевых проектов креативного класса, такой поход казался тогда наиболее перспективным. Также убедительными выглядели прогнозы В. Иноземцева [6] о практически неизбежном торможении развития Китая и Кореи, неспособных перейти к траектории устойчивого и самоподдерживающегося инновационного развития, когда их экономический рост наткнется на потолок возможности копирования западных технологий.

 

С тех пор, однако, авторскую позицию пришлось скорректировать с учетом двух значимых обстоятельств. Первое из них – это более близкое знакомство с реальной, а не декларативной практикой осуществления инновационной политики в США. Оказалось, что не стоит принимать за чистую монету неолиберальные лозунги, которые используют американцы, – такой вариант они продвигают в других странах, но сами не спешат прибегать к неолиберальным рецептам полного отказа от проведения активной государственной инновационной политики. В США участие государства в развитии скрывается, что обусловлено господством идей рыночного фундаментализма. Однако они «все же имеют некую политику развития за рамками оборонного сектора и сектора национальной безопасности. Ее существование свидетельствует о невероятном динамизме складывающейся экономики знаний, которая способна идти против течения, олицетворяемого враждебной политической философией» [2, с. 20]. Ф. Блок пишет о существовании в США модели скрытого сетевого развивающего государства [СРГ]. «Скрытым» оно является, поскольку его существование замаскировано от глаз наблюдателей из-за границы и собственной общественности. Сама же модель сетевого развивающего государства сосредоточена на содействии предприятиям в разработке продуктов и методов производства, которых еще не существует. Модель бюрократического развивающего государства для этого не подходит, поскольку она нацелена на догоняющее развитие, на подражание какому-либо признанному в мире лидеру, чью технологию нужно скопировать и улучшить.

 

Ф. Блок описывает сетевое развивающее государство следующим образом. «В отличие от исключительной опоры БРГ на стимулирование предприятий, СРГ обладает гораздо большей свободой действий; в нем представители государственного сектора тесно сотрудничают с частными предприятиями, выделяя и поддерживая наиболее перспективные направления для инноваций» [2, с. 21]. «Появление СРГ невозможно без сообщества людей, сведущих в технологиях. Для этого необходимы предшествующие инвестиции в высшее образование и производство научно-технических знаний. Опираясь на механизмы оценки и производства новых знаний, СРГ стремится сделать так, чтобы технологическое сообщество работало с большей отдачей над переводом научных исследований в реально существующие продукты. СРГ представляет собой ряд правительственных инициатив, призванных повысить производительность труда ученых и инженеров своей страны» [2, с. 22].

 

Второе обстоятельство, вынудившее скорректировать отношение к неолиберальной модели инновационной политики, – практика социально-экономического и научно-технического развития последних лет. «Прогрессивный инновационный стартапер» Илон Маск из воплощения идеала креативного инноватора постепенно становится воплощением образа авантюриста. Уход промышленного производства в Китай привел к тому, что и инженерная школа Китая начала во многом опережать американскую, переживающую катастрофический застой, несмотря на активное переманивание специалистов со всего мира. Китай демонстрирует успехи в опережающем развитии даже информационных технологий (например, 5G), которые еще недавно казались незыблемой монополией Америки. Российский Росатом успешно соревнуется с западными конкурентами на поле технологий мирного атома. США пока лидируют в производстве ряда высокотехнологичных продуктов, в частности, в гражданском авиастроении, но и здесь у них наблюдаются нарастающие проблемы. Европейские же участники во многих сферах высокотехнологической конкурентной гонки вообще не участвуют. Так, например, в европейских странах не получили распространения поисковые системы для интернета отечественного производства – в отличие от США, Китая и России.

 

Стоит привести еще один вариант критики либеральной модели, исходящий из лагеря сторонников демократического социализма. А. В. Бузгалин [см.: 3] предлагает марксистский взгляд на взаимоотношение развития постиндустриального общества и творчества, подвергая критике взгляды В. Л. Иноземцева. По мнению А. В. Бузгалина, концепция постиндустриального общества действительно отражает некоторые значимые процессы социальных изменений, однако она не способна уловить кризисные моменты в развитии современных стран. Формирующаяся модель капиталистического постиндустриализма ведет общество в тупик, порождая факторы, тормозящие дальнейший прогресс. По его мнению, экспансия массовой культуры выступает субститутом свободного гармоничного развития личности, а перепроизводство фиктивных благ – субститутом развития креатосферы. Под влиянием рыночных факторов «в мире образовался и растет превратный (фиктивный) сектор – сфера, где не создаются ни утилитарные материальные, ни культурные ценности, где преимущественно производятся и воспроизводятся фиктивные блага, предназначение которых – обслуживание трансакций, трансформация одних превращенных форм в другие» [3, с. 30]. Таким образом, «ключевой проблемой прогресса человеческого сообщества… в ХХI в. становится освобождение творческой деятельности от форм, которые ей навязываются в превратном секторе, выдавливание этого сектора и использование высвобождаемых ресурсов для прогресса креатосферы – мира культуры, общедоступной творческой деятельности и, соответственно, сфер, в которых создаются культурные ценности, идет процесс формирования, воспитания, обучения и развития человека как свободной, всесторонне развивающейся личности» [3, с. 31].

 

В. П. Рязанов согласен с А. В. Бузгалиным в том, что капиталистические отношения тормозят развитие креатосферы. Ее развитие «на собственной основе и с опорой на индивидуально-общественную форму собственности и нерыночную мотивацию труда сталкивается с системой капиталистического хозяйствования, которая доминирует в сфере материального производства» [11, с. 142]. Также он рассматривает аргументы А. В. Бузгалина и соглашается с ними в вопросе о необходимости обобществления интеллектуальной собственности, причем не в форме государственной собственности, как это было в СССР, а в форме «всеобщей собственности» или «собственности каждого на все». Еще один отечественный исследователь, М. Ю. Павлов, также поддерживает мнение о том, что индивидуально-частная собственность все больше становится тормозом развития – «та защита ИЧС [индивидуально-частной собственности], которая раньше для инноватора была полезной, сегодня ему вредит» [8, с. 146], – а соответственно и предложенный А. В. Бузгалиным вариант развития креатосферы через развитие собственности каждого на все.

 

Таким образом, обнаруживается еще один, пятый, пока еще потенциальный вариант проведения инновационной политики – через переход к общественной форме собственности. Вариант интересный, возможно перспективный, но пока еще мало опробованный. Можно привести примеры инновационных проектов, реализованных на чисто сетевой основе без использования капиталистических и бюрократических механизмов, например Linux, MySpace, «Геном человека» и др. Однако пока представляется сомнительным, что на такой основе можно построить большую часть экономики, в том числе организовать осуществление инновационных проектов, связанных с реальным сектором экономики, например, создание и запуск в серию нового самолета. Представляется, что России не стоит ставить на себе подобные смелые эксперименты – лучше подождать, пока кто-нибудь другой проведет такой эксперимент на себе, и делать окончательный выбор после оценки его результатов.

 

Заключение

Итак, большинство философов [см.: 10] связывает творчество с личностью, наделенной особыми, «творческими» способностями, создающей, изобретающей нечто новое. При этом что именно, в конечном счете, будет признано творческим – определяется социальной оценкой, конвенцией. Творческие способности можно ранжировать по степени выраженности: наивысшими творческими качествами обладают гении, затем одаренные люди, таланты, способные люди, исполнители с отдельными элементами творчества [см.: 9]. При этом вместо бинарного разделения на творческое и нетворческое мы можем обнаружить более широкий спектр видов и субъектов деятельности – от творческих в «высоком» смысле духовного самотворчества до инновационных, т. е. творческих в узком социально-экономическом измерении. Соответственно подлинным, «высшим» творчеством стоит признать творчество, относимое к сфере философской антропологии – трансформацию собственного бытия в форме духовного самотворчества.

 

Социальную философию скорее интересуют одаренные и талантливые люди, систематически занимающиеся какой-то полезной с точки зрения общества, профессиональной творческой деятельностью. То есть в центре ее внимания находится не самотворчество (духовное саморазвитие) и не случайно-спонтанное любительское творчество, а институциализированная профессиональная инновационная деятельность. То есть креативность – это тот подвид творчества, которым занимаются представители креативного класса и который интересует социальную философию. Инновационные действия креативного класса связаны с производством новых товаров и услуг, обладающих потребительскими свойствами, которые востребованы на рынке.

 

Существует зависимость между способностью личности проявлять свои творческие наклонности и средой, в первую очередь социальной. Однако то, какие именно условия будут являться благоприятными факторами для активизации творческих способностей данного конкретного индивида, по большей части зависит от его личных склонностей. Вместе с тем можно отметить некоторую общую закономерность. Традиционные общества в целом склонны ограничивать инновационную деятельность, отдавая предпочтение устоявшимся практикам, в отличие от современных обществ, ориентированных на поощрение инновационной активности. С другой стороны, для духовного самотворчества более благоприятны, видимо, условия традиционного общества, где потребности людей в проявлении своих творческих задатков не мобилизуются рыночными силами или государством для достижения прагматических целей.

 

Государственная инновационная политика – это метод, которым государство пытается поощрять инновационную активность в стране. В статье рассмотрены пять альтернативных вариантов проведения государственной инновационной политики, которые можно ранжировать по степени усиления активной роли государства:

1) неолиберальная модель, которую можно назвать нулевым вариантом, поскольку роль государства в ней сводится к минимуму;

2) модель сетевого развивающего государства, где активная роль государства сочетается с инициативами частных корпораций и сетевых инновационных сообществ;

3) модель бюрократического развивающего государства – примерно то же, что и предыдущий вариант, но основные инициативы исходят от государства, а частные структуры выступают преимущественно в роли исполнителей;

4) этатистская модель, подразумевающая мобилизационный вариант развития, когда государство является единственным активным агентом инновационной политики;

5) наконец, имеется не опробованная пока на практике модель, основанная на принципах «всеобщей собственности». Пока не вполне ясно, каково место этой модели в силу ее слабой конкретной проработанности. Возможно, подразумевается анархический коммунизм, когда ни государство, ни частные корпорации не выступают агентами развития, и эту функцию берет на себя гражданская самоорганизация. Либо же подразумевается демократический социализм, где государство и частные корпорации все же выступают агентами развития, наряду с сетевыми некоммерческими инновационными структурами.

 

Сейчас, как и в 2012 году, автор продолжает считать, что мобилизационная модель развития не годится для современной России, поскольку несет с собой слишком много негативных побочных последствий и слабо соответствует вызовам информационной эпохи. С другой стороны, неолиберальную модель инновационной политики также стоит признать неудовлетворительной. По всей видимости, на настоящий момент наиболее конкурентоспособными моделями инновационной политики выступают модели бюрократического развивающего государства и сетевого развивающего государства. Обе они не лишены своих недостатков и, как представляется, конечная успешность их реализации зависит в первую очередь от конкретного воплощения в жизнь, в частности, от грамотности и заинтересованности реализующих их государственных специалистов. С точки зрения автора, для России сейчас все же лучше подходит модель сетевого развивающего государства. Проблемы современных США связаны не с ее недостатками, а с другим обстоятельством – деиндустриализацией вследствие выноса производства за рубеж. Когда в 1980-е годы представители американского правительства и научного сообщества (в частности Э. Тоффлер) ездили в Китай договариваться о развитии разделения труда между США и КНР, то они предполагали, что перенос промышленности в Китай сделает его американским сборочным цехом – не более того, а Америка получит дополнительный импульс постиндустриального развития. Однако практика показывает, что успешное постиндустриальное развитие может быть лишь сверхиндустриализацией, а не деиндустриализацией, поскольку надежным базисом постиндустриального развития выступает развитый сектор промышленного производства.

 

Список литературы

1. Бард А., Зодерквист Я. Netократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма. – СПб.: Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2004. – 252 с.

2. Блок Ф. Против течения: возникновение скрытого развивающего государства в соединенных штатах // Прогнози∑. – 2008. – № 3 (15). – С. 18–58.

3. Бузгалин А. В. «Постиндустриальное общество» – тупиковая ветвь социального развития? // Вопросы философии. – 2002. – № 5. – С. 26–43.

4. Ефименко Д. В. Концепция общества знания как теория социальных трансформаций: достижения и проблемы // Вопросы философии. – 2010. – № 1. – С. 49–61.

5. Ивин А. А. Коллективный разум и социальные образцы как продукт его творчества // Философия творчества 2015. Материалы Всероссийской научной конференции, 8–9 апреля 2015 г. Институт философии РАН, г. Москва / Под ред. Н. М. Смирновой, А. Ю. Алексеева. – М.: ИИнтеЛЛ, 2015. – С. 270–279.

6. Иноземцев В. Л. За пределами экономического общества. – М.: Academia – Наука, 1998. – 614 с.

7. Нордстрём К., Риддерстрале Й. Бизнес в стиле фанк. Капитал пляшет под дудку таланта. – СПб.: Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2005. – 279 с.

8. Павлов М. Ю. Креативная экономика: как остановить утрату знаний // Социологические исследования. – 2018. – № 3. – С. 144–148.

9. Резник Ю. М. Творчество и его системные ограничения в жизненном мире человека (структурно-типологический анализ) // Философия творчества. Ежегодник. Выпуск 3. Творчество и жизненный мир человека / Ред.: Смирнова Н. М., Бескова И. А. – М.: ИИнтеЛЛ, 2017. – C. 188–210.

10. Розин В. М. Творчество как форма жизни личности и культуры // Философия творчества 2015. Материалы Всероссийской научной конференции, 8–9 апреля 2015 г. Институт философии РАН, г. Москва / Под ред. Н. М. Смирновой, А. Ю. Алексеева. – М.: ИИнтеЛЛ, 2015. – С. 103–114.

11. Рязанов В. Т. Креативный труд и собственность каждого на все: возможности и проблемы // Социологические исследования. – 2018. – № 3. – С. 138–143.

12. Смирнов А. В. Творчество и логика: к вопросу о концептуализации границ между творческим и нетворческим // Философия творчества 2015. Материалы Всероссийской научной конференции, 8–9 апреля 2015 г. Институт философии РАН, г. Москва / Под ред. Н. М. Смирновой, А. Ю. Алексеева. – М.: ИИнтеЛЛ, 2015. – С. 25–30.

13. Трубицын О. К. Формирование креативного класса и закат «государства развития» // Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. – 2012. – № 2 (18). – С. 92–98.

14. Флорида Р. Креативный класс. Люди, которые создают будущее. – М.: ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2016. – 384 с.

15. Хабермас Ю. Политические работы. – М.: Праксис, 2005. – 368 с.

16. Шульга Е. Н. Философия креативности: важнейшие вехи изучения творчества // Философия творчества. Ежегодник. Выпуск 2: Когнитивные и социокультурные измерения / Ред. Смирнова Н. М., Майданов А. С. – М.: ИИнтеЛЛ, 2016. – С. 59–85.

 

References

1. Bard A., Soderqvist J. Netocracy: The New Power Elite and Life After Capitalism [Netokratiya. Novaya pravyaschaya elita i zhizn posle kapitalizma]. Saint Petersburg, Stokgolmskaya shkola ekonomiki v Sankt-Peterburge, 2004, 252 р.

2. Blok F. Against the Tide: The Emergence of a HiddenDevelopmentalState in the United States [Protiv techeniya: vozniknovenie skrytogo razvivayuschego gosudarstva v soedinennykh shtatakh]. Prognozis (Prognozi∑), 2008, № 3 (15), pp. 18–58.

3. Buzgalin A. V. “Post-Industrial Society” – a Dead-End Branch of Social Development? [“Postindustrialnoe obschestvo” – tupikovaya vetv sotsialnogo razvitiya?]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2002, № 5, pp. 26–43.

4. Еfimenko D. V. The Concept of Knowledge Society as a Theory of Social Transformations: Achievements and Problems [Kontseptsiya obschestva znaniya kak teoriya sotsialnykh transformaciy: dostizheniya i problemy]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2010, № 1, pp. 49–61.

5. Ivin A. A. Collective Intelligence and Social Patterns as a Product of His Creativity [Kollektivnyy razum i sotsialnye obraztsy kak produkt ego tvorchestva]. Filosofiya tvorchestva 2015. Materialy Vserossiyskoy nauchnoy konferentsii, 8–9 aprelya 2015 g., Institut filosofii RAN, g. Moskva (Philosophy of Creativity 2015. Proceedings of the All-Russian Scientific Conference, 8–9 April 2015, Institute of Philosophy of RAS, Moscow). Moscow, IInteLL, 2015, pp. 270–279.

6. Inozemcev V. L. Outside the Economic Society [Za predelami ekonomicheskogo obschestva]. Moscow, Academia – Nauka, 1998, 614 р.

7. Nordström K., Ridderstråle J. Funky Business: Talent Makes Capital Dance [Biznes v stile fank. Kapital plyashet pod dudku talanta]. Saint Petersburg, Stokgolmskaya shkola ekonomiki v Sankt-Peterburge, 2005, 279 р.

8. Pavlov M. Yu. Creative Economy: How to Stop the Loss of Knowledge [Kreativnaya ekonomika: kak ostanovit utratu znaniy] Sotsiologicheskie issledovaniya (Sociological Research), 2018, № 3, pp. 144–148.

9. Reznik Yu. M. Creativity and Its System Limitations in the Human Life World (Structural and Typological Analysis) [Tvorchestvo i ego sistemnye ogranicheniya v zhiznennom mire cheloveka (strukturno-tipologicheskiy analiz)]. Filosofiya tvorchestva. Еzhegodnik. Vypusk 3: Tvorchestvo i zhiznennyy mir (Philosophy of Creativity. Yearbook. Issue 3: Human Creativity and Life). Moscow, IInteLL, 2017, pp. 188–210.

10. Rozin V. M. Creativity as a Form of Life of Personality and Culture [Tvorchestvo kak forma zhizni lichnosti i kultury]. Filosofiya tvorchestva 2015. Materialy Vserossiyskoy nauchnoy konferentsii, 8–9 aprelya 2015 g., Institut filosofii RAN, g. Moskva (Philosophy of Creativity 2015. Proceedings of the All-Russian Scientific Conference, 8–9 April 2015, Institute of Philosophy of RAS, Moscow). Moscow, IInteLL, 2015, pp. 103–114.

11. Ryazanov V. T. Creative Work and Everyone’s Ownership of Everything: Opportunities and Problems [Kreativnyy trud i sobstvennost kazhdogo na vse: vozmozhnosti i problem]. Sotsiologicheskie issledovaniya (Sociological Research), 2018, № 3, pp. 138–143.

12. Smirnov A. V. Creativity and Logic: To the Question of Conceptualization of the Boundaries between Creative and Non-Creative [Tvorchestvo i logika: k voprosu o kontseptualizatsii granits mezhdu tvorcheskim i netvorcheskim]. Filosofiya tvorchestva 2015. Materialy Vserossiyskoy nauchnoy konferentsii, 8–9 aprelya 2015 g., Institut filosofii RAN, g. Moskva (Philosophy of Creativity 2015. Proceedings of the All-Russian Scientific Conference, 8–9 April 2015, Institute of Philosophy of RAS, Moscow). Moscow, IInteLL, 2015, pp. 25–30.

13. Trubicyn O. K. Formation of the Creative Class and the Decline of the “State of Development” [Formirovanie kreativnogo klassa i zakat “gosudarstva razvitiy”]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Sotsiologiya. Politologiya (Bulletin of TomskStateUniversity. Philosophy. Sociology. Political Science), 2012, № 2 (18), pp. 92–98.

14. Florida R. The Rise of the Creative Class. Revisited [Kreativnyy klass. Lyudi, kotorye sozdayut buduschee]. Moscow, Mann, Ivanov i Ferber, 2016, 384 р.

15. Habermas J. Political Works [Politicheskie raboty]. Moscow, Praksis, 2005, 368 р.

16. Shulga Е. N. Philosophy of Creativity: The Most Important Milestones in the Study of Creativity [Filosofiya kreativnosti: vazhneyshie vekhi izucheniya tvorchestva]. Filosofiya tvorchestva. Еzhegodnik. Vypusk 2: Kognitivnye i sotsiokulturnye izmereniya (Philosophy of Creativity. Yearbook. Issue 2: Cognitive and Sociocultural Dimensions). Moscow, IInteLL, 2016, pp. 59–85.

 
Ссылка на статью:
Трубицын О. К. Развитие креатосферы в информационном обществе // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 2. – С. 29–49. URL: http://fikio.ru/?p=3594.

 
© О. К. Трубицын, 2019

УДК 008 (103)

 

Ильин Алексей Николаевич – федеральное государственное образовательное учреждение высшего образования «Омский государственный педагогический университет», кафедра практической психологии, доцент, кандидат философских наук, Омск, Россия.

Email: ilin1983@yandex.ru

644043, Россия, г. Омск, ул. Партизанская 4а, ауд. 117,

тел.: 8 (950) 338-15-73.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Существует взаимосвязь между потребительскими идеалами и социальной тенденцией, именуемой кредитоманией. Жизнь в кредит заслуживает критического рассмотрения. Наблюдаются психологические и экономические риски и опасности, связанные с кредитоманией.

Метод исследования: В работе нашли применение следующие методы. Неомарксистский метод позволил критически оценить потребительские тенденции, проявляющиеся в условиях капиталистического общества. Культурфилософский метод позволил сформировать представление о культуре потребления как важнейшей составляющей части культуры современного общества. Исследование носит междисциплинарный характер.

Результаты: В качестве следствия кредитомании выступает иррациональное потребительское поведение, связанное с накоплением долгов и покупкой ненужных вещей. Благодаря функционированию рекламы и моды формируются фиктивные потребности, а кредит выступает средством их удовлетворения. Реклама кредитных услуг всегда замалчивает трудности и проблемы, которые они создают для потребителя. Кредитомания восхваляется как явление прогрессивное, современное и необходимое. Актуализировалась тенденция вкладывать в кредит смысл бытия. Прослеживается также связь между кредитоманией и политическим конформизмом. Кредитомания – верное средство тиражирования обывательских и конформистских настроений в обществе. Кредитоманы не вовлекаются в политическую оппозиционную деятельность, в проекты по отстаиванию прав и свобод. Их внутренний мир редуцируется до страха за стабильный доход и рабочее место.

Выводы: Кредитоманию следует считать серьезным социальным и психологическим нарушением и фактором экономического риска. Она является как экономической, так и психологической, и социокультурной девиацией, ставшей нормой для современного общества. Развитие системы потребительского кредитования – одна из основ социального контроля, ибо заемщик менее склонен к риску и стабилен в трудовых отношениях.

 

Ключевые слова: общество потребления; психология потребления; кредит; кредитомания; реклама; мода.

 

Credit and Credit Mania in the Consumer Society

 

Ilyin Alexey Nikolaevich – Omsk State Pedagogical University, Department of Practical Psychology, Associate Professor, PhD, Omsk, Russia.

Email: ilin1983@yandex.ru

4a Partizanskaya str., aud. 117, Omsk, 644043, Russia,

tel.: 8 (950) 338-15-73.

Abstract

Background: There is a relationship between consumer ideals and the social trend, called credit mania. Life on credit deserves critical consideration. There are psychological and economic risks and dangers associated with credit mania (borrowing needs).

Research method: The study has applied the following methods. The neo-Marxist method allows us to evaluate critically consumer trends set in capitalist society. The cultural-philosophical method allows us to develop an idea of consumption culture as the most important component of culture in modern society. The study is interdisciplinary.

Results: Irrational consumer behavior associated with the accumulation of debts and the purchase of unnecessary things is a consequence of credit mania. Advertising and fashion create fictitious needs, and credit acts as a means of satisfying them. Advertising of credit services always ignores the difficulties and problems that they cause for the consumer. Credit mania is praised as a progressive, modern and necessary phenomenon. The tendency to buy on credit has become the meaning of life. There is also a connection between credit mania and political conformism. Credit mania is an effective means of replicating narrow-minded and conformist attitudes in society. Credit addicts are not involved in political opposition activities, projects to protect the rights and freedoms. Their inner world is reduced to fear to lose a stable income and workplace.

Conclusion: Credit mania appears to be a serious social and psychological disruption and an economic risk factor. It is both an economic, psychological and sociocultural deviation, which has become a norm for modern society. The development of a consumer credit system is one of the foundations of social control, because the borrower is more risk-averse and stable in labor relations.

 

Keywords: consumer society; consumption psychology; credit; credit mania; advertising; fashion.

 

У современного общества много наименований, в том числе оно именуется потребительским. Но сама формулировка «культура (общество или психология) потребления» выглядит недостаточно точной в терминологическом смысле. Ведь потребление можно понимать как рациональное и необходимое для поддержания жизнедеятельности поведение по присвоению материальных и духовных благ в нужном для человека объеме. И нередко данное явление понимают именно так. Следовательно, любой человек, потребляющий хотя бы минимальное количество благ, уже является потребителем, и «не-потребителей» просто не существует. Значит, любое общество является обществом потребления, и тогда значение этого понятия размывается. Термин «потребительство» (или «перепотребление») характеризует поведение, выходящее за рамки разумного использования благ. Поэтому наименование «потребительство» или «перепотребительское общество» («перепотребительская психология») выглядит более подходящим при раскрытии интересующей нас проблематики. Термин «консюмеризм» является синонимом терминов «потребительство» или «перепотребление» и, соответственно, несет в себе иной смысл, чем укоренившееся в научной и публицистической литературе понятие «потребление». Про консюмеризм следует говорить тогда, когда речь идет не о потреблении как средстве жизни, а о потреблении как ее смысле. Однако мы, используя стратегию разумного консерватизма, будем оперировать привычной и сложившейся (пусть и не совершенной) терминологией, но имея в виду именно перепотребительские общество, культуру и психологию.

 

Психология консюмеризма характеризуется соблазном модными брендами и вовлечением в круговорот потребления «во что бы то ни стало» даже самых малообеспеченных людей. Стала нормой вещно-эксгибиционистская форма поведения, когда посредством приобретенных брендовых вещей позиционируется статус их обладателя. Каждая вещь обладает знаковой надстройкой и несет в себе культурно-психологический смысл. Фраза «человека встречают по одежке» говорит о том, что вещи указывают на социальное положение их обладателя. Именно в условиях широкого распространения психологии потребления данная фраза приобрела особую актуальность. Однако тенденции моды недолговечны, а реклама постоянно соблазняет каждого из нас новыми предлагаемыми товарами и услугами. Вследствие этого для позиционирования статуса посредством потребления необходимо постоянно находиться «в тренде», то есть успевать за веяниями моды и брендинга. Реализация такого принципа «перманентного вещизма» сопряжена с рядом проблем, в первую очередь материального характера, поскольку «ходьба в ногу со временем» требует серьезных финансовых вложений. Кроме того, она навязывает неаутентичные желания в приобретении фиктивных товаров. Фиктивный товар – тот, который нужен в первую очередь для подчеркивания статуса. По сути, считающий себя свободным потребитель безрефлексивно следует тем тенденциям, которые создали воротилы бизнеса, стараясь успевать за приобретением малополезных новинок.

 

Реклама, мода, маркетинг как аспекты инфраструктуры потребления, актуализируя в человеке новые потребности и заставляя его покупать все новые товары без сопоставления их стоимости с уровнем личного дохода, актуализировали явление массовой кредитомании. Кредитомания, способствуя увеличению потребления, стала одной из причин наступления экономического кризиса и дерационализации сознания человека. Как отмечает сравнивающий кредитоманию с макдональдизацией Дж. Ритцер, процесс получения займа стал более эффективным, громоздкость и длительность сменились быстротой, нередко людям для повышения эффективности заранее предоставляются уже оформленные кредитные карточки [см.: 10]. «Облегченная» система кредитования привела в США к росту долгов и наступлению финансово-экономического кризиса, который стал глобальным.

 

Некоторые аналитики говорят, будто культура потребления являются показателем высокого уровня общественного благосостояния. Это утверждение в корне неверно. Культура потребления требует от человека недоесть, но последние деньги отдать за статусный гаджет или поход в модный клуб, предварительно заняв денег. По замечанию Т. Веблена, «для поддержания приличного внешнего вида городскому населению в большей степени, чем сельскому, свойственна привычка жить впроголодь» [цит. по: 11, с. 69]. В густонаселенном мегаполисе, где каждый не знаком с каждым, только по внешним проявлениям можно судить о статусе человека. Поэтому элементам внешности потребитель отдает большее предпочтение – нередко посредством недочета того, что сокрыто от чужих глаз. Никто не видит, чем потребитель питается дома, но все видят, во что он одевается, какими гаджетами пользуется и т. д. Так что в мире потребительских кредитов уровень трат необязательно является критерием уровня доходов.

 

Широко развитая реклама и вся потребительская инфраструктура стимулирует отказ от ценностей бережливости, скромности и рациональности в покупках. Экономической системе выгодно, чтобы спрос поддерживался на высоком уровне. Кредитная система разбивает последний барьер – нехватку финансовых средств. Даже если у человека нет денег, у него все равно имеется «выход» на арену потребительства – деньги взаймы. С одной стороны, это стимулирует потребительскую активность, то есть спрос в самом широком смысле. С другой, за этот «выход» человек платит в виде процентов. Инфраструктура вещает: «Если ты бережливый и скромный, перестраивайся, чтобы быть современным, то есть гонящемся за модой, расточительным, совершающим в том числе ненужные покупки. Если у тебя нет денег, бери кредит». Потребитель приобретает фиктивные вещи на не принадлежащие ему деньги.

 

Ради стимулирования спроса на всю производственную систему товаров (которая значительно превышает уровень действительных потребностей общества) посредством моды и рекламы делегитимируется стратегия накопления средств, позволяющая «завтра жить за счет сегодня», и легитимируется кредитомания, позволяющая «жить сегодня за счет завтра». Сначала данная тенденция проявила себя в странах Запада, в первую очередь в США. Для среднего американца жизнь в долг – некая онтологическая норма. Кредиты берут почти на все: автомобиль, дом, обучение, вплоть до мелких гаджетов. Так, О. А. Феофанов, ссылаясь на американские источники, пишет, что в 1945 г. общий потребительский кредит составлял $5,665 млн., а в 1970 г – $246,996 млн., то есть вырос за 25 лет почти в 50 раз [см.: 13]. Как отмечает С. Жижек, сегодня средний исландец должен банкам 30 тыс. евро за взятие кредитов на жилье, учебу в университете, автомобиль, путешествия. В итоге во время разразившегося кризиса исландцы сильно пострадали; к тому же кредиты привязаны к индексу потребительских цен, поэтому во время инфляции долги выросли вместе с ростом цен [см.: 5]. Можно сказать, в Европе средний класс определяется не столько доходами, сколько расходами, осуществляемыми благодаря доходящему до безумия кредитованию.

 

Сегодня кредитомания оказывает мощное влияние на социокультурные и психологические аспекты жизни россиян. После развала Советского Союза и перехода России на капиталистические рельсы стало формироваться общество потребления с соответствующим типом культуры и психологии.

 

Отношение к кредиту – один из индикаторов различия в ценностях между советским обществом производства и постсоветским обществом потребления. В разные эпохи ростовщичество морально осуждалось. В СССР отношение к частному бизнесу было отрицательным. «Частников» называли челноками, спекулянтами, и в эти слова вкладывалась однозначно негативная оценка. Ростовщичество воспринималось как высшая форма социального паразитизма. Ведь действительно, «профессиональное» стремление «из денег делать деньги» не приносит никакой пользы обществу, а, наоборот, закабаляет его (конкретных заемщиков) в процентную кабалу. Наблюдалось презрительное отношение к ростовщику, который ничего полезного не производил, но только делал других людей своими должниками.

 

Сейчас ценностные системы настолько изменились, что у нас не вызывают никакого возмущения многочисленные предприятия, дающие ссуду. Теперь это не презираемое дело, а вид легитимного и даже респектабельного бизнеса. Для сегодняшнего россиянина они – такие же коммерческие структуры, как и все остальные. Современное общество, преисполнившись ценностями и смыслами консюмеризма, вполне одобрительно относится к тому, что ранее так жестко осуждалось. Потребительская культура успела воспитать нас в парадигме ссуды как нормы и даже как вполне нужного и необходимого явления. Недаром отмечается, что студенты в целом демонстрируют положительное отношение к займам, а пенсионеры – отрицательное [см.: 9]. Это объясняется разными причинами. Так, пенсионеры менее мобильны в силу психовозрастных особенностей, у них меньше запросов. Но и культурное объяснение тут вполне уместно. Пенсионеры в той или иной степени остались носителями советской системы ценностей, а студентам она неведома, так как не входит в структуру их личного культурного опыта. Напротив, эту структуру составляет консюмеризм, противоположный советским культурным ориентациям. Кредитная система является спекулятивной, фиктивной, что позволяет отнести ее к категории социально вредных явлений. Однако такое оценочное суждение с точки зрения потребительской культуры выглядит устаревшим и архаичным, что, однако, не делает его лишенным истины.

 

Система кредита достаточно парадоксальна. Кредит позволяет приобретать и потреблять вещи «заранее», еще не заработав их. Кредит в некотором смысле – метод опережения рабочего времени. Поэтому нередко темпы роста расходов превышают темпы роста доходов. В советский период для покупки нового автомобиля задолго до самого акта его приобретения необходимо было начать накапливать средства, ограничивать траты, экономить (зачастую всей семьей). В результате автомобиль был действительно заработан, являлся неотчуждаемой собственностью – ведь труд и аскетика предшествовали покупке, а деньги были заплачены в полном объеме. Сегодня взятый в кредит автомобиль еще не заработан, он как бы наш, но одновременно нам не принадлежит – здесь приобретение предшествует труду и аскетике, деньги не заплачены. Покупка на взятый кредит той или иной вещи – это опережение времени, скачок в будущее, а необходимость выплаты долга выражается возвращением в прошлое. Кредитомания – сугубо капиталистическое изобретение, которое, путая причину и следствие (производство и потребление), искажает время. Вещь, взятая в кредит, убегает во времени от своего владельца, а владелец, соответственно, не будучи полноценным владельцем, отстает от вещи. Часть труда заемщика принадлежит не ему, что Ж. Бодрийяру напоминает феодальные отношения с характерным для них закрепощенным трудом [см.: 1]. Однако, в отличие от феодализма, в «кредитной» современности человек самостоятельно выбирает такую жизнь, добровольно следует рекламным призывам и соблазнам потребительской инфраструктуры. Конечно, учитывая манипулятивный характер рекламы, слово «добровольность» несколько условно, но все же принуждения как такового нет. Если можно так выразиться, используется «мягкая сила».

 

Кредитование стоит назвать одним из детищ эпохи потребления, фактором детерминации потребительского поведения. В условиях, когда кредит, позволяющий приобрести престижные вещи, взять легко, скромность представляется как что-то нерациональное и архаичное. Если в эпоху раннего мещанского капитализма ценности бережливости и заботы о будущем заставляли сегодняшние деньги переносить на завтра, то потребительские ценности расточительности и невоздержанности стимулируют переносить деньги из завтрашнего дня в сегодняшний. Ответ на вопрос «зачем человек опережает или присваивает время посредством кредита и коллекционирования?» лежит в плоскости статусности и престижности. Во многих случаях символические манипуляции со временем следует рассматривать как основу некоторых потребностей.

 

Рекламные фразы вроде «Всего 1,5 % в день» или «Деньги даром» являются манипуляциями, так как ни «всего», ни «даром» не бывает в реальности, которая отличается от страны чудес. Да и в целом, реклама лоббирует принцип «возьми кредит и ни о чем не думай». Этот принцип заглушает логическое мышление, отворачивает от стратегического видения ситуации, от реальности, которая может быть сопряжена с неспособностью заемщика отдать долг. Но ему предлагается просто об этом не думать. И с подобной рекламой никто не борется, хотя недобросовестную рекламу необходимо изгонять их сферы общественного бытия. Показателен еще один рекламный слоган кредитных компаний, выраженный в словах «мы рады Вам помочь!». Когда друг дает взаймы без всякого процента, это можно считать помощью. Но едва ли заем под большой процент стоит квалифицировать в качестве «радости помочь». Такие слова – это ссылка на несуществующее добродушие и альтруизм, циничная уловка, когда черное называют даже не светлым, а белым. Так происходит подмена тезисов в социально-экономической сфере. В некотором роде она напоминает манипулятивную подмену, которую используют американцы в геополитической области: бомбежки называют гуманитарными интервенциями, навязывание приводящего к обнищанию целых народов неолиберализма – открытой экономикой, наступление на права трудящихся – гибким рынком труда. В соответствии с логикой такой подмены понятий социально вредные действия именуют социально полезными.

 

Вполне парадоксально, когда идея отстраненности от кредитов используется именно той рекламой, которая продвигает кредиты. Это вполне укладывается в тезис о том, что капитализм успешно абсорбирует даже антикапиталистический дискурс. Приведем пример. На листовке одного из банков изображен радостный молодой человек на фоне рассыпающейся стены. Причем, судя по мимике, он испытывает настолько сильное чувство радости, которое в реальной жизни мало кто и редко когда действительно ощущает. Впрочем, это характерно для рекламы вообще: повсеместно «герои листовок» позиционируются радостными и счастливыми. Разрушение стены здесь символизирует освобождение от кредитов. Вверху надпись: «Вырвись из плена кредитов», а снизу указано: «Кредит наличными. Объедини в один и плати меньше! От 16 % под залог недвижимости». При обращении к идее освобождения от кредитов дается посыл брать не кредит, а кредиты, только объединять их в один. Абсурд очевидный, поскольку понятно, что взятие кредита во множественном числе вовсе не ведет к освобождению от кредита, а, наоборот, закабаляет в большей степени, чем взятие кредита в единственном числе. Правильным было бы написать не «Вырвись из плена кредитов», а «Интегрируйся в плен объединенного кредита». Но такой призыв, несмотря на его реалистичность, для рекламы неприемлем – именно благодаря реалистичности.

 

Рекламная фразеология запускает соответствующие поведенческие паттерны, и люди совершают мелкие и крупные необдуманные займы. Конечно, решение принимает сам человек, но это не значит, что рекламисты никакой ответственности не несут. Они оказывают воздействие, которое приводит к результатам, выгодным для кредитных кампаний, но крайне невыгодным для объекта этого воздействия.

 

Маркетологи находят различные методы привлечения клиентов к взятию новых кредитов. Они используют красивые слоганы типа «вы можете купить прямо сейчас» (отсылка к сиюминутности), «вы можете себе это позволить» (отсылка к могуществу), «вы будете контролировать процесс» (отсылка к реализации потребности в контроле – одной из самых актуальных человеческих потребностей). Все эти призывы фундируются теми или иными потребностями, характерными как для человечества в целом, так и для современной эпохи.

 

Кредитные карточки бесплатно разбрасываются по почтовым ящикам, и это создает эффект близости сомнительного счастья, удержания его в руках как в прямом, так и в переносном смысле. К тому же не просто из пластика делают кредитные карты, а посредством дизайна (и сопутствующей ему рекламы) изготавливают золотые и платиновые карты, подчеркивающие статус владельца и формирующие желание стать обладателем карты. Красивый дизайн и gold-статус символизируют престиж, что имеет важное значение для потребителей. Инфраструктура кредитных карт основана на неравенстве, на приоритетности одних перед другими, что также вовлекает потребителей в гонку за статус. Некоторые карты предполагают разные формы приоритетного обслуживания: наличие скидок, юридическую и страховую поддержку за рубежом, консъерж-сервис и прочее.

 

Человеку легче расставаться с финансовыми средствами, когда он платит не наличными, а картой. В этом случае отсутствует физический контакт с деньгами как материальной сущностью и потому нет твердого ощущения их утраты. Человек их не держит в руках, не вступает в кинестетический контакт, не ощущает их материальность. Переход на карты усиливает объем бездумных и дорогих покупок. Так, человек в магазине увидел довольно дорогой товар, на который у него нет денег с собой. Он решил вернуться в магазин позже, но по приходу домой устал и передумал возвращаться. По дороге у него имелось время для размышлений, которые стали навевать сомнения в необходимости этой покупки. Сомнения могут прийти извне, от членов семьи, с которыми он поделился своими намерениями. Но если бы у него была на тот момент карта с большой суммой денег (удобство карт – в возможности без опаски носить с собой любую денежную сумму), время на размышления едва ли появилось бы.

 

Карты упрощают принятие решения о покупке – в том числе иррациональной. Поэтому различные крупные корпорации поощряют массовый перевод денежных средств из наличной в «карточную» формы. Уместно привести слова С. Жижека: «Парадоксальным образом фетишизм достигает пика своего развития именно тогда, когда сам фетиш “дематериализуется”, превращается в изменчивую “бесплотную” виртуальную сущность; денежный фетишизм достигает своей кульминации с переходом их к электронной форме, когда исчезнут последние следы их материальности – электронные деньги представляют собой третью форму после “настоящих” денег, которые олицетворяют собственную стоимость (золото, серебро), и бумажных денег, которые, хотя и являются “всего лишь знаком”, лишенным внутренне присущей ему стоимости, все еще существуют в материальной форме» [3, с. 162–163].

 

Компании, предлагающие ссуду, рекламируют свои услуги типично софистическим методом: мол, ссуды наделяют потребителя покупательной способностью, создающей спрос, который, в свою очередь, способствует экономическому росту и росту уровня жизни всей нации. На самом деле такая причинно-следственная цепочка совершенно неуместна.

 

«Кредитное поведение» имеет свойство входить в привычку, так как безудержное потребление само по себе становится потребностью. Потребитель берет все новые кредиты, вовлекаясь в перманентную трату и формируя «кредитный» образ жизни. Осознание объема переплаты, равно как ненужности взятого в кредит товара, далеко не всегда возникает. Кредитоману свойственны нерациональный оптимизм и далекие от реалистичности настроения вроде: «С первой же (двадцатитысячной) зарплаты погашу половину (стотысячного) кредита». Нередко соответствующие настроения выступают формой психологической защиты. Когда кредит под большие проценты берут на вещи, без которых вполне можно прожить, то это логично определить как высшее проявление поведенческого иррационализма. Явно мгновение потребительского счастья не стоит долгой и регулярной оплаты. Поэтому рекламная фраза «Жить в кредит не повредит» [цит. по: 8, с. 35] – не более чем манипуляционный трюк, лицемерно продвигающий то, что как раз повредит. Ведь речь в этом коротком слогане идет не об отдельно взятом кредите, а о жизни в кредит как высшей форме мировоззренческого, психологического, поведенческого иррационализма.

 

«Закономерной реакцией на ценности перепотребления стала всеобщая “жизнь взаймы”, характеризующаяся потерей чувства меры, переоценкой собственных возможностей и снижением чувства личной и материальной ответственности, упованием на неизменно бескризисное существование, уверенностью, что всегда и на все можно взять кредит. И здесь, как во всем мире перепотребления, кризисогенным стал не сам по себе безупречный институт кредитования, а превышение уровня разумного потребления его услуг» [7, с. 10]. «Жизнь в кредит», интеграция кредита в повседневность рождает инфантильное состояние сознания, когда человек слишком беспечно относится к своих доходам и расходам, не задумываясь о своей способности вернуть долги. Она же у других людей, наоборот, рождает сильный страх за будущее, за свои финансовые возможности, и этот страх в некоторых случаях не менее силен, чем страх за свою жизнь или за потерю близкого. В том и в другом случае кредитомания формирует крайне негативные состояния сознания.

 

Как система кредитов в частности, так и потребительская психология в целом основаны на идеологеме «живи одним днем». Она не предполагает рационального покупательского поведения, умения прогнозировать будущее, строить долгосрочные жизненные планы и реализовывать их. Она предполагает обычно нерациональный и краткосрочный проект, культ сиюминутного желания. Поскольку желание требует своего удовлетворения «прямо сейчас», даже если потребитель находится в ситуации недостатка денежных средств, актуализируется способ «получения сиюминутности» в виде кредита. Так реализуется алгоритм «возжелал приобрести вещь – взял кредит – купил вещь – задумался о ее необходимости». Инфраструктура потребления предлагает постоянно, как можно быстрее менять выходящие из моды и теряющие статусное значение вещи, навязывая форму жизни, которую можно назвать чередой приступов потребительских припадков. В таких условиях долгосрочность пользования вещей пропадает. Но остается долгосрочность обязательств по кредитам.

 

Потребители, забывшие о принципе реальности и опьяненные принципом удовольствия, перестают задавать себе следующие элементарные вопросы.

1) Действительно ли я нуждаюсь в этом товаре?

2) Что мне мешает самостоятельно накопить денег и купить без всякого обращения к кредиторам?

3) В случае взятия этого товара в кредит насколько много я переплачу?

4) Смогу ли я оплачивать кредит без сильного ущерба моему материальному благосостоянию?

5) Не принесет ли мне факт долга неприятного чувства дискомфорта и неуверенности в завтрашнем дне, связанного с зависимостью от кредитора?

6) Хочу ли я за свой счет повышать прибыль компании, которая занимается ростовщичеством, и тем самым поддерживать эту деятельность?

7) Что вообще кредит дает мне такого ценного и необходимого, чего я не могу получить при жизни, лишенной этого рода «услуги»?

 

С ростом инфляции культура накопительства себя дискредитирует, поскольку деньги, хранимые дома или в банке, постепенно обесцениваются, и потребительская расточительность, в том числе проявляемая в кредитомании, является вполне адекватной реакцией на падение достоинства накопленных средств. Однако адекватной реакцией является умеренное расточительство, которое все-таки позволяет думать если не на год вперед, то хотя бы о завтрашнем дне, и не заставляет человека бросаться в символическую потребительскую гонку, а стимулирует приобретать действительно необходимые, функциональные вещи. Оправдание расточительства, опирающееся на идею инфляции и бессмысленности накопления, представляется поверхностным, поскольку сам по себе рост инфляции, а также материальная поляризация, является следствием функционирования того же рынка и потребительской культуры. Активы для будущего отходят в сторону перед волной блиц-кредитов, «здесь-и-сейчас».

 

Молодые семьи берут массу мелких кредитов, вся совокупность которых из-за мелочности каждого представляется супругам вполне посильной. Однако впоследствии они понимают свою ошибку, когда осознают неспособность оплачивать все, что обязались. Тогда семья начинает переживать кризис, который не всегда находит конструктивное разрешение. В обществе, где господствует психология потребления, «экономика семьи как домохозяйства перестала быть уютным, добротным и надежным общим котлом, превратившись в стрессовую гонку за своевременные платежи по кредитам. Работа перестала быть мотиватором, смыслообразующей константой, сегодня это сфера риска и источник хронического дистресса» [2, с. 169].

 

К гипердолгам приводит ситуация, когда консюмеру трудно остановиться, когда он наращивает кредиты, забывая о текущих долгах. Легкость получения кредита, а также повсеместная реклама соблазнительно выглядящих товаров и услуг формируют желание продолжать брать кредиты и затушевывают принцип реальности, выражаемый в рациональном осмыслении сложившейся ситуации и собственных возможностей по погашению долгов. Потребитель ради погашения долгов по предыдущему кредиту берет новый, и такая цепочка уходит далеко в его личную историю, усиливая его экономическое и вместе с тем психологическое закабаление. Взятие кредитов становится привычкой, перерастая в аддикцию типа шопинга, игромании, алкоголизма. Такая зависимость именуется аффлюэнцией («потребительским гриппом»). Она выражена в нерациональном отношении к деньгам, в восприятии богатства как главной жизненной ценности и в маниакальном стремлении стать богатым или показаться таким широкой публике. Страдающий аффлюэнцией человек весьма расточителен, ему сложно отказаться от соблазна покупки, он слишком увлечен шопингом, испытывает ощущение эйфории от крупных покупок, падок на модные и брендовые товары как символы статуса и респектабельности их владельца. В некоторых случаях заемщик более половины своего дохода выплачивает по кредитам, и такое положение вещей иначе как абсурдным не назвать.

 

В прессе мы видим огромное количество сообщений о том, к каким трагичным последствиям приводит кредитное закабаление. Самые серьезные из них – преступления (включая убийства), на которые идут отчаявшиеся заемщики в стремлении освободиться от долгов. Не отданные кредиты нередко становятся стимулами для совершения самоубийств. Банки подталкивают людей к суицидам не только кредитами, но и банкротствами банков (результат – потеря вкладчиками накоплений), банкротством не сумевшего расплатиться с банком предприятия (люди теряют работу, и причиной суицида официально признается увольнение) и многими другими способами. Конечно, нельзя здесь говорить о некоем танатальном заговоре банкиров, о том, что они специально толкают людей к самоубийству. Это – побочный эффект деятельности банков, который, конечно же, банковскую сферу совсем не красит.

 

Обратимся к данным из статьи В. Ю. Катасонова, который справедливо призывает к национализации банковской системы. Для банков быть рассадниками преступности естественно, так как значительная их часть находится под контролем организованной преступности (криминальными группировками контролируются более 500 российских банков). За пять лет из-за проблем с выплатами долга по банковским кредитам в мире 38 тыс. человек покончили с собой (почти 8 тыс. человек в год). Имеются в виду только вызванные долгами по кредитам суициды, а не все суициды, спровоцированные деятельностью банков. Это число превышает количество жертв от террористических актов в данный период времени. При этом международное сообщество занято постоянным обсуждением проблем международного терроризма, вкладывает в борьбу с ним миллиарды долларов, а проблема кредитных суицидов его волнует мало [см.: 6].

 

Жизнь в кредит рекламируется как неотъемлемый элемент «прогрессивного» Запада, культ которого давно создан в российском обществе. Этот культ существует до сих пор, заставляя людей преклоняться перед всем, что связано с западным образом жизни. В том числе и кредитомания считается чем-то прогрессивным, современным и необходимым. Конечно, кредитомания выглядит более презентабельно, чем гомосексуализм и трансвестизм, превозносимые в сегодняшней Европе. Однако эта презентабельность кредитоманию не оправдывает. На Западе помимо широко распространенных курсов анонимных алкоголиков появились курсы анонимных кредитоманов. Это весьма актуально, когда распространилась практика брать в долг мимолетный успех, не задумываясь о наступающем потом «долговом похмелье». Мимолетность успеха связана с тем, что:

– взятый в кредит гаджет выйдет из моды и перестанет быть высокостатусным;

– за взятую в долг вещь придется платить, как бы она ни представлялась психологически уже своей собственностью, и оплата будет значительно превышать ее стоимость.

 

Ежемесячные выплаты – это напоминания о безрассудстве и нерациональности некогда совершенного поступка.

 

Государство и бизнес поддерживают разросшуюся систему кредитования, несмотря на то, что кредитоманию следует считать серьезным социальным и психологическим нарушением и фактором экономического риска. Она является как экономической, так и психологической и социокультурной девиацией, ставшей нормой для современного общества. Непомерные долги могут вызывать неуверенность в завтрашнем дне, психические расстройства и даже преступные формы поведения. Актуализировалась тенденция вкладывать в кредит смысл бытия. В него инвестируется невроз, психоз, наконец, целая жизнь.

 

Переход от жизни на сбережения к жизни в кредит увеличивает зависимость человека или семьи от источников дохода на уровне «здесь и сейчас», требует иметь не только хорошо оплачиваемую работу, но и гарантию надежности, гарантию от увольнения или профессионального понижения. Кредит захватывает будущее заемщика, дисциплинирует его экономическую деятельность, которая подпадает под жесткие требования рентабельности, сталкиваясь с необходимостью вырабатывать прибыль в обязательном порядке выше ставки кредитного процента и расставаться с ней в соответствии с суммой необходимых выплат. «Действительно верно, что мы живем в обществе свободного выбора и риска, но при этом одни (менеджеры с Уолл-стрит) свободно совершают выбор, а другие (простые люди, выплачивающие ипотечные кредиты) принимают на себя риски» [4, с. 8].

 

Кредит сопряжен не с обещаемой рекламой экономической свободой, а с большим переплачиванием и экономическим закабалением. Возникает парадокс: ради осуществления потребительских стратегем берутся кредиты, но они же заставляют ограничить покупательское поведение. Более того, они создают психологический дискомфорт, неуверенность в завтрашнем дне, гнетущее чувство утраты независимости. Зависимость от кредита может сделать человека более меркантильным и циничным, взрастить в нем жесткий индивидуализм, привести к утрате ценности взаимопомощи. Кредитомания – верное средство тиражирования обывательских и конформистских настроений в обществе. Кредитоманы не вовлекаются в политическую оппозиционную деятельность, в проекты по отстаиванию прав и свобод. Их внутренний мир редуцируется до страха за стабильный доход и рабочее место.

 

Когда критическая масса конформистов нарастает, политический истеблишмент может пользоваться в своих интересах аполитичностью и лояльностью масс и реализовывать антисоциальные нововведения, осознавая, что бурных протестов не последует. Также и работодатели, зная, что их подчиненные «перегружены» кредитами, имеют основание для усиления эксплуатации. Человеку уже труднее себе позволить «роскошь» частичного неподчинения, высказывания недовольства в адрес начальства, проявления конфликтности; ведь его настоящее и будущее благополучие зависимы от рабочего места, от трудовой стабильности. Помимо этого, сам факт наличия безработицы в стране усиливает его страх. Раньше, в «до-кредитную эпоху», благополучие тоже зависело от трудового статуса. Однако в условиях расширения кредитного закабаления рабочий стоит перед необходимостью как обеспечивать свои витальные потребности, так и оплачивать то, что он еще не заработал, но уже взял. Зависимость от рабочего места усилилась. Развитие системы потребительского кредитования – одна из основ социального контроля, ибо заемщик менее склонен к риску и стабилен в трудовых отношениях.

 

Конечно, конформизм стимулируется не только с помощью кредита. Однако кредит выступает значимым фактором конформизации человека и общества. Конформизм нельзя считать явлением, обязательно связанным с потребительской культурой. Он проявлял себя и раньше, но в условиях постперестроечного социума он принял несколько иную форму. Если в условиях авторитаризма конформность связана с подчинением личных интересов общественно-государственным (в первую очередь государственным), со страхом быть осужденным социальной группой, то теперь она имеет в качестве своей основы, наоборот, потребительский индивидуализм, примат личного над общественным. В обоих случаях гражданственность рассеивается или в силу коллективистских обезличивающих тенденций, или в силу индивидуалистических, но все также обезличивающих тенденций. Сегодня тотального контроля нет, но есть иная форма конформизма. Стимулирующая конформизм тревога потерять должность, статус, рабочее место и т. д. заставляет человека превращаться в обывателя, рафинированного конъюнктурщика, заботящегося только о личном благе и забывшего о принципиальности, «идейности», об общественно полезных ценностях.

 

Ранее конформизм обеспечивал социальную консолидацию и индустриализацию, необходимую для общества модерна. Теперь, в эпоху постмодерна, его результатом выступает деконсолидация. В этом заключено отличие «общества потребления» от «общества идеи», а вместе с тем «нового» (потребительского) конформизма от «прежнего» (непотребительского). Наличие конформизма как социально-психологического феномена сближает эти общества, находит для них точку пересечения. Однако следует говорить о двух разных формах конформизма. Вместе с тем и в непотребительских обществах на фоне соответствующего им конформизма периодически наблюдался потребительский конформизм, который ориентировался не на социальную идею, а на личное благосостояние. Человек, проявляя полное послушание ради самообеспечения и карьерного продвижения, может выдавать себя служителем идеи, которая в реальности для него не представляет совершенно никакой ценности. Ведь немало людей вступало в КПСС ради исключительно личных целей материального характера. Эти два вида конформизма не всегда поддаются четкому разделению, к тому же их трудно различить по внешним признакам.

 

Конформизм рожден не сам по себе, как побочный продукт цивилизации, а интегрируется в цивилизацию, в сам уклад общественно-политической жизни. Основным производителем конформизма является власть, которая посредством контролируемых ею СМИ занимается самолегитимацией. При одних политических режимах власть пытается сделать из каждого человека политизированного послушника. При других режимах усилия направляются на создание антиполитизированного послушника, вещно-экзогенного человека, ориентированного на индивидуализм, гламур, модные тренды и гаджеты, которые заменяют внутренний мир, осуществляют сублимацию оппозиционных порывов, поглощают избыточную энергию и делают сознание деполитизированным. С помощью абсолютизации вещей углубляется господство человека над человеком. Потребитель не осознает своей вовлеченности в систему манипулятивности и предпочитает видеть себя свободным. Но его свобода связана не с правом оказывать влияние на важные общественно-политические вопросы, а сводится к праву стоять в стороне от такого рода решений и проблем и, окунувшись в приватный мир, стремиться к собственному счастью, которое обычно представляется независимым от общественно-политической ситуации.

 

Политический истеблишмент, конечно, заинтересован в общественной поддержке, но он также довольствуется уходом масс из политики, поскольку этот уход сопряжен не с поддержкой, а всего лишь с отсутствием протестных настроений и, соответственно, угроз. Такой аполитичный, потребительски ориентированный эскапизм означает молчаливое согласие с текущим положением вещей, которое необходимо создателям и хранителям последнего. На фоне эскапизма большинства голос недовольного меньшинства просто не слышен. Наконец, одни не протестуют, потому что не понимают важности протеста, а другие («подавленные» кредитами, например) – потому что не могут себе это позволить.

 

Психологи, философы и социологи чаще всего критически относятся к конформизму и подобным ему феноменам. Он рассматривается через такие явления, как желание уйти от свободы и ответственности, слиться с толпой, возможность обеспечения карьеры и страх потери индивидуального потребительского благополучия, страх быть отличным от других. Конформизм нейтрализует личность, ее проявления свободной воли, ответственности и нравственных интенций. Конформизм выражает двуличие и беспринципность, а потому он противоположен ориентации на честь и достоинство. Он деформирует гражданское сознание и ослабляет способность общества противодействовать антинародным решениям властей.

 

Потребитель-конформист приобретением модных вещей стремится отличаться от других, реализуя на первый взгляд антиконформистскую стратегему. Однако, когда эта стратегема охватывает социальное большинство, она указывает на некое единство индивидуалистов, в своем поведении похожих друг на друга. В этом заключается один из парадоксов потребительского общества. Выбор ограничивается просторами потребительского храма, в котором наблюдается дефицит продукции, важной для морального и когнитивного становления личности. Человек не может отказаться от потребления продукции этого храма, ведь так делают все, и необходимо «социализироваться», а реклама и мода активно продвигают соответствующие поведенческие стратегии. Выход за просторы храма практически не предполагается, вместо этого речь идет о богатом выборе внутри храма. В целом, культурная идентичность в условиях неолиберальной глобализации строится не столько политическим участием, идеологическим принятием или воспитанием в духе национальной культуры, сколько дискурсом развлечений. Идентичность основывается на моде и потребительских трендах, которые конструируются капиталистическими воротилами. Поэтому она является конвейерной, поточной, неаутентичной.

 

Короче говоря, власть имущим выгодно, чтобы энергия людей направлялась в русло не оппозиционной активности, а работы для выплачивания по взятому на квартиру ипотечному кредиту, и чтобы эти выплаты красной нитью проходили через всю жизнь. Система кредита делает общество конформным, компромиссным, покладистым. Она снижает протестную активность как по отношению к инстанциям власти, так и по отношению к начальству на работе. Она отвращает рабочих от отстаивания своих трудовых и гражданских прав.

 

Отсутствие законов о ростовщичестве (ограничивающих процентные ставки, устанавливаемые кредиторами) дает кредиторам возможности для установления сверхвысоких процентных ставок. Кредиторы используют способы обхода любых предписаний, если таковые имеются. Компания Rent-a-Center утверждала, что сдает в прокат мебель, хотя она вместе с продажей мебели одалживала деньги по очень высоким процентным ставкам. Многие американские штаты пытались ограничить ее деятельность, но кампания использовала свое политическое влияние (в ее совете директоров находятся опытные бывшие политики, а также бывший лидер республиканцев в палате представителей) [см.: 12]. Однако факт того, что ростовщики уходят от ограничивающих их деятельность законов, вовсе не означает отсутствие необходимости ограничивать ростовщичество.

 

Кредит выгоден и полезен, когда его объем невелик, кредит предоставляется под небольшие проценты, заемщику действительно необходимо в краткие сроки приобрести некий товар, и он способен выплатить не всю сумму сразу, а только по частям. Однако если кредит становится формой зависимости, о его выгодности и полезности говорить не приходится.

 

Учитывая вред ростовщичества для экономики в целом и для экономического положения отдельных личностей, можно сделать вывод, что нормализация кредитов – это тяжелая девиация современной культуры и массовой психологии.

 

Список литературы

1. Бодрийяр Ж. Система вещей. – М.: Рудомино, 1999. – 224 с.

2. Девиантность в обществе потребления / под ред. Я. И. Гилинского и Т. В. Шипуновой. – СПб.: Алеф-Пресс, 2012. – 464 с.

3. Жижек С. 13 опытов о Ленине. – М.: Ad Marginem, 2003. – 255 с.

4. Жижек С. Накануне Господина: сотрясая рамки. – М.: Европа, 2014. – 280 с.

5. Жижек С. Размышления в красном цвете. – М.: Европа, 2011. – 476 с.

6. Катасонов В. Ю. Банки-убийцы и кредитные самоубийства // Конфликтология. – № 4. – 2012. – С. 102–110.

7. Лексин В. Н. Цивилизационный кризис и его российские последствия // Общественные науки и современность. – 2009. – № 6. – С. 5–18.

8. Матвеева Е. О. Массовая культура и современная реклама // Альманах теоретических и прикладных исследований рекламы. – 2013. – № 2. – С. 24–37.

9. Мужичкова Ю. Е. Психология обыденных представлений о долгах и кредитах // Гуманитарные науки. Вестник Финансового университета. – 2015. – № 4. – С. 37–44.

10. Ритцер Дж. Современные социологические теории. 5-е изд. – СПб.: Питер, 2002. – 688 с.

11. Стародумов А. А. Массовая культура как аспект общества потребления // Вопросы культурологии. – 2011. – № 6. – С. 68–73.

12. Стиглиц Дж. Цена неравенства. Чем расслоение общества грозит нашему будущему. – М.: Эксмо, 2015. – 512 с.

13. Феофанов О. А. США: реклама и общество. – М.: Мысль, 1974. – 262 с.

 

References

1. Baudrillard J. The System of Objects [Sistema veschey]. Moscow, Rudomino, 1999, 224 p.

2. Gilinskiy Ya. I., Shipunova T. V. (Eds.) Deviance in Consumer Society [Deviantnost v obschestve potrebleniya]. Saint Petersburg, Alef-Press, 2012, 464 p.

3. Žižek S. 13 Experiments about Lenin [13 opytov o Lenine]. Moscow, Ad Marginem, 2003, 255 p.

4. Žižek S. On the Eve of the Lord: Shaking of the Frame [Nakanune Gospodina: sotryasaya ramki]. Moscow, Evropa, 2014, 280 p.

5. Žižek S. Reflections in Red [Razmyshleniya v krasnom tsvete]. Moscow, Evropa, 2011, 476 p.

6. Katasonov V. Y. Banks-Murderers and Suicide Credit [Banki-ubiytsy i kreditnye samoubiystva]. Konfliktologiya (Conflictology), 2012, № 4, pp. 102–110.

7. Leksin V. N. Civilizational Crisis and Its Russian Consequences [Tsivilizatsionnyy krizis i ego rossiyskie posledstviya]. Obschestvennye nauki i sovremennost (Social Sciences and Modernity), 2009, № 6, pp. 5–18.

8. Matveeva E. O. Popular Culture and Modern Advertising [Massovaya kultura i sovremennaya reklama]. Almanakh teoreticheskikh i prikladnykh issledovaniy reklamy (Almanac of Theoretical and Applied Studies of Advertising), 2013, № 2, pp. 24–37.

9. Muzhichkova Yu. E. The Psychology of Everyday Ideas about Debts and Credits [Psikhologiya obydennykh predstavleniy o dolgakh i kreditakh]. Gumanitarnye nauki. Vestnik Finansovogo universiteta (Humanities and Social Sciences. The Bulletin of the Financial University), 2015, № 4, pp. 37–44.

10. Ritzer G. Modern Sociological Theories [Sovremennye sotsiologicheskie teorii]. Saint Petersburg, Piter, 2002, 688 p.

11. Starodumov A. A. Mass Culture as an Aspect of Consumer Society [Massovaya kultura kak aspekt obschestva potrebleniya]. Voprosy kulturologii (Questions of Culturology), 2011, № 6, pp. 68–73.

12. Stiglitz J. The Price of Inequality: How Today’s Divided Society Endangers Our Future [Tsena neravenstva. Chem rassloenie obschestva grozit nashemu buduschemu]. Moscow, Eksmo, 2015, 512 p.

13. Feofanov O. A. USA: Advertising and Society [SShA: reklama i obschestvo]. Moscow, Mysl, 1974, 262 p.

 
Ссылка на статью:
Ильин А. Н. Кредит и кредитомания в условиях общества потребления // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 2. – С. 12–28. URL: http://fikio.ru/?p=3554.

 
© А. Н. Ильин, 2019

УДК 316.74:1

 

Тузов Виктор Васильевич – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный электротехнический университет “ЛЭТИ” им. В. И. Ульянова (Ленина)», кафедра философии, профессор, доктор философских наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

Email: tuzov_1950@mail.ru

197376, Россия, Санкт-Петербург, ул. Профессора Попова, д. 5,

тел.: +7 (911) 752-75-69.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Субстанциальный подход к историческому процессу впервые предложен автором статьи.

Результаты: В субстанциальном подходе акцент в выделении причины развития истории делается не на экономические факторы, а на биосоциальную природу человека. В своем поведении человек руководствуется двумя поведенческими программами: биотической (инстинктами) и социальной (культурой, разумом). Эта особенность поведения отражается в организации социума, т. к. отношения между людьми определяются не столько уровнем развития производительных сил, сколько поведенческими программами, которые запускаются под их воздействием. Вследствие этого в разные периоды развития общества действуют разные механизмы его функционирования. В начальный период возникновения социума превалирует организация на основе рационального начала, культуры, затем включается механизм самоорганизации на основе иррационального начала, инстинктов. В настоящее время человечество подошло к необходимости перехода от самоорганизации на основе конкуренции и отбора к организации на основе разума, науки.

Выводы: Человек был и остается главным действующим фактором истории. События на международной арене показывают, что экономические интересы часто отодвигаются на второй план, а решающее значение приобретают факторы психические. Иррациональное поведение на политической арене демонстрируют лидеры многих развитых стран вопреки экономическим интересам. Наличие теоретической основы для понимания характера современных отношений и форм их организации, закономерностей и специфики развития человеческого общества создает фундамент для принятия взвешенных решений в сфере государственного управления.

 

Ключевые слова: формационный подход; «субстанциальный» подход; социальная система; исторический процесс.

 

The Substantial Approach to the Analysis of the Development of the Social System and Its Relation to the Formational Approach

 

Tuzov Viktor Vasilevich – Saint Petersburg Electrotechnical University, Department of Philosophy, Professor, Doctor of Philosophy, Saint Petersburg, Russia.

Email: tuzov_1950@mail.ru

5, Professor Popov st., Saint Petersburg, 197376, Russia,

tel.: +7 (911) 7527569.

Abstract

Background: The author is the first to propose the substantial approach to the historical process.

Results: In the substantial approach, the emphasis in identifying the reasons for the development of history is not on economic factors, but on the biosocial nature of humans. Two behavioral programs: biotic (instincts) and social (culture, reason) control their behavior. This behavior characteristic is reflected in society organization since relations between people are determined not so much by the level productive forces development, as by the behavioral programs launched on their influence. As a result, in different periods of society development there are different mechanisms of its functioning. In the initial period of society emergence, there exists the organization based on a rational principle and culture, and then the mechanism of self-organization based on an irrational principle and instincts is triggered. Currently, humanity has come to the need to move from self-organization based on competition and selection to the organization based on reason and science.

Conclusion: Humans have remained the main factor in history. Events in the international arena show that economic interests are often overshadowed, mental factors become crucial. Despite economic interests, leaders of many developed countries demonstrate irrational behavior in the political arena. The existence of a theoretical basis for understanding the nature of modern relations and the forms of their organization, the pattern and specifics of society development creates the foundation for making informed decisions in the field of public administration.

 

Keywords: formational approach; substantial approach; social system; historical process.

 

В 2018 году исполнилось 200 лет со дня рождения К. Маркса. Этот человек своими идеями в прямом и переносном смысле перевернул мир. Он показал механизм функционирования капиталистической экономики, заложил основы социальной философии как науки, у которой есть законы. Неудача, связанная с построением социализма в СССР, не является показателем несостоятельности учения Маркса. Главное в этом учении – не конкретные теоретические формы, а сам подход к обществу и истории. В предисловии к «Капиталу» отмечается, что теперешнее общество – не твердый кристалл, а организм, способный к превращениям и находящийся в постоянном процессе превращения.

 

Энгельс в письме к В. Зомбарту пишет: «…все миропонимание Маркса – это не доктрина, а метод. Оно дает не готовые догмы, а отправные пункты для дальнейшего исследования и метод для этого исследования» [1, с. 352].

 

Маркс подошел к анализу социальной системы как экономист, взяв в качестве ее основы экономическую подсистему. Поскольку эта подсистема действительно имеет важное значение для существования и развития общества, то выявление законов ее развития дает возможность увидеть тенденцию развития всей социальной системы, но с акцентом на то, что связано с экономикой. Конечно, и Маркс, и Энгельс прекрасно понимали, что главной действующей силой в обществе является человек и без его изменения прогресс общества невозможен. Однако приоритет в развитии и общества и человека оказался у экономической основы общества. Это положение вещей, вероятно, вытекало из тезиса о том, что общественное бытие определяет сознание людей.

 

Намеченная Марксом тенденция развития общества все ярче и ярче проявляет себя на современном этапе эволюции социума, когда рыночная экономика исчерпала свои возможности эффективного развития, а конкуренция как механизм функционирования этой экономики становится угрозой существования общества. Надо помнить о том, что у Маркса кроме гегелевской диалектики не было никакого другого инструмента для построения модели исторического процесса, и что многое он вынужден был придумать сам – например, системный подход, реализованный в «Капитале». Не надо забывать и о том, что Маркс жил и творил в XIX веке. У современной науки методологические возможности намного превосходят то, что имел в своем распоряжении К. Маркс. Само общество существенно изменилось, и то, что во времена Маркса едва проявлялось, сегодня приобрело развитые формы. Это позволяет более точно отразить процесс изменения человеческого общества, его историю.

 

Маркс не затрагивал вопроса о причинах возникновения частной собственности, эксплуатации. Он видел основу для этого в появлении прибавочного продукта, но почему у некоторых членов сообщества появилось желание изъять его в свою пользу, он ответить не мог. Вот что он пишет о причине появления частной собственности. «Вместе с разделением труда, содержащим все указанные противоречия и покоящимся, в свою очередь, на естественно возникшем разделении труда в семье и на распадении общества на отдельные, противостоящие друг другу семьи, – вместе с этим разделением труда дано в то же время и распределение, являющееся притом – как количественно, так и качественно – неравным распределением труда и его продуктов; следовательно, дана и собственность, зародыш и первоначальная форма которой имеется уже в семье, где жена и дети – рабы мужчины. Рабство в семье – правда, еще очень примитивное и скрытое – есть первая собственность, которая, впрочем, уже и в этой форме вполне соответствует определению современных экономистов, согласно которому собственность есть распоряжение чужой рабочей силой. Впрочем, разделение труда и частная собственность, это – тождественные выражения» [2, с. 31].

 

Сегодня развитие науки позволяет рассмотреть развитие социума не только с точки зрения его экономической подсистемы, но и через развитие человека. Увидеть закономерности, которые управляют процессом развития и процессом самоорганизации. Рассмотреть социум на микроуровне и на макроуровне.

 

Свой подход к анализу исторического процесса я назвал «субстанциальным» исходя из того, что человек является субстанциальной основой социальной системы. Сущность данного подхода изложена в работах: «От хаоса к порядку: проблемы самоорганизации социальной системы» [см.: 3] и «Исторический процесс в свете синергетической парадигмы (субстанциальный подход)» [см.: 4].

 

Сравним субстанциальный подход к анализу социальной системы с формационным подходом. Рассмотрим сильные стороны формационного подхода и то, что подвергается критике, и покажем, как ее можно избежать, опираясь на субстанциальный подход.

 

Исторический процесс (процесс развития социальной среды) можно анализировать на уровне единичного, на уровне особенного и на уровне общего. Если рассматривать конкретные исторические события, факты, общества в их специфике, то тем самым будет реализован подход единичный, т. е. на основе которого можно сделать некоторые обобщения. Когда при изучении конкретных обществ выделяется общее для них, это позволяет классифицировать их определенным образом и дает возможность исследованию подняться на уровень особенного. Но у исторического процесса есть еще и уровень общего, то есть того, что присуще всему историческому процессу или всей социальной среде.

 

Любой объект, который подвергается научному анализу, представляет собой многокачественное системное образование, обладает структурой, состоящей из элементов и подсистем. Каждый элемент, а тем более подсистема, в большей или меньшей степени выражают сущность системы как целого. Но данная сущность преломляется в соответствии со спецификой элемента или подсистемы. В силу этого сущность является в форме особенного, но не общего, когда она представлена наиболее полно. Формационный подход представляет собой уровень особенного, когда из ряда единичных обществ выделяются общие черты, а затем они типизируются по определенному основанию. В качестве такого основания берется экономическая подсистема (ее характер и уровень развития), к которой привязываются все остальные структурные составляющие сообщества. Экономическая подсистема имеет огромное значение в жизни сообщества. Однако ее закономерности не отражают в полной мере сущность человеческого общества как единичного, а тем более – как общего, хотя и позволяют достаточно точно отразить некоторые особенности его развития. Это возможно из-за наличия свойства, открытого в рамках синергетической методологии. В действительности, «…чтобы исследовать количество параметров порядка у сложной многомерной системы, требуется измерять одну из ее характеристик в дискретные моменты времени» [5, с. 66].

 

К. Маркс и Ф. Энгельс, взяв за основу изменение форм собственности на средства производства и опираясь на диалектическую методологию, смогли выявить в историческом процессе три этапа. Благодаря этому они показали логику развития человеческого общества в его истории, то общее, что ему присуще. С этой точки зрения, на первом этапе исторического процесса господствовали отношения социального равенства и общественная собственность на средства производства. Однако в результате развития производительных сил отношения равенства заменяются на классовые, а общественная собственность – на частную. Претерпев ряд изменений, общественные отношения возвращаются к своей первоначальной форме равенства и к общественной собственности на средства производства. При этом отдельные общества сливаются в единый экономический и социальный организм. Исчезают деление общества на классы и эксплуатация.

 

Чтобы эту абстрактную модель сделать более конкретной, они ввели в нее понятие общественно-экономической формации, т. е. общества, находящегося на определенной исторической ступени со своими законами возникновения и развития. С помощью данного понятия они конкретизировали этапы развития, выделив как бы узлы этого развития среди многообразия конкретных обществ и государств.

 

В самом общем виде К. Маркс совершенно правильно отразил логику исторического процесса. Однако поскольку понятие «общественно-экономическая формация» представляет уровень особенного, а не общего, то здесь возникает трудность. Общественно-экономическая формация, с одной стороны, должна отражать особенности некоторых локальных систем, совпадающих по способу производства. С другой стороны, она должна олицетворять собой этап в развитии исторического процесса. Поскольку исторический процесс развивается нелинейно, и помимо форм, которые отражают качественно отличные этапы в его развитии, имеют место и их модификации, то выделение этих форм и модификаций в отдельные общественно-экономические формации вносит путаницу в понимание хода истории. «Особенное» в истории принимается за «общее». Именно так и произошло с выделением азиатского, рабовладельческого и феодального способов производства и соответствующих им формаций в самостоятельные этапы развития истории.

 

Следует также отметить, что экономическая подсистема имеет важное значение для локальной социальной системы (община, государство, империя), так как обеспечивает ее воспроизводство. В процессе самоорганизации макроуровня социальной среды[1] есть этап, на котором она еще не превратилась в целостную систему, а существует в виде относительно самостоятельных регионов, состоящих из относительно независимых в экономическом отношении локальных систем. На этом этапе уровень экономического развития ее элементов не имеет значения, так как в среде действует совершенно иной закон. Таким законом является не закон соответствия производственных отношений характеру и уровню развития производительных сил, а закон естественного отбора, реализуемый через конкуренцию. Уровень развития производительных сил важен только для локальной системы, так как из-за него она получает преимущества в конкуренции в среде с другими локальными системами, у которых этот показатель ниже.

 

Выделение специфического, единичного (например, азиатского, рабовладельческого и феодального способов производства) в качестве особенного, т. е. в качестве этапов развития общего, создает ряд проблем, которые до сих пор вызывают споры. Проблемы возникают с формациями, которые не вписываются в общий ряд. Так, неясно, куда отнести азиатский способ производства, который выпадает из «стройного» ряда развития. Ставится под сомнение и античное рабство как самостоятельный способ производства, так как рабы не были тем основным классом, на котором держалось античное производство. Более того, вызывает споры и модель перехода рабовладельческого способа производства в феодальный. И. Л. Андреев в статье «Методологические проблемы генезиса феодальной формации в рукописях Ф. Энгельса» показывает, что у Ф. Энгельса нет представления о том, что феодальная общественно-экономическая формации есть естественный переход от рабовладения к феодализму. Ф. Энгельс показывает сложный и противоречивый процесс становления феодализма и не более того, не увязывая его с развитием производительных сил рабовладельческого Рима [см.: 6, с. 21–37].

 

Это говорит о том, что последователи К. Маркса и Ф. Энгельса дополнили их представление об историческом процессе своим представлением, в котором одна формация переходила в другую.

 

Если отказаться от способа производства и формы собственности как критериев выделения типа общественного устройства и опираться на иной, более общий принцип, то эти противоречия можно снять.

 

Рассмотрим исторический процесс несколько иначе, чем это делается в формационном подходе. Еще раз отметим, что общая логика развития, которая предполагает трехступенчатое развитие, в основных своих сущностных чертах в этих подходах совпадает. Различие состоит только в основании для выделения данных этапов и в иной интерпретации механизма развития. Эти этапы развития исторического процесса соответствуют закону отрицания отрицания и наглядно могут быть выражены гегелевской формулой: Тезис – Антитезис – Синтез.

 

Если опираться на диалектическую методологию, то для описания логики исторического процесса необходимо взять только три общественно-экономические формации из тех, что известны: первобытнообщинную, капиталистическую и коммунистическую. Эти формы отражают в полном объеме особенности каждого этапа развития. С позиции формационного подхода для первобытнообщинной формации характерны общественная собственность на средства производства и равенство членов сообщества. Для капиталистической формации характерны частная собственность, неравенство и классовая структура. Коммунистическая формация должна (по замыслу) базироваться на общественной собственности на средства производства и равенстве, но на качественно ином основании.

 

С точки зрения субстанциального подхода, первый этап характеризуется возникновением социального из биотического (предчеловеческое стадо) в соответствии со своей сущностью – гуманизмом – и соответствующим ему структурой-аттрактором – равенством. Основой социального является рациональное начало, благодаря действию которого появилась культура в виде запрета на инстинктивное поведение. Особенность социального состоит в том, что оно не имеет на этом этапе развития собственного основания, т. е. экономической среды, а использует для своего развертывания природную среду. На этапе первого отрицания возникает форма социального, противоположная ему по своей основе. Это значит, что в основании второго этапа развития лежит не сущность социального, а сущность биотического, и он характеризуется уже неравновесной структурой-аттрактором. Неравновесность выражается в неравенстве людей по отношению друг к другу. Рациональное начало, культура были сильно потеснены иррациональным началом, инстинктами, которые управляют поведением живого существа. Частная собственность, стремление эксплуатировать чужой труд не упали с неба и не появились из-за развития производительных сил. Они встроены в психику живых существ. Поэтому отменить частную собственность нельзя, как это хотели сделать в СССР. Хотя у Маркса и Энгельса очень часто имеет место критика частной собственности и призывы к ее отмене, тем не менее, они говорили о том, что это должно произойти не по воле людей, а в результате развития производительных сил. В статье «Коммунисты и Карл Гейнцен» Ф. Энгельс пишет: «Пока крупная промышленность еще не достигла такого уровня развития, при котором она может окончательно освободиться от оков частной собственности, до тех пор она не допускает никакого иного распределения своих продуктов, кроме ныне существующего…» [7, с. 283].

 

На этапе второго отрицания на смену биотическому и соответствующему ему аттрактору должен прийти третий этап, где снова восторжествуют сущность социального и соответствующий ей аттрактор. Рациональное начало должно преодолеть инстинктивное поведение, но не через запрет и страх наказания, а через понимание его недопустимости, т. е. путем «снятия». Маркс и Энгельс часто писали о том, что развитие человека, развитие мышления является необходимым условием построения коммунизма. Энгельс, в частности, отмечал: «Общественное ведение производства не может осуществляться такими людьми, какими они являются сейчас, – людьми, из которых каждый подчинен одной какой-нибудь отрасли производства, прикован к ней, эксплуатируется ею, развивает только одну сторону своих способностей за счет всех других и знает только одну отрасль или часть какой-нибудь отрасли всего производства. Уже нынешняя промышленность все меньше оказывается в состоянии применять таких людей. Промышленность же, которая ведется сообща и планомерно всем обществом, тем более предполагает людей со всесторонне развитыми способностями, людей, способных ориентироваться во всей системе производства» [8, с. 335].

 

Ни К. Маркс, ни Ф. Энгельс не использовали понятия инстинкт, но писали о неразвитости мышления, сознания людей при описании их «неразумного» поведения. Ф. Энгельс в письме к Блоху пишет: «…история делается таким образом, что конечный результат всегда получается от столкновения множества отдельных воль… Таким образом, имеется бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная группа параллелограммов сил, и из этого перекрещивания выходит одна равнодействующая – историческое событие. Этот результат можно опять-таки рассматривать как продукт одной силы, действующей как целое, бессознательно и безвольно (выделено мной – В. Т.). Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел. Таким образом, история, как она шла до сих пор, протекает подобно природному процессу и подчинена, в сущности, тем же самым законам движения. Но из того обстоятельства, что воли отдельных людей, каждый из которых хочет того, к чему его влечет физическая конституция и внешние, в конечном счете экономические, обстоятельства (или его собственные, личные, или общесоциальные), что эти воли достигают не того, чего они хотят, но сливаются в нечто среднее, в одну общую равнодействующую…» [9, с. 396–397].

 

Если история движется «бессознательно и безвольно», «подобно природному процессу» несмотря на то, что ее делают обладающие сознанием и мышлением люди, что же действительно управляет поведением человека? Здесь можно сослаться на З. Фрейда, который предположил, что в современных условиях поведение человека определяется двумя факторами: на первом месте инстинкты, иррациональное начало, источник энергии, на втором месте сознание, задача которого состоит в том, чтобы обеспечить безопасность «Ид».

 

Однако вернемся к истории. Разница между первым этапом и последним состоит в том, что, если на первом этапе сущность социального находилась в неразвитом состоянии, то на последнем этапе она приобретает развернутую зрелую форму и имеет собственное основание в виде развитой экономической среды. Более того, закономерности исторического процесса, которые были сформулированы в рамках формационного подхода и касались соответствия производственных отношений характеру и уровню развития производительных сил, в этой триаде работают, в отличие от «пятичленки».

 

Возникает естественный вопрос: что делать с оставшимися формациями или способами производства: азиатским, античным (рабовладельческим) и феодальным? Здесь следует обратиться, с одной стороны, к диалектике, а с другой – к основоположникам формационного подхода К. Марксу и Ф. Энгельсу. Диалектика при переходе от одного качественного состояния к другому предполагает скачок, который может происходить и очень быстро, и очень медленно. Учитывая эту особенность скачка, предполагалось, что при переходе от капитализма к коммунизму должен быть переходный этап или переходная форма, когда старое и новое, трансформируясь, постепенно избавятся от груза старого и наберут необходимые для нового этапа развития качества, которые сами по себе в условиях прежней формации возникнуть не могут. Против такого предположения никто не возражал. Но если при переходе от капитализма к коммунизму требуется переходный период, то почему при переходе от коммунизма первобытного к капитализму его не должно было быть? Проблема перехода здесь одна и та же: в предшествующей формации нет основы для качественно иного этапа развития.

 

Если принять эту поправку, то азиатский, античный (рабовладельческий) и феодальный способы производства оказываются в одном ряду, однако рассматривать их надо не последовательно, а параллельно. Это связано с тем, что данные формы организации социума относятся уже к неравновесному этапу развития социальной среды и частично подчиняются его законам. Здесь действует синергетический механизм самоорганизации. Чтобы показать, какое место занимают эти формации в историческом процессе, рассмотрим некоторые особенности развития первобытного общества.

 

Если говорить о первобытной общественно-экономической формации (кстати, как и о любой другой), то следует заметить, что она является научной абстракцией, а не реальным объектом. В действительности в социальной среде находилось множество однотипных общин. По мере развития эти общины преобразовывались в новые формы. Причем развитие шло неравномерно, и в среде возникли разные по уровню развития локальные социальные системы и регионы. Поэтому в среде одновременно существовали сообщества, находившиеся на разных стадиях развития. Этот процесс не изменился до настоящего времени. Сегодня есть и первобытные сообщества, и феодальные, и капиталистические, причем находятся они на разной стадии развития. Среда имеет неравновесный характер. От того, что мы будем знать, что в среде в одно и то же время существуют разные по уровню развития общества, которые мы систематизируем, выделим в группы и назовем формациями, ничего не изменится. Ценность этого понятия в том, что формации как бы отражают этапы исторического процесса. Но механизма этого процесса в формационном подходе нет. Есть лишь заявление о том, что развитие производительных сил приводит к изменению общественных отношений. Более того, для таких сообществ, как Древний Египет, Древний Рим, Древний Китай этот закон проявляется с большим трудом, ибо в результате развития производительных сил, если таковое имело место, эти сообщества почему-то перестали существовать, и на их развалинах не появились более развитые сообщества с соответствующими экономикой и социальным строем. Напротив, они опустились на более низкий уровень развития. Затем они путем самоорганизации снова поднимались на прежний уровень в силу каких-то причин. Пульсируя таким образом, они, наконец, превратились в страну или регион, застывший в своем развитии.

 

Поэтому закон соответствия характера производственных отношений уровню развития производительных сил работает только применительно к историческому процессу в целом и к трем его этапам, но не применительно к отдельным общественно-экономическим формациям или историческому процессу в его пятичленном понимании.

 

Итак, первобытная среда, которую я называю равновесной, стала трансформироваться в неравновесное состояние. Это неравновесное состояние включало в себя и пространственно, и во времени самые разные локальные социальные системы. Такие системы пока еще представляли собой образования, однотипные в качественном отношении, но сильно отличающиеся друг от друга в количественном отношении. Достигнув определенного уровня изменений, эти локальные социальные системы подходили к точке бифуркации, или скачка. В зависимости от региональных особенностей (географическая среда, тип культуры, религия, этнические особенности и т. п.) возникали специфические формы организации социума. Так, из-за климатических особенностей и характера земледелия древнеегипетское, шумерское и другие общества восточного и азиатского регионов взяли от первобытного общества коллективные формы ведения хозяйства. Это определило форму государства, его функции, характер правовых и экономических отношений. Без вмешательства государства резко падала эффективность производства, так как требовались координация и кооперация усилий всего общества для проведения ирригационных работ. Участвуя непосредственно в организации производства, государство участвовало и в сборе, и в распределении собранного урожая. Коллективизм первобытности еще присутствовал во всех сферах жизнедеятельности. Египетская экономика к тому же развивалась на собственной ресурсной базе. В основном это было натуральное хозяйство.

 

Иные условия были в Древней Греции и Древнем Риме. Из-за климатических условий и особенностей земледелия у государства не было необходимости заниматься организацией процесса производства, а, следовательно, сбором и распределением произведенного продукта. Иными были и традиции, и религия. Индивидуализм уже пронизывал все сферы общественной жизни: от организации производства до общественного сознания. Из-за комплекса разнообразных причин эти общества не имели достаточной ресурсной базы для ведения натурального хозяйства. Под давлением демографических и экологических причин они должны были проявлять активность в социальной среде, расширяя границы жизненного пространства. Эти и другие факторы привели к тому, что им выгоднее стало торговать и вести войну, чем заниматься ремеслами и сельским хозяйством. Для ведения войны были нужны человеческие ресурсы. Но эти же ресурсы одновременно были необходимы и как рабочая сила для обеспечения данного сообщества средствами существования, и для содержания армии. Данное противоречие было разрешено за счет привлечения чужой рабочей силы. И сегодня развитые государства привлекают рабочую силу слаборазвитых государств для выполнения непрестижной, малоквалифицированной работы так же, как это делали рабовладельческие государства.

 

Такое решение проблемы чревато серьезными последствиями для страны, привлекающей чужую рабочую силу. Как только прекращается приток новой рабочей силы, а та, что уже привлечена, по какой-то причине исчезает или сокращается, государство лишается источника существования.

 

Таким образом, из-за региональных особенностей в социальной среде стали появляться разные формы организации социума. Это, по сути, был экспериментальный материал исторического процесса, из которого отбирались оптимальные для тех или иных условий формы. Кроме ранее названных форм, известны еще феодальный «социализм» государства инков, прафеодальное государство ацтеков. Все эти формы являются, по своей сути, переходными. Отличие состоит лишь в том, что в силу разных причин одни из них деградировали и, растеряв культуру, «растеклись» на социальной среде, отдав свои элементы соседним локальным системам, а другие стали переходными этапами для новых форм. Так, древнеегипетская культура оказала влияние на древнегреческую. Империя Александра Македонского включала Египет в свой состав. Египет входил и в Римскую империю. Таким образом, его культура оказывала непосредственное влияние на формирование европейской культуры. В свою очередь Римская империя, покоряя соседние народы, несла им свою культуру.

 

Хотя процесс романизации не закончился к моменту падения империи, культура, тем не менее, не погибла полностью. Часть ее (вместе с населением, церковью) перешла в новый этап или в новую форму развития. Культуры, которые взаимодействовали на европейском континенте, вносили свой вклад в развитие центра, но делали это не последовательно, перетекая друг в друга на макроуровне, а через разрушение собственной структуры до элементов микроуровня. Отдавая их социальной среде, они передавали с ними часть своей культуры другой социальной форме, которая возникала на ее месте.

 

За внешними отличительными чертами конкретных обществ древнего мира есть и их существенное сходство, которое позволяет объединить их в единую переходную ступень или фазу. Такое объединение возможно не с точки зрения наличия или отсутствия частной собственности, характера экономических отношений, а с точки зрения проявления закона социальной справедливости, т. е. закона соответствия социальной системы своему аттрактору (равенству).

 

В этом отношении формации, о которых идет речь, по своим структурам-аттракторам являются однотипными, несмотря на различия в способах производства и некоторые другие различия.

 

Рабовладельческое общество, например, отличается от других обществ целым рядом особенностей. Но по главным признакам – по основной функции государства и по отношению сферы управления к своему народу, т. е. по содержанию общественных отношений – они однотипны. Так, фараон, если он соответствовал по своим личностным качествам этой «должности» и следовал традиции и разуму, заботился о том, чтобы народ не голодал и чтобы в обществе соблюдался паритет интересов. Римское государство также заботилось не только о 250 000 люмпен-пролетариев в Риме, которых кормили хлебом и мясом, поили вином и развлекали зрелищами, но и осуществляло политику в интересах всех слоев населения. Были ограничены предельные нормы земельных участков в пользовании одного человека, было запрещено превращать свободных граждан в рабов за долги и многое другое. Включение рабов в состав населения рабовладельческих государств и противопоставление их в качестве класса классу рабовладельцев ничем не оправдано. Этого не делали даже сами основоположники формационного подхода. Раб находился вне социальной системы, он не являлся гражданином, а, следовательно, стоял вне закона.

 

Рабовладельческая формация в этом отношении мало чем отличалась от феодализма. Кодекс чести феодального рыцаря требовал от него щедрости и не стяжательства, заботы о подданных. Феодал заботился о своих арендаторах и помогал им в трудное время из своих запасов. Нельзя идеализировать эти отношения, но надо их реально оценивать. Этот паритет интересов, конечно же, возникал не сам по себе, но, во-первых – как дань традиции и общественному мнению, а во-вторых – как результат противостояния и борьбы за свои интересы и власть имущих, и тех, кто уже стал только объектом управления. Но это было борьбой за справедливость, т. е. за приведение структуры конкретной социальной системы в соответствие со структурой социального аттрактора.

 

Поэтому древнеегипетское общество, Шумер, Древняя Греция и Рим и ряд других цивилизаций (например, инки или ацтеки) имели в своей основе, с одной стороны, уже неравновесную социальную структуру, а с другой – социально-ориентированную экономику, соответствующую идеологию и политику. В этот перечень стран вошли страны и с азиатским способом производства, и с рабовладельческим, и с полуфеодальным.

 

Феодальный способ производства исторически возник раньше, чем рабовладельческий. Он органически вытекал из развития социальной структуры первобытного общества. По своему аттрактору он также являлся более гуманным, чем капитализм, по крайней мере, на начальной стадии развития. Поэтому неудивительно, что Европа после падения Римской империи вернулась к исторически более ранней и более гуманной форме организации социума.

 

Таким образом, все древние общества до капитализма представляли собой формы перехода социальной среды от равновесного состояния к неравновесному. В них неравновесность еще не была представлена в чистом виде и в развитой форме. Эта особенность была отмечена в Манифесте коммунистической партии: «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения… Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой» [10, с. 425].

 

Переход не происходил одномоментно, а был растянут во времени и представлен рядом форм организации социального. Европа попробовала одну форму организации социального – рабовладение, но эта форма себя изжила, хотя первоначально и принесла реальные плоды греческому и римскому обществам. Тогда ей пришлось переструктурировать свои элементы в другую, более простую форму организации и развиваться на собственной экономической основе, не привлекая со стороны ни рабочую силу в виде рабов, ни материальные и финансовые ресурсы.

 

Этот переход от равновесного состояния среды к неравновесному характеризуется компромиссом, когда социальное уже не может противостоять биотическому, а биотическое еще не имеет возможности полностью подчинить социальную среду своему влиянию. Именно такой компромисс и демонстрируют общества древнего мира и эпохи Средневековья.

 

Деление социальной среды на регионы позволяет понять механизм ее развития на этапе неравновесности. Получается как бы веер региональных линий развития, выходящих из одной области – этапа равновесности. К. Маркс объединил однотипные локальные общества в одно понятие – общественно-экономическая формация. Но этим понятием можно объединить только общины периода первобытности на средней стадии развития, когда различие между ними не носили качественного характера, и последнюю ступень развития общества, когда оно представляет собой одно целое в масштабе Земли. Трудности возникают на промежуточном этапе исторического процесса, когда появляются классовые общества и эти трудности состоят в том, что эти общества отличаются по уровню развития. Оказывается, что на социальном пространстве одновременно существуют разнотипные общественные формации. Естественно возникают вопросы. Почему они существуют? Как долго это будет продолжаться? Как они должны между собой взаимодействовать? Какие законы определяют их развитие в качестве единичного, и какие законы определяют их поведение в отношении друг друга? Формационный подход не дает ответов на эти вопросы.

 

Можно сказать, что в результате трансформации равновесного состояния социальной среды возникли разнотипные общественные формации, которые стали развиваться параллельно. Одни делали это быстрее, другие – медленнее. Но в данном случае вполне можно обойтись и без понятия «формация», так как в отношения друг с другом вступают не общественно-экономические формации (понятие «общественно-экономическая формация» есть абстракция), а реальные локальные сообщества или регионы. Здесь данное понятие скорее запутывает картину исторического процесса, чем ее проясняет.

 

Если принять деление социальной среды на регионы, состоящие из конкретных локальных систем с примерно одинаковыми аттракторами и уровнями развития, то тогда становятся более понятны и процессы в среде. Эти регионы, выйдя из одного и того же качественного состояния социальной среды, образовались путем определенной самоизоляции группы локальных социальных систем от других регионов. Причины такой самоизоляции были связаны с особенностями географической среды, религии, образа жизни, традиций, уровня развития экономики и т. п. Такая самоизоляция на основе самодостаточности и определила характер их развития. Отсутствие притока ресурсов, энергии и информации из внешней среды лишило эти регионы источника развития. Исчерпав внутренние источники, система застывает на стоках. Так произошло с Китаем, Индией, государствами Центральной и Средней Азии. Иные процессы протекали в Европе.

 

На этом перекрестке мировой истории не было ничего постоянного. Здесь жизнь кипела, как в котле. Народы перемешивались, внося живительные соки в биологию человека. Это приводило к повышению активности новых поколений. Информация и ресурсы текли полноводными реками, которые наполнялись благодаря торговле, колонизации и захватническим войнам. В результате Европа оказалась центром мировой истории, где все процессы протекали значительно быстрее. Но резкое отличие Европы от остального мира проявилось только с развитием капитализма. До этого момента большинство регионов и по экономическому, и по культурному уровню развития были примерно одинаковы.

 

Европа отличается еще одной важной особенностью. Жизнь ее жителей в значительной степени была подчинена закону, а не произволу властителя. В силу этого дух свободы был присущ европейцам в большей степени, чем другим народам. Также была и еще одна культурная особенность, которая отличает европейцев от других народов – индивидуализм, выделенность индивида из общей массы. Восток, Азия – регионы коллективных форм жизнедеятельности, коллективистского сознания и коллективистских традиций. Традиция в Европе в меньшей степени довлела над сознанием людей и поведением. Европейцы несколько раз пытались построить мировые державы на основе товарного производства и рабского труда. Первым это сделал А. Македонский, вторыми – римские императоры. Третий раз это объединение происходило под эгидой христианской церкви через крестовые походы. Затем европейский капитализм создает колониальную империю, а империализм – экономическую. Были и другие, менее значительные этапы.

 

Таким образом, в социальной среде в период ее неравновесного состояния оказалось несколько векторов развития мировой истории. Причем совершенно четко выделились центр этого развития (Европа) и периферия (другие страны мира). Между регионами и внутри этих регионов идут одинаковые процессы. Европейские страны, обладая более сильным аттрактором, стремятся доминировать в социальной среде и подчинить ее своему влиянию с тенденцией перестроить ее по своему образу и подобию. В регионах также есть свои лидеры, которые делают то же самое. Между регионами идет борьба за первенство, которая проявляется в разных формах: военной, политической, экономической, культурной, религиозной и т. п.

 

Ранее отмечалось, что в соответствии с субстанциальным подходом этапы исторического процесса могут быть представлены тремя общественно-экономическими формациями. Здесь необходимо дать некоторое пояснение в связи с выделением капиталистической общественно-экономи­ческой формации в качестве единственной формы организации жизнедеятельности локальных социальных систем на европейском континенте в период неравновесного состояния социальной среды.

 

Как уже было отмечено, после падения Римской империи история делает шаг назад и возвращается к той форме организации социума, которая, естественно, должна была вырасти из разрушающейся первобытной среды. Рабовладение было отклонением от магистральной линии развития в силу региональных особенностей европейской социальной среды, тем более что оно развивалось на чужой ресурсной базе в отличие от других стран и регионов. Поэтому пришедшие на территорию империи германские племена принесли свою форму организации жизнедеятельности, которая под влиянием римской культуры претерпела некоторые изменения, а затем распространилась на всей территории как более предпочтительная. Городская культура затухает вместе с товарным производством, так как для нее нет экономической основы.

 

Этот период развития Европы считается «темным». Не случайно на смену Средневековью приходит эпоха Возрождения. С точки зрения экономического развития это действительно так, но не надо забывать, что христианская религия, войдя в Средневековье, внесла в него свои идеи, свои нравственные нормы. Церковь ставила перед человеком в качестве главной цели работу над душой, отодвигая материальное на второй план. В этом отношении средние века имеют огромное значение для развития человеческого материала будущей Европы.

 

По мере развития феодального общества на европейском континенте часть сельского населения вытесняется из деревень из-за нехватки земли и ужесточения гнета феодалов. Как правило, это были решительные и энергичные люди с обостренным чувством справедливости. Именно они и бегут с обжитых мест в поисках лучшей доли. Эти беглецы оседают вокруг временных торговых мест, куда периодически приезжают торговать крестьяне с излишками продукции и купцы с товарами ремесленного производства. Они начинают заниматься ремеслом и постепенно формируют постоянные поселения – города. Отношения в городской общине являют собой резкий контраст с феодальными отношениями. По сути это – сообщества равных в социальном отношении людей, социальные братства, особенно на начальной стадии развития. Они еще ближе по своей структуре к социальному аттрактору, чем феодальные владения, так как неравновесность по социальному статусу среди горожан минимальна. В силу этого город, во-первых, начинает быстро развиваться и становится реальной силой, более эффективной, чем феод, а, во-вторых, становится привлекательным для всех, кому дорога свобода и справедливость.

 

Однако когда любая система достигает предела в развитии, ее форма начинает претерпевать изменения. Эти изменения неизбежно приводят к появлению неравновесности и обострению основного противоречия. Система начинает структурироваться в иерархию на основе доминирования сильного над слабым, что загоняет ее в неустойчивое состояние. Постепенно и городская община становится неравновесной, но неравновесной уже не по социальному статусу, который связан с родословной человека, а по месту человека в системе производства и по количеству имеющихся у него денег. Но деньги пока не могут быть использованы для самовозрастания через расширенное производство. Рынок сбыта ограничен и законсервирован цеховыми уставами, уставами городов и другими договорами.

 

Появление капитализма связано с появлением мануфактур. Мануфактуры возникают в деревне. Город консервативен. Цеховые организации не дают возможности новому реализоваться в производстве. Но в социальной среде возникают два важных фактора, готовых породить новую флуктуацию. Первым фактором является избыточное население в деревне, у которого нет в необходимом объеме земли, а, следовательно, нет в достаточном количестве средств существования. Вторым фактором являются капиталы, накопленные посредниками между цехами и рынком – торговцами и цеховыми старшинами. Но реализовать эти капиталы в рамках цеха невозможно из-за ограничений. Тогда-то и появляется мануфактура. Она не требует многолетнего обучения профессии и высокой квалификации, поэтому может использовать дешевый крестьянский труд. По себестоимости продукция мануфактур способна конкурировать с продукцией цехов.

 

Так в социальной среде появляется форма организации социума, которая полностью на всех уровнях является неравновесной. Конкурентная борьба всех со всеми становится законом жизни как на микроуровне, так и на макроуровне. Возникает рыночная экономика и соответствующая социальная структура. Все отрицательные стороны прежней формы существования, все пороки человеческие раскрываются при капитализме с небывалой силой. Это связано с тем, что все сдерживающие механизмы социального сломаны. Инстинктивное поведение, стремление доминировать любой ценой и в любой форме, успех, нажива становятся целью и смыслом жизни. Под новую социальную структуру подстраивается и религия. На этом этапе развития общества разум, гуманизм и равенство отходят на задний план, а биотические законы и биотический аттрактор становятся ведущими. «Каждый за себя, один Бог за всех» – этот девиз есть отражение идеологии капитализма. Если при феодализме неравновесными были только политическая и социальная подсистемы, то при капитализме неравновесной становится и экономическая подсистема. Возникают товарное производство и рынок как форма экономических отношений.

 

Неизбежно и до невиданного размера обостряется классовая борьба, рождаются формы кооперации в защиту интересов эксплуатируемого класса (политические партии, профсоюзы, кассы взаимопомощи) и, в конечном счете, развитие событий приводит к кризису капиталистической социальной системы. Биотический аттрактор исчерпывает свои возможности по саморегуляции и самоорганизации общества – пока только на микроуровне. Выход из этого положения был найден с помощью разума.

 

Алчность представителей доминирующей группы была ограничена государством, которое взяло на себя функцию регулирования экономических отношений в сфере распределения. Структура сделала шаг в направлении социального аттрактора (пособия по безработице, образование, медицинское обслуживание, обеспечение жильем, установление минимума заработной платы, размер рабочего времени и времени отдыха и др.). Это спасло локальные системы от краха. Остался нерешенным вопрос на макроуровне, где по-прежнему продолжает действовать доминирование. Хотя и здесь есть положительные сдвиги. Разум все больше и больше проникает в эту область отношений между странами. Возникли международные организации, координирующие политику отдельных государств, но действие биотического аттрактора еще не изжито. Главное – не опоздать.

 

Почему другие переходные формы, стремясь перерасти в своем развитии в полную неравновесность, не смогли этого сделать? Причина заключается в отсутствии соответствующей материально-технической базы производства. Основа древних цивилизаций – сельское хозяйство. Оно, в силу своих особенностей, предполагает натуральную, а не товарную форму отношений. Поэтому желание представителей доминирующей группы увеличить производительность труда и объем национального продукта через увеличение налогов приводит к обнищанию населения, но сельскохозяйственное производство не может превратиться в рыночное. Земля как основное средство производства не позволяет этого сделать. Поэтому стремление такой социальной структуры к большей неравновесности приводит только к одному: система начинает деградировать, так как теряется стимул деятельности и развития. Негативные эмоции становятся постоянными спутниками основной массы населения. В конечном счете, сельское хозяйство как система исчезает.

 

В заключение следует сказать, что К. Маркс и Ф. Энгельс заложили основу нового подхода к исследованию общества и его истории. Модель общества в виде общественно-экономической формации остается единственной и пока непревзойденной другими моделями формой отражения локальных социальных систем. В ней есть структура, есть законы связи между элементами структуры.

 

Список литературы

1. Энгельс Ф. Письмо к В. Зомбарту (от 11 марта 1895 г.) // Маркс К., Энгельс Ф. / Сочинения. Изд. 2-е. Т. 39 – М.: Издательство политической литературы, 1966. – 747 с.

2. Маркс К. Тезисы о Фейербахе (Немецкая идеология) // Маркс К., Энгельс Ф. / Сочинения. Изд. 2-е. Т. 3. – М.: Издательство политической литературы, 1955. – 650 с.

3. Тузов В. В. От хаоса к порядку: проблемы самоорганизации социальной системы. – СПб.: СПбГЭТУ «ЛЭТИ», 2002. – 152 с.

4. Тузов В. В. Исторический процесс в свете синергетической парадигмы (субстанциальный подход). – СПб.: СПбГЭТУ «ЛЭТИ», 2011. – 228 с.

5. Князева Е. Н., Курдюмов С. П. Антропный принцип в синергетике // Вопросы философии. – 1997. – № 3. – С. 62–79.

6. Андреев Н. Л. Методологические проблемы генезиса феодальной формации в рукописях Ф. Энгельса // Вопросы философии. – 1985. – № 3. – С. 21–37.

7. Энгельс Ф. Коммунисты и Карл Гейнцен // Маркс К., Энгельс Ф. / Сочинения. Изд. 2-е. Т. 4. – М.: Издательство политической литературы, 1955. – 638 с.

8. Энгельс Ф. Принципы коммунизма // Маркс К., Энгельс Ф. / Сочинения. Изд. 2-е. Т. 4. – М.: Издательство политической литературы, 1955. – 638 с.

9. Энгельс Ф. Письмо Йозефу Блоху (Лондон, 21[–22] сентября 1890 г.) // Маркс К., Энгельс Ф. / Сочинения. Изд. 2-е. Т. 37. – М.: Издательство политической литературы, 1965. – 630 с.

10. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. / Сочинения. Изд. 2-е. Т. 4. – М.: Издательство политической литературы, 1955. – 638 с.

 

References

1. Engels F. Letter to W. Sombart (March 11, 1895) [Pismo k V. Zombartu (ot 11 marta 1895 g.)]. Sochineniya. Izd. 2-e. T. 39 (Works. Issue 2. Vol. 39). Moscow, Izdatelstvo politicheskoy literatury, 1966, 747 p.

2. Marx K., Theses on Feuerbach (German Ideology) [Tezisy o Feyerbakhe (Nemetskaya ideologiya)]. Sochineniya. Izd. 2-e. T. 3 (Works. Issue 2. Vol. 3). Moscow, Izdatelstvo politicheskoy literatury, 1955, 650 p.

3. Tuzov V. V. From Chaos to Order: Problems of Self-Organization of the Social System [Ot khaosa k poryadku: problemy samoorganizatsii sotsialnoy sistemy]. St. Petersburg, SPbGETU “LETI”, 2002, 152 p.

4. Tuzov V. V. The Historical Process in the Light of the Synergetic Paradigm (Substantial Approach) [Istoricheskiy protsess v svete sinergeticheskoy paradigmy (substantsialnyy podkhod)]. St. Petersburg, SPbGETU “LETI”, 2011, 228 p.

5. Knyazeva Ye. N., Kurdyumov S. P. The Anthropic Principle in Synergetics [Antropnyy printsip v sinergetike]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 1997, № 3, pp. 62–79.

6. Andreev N. L. Methodological Problems of the Genesis of the Feudal Formation in the Manuscripts of F. Engels [Metodologicheskie problemy genezisa feodalnoy formatsii v rukopisyakh F. Engelsa]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 1985, № 3, pp. 21–37.

7. Engels F. The Communists and Karl Heinzen [Kommunisty i Karl Geyntsen]. Sochineniya. Izd. 2-e. T. 4. (Works. Issue 2. Vol. 4). Moscow, Izdatelstvo politicheskoy literatury, 1955, 638 p.

8. Engels F. Principles of Communism [Printsipy kommunizma]. Sochineniya. Izd. 2-e. T. 4 (Works. Issue 2. Vol. 4). Moscow, Izdatelstvo politicheskoy literatury, 1955, 638 p.

9. Engels F. A Letter to Joseph Bloch (London, September 21 (–22), 1890) [Pismo Yozefu Blokhu (London, 21[–22] sentyabrya 1890 g.)]. Sochineniya. Izd. 2-e. T. 37 (Works. Issue 2. Vol. 37). Moscow, Izdatelstvo politicheskoy literatury, 1965, 630 p.

10. Marx K., Engels F. The Manifesto of the Communist Party [Manifest kommunisticheskoy partii]. Sochineniya. Izd. 2-e. T. 4. (Works. Issue 2. Vol. 4).Moscow, Izdatelstvo politicheskoy literatury, 1955, 638 p.

УДК 101.2; 17

 

Тяпин Игорь Никифорович – федеральное государственное образовательное учреждение высшего образования «Вологодский государственный университет», кафедра философии, профессор, доктор философских наук, Вологда, Россия.

Email: i.n.tyapin@mail.ru

160000, Россия, г. Вологда, ул. Галкинская, д. 3, ауд. 404,

тел.: +7 (921) 601-08-16.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Техногенный тренд в его неопределенности и увеличивающемся влиянии на судьбу человечества в форме катастроф, самоуничтожения и т. п. консервирует и усиливает кризис человека и социальной справедливости. Проблемы маскируются различными модификациями постиндустриалистской концепции. Для обозначения методологии построения и обоснования все новых и новых форм идеологии расчеловечивания наиболее подходит понятие «псевдорациональность». Псевдорациональность реализуется в формах лженауки и пост(лже)философии и представляет собой соединение принципов и приемов софистичности, абсолютного отказа от объективности, псевдологичности, антиномичности постулатов, неадекватной интерпретации культурно-исторических фактов и явлений, дискурса постправды, подмены значения понятий.

Результаты: Известные разработки в области социальной, гуманитарной экспертизы обогащаются и обобщаются в рамках философской экспертизы как актуальной теоретико-практической формы решения судьбоносных проблем современности. Общей особенностью существующих теоретических наработок в области философской экспертизы выступает ее понимание как экспертизы комплексной, долговременной, прогностической, проектной, предполагающей сценарный анализ будущего, основанной на единстве методологии и аксиологии.

Выводы: Философская экспертиза, развертываемая в ходе прямого соотнесения техногенного тренда с глобализацией, а гуманитарной оценки – с практическими действиями за социальную справедливость, предполагает наличие взаимосвязанных и обуславливающих друг друга направлений: формального и неформального, индивидуального и коллективного. Перспективы продуктивной философско-экспертной работы связаны с необходимостью смены негативного вектора функциональной взаимосвязи техногенных и социальных процессов на позитивный; возвращения человеку, обществу и национальному государству роли субъектности в решении вопросов своего дальнейшего бытия. Итоговая цель философской экспертизы – обеспечить общественным руководством и пониманием процессы в области техногенной реальности.

 

Ключевые слова: глобализация; социальная справедливость; техногенный тренд; NBICS-конвергенция; трансгуманизм; псевдорациональность; манипулятивность; постфилософия; постмодернизм; цивилизационное развитие; гуманитарная экспертиза; философская экспертиза.

 

Pseudo-Rationality or Expertise? Prospects for the Evolution of Philosophy in the XXI Century in the Context of Socio-Humanitarian Problems of Technogenic Character

 

Tyapin Igor Nikiforovich – Vologda State University, Department of Philosophy, Professor, Doctor of Philosophy, Vologda, Russia.

Email: i.n.tyapin@mail.ru

3 Galkinskaya st., office 404, Vologda, 160000, Russia,

tel.: +7 (921) 601-08-16.

Abstract

Background: The technogenic trend in its uncertainty and increasing influence on the fate of humankind in the form of catastrophes, self-destruction, etc., preserves and intensifies the crisis of humans and social justice. Various modifications of the post-industrial concept mask these problems. The concept of “pseudo-rationality” is most appropriate for characterizing a methodology for the construction and justification of some new forms of dehumanization ideology. Pseudo-rationality emerges in the forms of pseudoscience and post(false)philosophy and is a combination of principles and methods of sophistry, absolute rejection of objectivity, pseudology, antinomicity of postulates, inadequate interpretation of cultural and historical facts and phenomena, post-truth discourse, substitution of concept meanings.

Results: Philosophical expertise being an actual theoretical and practical form for solving momentous problems of modernity enriches and generalizes some well-known developments in the field of social and humanitarian expertise. A common feature of the existing theoretical developments in the field of philosophical expertise is its being comprehensive, long-term and prognostic. This expertise proposes a scenario analysis of the future, based on the unity of methodology and axiology.

Conclusion: Philosophical expertise, evolved in the course of direct correlation between the technogenic trend and globalization, and humanitarian evaluation and practical actions for social justice, presupposes the existence of interconnected and mutually dependent directions: formal and informal, individual and collective. Prospects for productive philosophical and expert work are connected with the need to change a negative vector of the functional relationship of technogenic and social processes for a positive one; returning the role of subjectivity to humans, society and national state in solving their future existence issues.

 

Keywords: globalization; social justice; technogenic trend; NBICS-convergence; trans-humanism; pseudo-rationality; post-philosophy; postmodernism; humanitarian expertise; philosophical expertise.

 

Основным направлением разработки социальной теории последних десятилетий стало рассмотрение с позиций технологического детерминизма и технократизма современной социальной системы как «сетевого общества» с «цифровой экономикой». Цифрово-сетевая концепция явно восходит к более ранним теориям постиндустриального общества (общества «третьей волны», «общества четвертой формации», «общества знания» и др.), которые уже полвека выступают в качестве мейнстрима развития. Хотя, в сущности, они направлены на легитимизацию сверхгосударственного, глобально-капиталистического социального уклада, что, в свою очередь, практически нивелирует позитивные права человека.

 

Отсутствие в рамках указанного уклада социальной справедливости и перспектив для большинства, растущее укрепление социальной сегрегации выступает составной частью еще более серьезной глобальной проблемы – возникновения реальной угрозы существованию человека как вида из-за потребностей технократически ориентированной цивилизации. Можно уверенно говорить о «техногенном тренде», определяемом как ускоряющийся процесс распространения и развития всего связанного с техническим, технологическим в его соответствующей неопределенности и увеличивающемся влиянии на социальную жизнь, на судьбу человечества в форме катастроф, самоуничтожения, пост-вне-человеческого преодоления.

 

Значительный манипулятивный потенциал техногенного тренда заключается как в самих технологиях, так и в оперировании их тематикой в качестве идеологем. В рамках первого аспекта можно с уверенностью констатировать, что техногенный тренд стимулирует начавшийся процесс трансформации человека в управляемое и всецело контролируемое технологическое существо. В рамках второго аспекта корректно вести речь о том, что граничащий с бессмыслием восторг по поводу т. н. NBICS-конвергенции, криптовалют и т. п. дает возможность, во-первых, отвлечь внимание человечества от глобальных проблем и противоречий, «забыть» о растущем технико-экономическом разрыве, экономической, политической и культурной экспансии суперразвитых стран, их эксплуатации природных и человеческих ресурсов Земли; во-вторых, окончательно вытеснить из системы фундаментальных ценностей национально-культурную идентификацию, патриотизм, заботу о другом, метафизический поиск смысла жизни.

 

Анализируя становление идеологии расчеловечивания, многие исследователи напрямую увязывают его концептуализацию с идейной продукцией постмодернизма (особенно наследием М. Фуко, Ж. Делёза, Ж. Деррида). Такой подход представляется справедливым, ибо идеология смерти человека и деконструкции метафизики является брендом именно этого течения. В превратной форме в постмодернистском учении отражаются реальные процессы становления постчеловеческой цивилизации, замены жизненного мира людей информационно-виртуальной реальностью. Целевым завершением постмодернизма становится превращение идеи бессмертия в апологию смерти, но не сегодняшних индивидов, а родового человека.

 

Для обозначения методологии построения и обоснования все новых и новых форм суицидной идеологии наиболее подходит понятие «псевдорациональность», хотя к настоящему времени оно еще не получило достаточной концептуальной проработки, особенно применительно к социальному познанию и проектированию.

 

Напрямую данную проблему еще в 1970-х гг. поставил К. Касториадис, утверждавший, что «в силлогизмах современного мира посылки заимствуют свое содержание у воображаемого. И преобладание силлогизма как такового, навязчивая идея «рациональности», отделенной от всего остального, формируют воображаемое второго порядка. Псевдорациональность современного мира – одна из исторических форм воображаемого. Она произвольна в своих конечных целях, поскольку последние не основываются на разумных основаниях» [9, с. 52].

 

В. С. Швырёв в 1990-х гг. характеризовал «псевдорациональность» как отчуждение идеальных конструкций от «полноты реального существования», с одной стороны, и чрезмерное приближение этих же конструкций к действительности (ведущее к конформистскому переживанию последней) – с другой [см.: 4, с. 10–11]. При этом, по его мнению, «псевдорациональность» предполагает некоторую деструкцию, разрушение рациональности в ее конструктивных возможностях [см.: 8, с. 115].

 

В. Н. Порус в ответ определяет «псевдорациональность» в качестве познавательного процесса, погруженного в контекст социальной практики, как подгонку действительности под ее рациональные реконструкции, либо подгонку реконструкций под прагматическое восприятие действительности. Наиболее примечательным представляется его тезис о том, что и тоталитаризм, и конформизм, и политический иррационализм – все это социально оформленные случаи паразитирования на «расщепленной рациональности» [8, с. 113].

 

«Псевдорациональность» не сводится к совокупности пропагандистских средств манипуляции массовым сознанием (искажение, утаивание и особые способы подачи информации), а также применяемых в постмодернизме лингвистических приемов, вытекающих из культурного контекста: софизмов, интеллектуальных уловок, злоупотребления терминологией [см.: 2].

 

В области социально-гуманитарного познания наглядными примерами лженаучности, нарушения законов логики и принципов взаимодействия эмпирического и теоретического, «подгонки» фактов под ограниченный набор догм являются монетаризм (исходящий из ложного тезиса о господстве в современной экономической сфере рыночного саморегулирования), правый либертаризм в теории права (утверждающий, что абсолютно формальное толкование свободы, равенства и справедливости является абстракцией реальных порядков, существовавших в истории, и интерпретирующий социальные обязательства государства как «деспотизм»), гендерология (игнорирование психофизиологических различий полов, преимущественное использование аномальных фактов и явлений в ущерб типичному, фантазии про «шовинизм» языка и народной культуры и др.).

 

Перечисленные лженаучно-теоретические построения подкрепляются идеологическими доктринами «философского» плана.

 

Так, вытекающий из либертаризма и монетаризма анархо-капитализм (М. Ротбард, Д. Фридман) утверждает, что при отмене «паразитического института» государства охрана порядка будет осуществляться частными организациями, заинтересованными в эффективности своей работы, а люди будут свободно распоряжаться своим телом, квалификацией. При этом очевидно, что рыночная система без контроля со стороны государственной власти приведет к появлению системы угнетения, не прикрывающейся разговорами о «правах человека». Транс- и постгуманизм (Э. Дрекслер, Х. Кордейро, Р. Курцвейл, Л. Альтюссер) навязывают расчеловечивание, утрату человеком своей видовой и духовной самоидентификации, называя это реализацией свободы выбора. Однако технология трансформации человечества исключает право личности на свободу, ибо требует способствовать технопрогрессу во что бы то ни стало. Либеральная биоэтика (В. Р. Поттер, Э. Кимбрелл, Э. Сулейман и др.) пропагандирует «рациональность», «правомерность», «неизбежность» уничтожения жизни на эмбриональном уровне, эвтаназии, смены пола, клонирования, суррогатного материнства, хирургической трансплантации без согласия донора. Отталкиваясь от тезиса о прирожденных (природных) правах и потребностях человека, целью выставляется выход из режима природной естественности. Радикальный квир-феминизм (Дж. Батлер) под знаменем борьбы за равноправие агрессивно попирает права большинства, называя это «позитивной дискриминацией».

 

Для обозначения этих и им подобных продуктов псевдорациональности существует относительно недавно вошедшее в оборот политкорректное понятие «постфилософия» (хотя точнее было бы говорить о лжефилософии), которое при этом не получило пока законченного концептуального определения. А. Г. Дугин, не просто констатировавший кризис философии в связи с постмодернистским трендом, а обратившийся напрямую к сути феномена, не смог дать четкого определения постфилософии, лишь описав ее идейные истоки, некоторые проявления и характеристики, например, сознательный отказ от целостного рассмотрения в пользу сосредоточения внимания на части, фрагменте, а также стиль – «ироничный, парадоксальный, несколько идиотский» [7].

 

В. А. Кутырёв, не пользуясь понятием «постфилософия», в ходе осмысления постмодернизма определяет суть деконструктивистского философствования в трактовке любых явлений и процессов как установку, принципом функционирования которой является не истина, а достижение поставленной цели [13, с. 23]. Так, Ж. Делёз заявлял о том, что «…история философии – это некий вид извращенного совокупления или, что то же самое, непорочного зачатия». «И тогда я вообразил себя подходящим к автору сзади и дарящим ему ребенка, – продолжает Делез, – но так, чтобы это был именно его ребенок, который притом оказался бы еще чудовищем. Очень важно, чтобы ребенок был его, поскольку необходимо, чтобы автор в самом деле говорил то, что я его заставляю говорить» [6, с. 171–172]. Идентичен «метод черенков и прививок» Ж. Деррида, который, игнорируя общую направленность текста, находил подавленный в нем маргинальный смысл и, опираясь на него, отрицал центральную идею исследуемого автора, как бы заставляя говорить прямо противоположное тому, что тот имел ввиду. В обоих случаях используются предположение вместо доказательства, и компрометация вместо опровержения.

Разница между настоящим философом и пост(лже)философом-софистом-манипулятором состоит в следующем. Если философ, по крайней мере, стремится к вычленению из общего еще не определенных в языке явлений, называет их, описывает и, таким образом, осмысливает, превращает в понятия, то манипулятор целенаправленно занимается интерпретацией явления в нужном для себя ключе, преувеличивая, преуменьшая или вовсе игнорируя те или иные признаки, придавая явлению ярко выраженную эмоциональную окраску.

 

Представляется уместным вспомнить и известный тезис Г. Дебора о том, что Спектакль не реализует философию, но философизирует реальность, превращая деградирующую жизнь каждого человека в спекулятивную вселенную. В данном контексте речь может идти о том, что пост(лже)философия способствует вытеснению и замене в индивидуальном и общественном сознании существенного, всеобщего, объективного несущественным, частным и чисто субъективным. В рамках манипулятивной методологии один тезис нередко исключает другой, но эта проблема «снимается» сознательным отказом от целостности, системности в пользу установки на частности и пропагандой позитивности, гениальности шизофрении.

 

По мысли А. Г. Дугина, постфилософия выступает индикатором перехода мыслительных способностей современного человека – виртуализованного и десакрализованного – в новое пространство «звероавтомата».

 

К данному суждению стоит отнестись внимательно. Как отмечает В. А. Кутырёв, в эпоху постмодернизма в центре внимания находится тело, однако не ради его сохранения, укрепления и культивирования, а для демонтажа, разложения и трансформации. «Отождествление человеческого тела с любыми другими телами следует считать экстенсивным этапом его информационной реконструкции. Этапом его превращения в “сому”, в “плоть” как некий материал для дальнейшего использования при функционировании других систем» [11, с. 281]. Концептуальным продолжением является идея «тела без органов», «протоплазматическая субстанция», «среда интенсивностей», «кинестетическая амеба».

 

В рамках псевдорациональности транс- и пост-гуманистический образ человека будущего как механизированной части сети или системы с поддерживающими жизнь и функционирование организма бионическими имплантами «монтируется» с понятием бесконечной свободы и неограниченности его возможностей. Хотя очевидно, что это открывает новый уровень контроля за разумом, действиями и в целом жизнедеятельностью индивида, для которого отсутствие той или иной технической части будет, в прямом смысле, смерти подобно (что делает ничтожными все оптимистические заявления о бесконечной свободе, якобы открывающейся для личности в результате ее «технологического улучшения»). Но трансгуманизм – всего лишь целевое завершение постмодернизма, когда идея бессмертия превращается в апологию смерти, но не сегодняшних индивидов, а родового человека. «Жонглируя» понятием «свобода», М. Фуко, Ж. Делёз, Ж. Деррида – «виртуозы» псевдорациональности – пришли к вышеупомянутой идее «тела без органов» – бесформенного, бесструктурного образования, некоего «расчищенного места» для нанесения знаков или вживления чипов.

 

Гипотетическое решение проблемы техногенного кризиса человека и общества в их «традиционном» виде мыслимо только в рамках подлинно философского подхода, философской экспертизы, распространение которой может ликвидировать «ножницы»: разрыв между непониманием значительной частью современного общества роли и значения философии и ее объективно спасительным потенциалом. Как отмечает А. В. Горина, философская (философско-антропологическая, в терминологии данного автора) экспертиза – «это экспертиза всей культуры и цивилизации, и субъект философской антропологии становится тогда экспертом, когда чувствует, видит, что человечество идет к гибели. При этом эксперт, как правило, дает критическую оценку происходящему в мире, предлагая человечеству в качестве экспертного заключения либо путь выживания в условиях зла…, либо путь преодоления зла» [4, с. 116]. По словам Б. Г. Юдина, новые этические и юридические проблемы, порожденные современными научно-техническими достижениями, носят междисциплинарный характер и «именно с позиций философии можно увидеть их в предельно широкой перспективе, удерживая при этом в фокусе и даже заново обнаруживая их различные междисциплинарные аспекты» [22, с. 81]. Субъект философско-антропологической экспертизы качественно отличается от экспертов научных экспертиз (несмотря на то, что сама философская экспертиза связана с общенаучной, представляет собой ее продолжение). Он, помимо требований, предъявляемых к субъекту научной экспертизы (профессиональная компетентность, ответственность и др.), должен обладать мышлением планетарного масштаба.

 

Философская экспертиза во многом созвучна гуманитарной экспертизе и объективно является продолжением последней, обобщением ее теории и практики.

 

Исторически гуманитарная экспертиза зародилась в лоне биомедицинской (биотехнологической) этики. Связь гуманитарной экспертизы с биомедицинской этикой носит объективный характер. Биомедицинская этика, во-первых, является одной из самых длительных этических традиций, имеющих дело с проблемой профессиональных, техногенных воздействий на человека (клятва Гиппократа), во-вторых, вполне возможно, работает сейчас на «поле самых радикальных преобразований в человеке» [20, с. 24]. В отечественной традиции становление концепции гуманитарной экспертизы относят к деятельности И. Т. Фролова, И. И. Ашмарина, Б. Г. Юдина. Ныне проблемы взаимосвязи биоэтики и гуманитарной экспертизы разрабатываются в Институте философии РАН [см.: 3, с. 87, 92]. Качество и скорость современных техногенных изменений потребовали обращения к широкому кругу экспертов, специалистов, ко всему научному сообществу и обществу в целом [см.: 1, с. 120, 123–125]; в идейной области – к предельным философским вопросам бытия и познания. Этот объективный запрос, с одной стороны, обязательно подключает к анализу широкий спектр существующих этических разработок современного научно-технического развития [см.: 15, с. 74–81]; с другой стороны, он активизирует в последнем тенденцию к определенному объединению, согласованию усилий и концепций. Все это логично привело к необходимости формирования новой экспертной структуры, а именно – гуманитарной экспертизы. «Гуманитарное» означает исследование современных техногенных рисков или общих рисков, неотъемлемой частью которых являются техногенные, с точки зрении человека; «экспертиза» предполагает опору на предельно широкий, в принципе, всеобъемлющий круг человеческих знаний и интересов. Указанные два сущностных момента присутствуют в любом современном определении гуманитарной экспертизы, к примеру: «гуманитарная экспертиза – форма диалога гражданского общества с государством о допустимости или масштабности применения технологий, которые могут содержать угрозу жизни и здоровью человека и человечества, а также о применимости различных новаций» [14, с. 115].

 

Осознание единства порожденных техногенным трендом собственно гуманитарных (кризис человеческой телесности и духовности) и социальных проблем (связанных с угрозами социальной справедливости), очевидно, стало одной из причин эволюции тематики гуманитарной экспертизы в направлении ее понимания как экспертизы философской. При этом мнения отечественных исследователей могут разниться в вопросах связи философской (философско-антропологической, гуманитарной) экспертизы, технически обусловленных социальных и гуманитарных «проектов» с классическим способом философствования, а также статусом (характера), целями и ценностными установками философии.

 

Так, П. Д. Тищенко видит назначение и методологию гуманитарной экспертизы как длящегося мониторинга проблем, принятых решений и отслеживания отдаленных последствий в «прояснении всей глубины и парадоксальности встающих проблем за счет мультидисциплинарного обсуждения» [21, с. 205]. Предложенная им в качестве методологической основы «междисциплинарность», участие представителей разных общественных наук для получения «объемной» картины причинных связей и возможных негативных последствий, казалось бы, предполагает единую ценностно-мировоззренческую платформу. Однако одновременно данный автор антиномично артикулирует множественность ценностно-мировоззренческих оснований в современную эпоху, и, соответственно, множественность моральных оценок конкретного проекта или явления (в частности, по проблеме идентичности человека, в связи с достижениями в области биотехнологий и искусственного интеллекта).

 

В. Н. Сыров рассматривает перспективы философской экспертизы как совокупности «неформальных» интеллектуальных операций внутри философского сообщества – одновременно заказчика и исполнителя [см.: 19, с. 137] – исходя из необратимости, по его мнению, процессов кризиса классических форм философствования. В основе философской экспертизы должно лежать рефлексивное отношение, а ее объектом могут быть любые продукты и формы культуры, эксплицированные в виде дискурсов. В рамках критического анализа последних философские компетенции (методологические установки) могут быть преобразованы в нормативные установки или предписания, связанные с поиском возможных долгосрочных последствий, к которым может привести реализация выдвигаемых идей (к примеру, как могут влиять решения, принятые в сфере экономики, на социальную, политическую, культурную сферы). Что же касается установления их причин, то здесь специфика философского подхода заключается в том, чтобы убедительно продемонстрировать, что таковые лежат не в «злокозненности отдельных акторов» или «технических погрешностях», а в характере избранных принципов или, так сказать, «власти дискурсов». Иначе говоря, «философ должен показать обреченность на неудачу любых проектов, идей, убеждений при любой их технической изощренности и добросовестности исполнения в силу жесткости тех рамок, которые заданы принятыми предпосылками. Так, к примеру, когда известный мыслитель писал, что по основаниям строго логического характера предсказать течение событий невозможно, а потому невозможны определенные типы социальных теорий, то он реализовывал описанный нами тип критики» [19, с. 134].

 

А. В. Горина, также расширительно понимая философскую экспертизу как контекст и метацель современных философских исследований, отталкивается при этом не от постмодернистских установок, а от «классического» понимания функций философии. И называет в качестве методологических основ понимания ее смысла и назначения диалектический анализ, принципы целостности, дополнительности и системности, единство общенаучных и философских методов [см.: 5]. Данным автором выделены следующие специфические черты такой экспертизы:

– не ситуативный характер;

– отсутствие официально утвержденного статуса процедуры и заключения;

– отсутствие заказчика экспертизы, роль которого играют «вызовы» самой истории, «ответами» на которые в свою очередь выступают философские теории, модели, утопии – экспертные заключения;

– значительная темпоральная протяженность – от нескольких лет до нескольких столетий и свыше;

– широкая интенциональность, т. е. распространение на все человечество, а не отдельные сообщества и группы;

– особая топология, пространственно-временные условия (некоторые семинары, конференции и т. п.);

– представленность результатов в виде научных и художественных текстов;

– широкая доступность и открытость для участия.

 

А. В. Горина предлагает и классификацию философской экспертизы, называя три ее разновидности.

1) Рациональная экспертиза (субъект – «эксперт-знаток»), понимаемая как исследования, которые опираются на научные методы, выводы которых логически обоснованы и эмпирически подкреплены.

2) Иррациональная экспертиза (субъект – «эксперт-критик») – критический взгляд на человека и культуру в целом с позиции антисциентизма, превалирования художественного видения мира, сопровождающегося активным использованием образов, метафор, нарративов и т. д. (по мнению автора статьи, такая экспертиза легко трансформируется в псевдорациональную).

3) Трансценденталистская экспертиза (субъект – «эксперт-спаситель»), где эксперт способен предложить миру стратегию спасения человечества в качестве ответа на вызов антропной катастрофы.

 

Принципиально иной подход сформулирован В. В. Кортуновым и В. О. Шкелетой, утверждающими возможность социально-гуманитарной оценки политических процессов в рамках социально-гуманитарной экспертизы, основанием которой, в свою очередь, являются принципы гуманитарной оценки, базирующиеся на объективно-онтологическом понимании нравственности в контексте феномена архетипов, т. е. транскультурных и надиндивидуальных матриц, образцов мышления, смыслов, ценностей, культурных образов, своеобразных регулятивов деятельности сознания. Указанная гуманитарная оценка может выступать своеобразной и необходимой альтернативой правовой экспертизы, поскольку опора на законодательство в оценке социально-политических процессов, инициируемых властью, не всегда строится с учетом гуманитарных ценностей, на которых фундирована человеческая культура (цивилизация) [см.: 10, с. 10]. Предложенная концепция социально-гуманитарной экспертизы, по мнению ее авторов, может послужить альтернативой западной либеральной парадигме оценки социокультурных и политических явлений, поскольку она учитывает, с одной стороны, так называемые «общечеловеческие ценности», на которых базируется существование цивилизации, с другой – специфику определенной социокультурной общности, выражающуюся в духовных, культурных и психологических феноменах жизни нации, народа, страны.

 

Несмотря на плюрализм представлений о направленности, ценностно-методологических основаниях и характере (статусе) философской экспертизы, практически все авторы исходят из понимания философской экспертизы как экспертизы комплексной, долговременной, прогностической, проектной, предполагающей сценарный анализ будущего, отличающейся от узкоспециальной экспертизы, но одновременно «диалектически» с ней связанной. Общим является понимание философской экспертизы как экспертизы, посвященной наиболее актуальным угрозам и рискам, стоящим перед человеком, обществом и цивилизацией, основанной на единстве методологии и аксиологии, выступающей, в том числе, в качестве социокультурной технологии. При этом подразумевается, что распространение философской экспертизы будет способствовать новому расцвету философии, значительному повышению ее статуса в системе современного Знания. Кстати, здесь важно в максимально полной мере учесть современные информационно-коммуникационные реалии: философская экспертиза – как любой стремящийся к достойной реализации феномен – должна быть примером в области использования современных информационно-коммуникационных технологий – в частности, для распространения положительного знания о себе.

 

Учитывая обозначенные аспекты понимания, автор статьи все же не принимает положений о чрезвычайно расширительном толковании философской экспертизы (что на практике будет размывать ее признаки), а также необходимости ее строго неформального статуса (что в условиях господства в современном мире массовой культуры и манипулятивных технологий социального управления, отсутствия специальных усилий и выстраивания необходимой инфраструктуры, не будет иметь никаких реальных последствий). Решение проблемы, скорее всего, состоит в единстве свободного философского творчества мыслителей – представителей различных взглядов и направлений, занятых осмыслением угроз и рисков и имеющих серьезные теоретические достижения (выраженные в виде диссертаций, монографий, публикаций в высокорейтинговых изданиях), и включения их в работу официальных экспертных институтов (или даже создания из них особых философских, экспертных органов). В этом состоит способ избавить общество от господствующих по отношению к той или иной теме упрощенных интерпретаций и штампов, показать неоднозначность проблемы, дать управленческим институтам систему координат для самоопределения относительно принимаемых решений. Последствия решений и иных результатов работы философских экспертных институтов в этом случае становятся как нормативными (в рамках международных и национальных законодательств, этических кодексов профессиональных сообществ и т. п.), так и неформальными (в пределах того влияния, которое имеет экспертный институт на общественное мнение).

 

В определении круга проблем, образующих области и направления деятельности философских экспертных институтов, необходимо исходить из взаимосвязи национального и общечеловеческого, когда идея мировой цивилизации выступает как выражение тенденций локальных цивилизаций к универсализации, а идея локальной цивилизации раскрывает структуру мировой и расширяет возможности ее эволюции. В этом случае глобальные проблемы трансформируются в угрозы национальной безопасности, воспроизводству и качеству жизни населения, политическому и духовному суверенитету, а проблема социального идеала становится поиском и воплощением идеала национально-культурного.

 

Философская экспертная практика должна максимально внимательно отнестись к проблеме своих аксиологических оснований и идеалов, ибо, в конечном счете, именно выдвижение адекватных современности (прежде всего, современным вызовам) ценностей обеспечит философской экспертизе принципиальную успешность. «Размытость» социального идеала и не(до)понимание значимости цивилизационной уникальности вследствие ценностного «раскола» научного и философского сообщества, «эмбриональности» национально-государственной идеи и стратегии цивилизационного развития приводит к тому, что в некоторых вышеупомянутых работах отсутствуют конкретные параметры философской экспертизы, критерии экспертной оценки (это несколько снижает их теоретическую и практическую ценность). Вместе с тем, именно в рамках социального идеала, к которому сознательно или подсознательно тяготеет большинство российского общества, возможно выделить набор таких критериев. По мнению автора статьи, к ним уместно отнести основной перечень этических добродетелей, баланс прав и обязанностей (каждое новое право порождает обязанность и самоограничение), обеспечение реального равенства возможностей, гуманистический идеал, т. е. способствование всестороннему – нравственному, интеллектуальному, физическому – развитию каждого гражданина, социальной солидарности (недопущение атомизации).

 

Таким образом, эволюция философии, обусловленная ходом глобальной социальной трансформации, вплотную подошла к «точке бифуркации» – моменту выбора между методологическими стратегиями псевдорациональности и экспертности.

 

Псевдорациональность как методологическая система генерации и поддержки гиперреальности, явившаяся результатом сконструированного синтеза ряда черт различных форм и видов вненаучной рациональности, реализующаяся как в сциентистском, так и антисциентистском вариантах и в формах лженауки и пост(лже)философии, представляет собой соединение принципов и приемов софистичности, абсолютного отказа от объективности, псевдологичности, антиномичности постулатов, неадекватной интерпретации культурно-исторических фактов и явлений, дискурса постправды, подмены значения понятий (смысловой эквилибристики). В рамках новейших модификаций постиндустриалистской теоретической социологии систематическое использование методологических принципов псевдорациональности и вытекающих отсюда манипулятивных методик позволяет размывать, нивелировать и менять ценностные установки и принципы, внедрять убеждения о позитивности и неизбежности тоталитарной социальной атомизации, киборгизации человека и перехода (квази)сословного неравенства в технобиологическое, порнофикации сознания и культуры (превращения телесного и душевного эксгибиционизма в идеальный, а в ближайшей перспективе – обязательный образец и стиль поведения), перманентной социальной неустойчивости, деградации системообразующих социальных институтов, кризиса национально-государственного суверенитета.

 

Философская экспертиза, развертываемая в ходе прямого соотнесения техногенного тренда с глобализацией, а гуманитарной оценки – с практическими действиями за социальную справедливость, предполагает наличие взаимосвязанных и обуславливающих друг друга направлений: формального и неформального, индивидуального и коллективного. В принципе, ее может проводить один человек, обладающий соответствующими знаниями и способностью к критически взвешенному обобщению результатов. Однако в норме – это совместная деятельность многих людей в рамках определенной структуры (организации) или спонтанно возникающая и самоорганизующаяся деятельность этически ответственных мыслителей.

 

Исходная ценность философской экспертизы состоит в том, что она обращается к разуму (в том числе коллективному), чувству собственного достоинства людей, которые не должны быть рабами техники, живущими в потребительском преклонении перед ней, а равно и вечном страхе того, что техника как-то несанкционированно воздействует на них. Реализация философской экспертизы как обязательного этапа и условия легализации управленческих решений, касающихся основных сфер социально-гуманитарного бытия, выступает важнейшим инструментом преодоления в сознании власти грубого технологического детерминизма, основанного на тезисе об абсолютно имманентной логике технического прогресса, целиком и полностью определяющего социальное развитие без воли человека, а также готовности капитулировать перед глобальным расчеловечиванием. Основополагающая, руководящая ценность философской экспертизы связана с ее направленностью на лишение техногенного тренда статуса главного субъекта социально-гуманитарной эволюции. Итоговая цель философской экспертизы – обеспечить общественным руководством и пониманием процессы в области техногенной реальности. Соответственно, все характерные составляющие феномена техногенного тренда выступают предметом философско-экспертного внимания и критики. Отсюда, к примеру, органично вытекает и общая критика высокого темпа научно-технических изменений, и обоснованное согласие с идеей своеобразной «презумпции виновности» серьезных качественных новаций.

 

В рамках философской экспертизы обязательно должны разрабатываться положительные идеи и практики, составляющие основу движения и саму реальность нового общественного бытия. Примерами необходимого здесь качества называют экологические идеи, концепцию благоговения перед жизнью А. Швейцера, идеи древневосточной философии [см.: 18, с. 676–697]. Вообще, к ним могут принадлежать все представления о первостепенной важности духовного, культурного развития.

 

Реализация философской экспертизы превращает философское сообщество из объекта манипуляции, инструмента обслуживания идеологий и сомнительных парадигмальных установок в полноценного субъекта социального управления на локальном и глобальном уровнях. При этом философ становится эталоном гражданственности в качестве носителя нравственного долга и ответственности перед собственным национально-государственным сообществом и человечеством, готовности отстаивать и защищать их права и интересы. Философская экспертиза, формируя основания рационального выбора, возвращает в социально-гуманитарное познание и управление системный подход, позволяет адекватно интерпретировать информационные и социальные процессы, предотвратить нивелирование нравственных установок и принципов, преодолеть перманентную социальную неустойчивость, обеспечить многополярность будущей мировой цивилизации.

 

Список литературы

1. Бехманн Г., Горохов В. Г. Социально-философские и методологические проблемы обращения с технологическими рисками в современном обществе // Вопросы философии. – 2012. – № 7. – С. 120–132.

2. Брикмон Ж., Сокал А. Интеллектуальные уловки. Критика современной философии постмодерна. – М.: Дом интеллектуальной книги, 2002. – 248 с.

3. Воронин А. А. Гуманитарная экспертиза: опыт исследования и проблемы // Биоэтика и гуманитарная экспертиза. Вып. 7. – М.: ИФРАН, 2013. – С. 87–112.

4. Горина А. В. Научная и философско-антропологическая экспертизы: тождество и различия // Омский научный вестник. – 2011. – № 5 (101). – С. 115–118.

5. Горина А. В. Философско-антропологическая экспертиза как социокультурная технология: автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата философских наук. – Омск, 2012. – 19 с.

6. Делёз Ж. Ницше. – СПб.: Axioma, 2001. – 184 с.

7. Дугин А. Г. Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли. – М.: МГУ, 2009. – 744 с.

8. Исторические типы рациональности / отв. ред. В. А. Лекторский. – Т. 1. – М.: ИФРАН, 1995. – 350 с.

9. Касториадис К. Воображаемое установление общества в современном мире. – М.: Гнозис; Логос, 2003. – 480 с.

10. Кортунов В. В., Шкелета В. О. К вопросу о философско-культурологическом обосновании гуманитарной экспертизы социально-политических процессов // Сервис PLUS. – 2014. – Т. 8. – № 4. – С. 9–14.

11. Кутырёв В. А. Бытие или ничто. – СПб.: Алетейя, 2009. – 496 с.

12. Кутырёв В. А. Естественное и искусственное: борьба миров. – Н. Новгород: Нижний Новгород, 1994. – 200 с.

13. Кутырёв В. А. Философия постмодернизма. – Н. Новгород: Издательство Волго-Вятской академии государственной службы, 2006. – 95 с.

14. Луков В. А. От экспертизы социальной к гуманитарной экспертизе // Знание. Понимание. Умение. – 2012. – № 2. – С. 114–118.

15. Митчем К. Что такое философия техники? – М.: Аспект Пресс, 1995. – 149 с.

16. Рапп Ф. Философия техники: обзор // Философия техники в ФРГ. – М.: Прогресс, 1989. – С. 24–53.

17. Саймон Г. Науки об искусственном. – М.: Едиториал УРСС, 2004. – 144 с.

18. Стёпин В. С. Теоретическое знание. – М.: Прогресс-Традиция, 2003. – 744 с.

19. Сыров В. Н. Философская экспертиза: от метафоры к понятию // Философское образование: Вестник Ассоциации философских факультетов и отделений. Вып. 1 (4). – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2013. – С. 125–137.

20. Тищенко П. Д. Конструирование человека как ре-де-кон-струирование // Конструирование человека: сборник трудов III Всероссийской научной конференции с международным участием. – Томск: ТГПУ, 2009. – С. 24–28.

21. Тищенко П. Д. Философские основания гуманитарной экспертизы // Знание. Понимание. Умение. – 2008. – № 3. – С. 198–205.

22. Философия как экспертиза // Философский журнал. – 2017. – Т. 10. – № 2. – С. 79–96.

 

References

1. Bechmann G., Gorokhov V. G. Social-Philosophical and Methodological Problems of Managing the Risks in Modern Society [Sotsialno-filosofskie i metodologicheskie problemy obrascheniya s tekhnologicheskimi riskami v sovremennom obschestve]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 2012, № 7, pp. 120–132.

2. Bricmont J., Sokal A. D. Fashionable Nonsense: Postmodern Intellectuals’ Abuse of Science [Intellektualnye ulovki. Kritika sovremennoy filosofii postmoderna]. Moscow, Dom intellektualnoy knigi, 2002, 248 p.

3. Voronin A. A. Humanitarian Expertise: Research Experience and Problems [Gumanitarnaya ekspertiza: opyt issledovaniya i problemy]. Bioetika i gumanitarnaya ekspertiza. Vyp. 7 (Bioethics and Humanitarian Expertise. Vol. 7), Moscow, IFRAN, 2013, pp. 87–112.

4. Gorina A. V. Scientific and Philosophical-Anthropological Expertise: Identity and Differences [Nauchnaya i filosofsko-antropologicheskaya ekspertizy: tozhdestvo i razlichiya]. Omskiy nauchnyy vestnik (Omsk Scientific Bulletin), 2011, № 5 (101), pp. 115–118.

5. Gorina A. V. Philosophical-Anthropological Expertise as a Sociocultural Technology: Abstract of the Thesis for the PhD Degree (Philosophy) [Filosofsko-antropologicheskaya ekspertiza kak sotsiokulturnaya tekhnologiya: avtoreferat dissertatsii na soiskanie uchenoy stepeni kandidata filosofskikh nauk]. Omsk, 2012, 19 p.

6. Deleuze G. Nietzsche [Nitsshe]. St. Petersburg, Axioma, 2001, 184 p.

7. Dugin A. G. Post-Philosophy. Three Paradigms in the History of Thought [Postfilosofiya. Tri paradigmy v istorii mysli]. Moscow, MGU, 2009, 744 p.

8. Lektorskiy V. A. (Ed.) Historical Types of Rationality. Vol. 1. [Istoricheskie tipy racionalnosti. Tom 1]. Moscow, IFRAN, 1995, 350 p.

9. Castoriadis С. Imaginary Establishment of Society in the Modern World [Voobrazhaemoe ustanovlenie obschestva v sovremennom mire]. Moscow, Gnosis; Logos, 2003, 480 p.

10. Kortunov V. V., Skeleta V. O. To the Question of Philosophical-Cultural Justification of Humanitarian Examination of Social-Political Processes [K voprosu o filosofsko-kulturologicheskom obosnovanii gumanitarnoy ekspertizy sotsialno-politicheskikh protsessov]. Servis PLUS (Service PLUS), 2014, Vol. 8, № 4, pp. 9–14.

11. Kutyrev V. A. Being or Nothing [Bytiye ili nichto]. St. Petersburg, Aleteya, 2009, 496 p.

12. Kutyrev V. A. Natural and Artificial: The Struggle of the Worlds [Estestvennoe i iskusstvennoe: borba mirov]. Nizhny Novgorod, Nizhny Novgorod, 1994, 200 p.

13. Кutyrev V. A. Philosophy of Postmodernism [Filosofiya postmodernizma]. Nizhny Novgorod, Izdatelstvo Volgo-Vyatskoy akademii gosudarstvennoy sluzhby, 2006, 95 p.

14. Lukov V. A. From Social Expertise to Humanitarian Expertise [Ot ekspertizy sotsialnoy k gumanitarnoy ekspertize]. Znanie. Ponimanie. Umenie (Knowledge. Understanding. Skill), 2012, № 2, pp.114–118.

15. Mitcham C. What is the Philosophy of Technology? [Chto takoe filosofiya tekhniki?]. Moscow, Aspect Press, 1995, 149 p.

16. Rapp F. Philosophy of Technology: Review [Filosofiya tekhniki: obzor]. Filosofiya tekhniki v FRG (The Philosophy of Technology in Germany). Moscow, Progress, 1989, pp. 24–53.

17. Simon A. The Science of the Artificial [Nauki ob iskusstvennom]. Moscow, Editorial URSS, 2004, 144 p.

18. Stepin V. S. Theoretical Knowledge [Teoreticheskoe znanie]. Moscow, Progress-Traditsiya, 2003, 744 p.

19. Syrov V. N. Philosophical Expertise: From Metaphor to Concept [Filosofskaya ekspertiza: ot metafory k ponyatiyu]. Filosofskoe obrazovanie: Vestnik Assotsiatsii filosofskikh fakultetov i otdeleniy. Vyp. 1 (4) (Philosophical Education: Bulletin of the Association of Philosophical Faculties and Departments. Vol. 1 (4)), Saint Petersburg, Sankt-Peterburgskoe filosofskoe obschestvo, 2013, pp. 125–137.

20. Tischenko P. D. Human Construction as Re-de-con-struction [Konstruirovaniye cheloveka kak re-de-kon-struirovaniye]. Konstruirovanie cheloveka: sbornik trudov III Vserossiyskoy nauchnoy konferentsii s mezhdunarodnym uchastiem (Human Construction: Proceedings of the III All-Russian Scientific Conference with International Participation), Tomsk, TGPU, 2009, pp. 24–28.

21. Tischenko P. D. Philosophical Foundations of Humanitarian Expertise [Filosofskiye osnovaniya gumanitarnoy ekspertizy]. Znanie. Ponimanie. Umenie (Knowledge. Understanding. Skill), 2008, № 3, pp. 198–205.

22. Philosophy as an Expertise [Filosofiya kak ekspertiza]. Filosofskiy zhurnal (Philosophical Journal), 2017, № 2, pp. 79–96.

 
Ссылка на статью:
Тяпин И. Н. Псевдорациональность или экспертность? Перспективы эволюции философии в XXI веке в контексте социально-гуманитарных проблем техногенного характера // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 1. – С. 30–45. URL: http://fikio.ru/?p=3453.

 
© И. Н. Тяпин, 2019

УДК 101.1:376

 

Боровинская Дарья Николаевна – бюджетное учреждение высшего образования Ханты-Мансийского автономного округа – Югры «Сургутский государственный педагогический университет», кафедра социально-гуманитарного образования, доцент, кандидат философских наук, доцент, Сургут, Россия.

Email: sweetharddk@mail.ru

628400, Россия, Тюменская область, Ханты-Мансийский автономный округ – Югра, ул. 50 лет ВЛКСМ, д. 10/2,

тел.: +7 (922) 650-47-16.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Сторонники теории постиндустриального общества отмечают, что залогом современного общественного прогресса служит быстрое технологическое развитие, основанное на превращении науки в непосредственную производительную силу, а мерой такого прогресса выступает становление всесторонне развитой личности и развертывание её уникальных способностей, связанных с креативностью.

Результаты: Сегодняшние трансформации, в отличие от предыдущих периодов развития общества, заключаются в акцентированном сдвиге к экономической и социальной системе, основанной на креативности, широком потоке информации и активной деятельности человека. Исходя из тех изменений, которые произошли в последние десятилетия, к числу актуальных характеристик образа студента следует отнести креативность и информативность как специфические характеристики, позволяющие соответствовать духу времени, отвечать на вызовы современности. Выделенные качества в практическом их преломлении являются источником новых технологий, нового преуспевания и многих экономических и социальных благ, поэтому и ценность их ощутимо возрастает.

Область применения результатов: Предложенный обзор актуальных западных точек зрения на развитие современного общества в условиях ожесточённой конкуренции позволяет выделить основные траектории развития современной модели образования.

Выводы: Главным действующим лицом в информационном обществе становится профессионал с разнообразным набором компетенций, образование и опыт которого позволяют ему отвечать требованиям, предъявляемым современностью. Конкурентное преимущество такого специалиста – это умение своевременно выходить из зоны комфорта, мыслить нестандартно, вне шаблона, и, конечно, умение решать жизненно важные задачи.

 

Ключевые слова: креативность; человеческий капитал; экономический рост; конкурентоспособность; компетенции; образ студента.

 

Creativity as a Component of the Development of the Western Education Model

 

Borovinskaya Daria Nikolaevna – Surgut State Pedagogical University, department of social and humanitarian education, associate professor, PhD, Surgut, Russia.

Email: sweetharddk@mail.ru.

10/2, 50 let VLKSM st., Khanty-Mansiysk Autonomous Okrug – Yugra, Tyumen Region, 628400, Russia,

tel.: +7 (922) 650-47-16.

Abstract

Background: Proponents of the theory of post-industrial society point out that rapid technological development based on the transformation of science into a direct productive force is the key to modern social progress, and the formation of a comprehensively developed personality and evolution of their unique abilities related to creativity serves as a measure of such progress.

Results: Contemporary transformations, unlike in the previous periods of society development, consist in an accentuated shift towards the economic and social system based on creativity, a wide flow of information and constant human activity. Based on the changes that have occurred in recent decades, creativity and informativeness should be referred to as actual characteristics of the student’s image. They are specific characteristics that allow them to conform to the spirit of the time and meet the challenges of modernity. The qualities mentioned above in their practical use are the source of new technologies, new prosperity, and many economic and social benefits, therefore their value increases significantly.

Implications: The proposed review of current western perspectives on the development of modern society in the face of fierce competition makes it possible to identify some trajectories of the development of the modern education model.

Conclusion: The professional with a diverse set of competences, whose education and experience enable them to meet the requirements of modernity, becomes the main actor in information society. The competitive advantage of such a specialist is the ability to leave the comfort zone in good time, to think outside the box and develop creative solutions.

 

Keywords: creativity; human capital; economic growth; competitiveness; competence; image of the student.

 

Проблема креативности находится в центре внимания многих учёных на протяжении длительного времени. Возможности развития уникальных способностей, связанных с креативностью, являются предметом растущего интереса философов, психологов, социологов и экономистов.

 

Креативность как специфическая характеристика человека позволяет соответствовать духу времени, адекватно отвечать на вызовы современности. В условиях массового потребления приоритет отводится сфере услуг, где главным действующим лицом становится профессионал, образование и опыт которого позволяют ему отвечать требованиям, предъявляемым современным обществом. Конкурентное преимущество такого специалиста – это умение своевременно выходить из зоны комфорта, мыслить нестандартно, вне шаблона, и, конечно, умение решать сложные задачи.

 

В эпоху жёсткой конкурентной борьбы успеха достигает тот, кто развивает свой творческий потенциал независимо от сфер деятельности. Обладая такими способностями, как скорость анализа и актуализации информации, быстрая переключаемость внимания, умственная работоспособность, развитое чувство проницательности (интуиции), рискованность (готовность пойти на риск), высокий уровень толерантности, пытливость ума, высокая степень устойчивости к изменениям, интерес к новизне реализуемых проектов креативные люди находятся в более выгодном положении по сравнению с работниками тех сфер, где не требуется высокая степень креативного мышления.

 

С другой стороны, креативность даёт человеку возможность почувствовать некоторую «свободу» посредством самоопределения и самоидентификации. Креативность проникает в нашу жизнь повсеместно, и примеров тут множество. Это и музыкальные произведения, и хореографические постановки, и научные теории, и концепции, и скульптуры, и картины, и различные модели коммуникаторов, планшетных компьютеров и многое другое. Креативность является «масштабной и непрерывной практикой» [4], с течением времени появляются всё новые формы, применяемые в технологической, экологической, экономической, социально-политической, духовной сферах. Популярным стало проведение исследований и разработок в различных областях деятельности человека.

 

Стремление к индивидуальному своеобразию и самоутверждению позволяет креативным людям самим формировать собственный образ жизни: выбирать интересную и (или) любимую работу, определять условия труда, разнообразно и с удовольствием проводить досуг. И, в конце концов, задавать актуальные нормы сегодняшнего дня, которые существенно отличаются от тех, которые превалировали ранее. Креативность может способствовать и проявлению самого глубинного сущностного качества человека, которое, по мнению В. Н. Сагатовского, заключается в способности при любых условиях принимать собственное решение, делать определяющий выбор и творчески дополнять бытие. Стремление к достижению внутреннего удовлетворения становится движущей силой креативных людей.

 

В своё время К. Маркс признавал активный деятельностный характер «человеческого начала» истории, его творческую роль в историческом процессе. Он утверждал, что вне деятельности человека нет ни общества, ни истории, ни самого человека. В «Немецкой идеологии» читаем: «Первая предпосылка всякой человеческой истории – это, конечно, существование живых человеческих индивидов. Поэтому первый акт, который подлежит констатированию, – телесная организация этих индивидов и обусловленное ею отношение их к остальной природе… Производя необходимые им средства к жизни, люди косвенным образом производят и самоё свою материальную жизнь» [3, с. 19]. Именно в деятельности проявляются и опредмечиваются сущностные силы индивидуума.

 

Человек, согласно теории К. Маркса, представал существом «созидающим», «творящим». Человек – это не просто исходный неотъемлемый элемент общества, без которого оно не может существовать, но и, вместе с тем, полномочный и единственный творец последнего на базе деятельного использования соответствующих объективно-исторических предпосылок. Выделяя так называемую эпоху «ekonomische Gesellschaftsformation», К. Маркс полагал, что главной её чертой является именно экономический характер жизнедеятельности общества, то есть такой способ взаимодействия между членами социума, который определяется не религиозными, нравственными или политическими, а, в первую очередь, хозяйственными, экономическими факторами. В своей работе «Тезисы о Фейербахе» К. Маркс определяет сущность человека, которая, по его словам, не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. «В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений» [5, с. 58].

 

По мнению Маркса, западная модель общественного развития должна была определить будущее человечества, так как она, в отличие от других цивилизаций, построена на принципах рациональности.

 

Сегодня экономические концепции становятся призмой, через которую изучаются, в частности, культура и культурные индустрии, креативные индустрии [см.: 2, с. 48.]. Креативность всё чаще соотносится с экономическим сознанием человека, его хозяйственной деятельностью. «Формирование современного представления о креативности – это процесс, обусловленный сущностным характером структурных трансформаций в обществе, проистекающих из меняющейся природы экономики и социальной сферы. Стремление к получению прибыли, удовлетворению потребностей и интересов провоцирует рациональное, осмысленное поведение людей в пользу экономически выгодного положения. Это, в свою очередь, обуславливает развитие и доминирование экономической составляющей феномена понятия “креативность”» [1, с. 68].

 

Ярким примером взаимосвязи креативности и экономического развития могут служить работы известного американского социолога Р. Флориды [см.: 6]. В своём исследовании он использует структурные уравнения и аналитические модели, позволяющие более полно раскрыть данный вопрос, а также выделить и охарактеризовать основные факторы, влияющие на концентрацию креативного класса и человеческого капитала на региональном уровне. Это так называемые «3 ‘Т’ экономического развития» – такие факторы, как технология, талант и толерантность. По мнению многих экономистов, ввиду того, что талант определяет экономический рост, важно понять, что обуславливает его географию.

 

В зарубежной литературе представлены три точки зрения на эту проблему. Первый подход, предложенный Э. Глейзером [см.: 8] и его коллегами, заключается в том, что человеческий капитал формируется в регионах за счёт исходных, уже имеющихся преимуществ. Сторонники данного подхода полагают, что именно университеты, исполняя основную функцию в сферах производства человеческого капитала и его распределения, играют ключевую роль в наборе исходных преимуществ.

 

Безусловно, университеты являются ядром креативности, так как, с точки зрения Р. Флориды, выступают центрами передовых технологий, обладают неоспоримым свойством притягивать талантливых людей, а также способствуют созданию прогрессивного, открытого и благоприятного человеческого климата, способствующего привлечению членов креативного класса. Однако только лишь одной высшей образовательной школе не по силам создать набор таких преимуществ. «Окружающее сообщество должно обладать способностью усваивать и использовать инновации, генерируемые университетом, а также способствовать обеспечению удобств и качества места, желательных для представителей креативного класса» [4, с. 319–320]. Не следует забывать и о высокой мобильности квалифицированных и образованных людей – как в отдельно взятой стране, так и за её пределами.

 

В рамках второго подхода утверждается, что именно разнообразие услуг способствует привлечению и удержанию талантливых людей. Тогда как представители третьего подхода полагают, что на уровень и географическое распределение человеческого капитала влияют в первую очередь лояльность и открытость. По мнению американского экономиста М. Ноланда, терпимое отношение к сексуальным меньшинствам, например, способствует положительному развитию экономической активности.

 

В качестве основных способов мотивации и управления креативностью зарубежные специалисты, апеллируя параметрами креативной экономики, выделяют такие, как ужесточение сроков, намеренное создание стрессовых ситуаций, вызывающих нестабильность, внимательное отношение к сотрудникам и их потребностям, постановка перед исполнителями сложных проблем, формирование открытых студий, офисов, работающих на проектной основе (университетские лаборатории, художественные студии).

 

«Креативность стала движущей силой экономического роста. Возможность конкурировать и преуспевать в условиях глобальной экономики выходит за рамки торговли товарами и услугами, потоков капиталов и инвестиций. Вместо этого она всё больше превращается в возможность стран привлекать, удерживать креативных людей, а также способствовать их развитию» [7, p. 5]. Соединённые Штаты Америки являются мировым лидером по привлечению лучших специалистов в различных областях. Ряд стран – такие, как Швеция, Финляндия, Нидерланды, Дания, Бельгия, Ирландия – имея особые конкурентные преимущества, вкладывают средства в развитие креативного потенциала специалистов, привлекаемых из других стран. Креативность – это актив, который постоянно должен культивироваться и обновляться. В свою очередь, изменения в формах и содержании высшего образования всё чаще ориентированы на развитие этого актива.

 

Погоня за новыми знаниями – неотъемлемая черта современного хозяйства. Поскольку информационные ресурсы обладают весьма специфическим свойством воспроизводимости и могут эффективно использоваться далеко не всеми субъектами производства, пропорции обмена благ в «постэкономическом» обществе в большой мере определяются таким параметром, как редкость – редкость продукта, редкость способностей к обработке информации, редкость знаний, редкость оптимального сочетания традиционных и новых факторов производства.

 

Массированное внедрение информационных технологий увеличивает спрос на специальности, требующие определённой квалификации, образования, основанного на умении креативно мыслить. Экономика всё больше становится зависимой от знаний.

 

Вместе с тем, глубокие изменения, произошедшие и происходящие в развитии средств коммуникации, глобализации информационных потоков, накладывают неоднозначный отпечаток на формирование такого качества человека, как информативность.

 

Постоянное усвоение и генерирование информации является важнейшей составляющей современной жизни. Формирующееся сегодня общество – это, скорее, не общество профессионалов (здесь совершенно прав Ф. Вебстер, отмечая, что увеличивающееся число профессионалов, каким бы впечатляющим оно ни было, не может служить достаточно веским основанием для вывода о наступлении новой эпохи), а общество инноваторов.

 

Сегодняшние трансформации, в отличие от предыдущих периодов развития общества, заключаются в акцентированном сдвиге к экономической и социальной системе, основанной на креативности, широком потоке информации и активной деятельности человека.

 

Исходя из тех изменений, которые произошли в последние десятилетия, к числу актуальных характеристик образа студента, отвечающих вызовам современности, следует отнести креативность и информативность.

 

Выделенные качества в практическом их преломлении являются источником новых технологий, нового преуспевания и многих экономических и социальных благ, поэтому и ценность их ощутимо возрастает.

 

В процессе поступательного развития общества нередки и противоречия, устранение которых способствует качественному изменению и совершенствованию окружающего нас мира. Присущие студенту положительные характеристики могут и должны стать залогом успешного их разрешения. Сегодня то, что прежде считалось непоколебимым, зачастую становится уже неприемлемым. Условия нашей текущей жизни таковы, что мы в большинстве своём должны стремиться ко всё большему проявлению креативных качеств, чтобы перерабатывать, интерпретировать и впитывать ежемоментно поступающую информацию. При этом неизбежно возникают трудности, обусловленные активной и напряжённой работой сознания. Внутренние потребности носителя креативности и внешние обстоятельства уже изначально нередко бывают антагонистичны, но именно их наличие накладывает клише на общественное развитие. А смена этих отпечатков свидетельствует о высокой жизнеспособности общества.

 

Список литературы

1. Боровинская Д. Н., Захарова Л. Н. Концептуальное представление о креативности: материалистический взгляд // Социально-гуманитарные знания. – 2017. – № 10. – С. 62–69.

2. Боровинская Д. Н. Экономические и культурные основания креативности // Вестник Томского государственного университета. – 2014. – № 388. – С. 47–53. DOI: 10.17223/15617793/388/8.

3. Маркс К. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2. Т. 3. – М.: Государственное издательство политической литературы, 1955. – С. 7–544.

4. Флорида Р. Креативный класс: люди, которые меняют будущее. – М.: Классика-XXI, 2005. – 421 c.

5. Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. – М.: Политиздат, 1977. – 71 с.

6. Florida R., Mellander C. The Creative Class or Human Capital? Explaining Regional Development in Sweden. – Toronto.: The Martin Prosperity Institute at The JosephL.RotmanSchool of Management, University of Toronto, 2006. – 39 p.

7. Florida R., Tinagli I.Europe in the Creative Age. – Pittsburgh.: CarnegieMellonSoftwareIndustryCenter Funding Provided by the Alfred P. Sloan Foundation, Co-Published in Europe with Demos, 2004. – 48 p.

8. Glaeser E. L., Kolko J., Saiz A.ConsumerCity // Journal of Economic Geography. – 2001. – № 1. – pp. 27–50.

 

References

1. Borovinskaya D. N., Zakharova L. N. Conceptual Understanding of Creativity: The Materialistic View [Kontseptualnoe predstavlenie o kreativnosti: materialisticheskiy vzglyad]. Sotsialno-gumanitarnye znaniya (Socio-Humanitarian Knowledge), 2017, № 10, pp. 62–69.

2. Borovinskaya D. N. Economic and Cultural Bases of Creativity [Ekonomicheskie i kulturnye osnovaniya kreativnosti]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta (Tomsk State University Journal), 2014, № 388, pp. 47–53. DOI: 10.17223/15617793/388/8.

3. Marx K. The German Ideology [Nemetskaya ideologiya]. Sochineniya. Izd. 2. T. 3 (Collected Works. Ed. 2. Vol. 3). Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo politicheskoy literatury, 1955, pp. 7–544.

4. Florida R. The Rise of the Creative Class and How It’s Transforming Work, Leisure, Community and Everyday Life [Kreativnyy klass: lyudi, kotorye menyayut buduschee]. Moscow, Klassika-XXI, 2005, 430 p.

5. Engels F. Ludwig Feuerbach and the End of Classical German Philosophy [Lyudvig Feyerbakh i konets klassicheskoy nemetskoy filosofii]. Moscow, Politizdat, 1977, 71 p.

6. Florida R., Mellander C. The Creative Class or Human Capital? Explaining Regional Development in Sweden. Toronto, The Martin Prosperity Institute at The Joseph L. Rotman School of Management, University of Toronto, 2006, 39 p.

7. Florida R., Tinagli I.Europe in the Creative Age. Pittsburgh, Carnegie Mellon Software Industry Center Funding Provided by the Alfred P. Sloan Foundation, Co-Published in Europe with Demos, 2004, 48 p.

8. Glaeser E. L., Kolko J., Saiz A. Consumer City. Journal of Economic Geography, 2001, № 1, pp. 27–50.

 
Ссылка на статью:
Боровинская Д. Н. Креативность как составляющая развития западной модели образования // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2019. – № 1. – С. 46–53. URL: http://fikio.ru/?p=3449.

 
© Д. Н. Боровинская, 2019

УДК 101.1:316

 

Шетулова Елена Дмитриевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Нижегородский государственный технический университет им. Р. Е. Алексеева», кафедра методологии, истории и философии науки, профессор, доктор философских наук, доцент, Нижний Новгород, Россия.

E-mail: shetulowa@yandex.ru

603950, г. Нижний Новгород, ул. Минина, д. 24,

тел.: 8-831-436-94-75.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Диалектический подход к анализу активного развития информационно-компьютерных технологий позволяет констатировать наличие позитивных и негативных моментов в этом процессе. Отрицательная сторона выражает себя в появлении ряда проблем, носящих как технологический, так и социальный характер.

Задача исследования: Определение путей и условий снятия проблем, порождённых развитием информационного общества.

Результаты: Исследование путей и условий разрешения социальных и антропологических проблем, присущих информационному обществу, позволяет констатировать недостаточность как сугубо технократических, так и антитехницистских подходов. Поиск путей решения находится, во-первых, в сфере создания и внедрения социальных технологий, минимизирующих негативные последствия развития информационно-компьютерных технологий, и, во-вторых, в области трансформации общества в направлении большей социальной ориентированности его деятельности.

Область применения результатов: Дальнейшее развитие методологии решения проблем информационного общества расширяет возможности исследований в социальной философии, социологии, политологии.

Выводы: Изучение вопроса социальных условий снятия проблем информационного общества приводит к общему выводу, что основным условием выступает трансформация общества в направлении к углублению социальной направленности его деятельности. Новые информационные технологии требуют соответствующего социального контекста. Этот социальный контекст во внутринациональном плане включает общую направленность на развитие человека, понимание и принятие обществом и государством необходимости социальной, а не только узко экономической эффективности, общего планирования экономического и социального развития страны. В международном плане в качестве основного условия выступает глобальное международное сотрудничество, регулирующее информационную среду и развитие информационно-компьютерных технологий.

 

Ключевые слова: информационная революция; информационное общество; социальные проблемы; социальная формация; социальная система; технология; методология.

 

Information Society Problems: Solution Methodology

 

Shetulova Elena Dmitrievna – Nizhny Novgorod State Technical University named after R. E. Alekseev, Department of Methodology, History and Philosophy of Science, Professor, Doctor of Philosophy, Nizhny Novgorod, Russia.

E-mail: shetulowa@yandex.ru

24 Minina st., Nizhny Novgorod, 603950, Russia,

tel.: 8-831-436-94-75.

Abstract

Background: The dialectical approach to the analysis of the active development of information and computer technologies allows us to state the presence of positive and negative aspects in this process. Its negative side is several problems of both technological and social nature.

Research aim: Determination of ways and conditions for the removal of emerging problems generated by the development of information society.

Results: The study of these ways and conditions for removing social and anthropological problems inherent in information society makes it possible to state the inadequacy of both purely technocratic and anti-technical approaches. The search for the solution is, first, in the field of creating and introducing social technologies that minimize the negative consequences of the development of information and computer technologies, and, second, in the field of society transformation towards a greater social orientation of its activities.

Research applications: Further development of the methodology for solving problems of information society raises the possibilities of research in social philosophy, sociology, and political science.

Conclusion: Studying the social conditions of removing the issues of information society leads to the general conclusion that the main one is the transformation of society towards increasing the social orientation of its activity. New information technologies require an appropriate social context. This social context at intra-national level includes a general focus on human development, understanding and acceptance by society and state the necessity of not only economic but also social efficiency, general planning of the economic and social development of the country. At the international level, the main condition is global international cooperation regulating the information environment and the development of information and computer technologies.

 

Keywords: information revolution; information society; social problems; social formation; social system; technology; methodology.

 

Современная отечественная литература уделяет достаточное внимание проблематике информационно-компьютерной революции и информационного общества (работы А. Л. Гринина, Л. Е. Гринина, В. А. Иноземцева, С. В. Орлова, А. И. Ракитова, В. Е. Удовика) [см.: 2; 5; 8; 9]. Её дефиниции, представленные разными авторами, разумеется, различны. Однако, как представляется, вполне правомерно вслед за В. А. Иноземцевым и В. Е. Удовиком определить информационно-компьютерную революцию как каскад сменяющих друг друга и накладывающихся друг на друга нелинейных процессов радикальных трансформаций в современной компьютерной технике и информационно-компьютерных технологиях, опирающихся на постоянно меняющиеся технико-технологические средства хранения, приобретения, продуцирования, трансформации и трансляции информации [см.: 5, с. 69–70].

 

Происходящая информационно-компьютерная революция, по мнению А. Л. Гринина и Л. Е. Гринина, имеет ряд основных направлений, таких как развитие медицинских технологий, био- и нанотехнологий, робототехники, информационных, когнитивных технологий. Все эти направления, в конечном счёте, формируют сложную систему саморегулирующегося производства [см.: 2, с. 27]. Основной результат информационно-компьютерной революции – построение информационного общества.

 

Информационное общество, как и любой другой тип общества, естественно, обладает как рядом положительных характеристик, так и собственным набором проблем. Авторы, акцентирующие внимание на положительных сторонах информационного общества, к примеру, В. А. Иноземцев и В. Е. Удовик, отмечают, что, по их мнению, информационное общество в настоящий момент переходит в новую фазу, обозначаемую ими как ИТКО (интеллектуально-телекоммуникационное общество). Этот переход первоначально охватит традиционно развитые страны и распространится затем на остальной мир стремительнее, чем все предшествующие типы обществ. Следствие его становления заключено в формировании полнейшей социальной защищенности всех жителей планеты, а также окончательном утверждении подлинной демократии на всей территории Земли [см.: 5, c. 73].

 

Авторы, диалектически рассматривающие информационно-компьютерную революцию и становление информационного общества, не отрицая положительной стороны происходящих перемен, подчёркивают, что этот тип общества характеризуется и рядом собственных проблем.

 

Например, в работе А. Л. Гринина и Л. Е. Гринина содержится достаточно интересный анализ складывающихся проблем информационного общества, рассмотренных ими преимущественно путём обращения к развитию современных медицинских технологий. Так, ими отмечается наличие правовых, этических, педагогических, идеологических проблем, имеющих выражение в большой гибкости морали, изощрённости права, разрушении традиции. Всё это рождает потенциальный риск нарушения социальных и биологических основ существования человека, серьёзного отражения этого процесса на базовых явлениях в сфере понимания семьи, пола, отношения к жизни [см.: 2, с. 46–47].

 

Со своей стороны, сформулируем собственное понимание основных проблем информационного общества. По нашему мнению, их можно разделить на две большие группы – социальные и антропологические.

 

Прежде всего, обратимся к социальным проблемам, к которым отнесём, в частности, проблему занятости и возникновение цифрового неравенства (цифрового раскола).

 

Разумеется, использование информационно-компьютерных технологий имеет множество положительных следствий, выражающихся в повышении производительности труда, снижении издержек производства, изменении структуры промышленности, повышении качества, гибкости, надёжности продуктов и процессов, расширении глобальной экономики. В частности, как показано в статье М. Г. Дубининой, основанной на материалах новейших западных исследований, производительность труда компаний, использующих компьютерные сети, на 3,7–7,2 % выше, чем компаний, не делающих этого [см.: 3].

 

В связи со столь большой эффективностью применения информационно-компьютерных технологий процесс компьютеризации в западных странах не снизит в ближайшее время своих темпов. По западным данным, приведённым в той же статье М. Г. Дубининой, в США к 2050 году ожидается компьютеризация 80 % автомобильной промышленности, 70 % резиновой, пластмассовой, обувной и текстильной, 60 % в области безопасности, наблюдения, обороны, 45 % в здравоохранении, 30 % в сфере туризма. Европейские страны также демонстрируют впечатляющие темпы компьютеризации. Так, в ближайшие десятилетия ожидается замещение новыми технологиями около 50–60 % профессий [см.: 3]. Это, несомненно, принесёт с собой повышение производительности труда и снижение издержек.

 

Однако рассмотрение социальных последствий процессов компьютеризации выявляет углубление ряда проблем социального, социально-экономического плана. Согласно тем же западным исследованиям, этот бурный технический прогресс может снизить заработную плату и сократить рабочие места для миллионов людей по всему миру. Действительно, распространение информационно-компьютерных технологий сокращает спрос на специалистов не только низкой, но и средней квалификации, таких как бухгалтеры, секретари, делопроизводители. Сама сфера информационно-компьютерных технологий претерпевает сокращение потребности в специалистах по самим этим технологиям. Это касается и программистов, и системных администраторов [см.: 3]. На первый взгляд, технологическая безработица может и должна преодолеваться за счёт перераспределения рабочей силы, благодаря дальнейшему развитию современных технологий, но это происходит далеко не всегда и не отличается безболезненностью. Подходящий вид занятости оказывается не так легко найти.

 

Другая серьёзная проблема, рождённая становлением и развитием информационного общества, – это проблема цифрового неравенства.

 

По мнению О. В. Волченко, проблема цифрового неравенства в теоретическом плане пока изучена достаточно слабо. Но ее основное содержание можно кратко охарактеризовать как неравномерность возможностей доступа к сфере информационных технологий для различных групп населения. Следует отметить, что повсеместность интернета есть иллюзия. Это касается и нашей страны, в которой пользование всемирной сетью зависит от дохода, пола, возраста. К примеру, стоимость мегабита в секунду в Москве составляет 16 рублей, а в Дальневосточном федеральном округе уже 197 рублей [см.: 1].

 

В чём опасность цифрового неравенства? В статье О. В. Волченко подчеркивается: «Различия в доступе к технологиям должны вызывать опасения, так как в информационном обществе распространение знания среди различных групп напрямую связано с новыми устанавливающимися формами неравенства. В настоящее время всё большее количество сервисов становится доступно онлайн, – соответственно, люди, не использующие интернет, лишены не просто доступа к абстрактной информации, но и к реальным ресурсам» [см.: 1]. Иначе выражаясь, цифровое неравенство утяжеляет ряд других его видов.

 

У проблем информационного общества есть не только сугубо социальное или узко социально-экономическое, но и антропологическое измерение.

 

Когда-то Г. В. Ф. Гегель подчёркивал, что прогресс разума никак не тождественен росту счастья [цит. по: 7, с. 361]. В этом смысле информационное общество нисколько не отличается от других обществ. Жизнь человека не стала счастливее и безопаснее. В сфере безопасности личности возникли или модифицировались ряд угроз и вызовов, таких как информационная война, манипуляция сознанием, проблемы, связанные с обеспечением авторского права, распространением порнографии, в том числе детской.

 

С развитием информационно-компьютерных технологий усугубился отчуждённый характер отношений человека и общества. Н. Н. Исаченко, рассматривая отчуждение как социальный феномен современного общества, находящий своё новое выражение в условиях развития информационных технологий, отмечает ряд новых проявлений отчуждения. Эти новые проявления заключены в отчуждении человека от собственной сущности ввиду погружённости в мир компьютеров, роботов, в нарастании бессилия, духовной изоляции, разобщённости с другими субъектами. Кроме того, информационные сети, распространяя одинаковую информацию, стандартизируют язык, унифицируют сознание, следовательно, снижают интеллектуальный уровень субъектов [см.: 6].

 

Наличие проблем инициирует поиск путей их снятия. Понимание их содержания нередко носит либо технократический, либо антитехницистский характер. Следовательно, или дальнейшее развитие тех же технологий способно преодолеть накапливающиеся проблемы, или стабилизации обстановки способствует обеспечение устойчивого развития («нулевого роста»), минимизирующего возможности непредсказуемого дальнейшего прогресса технологий.

 

Однако поиск такого рода путей, как представляется, правомернее связать с вопросами создания и внедрения социальных технологий. Как это, к примеру, представлено в материале А. Л. Гринина, Л. Е. Гринина, в создании соответствующих инструментов социального и правового плана, которые были бы способны минимизировать негативные последствия развития информационных технологий, а также разработке технологий социального предвидения и купирования проблем [см.: 2, с. 47].

 

Не отрицая необходимости создания таких инструментов и технологий, обратим внимание на следующий, важный, с нашей точки зрения, аспект. Известно, что различные социальные системы и структуры могут демонстрировать разные уровни восприимчивости к тем или иным технологиям, а стремление к внедрению новых технологий либо осуществимо, либо неосуществимо в зависимости от наличия или отсутствиях тех или иных социальных трансформаций [см.: 9, с. 77–78]. В частности, это развёрнуто и обоснованно показано в работе А. И. Ракитова «Философия компьютерной революции». Другими словами, развитие технологий требует соответствующих социальных условий, способствующих или препятствующих такого рода развитию. Историческое движение технологий вперёд с неизбежностью приводит к формированию проблем. Их разрешение также зависит от наличия или отсутствия определённых социальных условий. Ибо между технологиями и обществом существует двусторонняя связь.

 

Это ставит перед нами задачу определения сущности общественных условий, в наибольшей мере способствующих решению вопросов смягчения или разрешения проблем, порождённых ходом информационной революции. Исходя из марксистской методологии, которой мы придерживаемся, отметим, что, по нашему мнению, в современном мире возможны два социальных контекста (формации, системы), в условиях которых развиваются информационные технологии – это капитализм и социализм.

 

Сегодня многие западные и отечественные экономисты подчёркивают, что «капиталистическая экономика, как рыночная система, себя исчерпала полностью и должна быть подкреплена государственным регулированием и планированием (планирование, по мнению Дж. Гэлбрейта, идёт на смену рыночному хозяйству). Требуется переход к новому обществу» [10, с. 36]. В том числе потому, что некоторые «традиционные» «провалы рынка» дополняются новой его разновидностью, а именно «нарастающей неспособностью обеспечить развитие стратегических направлений технического прогресса» [4, с. 48]. И, добавим, нарастающей неспособностью разрешить проблемы, порождённые техническим развитием. Соответственно, основное социальное условие – это трансформация общества в сторону его дальнейшей социализации. Однако такого рода трансформация есть дело определённого времени. Но дело, по всей видимости, необходимое.

 

Cписок литературы

1. Волченко О. В. Динамика цифрового неравенства в России // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. – 2016. – № 5. – С. 163–182 – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://wciom.ru/fileadmin/file/monitoring/2016/135/2016_135_10_Volchenko.pdf (дата обращения 28.09.2018).

2. Гринин А. Л., Гринин Л. Е. Кибернетическая революция и исторический процесс (технологии будущего в свете теории производственных революций) // Философия и общество. – 2015. – № 1–2 (76). – С. 17–47.

3. Дубинина М. Г. Влияние информационных технологий на динамику занятости в России и за рубежом // Наука. Инновации. Образование. – 2017. – № 2 (24). – С. 109–133.

4. Зяблюк Р. Т. Исторический вектор тенденций современного капитализма // Пределы капитализма и прорывы социализма. Материалы Форума марксистов 19 декабря 2015 года / Под ред. А.А. Ковалева. – М.: ИТРК, 2016. – С. 43–56.

5. Иноземцев В. А., Удовик В. Е. Информационно-компьютерная революция и становление информационного общества // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. – Тамбов: Грамота, 2011. – № 8 (14). – Ч. IV. – С. 69–74.

6. Исаченко Н. Н. Отчуждение как социальный феномен современного общества // Вестник Челябинского государственного университета. – 2018. – № 5 (415). – Философские науки. – Вып. 48. – С. 66–70.

7. Маркузе Г. Разум и революция. Гегель и становление социальной теории. – СПб.: Владимир Даль, 2000. – 544 с.

8. Орлов С. В. Исследование информационного общества как комплексная проблема // Вестник Пермского университета. Философия. Психология. Социология. – 2015. – № 4 (24). – С. 5–15.

9. Ракитов А. И. Философия компьютерной революции. – М.: Политиздат, 1991. – 287 с.

10. Руднев В. Д. Пределы капитализма до и после глобализации // Пределы капитализма и прорывы социализма. Материалы Форума марксистов 19 декабря 2015 года / Под ред. А. А. Ковалева. – М.: ИТРК, 2016. – С. 30–42.

 

References

1. Volchenko O. V. Dynamics of Digital Inequality in Russia [Dinamika tsifrovogo neravenstva v Rossii]. Monitoring obschestvennogo mneniya: ekonomicheskie i sotcialnye peremeny (Monitoring of Public Opinion: Economic and Social Changes), 2016, № 5, pp. 163–182. Available at: https://wciom.ru/fileadmin/file/monitoring/2016/135/2016_135_10_Volchenko.pdf (accessed 28 September 2018).

2. Grinin A. L., Grinin L. E. The Cybernetic Revolution and Historical Process (The Future Technologies in the Light of the Theory of Production Revolutions) [Kiberneticheskaya revolyutsiya i istoricheskiy protsess (Tekhnologii buduschego v svete teorii proizvodstvennykh revolyutsiy)]. Filosofiya i obschestvo (Philosophy and Society), 2015, № 1–2 (76), pp. 17–47.

3. Dubinina M. G. Impact of Information Technology on the Dynamics of Employment in Russia and Abroad [Vliyanie informatsionnykh tekhnologiy na dinamiku zanyatosti v Rossii i za rubezhom]. Nauka. Innovatsii. Obrazovanie (Science. Innovation. Education), 2017, № 2 (24), pp. 109–133.

4. Zyablyuk R. T. Historical Vector of Trends of Modern Capitalism [Istoricheskiy vector tendentsiy sovremennogo kapitalizma]. Predely kapitalizma i proryvy sotsializma: Materialy foruma marksistov 19 dekabrya 2015 goda (The Limits of Capitalism and the Breakthroughs of Socialism: Materials of the Marxist Forum December 19, 2015). Moscow, ITRK, 2016, pp. 43–56.

5. Inozemtsev V. A., Udovik V. E. Information-Computer Revolution and Information Society Formation [Informatsionno-kompyuternaya revolyutsiya i stanovlenie informatsionnogo obschestva]. Istoricheskie, filosofskie, politicheskie i yuridicheskie nauki, kulturologiya i iskusstvovedenie. Voprosy teorii i praktiki (Historical, Philosophical, Political and Law Sciences, Culturology and Study of Art), Tambov, Gramota, 2011, № 8 (14), Part 4, pp. 69–74.

6. Isachenko N. N. Alienation as a Social Phenomenon of Modern Society [Otchuzhdenie kak sotsialnyy fenomen sovremennogo obschestva]. Vestnik Chelyabinskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofskie nauki (Bulletin of Chelyabinsk State University), 2018, № 5 (415), Philosophy Sciences, Iss. 48, pp. 66–70.

7. Marcuse H. Reason and Revolution. Hegel and the Rise of Social Theory [Razum i revolyutsiya. Gegel i stanovlenie sotsialnoy teorii]. Saint Petersburg, Vladimir Dal, 2000, 544 p.

8. Orlov S. V. Information Society Studying as a Complex Problem [Issledovanie informatsionnogo obschestva kak kompleksnaya problema]. Vestnik Permskogo Universiteta. Seriya Filosofiya. Psikhologiya. Sotsiologiya (Perm University Herald. Series “Philosophy. Psychology. Sociology”), 2015, № 4 (24), pp. 5–15.

9. Rakitov A. I. Philosophy of Computer Revolution [Filosofiya kompyuternoy revolyutsii]. Moscow, Politizdat, 1991, 287 p.

10. Rudnev V. D. The Limits of Capitalism before and after Globalization [Predely kapitalizma do i posle globalizatsii]. Predely kapitalizma i proryvy sotsializma: Materialy foruma marksistov 19 dekabrya 2015 goda (The Limits of Capitalism and the Breakthroughs of Socialism: Materials of the Marxist Forum December 19, 2015). Moscow, ITRK, 2016, pp. 30–42.

 
Ссылка на статью:
Шетулова Е. Д. Проблемы информационного общества: методология решения // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 4. – С. 12–19. URL: http://fikio.ru/?p=3395.

 
© Е. Д. Шетулова, 2018

УДК: 502.1

 

Васильева Вера Николаевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Мурманский арктический государственный университет», кафедра философии, социальных наук и права социального обеспечения, доктор социологических наук, профессор, Мурманск, Россия.

E-mail: Vasilevavn99@mail.ru

ул. Капитана Егорова, д. 15, Мурманск, 183038, Россия,

тел.: 8-902-13-77-342.

Лобченко Людмила Николаевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Мурманский арктический государственный университет», кафедра теории государства и права, кандидат исторических наук, доцент, Мурманск, Россия.

E-mail: l.lobchenko@mail.ru

ул. Капитана Егорова, д. 15, Мурманск, 183038, Россия,

тел.: 8-952-29-01-985.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Развитие промышленного производства и хозяйствования по экстенсивному пути в ХХ веке стало причиной возникновения современного экологического кризиса. Данный процесс сопровождается прогнозируемым на ближайшие 100–150 лет исчерпанием традиционных естественных энергетических ресурсов. Наряду с проблемами энергообеспечения появились масштабные нарушения экологических систем. Хотя биосфера обладает способностью к самовосстановлению, человек должен, во-первых, знать действительные пределы естественного биосферного равновесия и, во-вторых, владеть информацией о реально достигнутых показателях изменения окружающей среды. Данные мониторинга окружающей природной среды уже сегодня используются для обеспечения системы управления природоохранной деятельностью своевременной и достоверной информацией. Не меньшее значение для влияния на экологическую ситуацию с целью ее оздоровления наряду с единой государственной системой экологического мониторинга имеет деятельность СМИ, освещающих экологические проблемы и формирующих отношение населения к ним.

Результаты: Современные средства массовой информации играют значительную роль в распространении экологических знаний среди населения. Предоставляемая СМИ экологическая информация, будучи доступной для широкой аудитории, служит природоохранным интересам общества. Цель экологической пропаганды в СМИ – это не только информирование о существовании экологических проблем, но и содействие повышению экологической грамотности, экологической культуры и экологической активности своей аудитории. Недостатки в освещении антропогенных воздействий на природу были исследованы авторами данной статьи посредством контент-анализа 70 публикаций СМИ по экологической проблематике. К таким недостаткам можно отнести, прежде всего, замалчивание ряда вопросов из-за их якобы недостаточной важности, игнорирование проблем регионального уровня, популистский характер подачи материала ради привлечения внимания к печатному изданию, слабый интерес СМИ к геолого-геоморфологическим проблемам.

Выводы: Просчеты СМИ в экологическом информировании становятся весомой причиной сохранения благодушного отношения к экологическим проблемам, выявляемым в процессе наблюдения и измерения метеорологических, фенологических, сейсмологических и некоторых других параметров окружающей природной среды. Не преодолев недостатки в информировании населения, невозможно сформировать у представителей различных социальных групп российского общества должный уровень экологической культуры, предполагающий наличие позитивно-активных природоохранных установок у всех членов социума.

 

Ключевые слова: техногенное общество; мониторинг окружающей среды; информация об экологической обстановке; экологическая пропаганда; экологическое информирование; экологическая грамотность населения; экологическая культура населения.

 

The Role of Information in the Development of the Environmental Culture of the Public

 

Vasilyeva Vera Nikolaevna – Murmansk Arctic State University, Department of Philosophy, Social Sciences and Social Welfare Law, Doctor of Sociology, Professor, Murmansk, Russia.

E-mail: Vasilevavn99@mail.ru

15 Captain Egorov st., Murmansk, 183038, Russia,

tel.: 8-902-13-77-342.

Lobchenko Lyudmila Nikolaevna – Murmansk Arctic State University, Department of Theory of State and Law, Ph. D. (History), Associate Professor, Murmansk, Russia.

E-mail: l.lobchenko@mail.ru

15 Captain Egorov st., Murmansk, 183038, Russia,

tel.: 8-952-29-01-985.

Abstract

Background: The development of extensive industrial production and management in the 20th century resulted in the current environmental crisis. This process leads to the depletion of conventional energy resources foreseeable in the next 100–150 years. Apart from energy supply issues, a massive disruption of ecosystems has occurred. Although the biosphere is capable of recovering by itself, people, first, should know the actual limits of the natural biosphere equilibrium and, second, have information about actually occurring changes in the environment. Environmental monitoring data are being used today to provide the environmental management system with timely and reliable information. Wide media coverage of environmental issues, which encourages positive public attitudes towards them, is no less important than a national environmental monitoring system for influencing the environmental situation with the goal of improving it.

Results: The contemporary media play a significant part in the environmental awareness of the public. The environmental information provided by the media, being accessible to a wide audience, serves the environmental interests of society. The goal of environmental propaganda in the media is not only to inform about the existence of environmental issues, but also to promote environmental awareness, environmental culture and environmental activity of its audience. The authors have studied shortcomings in the coverage of anthropogenic impacts on nature making a content analysis of 70 media publications on environmental issues. These shortcomings include concealing a number of issues, which are considered to be not very important, ignoring regional problems, the populist character of data presentation in order to draw attention to the print media, the lack of interest in geological and geomorphological aspects.

Conclusion: Media failure in environmental coverage contributes to maintaining an ambivalent attitude towards environmental problems revealed during meteorological, phenological, seismic monitoring of the environment. Without overcoming the faults in informing the public, it is impossible to form among the representatives of various social groups of Russian society the proper level of environmental culture, which implies the presence of positively active environmental guidelines among all society members.

 

Keywords: technogenic society; environmental quality monitoring; environmental information; environmental propaganda; public environmental awareness; environmental culture of the public.

 

Нынешнее состояние общества не случайно характеризуют как эпоху техногенной цивилизации. Будущее такой цивилизации вызывает справедливые опасения многих специалистов, поскольку вероятность неблагоприятной перспективы усиливается, прежде всего, из-за непредсказуемости развития кризисных явлений, сохраняющегося доминирования прагматических установок, пренебрежения к состоянию природной среды.

 

Расширение и развитие промышленного производства и хозяйствования по экстенсивному пути в ХХ веке создало условия для развития современного экологического кризиса редуцентов (кризиса загрязнений). Материальные и энергетические загрязнения в биосфере достигли предельного уровня. В нарастающих масштабах нарушается баланс естественных экосистем, и редуценты уже не успевают «очищать» биосферу от загрязнений. Данный процесс сопровождается прогнозируемым на ближайшие 100–150 лет исчерпанием традиционных естественных энергетических ресурсов. Такая перспектива стала результатом того, что «окружающий мир, целостный и самодостаточный, был низведен до дискретных ресурсов, извлекаемых по отдельности» [8, с. 17].

 

По прогнозным оценкам специалистов, уже в первые два-три десятилетия XXI века человеческое общество будет испытывать острый недостаток в энергетических ресурсах. Создание и развитие новых источников энергии (гелиоэнергетика, геотермальная, ветровая энергетика, биоэнергетика и др.) в настоящее время находится в начальной стадии. Их доля в выработке энергии менее одного процента. Эти негативные явления уже сегодня послужили основанием для прогнозирования в ближайшее время возникновения нового глобального кризиса – термодинамического (теплового). Выход из этого кризиса может быть осуществлен только в результате более широкого использования альтернативных источников энергии (возобновляемых, или ресурсы которых неисчерпаемы), т. е. в энергетической революции.

 

Наряду с проблемами энергообеспечения, человеческое общество создало цивилизацию, техногенная деятельность которой привела к масштабному нарушению экологических систем, для восстановления которых потенциал биосферы оказывается недостаточным. Как справедливо указывает Е. О. Новожилова, «итогом… технических успехов стало создание средств, способных разрушить все живое» [9, с. 28]. И этот процесс продолжает развиваться. Прогнозируемым следствием интенсивного нарушения биосферы является глобальный кризис надежности экологических систем. Выход из него возможен на основе радикальной перестройки отношения человека к окружающей природной среде, то есть в революции экологического планирования, которое является необходимой составляющей организации управления развитием социоприродной среды. Это означает, что человек должен целенаправленно, планомерно и организованно выстраивать свои отношения с биосферой так, чтобы не было процессов деградации, а развитие было устойчивым, эволюционным.

 

Будущее человечества приобретает постоянно увеличивающуюся зависимость от возможностей и способностей людей скоординировать характер и масштабы природопользования с воспроизводящими и самовосстановительными способностями биосферы. Сложность решения этой задачи, ориентированной на рационализацию природопользования, обусловлена тем, что решать её приходится в условиях прогрессирующего использования природной среды. Рационализация природопользования предполагает не только охрану природы, но и изменение в соответствии с общечеловеческими интересами и потребностями принципов и методов потребления природных богатств с целью устранения возможностей негативного воздействия на среду.

 

Итак, масштабы современного производства, связанные с постоянным расширением осваиваемой природной среды и увеличением антропогенного воздействия на эту среду, выявили первоочередную необходимость организации управления процессами взаимодействия общества и природы. Основой управления социоприродным взаимодействием должна стать как контрольно-учетная деятельность в рамках отдельных регионов, так и Земли с ее космическим окружением в целом. Хотя биосфера обладает гибкостью и пластичностью благодаря наличию компенсирующих механизмов, которые уравновешивают возможное отрицательное влияние природопреобразующей деятельности, человек должен, во-первых, знать действительные пределы естественного биосферного равновесия, чтобы не допускать нежелательных необратимых изменений в компонентах биосферы и, во-вторых, владеть информацией о реально достигнутых показателях изменения окружающей среды.

 

Информация о состоянии окружающей природной среды и изменениях этого состояния широко и достаточно давно используется человеком в целях оптимизации своей деятельности. Это, в частности, подтверждается применением результатов метеорологических, фенологических, сейсмологических и некоторых других видов наблюдений и измерений состояния окружающей среды, которые на протяжении последних столетий стали регулярными во всем цивилизованном мире. В результате спектр наблюдений за социоприродной динамикой становится все более обширным, число измеряемых параметров постоянно увеличивается, сеть наблюдательных станций становится все гуще. Однако сложность проблем, связанных с мониторингом окружающей среды, при этом не уменьшается.

 

Термин «мониторинг» впервые появился в рекомендациях специальной комиссии СКОПЕ (научный комитет по проблемам окружающей среды) при ЮНЕСКО в 1971 году, а в 1972 году на Стокгольмской конференции ООН по окружающей среде были сформулированы первые предложения по созданию Глобальной системы мониторинга окружающей среды. Несмотря на насущную необходимость системы глобального мониторинга, создание таковой все еще откладывается на неопределенное время из-за разногласий в объемах, формах и объектах мониторинга, а также распределения обязанностей между уже существующими системами наблюдений. Вследствие этого в нашей стране, как и в других странах, каждая отрасль экономики вынуждена создавать свою локальную систему мониторинга. Некоторые специалисты считают, что «для обеспечения эффективного, безопасного и экологически приемлемого природопользования» при разработке месторождений природных ископаемых, оказывающих воздействие на геологическую среду российского сектора Арктики, уже сегодня используется «…многоуровневая система мониторинга геологической среды и нефтегазовых комплексов» [5, с. 336].

 

Под мониторингом окружающей среды понимают регулярные наблюдения природных сред, природных ресурсов, растительного и животного мира, позволяющие как измерить их состояния, так и выявить изменения, происходящие в них под влиянием антропогенной деятельности. Так, в частности, к экологическому мониторингу можно отнести «разработку и использование карт чувствительности / уязвимости прибрежно-морских зон от нефти, которые необходимы для инженерно-экологических изысканий» [6, с. 343], а также для планирования операций по ликвидации последствий разливов нефти, которые неизбежны при транспортировке нефти и в связи с ростом нефтедобычи на арктическом шельфе.

 

В систему мониторинга окружающей среды наряду с обследованием объекта наблюдения включаются такие процедуры, как прогнозирование изменения состояния наблюдаемого объекта и представление информации в удобной для пользователя форме. Основная цель экологического мониторинга состоит в обеспечении системы управления природоохранной деятельностью и экологической безопасностью своевременной и достоверной информацией, что способствует реализации более конкретных целей:

– оценить показатели состояния экосистем и среды обитания человека;

– выявить причины изменения этих показателей и оценить последствия таких изменений;

– определить возможность реализации корректирующих мер в тех случаях, когда целевые показатели экологических условий не достигаются;

– создать предпосылки для определения мер по исправлению возникающих негативных ситуаций до того, как будет нанесен ущерб.

 

Достижению выше обозначенных целей экологического мониторинга будет способствовать решение следующих задач:

– наблюдение за источниками антропогенного воздействия;

– наблюдение за факторами антропогенного воздействия;

– наблюдение за состоянием природной среды и происходящими в ней процессами, порождаемыми влиянием антропогенных факторов;

– оценка фактического состояния природной среды;

– прогноз изменений в природной среде под влиянием антропогенных факторов и оценка прогнозируемого состояния природной среды.

 

Таким образом, реализация целей и решение задач экологического мониторинга обеспечивает:

– возможность получения оценок жизнепригодности среды обитания для человека и других биологических объектов (растений, животных, микроорганизмов и т. д.), а также состояния и функциональной ценности экосистем;

– возможность разработки корректирующих воздействий в тех случаях, когда целевые показатели экологических условий не достигаются.

 

На территории Российской Федерации функционирует Единая государственная система экологического мониторинга (ЕГСЭМ), которая предусматривает не только контроль состояния окружающей среды и здоровья населения, но и возможность активного воздействия на ситуацию. По мнению Г. Г. Гогоберидзе, «совершенствование информационной базы и применение интеллектуальных информационных технологий для обработки информации» является «важным этапом развития управления природопользованием» [2, с. 331].

 

Не меньшее значение для влияния на экологическую ситуацию с целью ее оздоровления наряду с единой государственной системой экологического мониторинга имеет деятельность СМИ, освещающих экологические проблемы и формирующих отношение населения к ним.

 

Современные средства массовой информации – это проводник общепринятой культуры в обществе. В силу специфики их распространения они оказывают воздействие на массовое сознание людей, выступая основным институтом по формированию общественного мнения.

 

Современные средства массовой информации также играют значительную роль в распространении экологических знаний среди населения. Вместе с тем следует отметить, что зачастую экологи и организации, занимающиеся анализом и решением экологических проблем, недооценивают роль средств массовой информации в обсуждении вопросов природоохранной деятельности, а в СМИ уделяется недостаточное внимание проблемам экологии.

 

Следует отметить, что наиболее действенным средством формирования общественного мнения является пресса. Периодическая печать имеет ряд достоинств по сравнению с другими средствами массовой пропаганды и информации: оперативность, авторитет, разнообразие, полнота освещения тематики, всесторонность и глубина анализа проблем, возможность выбора места, времени и скорости чтения, массовость, доступность. С помощью прессы информация может быть направлена на конкретную аудиторию, например, на жителей определенного района, и подана не только в текстовом виде, но и посредством фотографий, рисунков, что облегчает ее усвоение и усиливает впечатление от нее.

 

Экологическая журналистика является важным направлением информационной деятельности средств массовой информации во всем мире. Рост общественного интереса к вопросам охраны окружающей среды делает экологические проблемы темой для передовиц в прессе, экстренных сообщений на радио и телевидении, постоянным предметом сетевых форумов. Предоставляемая СМИ информация, которая не только прямо, но и косвенно затрагивает экологические проблемы, будучи доступной для широкой аудитории, служит природоохранным интересам общества.

 

Однако, по мнению ряда исследователей, «из-за страха перед рекламодателями и чиновниками, газеты зачастую избегают экологической темы, а если, в конце концов, и пишут о чем-то, так это о вопиющих нарушениях, о которых уже просто невозможно молчать» [12, с. 92].

 

А ведь пресса, осуществляющая экологическую пропаганду при посредстве вербального материально-закрепляемого текста, обращаясь к сознанию читателя, заставляет его задуматься о значении природы для жизни людей. Она позволяет, возвращаясь к тексту, вдумчиво изучать, накапливать и систематизировать материалы с экологической тематикой. Это обеспечивает большую включенность, запоминаемость экологической информации, что позволяет экологическим материалам формировать у читателей периодической печати ценностные структуры экологического сознания достаточно высокого уровня обобщения, предоставляя им возможность более сознательно, активно, целенаправленно осваивать экологические ценности и осмысливать существующие экологические проблемы.

 

Например, публикация Н. Петровской в газете «Североморские вести» [см.: 10, с. 6] затрагивает тему будущего атомной энергетики, которая была предметом обсуждения участников семинара по экологическим проблемам. И хотя с момента проведения этого семинара прошло достаточно много времени, по-прежнему сохраняется парадоксальная ситуация: если Бельгия, Германия, Швеция, Австрия и Италия постепенно выводят из строя действующие атомные реакторы, то в России имеют место случаи продления сроков их работы [см.: 11].

 

Не меньшую тревогу общественности вызывает ситуация с ОЯТ (отработанным ядерным топливом ледоколов), хотя следует признать, что благодаря финансовой помощи стран-доноров наметились позитивные сдвиги в решении этой проблемы: на побережьях Баренцева, Белого и Карского морей демонтированы 180 РИТЭГов (радиоизотопных термоэлектрических генераторов) [см.: 4, с. 42], которые были потенциально опасными радиационными объектами.

 

Еще одна наболевшая тема, связанная с утилизацией бытовых отходов, поднималась в статье О. Меньшиковой «На дне мусорного контейнера поблескивает золото», опубликованной «Мурманским вестником» [см.: 7, с. 2]. Следует признать, что для жителей Мурманской области, достаточно часто посещающих Норвегию и Финляндию, где эффективно решается проблема сортировки, утилизации и переработки отходов [см.: 13; 14; 15], данная проблема по-прежнему не утрачивает своей актуальности.

 

Благодаря освещению экологических проблем в средствах массовой информации в сознание людей постепенно внедряется понятие экологической безопасности, являющееся фундаментальным основанием развития позитивно-активных природоохранных ориентаций у населения. Таким образом, цель экологической пропаганды в СМИ – это не только информирование о существовании экологических проблем, но и содействие повышению экологической грамотности, экологической культуры и экологической активности своей аудитории.

 

Самым действенным средством влияния на сознание социума, безусловно, остается телевидение. В отличие от других СМИ, телевидение не только информирует о том, что происходит в мире, но и дает изображение происходящего, создавая иллюзию непосредственного присутствия зрителей на месте событий. Такой эффект мнимого присутствия возникает независимо от того, «живая» ли передача выходит в эфир или же она транслируется в записи.

 

Все многообразие передаваемой по телевидению информации концентрируется в новостях, которые по праву именуют «лицом мира» и «лицом телевидения». Анализ содержания новостей выступает как анализ «живого организма», имеющего свой жизненный ритм и развивающегося по определенным законам. Сообщение, попадающее на телевизионную студию, превращается в новость, и с этого момента начинается его временной отсчет. Обладая таким свойством, как непосредственность, которое проявляется как во временном, так и в пространственном измерении, теленовости освещают последние события, превращая реальность, данную наблюдателю непосредственно, в телереальность. Кадры видеоматериала дополняют комментарии телеведущего или корреспондента. Содержание коммуникативного акта передается в тех формулировках, с которыми отдельные лица, представляющие различные общественные институты, обращаются к разным сегментам аудитории. С целью формирования ее представлений о действительности используется ряд аудиовизуальных фрагментов (интервью, репортажи и т. п.). Поэтому роль телевидения в современном обществе весьма значима.

 

Благодаря телевидению в глобальное информационное пространство включена большая часть населения, для которого оно является основным средством конструирования социальной реальности. Влияя на массовое сознание, телевидение, наряду с другими средствами массовой коммуникации, формирует общественное мнение. Однако, к сожалению, за последние годы телепередачи, посвященные экологическому воспитанию, отодвинулись на второй план. Самое востребованное время эфира занимают передачи, посвященные политике, различные ток-шоу развлекательного характера, телесериалы и американские боевики, а об экологической проблематике говорят в основном в выпусках новостей, где показывают зоны экологических бедствий.

 

А ведь людям нужна, в первую очередь, позитивная информация, дающая надежду на выход из экологического кризиса, утверждающая право и способность каждого человека повлиять на ускорение этого процесса. Отсутствие экологического позитива на экранах телевизоров – это очень серьезный недостаток. Также следует отметить, что вопросы, касающиеся гуманного отношения к природе, освещаются недостаточно.

 

Телевидение могло бы вполне успешно выполнять эту пропагандистскую задачу, разработав интеллектуальные передачи на экологические темы. Возможность реализации этой задачи демонстрирует деятельность телерадиокомпании «Катунь», организованной Алтайским отделением Социально-экологического Союза. Компания имеет в местном эфире около шести часов еженедельного вещания и пользуется популярностью. В Новороссийске также успешно работает экологическая телекомпания «Акватория», которая имеет время на местном телевидении.

 

Наряду с традиционными каналами СМИ в современных условиях весьма популярным каналом получения информации становится Интернет. Интернет, будучи одним из самых распространенных современных средств коммуникации, приобрел особую популярность в молодежной среде, черпающей разного рода информацию в сетях. Поэтому наряду с многочисленными Интернет-изданиями в сети появились и версии традиционных СМИ. Специалисты отмечают стремительное развитие сетевой журналистики.

 

В Интернет-аудитории востребованы материалы различных информагентств, как традиционных (ИТАР-ТАСС, Интерфакс, РИА «Новости» и др. имеют свои серверы), так и сетевых (Национальная служба новостей (НСН) и др.). Пока сетевые издания в основном отдают предпочтение новостям, но и аналитические материалы все шире представлены в сети. Та же Национальная Служба Новостей регулярно выпускает тематические сборники на профессиональном уровне. Специалисты зафиксировали, что одной из первых в Интернете «прописалась» экологическая тематика, представленная в основном «зелеными» изданиями, проявляющими особую активность в сети. Таким образом, сегодня Интернет выступает в роли оперативного источника информации. Именно в Интернете можно найти огромное количество информации, посвященной экологической проблематике. Следовательно, Интернет оказывает существенное влияние на развитие ценностных экологических ориентаций различных категорий населения, в первую очередь, молодежи, предоставляя возможность получения экологической информации.

 

В рамках проекта ТАСИС «Содействие экологической информированности и общественной осведомленности населения» проводилось исследование роли средств массовой информации в формировании экологического сознания. Проведенное исследование показало, что потребность общества в массовой экологической информации чрезвычайно высока. Анкетирование 69 организаций, среди которых были учебные заведения, эколого-туристические и другие общественные организации, государственные структуры, СМИ позволило составить своеобразную иерархию источников информации по экологическим проблемам. На первом месте – периодические издания, лидирующие с большим отрывом (43 % опрошенных назвали их в качестве наиболее доступного источника), далее в порядке убывания – телевидение, личные контакты организации и учреждения, радио [см.: 3, с. 45–49].

 

Как видим, средства массовой информации являются самым мощным фактором экологического информирования и распространения экологических знаний.

 

Очевидно, что роль средств массовой информации в современном обществе по-прежнему остается высокой, и, следовательно, должны измениться требования к журналистике и журналистам. Современные технологии (спутниковая связь, электронная почта, Интернет, пейджеры, персональные компьютеры и т. д.) позволяют прессе быть сверхоперативной. Благодаря этому информационное пространство не только расширяется, но и становится, если так можно выразиться, крайне интенсивным, уплотненным; «производители» и «потребители» информации постоянно меняются местами, что особенно характерно для Интернета.

 

Для выявления роли СМИ в информировании населения и развитии экологической культуры общества решающее значение приобретает анализ содержания СМИ. Особое внимание необходимо уделить печатным СМИ, которые, как выяснилось в ходе исследования, осуществленного в рамках проекта ТАСИС, являются самыми доступными для населения. Однако нельзя забывать, что современные технологии отправляют часть аудитории в глобальную сеть Интернет. Многие печатные статьи приобретают электронную форму и становятся доступными читателю уже в таком виде. Поэтому исследование содержания печатных СМИ на предмет отражения экологической ситуации проводилось на основе статей печатных СМИ и статей этих же изданий в Интернете.

 

Поскольку системы мониторинга природных сред и экосистем включают в себя наблюдения экологического качества воздушной среды, экологического состояния поверхностных вод и водных экосистем, экологического состояния геологической среды и наземных экосистем, то и для исследования освещения этой информации в СМИ был выделен соответствующий ряд экологических проблем (атмосферная, водная, геолого-геоморфологическая, почвенная, биотическая) [см.: 1].

 

Эти проблемы в процессе их освещения в СМИ приобретают большую детализацию. Например, атмосферную проблему затрагивают вопросы, связанные с радиологическим, химическим, механическим и тепловым загрязнением.

 

Водная проблема рассматривается через истощение поверхностных вод, истощение подводных вод, загрязнение поверхностных вод, загрязнение подземных вод, загрязнение морей, океанов.

 

Геолого-геоморфологическая проблема представлена через нарушение рельефа и нарушение геологического строения.

 

Почвенная проблема состоит из проблем опустынивания, эрозии, вторичного засоления, заболачивания, загрязнения почвы отходами производства, иссушения земель, снижения плодородия почвы.

 

Биотические проблемы представлены проблемами деградации лесов, пастбищной дигрессией, распашкой степей и лугов, вырубкой лесов, лесными пожарами, исчезновением флоры и фауны.

 

Таким образом, целью социологического исследования «Освещение экологических проблем в СМИ» стал анализ популярных газет, экологическая проблематика в которых представлена в формате как печатных статей, так и электронных изданий. Выбор газет был обусловлен достаточно высоким индексом их цитируемости. Ежедневная газета «Комсомольская правда» по данным агентства «Exlibris» цитируется в других СМИ 39894 раза. Еженедельная газета «Аргументы и факты» цитируется в других СМИ 7139 раз.

 

Предметом контент-анализа стали 70 статей. Каждая статья анализировалась с точки зрения исследования какой-либо экологической проблемы и наличия негативных последствий воздействия на экологию.

 

Проведенный анализ позволил констатировать, что журналисты уделяют практически одинаковое внимание всем экологическим проблемам, кроме геолого-геоморфологической проблематики (2 %). Однако это не означает, что проблемы такого типа решены. Эти данные свидетельствуют о том, что события, касающиеся нарушения рельефа и геологического строения, не были сочтены журналистами достаточно значимыми, чтобы привлекать к ним внимание аудитории.

 

Биотические проблемы были рассмотрены журналистами в 28 % случаев регистрации, водные проблемы – в 26 % случаев, атмосферные и почвенные проблемы рассмотрены в 22 % случаев регистрации.

 

Анализ отражения в СМИ проблем атмосферы показал, что о её химическом загрязнении журналисты упоминают гораздо чаще (50 %), далее следуют механические проблемы загрязнения атмосферы (23 %), тепловые загрязнения (19 %) и радиологические загрязнения (8 %).

 

Радиологические загрязнения, несомненно, – особенно актуальная проблема, однако журналисты как носители коллективной психологии масс более опасаются химических загрязнений атмосферы в связи с тем, что они быстрее воспринимаются с помощью органов чувств (зрение и обоняние). Представленная разница (50 % и 8 %) сигнализирует о необходимости актуализации проблем радиации в сознании аудитории в связи с наличием опасности ухудшения радиологической ситуации.

 

Водные экологические проблемы представлены наименее остро. Проблема загрязнения поверхностных вод упоминается в 36 % случаев, загрязнение морей и океанов в 27 % случаев, загрязнение подводных вод в 20 % случаев, истощение поверхностных вод в 36 % случаев, истощение подводных вод в 7 % случаев.

 

Отражение проблем экологии почвы в печатных СМИ связано с присутствием одних проблем и отсутствуем других. Так, в равном соотношении случаев (26 %) представлены проблемы эрозии и загрязнения почвы отходами производства, опустынивание и снижение плодородия почв составляет 12 % упоминаний, вторичное засоление и заболачивание – 11 % упоминаний. Тема иссушения земель не была обнаружена ни в одной из семидесяти статей. В отличие от предыдущих категорий анализа, в этой проблеме нашлись пары категорий «эрозия – загрязнение почвы отходами производства», «опустынивание – снижение плодородия почв», «вторичное засоление – заболачивание». Это сигнализирует о специфике указанных проблем, так как каждая из них может являться и причиной, и следствием другой.

 

Биотические проблемы, отражающие экологическую ситуацию, показаны в печатных СМИ следующим образом. Лесные пожары указаны в 31 % случаев, проблема вырубки лесов указана в 28 % случаев, исчезновение видов флоры – 25 %, исчезновение видов фауны – 13 %, деградация лесов – 3 %, пастбищная дигрессия и распашка степей и лугов – 0 % упоминаний. Следует отметить, что внимание, уделяемое СМИ освещению проблем вырубки и деградации лесов, лесных пожаров, исчезновения видов флоры и фауны, свидетельствует о стремлении поддерживать популистские настроения аудитории, приученной к ярким и зрелищным фактам, к которым не относится пастбищная дигрессия и распашка степей и лугов.

 

Резюмируя результаты проведенного исследования можно сделать заключение, что лейтмотивом всех статей, освещающих негативные последствия антропогенного воздействия на природу, является вывод: именно человек испытывает на себе негативные последствия своего влияния на окружающую среду. По-видимому, данный подход к освещению экологических проблем в СМИ является следствием сохранения антропоцентристских ориентаций и потребительского отношения к природе, что не благоприятствует перспективам оптимизации природопользования и рационализации социоприродных взаимосвязей на основе организации управления процессами взаимодействия общества и природы, которое должно осуществляться, как уже говорилось ранее, на основе контрольно-учетной деятельности в рамках как отдельных регионов, так и Земли с ее космическим окружением в целом.

 

Контент-анализ газетных и электронных статей позволяет сформулировать следующие выводы о характере и направленности экологического информирования населения современными средствами массовой информации.

 

1. Экологические проблемы, отраженные в печатных СМИ, свидетельствуют о приблизительно равномерном привлечении внимания аудитории к каждой из них. Исключением являются геолого-геоморфологические проблемы.

 

2. Некоторые экологические проблемы не находят отражения в газетных и электронных публикациях. Их замалчивание может быть объяснено тем, что журналисты не считают их достаточно значимыми.

 

3. Некоторые экологические проблемы намеренно замалчиваются журналистами, чтобы не привлекать к ним внимание аудитории.

 

4. Газетчики и тележурналисты зачастую избегают обстоятельного освещения региональных экологических проблем, а если и пишут о них, то в первую очередь речь идет о таких вопиющих нарушениях, которые невозможно замалчивать в виду того, что распространение информации о них в виде слухов может стать причиной возрастания уровня тревожности среди населения.

 

5. Характер освещения большинства экологических проблем, представленных в СМИ, свидетельствует о том, что информация о них используется в качестве средства привлечения внимания к печатному изданию, то есть носит популистский характер.

 

6. Основная масса экологических сведений сосредоточена в Интернете, что свидетельствует о возрастании роли сетевого информирования населения, в первую очередь молодежи, для которой социальные сети стали основным информационным ресурсом.

 

7. Краеугольным камнем всех публикаций, освещающих негативные последствия антропогенного воздействия на природу, является вывод, что именно человек испытывает на себе негативные последствия своего влияния на окружающую среду. Данный подход, будучи наследием сохраняющихся антропоцентристских ориентаций и потребительского отношения к природе, находится в противоречии с современной биоцентристской парадигмой, диктующей необходимость сохранения биоразнообразия и жизнепригодности природной среды.

 

Итак, средства массовой информации вносят свой вклад в дело экологической пропаганды и экологического воспитания населения, чем способствуют осознанию опасности сложившейся экологической ситуации. Вместе с тем, выявленные недостатки в информационной деятельности журналистов являются фактором, обусловливающим серьезные просчеты в развитии экологической культуры. Эти недостатки в информировании становятся препятствием на пути к осознанию приоритетности экологических проблем.

 

Разумеется, адекватному осознанию экологических проблем препятствует, прежде всего, низкий уровень экономической обеспеченности значительной части российского населения. Люди, живущие в условиях социально-экономической депривации или низкого уровня материального достатка, не могут правильно ранжировать существующие проблемы и должным образом оценить уровень опасности экологических проблем. Экономические сложности жизни значительной части российского населения, помноженные на просчеты СМИ в экологическом информировании, становятся весомой причиной сохранения благодушного отношения к существующим экологическим проблемам, выявляемым в процессе наблюдения и измерения метеорологических, фенологических, сейсмологических и некоторых других видов мониторинга состояний окружающей природной среды.

 

Сохранение недостатков в информировании населения (неполнота информации, ее усечённость, искаженность, замалчивание) является основной причиной индифферентного отношения к природе у значительной части россиян, больше думающих о материальном благополучии, а не о качестве окружающей природной среды. Без предоставления людям полной и достоверной экологической информации невозможно сформировать должный уровень экологической культуры и активно-позитивные природоохранные установки у представителей всех социальных групп российского общества.

 

Список литературы

1. Васильева В. Н., Решетильникова Н. В., Торгунакова М. А. Экологическое образование в России. – Мурманск: МГТУ, 2012. – 199 c.

2. Гогоберидзе Г. Г. Комплексный анализ устойчивости экосистем и инфраструктуры арктических приморских регионов России как инструмент пространственного планирования морехозяйственной деятельности // Развитие арктических территорий: опыт, проблемы, перспективы. Материалы международной научно-практический конференции (12–15 декабря 2017 г.). – Красноярск: Научно-инновационный центр, 2018. – С. 329–331.

3. Дагбаев Э. Д. Средства массовой информации как фактор формирования экологического сознания // Качество воды и традиционное природопользование на приозерных территориях. Материалы VI Международной конференции «Живые озера», Улан-Удэ, 30 июля – 3 августа 2001 г. – Улан–Удэ: БГУ, 2001. – С. 45–49.

4. Доклад о состоянии и об охране окружающей среды Мурманской области в 2012 году. – Мурманск: Индивидуальный предприниматель Щербаков Максим Леонидович, 2013. – 152 с.

5. Калашник А. И. Интегрирование спутниковых радарных съемок в систему комплексного мониторинга горных и нефтегазовых разработок // Развитие арктических территорий: опыт, проблемы, перспективы. Материалы международной научно-практический конференции (Мурманск, 12–15 декабря 2017 г.). – Красноярск: Научно-инновационный центр, 2018. – С. 335–338.

6. Карнатов А. Н., Шавыкин А. А. Проблемы разработки карт уязвимости прибрежно-морских зон от нефти на примере Кольского залива // Развитие арктических территорий: опыт, проблемы, перспективы. Материалы международной научно-практический конференции (Мурманск, 12–15 декабря 2017 г.). – Красноярск: Научно-инновационный центр, 2018. – С. 342–346.

7. Меньшикова О. На дне мусорного контейнера поблескивает золото // Мурманский вестник. – 2008. – 27 декабря. – С. 2.

8. Новожилова Е. О. Социально-исторический процесс: экологическое измерение (социально-историческая экология). Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора социологических наук. – СПб.: СПбГУ, 2015. – 43 с.

9. Новожилова Е. О. Социально-историческая экология. – СПб: Нестор-История, 2012. – 240 с.

10. Петровская Н. Может ли повториться Чернобыль? // Североморские вести. – 2008. – 14 марта. – С. 6.

11. Социально-гуманитарные чтения памяти профессора В. О. Гошевского (8–12 февраля 2010 г.). – Мурманск: МГТУ, 2010. – 678 с. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.mstu.edu.ru/science/actions/conferences/files/gum2010-9.pdf (дата обращения 10.09.2018).

12. Фридман Ш. М., Фридман К. А. Пособие по экологической журналистике. – М.: TACIS, 1998. – 130 с.

13. Экологические проблемы Мурманской области // Экологический портал № 1 в России. Макулатура, металлолом, стеклотара, вывоз мусора. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://ecology-of.ru/ekologiya-regionov/naskolko-khvatit-bogatstv-murmanskoj-oblasti (дата обращения 10.09.2018).

14. Экология в Норвегии // Norvegus. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://norvegus.ru/interesnoe/ekologiya-v-norvegii.html (дата обращения 10.09.2018).

15. Future Challenges for Norway // Statistisk sentralbyrå. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://www.ssb.no/en/natur-og-miljo/artikler-og-publikasjoner/future-challenges-for-norway (дата обращения 10.09.2018).

References

1. Vasileva V. N., Reshetilnikova N. V., Torgunakova M. A. Ecological Education in Russia [Ekologicheskoye obrazovaniye v Rossii]. Murmansk, MGTU, 2012, 199 p.

2. Gogoberidze G. G. A Comprehensive Analysis of Infrastructure in Coastal Arctic Regions of Russia as a Tool of Spatial Planning in Marine Economies [Kompleksnyy analiz ustoychivosti ekosistem i infrastruktury arkticheskikh primorskikh regionov Rossii kak instrument prostranstvennogo planirovaniya morekhozyaistvennoi deyatelnosti]. Razvitie arkticheskikh territoriy: opyt, problemy, perspektivy. Materialy mezhdunarodnoy nauchno-prakticheskiy konferentsii, 12–15 dekabrya 2017 goda (Development of Arctic Areas: Experience, Problems, and Prospects. Materials of the International Workshop, 12–15 December 2017). Krasnoyarsk, Nauchno-innovatsionnyy tsentr, 2018, pp. 329–331.

3. Dagbaev E. D. Mass Media as a Factor in Raising Environmental Awareness [Sredstva massovoy informatsii kak faktor formirovaniya ekologicheskogo soznaniya]. Kachestvo vody i traditsionnoe prirodopolzovanie na priozernykh territoriyakh. Materialy VI Mezhdunarodnoy konferentsii “Zhivye ozera”, Ulan-Ude, 30 iyulya – 3 avgusta 2001 goda. (Water Quality and Traditional Nature Use in Areas Near Lakes. Materials of the International Conference “Living Lakes”, Ulan-Ude, 3 July – 3 August 2001), Ulan-Ude, BGU, 2001, pp. 45–49.

4. Report on Environment Condition and Protection in the Murmansk Oblast in 2012. Murmansk, Individualnyy predprinimatel Scherbakov Maksim Leonidovich, 2013, 152 p.

5. Kalashnik A. I. Integrating Satellite Radar Surveys into the System of Comprehensive Monitoring of Mining and Petroleum Production [Integrirovanie sputnikovykh radarnykh syemok v sistemu kompleksnogo monitoringa gornykh i neftegazovykh razrabotok]. Razvitie arkticheskikh territoriy: opyt, problemy, perspektivy. Materialy mezhdunarodnoy nauchno-prakticheskiy konferentsii, Murmansk, 12–15 dekabrya 2017 goda (Development of Arctic Areas: Experience, Problems, and Prospects. Materials of the International Workshop, 12–15 December 2017). Krasnoyarsk, Nauchno-innovatsionnyy tsentr, 2018, pp. 335–338.

6. Karnatov A. N., Shavykin A. A. Issues of Mapping Coastal Areas Vulnerability to Oil Spills. The Case of the Kola Bay [Problemy razrabotki kart uyazvimosti pribrezhno-morskikh zon ot nefti na primere Kolskogo zaliva]. Razvitie arkticheskikh territoriy: opyt, problemy, perspektivy. Materialy mezhdunarodnoy nauchno-prakticheskiy konferentsii, Murmansk, 12–15 dekabrya 2017 goda (Development of Arctic Areas: Experience, Problems, and Prospects. Materials of the international workshop, 12–15 December 2017). Krasnoyarsk, Nauchno-innovatsionnyy tsentr, 2018, pp. 342–346.

7. Menshikova O. Gold Glitters on the Bottom of the Rubbish Bin [Na dne musornogo konteynera pobleskivaet zoloto]. Murmanskiy Vestnik (Murmansk Herald), 27 December 2008, p. 2.

8. Novozhilova E. O. Socio-Historical Process: The Environmental Dimension (Socio-Historical Ecology). Abstract of the Thesis for the Title of Doctor in Sociology [Sotsialno-istoricheskiy protsess: ekologicheskoye izmereniye (sotsialno-istoricheskaya ekologiya). Avtoreferat dissertatsii na soiskanie uchenoy stepeni doktora sotsiologicheskikh nauk]. Saint Petersburg, SPbGU, 2015, 43 p.

9. Novozhilova E. O. Social and Historical Ecology [Sotsialno-istoricheskaya ekologiya]. Saint Petersburg, Nestor-Istoriya, 2012, 240 p.

10. Petrovskaya N. Can Chernobyl Happen Again? [Mozhet li povtoritsya Chernobyl?]. Severomorskiye Vesti (Severomorsk News), 14 March 2008, p. 6.

11. Materials of the Conference in Social Sciences and Humanities in Memory of Professor V. O. Goshevsky (8–12 February 2010) [Sotsialno-gumanitarnye chteniya pamyati professora V. O. Goshevskogo (8–12 fevralya 2010 goda)]. Murmansk, MGTU, 2010, 678 p. Available at: http://www.mstu.edu.ru/science/actions/conferences/files/gum2010-9.pdf (accessed 10 September 2018).

12. Fridman S. M., Fridman K. A. A Handbook on Environmental Journalism [Posobiye po ekologicheskoy zhurnalistike]. Moscow, TACIS, 1998, 130 p.

13. Environmental Issues in the Murmansk Oblast [Ekologicheskie problemy Murmanskoy oblasti]. Available at: http://ecology-of.ru/ekologiya-regionov/naskolko-khvatit-bogatstv-murmanskoj-oblasti (accessed 10 September 2018).

14. Ecology in Norway [Ekologiya v Norvegii]. Available at: http://norvegus.ru/interesnoe/ekologiya-v-norvegii.html (accessed 10 September 2018).

15. Future Challenges for Norway. Available at: https://www.ssb.no/en/natur-og-miljo/artikler-og-publikasjoner/future-challenges-for-norway (accessed 10 September 2018).

 
Ссылка на статью:
Васильева В. Н., Лобченко Л. Н. Роль информации в формировании и развитии экологической культуры населения // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 4. – С. 29–45. URL: http://fikio.ru/?p=3376.

 
© В. Н. Васильева, Л. Н. Лобченко, 2018

УДК 168.2, 81-13

 

Скребцова Татьяна Георгиевна – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», кафедра математической лингвистики, кандидат филологических наук, доцент, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: t.skrebtsova@spbu.ru

199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 11,

тел.: +7 (921) 310-33-19.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Проблема категоризации мира человеком восходит к трудам древнегреческих философов. В частности, с именем Аристотеля связывают так называемую классическую теорию категорий, безраздельно господствовавшую в науке на протяжении более чем двух тысячелетий. В 1960–1970-е гг., в связи с когнитивной революцией, начинает складываться альтернативная теория категоризации, а именно теория прототипов. В настоящее время принято рассматривать данные теории как в некотором роде комплементарные: классическая служит инструментом непротиворечивого рассуждения в логике, математике, естественных науках, а прототипическая отражает специфику бытового, повседневного мышления.

Цель: В работе рассматриваются исходные постулаты классической теории, а также предпосылки возникновения прототипической теории и ее основные положения. Далее следует обращение к языковому материалу. Анализу подвергаются такие базовые лингвистические понятия, как слово, предложение, части речи (существительное, глагол), падеж, синоним и др. Цель исследования состоит в том, чтобы выяснить, как устроены категории естественного языка и какой подход – классический или прототипический – более приспособлен для их описания.

Результаты: Анализ лингвистических категорий выявляет их несоответствие требованиям, предъявляемым классической теорией. Языковые категории зачастую лишены четких границ, принадлежность к категории не может быть задана набором необходимых и достаточных условий, а членство является градуальным. Во всех рассмотренных категориях наблюдается прототипический эффект, связанный с асимметрией между более и менее типичными представителями категории (или ее лучшими и худшими примерами).

Выводы: Прототипическая теория является более адекватным инструментом описания строения языковых категорий, чем классическая. Это объясняется тем, что в естественном языке находят свое отражение общие когнитивные способности человека. Поэтому неудивительно, что структурные категории языка во многом схожи с категориями, при помощи которых человек осмысляет окружающий его мир.

 

Ключевые слова: категоризация; классическая теория категорий; теория прототипов; прототипический эффект; языковые категории; теория семантического поля; Пражский лингвистический кружок.

 

The Structure of Linguistic Categories: Classical vs. Prototype Theories

 

Skrebtsova Tatyana Georgievna – Saint Petersburg State University, Department of Mathematical Linguistics, Ph. D. (Philology), Associate Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: t.skrebtsova@spbu.ru

11 Universitetskaya emb., Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.: +7 (921) 310-33-19.

Abstract

Background: Categorization, the process in which things and ideas are recognized, differentiated and understood, has to do with grouping individual objects into categories. Research into the issue can be traced back to Ancient Greek philosophers and, in particular, to a special treatise by Aristotle, which lay foundation for the so-called classical theory of categorization. In it, categories have clear boundaries, are defined in terms of necessary and sufficient features, and all members of a category have equal status. Over the centuries, the classical theory became deeply entrenched in the Western thought. It was taken for granted in most scholarly disciplines, being considered an unquestionable truth. In the 1960-70s, due to the cognitive revolution, an alternative approach, prototype theory, sprang up. Nowadays, the two theories are normally viewed as complementary, rather than competing ones. The classical theory serves as an indispensable tool in logical reasoning, mathematics and sciences while prototype theory seems best suited for capturing the way we draw lines in our everyday experience.

Aim: The paper addresses main postulates of the classical theory as well as the historical background and the import of the prototype approach. Next, the structure of a few basic linguistic categories (word, sentence, parts of speech, case, synonym, etc.) is analyzed, to find out which theory is able to provide an adequate account.

Results: A rough-and-ready analysis of the basic linguistic categories reveals that they do not meet the assumptions of the classical theory. Linguistic categories often lack clear boundaries, their members do not share a fixed list of necessary and sufficient features and membership is graded. Linguistic categories show prototype effects, i. e. asymmetry between most and less typical category members, its better and worse examples.

Conclusion: Prototype theory fits the structure of linguistic categories much better than the classical approach. Language, being at once a product and an instrument of cognition, is more likely than not to reflect general cognitive abilities and, in particular, the ability to categorize. Thus it is no accident that language categories are analogous to the categories which human beings perceive in the non-linguistic world around them.

 

Keywords: categorization; classical theory of categories; prototype theory; prototype effects; linguistic categories; semantic field theory; Prague linguistic circle.

 

Классическая и прототипическая теории категоризации

Категоризация как ментальная операция, связанная с осмыслением непрерывного континуума опыта в терминах дискретных категорий, лежит в основе всей жизнедеятельности человека. Каждый из нас, не отдавая себе в том отчета, ежесекундно выполняет операции по распознаванию того или иного нового фрагмента опыта (будь то предмет, слово, действие, состояние и т. д.) как разновидности определенного, обычно уже знакомого, класса сущностей или явлений. Как замечает видный представитель когнитивной лингвистики Дж. Лакофф, если лишить человека этой способности, он не сможет функционировать ни физически, ни социально, ни интеллектуально [см.: 4, с. 20].

 

Как это происходит? Откуда берутся категории и как они устроены? На первый взгляд может показаться, что категории заданы в самой действительности, а наш ум всего лишь их отражает. Однако это не так, и простейшим опровержением служит наличие в понятийной системе человека абстрактных категорий, существующих только в его сознании [см.: 4, с. 20]. Другое возможное возражение связано с отсутствием четких границ даже между конкретными сущностями (ср. дерево и куст, гора и холм, лес и парк, река и ручей, улица и проспект), не говоря уж об абстрактных (например, радость и счастье, экономический спад и экономический кризис и т. д.). Наконец, можно указать на различное членение действительности в разных языках мира – обстоятельство, послужившее поводом для выдвижения теории лингвистической относительности. Таким образом, очевидно, что категории не заданы во внешнем мире, а являются результатом осмысления этого мира человеком; отсюда важность соответствующей проблемы для философии и когнитивной науки.

 

Представители последней считают, что в настоящее время в науке сосуществуют две альтернативные теории категорий: одна – «классическая»[1] – восходит к Аристотелю, другая – «прототипическая» – сформировалась относительно недавно (в 1970-е гг.) и связана с исследованиями американского когнитивного психолога Э. Рош. Классическая теория безраздельно господствовала в науке на протяжении более двух тысяч лет, в результате чего превратилась в нечто само собой разумеющееся и не вызывающее сомнений. Однако, будучи продуктом априорных умозрительных построений, она, как утверждают когнитивисты, не учитывает особенности осмысления мира человеком, и в этом ее серьезный недостаток. Напротив, прототипическая теория имеет эмпирическое обоснование, придающее ей психологическую достоверность [см.: 4, с. 21].

 

Согласно классической теории, традиционно связываемой с именем Аристотеля, категория представляет собой некое абстрактное вместилище, заключающее в себе некоторое множество сущностей – равноправных членов данной категории, обладающих рядом общих существенных свойств. Таким образом, основные положения данного подхода можно сформулировать следующим образом [ср.: 15, p. 23–24]:

– категории представляют собой абстрактные вместилища с четкими границами;

– члены категории обладают набором общих существенных свойств, которые можно рассматривать как необходимые и достаточные условия членства в данной категории;

– члены категории обладают одинаковым статусом внутри категории.

 

Возникновение прототипической теории было подготовлено экспериментальными работами антропологов, психологов, лингвистов, в которых была показана несостоятельность этих исходных установок классической теории [см.: 3; 4, с. 28–62]. Важнейшим философским трудом, поставившим под сомнение ее универсальную валидность, стали «Философские исследования» Л. Витгенштейна [см.: 4, с. 32–34].

 

Психологические эксперименты Э. Рош были направлены на изучение внутреннего устройства предметных категорий, таких как мебель, фрукт, игрушка, птица, одежда и пр. [см. обзор ее работ – 4, с. 62–70]. Основной итог исследований связан с выявлением неравноправия между членами категории: некоторые из них, согласно информантам, оказались более типичными, центральными представителями, а другие – менее характерными, периферийными. Иными словами, можно говорить о лучших и худших примерах той или иной категории.

 

Так, среди птиц лучшим примером категории (ее центральным представителем, прототипом), с точки зрения калифорнийских студентов[2], оказалась малиновка. Рош объясняет это тем, что в сознании людей существует представление о «настоящей» птице, которая умеет летать и петь, не хищная и в то же время не домашняя, не очень крупная и т. д., так что малиновка (будучи к тому же распространенной птицей в регионе, где проживали информанты) оказалась ближе других к этому «идеалу». Чем больше отклонение от «идеала», тем дальше от центра расположен соответствующий представитель. Так, хищные птицы (например, орлы) были признаны менее типичными членами категории. Еще дальше на периферии оказались курицы, гуси, утки, пингвины и страусы – в силу того, что все они довольно крупные, некоторые не умеют летать, некоторые домашние и т. д. Однако, как подчеркивает автор, неравенство членов категории не означает, что, к примеру, пингвин и страус являются в меньшей степени птицами, чем малиновки. Все члены данной категории являются «стопроцентными» птицами, различие же заключается только в их типичности, иными словами, в степени близости к прототипу.

 

Согласно Рош, центральные члены категории чаще встречаются в повседневной жизни, раньше усваиваются в детстве, быстрее распознаются и служат для представления всей категории в целом. Асимметрия между центральными и периферийными членами категории с точки зрения их когнитивного статуса получила название прототипического эффекта. Причины его возникновения обсуждаются в глубокой и содержательной статье [см.: 10]. Автор приводит четыре гипотезы, в той или иной степени обозначенные в работах самой Рош: физиологическую, референциальную, статистическую и психологическую, причем последняя ему кажется наиболее адекватной, способной объяснить даже те случаи, которые идут вразрез с другими объяснениями [см.: там же].

 

Теория прототипов вызвала огромный резонанс в научных кругах: в 1970–1980-е гг. начался настоящий бум изучения категоризации, приведший к ее выделению в самостоятельный раздел когнитивной психологии. Исследования вскоре вышли за пределы предметных категорий: за известной статьей, посвященной более и менее типичным ситуациям лжи [см.: 8], последовали работы, авторы которых рассматривали различные действия и свойства с точки зрения теории прототипов (см., например, анализ действий, обозначаемых глаголами look ‘смотреть’, kill ‘убивать’, speak ‘разговаривать’, walk ‘идти’, в работе [14] или свойства tall ‘высокого роста’ в статье [9]). Во всех подобных исследованиях мысль о неравенстве членов категории получила подтверждение. Прототипические эффекты были обнаружены даже в категориях четных и нечетных чисел!

 

Казалось бы, четные и нечетные числа – хороший пример категорий, в которых соблюдаются все три принципа классического подхода; тем не менее оказалось, что для бытового сознания не все числа одинаково значимы. В опыте, описанном в статье [7], испытуемым был дан некоторый набор четных и нечетных чисел и предложено оценить их статус в соответствующих категориях. По результатам эксперимента из нечетных чисел наиболее высокий рейтинг получило число 3, а самый низкий – числа 447 и 91; среди четных чисел лидировали 2 и 4, а 106 и 806 были сочтены худшими представителями категории. Эти курьезные результаты, однако, нисколько не противоречат научному знанию. Дело в том, что обычный человек (не математик) на протяжении своей жизни чаще всего имеет дело с числами 2, 3 и 4, и потому они обладают для него когнитивной выделенностью. Таким образом, в данном случае прототипические эффекты объясняются расхождениями между научной и онтологически первичной наивной картинами мира.

 

Обращение исследователей к разнообразным категориям расширило представления ученых о том, как они в принципе могут быть устроены. Рассматривая категорию птица, Рош пришла к выводу о том, что она имеет четкие границы, наиболее типичный представитель расположен в центре категории, а ее целостность поддерживается как наличием общих признаков, так и отношениями семейного сходства. Однако так устроены не все категории. Витгенштейн указал на отсутствие общих свойств у членов категории игра, а Лабов – на размытость границ между чашками, кружками, мисками и вазами (см. выше). Нет границ и у упомянутой выше категории tallness (‘быть высокого роста’), но по другой причине, а именно, зависимости от прежнего опыта индивида и прочих внешних факторов (так, понятие высокий человек различно для жителей скандинавских стран и пигмеев). У этой категории есть и другие существенные отличия от категории птица: она «одномерна» (т. е. представляет собой шкалу, вдоль которой ранжируются конкретные люди в зависимости от их роста), членство в ней является градуальным, а наиболее типичный представитель расположен на одном из концов шкалы. Вообще, размытые границы и градуальное членство в категории присущи целому ряду категорий, ср.: предмет красного цвета, теплая вода и т. д.

 

Интересно, что язык обладает специальными ресурсами для выражения разной степени членства внутри категорий – это такие ограничительные частицы, вводные обороты и прочие конструкции, как строго говоря, мягко выражаясь, фактически, практически, почти, вообще-то, как таковой, в том смысле что, типа, как бы [ср.: 13].

 

Можно ли сказать, что прототипическая теория категорий вытеснила классическую? Едва ли. Скорее, они находятся в отношения комплементарости. Несомненным достоинством теории прототипов является ее гибкость, способность «приспосабливаться» к меняющимся бытовым и социальным реалиям. Так, многие предметы обихода, бывшие прототипами соответствующих категорий, скажем, век или полвека назад, с течением времени отодвигаются все дальше на периферию категории (ср. изменение внешнего вида телефона, чемодана и пр.). В отличие от классической теории, в рамках которой всякие изменения в науке, технике или общественной жизни означают необходимость создания новых категорий или кардинальной ревизии старых, прототипический подход предполагает растяжимость границ и подвижность внутренней структуры категории, что позволяет легко вводить в нее новых представителей.

 

Справедливости ради следует подчеркнуть, что классическая теория никогда явным образом не претендовала на адекватное отражение специфики повседневного, «бытового» человеческого мышления. Она была вызвана к жизни потребностью непротиворечивого рассуждения в логике, математике, естественных науках и продолжает оставаться в них удобным инструментом. Возникновение альтернативной теории категоризации связано с тем, что прочная, многовековая закрепленность классического подхода в научной традиции привела к его абсолютизации и попыткам механического переноса на явления другого порядка; здесь-то и обнаружилось его несоответствие психологической реальности.

 

Описание языковых категорий с позиций классической и прототипической теорий

В гуманитарных науках определение и описание явлений с позиций классического подхода неизбежно наталкивается на сопротивление материала. Языкознание в этом смысле не является исключением. Лингвистические понятия, как правило, не обладают четкими границами и не могут быть описаны через набор необходимых и достаточных свойств.

 

Трудности возникают уже при определении такого, казалось бы, самоочевидного понятия, как слово. В бытовом сознании носителя русского языка слово – это то, что на письме ограничено с обеих сторон пробелами или знаками препинания. Заметим, что это определение малопригодно в общелингвистическом плане, что обусловлено существенными межъязыковыми различиями. Но даже в рамках русского языка оно чревато осложнениями, ср. никто, никого, но ни для кого, никому, но ни к кому; кое-что, но кое о чем и т. д. Получается, что члены одной парадигмы то выступают в виде одного слова, то разрываются предлогом и включают два слова[3].

 

Поэтому лингвисты при определении понятия слова считают необходимым учитывать не только формальный, но и содержательный критерий, а именно семантическое единство слова. Но здесь возникает новая проблема, связанная с возможным конфликтом между эти двумя критериями. В частности, в языке есть идиомы, представляющие собой тесно спаянные словосочетания, характеризующиеся своим особым значением, отдельно фиксируемым в толковых словарях, ср. дать дуба, очертя голову, ни зги (не видно). Есть также широкий круг так называемых устойчивых сочетаний, или коллокаций, значение которых не выводимо из значений составляющих их слов, ср. железная дорога, большой палец и пр. Получается, что в семантическом аспекте идиомы и коллокации аналогичны отдельным словам, а в формальном представляют собой комплекс из двух (или более) слов. Обратная проблема – с семантическим критерием – возникает у служебных слов. Например, в предложении Мяч влетел в окно предлог в формально представляет собой отдельное слово, а в содержательном плане едва ли отличается от приставки в- в глаголе влетел (оба выражают направление вовнутрь). Указанные несоответствия наглядно демонстрируют, что понятие слова не поддается определению в рамках классической теории категорий.

 

Возьмем другое базовое понятие – предложение. С графической точки зрения, оно представляет собой цепочку буквенных (или смешанных, так как возможно вкрапление цифр и других знаков) символов, ограниченных такими знаками препинания, как точка, многоточие, восклицательный или вопросительный знак (если речь не идет о начальном предложении текста). Однако это формальное определение «не работает» в случае прямой речи, ср.: «– Подожди! – крикнул он». С одной стороны, предложением является вся последовательность из трех слов, с другой – прямая речь в виде восклицания также является самостоятельным предложением. Если же обратиться к семантическому критерию, согласно которому предложение должно обладать смысловой законченностью, то его несостоятельность выявляется не только в случае прямой речи, но и у широкого круга неполных предложений наподобие «Я – за», «Это – тебе», «Какой сегодня день? – Понедельник», «Чья это книга? – Моя» и т. п., которыми изобилует разговорная речь.

 

Ярким примером, показывающим непригодность классических категорий в языкознании, может служить понятие частей речи. Еще А. М. Пешковский [5, с. 79] указывал на существенные различия в семантике глаголов и невозможность ее сведения к идее действия, ср.: «Нам смешна школьная формула что сделал? – умер». Действительно, помимо глаголов действия, в языке есть, к примеру, глаголы состояния (висеть, зеленеть, гордиться, хотеть, господствовать, владеть), в том числе безличные (морозить, светать, знобить), которые близки к другой части речи – так называемой категории состояния (душно, больно, завидно).

 

Аналогичным образом, далеко не все существительные характеризуются предметностью. Абстрактные существительные, напротив, имеют выраженную признаковую семантику, что сближает их с прилагательными (ср. белизна – белый, ум – умный, смелость – смелый, великолепие – великолепный). При этом само деление на конкретные и абстрактные существительные не является однозначным, и речь идет не о строгой оппозиции, а о градуальной шкале. На одном ее конце – существительные, обозначающие конкретные исчисляемые предметы (одушевленные или нет), а на противоположном – абстрактные философские категории наподобие времени, меры, энергии. Между этими полюсами на разном удалении располагаются прочие случаи, например, собирательные существительные (детвора, горох, песок, вода), обозначения мест и географических объектов (двор, равнина), общественных институций (полиция, министерство) и т. д. В итоге, не получается выделить ни четкие содержательные критерии для глагола и существительного, ни формальные. Последнее выражается в разнице парадигм – так, безличные глаголы могут употребляться только в 3-м лице единственного числа (в отличие, скажем, от глаголов действия, имеющих полную парадигму), а собирательные существительные (и также целый ряд абстрактных существительных) не имеют форм множественного числа.

 

Следует заметить, что основания для выделения категорий особенно зыбки в области лексической семантики. Можно указать, к примеру, на различия в интерпретации понятия синонимии и различные виды синонимов. Как известно, в языке существует небольшое число так называемых полных синонимов, или дублетов, которые характеризуются одинаковым значением и сочетаемостью (ср. лингвистика – языкознание, бегемот – гиппопотам, алфавит – азбука). Гораздо больше частичных синонимов, которые могут различаться оттенками значения (узкий – тесный – тонкий) или стилистической окраской (лицо – лик – физиономия – мордашка – рыло – харя).

 

Другие семантические отношения в лексике (антонимия, омонимия, полисемия, меронимия и пр.) также не образуют единых, внутренне однородных категорий c четкими границами. Наглядным примером могут служить понятия полисемии (многозначности) и омонимии. Эти феномены сближает формальный момент: одна и та же языковая форма имеет более одного значения. Однако по сути это разные явления, и соответствующие случаи по-разному описываются в толковых словарях. Согласно школьным определениям, если между значениями языковой формы нет никакой связи, то перед нами омонимы, а если такая связь есть, то это значения многозначного слова. Но школьные определения, как водится, упрощают действительность.

 

Лексикологам хорошо известно, что существует явление так называемой разошедшейся полисемии, а именно: некогда прочно связанные между собой значения со временем стали как бы отдаляться друг от друга, связь между ними ослабевала, так что на настоящий момент она практически не осознается носителями языка. Ср.: лопатка1 – ‘часть тела’ и лопатка2 – ‘орудие для копания’, пленить1 – ‘взять в плен’ и пленить2 – ‘очаровать’, сечь1 – ‘бить в наказание’ и сечь2 – ‘рубить на части’, вязать1 – ‘стягивать веревкой’ и вязать2 – ‘плести спицами, крючком или на машине’, махнуть1 – ‘делать взмах рукой’ и махнуть2 – ‘отправиться, поехать куда-нибудь’. Следует ли такие значения рассматривать как случаи полисемии (отдавая дань истории слова) или омонимии? Общего решения здесь не может быть в силу индивидуальности, уникальности каждого слова, и вследствие этого одна и та же языковая форма может в одних словарях выступать в виде многозначного слова, а в другом – набора омонимов. С точки зрения целей настоящего исследования важно то, что, куда бы подобные случаи ни были отнесены, они неизбежно оказываются периферийными, лежащими в зоне пересечения омонимии и полисемии – двух разных языковых категорий.

 

Можно было бы предположить, что грамматические категории характеризуются большей четкостью и однородностью, но это не так. Рассмотрим, например, падеж. В школьном учебнике русского языка выделяется шесть падежей (именительный, родительный, дательный, винительный, творительный и предложный). В то же время лингвисты фиксируют наличие у некоторых существительных дополнительно форм партитива (ср. налить чаю, водки vs. налить чай, водку; нанесло много снегу vs. нанесло много снега), местного падежа (висеть в шкафу vs. говорить о шкафе), а также формирование в современном русском языке «новозвательного падежа», проявляющегося в таких усеченных формах, как Мам! Вась! Лен! – наряду с сохранением ограниченного числа древнерусских форм звательного падежа, ср. отче, боже, господи и нек. др. Очевидно, что эти «дополнительные» падежи не являются центральными представителями соответствующей категории, а располагаются на ее периферии.

 

Мы привели достаточно примеров, показывающих непригодность классической теории категоризации для адекватного описания естественного языка. Языковые категории не обладают четкими границами, и членство в них невозможно задать перечнем необходимых и достаточных условий. Очевидно, что члены языковых категорий имеют разный статус с точки зрения большей или меньшей типичности. Следовательно, требуется принципиально иной подход.

 

Этот факт осознавался лингвистами задолго до возникновения когнитивной науки и формирования теории прототипов. В период между мировыми войнами немецкими языковедами, провозгласившими себя неогумбольдтианцами – последователями В. фон Гумбольдта (Г. Ипсеном, Й. Триром, Л. Вайсгербером и др.), – была выдвинута теория семантического поля, которая предложила осмысление языковых явлений с позиций соответствующей пространственной метафоры. Поле представляет собой некоторый участок со своим центром, периферией и границами, отделяющими его от смежных полей. Соответственно, можно говорить о языковых единицах, располагающихся ближе к центру или дальше от него. Границы поля, как правило, размыты, и периферии соседних полей пересекаются, так что некоторые единицы могут одновременно считаться членами двух и более полей. Теория семантического поля успешно применяется по сей день при описании как словарного состава, так и грамматических явлений.

 

Схожие мысли примерно в то же время высказывались представителями Пражского лингвистического кружка (Ф. Данешем, Й. Вахеком, С. Карцевским и др.). Описание языковых явлений в терминах центра и периферии опиралось здесь не столько на пространственную метафору, сколько на разнообразные аналогии из области физики: гравитационное поле, силу, энергию, притяжение, излучение. Апелляция к этим понятиям позволяла лингвистам обсуждать не только синхроническую структуру языка, но и диахронические процессы – языковые изменения и их причины.

 

Появление этих концепций было вызвано к жизни проблемами, связанными, как показано выше, с несоответствием теоретических установок классической теории категоризации реалиям естественного языка. Становление и развитие прототипической теории в 70–80-е гг. XX века обеспечивает более общую философскую основу для адекватного рассмотрения и описания языковых явлений.

 

Теоретической предпосылкой применения прототипической теории к языковым категориям служит идея о том, что в естественном языке – продукте и инструменте когниции – проявляются общие когнитивные способности человека, в том числе способность к категоризации. И есть все основания полагать, что структурные категории языка во многом схожи с категориями, при помощи которых человек осмысляет окружающий его мир [см.: 15, с. ix–x].

 

Как показал в своем обстоятельном исследовании Дж. Тэйлор, прототипические эффекты наблюдаются на всех уровнях языка – от фонологии до синтаксиса [см.: 15]. Различные языковые категории – будь то фонема, слог, интонационная конструкция, слово, падеж, глагольная переходность, полисемия, метафора и пр. – неизменно демонстрируют наличие более и менее типичных членов.

 

Если вновь обратиться к нашим примерам (см. выше), можно предположить, что прототипом языковой категории слово будут однословные исчисляемые конкретные существительные (благодаря их номинативности, семантической и грамматической самодостаточности). Применительно к понятию предложения, лучшими примерами будут отдельные двусоставные предложения; односоставные предложения (назывные, неопределенно-личные и т. д.) будет располагаться дальше от центра, а неполные и вовсе на периферии. Неполные предложения, представленные единственным словом (Понедельник. Нет. Спасибо), можно с сугубо формальной точки зрения считать словами; таким образом, будет наблюдаться пересечение соответствующих категорий за счет периферийных явлений.

 

Как известно, частеречная классификация слов вызывает особенные сложности в рамках классической теории категорий, что приводит к отсутствию единого мнения в трактовке целого ряда явлений. Преимущества прототипического подхода в решении этого вопроса убедительно показаны в исследованиях [см.: 11; 12; 2; 1, с. 134–170]. Вновь возвращаясь к нашим примерам, можно сказать, что, в полном соответствии со школьным определением (см. выше), прототипическими глаголами будут глаголы действия, предполагающие целенаправленное воздействие одушевленным агенсом (желательно – человеком) на конкретный объект, приводящее к изменениям в нем, ср. резать, пилить, копать. От центра несколько отстоят глаголы перемещения (идти, ехать, карабкаться) и движения вообще (шевелиться, прыгать), а также глаголы, обозначающие природные процессы (расти, течь, распускаться). Еще дальше к периферии располагаются глаголы речи (говорить, восторгаться), умственной деятельности (думать, разгадывать), социальной деятельности (учреждать, служить, трудиться) и физиологических действий (пить, есть). Глаголы, обозначающие различные состояния и отношения (жить, обладать, ревновать, мечтать, бездельничать, болеть, весить, стоить, включать), а также десемантизированные глаголы типа быть и являться находятся на границе соответствующей языковой категории. Аналогичным образом, прототипическими существительными будут конкретные существительные, обозначающие счетные предметы и лица.

 

Итак, прототипическая теория категорий оказывается более подходящим инструментом для анализа и описания языковых явлений, чем классическая. Примечательно, что отношения между данными теориями можно рассматривать в более широком контексте – как соотношение логического и психологического в разных направлениях типологии [подробнее см.: 6]. Столетие назад О. Шпенглер в своей книге «Закат Европы» писал о двух типах культур – ориентированных исторически и психологически. Европейская культура нового и новейшего времени была исторически (и логически) ориентированной культурой, поэтому в ХIХ в. «исторические классификации» получили широкое распространение. Североамериканская же культура является культурой психологически ориентированной. Смена лидерства Европы лидерством Северной Америки во второй половине XX века привела к доминированию психологического над логическим. В результате акцент сместился с классификации на категоризацию: в фокусе внимания оказалась уже не операция многоступенчатого, разветвленного деления логического объема понятия, а психический процесс отнесения единичного объекта, события, переживания к некоторому классу [см.: 6, с. 370].

 

Список литературы

1. Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1999. – 780 с.

2. Кубрякова Е. С. Части речи с когнитивной точки зрения. – М.: Институт языкознания РАН, 1997. – 327 с.

3. Лабов У. Структура денотативных значений // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 14. – М.: Прогресс, 1983. – С. 133–176.

4. Лакофф Дж. Женщины, огонь и опасные вещи: Что категории языка говорят нам о мышлении. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – 792 с.

5. Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. – 7-е изд. – М.: Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства просвещения РСФСР, 1956. – 512 с.

6. Чебанов С. В., Мартыненко Г. Я. Из истории типологических представлений // Структурная и прикладная лингвистика. – Вып. 7. – СПб.: СПбГУ, 2008. – С. 328–390.

7. Armstrong S. L., Gleitman L. R., Gleitman H. What Some Concepts Might Not Be // Cognition. – 1983. – Vol. 13. – № 3. – pp. 263–308.

8. Coleman L., Kay P. Prototype Semantics: The English Verb Lie // Language. – 1981. – Vol. 57. – № 1. – pp. 26–44.

9. Dirven R., Taylor J. The Conceptualization of Vertical Space in English: The Case of Tall // Topics in Cognitive Linguistics. – Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 1988. – pp. 379–402.

10. Geeraerts D. Where Does Prototypicality Come From? // Topics in Cognitive Linguistics. – Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 1988. – pp. 207–229.

11. Hopper P. J., Thompson S. A. Transitivity in Grammar and Discourse // Language. – 1980. – Vol. 56. – № 2. – pp. 251–299.

12. Hopper P. J., Thompson S. A. The Discourse Basis for Lexical Categories in Universal Grammar // Language. – 1984. – Vol. 60. – № 4. – pp. 703–752.

13. Lakoff G. Hedges: A Study in Meaning Criteria and the Logic of Fuzzy Concepts // Papers from the 8^th Regional Meeting of Chicago Linguistic Society. – Chicago: ChicagoUniversity Press, 1972. – pp. 183–228.

14. Pulman S. G. Word Meaning and Belief. – London: Croom Helm, 1983. –179 p.

15. Taylor J. R. Linguistic Categorization: Prototypes in Linguistic Theory. 2nd ed. – Oxford: OxfordUniversity Press, 1995. – 312 p.

 

References

1. Wierzbicka A. Semantic Universals and Language Description [Semanticheskie universalii i opisanie yazykov]. Moscow, Shkola “Yazyki russkoy kultury”, 1999, 780 p.

2. Kubryakova E. S. Parts of Speech from a Cognitive Viewpoint [Chasti rechi s kognitivnoy tochki zreniya]. Moscow, Institut yazykoznaniya RAN, 1997, 327 p.

3. Labov W. The Structure of Referential Meaning [Struktura denotativnykh znacheniy]. Novoe v zarubezhnoy lingvistike. Vyp. 14 (New Trends in Foreign Linguistics. Vol. 14). Moscow, Progress, 1983, pp. 133–176.

4. Lakoff G. Women, Fire, and Dangerous Things: What Categories Reveal about the Mind [Zhenschiny, ogon i opasnye veschi: Chto kategorii yazyka govoryat nam o myshlenii]. Moscow, Yazyki slavyanskoy kultury, 2004, 792 p.

5. Peshkovskiy A. M. Russian Syntax from a Scholarly Viewpoint [Russkiy sintaksis v nauchnom osveschenii], 7^th ed. Moscow, Gosudarstvennoe uchebno-pedagogicheskoe izdatelstvo Ministerstva prosvescheniya RSFSR, 1956, 512 p.

6. Chebanov S. V., Martynenko G. Y. From the History of Typological Representations [Iz istorii tipologicheskikh predstavleniy]. Strukturnaya i prikladnaya lingvistika. Vyp. 7 (Structural and Applied Linguistics. Vol. 7). Saint Petersburg: SPbGU, 2008, pp. 328–390.

7. Armstrong S. L., Gleitman L. R., Gleitman H. What Some Concepts Might Not Be. Cognition, 1983, Vol. 13, № 3, pp. 263–308.

8. Coleman L., Kay P. Prototype Semantics: The English Verb Lie. Language, 1981, Vol. 57, № 1, pp. 26–44.

9. Dirven R., Taylor J. The Conceptualization of Vertical Space in English: The Case of Tall. Topics in Cognitive Linguistics. Amsterdam, Philadelphia, John Benjamins Publishing Company, 1988, pp. 379–402.

10. Geeraerts D. Where Does Prototypicality Come From? Topics in Cognitive Linguistics. Amsterdam, Philadelphia, John Benjamins Publishing Company, 1988, pp. 207–229.

11. Hopper P. J., Thompson S. A. Transitivity in Grammar and Discourse. Language, 1980, Vol. 56, № 2, pp. 251–299.

12. Hopper P. J., Thompson S. A. The Discourse Basis for Lexical Categories in Universal Grammar. Language, 1984, Vol. 60, № 4, pp. 703–752.

13. Lakoff G. Hedges: A Study in Meaning Criteria and the Logic of Fuzzy Concepts. Papers from the 8^th Regional Meeting of Chicago Linguistic Society. Chicago, ChicagoUniversity Press, 1972, pp. 183–228.

14. Pulman S. G. Word Meaning and Belief. London, Croom Helm, 1983, 179 p.

15. Taylor J. R. Linguistic Categorization: Prototypes in Linguistic Theory. 2nd ed.Oxford,OxfordUniversity Press, 1995, 312 p.

УДК 316.754; 004.946

 

Быльева Дарья Сергеевна – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский политехнический университет Петра Великого», Высшая школа общественных наук, Гуманитарный институт, доцент, кандидат политических наук, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: newneverland@mail.ru

195251, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Политехническая, д. 29,

тел.: +7-812-534-75-21.

Нам Татьяна Анатольевна – федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский политехнический университет Петра Великого», Высшая школа инженерной педагогики, психологии и прикладной лингвистики, Гуманитарный институт, доцент, кандидат педагогических наук, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: namt@mail.ru

195251, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Политехническая, д. 29,

тел.: +7-812-297-03-18.

Авторское резюме

Состояние вопроса: Постоянное повышение роли виртуального пространства в жизни человека ставит вопрос о статусе и законах существования виртуальных миров и их соотношения с миром материальным. Нематериальность игровых миров позволяет людям с легкостью нарушать нормы виртуального существования, предписываемые демиургом.

Результаты: В многопользовательских компьютерных играх ярко проявляется особый статус виртуальной реальности. В этих играх существуют специфические законы, присутствуют формы и мотивы их нарушения, санкции в отношении нарушителей и обманщиков со стороны администраторов и участников игры. Проблема похищения виртуальной собственности, имеющей экономическую ценность, ставит вопрос о юридических санкциях за виртуальные действия. В настоящее время обнаруживается зависимость юридических подходов к спорам о виртуальных объектах от различия в трактовке «реальности» виртуальных миров.

Выводы: Виртуальные миры обладают специфической формой реальности, не позволяющей распространять на нее нормы поведения обыденной реальности. Их привлекательность и состоит прежде всего в том, что там «возможно невозможное». Однако законы поведения существуют и в игровых мирах. Включение виртуальных миров в реальную экономическую систему вызвало всплеск мошенничества, связанного с присвоением виртуальной собственности и обращениями по этому поводу в судебные инстанции. От трактовки сути виртуальной реальности будет зависеть принятие судебных решений и мера юридического контроля за поведением игроков в виртуальных мирах.

 

Ключевые слова: Интернет; компьютерные игры; виртуальное право; виртуальная реальность.

 

The Laws of Existence in Virtual Worlds: Construction and Violation

 

Bylieva Daria Sergeevna – Peter the Great Saint Petersburg Polytechnic University, Graduate School of social science, Humanitarian Faculty, associate professor, Ph. D. (Political sciences), Saint Petersburg, Russia.

E-mail: newneverland@mail.ru

29 Politechnicheskaya st., Saint Petersburg, 195251, Russia,

tel.: +7-812-534 75-21.

Nam Tatiana Anatolievna – Peter the Great Saint Petersburg Polytechnic University, Graduate school of Engineering Education, Humanitarian Faculty, associate professor, Ph. D. (Pedagogics), Saint Petersburg, Russia.

E-mail: namt@mail.ru

29 Politechnicheskaya, st., Saint Petersburg, 195251, Russia,

tel.: +7-812- 297-03-18.

Abstract

Background: The constant expansion of virtual space in human life raises the question of the status and laws of the existence of virtual worlds and their relationship with the material world. The intangibility of the game worlds allows people to violate easily the norms of virtual existence prescribed by the demiurge.

Results: In multiplayer computer games, the special status of virtual reality is manifested. In these games there exit specific laws, forms and motives for their violation, as well as sanctions applied by game creators and players against violators and cheaters. The theft of virtual property, which has some economic value, raises the question of legal sanctions for virtual actions. Currently, there is a dependence of legal approaches to disputes about virtual objects. This dependence arises from the difference in the interpretation of “the reality” of virtual worlds.

Conclusion: Virtual worlds are a specific form of reality that does not allow the behavior norms existing in everyday reality to be accepted to it. Their appeal is primarily in the fact that “the impossible becomes possible”. However, the laws of behavior do exist in the game worlds. The inclusion of virtual worlds in the real economic system has caused a surge in fraud connected with virtual property misappropriation and legal actions. Judgments and measures to control the players’ behavior in virtual worlds will depend on the interpretation of the essence of virtual reality.

 

Keywords: Internet; videogame; virtual law; virtual reality.

 

Интернет порождает новое пространство социального взаимодействия, включающее в себя более 4,2 млрд человек. Пространство интернета кажется логичным продолжением физического мира, однако большие различия в их природе приводят к изменениям и социальных законов существования. Л. И. Евсеева, В. В. Евсеев отмечают виртуализацию как глобальный тренд развития цивилизации [см.: 3, c. 23]. Особенно это заметно в областях, наименее зависимых от физического мира – в области созданных игровых миров. Принципы существования в играх отличаются от принципов существования физического мира: здесь нет незыблемых законов бытия.

 

Виртуальные миры многопользовательских игр имеют нечто общее с виртуальными мирами художественного воображения, снов, разнообразных психологических состояний, что позволяет относиться к ним как к «нереальности». С другой стороны, основным признаком истинной реальности, отличающей ее от всех других возможных реальностей, П. Бергер и Т. Лукман называли интерсубъективность мира, «который я разделяю с другими людьми» [6]. Таким образом, виртуальная реальность, которую О. Д. Шипунова, И. П. Березовская, Е. М. Гашкова предлагают определять как специфическую интерактивную среду, которая конструируется технически при помощи компьютерных средств оперирования объектами, подобными реальным или воображаемым [см.: 4, c. 61], предстает как новая реальность, предлагающая альтернативные законы существования.

 

Первым законодателем норм, имеющим первенство и наибольшие возможности, является создатель игры, который определяет законы построения новой игровой вселенной. Новые игровые миры строятся как противоположность миру физическому, но при этом остаются его подобием. Исполнение несбыточного в виртуальных мирах возможно благодаря прежде всего нарушению любых законов мира оффлайн – от правовых до физических.

 

В. Сислер предлагает считать код игры нормой, определяющей поведение игроков [см.: 14]. Правила признаются одним из основных элементов игры, но очень мало определений того, что же они представляют собой [см.: 15]. Д. Парлет, продолжая мысль Й. Хёйзинга, утверждавшего, что «каждая игра имеет свои правила», пишет: каждая игра и есть ее правила, так как именно они определяют ее суть [см.: 12]. Дж. Фон Ньюман и О. Моргенстерн отмечают, что «правила игры <…> есть абсолютные законы. Если они нарушаются, то взаимодействие по определению перестает быть игрой, описанной этими правилами» [17, с. 49]. Законы виртуального мира прописаны обычно в пользовательском соглашении, к которому пользователи относятся достаточно легкомысленно.

 

Современные компьютерные многопользовательские игры являются настолько сложным построением, что по праву называются виртуальными мирами. Создавая свою игровую вселенную, демиург далеко не всегда может предусмотреть, каким образом игроки будут двигаться к цели, какие возможности и незапланированные автором решения они будут использовать. Так, дизайнеры игры «Ultima Online» осознали, что запущенная игра «больше не принадлежала им, и было бы неправильно пытаться контролировать участников… Здесь у игроков была свободная воля; они контролировали свою собственную судьбу и окружающее пространство. Марионетки порвали веревки и завладели своим миром» [9, с. 162].

 

Непредсказуемое демиургами поведение может касаться как частных аспектов игры, например, возможности воспользоваться результатами чужого боя, спрятаться в защищенном месте и иметь преимущества при нападении (так называемый «кемпинг»), так и более серьезных нарушений. Например, «лазейки», позволяющие создавать и продавать редкие товары, приводят в итоге к росту денежной массы и обесцениванию игровой валюты. Нечто подобное произошло в игре «Eternal Lands», где первые игроки, достигшие высокого уровня навыков, получили возможность быстрого обогащения, в то время как большинство игроков имели очень мало игровых денег. Создатели игры пытались урегулировать ситуацию, добавляя в игру несложные способы зарабатывать (ловлей бобров, добычей угля), но, не добившись серьезного эффекта, вынуждены были договариваться с игроками, объясняя необходимость уничтожения игровых предметов и уменьшение уровня навыков персонажей, однако, как пишет автор игры, «просить их отказаться от своих навыков было также тяжело, как просить Папу Римского отказаться от своей религии» [13].

 

Помимо использования непредполагаемых автором возможностей в игре, игроки нарушают ее правила, прибегая к изменению в построении игры. Не довольствуясь ролью персонажа, ограниченного авторскими рамками, многие игроки применяют программные средства, макросы, специальное оборудование, чтобы нарушить правила, например, получить особые возможности: проходить или видеть сквозь стены, летать, стрелять всегда в цель, быть бессмертным и т. п. Конечно, приобретение таких свойств может считаться обманом, однако согласуется с основной целью существования в виртуальном мире – исполнением несбыточного. Зачем нужна игра, если в ней, как и в обычном мире, есть «нельзя», и приходится достигать желаемого долгим и кропотливым путем?

 

Правила упорядочивают игру и придают ей смысл. Игра не состоится, если один из игроков намерен играть в покер, а другой в теннис. Однако даже если речь идет всего лишь о желании иметь в игре выигрышную позицию, оказывается, что нарушение правил, создаваемых демиургами виртуальных миров, может быть простительно только в играх для одного. Как только игрок оказывается в многопользовательской игре, нарушение правил приносит урон игрокам, действующим честно. Интересно, что, согласно исследованию В. Чен и Дж. Онг, нарушение установленных создателем игры правил обычно становится нормой, если оно используется в игре уже длительное время [см.: 8, с. 279].

 

Б. Боуер назвал мошенничество («cheating») «преимущественным искажением воспринимаемой реальности в собственных интересах. Преимущество получает обманщик, потому что обманутый человек неправильно понимает, что считается реальным миром» [7]. Поэтому игроки пытаются бороться с нечестными противниками собственными методами, устанавливая нормы и санкции, прежде всего, публикуя списки «читеров» на игровых форумах и обращаясь с жалобами к игровой администрации. Иногда создатели позволяют игрокам решать самим голосованием, кто будет отключен от игры за обман (например, в дополнении к игре «Hatless»).

 

Санкции против игроков могут быть различны: от обнуления или уменьшения заработанных «очков», блокирования допуска к таблице рекордов или отсутствия возможности сохранения до временной или постоянной блокировки аккаунта игрока, то есть уничтожения виртуального персонажа, что является высшей мерой наказания в виртуальном мире. Так, в Космических Рейнджерах игроки, вместо места в общей таблице достижений, появляются в особом списке «читеров», в «Spore» при использовании чит-кодов даётся награда «Шулер», блокирующая доступ к другим наградам, в «Tyrian» появляется сообщение «Читеры всегда процветают» внизу таблицы с очками, в «Metal Fatigue» сообщение «(Имя игрока) обманывает, как грязная крыса!». Однако особенности виртуальной реальности позволяет неограниченно создавать новых персонажей, поэтому фактически речь идет об уничтожении не самого игрока, а только всех имеющихся у него достижений и бонусов, заработанных в данной виртуальном мире. Иногда разработчики пытаются заблокировать игрока навсегда, вычисляя его на основе идентификатора оборудования или IP-адреса, что, конечно, не является универсальным средством идентификации. Создаются специальные игровые сообщества для игр исключительно по правилам – «E-Sports Entertainment Association League» (ESEA) и «Face-It», – где постоянно отслеживаются нарушения и блокируются обманщики. Юридические последствия обмана в играх существуют только в Южной Корее.

 

Ситуация стала еще сложнее, когда виртуальная валюта стала конвертироваться в реальные деньги, несмотря на то, что в большинстве виртуальных миров это прямо запрещается создателями. Мошенничество, связанное с присвоением аккаунтов, виртуальных объектов, имеющих стоимость в реальной экономике, делает виртуальную жизнь объектом рассмотрения судебными органами. С появлением теорий «общества знания» прослеживаются тенденции изменения роли человека в общественной среде и происходит трансформация роли самого государства и общественных организаций [см.: 5, c. 489]. Однако распространение законодательных норм на виртуальные миры крайне проблематично. Например, виртуальное воровство в играх крайне распространено. Даже детские игры содержат элементы присвоения чужого. Можно взять для примера популярную во всем мире игру «Talking Tom Gold Run», где протагонист забирает себе золото, отбираемое у грабителя. В многопользовательских играх также могут присутствовать игроки, главный навык которых – воровать. Так, в многопользовательской игре «Ultima Online» воровство разрешено, а продажа виртуальных объектов за реальные деньги запрещена, однако купивший виртуальный объект и обворованный является лицом, понесшим реальный экономический ущерб.

 

Основной проблемой при создании виртуального права является невозможность признать виртуальный мир ни реальным, чтобы взыскивать ущерб, сообразуясь с устоявшимися практиками, ни «ненастоящим» игровым, чтобы полностью отказаться от его регулирования. Тем не менее, можно отметить, что в восточных странах наблюдается тенденция «легализации виртуальности». Наиболее продвинутой страной в этом отношении является Южная Корея, где с 2003 года полицией расследуются виртуальные преступления, большая часть которых касается краж игровых объектов либо аккаунтов. В Тайване в 2011 году введена классификация виртуальных объектов как собственности в правовом смысле. В Нидерландах имело место рассмотрение виртуальной кражи, где защита апеллировала к иллюзорности виртуальных объектов, однако Верховный суд в 2012 году подтвердил невозможность такой трактовки и вынес приговор за виртуальную кражу.

 

В России, напротив, можно наблюдать тенденцию признания виртуальных миров юридически «нереальными». Так, В. В. Архипов приводит примеры определений суда, где истцам отказывалось в судебной защите в связи с тем, что «наличие либо отсутствие в действиях пользователя нарушений правил игры относятся к организации игрового процесса» [1].

 

В США существует промежуточная позиция, по крайней мере, для так называемых «закрытых миров» (где подавляющее большинство виртуальных объектов создано авторами игры, и всё имеющееся в игре принадлежит им), предполагающая, что разрешенные лицензионным соглашением действия в игре не могут подвергаться разбирательству находящимися все игры [см.: 2, c. 125]. Более сложная ситуация с «открытыми мирами», где может не быть конкретной игровой цели, а игроки занимаются разнообразной деятельностью, подразумевающей интеллектуальное творчество.

 

Еще одним интересным аспектом являются взаимоотношения личности и аватара в игре. К. Даймант отмечает, что аватар – это образ, который не является ни фактом, ни вымыслом, а взаимодействует с людьми на разных эволюционных и онтологических уровнях, будучи лишенным тела [см.: 10, с. 220]. А. Д. Мельник и В. Мельник предлагают считать игрока «киборгом, а также носителем субъект-субъектного отношения, гибрида между игроком реального мира, его внутриигровой личностью и программной оболочки» [11, с. 168]. Для переноса расследования нарушений из виртуального мира в реальный нужно иметь возможность проследить эту связку, определить, кто стоит за аватаром. Поэтому в Китае, где активно разрабатывается виртуальное право как часть программы по построению индустрии продажи виртуальной собственности, с 2017 года при регистрации в игре необходимо указывать настоящее имя и реальные данные с удостоверений личности.

 

Связка человек-аватар может нарушаться для получения большего игрового капитала и/или способностей. Игрок может передавать свой аккаунт другому. Это может быть более профессиональный игрок, или, наоборот, кто-то, выполняющий рутинную неинтересную работу в игре, искусственный интеллект (бот) или наемный человек. Приблизительно 80 % всех нанятых для работы в играх находятся в Китае, в стране насчитывается 100 000 человек, занятых этим на постоянной основе полный рабочий день [см.: 16]. Закономерно, что такие действия рассматриваются как обман, что оговорено во многих пользовательских соглашениях.

 

Правила могут касаться и игрового взаимодействия, в котором уже сложились социальные нормы поведения. Например, в игре «World of Tanks» запрещается нападать на членов своей команды, проводить договорные бои, выходить из игры до окончания боя или бездействовать.

 

Виртуальные миры обладают специфической формой реальности, не позволяющей распространять на нее нормы поведения обыденной реальности. Их привлекательность и состоит прежде всего в том, что там «возможно невозможное». Однако законы поведения существуют и в игровых мирах. Они задаются демиургами и поддерживаются с помощью административных санкций, варьирующихся от исключения обманщиков из рейтинговых списков до блокировки аккаунтов. Включение виртуальных миров в реальную экономическую систему вызвало всплеск мошенничества, связанного с присвоением виртуальной собственности, и, соответственно, обращения в судебные инстанции. От трактовки сути виртуальной реальности будет зависеть принятие судебных решений и мера юридического контроля за поведением игроков в виртуальных мирах.

 

Список литературы

1. Архипов В. В. Виртуальная собственность: системные правовые проблемы в контексте развития индустрии компьютерных игр // Закон. – 2014. – №9. – С. 69–90.

2. Дюранске Б. Т., Кейн Ш. Ф. Виртуальные миры, реальные проблемы / пер. В. В. Архипова // Правоведение. – 2013. – № 2. – C. 115–134.

3. Евсеева Л. И., Евсеев В. В. Проблема социальной адаптации человека в новых коммуникативных средах // Научно-технические ведомости Санкт-Петербургского государственного политехнического университета. Гуманитарные и общественные науки. – 2017. – Т. 8. – № 2. – С. 20–30.

4. Шипунова О. Д., Березовская И. П., Гашкова Е. М. Условия формирования личности в контексте киберантропологии // Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки. – 2017. – Т. 8. – № 3. – С. 57–64. DOI: 10.18721/JHSS.8306.

5. Шипунова О. Д., Евсеева Л. И. Тренды политического участия в сетевом обществе // Четвертая промышленная революция: реалии и современные вызовы. X юбилейные Cанкт-Петербургские социологические чтения: сборник материалов Международной научной конференции, 13–14 апреля 2018 года. – СПб.: СПбПУ, 2018. – С. 488–491.

6. Berger P. L., Luckmann T. The Social Construction of Reality: A Treatise in the Sociology of Knowledge. Garden City, New York: Anchor Books, 1966. – 219 p.

7. Bowyer B. Cheating: Deception in War & Magic, Games & Sports, Sex & Religion, Business & Con Games, Politics & Espionage, Art & Science. New York: St. Martin’s Press, 1982. – 439 p.

8. Chen V. H. H., Ong J. The Rationalization Process of Online Game Cheating Behaviors // Information, Communication & Society. – 21:2. – 2018. – pp. 273–287. DOI: 10.1080/1369118X.2016.1271898.

9. Consalvo M. Cheating: Gaining Advantage in Videogames. Cambridge, Massachusetts: The MIT Press, 2007. – 240 p.

10. Diamant C. Archiva(b)l(e) Bodies and Cyber Afterlife in David Mitchell’s Cloud Atlas // Caietele Echinox. – 2018: Posthumanist Configurations. – Vol. 34. – pp. 218–228. DOI: 10.24193/cechinox.2018.34.17.

11. Melnic D., Melnic V. Shortcut to Posthumanism: Decentring Elements of the Gaming Experience // Caietele Echinox. – 2018: Posthumanist Configurations. – Vol. 34. – pp. 167–179. DOI: 10.24193/cechinox.2018.34.13.

12. Parlett D. The Oxford History of Board Games. Oxford, England: Oxford University Press, 1999. – 400 p.

13. Privantu R. Eternal Lands’ MMORPG Postmortem: Mistakes and Lessons, Part II // DevMaster.net – Your Source for Game Development. Available at: http://www.devmaster.net/articles/mmorpg-postmortem/part2.php (accessed: 28.03.2013).

14. Šisler V. Palestine in Pixels: The Holy Land, Arab-Israeli Conflict, and Reality Construction in Video Games // Middle East Journal of Culture & Communication. – 2009. – № 2. – pp. 275–292. DOI: 10.1163/187398509×12476683126509.

15. Stenros J. The Game Definition Game: A Review // Games and Culture. – 2016. – Vol. 12 – Issue 6. – pp. 499–520. DOI: 10.1177/1555412016655679.

16. Vincent D. In BeijingChina Used Prisoners in Lucrative Internet Gaming Work // The Guardian. – 2011. – 25 May. Available at: https://www.theguardian.com/world/2011/may/25/china-prisoners-internet-gaming-scam (accessed 20.11.2018).

17. Von Neumann J., Morgenstern O. Theory of Games and Economic Behavior. Princeton, New Jersey: Princeton University Press, 1944. – 776 p.

 

References

1. Arhipov V. V. Virtual Property: Systemic Legal Problems in the Context of the Development of the Computer Games Industry [Virtualnaya sobstvennost: sistemnye pravovye problemy v kontekste razvitiya industrii kompyuternykh igr]. Zakon (Law), 2014, № 9, pp. 69–90.

2. Duranske B. T., Kane S. F. Virtual Worlds, Real World Issues [Virtualnye miry, realnye problemy]. Pravovedenie (Jurisprudence), 2013, № 2, pp. 115–134.

3. Evseeva L. I. , Evseev V. V. The Problem of Social Adaptation of Man in New Communicative Environments [Problema sotsialnoy adaptatsii cheloveka v novykh kommunikativnykh sredakh]. Nauchno-tekhnicheskie vedomosti Sankt-Peterburgskogo gosudarstvennogo politekhnicheskogo universiteta. Gumanitarnye i obschestvennye nauki (St. Petersburg State Polytechnical University Journal. Humanities and Social Sciences), 2017, Vol. 8, № 2, pp. 20–30.

4. Shipunova O. D., Berezovskaya I. P., Gashkova E. M. The Conditions of Personality Formation in the Context of Cyber-Anthropology [Usloviya formirovaniya lichnosti v kontekste kiberantropologii]. Nauchno-tekhnicheskie vedomosti SPbGPU. Gumanitarnye i obschestvennye nauki (St. Petersburg State Polytechnical University Journal. Humanities and Social Sciences), 2017, Vol. 8, № 3, pp. 57–64. DOI: 10.18721/JHSS.8306.

5. Shipunova O. D., Evseeva L. I. Trends of Political Participation in a Networked Society [Trendy politicheskogo uchastiya v setevom obschestve]. Chetvertaya promyshlennaya revolyutsiya: realii i sovremennye vyzovy. X yubileynye Cankt-Peterburgskie sotsiologicheskie chteniya: sbornik materialov Mezhdunarodnoy nauchnoy konferentsii, 13–14 aprelya 2018 goda (The Fourth Industrial Revolution: Realities and Modern Challenges. The 10-th Anniversary St. Petersburg Sociological Readings: Collected Articles, 13–14 April 2018). Saint Petersburg, SPbPU, 2018, pp. 488–491.

6. Berger P. L., Luckmann T. The Social Construction of Reality: A Treatise in the Sociology of Knowledge. Garden City (New York), Anchor Books, 1966, 219 p.

7. Bowyer B. Cheating: Deception in War & Magic, Games & Sports, Sex & Religion, Business & Con Games, Politics & Espionage, Art & Science. New York, St. Martin’s Press, 1982, 439 p.

8. Chen V. H. H., Ong J. The Rationalization Process of Online Game Cheating Behaviors. Information, Communication & Society, 21:2, 2018, pp. 273–287. DOI: 10.1080/1369118X.2016.1271898.

9. Consalvo M. Cheating: Gaining Advantage in Videogames. Cambridge (Massachusetts), The MIT Press, 2007, 240 p.

10. Diamant C. Archiva(b)l(e) Bodies and Cyber Afterlife in David Mitchell’s Cloud Atlas. Caietele Echinox, 2018: Posthumanist Configurations, Vol. 34, pp. 218–228. DOI: 10.24193/cechinox.2018.34.17.

11. Melnic D., Melnic V. Shortcut to Posthumanism: Decentring Elements of the Gaming Experience. Caietele Echinox, 2018: Posthumanist Configurations, Vol. 34, pp. 167–179. DOI: 10.24193/cechinox.2018.34.13.

12. Parlett D. The Oxford History of Board Games. Oxford (England), Oxford University Press, 1999, 400 p.

13. Privantu R. Eternal Lands’ MMORPG Postmortem: Mistakes and Lessons, Part II. Available at: http://www.devmaster.net/articles/mmorpg-postmortem/part2.php (accessed: 28.03.2013).

14. Šisler V. Palestine in Pixels: The Holy Land, Arab-Israeli Conflict, and Reality Construction in Video Games. Middle East Journal of Culture & Communication, 2009, № 2, pp. 275–292. DOI: 10.1163/187398509×12476683126509.

15. Stenros J. The Game Definition Game: A Review. Games and Culture, 2016, Vol. 12, Issue 6, pp. 499–520. DOI: 10.1177/1555412016655679.

16. Vincent D. In BeijingChina Used Prisoners in Lucrative Internet Gaming Work. The Guardian, 2011, 25 May. Available at: https://www.theguardian.com/world/2011/may/25/china-prisoners-internet-gaming-scam (accessed 20.11.2018).

17. Von Neumann J., Morgenstern O. Theory of Games and Economic Behavior. Princeton (New Jersey), Princeton University Press, 1944, 776 p.

 
Ссылка на статью:
Быльева Д. С., Нам Т. А. Законы существования в виртуальных мирах: построение и нарушение // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 4. – С. 20–28. URL: http://fikio.ru/?p=3358.

 
© Д. С. Быльева, Т. А. Нам, 2018

УДК 167/168

 

Караваев Эдуард Федорович – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», доктор философских наук, профессор, профессор кафедры логики, Институт философии Санкт-Петербургского государственного университета, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: EK1549@ek1549.spb.edu

199034, Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 5,

тел.: +7-812-328-94-21, доб. 1844.

Никитин Владислав Евгеньевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», кандидат философских наук, доцент, доцент кафедры онтологии и теории познания, Институт философии Санкт-Петербургского государственного университета, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: vladislav.nik@gmail.com

199034, Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 5,

тел.: +7-812-328-94-21, доб. 1845.

Авторское резюме

Задача исследования: Показать, что появление компьютеров, машин нового типа, в которых главным является преобразование информации, делает возможным появление моделирования нового типа. В нём и модель, и среда представлены процессом прохождения компьютерной программы. Авторы статьи обращаются к мыслям К. Маркса о природе машин вообще, высказанным им 160 лет тому назад: «Это – созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания».

Состояние вопроса: Более 60 лет тому назад один из создателей кибернетики, У. Р. Эшби, охарактеризовал компьютеры как «усилители наших мыслительных способностей». Сущность компьютера представлена в «машине Тьюринга» (1936 г.), в специальном логико-математическом аппарате. В начале 1940-х гг. идея машины Тьюринга была материализована. Дж. фон Нейману компьютер обязан своей «архитектурой»: команды хранятся в том же запоминающем устройстве, где и символы, подлежащие преобразованиям. Информационное моделирование – это прохождение компьютерной программы. К. Э. Шеннон заложил основы теории информации (1948 г.). А. Н. Колмогоровым и американскими учёными Р. Соломоновым и Г. Чейтиным разработана алгоритмическая теория информации (конец 1960 гг.). К концу XX в. были выяснены физические ограничения, налагаемые на информационные процессы (работы Р. Ландауэра). Важные результаты, касающиеся влияния случайности на наше мышление, были получены во второй половине ХХ в. (Д. Канеман, А. Тверски, Н. Н. Талеб).

Результаты: Развитие идей К. Маркса о природе машины позволяет уяснить природу «информационного моделирования»: оно является «автоматизированным мысленным экспериментом». Далее следует обратиться к понятию «по-став» (нем. «Ge-Stell») и его информационному аспекту, на что фактически указывал сам М. Хайдеггер (1966 г.). Информационное моделирование позволяет уточнить «каналы», по которым случайность влияет на наше мышление. Существуют топологические средства, которые с ним в решении этой задачи продуктивно сочетаются. Это же относится и к важнейшему метрическому средству – гипотетико-дедуктивному методу, в соединении с диагнозом по Т. Байесу.

Выводы: Информационное моделирование с помощью компьютера представляет собой «автоматизированный мысленный эксперимент». В настоящее время он имеет важнейшее значение в теоретической и практической деятельности.

 

Ключевые слова: машина; компьютер; информационное моделирование; случайность; многообразие; формула Байеса.

 

The Nature of Information Modeling and Its Actuality

 

Karavaev Eduard Fedorovich – Saint Petersburg State University, Doctor of Philosophy, Professor, Department of Logic, Institute of Philosophy of Saint Petersburg State University, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: EK1 549@ek1549.spb.edu

5, Mendeleevskaya line, Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.: + 7-81 2-328-94-21, ext. 1844.

Nikitin Vladislav Evgenievich – Saint Petersburg State University, Ph. D. (Philosophy), Associate Professor, Department of Ontology and Theory of Knowledge, Institute of Philosophy of Saint Petersburg State University, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: vladislav.nik@gmail.com

5, Mendeleevskaya line, Saint Petersburg, 199034, Russia,

tel.: + 7-81 2-328-94-21, ext. 1845.

Abstract

Research aim: To show that the emergence of computers, machines of a new type, in which the main thing is the transformation of information, makes possible the emergence of a new type of modeling. In this case, the computer program passage represents both the model and the environment. The authors of the article refer to Karl Marx’s thoughts about the nature of machines in general, which he expressed 160 years ago: “These are the organs of the human brain created by the human hand, the reified power of knowledge”.

Background: More than 60 years ago, one of the creators of cybernetics, William R. Ashby characterized computers as “amplifiers of our mental abilities”. The essence of the computer is represented in the “Turing machine” (1936), in a special logical-mathematical apparatus. In the early 1940s, the idea of the Turing machine was materialized. The computer owes its ‘architecture’ to John von Neumann: commands are stored in the same storage device as the symbols to be converted. Information modeling is the passage of a computer program. C. E. Shannon laid the foundations of information theory (1948). A. N. Kolmogorov and American scientists R. Solomonoff and G. J. Chaitin developed algorithmic information theory (late 1960s). By the end of the XX century physical limitations imposed on information processes had been clarified (R. Landauer’s works). Important results concerning the influence of chance on our thinking were obtained in the second half of the twentieth century (D. Kahneman, A. Tversky, N. N. Taleb).

Results: The development of Karl Marx’s ideas about the nature of the machine allows us to understand the essence of “information modeling”. This modeling consists in the computer program passage, and this is an “automated thought experiment”. One should also turn to the concept of “Ge-Stell” and its information aspect, which M. Heidegger himself actually pointed out (1966). Information modeling makes it possible to clarify the “channels” through which chance affects our thinking. There are topological tools, which are productively combined with it in solving of this problem. The same is true to the most important metric tool – hypothetical-deductive method, in conjunction with the diagnosis according to T. Bayes.

Conclusion: Computer-assisted information modeling is an “automated thought experiment”. Currently, this method is essential for theoretical and practical activities.

 

Keywords: machine; computer; information modeling; chance; manifold; Bayes’ formula.

 

Введение

Наука о компьютерах и их применениях, или информатика – одна из наиболее развивающихся и влияющих на познание и практику дисциплин. Один из создателей кибернетики, английский учёный Уильям Росс Эшби уже более шестидесяти лет тому назад назвал компьютеры «усилителями наших мыслительных способностей» [28]. Они позволяют производить громоздкие расчёты, решать сложные системы уравнений, выполнять поиск логического вывода, доказывать теоремы[1] и – может быть, самое впечатляющее – строить и изучать модели (в виде компьютерных программ) для объектов, являющихся предметами фактически любых областей науки и практической деятельности.

 

Создавать «усилители мыслительных способностей» люди пробовали давно. Так, в XIII в. Раймундом Луллием было построено механическое логическое устройство, получившее название «луллиевой машины» и позволявшее осуществлять силлогистические умозаключения [см.: 20, с. 132–133][2].

 

Компьютер – это машина. Так что целесообразно обратиться к мыслям К. Маркса о природе машины, высказанным 160 лет тому назад [17, с. 215]: «Природа не строит ни машин, ни локомотивов, ни железных дорог, ни электрического телеграфа, ни сельфакторов, и т. д. Все это – продукты человеческого труда, природный материал, превращенный в органы человеческой воли, властвующей над природой, или человеческой деятельности в природе. Все это – созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания».

 

Сейчас трудно представить, как появление машин нового типа отразится на работе самого нашего мозга. В качестве аналогии можно вспомнить изобретение пишущей машинки (1867 г.). Ф. Ницше, начавший пользоваться ею из-за болезни глаз, отметил: «Пользоваться пишущей машинкой поначалу утомительнее всякого писания» [19, c. 447]. Он даже сделал обобщение, кажущееся верным, – что «все пишущие инструменты влияют на наши мысли» [41, p. 23].

 

Мы, очевидно, уясняем природу «усилителей мыслительных процессов», только если сосредотачиваемся на том, что происходит с информацией. При этом важно принимать во внимание то, до какой глубины мы различаем информационные процессы. С этой точки зрения от «луллиевой машины», продуманной до уровня субъектно-предикатной структуры суждения, до современных компьютеров, продуманных на уровне элементарных символов («0» и «1») – «дистанция огромного размера».

 

Практические разработки и теоретические исследования в области информатики ведутся взаимосвязано. Но здесь нет «равномерности», «синхронности» и т. п. Скажем, «вдруг» усилиями Джорджа Буля появляется мощнейший аппарат («булева алгебра»), который и делает возможным развитие логических основ информационного моделирования. Машина Чарльза Бэббеджа по своим практическим возможностям в роли «усилителя мыслительных способностей» не идёт ни в какое сравнение с современными компьютерами. Но, располагая такой машиной, Ада Лавлейс построила язык программирования. И всё-таки, повторим, наука о компьютерах, или информатика – дисциплина нашего времени.

 

Машина Тьюринга

Природа компьютера представлена в «машине Тьюринга» [см.: 69], предложенной А. М. Тьюрингом в начале 1936 г.[3] Показательно, что этот аппарат является одновременно и предметом теоретического исследования, и методом обращения с символическими конструкциями (знаковыми моделями).

 

Машина Тьюринга полностью удовлетворяет требованиям к машинам, выполняющим алгоритмы:

(а) она является полностью детерминированной и действует строго в соответствии с заданной системой правил;

(б) она допускает ввод различных «начальных данных» (соответствующих задаче из заданного класса задач);

(в) система правил и класс решаемых задач так согласованы друг с другом, что всегда можно «прочитать» результаты работы машины.

 

Кратко напомним описание архитектуры машины Тьюринга.

 

(1) Имеется неограниченно длинная одномерная лента, которая разбита на ячейки. В каждой ячейке может быть записан только один символ х из некоторого конечного алфавита Х; при этом в алфавит входит и пустой символ.

 

(2) В каждый момент времени на ленте имеется только конечное (хотя и как угодно большое) количество непустых ячеек.

 

(3) Имеется специальная считывающая и записывающая головка, которая может либо перемещаться вдоль ленты вправо или влево на одну ячейку за один такт работы, либо оставаться на месте.

 

(4) Имеется некоторый конечный автомат А; у него конечное число внутренних состояний Q = {q₀, q₁, q₂….q_n-1}, и он работает в дискретном времени t = 0, 1, 2, …

 

Входом машины является элемент из множества X; выходом – элемент из множества {( Х Ä М )Èстоп}, где Х Ä М – декартово произведение множеств Х и М; М = {Л, П, Н}, Л – сдвиг головки влево, П – сдвиг головки вправо, Н – головка остаётся на месте; если выходом является стоп, то машина останавливается.

 

Функция переходов автомата a: если автомат находился в состоянии q_j и воспринимал вход x_i, то он переходит в состояние q_k= a (q_j, x_i).

 

Функция выходов автомата d: для той же пары áq_j, x_i ñ в ячейку, напротив которой находилась головка, записывается символ x_k = a (q_j, x_i); при этом x_i и x_k могут совпадать; а в зависимости от того, чему равно m из множества М, головка сдвинется влево, или вправо, или останется на месте. При выходе стоп, машина останавливается, и такие состояния (их может быть несколько) называются «состояниями покоя».

 

Имеются средства для композиции машин Тьюринга: умножение, возведение в степень, итерация. Они позволяют из одних машин Тьюринга (более простых) строить другие. Есть универсальные машины Тьюринга: они позволяют моделировать работу любой машины Тьюринга.

 

Знаменитый тезис Тьюринга, или тезис Тьюринга-Чёрча можно сформулировать так [8; 9]: «Неформальное (интуитивное) понятие эффективной процедуры над последовательностью символов совпадает с точным (формальным) определением понятия процедуры над (этой же) последовательностью символов, которая может быть выполнена на машине Тьюринга».

 

Этот тезис, так сказать, «вечная гипотеза». Его нельзя доказать строго формально: для этого пришлось бы дать строго формальное определение «интуитивного» (!). Он был бы опровергнут, если бы удалось указать такую процедуру, которая была бы признана эффективной в интуитивном смысле, а затем доказать, что эта процедура не может быть выполнена ни на какой машине Тьюринга. Уверенность в справедливости этого тезиса основана на том, что до сих пор дело обстоит так: если удаётся установить существование некоторой эффективной, в интуитивном смысле, процедуры, то удаётся построить такую машину Тьюринга, которая воспроизводит эту процедуру.

 

Появление компьютеров и информационного моделирования

В начале 1940-х гг. идея машины Тьюринга была материализована. В этом участвовал и сам Тьюринг, а также другие математики, физики, представители технических и технологических дисциплин, инженеры. Особо следует упомянуть Дж. фон Неймана, которому, в первую очередь, компьютеры обязаны своей «архитектурой»: ему принадлежит остроумная идея хранить команды, т. е. правила преобразования символов, в том же запоминающем устройстве, где хранятся и сами символы, подлежащие преобразованиям.

 

Информационное моделирование, которое мы здесь рассматриваем (его иногда называют «симулированием», перенося английское слово в русский язык), относится к тому типу моделирования, когда и модель, и среда являются искусственными: это – прохождение компьютерной программы. Для его философского осмысления целесообразно использовать хайдеггеровское понятие «по-став» (нем. «Ge-Stell») [25, c. 229], выделяя его информационное измерение, на что сам М. Хайдеггер фактически и указал в интервью журналу «Der Spiegel» (1966 г.) [1, c. 245; 39, p. 278].[4] Таким образом, с появлением компьютеров в научной картине мира, во взаимодействии человечества и мира информационное измерение начинает играть важную роль, не «заслоняя», разумеется, материального и энергетического измерений.

 

Информационные процессы, протекающие в компьютере, связаны и с природой материальных носителей, и с природой соответствующих энергетических преобразований. Более того, как мы знаем сейчас – об этом мы будем говорить далее подробнее – существуют определённые количественные соотношения между тремя компонентами: материальным, энергетическим и информационным – в любом объекте.

 

Носители информационных процессов в поколении компьютеров, предшествующем нынешнему поколению, были электромеханическими.[5] Были и есть проекты использовать в той же роли лазерные процессы, сложные химические соединения вроде молекул ДНК. Природа используемого носителя, естественно, влияет на форму информационных процессов, или на их «внешние характеристики»: скорость выполнения операций, объём запоминающих устройств и др. В той мере, в какой форма любого объекта связана с его содержанием, такого рода характеристики носителя информации влияют на содержание информационных процессов.[6]

 

Говорить более определённо о влиянии материального воплощения на информационные процессы сейчас не приходится. Представляется также, что нельзя согласиться и с утверждением, что вообще не имеет значения, каково материальное воплощение информационных процессов в компьютере [см.: 60].

 

Так или иначе, «до поры до времени» в наших теоретических размышлениях в области информатики мы не принимали во внимание тот факт, что реальные информационные процессы связаны с использованием реальных материальных (в первую очередь, физических) и энергетических возможностей. А они определяются объективными (физическими) законами.[7]

 

Конструкторы компьютеров в своей работе опираются на знания о физических свойствах используемых материалов и о законах, которым подчиняются процессы, протекающие в этих материалах, для того, чтобы обеспечить подходящие характеристики элементов компьютеров: надёжность выполнения простейших операций, сокращение времени их выполнения, уменьшение интенсивности неизбежного рассеяния энергии («информационное трение»).

 

Вопрос о том, каковы реальные диапазоны параметров и процессов, происходящих в компьютерах, напоминает ситуацию, имевшую место в середине XIX века, когда с появлением паровых двигателей возник вопрос о параметрах соответствующих материальных и энергетических процессов.[8]

 

Стремление улучшить рабочие характеристики реальных паровых машин инициировало открытие и формулирование второго начала термодинамики – одного из фундаментальных законов действительности. Можно предполагать, что определение фундаментальных ограничений параметров информационных процессов, протекающих в компьютерах, приведёт к открытиям такой же значимости.

 

Теория информации

«Информационной реальностью» мы называем определённые материальные образования искусственного происхождения, «артефакты», и те технологии, т. е. явления и процессы, которые имеют в них место. Сущность названных процессов и явлений состоит в создании, переработке, хранении и передаче информации, предназначенной для управления и регулирования человеческой деятельностью самого разнообразного характера – как той, которую мы называем «физической деятельностью», так и той, которую мы называем «умственной деятельностью»[9].

 

Как известно, научное понятие информации начало разрабатываться не так давно – в конце первой половины ушедшего столетия: в 1948 г. К. Э. Шеннон опубликовал работу (статью из двух частей), в которой были изложены основные положения теории информации [см.: 27; 63; 64]. Его величайшая научная заслуга состоит в том, что он сформулировал критерий, который позволяет сравнить количества информации, содержащиеся в сообщениях. Иначе говоря, он предложил способ измерения информации.

 

Разработанная Шенноном теория оперирует только вероятностями сообщений (или исходов рассматриваемых опытов) и полностью отвлекается от собственно содержания этих сообщений (исходов). Количество информации, содержащейся в сообщении x, определяется так: I(x) = – log₂P(x), где x – сообщение, Р(x) – его вероятность.[10]

 

Эта концепция имеет дело только с техническими (технологическими) проблемами без учёта смысла и ценности содержания сообщений, без анализа семантических и многих прагматических проблем. Но достаточно помнить, что изучение технической стороны информационных процессов является только первым, начальным, этапом, который, будучи совершенно необходимым, разумеется, не является последним. Никто и ничто не обязывает нас им ограничиваться. Вместе с тем ясно также, что мы не можем передавать наши мысли с должной точностью по системе, которая передаёт символические (языковые) конструкции, представляющие наши мысли, неточно. Овладеть сначала технической стороной информационных процессов – это вполне рациональный шаг, шаг на пути нашего познания информационной реальности – так сказать, определённого «среза» всей реальности и, прежде всего, «артефактизированной» реальности.[11]

 

Развитие теории информации

Шенноном заложены основы теории информации, и всякие последующие разработки будут включать в себя то, что он сделал, в качестве необходимой части. Алгоритмическая теория информации была разработана А. Н. Колмогоровым и американскими учёными Р. Соломоновым и Г. Чейтиным в конце 1960-х гг. Центральным понятием теории является «колмогоровская сложность».

 

Колмогоров хотел уточнить в теории вероятностей понятие случайной последовательности символов. Соломонов занимался разработкой индуктивного вывода с учётом знаменитого принципа, называемого «бритвой Оккама» [см.: 65]. Чейтин изучал программную сложность машин Тьюринга. Колмогоров, продвигаясь в своих исследованиях, пришёл к уточнению понятия информационного содержания последовательности символов. Чейтин последовал за ним и принял его подход. Появилась алгоритмическая теория информации [см.: 31].

 

Неформально «колмогоровскую сложность»[12] данной последовательности из нулей и единиц можно определить как длину самой короткой программы, которая может породить эту последовательность [см.: 12; 13].

 

Длины всех знаковых последовательностей – они, естественно, могут описывать любые объекты – измеряются в битах. Описание бинарной последовательности s – это просто программа, написанная как строка из определённого количества битов, которая производит последовательность s как результат. Принимая во внимание все возможные программы, которые генерируют данную последовательность s, и выбирая самую короткую, мы получим минимальное описание последовательности s, обозначаемое как d(s).

 

Если существует более одной программы одинаковой длины, то в качестве d(s) выбирается первая из множества таких программ, упорядоченного лексикографическим образом. Итак, «колмогоровская сложность» последовательности двоичных символов s есть длина минимального описания K(s), и K(s) = | d(s) |.[13]

 

Информационное содержание последовательности двоичных символов x определяется как её «колмогоровская сложность» I(x). Суммарная информация I(x, y) двух последовательностей x и y определяется, соответственно, как самая короткая программа, которая позволяет получить их обеих. Условная, или соотносительная информация I(x/y) последовательности x, вычисленная при условии, что определена информация последовательности y, определяется как длина самой короткой программы, которая позволяет вычислить x из y. Последовательности, которые могут выводиться короткими программами, рассматриваются как не очень сложные.

 

Выяснилось, что данный подход эффективен и может быть использован для постановки и доказательства невозможности некоторых результатов – таких, например, как доказательство – аналог теоремы Гёделя о неполноте или проблема останова («зависания») машины Тьюринга.[14] Кроме того, оказывается, что не имеет принципиального значения выбор языка программирования.

 

Энергетические ресурсы в информатике

К концу ушедшего столетия весьма основательно были выяснены физические ограничения, налагаемые на информационные процессы [см.: 55].[15]
Зададимся вопросом: каким количеством информации двое участников могут обменяться через данный канал связи при условии, что заданы определённые энергетические ресурсы? С одной стороны, квантовая механика ограничивает физические ресурсы любой системы в отношении её способности хранить, передавать и обрабатывать информацию [см.: 57]. С другой стороны, общая теория относительности ограничивает количество информации, которая может храниться в конечном объёме пространства в соответствии с термодинамикой «чёрных дыр» [см.: 27].

 

В исследование фундаментального, микрофизического уровня организации современной информационной реальности, связанной с использованием компьютеров, внёс существенный вклад американский ученый Рольф Ландауэр. Его концепция с философской точки зрения проста, и в то же время в техническом отношении она тщательно проработана им самим и его последователями (а также и оппонентами) в области физики и информатики.

 

Несколько нестрого он заявляет, что «информация является физической». Означает это заявление – как можно видеть из содержания его работ [см.: 43–52] – что информация не является какой-то абстрактной и ни во что не воплощённой сущностью. Она всегда предполагает некоторого рода материальную репрезентацию той или иной природы (знаки на бумаге, гравировка на каменной плите, спин элементарной частицы, заряд и др.). Это связывает процессы обработки и передачи информации со всеми возможностями и ограничениями конкретного материального (физического) уровня бытия, физическими законами и наличным, конечным в области нашего человеческого обитания, запасом материальных (физических) ресурсов. Так что, заимствуя терминологию из информатики, можно сказать на самом деле: нет программного хозяйства (англ. software) в смысле какой-то воплощённой в материальном субстрате информации (англ. hardware).

 

Процессы обработки и передачи информации зависят от того, что является возможным с материальной, физической точки зрения, что имеется в существующих видах вещества и полей, и от того, каково содержание физических законов. Природные, физические законы определяют направления, формы и способы обработки информации, что представлено в алгоритмах. Напомним, что алгоритм является артефактом; так что если он работает, то это означает, что нет никаких противоречий между его компонентами и связями между ними, с одной стороны, и законами природы, с другой.

 

Ландауэр несколько иронически замечает, что подчас физики «индоктринированы» пониманием величин математиками: «При условии, что задана бесконечно малая величина ε, (существует) такое N, что …», где N – как угодно (т. е. неограниченно) большое число». Но разве можно уверенно утверждать, что подразумеваемая этим как угодно большим N как угодно продолжительная неограниченная последовательность безошибочных операций в действительности выполнима?

 

Достаточно ли наличных степеней свободы, которые можно совместно увязать в каком-то компьютере,[16] для того чтобы у нас была возможность вычислить число π с любой желательной точностью? В реальном мире имеют место проблемы, связанные с «неидеальностью» и износом всякого оборудования. Разумно ли предполагать, что они могут быть решены с любой желательной точностью? И если нет, то это означает, что, например, привычный для нас в сугубо теоретических областях чистой математики числовой континуум не имеет непосредственного отношения к исполняемым на реальных компьютерах реальным алгоритмам и к реальным физическим законам. Так что алгоритмы, которые являются выполнимыми, в действительности, в реальном мире, необходимо должны соответствовать тем законам, которые в нём действуют.

 

Конечно же, утверждение о том, что «информация является физической», не означает, что математика и информатика являются «частями» физики. Однако это утверждение является вполне продуктивным философско-научным принципом – в свете изложенного истолкования и понимания того, что не бывает и не может быть информационных процессов без материальных процессов, связанных с носителями сигналов, и без необходимых энергетических затрат.

 

Говоря о генезисе этого принципа, можно напомнить достаточно давно (1934 г.) высказанные мысли лауреата Нобелевской премии П. У. Бриджмена, связанные с его попыткой справиться с парадоксами теории множеств [см.: 30]. Если внимательно сопоставить мысли Ландауэра и мысли Бриджмена о том, каковы «пожелания» физиков в отношении математического аппарата, с точки зрения его соответствия описанию конкретных, т. е. конечных фрагментов реального мира, то мы увидим, что речь у них идёт об одном и том же. Они оба не разделяют мнение многих (но не всех!) математиков о том, что канторова теория множеств в её современном виде (предусматривающем, заметим, современное представление классической логики) способна играть роль интуитивно приемлемой основы разнообразных областей математики, в том числе и математического анализа, используемого физиками (Бриджмен), и языков программирования различного уровня, использующихся в информатике (Ландауэр). В первую очередь, это представления о «бесконечных совокупностях одновременно существующих объектов» и «уровень согласованности» принимаемых идеализаций с результатами опытного (экспериментального) исследования природы на макро-, микро- и мегауровнях детализации и «охвата» в пространстве-времени.[17]

 

Ландауэр рассказывает, что именно статья Бриджмена послужила одним из источников его концепции [см.: 45]. Эта статья под выразительным названием «Реакция физика на теорию множеств по зрелом размышлении» [30] была опубликована в журнале, который ориентировался на освещение фундаментальных вопросов математики. При этом редактор журнала сделал оговорку, что, печатая интересную статью профессора П. У. Бриджмена, журнал, как и в случае всех статей вообще, просит не понимать факт публикации в журнале как признание того, что статья выражает точку зрения редакции. Как комментирует эту оговорку Ландауэр, по прошествии многих десятилетий можно только гадать о том, какие чувства испытывал редактор математического журнала, помещая статью известного учёного-физика, чтобы не обидеть его, и опасаясь недовольства читателей-математиков. Бриджмен, подчёркивает Ландауэр, возражал против расплывчатых, самореференциальных определений в обосновании теории множеств и предлагал использовать процедуры, в которых каждый шаг мог бы выполняться непосредственно и недвусмысленно.

 

Можно присоединиться к положительной оценке Ландауэром хода мыслей Бриджмена от критики указанных недостатков в обосновании теории множеств в направлении к концепции «потенциальной осуществимости». Можно также согласиться с предположением Ландауэра о том, что Бриджмен был бы вполне удовлетворён ограничением математики до того, что может быть выполнено на машине Тьюринга, которая, кстати сказать, вскоре (1936 г.) и появилась. В самом деле, интересно и совпадение с современной практикой употребление Бриджменом термина «программа» для обозначения последовательности чётких инструкций. Но – как, на наш взгляд, совершенно правильно отмечает Ландауэр – мы не находим у Бриджмена продолжения в виде постановки вопроса о физической реализуемости этих инструкций, что является принципиальным для концепции Ландауэра. Представляется только гадать, что было бы, если бы Бриджмен когда-нибудь вернулся к обсуждению рассматриваемой темы. Скажем, если бы он принял участие в обсуждении природы машины Тьюринга, то стал бы он задавать, например, такие вопросы: «Насколько реалистично предположение о неограниченной длине рабочей ленты машины?», «Предоставляет ли наша вселенная достаточно возможностей для этого?», «И если мы создадим в достаточном количестве оборудование для выполнения очень точных и надёжных вычислений, то не будет ли это оборудование вызывать своё собственное физическое воздействие на окружение?»

 

Таким образом, Ландауэр, «отталкиваясь от» размышлений Бриджмена, представляет свою основную идею о зависимости характеристик информационных процессов от физических законов, которым подчиняются существующие виды вещества и полей в более общем виде. В функционировании машины Тьюринга и в строении алгорифмов – если они работают и если мы хотим, чтобы они работали – непременно присутствуют характеристики реального мира[18].

 

Идеи Ландауэра, естественно, распространяются и на процессы коммуникации. Чтобы линия связи действовала, энергия не должна рассеиваться [см.: 51]. Однако на кодирование информации в той или иной среде нужна энергия – даже и в том идеализированном случае, когда мы считаем, что шумы отсутствуют. Посредством увеличения количества привлекаемой энергии можно получить более высокую скорость передачи информации. Но существуют ограничения на пропускную способность канала R. В самом деле, будем предполагать, что информация кодируется и «укладывается» в некоторые «порции» материала с массой покоя r, которые посылаются со скоростью v. Пусть «порции» настолько плотно заполнены, что используются все имеющиеся в нашем распоряжении степени свободы для хранения информации. При передаче, в соответствии со специальной теорией относительности, «порция» длиной покоя L будет сжиматься в продольном направлении в соответствии с известным преобразованием Лоренца g. Время между двумя последовательными «порциями» равняется τ = L / (g×v). Скорость передачи информации задаётся посредством: R = I/τ, где I – информация (т. е. энтропия для того случая отсутствия шумов, который мы рассматриваем), содержащаяся в «порции».

 

Чтобы определить максимально возможную величину I, используется «предел Бекенштейна», ограничивающий информацию, которая может храниться в сферическом объёме пространства с определённым радиусом на объекте с заданной энергией покоя [см.: 29]. «Предел Бекенштейна» связан с «принципом неопределённости» Гейзенберга: существуют верхние пределы для количества различных квантовых состояний и для скорости, с которой могут происходить изменения состояний. Другими словами, принцип неопределённости устанавливает верхний предел на плотность информации системы. Эта величина составляет: S £ A / 4, где S – энтропия, A – планковская площадь, т. е. площадь двухмерной области, имеющей радиус, равный планковской длине.

 

При её расчёте предполагается, что количество физических полей ограничено и что имеет место линейность определённого рода, в смысле отсутствия взаимодействия между различными видами полей. Кроме того, приведённые соображения, как на это указывают сами учёные [см.: 57], не применимы к гравитационному полю. Они не применимы также к неупорядоченным системам, в которых движение является диффузионным, а не баллистическим. Однако, остроумно замечают учёные, было бы крайне удивительным, если бы беспорядок позволял более эффективный способ передачи информации.

 

Примеры применения алгоритмической теории информации

В «Рассуждении о метафизике» Лейбница можно прочесть: «Предположим, например, что кто-нибудь сделал бы на бумаге множество точек наугад… Я утверждаю, что можно найти геометрическую линию, понятие о которой будет постоянным и единообразным соответственно некоторому правилу, и линия эта пройдёт через все точки и в том же самом порядке, как их набросала рука. Если бы кто-нибудь начертил сходу линию, которая была бы то прямою, то шла по окружности или ещё как-нибудь, всегда можно было бы найти понятие, или правило, или уравнение, общее всем точкам этой линии, в соответствии с которым должны произойти отмеченные изменения в направлении… Но когда правило слишком сложно, тогда то, что соответствует ему, считается неправильным» [14, с. 129–130].

 

По-видимому, следует присоединиться к интерпретации и развитию мыслей Лейбница, принадлежащим одному из создателей алгоритмической теории информации Чейтину [см.: 34], а именно: можно провести различие между такими фактами, которые возможно описать посредством некоторого закона, и такими фактами, которые являются незакономерными, нерегулярными. Лейбниц фактически говорит, что теория должна быть проще, чем описание тех фактов, на которых она основана и которые (в первую очередь) она объясняет; в противном случае она не объясняет ничего, является «неправильной».

 

Понятие «закон» становится бессодержательным, если при его формулировании допускается какая угодно математическая сложность. В самом деле, в этом случае всегда можно предложить формулировку – независимо от того, насколько случайными и нерегулярными являются исходные данные. Наоборот, если одна-единственная возможная формулировка желаемого закона для какого-то множества фактов является чрезвычайно сложной, то эти данные в действительности не охватываются законом. Соответственно, понятие «теория» становится бессмысленным, если допускается как угодно большая сложность теории: ведь в этом случае всегда имеется какая-то «теория».

 

Эта идея разработана с помощью алгоритмической теории информации и понятия «колмогоровской сложности»: описание данных и изложение содержания теории после составления соответствующих программ предстают в цифровой форме, а затем можно сравнить две полученные последовательности (объёмы программ) по количеству битов друг с другом.

 

Итак, важнейшее наблюдение Лейбница можно сформулировать более точно. Для любого конечного множества фактов всегда существует теория, которая является в точности такой же сложности, в точности таких же размеров в битах, как и сами факты. Она просто непосредственно выдаёт их «как они есть», не делая никакого вычисления. Но это не даёт нам возможности различать то, что мы можем понять, и то, что не можем, потому что всегда существует теория, которая является такой же сложной, как и то, что она объясняет.

 

При прочих равных условиях теория, взятая в качестве объяснения, является удачной только до такой степени, до которой она сжимает количество двоичных цифр, содержащихся в представлении фактов, в намного меньшее количество двоичных цифр, содержащихся в представлении теории. В некотором смысле, понимание является сжатием, постижение есть сжатие! Именно так мы можем выразить различие между настоящими теориями и ad hoc теориями.[19]

 

Понятие колмогоровской сложности и алгоритмическая теория информации позволяют уточнить понятие случайной последовательности символов [см.: 33]. Это в определённом смысле помогает нам лучше понять содержание категории «случайность».

 

Существует так называемый «парадокс случайности». Пусть заданы две последовательности, составленные и символов «0» и «1», по двадцать элементов в каждой из них, причём элементы обеих получены посредством бросания монеты:

х = 00000000000000000000

у = 01001110100111101000

 

Согласно теории вероятностей, эти последовательности имеют одинаковую вероятность ((1/2)²⁰). Однако «интуитивно» мы не воспринимаем х как случайно построенную последовательность: в ней слишком отчётливо присутствует регулярность. В то же время у предстаёт как по-настоящему нерегулярная, случайная последовательность: соседние элементы последовательности «0» или «1» появляются на основании того или иного результата бросания монеты, а не на основании какой-то взаимозависимости их, коренящихся непосредственно в последовательности.

 

Напомним характеристику случайности, данную Гегелем: «Мы… рассматриваем случайное как нечто такое, что может быть и может также и не быть, которое может быть таким, а также и другим, чьё бытие или небытие, бытие такого или другого рода имеет своё основание не в нём самом, а в другом» [4, с. 243].

 

Алгоритмическая теория информации позволяет выявить указанное различие с помощью оценки сложности программы для машины Тьюринга. Конечная последовательность квалифицируется как случайная, если её колмогоровская сложность (длина программы) примерно равна длине её самой, т. е. если мы не можем построить более короткую программу.

 

Заметим, что ещё имеется зависимость длины программы от выбора способа кодирования и языка программирования; так что, вообще говоря, конечная последовательность может быть случайной в одном случае – так сказать, «в одной системе отсчёта» – и не быть таковой в другом случае («в другой системе отсчёта»).

 

Чейтин дал ещё одно определение: бесконечная последовательность символов является случайной, если сложность, связанная с объёмом программы для продуцирования некоторого начального отрезка последовательности, имеющего длину n, не может быть сделана как угодно меньше п.

 

Было бы преувеличением считать, что приведённые математические факты совершенным образом обеспечивают «полную» экспликацию содержания категории случайности [34], как это, по-видимому, считает сам Чейтин. Но следует также отметить и то, что Чейтин добросовестно квалифицирует традицию, которую он продолжил как лейбницевскую.

 

В самом деле, в 1673 г. Лейбниц демонстрировал в Лондонском королевском обществе, членом которого его избрали, одну из первых вычислительных машин (усовершенствованную машину Блеза Паскаля). Он же одним из первых оценил достоинства двоичного исчисления и тот факт, что описание чего угодно может быть выполнено посредством использования только «0» и «1». Наконец, метод формализации как универсальный метод современной науки тоже разрабатывался Лейбницем. В одной из современных работ, принадлежащей перу одного из крупнейших учёных в этой области Мартина Дэвиса, Лейбниц назван «первым учёным в области информатики» [38].

 

Тогда же Чейтин впервые представил своё знаменитое число Ω, которому позже посвятил много публикаций, в том числе добротную монографию [34]. Это – вероятность останова универсальной машины Тьюринга U, т. е. вероятность того, что U остановится при условии, что на её вход подаются «0» или «1», выбираемые по результатам бросания монеты – для того, чтобы на выходе получать элементы последовательности W. Очевидно, получаемая бесконечная последовательность является случайной в глубоком смысле слова.

 

В самом деле, двоичные цифры («0» и «1») числа W являются, так сказать, «математическими фактами», которые оказываются таковыми не в силу какого-то обоснования: нет обоснования, которое было бы по своему объёму в битах меньше, чем они сами. Так что нарушается принцип достаточного основания Лейбница, «в силу которого … ни одно явление не может оказаться истинным или действительным, ни одно утверждение справедливым без достаточного основания» [15]. Но в математике основанием того, что нечто является истинным, является доказательство. А двоичные цифры величины W являются такими-то и такими-то не в силу какого-либо основания: мы не можем установить, какими являются их значения.

 

Но, как на это указывает сам Лейбниц в параграфах 33 и 35 «Монадологии» [см.: 16], доказательство относительно сложного утверждения состоит в том, что мы посредством анализа его, посредством разбора его, сводим его истинность к истинности утверждений, которые являются настолько простыми, что они не требуют никакого доказательства большей длины (самоочевидные аксиомы). Но это означает, что в данном случае у нас доказательства нет. Равным образом, поскольку всё что угодно можно доказать из принципов, которые являются в равной степени сложными, например, посредством присоединения подлежащего доказательству утверждения к заданной системе в качестве новой аксиомы, постольку от такого «доказательства» пользы мало. И это – именно ситуация, которая имеет место с двоичными цифрами величины Ω.

 

Информационное моделирование и уточнение «каналов» влияния случайности на наше мышление

Информационное моделирование позволяет реализовать вполне определившийся интерес современной методологии социально-гуманитарных наук более адекватно и полно учитывать роль «всепроникающей», повсюду и всегда присутствующей случайности. Особенно важными в оценке того, как велико влияние случайности на наше мышление, являются результаты, полученные совместно работавшими на протяжении двух с лишним десятилетий (1972–1995 гг.) Д. Канеманом и А. Тверски [см.: 7; 44], и результаты, полученные Н. Н. Талебом и опубликованные в первом десятилетии текущего столетия [см.: 21; 22; 23; 66; 67; 68]. В этих работах убедительно показано, как мы, «одурачивая самих себя», подменяем нашими средствами репрезентации случайности (так сказать, «рандомизации в широком смысле слова») самоё объективную случайность.

 

Авторы статьи ранее уже высказывали свои соображения по поводу подхода к уточнению «каналов», по которым случайность влияет на наше мышление [см.: 10; 11]. Ими предлагается использовать некоторые топологические н метрические средства. Прежде всего, это понятие «многообразие»[20], которое ввёл Б. Риман ещё в 1854 г. [см.: 18]. Его унаследовал Э. Гуссерль в понятии «жизненный мир». В 1883 г. он защитил на философском факультете Венского университета диссертацию (первую) на математическую тему по вариационному исчислению. Думается, что это «волшебное слово» (по выражению Г.-Г. Гадамера) генетически связано со зрелым этапом биографии Гуссерля, а оно из той же парадигмы, что и «многообразие».

 

В своём рассмотрении возможностей как максимально более систематического и полного учёта случайности в нашем воображении и в конструировании образа мира авторы статьи используют понятие «многообразие» в качестве общенаучного понятия. Так что любой реальный объект – как материальной, так и идеальной природы – можно считать «многообразием», а взаимодействие объектов, соответственно – отображением одного «многообразия» на другое.

 

Понятие «многообразие» лежит в основе концепции «многомерного интеллекта» Г. Гарднера (1983 г.) [см.: 3]. Согласно этой концепции, наш разум является «многомерным» (“multiple”), и можно выделить 7 основных измерений разума:

(1) языковое;

(2) логико-математическое;

(3) визуальное;

(4) звукомузыкальное;

(5) телесно-кинестетическое;

(6) внутриличностное;

(7) межличностное.

 

Названные измерения являются характеристиками единого целого – многомерного разума. При этом они являются ортогональными, т. е. такими, что никакое измерение не сводится к какому-либо другому измерению или к нескольким другим.

 

Каждый человек характеризуется уникальным сочетанием различных более или менее развитых измерений разума, чем и объясняются индивидуальные различия между людьми. Способности людей различных культур представляют собой различные комбинации тех или иных видов интеллекта. Так мы можем отметить один из уровней проявления случайности.

 

Далее, мы обращаемся к принципам «димензиональной онтологии» В. Э. Франкла (1965 г.) [см.: 24]. Они позволяют проследить отображение одного многообразия в другом.

 

Первый принцип: один и тот же объект (цилиндр), проецируемый из его «жизненного» пространства» с бόльшим числом измерений (=3) в «познавательное пространство» субъекта с меньшим числом измерений (=2), может продуцировать различные предметы (круг, прямоугольник).

 

Рис.1. – Первый принцип В. Франкла

 

Второй принцип: различные объекты, проецируемые из их (общего) «жизненного пространства» с бόльшим числом измерений (=3) в «познавательное пространство» субъекта с меньшим числом измерений (=2), могут продуцировать одинаковые предметы (круг, круг, круг).

 

Рис.2. – Второй принцип В. Франкла

 
Описанные топологические средства продуктивно сочетаются с логико-математическими языками и языками программирования, используемыми в информационном моделировании.

 

Важнейшим метрическим средством в оценке роли случайности в нашем мышлении является, по мнению авторов, гипотетико-дедуктивный метод в соединении с методом диагноза по Т. Байесу.

 

Мы предполагаем, что у нас есть ряд гипотез: Н₁, Н₂, … , Н_n. Известны априорные вероятности их наступления: Р(Н₁), Р(Н₂), … , Р(Н_n). После некоторого количества опытов Е, мы меняем их на апостериорные вероятности: Р(Н₁/Е), Р(Н₂/Е), … , Р(Н_n/Е).

 

Формула Байеса может рассматриваться как оптимальная модель для формулирования диагноза:

P(H_i/E) = P(H_i)۰ P(E /H_i)/ΣP(H_i)۰P(E/H_i), где P(E/H_i) = P(E۰H_i)/P(H_i);

P(H_i) ≠ 0, поскольку иначе H_i была бы невозможной; знак Σ указывает на суммирование от i = 1 до i= n.

 

Однако, разумеется, мы удерживаем себя от абсолютизации и метода информационного моделирования, и метода Байеса по той «простой» причине, что всё равно и здесь мы имеем дело не с объективной случайностью как таковой, а с нашими представлениями о ней.

 

Заключение: об одном важнейшем применении информационного моделирования

Стоит напомнить, что в феврале 2004 г. на физическом факультете СПбГУ состоялась встреча учащихся и сотрудников с выпускниками Университета, академиками Р. И. Илькаевым (выпуск 1961 г.) и Ю. А. Трутневым, выпуск (1950 г.) – руководителями РФЯЦ-ВНИИЭФ РАН (г. Саров). Они рассказали, что в 1953 г. А. Д. Сахаров совершил «прорыв» в области создания ядерного оружия для укрепления обороноспособности нашей Родины. В 1990 г. Советский Союз предложил установить мораторий на ядерные испытания, который был согласован с Великобританией и США. Это создало возможность продвинуться по пути всестороннего запрета на проведение всех ядерных испытаний. Как известно, Договор о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний был подписан в 1996 г.

 

Тем не менее, как известно, изобретенное А. Д. Сахаровым оружие претерпевает модернизации. Но ни одного «натурного испытания», т. е. эксперимента, не производится. А как же судить о совершенствовании оружия? Посредством информационного моделирования, т. е. построения и «прогона» соответствующих компьютерных программ, описывающих процессы ядерного взрыва (с учетом обновления конструкции оружия).

 

Физики как естествоиспытатели, вполне понимая, что это в основном способ придания самим себе чувства более непосредственного, так сказать, «материального», контакта с физической реальностью, параллельно используют моделирование ядерного взрыва с помощью лазерных процессов.

 

Список литературы

1. Беседа сотрудников журнала «Шпигель» Р. Аугштайна и Г. Вольфа с М. Хайдеггером 23 сентября 1966 г. // Философия Мартина Хайдеггера и современность. – М.: Наука, 1991. – С. 233–250.

2. Булос Дж., Джеффри Р. Вычислимость и логика. – М.: Мир, 1994. – 400 с.

3. Гарднер Г. Структура разума: теория множественного интеллекта. – М.: ООО «И. Д. Вильямс», 2007. – 512 с.

4. Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. Часть первая. Логика // Гегель. Соч. – Т. I. – М. – Л.: Государственное издательство, 1929. – 368 с.

5. Гомер. Илиада. (V 785–786.) // Гомер. Илиада. Одиссея. – М.: Государственное издательство «Художественная литература», 1967. – 767 с.

6. Звонкин А. К., Левин Л. А. Сложность конечных объектов и обоснование понятия информации и случайности с помощью теории алгоритмов // Успехи математических наук. – Т. 25. – Вып. 6. – М.: Изд-во АН СССР, 1970. – С. 85 – 127.

7. Канеман Д. Думай медленно … решай быстро. – М.: АСТ, 2014. – 654 с.

8. Караваев Э. Ф. Современные рассмотрения тезиса Черча-Тьюринга // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 6: Философия, политология, социология, психология, право. – 1996. – Вып. 2 (№13). – С. 28–33.

9. Караваев Э. Ф. Формализация – инструмент, разрабатываемый логикой для научного познания // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 6: Философия, политология, социология, психология, право. – 1999. – Вып. 2 (№13). – С. 3–10.

10. Караваев Э. Ф., Никитин В. Е. Топологические и метрические средства учёта случайности в социокультурном анализе технологического развития // Контуры будущего: технологии и инновации в культурном контексте. Коллективная монография. Под ред. Д. И. Кузнецова, В. В. Сергеева, Н. И. Алмазовой, Н. В. Никифоровой. – СПб.: Астерион, 2017. – С. 113–116.

11. Караваев Э. Ф., Никитин В. Е. Синергетическая философия истории, случайность, логика, время // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 1 (19). – С. 12–32. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://fikio.ru/?p=3088 (дата обращения 30.09.2018).

12. Колмогоров А. Н. Три подхода к определению понятия «количество информации» // Проблемы передачи информации. – Т. 1. – №1. – М.: Наука, 1965. – С. 3–11.

13. Колмогоров А. Н. К логическим основам теории информации и теории вероятностей // Проблемы передачи информации. – Т. 5. – №3. – М.: Изд-во АН СССР, 1969. – С. 3–7.

14. Лейбниц Г.-В. Рассуждение о метафизике // Лейбниц Г. В. Соч.: В 4-х т. Т.1. – М.: Мысль, 1982. – С. 125–163.

15. Лейбниц Г.-В. Начала природы и благодати, основанные на разуме // Лейбниц Г.-В. Соч.: В 4-х т. Т.1. – М.: Мысль, 1982. – С. 404–412.

16. Лейбниц Г.-В. Монадология // Лейбниц Г.-В. Соч.: В 4-х т. Т.1. – М.: Мысль, 1982. – С. 413–439.

17. Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 46. Ч.II. Изд. 2-е. – М.: Политиздат, 1968. – 618 с.

18. Риман Б. О гипотезах, лежащих в основании геометрии // Риман Б. Сочинения. – М.-Л.: ОГИЗ, Государственное издательство технико-теоретической литературы, 1948. – С. 279–293.

19. Сафрански Р. Ницше: биография его мысли / Р. Сафрански; пер. с нем. И. Эбаноидзе. – М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 20l6. – 456 с.

20. Стяжкин Н. И. Формирование математической логики. – М.: Наука, 1967. – 508 с.

21. Талеб Н. Одураченные случайностью. Скрытая роль шанса в бизнесе и жизни. – М.: Манн, Иванов и Фербер. 2011. – 320 с.

22. Талеб Н. Н. Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2011. – 528 с.

23. Талеб Н. Н. Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2014. – 768 с.

24. Франкл В. Плюрализм науки и единство человека // Человек в поисках смысла: Сборник. – М.: Прогресс, 1990. – С. 45–53.

25. Хайдеггер М. Вопрос о технике // Время и бытие: Статьи и выступления. – М.: Республика, 1993. – С. 221–238.

26. Шанин Н. А. Эскиз финитарного варианта математического анализа. (Препринт ПОМИ-06-2000). – СПб.: Санкт-Петербургское отделение Математического института имени В. А. Стеклова РАН, 2000.

27. Шеннон К. Математическая теория связи // Работы по теории информации и кибернетике. – М.: Издательство иностранной литературы, 1963. – С. 242–332.

28. Эшби У. Р. Схема усилителя мыслительных способностей // Автоматы. Сб. статей / Под ред. К. Э. Шеннона, Дж. Маккарти. – М.: Издательство иностранной литературы, 1956. – С. 281–305.

29. Bekenstein J. D. Black Holes and Information Theory // Contemporary Physics. 2004. – Vol. 45. – No.1. – P. 31–43.

30. Bridgman P. W. A Physicist’s Second Reaction to Mengenlehre // Scripta Mathematica. 1934. – Vol. II. – P. 101–117; 224–234.

31. Chaitin G. J. Algorithmic Information Theory // Encyclopedia of Statistical Sciences. Vol. 1. – N. Y.: Wiley, 1982. – P. 38–41.

32. Chaitin G. The Limits of Reason // Scientific American. 2006. – Vol. 294. – No. 3. – P. 74–81.

33. Chaitin G. J. Randomness and Mathematical Proof // Scientific American. 1975. – Vol. 232. – No. 5. – P. 47–52.

34. Chaitin G. J. Leibniz, Randomness and the Halting Probability // Mathematics Today. – 2004. – Vol. 40. – No. 4. – P. 138–139.

35. Chaitin G. J. Algorithmic Information Theory. – Cambridge: CambridgeUniversity Press, 1987. – 236 p.

36. Chaitin G. Meta Math! The quest for Omega. – N. Y.: Pantheon, 2005. – xix + 220 p.

37. Church A. An Unsolvable Problem of Elementary Number Theory // American Journal of Mathematic. – 1938. – Vol. 58. – No. 2. – P. 345–363.

38. Davis M. Engines of Logic. Mathematicians and the Origin of the Computer. Paperbound Reprint with Altered Title of BSL VII 65. – New York and London: W. W. Norton & Company, 2001. – xii + 257 p.

39. Der Spiegel’s Interview with Martin Heidegger // Philosophy Today. – 1967. – Vol. 20. – Issue 4 (Winter). – P. 267–284.

40. Detlefsen M., Luker M. Computer Proof // The Journal of Philosophy. – 1980. – Vol. 77. – No. 12. – P. 797–820.

41. Eriksen T. H. Tyranny of the Moment: Fast and Slow Time in the Information Age. – London; Sterling: Virginia: Pluto Press, 2001. – ix +180 p.

42. Gacs P. Review // The Journal of Symbolic Logic. – 1989. – Vol. 54. – No. 2. – P. 624–627.

43. Gacs P. Randomness and Probability – Complexity of Description // Encyclopedia of Statistical Sciences. – New York: John Wiley and Sons, 1986. Vol. 7. – P. 551–554.

44. Kahneman D. Thinking, Fast and Slow. – New York: Farrar, Straus and Giroux, 2011. – 500 p.

45. Landauer R. Irreversibility and Heat Generation in the Computing Process // IBM Journal of Research and Development. – 1961. – Vol. 5. – Iss. 3. – P. 183–191.

46. Landauer R. Wanted: A Physically Possible Theory of Physics // IEEE Spectrum. – 1967. – Vol. 4. – No. 9. – P. 105–109.

47. Landauer R. Uncertainty Principle and Minimal Energy Dissipation in the Computer // International Journal of Theoretical Physics. – 1982. – Vol. 21. – Nos. 3/4. – P. 283–297.

48. Landauer R. Fundamental Physical Limitations of the Computational Process // Annals of the New YorkAcademy of Sciences. – 1984. – Vol. 246. – Iss. 1. – P. 161–170.

49. Landauer R. Computation and Physics: Wheeler’s Meaning Circuit? // Foundations of Physics. – 1986. – Vol. 16. – No. 6. – P. 551–564.

50. Landauer R. Wheeler’s Meaning Circuit? // Foundations of Physics. – 1986. – Vol. 16. – No. 6. – P. 551–564.

51. Landauer R. Dissipation and Noise Immunity in Computation and Communication // Nature. – 1988. – Vol. 335. – P. 779–784.

52. Landauer R. Computation: A Fundamental Physical View // Physica Scripta. – 1987. – Vol. 35. – No. 1. – P. 88–95.

53. Landauer R. Minimal Energy Requirements in Communication // Science. – 1996. – Vol. 272. – № 5270. – P. 1914–1918.

54. Landauer R. The Physical Nature of Information // Physics Letters. A. – 1996. – Vol. 217. – Iss. 4–5. – P. 188–193.

55. Lewis J. P. Large Limits to Software Estimation // ACM Software Engineering Nots. – 2001. – Vol. 26. – No. 4. – P. 54–59.

56. Li M., Vitanyi P. An Introduction to Kolmogorov Complexity and Its Applications. – New York: Springer, 1993. – 566 p.

57. Lloyd S., Giovannetti V., Maccone L. Physical Limits to Communication // Physical Review Letters. – 2004. – Vol. 93. – No. 10. – P. 100501-1–100501-4.

58. Mavran M. The Energy Dissipation, the Error Probability and the Time of Duration of a Logical Operation // Kybernetika. – 1982. – Vol. 18. – No. 4. – P. 345–355.

59. Nielsen M. A., Chuang I. L. Quantum Computation and Quantum Information. – Cambridge: CambridgeUniversity Press, 2000. – 676 p.

60. Nilsson N. Artificial Intelligence: A New Synthesis. – San Francisco: Morgan Kaufmann, 1998. – 513 p.

61. Raatikainen P. «Exploring Randomness» and «The Unknowable» // The Notices of the American Mathematical Society. – 2001. – Vol. 48. – No. 9. – P. 992–996.

62. Shanin N. A. On a Finitary Version of Mathematical Analysis // Annals of Pure and Applied Logic. – 2002. – Vol. 113. – Iss. 1–3. – P. 261–295.

63. Shannon C. E. The Mathematical Theory of Communication // Bell System Technology Journal. – 1948. – Vol. 27. – No. 3. – P. 379–423.

64. Shannon C. E. The Mathematical Theory of Communication // Bell System Technology Journal. – 1948. – Vol. 27. – No. 4. – P. 623–656.

65. Solomonoff R. A Formal Theory of Inductive Inference. Part I // Information and Control. – 1964. – Vol. 7. – No. 1. – P. 1–22.

66. Taleb N. N. Fooled by Randomness: The Hidden Role of Chance in Life and in the Markets. – New York: Random House, 2004. – xlviii + 320 p.

67. Taleb N. N. The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable. – New York: Random House, 2007. – xxxiii + 445 p.

68. Taleb N. N. Antifragile: Things That Gain from Disorder. – New York: Random House, 2012. – xxi + 521 p.

69. Turing A. On Computable Numbers with Applications to Entscheidungsproblem // Proceedings of the London Mathematical Society. – 1936. –1937. – Ser. 2. – Vol. 42. – P. 230–265.

70. Tymoczko T. The Four-Color Problem and Its Philosophical Significance // The Journal of Philosophy. – 1979. – Vol. 76. – No. 2. – P. 57–83.

 

References

1. Conversation of Employees of the Magazine “Der Spiegel” R. Augstein and G. Wolf with M. Heidegger on September 23, 1966 [Beseda sotrudnikov zhurnala “Shpigel” R. Augshtayna i G. Volfa s Martinom Haydeggerom 23 sentyabrya 1966 g.]. Filosofiya Martina Hajdeggera i sovremennost (Martin Heidegger’s Philosophy and Modernity). Moscow, Nauka, 1991, pp. 233–250.

2. Boolos G., Jeffrey R. Computability and Logic [Vychislimost i logika]. Moscow, Mir, 1994, 400 p.

3. Gardner H. The Structure of Mind: The Theory of Multiple Intelligence [Structura razuma, teoria mnozhestvennogo intellekta]. Moscow, “I. D. Vilams”, 2007, 512 p.

4. Hegel G. V. F. Encyclopedia of Philosophical Sciences. Part one. Logic [Enciklopediya filosofskikh nauk. Chast pervaya. Logika]. Sochineniya, T. I (Works, Vol. 1). Moscow-Leningrad, Gosudarstvennoe izdatelstvo, 1929, 368 p.

5. Homer. Iliad [Iliada]. Iliada. Odisseya (Iliad. Odyssey). Moscow, Gosudarstvennoe izdatelstvo “Khudozhestvennaya literature”, 1967, 767 p.

6. Zvonkin A. K., Levin L. A. The Complexity of Finite Objects and the Justification of the Concepts of Information and Randomness by Means of the Theory of Algorithms [Slozhnost konechnykh obektov i obosnovanie ponyatiya informacii i sluchaynosti s pomoschyu teorii algoritmov]. Uspekhi matematicheskikh nauk (Successes of Mathematical Sciences), Vol. 25, Iss. 6, Moscow, AN SSSR, 1970, p. 85–127.

7. Kahneman D. Think Slowly… Solve Quickly [Dumai medlenno… reshai bistro]. Moscow, AST, 2014, 654 p.

8. Karavaev E. F. Modern Considerations of the Thesis of Church-Turing [Sovremennye rassmotreniya tezisa Chercha-T'yuringa]. Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta [Bulletin of St. Petersburg University], Series 6, Philosophy, Political Science, Sociology, Psychology, Law, 1996, Iss. 2 (No. 13), pp. 28–33.

9. Karavaev E. F. Formalization Is a Tool Developed by Logic for Scientific Knowledge [Formalizaciya – instrument, razrabatyvaemyy logikoy dlya nauchnogo poznaniya]. Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta [Bulletin of St. Petersburg University], Series 6, Philosophy, Political Science, Sociology, Psychology, Law. 1999, Iss. 2 (No. 13), pp. 3–10.

10. Karavaev E. F., Nikitin V. E. Topological Means of Taking into Account Chance in the Socio-Cultural Analysis of Technological Development [Topologicheskie i metricheskie sredstva uchyota sluchaynosti v sociokulturnom analize tekhnologicheskogo razvitiya]. Kontury buduschego: tekhnologii i innovacii v kulturnom kontekste. Kollektivnaya monografiya. [The Contours of the Future: Technology and Innovations in a Cultural Context. Collective Monograph]. D. I. Kuznetsov, V. V. Sergeeva, N. V. Almazova, N. V. Nikiforova (Eds.) Saint Petersburg, Asterion, 2017, pp.113–116.

11. Karavaev E. F., Nikitin V. E. Synergetic Philosophy of History, Chance, Logic, Time [Sinergeticheskaya filosofiya istorii, sluchajnost, logika, vremya]. Filosofiya i gumanitarnye nauki v informacionnom obschestve [Philosophy and Humanities in the Information Society], 2018. No.1 (19), pp.12–32. Available at: http://fikio.ru/?p=3088 (accessed 30 September 2018).

12. Kolmogorov A. N. Three Approaches to the Definition of “Amount of Information” [Tri podhoda k opredeleniyu ponyatiya “kolichestvo informacii”]. Problemy peredachi informacii (Problems of Information Transmission), Vol. 1, No. 1, Moscow, Nauka, 1965, pp. 3–11.

13. Kolmogorov A. N. On the Logical Foundations of Information Theory and Probability Theory [K logicheskim osnovam teorii informacii i teorii veroyatnostey]. Problemy peredachi informacii (Problems of Information Transmission), Vol. 5, No. 3, Moscow, Nauka, 1969, pp. 3–7.

14. Leibniz G.-W. Discourse on Metaphysics [Rassuzhdenie o metafizike]. Sochineniya. Tom I (Works. Vol. I). Moscow, Mysl, 1982, pp. 125–163.

15. Leibniz G.-W. Beginnings of Nature and Grace Based on Reason [Nachala prirody i blagodati, osnovannye na razume]. Sochineniya. Tom I (Works. Vol. I). Moscow, Mysl, 1982, p. 404–412.

16. Leibniz G.-W. Monadology [Monadologiya]. Sochineniya. Tom I (Works. Vol. I). Moscow, Mysl, 1982, p. 413–439.

17. Marx K. Economic Manuscripts of 1857–1859 [Ekonomicheskie rukopisi 1857–1859 godov]. Marx K., Engels F. Sochineniya. Tom 46. Part II (Works. Vol. 46. Part II). Moscow, Polinizdat, 1968, 618 p.

18. Riemann B. On the Hypothesis Lying at the Foundation of Geometry [O gipotezah, lezhaschih v osnovanii geometrii]. Sochineniya (Works). Moscow-Leningrad, Ogiz, Gosudarstvennoe izdatelstvo tekhniko-teoreticheskoy literatury, 1948, pp. 279–293.

19. Safranski R. Nietzsche: A Biography of His Mind [Nicshe: biografiya ego mysli]. Moscow, Izdatelskiy dom “Delo” RANHiGS, 2016, 456 p.

20. Styazhkin N. I. Formation of Mathematical Logic [Formirovanie matematicheskoy logiki]. Moscow, Nauka, 1967, 508 p.

21. Taleb N. N. Fooled by Randomness: The Hidden Role of Chance in Life and in the Markets [Odurachennye sluchajnostyu. Skrytaya rol shansa v biznese i zhizni]. Moscow, Mann, Ivanov i Ferber, 2011, 320 p.

22. Taleb N. N. The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable [Chernyy lebed. Pod znakom nepredskazuemosti]. Moscow, KoLibri, Azbuka-Attikus, 2011, 528 p.

23. Taleb N. N. Antifragile: Things That Gain from Disorder [Antikhrupkost. Kak izvlech vygodu iz haosa]. Moscow, KoLibri, Azbuka-Attikus, 2014, 768 p.

24. Frankl V. The Pluralism of Science and Unity of Man [Plyuralizm nauki i edinstvo cheloveka]. Chelovek v poiskah smysla: Sbornik (Man in Search of Meaning: Collected Works). Moscow, Progress, 1990, pp. 45–53.

25. Heidegger M. A Question of Technique [Vopros o tekhnike]. Vremya i byte: Stati i vystupleniya (Time and Being: Articles and Speeches). Moscow, Respublika, 1993, pp. 221–238.

26. Shanin N. A. A Sketch of Finitary Variant of Mathematical Analysis [Eskiz finitarnogo varianta matematicheskogo analiza]. (Preprint POMI-06-2000). Saint Petersburg, Sankt-Peterburgskoe otdelenie Matematicheskogo instituta imeni V. A. Steklova RAN, 2000.

27. Shannon C. Mathematical Theory of Communication [Matematicheskaya teoriya svyazi]. Raboty po teorii informacii i kibernetike (Works on Information Theory and Cybernetics). Moscow, Izdatelstvo inostrannoy literatury, 1963, pp. 242–332.

28. Ashby W. R. The Scheme of the Amplifier of Mental Abilities [Skhema usilitelya myslitelnykh sposobnostey]. Automata. Collected Articles (Avtomaty. Sbornik statey). Ed. by C. E. Shannon, J. McCarthy. Moscow, Izdatelstvo inostrannoy literatury, 1956, pp. 281–305.

29. Bekenstein J. D. Black Holes and Information Theory. Contemporary Physics, 2004, Vol. 45, No. 1, pp. 31–43.

30. Bridgman P. W. A Physicist’s Second Reaction to Mengenlehre. Scripta Mathematica, 1934, Vol. II, pp. 101–117, 224–234.

31. Chaitin G. J. Algorithmic Information Theory. Encyclopedia of Statistical Sciences. Vol. 1. N. Y., Wiley, 1982, pp. 38–41.

32. Chaitin G. The Limits of Reason. Scientific American, 2006, Vol. 294, No. 3, pp. 74–81.

33. Chaitin G. J. Randomness and Mathematical Proof. Scientific American, 1975, Vol. 232, No. 5, pp. 47–52.

34. Chaitin G. J. Leibniz, Randomness and the Halting Probability. Mathematics Today, 2004, Vol. 40, No. 4, pp. 138–139.

35. Chaitin G. J. Algorithmic information theory. Cambridge, CambridgeUniversity Press, 1987, 236 p.

36. Chaitin G. Meta Math! The Quest for Omega. N. Y., Pantheon, 2005, xix + 220 p.

37. Church A. An Unsolvable Problem of Elementary Number Theory. American Journal of Mathematics, 1938, Vol. 58, No. 2, pp. 345–363.

38. Davis M. Engines of logic. Mathematicians and the origin of the computer. Paperbound reprint with altered title of BSL VII 65. New York and London, W. W. Norton & Company, 2001, xii + 257 p.

39. Der Spiegel’s Interview with Martin Heidegger. Philosophy Today, 1967, Vol. 20, Issue 4 (Winter), pp. 267–284.

40. Detlefsen M., Luker M. Computer Proof. The Journal of Philosophy, 1980, Vol. 77, No.12, pp. 797–820.

41. Eriksen T. H. Tyranny of the Moment: Fast and Slow Time in the Information Age. London; Sterling, Virginia, Pluto Press, 2001, – ix +180 p.

42. Gacs P. Review. The Journal of Symbolic Logic, 1989, Vol. 54, No. 2, pp. 624–627.

43. Gacs P. Randomness and Probability – Complexity of Description. Encyclopedia of Statistical Sciences. N. Y., John Wiley and Sons, 1986, Vol. 7, pp. 551–554.

44. Kahneman D. Thinking, fast and slow. New York, Farrar, Straus and Giroux, 2011, 500 p.

45. Landauer R. Irreversibility and Heat Generation in the Computing Process. IBM Journal of Research and Development, 1961, Vol. 5, Iss. 3, pp. 183–191.

46. Landauer R. Wanted: A Physically Possible Theory of Physics. IEEE Spectrum, 1967, Vol. 4, No. 9, pp. 105–109.

47. Landauer R. Uncertainty Principle and Minimal Energy Dissipation in the Computer. International Journal of Theoretical Physics, 1982, Vol. 21, Nos. ¾, pp. 283–297.

48. Landauer R. Fundamental Physical Limitations of the Computational Process. Annals of the New York Academy of Sciences, 1984, Vol. 246, Iss. 1, pp. 161–170.

49. Landauer R. Computation and Physics: Wheeler’s Meaning Circuit? Foundations of Physics, 1986, Vol. 16, No. 6, pp. 551–564.

50. Landauer R. Dissipation and Noise Immunity in Computation and Communication. Nature, 1988, Vol. 335, pp. 779–784.

51. Landauer R. Computation: A Fundamental Physical View. Physica Scripta, 1987, Vol. 35, No. 1, pp. 88–95.

52. Landauer R Information is Physical. Physics Today, 1991, Vol. 44, Iss. 5, pp. 23–29.

53. Landauer R. Minimal Energy Requirements in Communication. Science, 1996, Vol. 272, № 5270, pp. 1914–1918.

54. Landauer R. The Physical Nature of Information. Physics Letters. A, 1996, Vol. 217, Iss. 4–5, pp. 188–193.

55. Lewis J. P. Large Limits to Software Estimation. ACM Software Engineering Nots, 2001, Vol. 26, No. 4, pp. 54–59.

56. Li M., Vitanyi P. An Introduction to Kolmogorov Complexity and Its Applications. N. Y., Springer, 1993, 566 p.

57. Lloyd S., Giovannetti V., Maccone L. Physical Limits to Communication. Physical Rreview Letters, 2004, Vol. 93, No. 10, pp. 100501-1–100501-4.

58. Mavran M. The Energy Dissipation, the Error Probability and the Time of Duration of a Logical Operation. Kybernetika, 1982, Vol. 18, No.4, pp. 345–355.

59. Nielsen M. A., Chuang I. L. Quantum Computation and Quantum Information. Cambridge, CambridgeUniversity Press, 2000, 676 p.

60. Nilsson N. Artificial Intelligence: A New Synthesis. San Francisco, Morgan Kaufmann, 1998, 513 p.

61. Raatikainen P. “Exploring Randomness” and “The Unknowable”. The Notices of the American Mathematical Society, 2001, Vol. 48, No. 9, pp. 992–996.

62. Shanin N. A. On a Finitary Version of Mathematical Analysis. Annals of Pure and Applied Logic, 2002, Vol. 113, Iss.1–3, pp. 261–295.

63. Shannon C. E. The Mathematical Theory of Communication. Bell System Technology Journal, 1948, Vol. 27, No. 3, pp. 379–423.

64. Shannon C. E. The Mathematical Theory of Communication. Bell System Technology Journal, Vol. 27, No. 4, pp. 623–656.

65. Solomonoff R. A Formal Theory of Inductive Inference. Part I. Information and Control, 1964, Vol. 7, No. 1, pp. 1–22.

66. Taleb N. N. Fooled by Randomness: The Hidden Role of Chance in Life and in the Markets. New York, Random House, 2004, xlviii + 320 p.

67. Taleb N. N. The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable. New York, Random House, 2007, xxxiii + 445 p.

68. Taleb N. N. Antifragile: Things That Gain from Disorder. New York, Random House, 2012, xxi + 521 p.

69. Turing A. On Computable Numbers with Applications to Entscheidungsproblem. Proceedings of the London Mathematical Society, 1936–1937, Ser. 2, Vol. 42, pp. 230–265.

70. Tymoczko T. The Four-Color Problem and Its Philosophical Significance. The Journal of Philosophy, 1979, Vol. 76, No. 2, pp. 57–83.

УДК 001; 930.25

 

Киселев Михаил Юрьевич – федеральное государственное бюджетное учреждение науки Архив Российской академии наук, руководитель Центра учета и обеспечения сохранности документов, кандидат исторических наук, Москва, Россия.

E-mail: kiss_RAN@mail.ru

117218, Россия, г. Москва, ул. Новочеремушкинская, д. 34,

тел.: 7+(499)129-37-66; 89163021452.

Аннотация

Состояние вопроса: Типичная для советского периода оценка научно-технического прогресса и путей развития науки была дана в докладе вице-президента Ю. А. Овчинникова на заседании Общего собрания Академии наук СССР в 1983 г., посвященного жизни и деятельности К. Маркса. Современные проблемы развития науки в России оказались во многом созвучны положениям, высказанными в выступлении ученого. Одной из наиболее важных среди этих проблем остается внедрение информационных технологий в деятельность академических учреждений, в том числе и архивов.

Результаты: Не в полной мере подтвердилась данная Ю. А. Овчинниковым интерпретация идеи партийности в науке и философии. Достижения науки в СССР показали значительные преимущества социализма, однако результаты большинства научных разработок были тесно связаны с развитием оборонной и космической техники и технологий и слабо использовались в других областях. Перспективы развития науки, в частности гуманитарной, непосредственно зависят от применения информационных технологий. Значительный опыт их внедрения накоплен в Архиве Российской академии наук.

Область применения результатов: Историко-философские исследования развития науки. Деятельность академических учреждений с правом постоянного и постоянно-переменного хранения архивных документов и других архивных организаций.

Выводы: В Архиве Российской академии наук создана и продолжает развиваться электронная научно-информационная система, ставшая важнейшим результатом и потребностью для науки постиндустриального (информационного) общества. Эта система позволяет расширить возможности использования источниковедческой базы, извлечения информации из источников по истории науки, обеспечить исследователей различного уровня ретроспективной информацией для проведения фундаментальных исследований.

 

Ключевые слова: история; наука; информационные технологии; научно-технический прогресс; электронная научно-информационная система; архив; Российская академия наук.

 

Karl Marx’s Teachings on Scientific and Technical Progress, Russian Science and the Archives of the Russian Academy of Sciences in the Era of Information Society

 

Kiselev Mikhail Yurievich –Archive of the RussianAcademy of Sciences, Head of the Center for Accounting and Security of Documents, Ph. D. (History), Moscow, Russia.

E-mail: kiss_RAN@mail.ru

34, Novocheremushkinskaya st., Moscow, 117218, Russia,

tel.: 7+ (499) 129-37-66; 89163021452.

Abstract

Background: The typical for the Soviet period evaluation of scientific and technological progress and the development of science was given in the report of the Vice-President Yu. A. Ovchinnikov at a meeting of the General Assembly of the USSR Academy of Sciences in 1983 devoted to the life and work of Karl Marx. Modern issues of science development in Russia can be compared with the points expressed in the report of the scholar. One of the most important among them is the introduction of information technology in the activities of academic institutions, archives being included.

Results: Yu. A. Ovchinnikov’s interpretation of the idea of partisanship in science and philosophy was not fully confirmed. The achievements of science in the USSR showed significant advantages of socialism, but the results of most scientific developments were closely related to the development of defense and space technologies and were not often used in other fields. Prospects for the development of science, the humanities in particular, directly depend on the use of information technology. The Archives of the RussianAcademy of Sciences have gained the experience of their application.

Implications: Historical and philosophical studies of science development. The activities of academic institutions with the right of permanent and permanent-variable storage of archival documents and other archival organizations.

Conclusion: The Archives of the RussianAcademy of Sciences have created and developed the electronic scientific information system. It has become the most important result and need for science in post-industrial (information) society. This system allows researchers to expand the possibilities of using the source study base, extracting information from sources on the history of science, and providing scientists with retrospective information for further studies.

 

Keywords: history; science; information technology; scientific and technical progress; electronic scientific information system; archive; Russian Academy of Sciences.

 

Архив Российской академии наук (РАН) по праву считается одним из крупнейших и старейших ведомственных архивохранилищ России по истории отечественной науки и культуры XVIII–XXI вв. В собраниях Архива РАН сохранились фонды личного происхождения выдающихся ученых, фонды академических учреждений и организаций, периодических изданий и коллекции документов.

 

В СССР 1983 год отмечался как год Карла Маркса: 165 лет со дня рождения и 100 лет со дня смерти выдающегося философа, экономиста и теоретика международного революционного движения рабочего класса. В документальных комплексах Архива РАН сохранилась стенограмма заседания Общего собрания Академии наук СССР, посвященного жизни и деятельности К. Маркса, состоявшегося 2 марта 1983 г. [1, с. 13–82]. На заседании с докладом «Карл Маркс и современность» выступил вице-президент АН СССР академик П. Н. Федосеев. Доклад «Марксизм и научно-технический прогресс» сделал вице-президент АН СССР академик Ю. А. Овчинников.

Остановимся на основных положениях доклада Ю. А. Овчинникова [1, с. 45–78]. Он утверждал, что до К. Маркса не было выработано современного взгляда на науку, на научно-технический прогресс как на общественное явление, непосредственно определяемое социально-экономическими факторами. К. Маркс показал, что познание является «продуктом всеобщего исторического процесса развития, абстрактно выраженной его квинтэссенцией», и в то же время – «могущественным рычагом истории, революционной силой в самом высоком значении этого слова».

 

Согласно К. Марксу, научно-технический прогресс представлял собой процесс качественных изменений в производительных силах, включая средства и предметы труда, а также трудовую деятельность человека. Докладчик приводил цитату К. Маркса: «В качестве машины средство труда приобретает такую материальную форму существования, которая обуславливает замену человеческой силы силами природы и эмпирических рутинных приемов – сознательным применением естествознания». В то же время он отмечал, что К. Маркс отнюдь не отождествлял развитие производительных сил с прогрессом науки и техники. Прогресс познания, указывал он, являлся «лишь одной из сторон, одной из форм, в которых выступает развитие производительных сил человека. Наиболее могучей производительной силой является сам революционный класс».

 

Примечательно замечание К. Маркса, приведенное в докладе: «Только капиталистический способ производства впервые ставит естественные науки на службу непосредственному производству, в то время как, наоборот, развитие производства предоставляет средства для теоретического покорения природы. Наука получает призвание быть средством производства богатства, средством обогащения». Однако при капитализме положение науки характеризовалось глубоким противоречием: «Капитал, с одной стороны, – писал К. Маркс, – предполагает определенное данное историческое развитие производительных сил – среди этих производительных сил также и развитие науки, – а с другой стороны, гонит их и форсирует их развитие». Каковы же последствия того, что при капитализме наука получила «второе дыхание?». К. Маркс подчеркивал, что при капитализме «имеет место эксплуатация науки, технологического прогресса человечества. Капитал не создает науки, но он эксплуатирует ее, присваивает ее для нужд процесса производства».

 

В своем выступлении Ю. А. Овчинников утверждал, что наука, обслуживающая потребности капитала, не может развиваться нормально. Она оказывается одним из факторов, ведущих капитализм к гибели. Дело в том, что наука необходима капиталисту только в качестве орудия производства прибыли. «Наука, – делал вывод К. Маркс, – оказалась при капитализме фактором, обостряющим классовую борьбу. Освобождение рабочего класса есть также и освобождение науки. Лишь рабочий класс может превратить науку из орудия классового господства в народную силу, превратить самих ученых из пособников классовых предрассудков, из честолюбивых государственных паразитов и союзников капитала в свободных тружеников мысли». По мнению ученого, проблема философского обоснования естественнонаучных знаний есть, фактически, проблема партийности в философии, в науке. Партийность философии понималась как принадлежность к двум партиям философии – материализму и идеализму: беспартийность – идея буржуазная, партийность – идея социалистическая.

 

Академик назвал величайшим триумфом научного предвидения и практическим претворением в жизнь марксистского учения социалистическую революцию в России. Победа революции коренным образом изменила положение и социальную функцию науки. Развитие науки и техники получило целеустремленную направленность, развитие научных исследований было признано важнейшим государственным делом, что нашло свое выражение в государственной организации науки. Государство с самого начала стало финансировать научные исследования, создавать новые научные учреждения, приняло меры к подготовке квалифицированных научных кадров, на работы в области науки и техники был распространен принцип социалистического планирования. В дальнейшем докладчик информировал о «претворении в жизнь марксистско-ленинских принципов использования достижений научно-технического прогресса в интересах социалистического строительства».

 

По утверждению докладчика, вступление СССР в период развитого социализма, развертывание коммунистического строительства ознаменовало все возрастающую роль науки, перед которой стояла задача создания материально-технической базы коммунизма. В процессе активного участия науки в решении задач, возникающих в период развитого социализма, менялся и характер самой науки, превращающейся в непосредственную производительную силу, как это предвидел К. Маркс. А. В. Овчинников упоминал решения съездов КПСС, на которых было выдвинуто принципиально важное положение о соединении достижений научно-технического прогресса с преимуществами социалистической системы хозяйства, необходимости опережающего развития фундаментальных исследований, постановки задачи резкого повышения результативности прикладных разработок.

 

Ученый не отрицал факта быстрого развития науки «в главных бастионах империализма – США, Японии, странах Западной Европы». По его мнению, капитализм того времени имел мощную научно-техническую базу, всесторонне развивал ее быстрыми темпами, учитывая возможности и частного сектора, и государства, и использовал науку для еще большей эксплуатации трудящихся и максимального извлечения прибылей. Однако историческая закономерность была такова, что общество при капитализме платило за научно-технический прогресс слишком дорогую цену – росла безработица, инфляция, экономику сотрясали кризисы, самые последние достижения науки направлялись на создание разрушительных видов оружия. И, тем не менее, капиталу удавалось продолжать использовать достижения науки и техники в своих интересах. Опираясь на свой многовековой опыт, он искал и находил новые экономические и организационные рычаги, маневрировал, привлекал для этих целей государство и его институты, апеллировал к чувствам национальной гордости, использовал в своих интересах средства массовой информации, засекречивал наиболее важные разработки, пускал в ход ложь и дезинформацию – но постоянно умножал свой научно-технический потенциал.

 

И, если допускать самоуспокоенность, медлительность, организационную расхлябанность, не использовать в полной мере огромные преимущества советской общественной системы, то в ряде областей научно-технического соревнования с капитализмом можно оказаться позади. Такие примеры, особенно в области практического освоения новейших идей и разработок, к сожалению, хорошо известны. Академик утверждал, что исторически капитализм обречен, он не сумеет преодолеть своих внутренних противоречий, но новое общество свободного труда должно воочию доказать свои преимущества, воплотить в жизнь великие предначертания марксизма.

 

Рост экономического потенциала империализма, научно-технический прогресс в передовых капиталистических странах достигался за счет хищнической эксплуатации развивающихся и слаборазвитых стран, включая их сырьевые и природные ресурсы, а также дешевую рабочую силу. Та часто высказываемая точка зрения, что научно-техническая революция в развивающихся странах быстро изменит эту ситуацию, пока не подтвердилась, а разрыв между развитыми и развивающимися странами не только не уменьшался, а, напротив, возрастал. Путь здесь один – быстрый подъем национальной науки, подготовка собственных квалифицированных кадров и развитие своей материально-технической базы.

 

Касаясь развития академической науки в начале 1980-х гг., Ю. А. Овчинников заявлял, что на этом этапе научно-технического прогресса стоит основная задача – обеспечить должный уровень исследований, решение наиболее актуальных проблем в кратчайшие сроки и с максимальной эффективностью. По его мнению, необходимо было найти более действенные рычаги для быстрейшего использования достижений науки в практике социалистического строительства. Внедрение научных результатов в практику пока оставалось непростой задачей: ученый призывал постоянно работать над этой проблемой, изыскивая более действенные экономические стимулы и организационные мероприятия, обеспечивающие беспрепятственный путь научных открытий в жизнь. Академическая наука призвана вести поиск по всему фронту, однако были направления, в большей степени определявшие в тот период социальный и технический прогресс общества, формирующие экономический потенциал государства: энергетика, автоматизация, биология, химия, экология.

 

Кроме того, Ю. А. Овчинников констатировал: «Надо шире использовать электронно-вычислительные машины во всех сферах нашей жизни, создавая самые современные комплексы на базе последних достижений микроэлектроники и качественного математического обеспечения. Задача развития информатики в широком смысле слова – это сейчас особая забота нашей науки и техники. Нужно преодолеть ведомственную разобщенность, консолидировать свои силы и в кратчайшие сроки преодолеть имеющиеся здесь отставания от уровня ведущих зарубежных стран. Необходимо единодушно поддерживать шаги, предпринимаемые в этом направлении нашей Академией».

 

Обратимся к современным проблемам развития науки в стране и сравним их с положениями, высказанными в докладе Ю. А. Овчинникова.

 

В 1991 г. в России коренным образом изменился социально-экономический строй: страна вступила на путь капиталистического развития.

 

Нельзя не согласиться с советским ученым, что наука и научно-технический прогресс – общественное явление, непосредственно определяемое социально-экономическими факторами. Что касается производительных сил, то современное состояние научно-технического прогресса показывает: революционный класс не является наиболее могучей производительной силой. Утверждение Ю. А. Овчинникова, что наука, обслуживающая потребности капитала, не может развиваться нормально, не подтверждается нынешним состоянием науки. Как в 1980-е гг., так и в последующий период наука развивалась быстрыми темпами: ученый сам указывал, что капитал постоянно умножал свой научно-технический потенциал. Наука, как один из факторов, не привела капитализм к гибели. Наоборот, страны социалистического лагеря, Россия и бывшие республики СССР перешли на капиталистический путь развития. Наука не обострила классовую борьбу, не превратила самих ученых в пособников классовых предрассудков, честолюбивых государственных паразитов и союзников капитала.

 

Не подтверждается тезис ученого о партийности в науке, в философии. Ни у кого в настоящее время не вызывает сомнений материалистический подход к науке. Достижения науки в СССР показали значительные преимущества социализма, однако результаты большинства научных разработок были тесно связаны с развитием оборонной и космической техники и технологий, которые в 1980-е гг. являлись главным направлением государственной политики в области науки. Из-за активного вмешательства в сферу научного творчества органов партийно-государственного контроля и управления, применения жестких административных мер наблюдались значительные перекосы в планировании исследовательских программ. Например, ошибочная концепция развития отечественной вычислительной техники, принятая за основу в начале 1970-х гг., привела к серьезному отставанию СССР в этой наиболее динамично развивающейся отрасли знаний и технологий от большинства развитых индустриальных держав мира.

 

В начале 1980-х гг. советская наука в силу структурного кризиса социально-экономической системы «государственного социализма» стала неуклонно терять свои лидирующие позиции даже в тех отраслях, где ее приоритет ранее был неоспорим. Проявлением этого явилась регулярная корректировка сроков реализации научных программ, торможение выполнения даже наиболее важных для государства космических исследований, как это произошло с запуском космического «челнока» «Буран» – советского аналога американского «Шаттла».

 

Наблюдался кризис советской науки в сфере гуманитарного знания. С одной стороны, в СССР в 1980-е гг. значительное развитие получили перспективные исследования в области экономики, социологии, социального прогнозирования, были разработаны крупномасштабные программы по развитию и размещению отраслей народного хозяйства страны, учитывавшие гармоничное использование природных ресурсов и производственного потенциала различных регионов, по совершенствованию народнохозяйственного комплекса в целом. Историческая наука достигла значительных успехов в исследовании конкретных фактов и событий прошлого. Но, с другой стороны, большинство теоретических разработок в области экономики и социологии оставалось лишь на бумаге, а развитие гуманитарных исследований сдерживалось жесткими идеологическими рамками, что особенно пагубно влияло на изучение проблем советского периода отечественной истории.

 

Таким образом, к началу 1980-х гг. потенциал экстенсивного роста советской научной сферы, преобладавший в ней в предшествующие десятилетия, по многим параметрам был исчерпан. Для изменения ситуации требовались кардинальные перемены, связанные с интенсификацией научной деятельности, развитием новых отраслей научного знания, изменением порядка взаимодействия науки с производством. В данной ситуации проведение назревших преобразований в решающей степени сдерживалось кризисными явлениями в сфере государственного управления, деградацией политической, хозяйственной и научной бюрократии, снижением ее качества, формализмом, парадной отчетностью. Несмотря на предпринимаемые усилия и достижение определенных успехов, научная политика в СССР в течение этого периода так и не приобрела должной системности. В еще большей степени ее эффективность была ограничена несовершенством текущей организационно-управленческой работы. По этим причинам появление ряда весьма интересных и эффективных форм взаимодействия науки и производства (НПО, МНТК и др.), реализация комплекса союзных, республиканских, отраслевых, региональных научно-технических программ позволили достичь лишь частных успехов.

 

Наличие в СССР большого количества ученых недостаточно коррелировало с ростом финансирования научной сферы. Здесь наблюдался высокий удельный вес ученого балласта, объективно мешавшего проявиться творческому потенциалу науки. Серьезные трудности создавала слабая техническая и информационная обеспеченность работы научных подразделений. По этой причине в СССР не получил развития ряд перспективных направлений научно-технической революции. На данном фоне ситуация была максимально осложнена слабой связью науки с производственной сферой, ее оторванностью от решения реальных задач экономического развития, трудностями внедрения открытий и изобретений в производство. В целом, советская наука все больше отставала от мировой и, в частности, американской, погружаясь в глубокий всеобъемлющий кризис. Выход из него большинство ученых видели в дальнейшей демократизации общества и отказе от партийного руководства научной сферой.

 

Многочисленные новые кризисные явления, наметившиеся в советском обществе в конце 1980 – начале 1990-х гг. со всей остротой обозначили проблему кардинального реформирования научной сферы. В особенности это относилось к Академии наук СССР, которая не спешила вступить на путь перемен. Ее члены всячески отстаивали прежний порядок ее функционирования и распределения финансовых средств, не желая ничего менять в нем. Подобная практика отмечалась и при выборе руководства ряда научных организаций и учреждений. Несмотря на произошедшие в стране перемены, ни о каком демократизме в сфере управления наукой и ее организации в данный период не могло идти и речи. Все это вело к дальнейшей деградации советской научной сферы. Похоронив старую систему организации и управления наукой, ее руководители не создали нового механизма ее функционирования, а произошедшие деструктивные изменения в данной сфере обусловили невозможность сохранения единой и целостной государственной научно-технической политики, способной решать общегосударственные задачи [2, с. 128].

 

В России период экономических реформ сопровождался кризисом в сфере науки. Возможности финансирования науки по сравнению с поздним советским временем уменьшились многократно, и в то же время бюджет был единственным источником средств. Резкое сокращение финансирования науки означало и падение престижа этой сферы деятельности, что делало происходящие в науке процессы еще более болезненными. Все это привело к оттоку кадров из науки. Снижение спроса на результаты науки со стороны государства не было компенсировано частным сектором. Поэтому появилась задача стимулирования спроса через развитие связей между наукой и реальным сектором экономики, реструктуризацию собственно государственного сектора науки, размеры и состав которого уже не соответствовали новым экономическим реалиям. Кроме того, у государства появилась заинтересованность в собственной эффективности, и потому возникла потребность в пересмотре методов и механизмов государственного управления наукой. Таким образом, государство, наряду с формированием рыночных механизмов регулирования и созданием новых институциональных структур, вынуждено было решать еще две задачи: сохранение жизнеспособных и стратегически важных элементов научного комплекса; реструктуризация (модификации) сложившихся элементов национальной инновационной системы для их адаптации к изменившимся условиям [3, с. 37–38].

 

В большинстве стран мира идет интенсивное развитие информационных технологий, создание так называемого «информационного общества». Как сама Российская академия наук, так и академические научные учреждения и организации располагают мощными информационными ресурсами. Все больше отмечается действительная роль науки, в том числе и научных архивов в жизни общества и граждан, новыми методами обеспечивается широкий доступ к архивной информации. Быстрыми темпами происходит информатизация всех направлений архивной деятельности.

 

Обратимся к опыту академического научно-исследовательского учреждения – Архива Российской академии наук (РАН), одного из крупнейших и старейших архивохранилищ Российской Федерации.

 

Негативные последствия экономических преобразований и изменения социально-политического строя в 1991–1992 гг. отразились на деятельности Архива РАН: вдвое были сокращены штатные сотрудники, ликвидированы отдельные направления деятельности, уменьшено финансирование. Но и в этих условиях усилиями академических архивистов при содействии руководства РАН были сохранены уникальные документальные комплексы.

 

Несмотря на трудности, Архив РАН продолжал выполнять все свои функции в области архивного дела: комплектование, научное описание, учет, обеспечение информацией пользователей всех категорий через читальный зал, исполнение тематических и социально-правовых запросов граждан и учреждений, разработка вопросов истории Академии наук. Предоставление ретроспективной информации исследователям, учреждениям и организациям для проведения фундаментальных исследований остается одним из основных направлений деятельности архива. Для эффективного развития этого направления в результате изучения отечественного и зарубежного опыта было принято решение о разработке информационной системы, в которой должна была быть реализована традиционная система научно-справочного аппарата. В то же время информационная система должна была предоставлять более широкие возможности оперативного и многоаспектного поиска архивных документов и представления его результатов [4, с. 43].

 

Сложившаяся в Архиве РАН система научно-справочного аппарата, которая наряду с традиционными элементами (путеводитель, справочники, описи, каталоги и картотеки) включала базы данных к отдельным документальным комплексам, не удовлетворяла потребности пользователей в предоставлении информации. Оперативный поиск информации был трудоемким из-за необходимости обращения к различным элементам системы научно-справочного аппарата, несколько пользователей не могли работать с одним и тем же документом. В процессе описания документов, ведения каталогов и картотек использовался рукописный способ (реже на пишущей машинке), что приводило к значительным потерям времени. Учет, научное описание и сохранность документов отражались традиционным способом на бумажных носителях, что не позволяло получать текущую оперативную информацию об их состоянии.

 

В 1998–1999 гг. в преддверии 275-летия Академии наук в архиве был проведен комплекс работ по подготовке к созданию двух первых баз данных, содержащих информацию о персональном составе Академии наук и коллекции медалей и знаков. В базе данных «Российская академия наук: персональный состав» содержатся: краткие биографические сведения и портреты почти пяти тысяч членов Академии наук за период 1724–1999 гг.; информация об академических наградах и об ученых, их удостоенных, и другие. На основании описи коллекции медалей и знаков (разряд XIII) объемом 335 единиц хранения была подготовлена база данных, в которую были включены цифровые изображения цветных объемных снимков предметов.

 

Документы Коммунистической академии Центрального исполнительного комитета СССР и шести ее научно-исследовательских институтов за 1924–1936 гг. составили основу базы данных к этому документальному массиву, созданному в 1999–2000 гг. При полистном просмотре протоколов заседаний, постановлений, стенограмм научных докладов и прений по ним были подготовлены аннотации к документам, в которые была включена информация о выступавших на заседаниях ученых. Аннотации более десяти тысяч документов были включены в базу данных, в которой они систематизированы в соответствии с подготовленным рубрикатором. В результате была предоставлена возможность на основании вторичной информации изучать документы Коммунистической академии [5, с. 78]. В то же время необходимо отметить, что использование рубрикатора осложняло работу по поиску информации в базе данных, а недостаточное количество компьютерной техники и технических возможностей не позволяло предоставить ее для использования внешними пользователями. По аналогии с вышеуказанным комплексом работ на базе программного обеспечения «Евфрат» в 2001–2003 гг. в архиве были созданы базы данных к документам гуманитарных структурных подразделений Академии наук СССР (отделений и секции истории и общественных наук) общим объемом более четырех тысяч описательных статей.

 

Для обеспечения сохранности документов и создания страхового документального фонда структурным подразделением Архива РАН в поселке Борок (Ярославская область) были подготовлены полнотекстовые электронные копии документов фондов известных российских ученых (академиков В. И. Вернадского, С. И. Вавилова, В. Л. Комарова, почетного академика Н. А. Морозова, ученого-изобретателя К. Э. Циолковского), которые в 2003–2008 гг. были размещены на интернет-портале Российской академии наук.

 

Вышеуказанные базы данных к отдельным документальным комплексам были созданы с использованием неодинакового программного обеспечения, что не позволяло проводить одновременный поиск информации по различным вопросам истории российской науки. В 2004 г. Архив РАН предпринял попытку создания многофункциональной базы данных на базе программного обеспечения «Евфрат», однако по субъективным причинам эта работа не была завершена.

 

Внедрение информационных технологий, расширение работ по созданию информационно-поисковых средств, включение архива в единую информационную систему Академии и ее президиума, использование документов через Интернет были включены в 2005 г. в «Концепцию и перспективную программу развития Архива РАН на период до 2015 г.» и поддержаны целевыми программами Президиума РАН и Отделения историко-филологических наук РАН по информатизации. Работа по созданию многофункциональной базы данных «Архив РАН» проводилась на базе своего программного обеспечения, разработанного методами экстремального программирования в программной среде «Delphy 7.0». Многофункциональная база данных должна была включать как учетно-статистические возможности, так и возможности по ведению электронного каталога, постоянно пополняемого новым контентом [6, с. 258].

 

В процессе подготовки технического задания для создания многофункциональной базы были учтены недостатки тиражируемых в архивной отрасли и близких к ней (например, музейной) программ, предназначенных, в первую очередь, для учета и обеспечения сохранности при достаточно ограниченных возможностях поиска и использования информации. Поэтому была поставлена задача создания многофункциональной базы данных, в которой наряду с основными направлениями архивной работы были предоставлены возможности для удовлетворения информационных потребностей исследователей различного уровня.

 

Программный комплекс базы данных «Архив РАН» состоял из трех блоков: «Учет», «Комплектование», «Каталог», которые имеют функции поиска и фильтра, статистику и формы отчетов, которые в готовом виде можно выводить на принтер. В блоке «Учет» расположены: полный список фондов Архива РАН; раздельные списки фондов, хранящихся в Москве и Санкт-Петербурге; список фондов по категориям; список фондов, имеющих страховые копии; полный реестр описей архива. В блоке «Комплектование»: списки учреждений – источников комплектования целиком и по группам комплектования; список лиц – потенциальных источников комплектования. В блоке «Каталог»: опись любого из фондов, прошедших информационную обработку; перечень отобранных в электронном каталоге записей, редуцированных по условиям запроса и т. д.

 

Наибольший интерес представляют поисковые возможности программного обеспечения, положенного в основу работы с базой данных. В блоке «Каталог» базы данных, предназначенном для осуществления поиска информации по условиям запроса, осуществляется работа с двумя уровнями архивного описания документов (дело и документ). Одна описательная статья, попадающая в электронный каталог, может описывать группу дел, дело, группу документов, документ или его фрагмент. Блок «Каталог» позволяет осуществлять поиск по заголовкам дел из архивных описей, введенных в базу данных, и по всему массиву каталога, куда попадают отдельные записи архивных дел и документов. Наполнение контента происходит последовательно от фонда, описи и дела до документа, что позволяет одномоментно проводить описание, включая автоматическую простановку архивного шифра. Возможен ввод информации посредством «каталожной карточки», позволяющей вручную заполнять поле «архивный шифр», причем такие данные тоже будут участвовать в поиске по запросу. Запись цифрового изображения, начиная с описи и заканчивая документом или его фрагментом – одно из важных преимуществ базы данных.

 

В формировании каталога программным обеспечением базы данных «Архив РАН» заключена очень важная для архива возможность: все описи, которые составляются в архиве в результате научного описания фондов личного происхождения, а также описи на управленческую и научную документацию, поступающие в архив из академических учреждений, сразу же после подключения данных к основному массиву базы данных могут участвовать в поиске по электронному каталогу. Для этой цели разработан отдельный от программы, но совместимый с нею программный модуль «Наборщик» («Typer»), в который вводятся заголовки дел описей.

 

Создание электронного каталога базы данных «Архив РАН» не требует специального администрирования; поисковые образы не привязаны к классификаторам, словарям или рубрикаторам; запрос осуществляется по ключевым словам, привычен и удобен любому человеку, знакомому с поиском в глобальной сети Интернет. В процессе усовершенствования, расширения информационных и технических возможностей база данных преобразована в информационную систему «Архив РАН», которая включает следующие разделы: база данных «Учет и каталог»; учреждения-фондообразователи; лица-фондообразователи; архивы и сотрудники; база данных «Персональный состав»; наборщик («Тyper»).

 

По состоянию на 1 января 2018 г. в информационную систему «Архив РАН» включены: краткие сведения о фондообразователях, исторические справки и обозрения на фонды архива, прошедшие научное описание; реестр 2703 описей. Общий объем раздела «Учет и каталог» составляет 201 132 записей дел и документов, что составляет около 31 % от общего количества заголовков дел.

 

Архив РАН рассматривает информационную систему «Архив РАН» как составную часть Единой научной информационной системы РАН. Кроме того, в 2008–2015 гг. Архив РАН являлся участником общеакадемической программы по созданию информационной системы «Электронная библиотека “Научное наследие России”». В рамках программы Архив РАН выступил с инициативой создания подсистемы «Электронный архив научного наследия России». С целью предоставления более широкого доступа членов академического сообщества и зарубежных ученых к Архивному фонду Российской академии наук, Архив РАН проводил как создание полнотекстовых электронных фондов, так и интеграцию существующих и создаваемых в архиве электронных информационных ресурсов в Единое научное информационное пространство РАН.

 

В 2008 г. Архив РАН совместно с Историко-архивным институтом Российского государственного гуманитарного университета осуществил ряд образовательных проектов по созданию электронных источниковедческих комплексов. С использованием программного модуля «Наборщик» («Typer»), разработанного в архиве, студентами института созданы базы данных научного наследия фондов академика М. Н. Тихомирова, В. В. Максакова, А. Г. Николаевой с записями цифрового изображения отдельных документов.

 

Высокоэффективная информационная система поиска документной информации в архиве реализована в 2009 г. в «Информационной системе Архива РАН». Ядром и наиболее полной реализацией всех информационных ресурсов и функций системы НСА Архива РАН является электронная система (раздел «Учет и каталог»). Для реализации возможности изучения пользователями архивных описей архива через Информационную систему Архива РАН была поставлена задача создания базы данных «Электронные описи Архива РАН». В течение 2011–2015 гг. были оцифрованы 2685 описей фондов Архива РАН. Создание базы данных «Электронные описи Архива РАН» позволяет исследователям читального зала Архива РАН и пользователям сети Интернет просматривать и изучать описи в режиме реального времени. Одновременно расширилась источниковедческая база для поиска информации в разделе «Учет и каталог» информационной системы Архива РАН [7, с. 275].

 

В век использования информационных технологий Архив РАН создал электронный научно-справочный аппарат, который позволяет решать ряд задач: поиск ретроспективной информации в автоматизированном режиме по ключевым словам; просматривать архивные описи в режиме реального времени; создавать тематические базы данных; организовать единую информационно-поисковую систему академических архивов; подготовку архивных справочников о составе и содержании документов и других. База данных «Учет и каталог» внедрена в научно-отраслевом архиве Института археологии РАН, архиве Коми научного Центра Уральского отделения РАН, отделе рукописей и архиве А. М. Горького Института мировой литературы и искусства РАН, Дагестанском научном центре.

 

В сети Интернет с 2009 г. функционирует сайт Архива РАН (www.isaran.ru). Электронный научно-справочный аппарат к документальным комплексам Архива РАН размещен в подразделе сайта «Центральный фондовый каталог», в который включены следующие блоки: список фондов, реестр описей, каталог, электронные путеводители по личным фондам и фондам учреждений.

 

Очевиден путь дальнейшего развития автоматизированной системы НСА. Нет никаких технических или технологических препятствий к объединению информационных систем архивов учреждений и организаций РАН в единую информационную систему. Необходимо, конечно, при этом соблюдение единой методики построения и заполнения объединяемых систем, единых электронных форматов описаний архивных документов. Таким образом, после объединения мы получим систему электронного НСА Архивного фонда Российской академии наук как составной части Архивного фонда Российской Федерации.

 

В соответствии с этими тенденциями Архив РАН развивается как общеакадемический научный информационный центр, осуществляющий следующие задачи: обеспечение сохранности документов путем создания фонда пользования на электронных носителях; электронный централизованный государственный учет документальных комплексов Архива РАН; электронный учет документов, требующих реставрации; ведение электронного научно-справочного аппарата; создание системы электронного научно-справочного аппарата; обеспечение ретроспективной информацией исследователей различного уровня, учреждений и организаций РАН как путем подготовки различного типа электронных справочников по составу и содержанию фондов Архива РАН, так и путем создания, совершенствования и использования многофункциональной системы электронного научно-справочного аппарата; научно-исследовательская работа по истории РАН с использованием современных информационных технологий [8, с. 134].

 

В 2013–2015 гг. в Архиве РАН создавался электронный Центральный фондовый каталог (ЦФК) РАН – информационная система о составе фондов академических архивов. Проводился комплекс работ по переводу традиционного (на бумажной основе) ЦФК в электронный формат, приведению данных в актуальное состояние, подключению к каталогу новых участников из тех академических архивов, которые не имеют статуса научно-отраслевых архивов, но фактически хранят архивные собрания и коллекции. В дальнейшем представлена возможность конвертации ЦФК РАН в программный комплекс «Автоматизированный ЦФК» Федерального архивного агентства как составной части Архивного фонда Российской Федерации.

 

Таким образом, в Архиве РАН сложились три электронных научно-информационных блока, которые в 2015 г. размещены в глобальной сети Интернет на созданном Архивом РАН портале «Mnemosyne».

1) «Информационная система Архива РАН», состоящая из основных подразделов: база данных «Учет и каталог», «История учреждений РАН», «Персональный состав РАН».

2) «Информационная система Архивы РАН», содержащая Центральный фондовый каталог РАН и информацию о системе научных архивов, библиотек и музеев Российской академии наук и Федерального агентства научных организаций.

3) «Виртуальный музей истории РАН», в котором демонстрируются основные научные открытия, изобретения и достижения выдающихся ученых, научных коллективов, учреждений и руководящих органов Академии наук, их действительная роль в истории страны и мирового сообщества в прошлом, преимущества академической формы организации научных исследований в формировании научного, технического, экономического и социокультурного потенциала России, которые должны способствовать созданию научно-обоснованного и целостного образа истории Российской академии наук.

 

Впервые предпринята попытка объединить информационные ресурсы академических институтов памяти, позволяющие осуществлять информационное обеспечение исторических исследований.

 

Таким образом, в Архиве Российской академии наук создана электронная научно-информационная система, которая позволяет расширить возможности использования источниковедческой базы, извлечения информации из источников по истории науки, обеспечить исследователей различного уровня ретроспективной информацией для проведения фундаментальных исследований.

 

Список литературы

1. Архив Российской академии наук (АРАН). Ф. 2. Оп. 1. Д. 825.

2. Кулик В. А. Государственная научно-техническая политика СССР в 1980–1991 гг. Диссертация на соискание учёной степени кандидата исторических наук. – М.: МПГУ, 2010. – 198 с.

3. Дежина И. Г. Государственное регулирование науки в России. – М: ИМЭМО РАН, 2007. – 410 с.

4. Киселев М. Ю. Электронный научно-справочный аппарат к документам Архива Российской академии наук: этапы создания // Отечественные архивы. – 2008. – № 4. – С. 42–45.

5. Савина Г. А. Создание электронной базы данных «Коммунистическая Академия ЦИК СССР (1924–1936)» в Архиве Российской академии наук: новые исследовательские возможности // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. – 2001. – № 1. – С. 76–82.

6. Савина Г. А. Информационные технологии в Архиве РАН: итоги и перспективы // Вестник архивиста. – 2006. – № 6. – С. 255–261.

7. Киселев М. Ю. База данных «Электронные описи Архива РАН»: этапы создания и перспективы развития // Вестник архивиста. – 2013. – № 3. – С. 271– 276.

8. Киселев М. Ю. Научно-справочный аппарат Архива РАН: новые возможности в информационном обществе // Документ. Архив. История. Современность. Материалы V Международной научно-практической конференции. – Екатеринбург, 2014. – С. 132–135.

 

References

1. Archive of the RussianAcademy of Sciences (ARAN) [Arkhiv Rossiyskoy akademii nauk]. F. 2. Op. 1. D. 825.

2. Kulik V. A. State Scientific and Technical Policy of the USSR in 1980–1991 years [Gosudarstvennaya nauchno-tekhnicheskaya politika SSSR v 1980–1991 gg.]. Dissertatsiya na soiskanie uchenoy stepeni kandidata istoricheskikh nauk (Thesis for the Ph. D. Degree in History). Moscow, MPGU, 2010, 198 p.

3. Dezhina I. G. State Regulation of Science in Russia [Gosudarstvennoye regulirovaniye nauki v Rossii]. Moscow, IMEMO RAN, 2007, 410 p.

4. Kiselev M. Yu. Electronic Scientific Reference System to the Documents of the Archive of the RussianAcademy of Sciences: The Stages of Creation [Elektronnyy nauchno-spravochnyy apparat k dokumentam Arkhiva Rossiyskoy akademii nauk: etapy sozdaniya]. Otechestvennyye arkhivy (Domestic archives), 2008, № 4, pp. 42–45.

5. Savina G. A. Creation of an Electronic Database “The Communist Academy of the Central Executive Committee of the USSR (1924–1936)” in the Archives of the Russian Academy of Sciences: New Research Opportunities [Sozdaniye elektronnoy bazy dannykh “Kommunisticheskaya Akademiya TSIK SSSR (1924–1936)” v Arkhive Rossiyskoy akademii nauk: novyye issledovatelskiye vozmozhnosti]. Vestnik Rossiyskogo gumanitarnogo nauchnogo fonda (Bulletin of the Russian Humanitarian Scientific Foundation), 2001, № 1, pp.76–82.

6. Savina G. A. Information Technologies in the Archive of the RussianAcademy of Sciences: Results and Prospects [Informatsionnyye tekhnologii v Arkhive RAN: itogi i perspektivy]. Vestnik arkhivista (Herald of the Archivist), 2006, № 6, pp. 255–261.

7. Kiselev M. Yu. Database “Electronic Inventories of the Archive of the RussianAcademy of Sciences”: Stages of Creation and Development Prospects [Baza dannykh “Elektronnyye opisi Arkhiva RAN”: etapy sozdaniya i perspektivy razvitiya]. Vestnik arkhivista (Herald of the Archivist), 2013, № 3, pp. 271–276.

8. Kiselev M. Yu. The Scientific and Reference Archive of the RAS Archive: New Opportunities in the Information Society [Nauchno-spravochnyy apparat Arkhiva RAN: novyye vozmozhnosti v informatsionnom obshchestve]. Dokument. Arkhiv. Istoriya. Sovremennost. Materialy V Mezhdunarodnoy nauchno-prakticheskoy konferentsii (Document. Archive. History. Modernity. Materials of the V International Scientific and Practical Conference). Ekaterinburg, 2014, pp. 132–135.

 
Ссылка на статью:
Киселев М. Ю. Учение Карла Маркса о научно-техническом прогрессе, российская наука и архив РАН в эпоху формирования информационного общества // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 3. – С. 12–27. URL: http://fikio.ru/?p=3265.

 
© М. Ю. Киселев, 2018

УДК 008: 18

 

Яковлева Елена Людвиговна – частное образовательное учреждение высшего образования «Казанский инновационный университет имени В. Г. Тимирясова», кафедра философии, профессор, доктор философских наук, доцент, Казань, Россия.

E-mail: mifoigra@mail.ru

420110, Россия, Казань, ул. Московская, д. 42,

тел: +7 (843) 231-92-90.

Авторское резюме

Состояние вопроса: В медийной среде современного общества значительный сегмент составляют информационные блоки, посвященные гламурной тематике. Они, привлекая к себе внимание, манипулируют массовым сознанием и формируют особый стиль жизни. Данное обстоятельство заставляет искать причины популярности информации о гламуре, подвергая ее анализу.

Результаты: В массовом сознании гламур ассоциируется с красивым, роскошным, праздн(ичн)ым образом жизни. Именно данные характеристики присутствуют в информационных текстах о гламуре, распространяемых медиасредой. Центральное место в них занимают образы, рождающие желание подражать им. Каждый гламурный образ содержит в себе рекламу, стимулирующую потребности личности. Реклама сопровождается мифизированными нарративами, привлекающими внимание массовой аудитории своей чудесностью. В целом гламурный образ представляет собой намеренно созданную конструкцию – симулякр, демонстрирующий трансцендентальную красоту. Но массовое сознание не замечает ее симулятивности и мифизированности, воспринимая как реальный образец для подражания.

Область применения результатов: Предложенный подход к пониманию информации о гламуре расширяет знания о современном обществе и гламурном человеке, позволяя искать пути преодоления кризисных состояний и дальнейшего развития.

Выводы: Информация о гламуре, тиражируемая медиасредой, обладает собственным логосом и эстезисом. Ее логос, связанный с потерей гносеологического звена в коннотации, обладает упрощенным содержанием, акцентируя внимание на внешнем и симулятивном. Эстезис информации о гламуре связан с продуцированием трансцендентальной красоты, которую начинают копировать, тем самым облекая ее в плоть. Перенасыщенность социокультурного пространства гламурными образами приводит к тому, что мир начинает восприниматься только через их магическо-симулятивную призму.

 

Ключевые слова: гламур; медиасреда; информация; гносеологический разрыв; гламурный образ; красота; симулякр; реклама; миф; онтологический разрыв; аксиологический разрыв.

 

Information about Glamour: Its Aesthesis and Logos

 

Iakovleva Elena Ludvigovna – Kazan Innovative University named after V. G. Timiryasov, Department of Philosophy, professor, doctor of philosophy, Kazan, Russia.

E-mail: mifoigra@mail.ru.

42, Moskovskaya st., Kazan, 420110, Russia,

tel: +7 (843) 231-92-90.

Abstract

Background: In the media environment of modern society, a significant segment consists of information blocks dedicated to the glamorous topics. They draw attention to themselves, manipulate the mass consciousness and form a special lifestyle. This circumstance makes us to specify the reasons for the popularity of information regarding glamour, subjecting it to analysis.

Results: In the mass consciousness, glamour is associated with a luxurious, festive, idle lifestyle. It is these characteristics that are present in the information texts about glamour distributed by the media environment. The central place in them is occupied by images that give birth to the desire to imitate them. Each glamorous image contains an advertisement that stimulates the needs of the individual. Advertising is accompanied by mythical narratives that attract the attention of the mass audience with their wonderfulness. In general, the glamorous image is a deliberately created construction-simulacrum that demonstrates transcendental beauty. Nevertheless, the mass consciousness does not notice its simulativeness and mythization, perceiving it as a real role model.

Research implications: The proposed approach to understanding information about glamour expands the knowledge of modern society and glamorous person, making it possible to overcome crisis conditions and to search for their further development.

Conclusion: Information about glamour, replicated by the media environment, has its own logos and aesthesis. Its logos, associated with the loss of epistemological link in connotation, has a simplified content, focusing on the external and simulative. The aesthesis of information about glamour is associated with the production of transcendent beauty, which is replicated, thereby converting it into reality. The over-saturation of the sociocultural space with glamorous images leads to the fact that the world begins to be perceived only through their magical-simulative prism.

 

Keywords: glamour; media environment; information; epistemological gap; glamorous image; beauty; simulacrum; advertising; myth; ontological gap; axiological gap.

 

Одной из универсалий современности является гламур, довольно быстро и активно захвативший социальное пространство и массовое сознании, начиная с 90-х гг. ХХ века. Данному обстоятельству способствовал медиальный поворот информационного общества, кардинально изменивший потоки информации и расширивший сферу их обмена. Сегодня именно медиасреда оказывается главенствующей в селекции тематики, конструировании информации и манипуляции ею массовым сознанием. К числу ключевых блоков информации, лучше всего воспринимаемых в социальной сфере, можно отнести идеи и образы гламура. Благодаря медиасреде гламур оказывается вездесущим, проникая в различные сферы культуры и повседневные практики личности. Как правило, массовая аудитория некритично воспринимает информацию о гламуре и его эталонные образ(ц)ы, начиная внедрять их в свою жизнь. Перечисленные обстоятельства актуализируют проблему анализа информации о гламуре.

 

Начнем с того, что в массовом сознании не существует четкого понимания гламура. Благодаря информации, тиражируемой в медиасреде, его связывают с модой, различными видами развлекательного досуга и культурой потребления. Гламур олицетворяет праздник и демонстрацию счастливого времяпровождения, лишенного проблем и невзгод. Даже если последние появляются или они были в прошлом, то информация о них приобретает флер мифического, чудесного, очаровывая своим мрачным колоритом. Гламур сосредотачивает внимание массового сознания на приукрашивании внешнего вида, имидже, роскошном образе жизни. Неслучайно сам гламур трактуется как мир богатых, красивых и известных людей. При этом в массовом сознании закрепляется мысль о том, что войти в такой мир имеет возможность каждый. Для этого необходимо стать богатым, преобразить свою внешность согласно глянцевым образцам, вести праздный образ жизни и демонстрировать себя в медиасреде. Таковы трактовки гламура в массовом сознании, почерпнутые из информации в медиасреде и отличающиеся довольно поверхностным видением феномена.

 

Однако история формирования слова показывает, что его коннотации имели гносеологический характер. Корни слова гламур уходят в средневековье, где оно первоначально обозначало обучение и искусство правописания, а также тарабарщину или неразборчивую рукопись. Впоследствии под этим словом стали понимать колдовство и магию [см.: 6]. Именно его мистическая составляющая осталась и легла в основу современного значения, связанного с привлекательной и очаровывающей энергийностью красоты. В. Скотт, внедривший слово в английскую культуру, с его помощью характеризовал колдовскую кажимость людей/вещей. Но об этом еще в 1721 г. писал шотландский парикмахер и поэт Аллан Рамзай: «cast glamour o’er the eyes of the spectator»/«когда дьяволы, колдуны и фокусники обманывают зрение, они, как говорят, набрасывают пелену на глаза зрителя» [3, с. 12]. В приведенной цитате акцентируется внимание на магической силе, способной ввести в заблуждение и обмануть зрение посредством создания привлекательного внешнего вида. Данные коннотации включаются в слова glamour girl, glamour boy и glammy, появившиеся в 30-е годах XX века.

 

Современные переводы слова гламур сохраняют в себе эмоционально-фантазийную окрашенность, указывая на волшебство, шарм и привлекательность, создающиеся посредством приукрашивания, восхваления и рекламирования [см.: 4; 6]. Приведенный ряд значений свидетельствует об исчезновении из слова коннотаций, связанных с обучением и грамматикой. И если подобная потеря первоначально была случайной, то сегодня в медиасреде мы сталкиваемся с намеренным стиранием познавательно-образовательного аспекта, заключенного в корне слова. Как мы считаем, данное игнорирование делает смысловую содержательность слова легкой и доступной массовому сознанию, упрощая его трактовки. Гносеологический разрыв, связанный с потерей интеллектуального звена в слове гламур, определил его бытие в социальном. Именно акцент на магии красоты и богатства, праздного и роскошного образа жизни мы встречаем в современных медиа, тиражирующих информацию о гламуре. Данный тип информационных блоков находит эмоциональный отклик в массовом сознании, начинающем испытывать потребность в них.

 

Сама специфика гламурной информации заключается в конструировании и рекламировании глянцевых образов, интригующих воображение [см.: 5, с. 230]. Они должны соответствовать канонам гламура, то есть быть красивыми и молодыми, демонстрировать все роскошное и богатое, имеющее выражение в денежном эквиваленте. Необходимо обратить внимание на такое качество современной информации о гламуре как моделирование красоты. В гламурной медиасреде, где красота провозглашается ради красоты, образы представляют собой хорошо сконструированную форму, нередко не имеющую ничего общего с реальностью. Информация о гламуре в медиасреде буквально перенасыщена фигурами без плоти, позирующими в нереально красивых интерьерах. Моделирование красоты гламурных образов свидетельствует о ее трансцендентности. Искусственно создаваясь на основе реальной внешности человека или фантазии, красота демонстрирует собственную возможность. В ней обнаруживается сплетение естественного и искусственного, выдаваемое за реальное. Техничность трансцендентальной красоты, подвергшейся гламурной ретуши, абсолютно прозрачна. Гламурные образы, созданные посредством компьютерных программ и алгоритмов, демонстрируют идеальность (с точки зрения их творцов) и показывают, каким образом можно изменить внешние данные, чтобы соответствовать гламурным, довольно изменчивым стандартам. Вследствие этого личность, увидев образ или собственную приукрашенную внешность, желает реального преображения Я. Достижение искусственно созданного гламурного образа осуществляется личностью посредством многочисленных (физических, косметологических и хирургических) процедур. Благодаря им индивид буквально конструируется по заданным гламурным образцам.

 

Тиражирование в медиасреде гламурных образов приводит к парадоксальной ситуации. Ткань реальности рвется, уступая место трансцендентальности, обретающей плоть. Трансцендентальная красота воспринимается массовым сознанием в качестве образца для подражания, что становится поворотным моментом ее бытия. Красота обретает жизнь, а ее форма без плоти находит воплощение во внешности реальных людей. Сегодня именно тиражируемые образы, пленяя своей трансцендентностью, заставляют массовое сознание воображать посредством их, думать о них и подстраиваться под них, конструируя себя, собственное лицо и тело, а также имидж. Пускаемый в тираж гламурный образ оказывается мощной силой воздействия, буквально заставляя человека быть его копией. Плавность перехода из мира фантазии в мир глянца и затем в реальную жизнь гламурных образов приводит к тому, что благодаря визуальной информации в массовое сознание внедряется идея необходимости быть гламурным.

 

Трансцендентальная красота гламура олицетворяет собой движение из Ничто в Нечто, благодаря чему осуществляется чудесная встреча с тем, кого давно ждала современная личность, уставшая от перманентных кризисов социального. Следуя терминологии М. Хайдеггера, трансцендентную красоту, первоначально представляющую собой проекцию Я в будущем, можно определить как экзистенциальное бытие-впереди-самого-себя. В итоге конструирование гламурной красоты, являющее собой смерть (естественной) Красоты, оказывается не финальной точкой, а импульсом к дальнейшему ее моделированию, тиражированию и воплощению в жизнь. В сконструированной красоте и ее трансцендентальности обнаруживается исток магии и чародейства преобразований личности, что поддерживает соответствующую им коннотацию слова гламур.

 

Сама трансцендентальная красота есть не что иное, как симулякр, воздействующий на чувства и эмоции людей. Современный симулякр красоты характеризуется правдоподобностью, создавая впечатление более привлекательного. Симулякры образов красоты, лежащие в основе информации о гламуре, поддерживают иллюзию бытийности, выполняя роль (индивидуальных/экономических) инвестиций в Я. Симулякры гламура, заполняя собой медиасреду, привели к «агонии реального и рационального», в результате чего «история отошла от дел, оставив после себя индифферентную туманность, пронизанную потоками, но лишенную своих референций» [1, с. 63]. Сегодня к числу ключевых доминант в медиасреде можно отнести информацию, насыщенную «манипулятивной, алеаторной практикой лабиринта знаков, которые более не имеют смысла» [1, с. 91]. Как справедливо замечает Ж. Бодрийяр, «отныне карта предшествует территории – прецессия симулякров, именно она порождает территорию» [1, с. 6]. Обратим внимание на интерпретацию философом термина прецессия: это – «предшествование подобий-объектов, симулирующих, передающих, изображающих или представляющих реальность» [1, с. 215]. В данной трактовке обнаруживается не только искусственный характер симулякров, но и такое их удивительное качество, связанное не с копированием или подражанием природе, а с предвосхищением реальности. Симулякры трасцендентальны. Как заключил Ж. Бодрийяр, симуляции есть «порождение моделей реального без оригинала и реальности: гиперреального» [1, с. 5]. Более того, предвосхитив действительность, симулякры «стараются совместить реальное – все реальное – со своими моделями симуляции», в результате чего стирается различие между ними: реальность заменяется знаками реального [1, с. 6–7]. Рождается вселенная симулякров, которые «уже никогда не обмениваются на реальное, а обмениваются на самое себя в непрерывном круговороте без референта и предела» [1, с. 12]. Как видно из бодрийяровских трактовок симулякров, технологичности их создания и внедрения в массовое сознание, они совпадают с современной красотой, являющейся трансцендентной и симулятивной по своей природе. Конструирование симулякров красоты и их тиражирование в медиасреде с последующим копированием реальными людьми позволяет говорить об их вирулентности. Схема рождения гламурных симулякров, визуализируемых в медиасреде, выглядит следующим образом: отражение реальности – маскировка и искажение реальности – маскировка отсутствия реальности – отсутствие связи с реальностью в виде симулякра в чистом виде [1, с. 12]. При этом каждый этап в развитии симулякра содержит в себе элемент деградации реального, что приводит к постепенному его исчезновению. Симулятивный гламурный образ развивается в направлении от доброкачественного проявления к вредоносному и злокачественному, демонстрирующему отсутствие действительного. Возможно, именно исчезающая за симулятивностью реальность придает образу магию и чародейство, что созвучно гламуру.

 

Вирулентность симулятивных образов красоты, проявляемая в их реальном воплощении, свидетельствует о наличии манипулятивных элементов в информации о гламуре. Процесс манипулирования информацией о гламуре подчиняется логике симулякров, где отсутствуют фактическая реальность и рациональность, а циркулируют модели, предшествующие действительности, экзистенциальное бытие-впереди-самого-себя. Как замечает Ж. Бодрийяр, современная «манипуляция является шаткой каузальностью, в которой положительная и отрицательная позиции порождают и перекрывают друг друга каузальностью, в которой больше нет ни актива, ни пассива» [1, с. 26]. Исчезнувшая в современности линейная последовательность и диалектическая полярность в результате повреждения симуляцией реальности приводит к тому, что «исчезает всякая детерминированность», а «каждое действие здесь отменяется с окончанием цикла, рассеиваясь во всех направлениях и становясь выгодным для всех» [1, с. 26]. Сегодня наблюдается произвольность в бытии симулякров и их трансцендентальной красоты: они постоянно конструируются и исчезают, нередко не закрепляясь в социокультурном пространстве. В веренице симулятивных образов не существует последовательности и иерархий. Как правило, они создаются импульсивно, под воздействием эмоций, впечатлений, фантазии. При этом образ должен соответствовать современным параметрам модной индустрии: высокий рост, худощавая конституция тела, симметричное лицо, большие глаза, высокие скулы, аккуратный нос, полные губы. Созданная на основе данной абстрактной схемы симулятивная красота, наглядно выражаемая в образах и тиражируемая в медиасреде, становится стимулом для множества воплощений-интерпретаций, при этом каждая из них, несмотря на искажения, оказывается верной. Ввиду того, что мода и ее образы, служащие поддержкой гламуру, обновляются каждый сезон, изменяется и гламурный человек, четко следуя тенденциям времени. Он живет в состоянии переходности-к-неизвестному, что оказывается интригой жизни и поддерживает интерес к новинкам гламура. Гламурная личность всегда преображается, что делает ее модной и привлекает внимание к ней. Но постоянная изменчивость может привести к ее метафизическим деформациям, уничтожая самость, свое «самое само» (А. Ф. Лосев).

 

Гламурный образ не скрывает себя, демонстративно и нагло обнажая даже интимное. Тиражирование образа в медиасреде поддерживает особый тип современного потребления, свойственный гламуру, – потребления напоказ [2]. Любое действие и (даже малозначительное) событие гламурной персоны фиксируется, тиражируясь в медиасреде и собирая множество взглядов. Технология потребления напоказ восхваляет не только саму личность, поддерживая ее рейтинги популярности, но и раскручивает бренды, их атрибуты и вещи. Таким образом, можно утверждать, что любая информация о гламуре содержит в себе рекламу (персоны/события/бренда/вещи и пр.). Сегодня рекламные тексты гламура обладают колоссальной властью: они, информируя о товарах и брендах (прозрачно и навязчиво), внушают мысль о необходимости их приобретения. Именно гламурная реклама оказывается мощным средством формирования внутреннего мира личности, ее потребностей и желаний. Вуалируемая экономическая подоплека гламура, гарантирующая создателям и моделям прибыль, приводит к опустошению кошельков его адептов. Необходимо заметить, реклама, вплетаемая в информацию о гламуре, создает иллюзию «приятного» диктата, в основе которого лежит принцип удовольствия. Приятность диктата связана с тем, что гламур создает видимость доступного и красивого.

 

Еще одной специфичной чертой информации о гламуре является ее мифическая составляющая, сохранившаяся в коннотации самого слова. Людям изначально присуща тяга ко всему магическому и чудесному, получающая яркое выражение в мифе. Популярности гламурного образа способствуют многочисленные мифические истории, продуцируемые как самой личностью, так и ее имиджмейкерами. Гламурный миф одновременно приукрашивает бытие, замещает его, стирая реальность, и даже оказывается попыткой побега от него в небытийное. Современные мифизации личности содержат в себе элементы чудесного преображения, преподносимые ярко и эмоционально, что привлекает к ним внимание массового сознания. Гламурные мифы восхищают своей магичностью, завораживая воображение. Создаваемый миф о гламурном счастье и превосходстве личности нередко играет роль современного утешения о несбыточном, непостижимом, потаенном, ускользающем, духовном. Другое дело, что вера в миф приводит к искаженной интерпретации бытия, напоминая о гносеологическом разрыве, заложенном в слове «гламур». Но массовое сознание не замечает этого разрыва, а гламурный миф приводит к еще одной трещине – онтологической, между действительностью и мифическим. Реальность с ее проблемами, конфликтами, кризисами значительно проигрывает перед фантазийно-праздничным миром гламура. Неслучайно массовое сознание предпочитает сосредотачивать свое внимание на информации о гламуре, воспринимая ее в качестве достоверной реальности. В результате происходит постепенное замещение реальности мифически-фантазийным. Тем не менее, данный разрыв не замечается массовым сознанием, переводящим модус своей жизни в иллюзорное.

 

Именно миф помогает создавать и поддерживать магию информации о гламуре, а также дарит возможность приобщения к его миру каждого. Этому способствует еще одна черта гламурной информации: она эксплуатирует эгоизм личности, формируя гипертрофированный модус нарциссизма. В его основе лежат метафизические установки «Я – Бог/Богиня!», «Я себя люблю/обожаю», «Мне позволено все». Данные девизы поддерживают потребительское отношение к жизни, интерес к шопингу и досугу, демонстративные выходки Я в социокультурном пространстве, создавая иллюзию неповторимости и уникальности личности.

 

В мифической информации о гламуре акценты смещаются в сторону таких ценностей, как красота, молодость, новизна, мода, стиль, телесность, потребление, социальный статус, богатство. Идея духовного становления личности уступает место ее эстетическому пози(циони)рованию в медиасреде. Интеллектуальные, нравственные, профессиональные ценности оказываются неактуальными. Более того, ими пренебрегают, что свидетельствует об очередном незаметном аксиологическом разрыве. Постоянно тиражируемые в медиасреде ценности гламура, нередко вульгарные и банальные, выступают в качестве нормы и образ(ц)а для подражания, принимаясь массовым сознанием в качестве руководства к действию.

 

Более того, ценности в информации о гламуре оказываются пластичными и изменчивыми, создавая иллюзию демократичности и доступности гламурного формата жизни. Например, среди последних рекламных трендов гламура, воплощаемых образами, выделим следующие. Долгое время в пространстве гламура табуированию подвергались пожилые, инвалиды и люди с лишним весом. Сегодня перечисленная категория людей попадает в оптику гламура: пожилые, инвалиды и люди с лишним весом выходят на подиум, становятся лицом того или иного бренда, рекламируют товары, снимаются в шоу и пр. Подчеркнем: прежде чем старость, лишний вес и инвалидность начинают тиражироваться, они проходят цифровую обработку, благодаря чему приобретают приукрашенные черты. Реальный человек и его гламурный образ являют собой вуалированный онтологический разрыв, не замечаемый массовым сознанием.

 

В заключении выделим следующие ключевые моменты проведенного анализа. В современном социокультурном пространстве мы обнаруживаем в медиасреде огромное количество информационных блоков, посвященных гламурной тематике. Именно они оказываются проводниками идей и образов гламура, моментально воспринимаемых массовым сознанием. Сегодня информация о гламуре оказывается довольно мощным средством, помогающим ориентироваться в социальном и конструировать современную личность. В результате быстрого распространения посредством медиасреды информации гламур оказывается мощным орудием манипуляции, привнося в жизнь людей положительные и отрицательные черты. Перечисленное возводит гламур в разряд дискурсивных практик личности, а если рассматривать шире – социального.

 

Информация о гламуре обладает собственным логосом и эстезисом, наделенными специфическими чертами. Логос информации, обусловленный гносеологическим разрывом в трактовке слова гламур, в котором потерялась коннотация об образовании и знаниях, приводит к упрощенному его пониманию. Гламур начинает трактоваться как нечто магически-привлекательное, красивое, роскошное, праздное и без(д)умное, связанное с демонстрацией Я. Понимание информации о гламуре обладает собственной логикой, связанной с распространением симулякров красоты. В этой логике отсутствующие рациональные, последовательные, устойчиво-иерархичные звенья заменяются эмоциональными, калейдоскопичными, кратковременно-хаотичными. В итоге в логосе информации о гламуре акценты смещаются в сторону фантазийного, о чем свидетельствует конструирование (трансцендентальной) красоты и ее доминирование в тиражируемых в медиасреде образах.

 

Эстезис информации о гламуре включает в себя тотальное приукрашивание бытия, распространяющееся и на повседневные практики личности. Данная эстетизация осуществляется посредством привнесения красоты и ее элементов в пространства жизни и собственную внешность. При этом обновления носят перманентный характер, заставляя постоянно переконструироваться, чтобы соответствовать гламурным стандартам. Эстетические метаморфозы связаны не только с модными тенденциями, но и заряженностью информации о гламуре, обращенной к каждому, чувственно-эмоциональными импульсами. Эстетическая аура завораживает массовое сознание, увлекая людей в свой, большей частью фантазийный, мир. В информации о гламуре люди, события и вещи приобретают магический флер благодаря внешнему приукрашиванию и мифическим нарративам, прозрачно рекламируя их. Можно утверждать, что эстезис информации о гламуре, утратившей гносеологический аспект, представляет собой своеобразную тарабарщину о красоте, обладающую магическим флером.

 

Ключевой фигурой эстезиса информации о гламуре оказывается образ, наделенный рядом черт. Он воплощает новый тип эстетизма, в котором внимание сфокусировано на зеркально-глянцевых поверхностях. Корни эстезиса гламурного образа технологичны и симулятивны. Дело в том, что первоначально гламурный образ является плодом фантазии, но, получая цифровую обработку и тиражируясь в медиасреде, образ приобретает бытийность, начиная копироваться конкретными людьми.

 

Современные люди оказываются пленниками гламурного рая, черпая в медиасреде информацию о стиле жизни, текущих модных тенденциях и рекомендациях по созданию собственного образа. В этом обнаруживается инфантилизм личности, манипулируемой информацией о гламуре и живущей по задаваемым стандартам. Гламур диктует безоговорочное подчинение своим стандартам, акцентируя внимание на внешних поверхностностях, исключающих внутреннюю глубину. Массовое сознание зеркально отражает гламурные образы, нередко деформируя их при интерпретации. Дело в том, что процесс интерпретации связан с культурным горизонтом личности и ее жизненным опытом. Ввиду гносеологического, онтологического и аксиологического разрывов, присутствующих в гламурном социальном, данные деформации неизбежны. Благодаря гламуру личность приобретает эстетично-привлекательные черты (внешнее преображение), но при этом начинает духовно деградировать (внутренняя трансформация). Акценты на симулятивной красоте приводят к игнорированию интеллектуальной составляющей. Пространства бытия социального приобретают черты гламурной полированности и зеркальности, но в них люди начинают теряться, постоянно путая реальное и фантазийное, смутно ощущая отсутствие Нечто в виде рационального, интеллектуального, нравственного, духовного. Более того, копирование симулятивного образа с привнесением трансцендентальной красоты в реальную жизнь оказывается не всегда эстетичным и созвучным личности, что нередко приводит как ее саму, так и окружающих людей к (интуитивному) пониманию индивида-не-в-себе или одержимости-Другим-телом.

 

Список литературы

1. Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляции. – М.: Постум, 2016. – 240 с.

2. Веблен Т. Теория праздного класса. – М.: Прогресс, 1984. – 367 с.

3. Гандл С. Гламур. – М.: НЛО, 2011. – 337 с.

4. Михайлова Е. В. О слове гламур и его производных // Русский язык в школе. – 2005. – № 4. – С. 83–84.

5. Рудова Л. История гламура // Теория моды. Тело. Одежда. Культура. – 2009. – № 11. – С. 230–236.

6. Руссо М. От «грамматики» до «гламура» // Форум портала «Миф» – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://mith.ru/cgi-bin/yabb2/YaBB.pl?board=human;action=display;num=1139235260 (дата обращения 03.09.2018).

7. Яковлева Е. Л. Осмысление слова гламур и его рецепций в массовом сознании // Философия и культура. – 2017. – № 9 (117). – С. 67–75.

 

References

1. Baudrillard J. Simulacra and Simulation [Simulyakry i simulyacii]. Moscow, Postum, 2016, 240 p.

2. Veblen T. The Theory of the Idle Class [Teoriya prazdnogo klassa]. Moscow, Progress, 1984, 367 p.

3. Gundle S. Glamour [Glamur]. Moscow, NLO, 2011, 337 р.

4. Mikhaylova E. V. On the Word Glamor and Its Derivatives [O slove glamur i ego proizvodnykh]. Russkiy yazyk v shkole (Russian Language at School), 2005, № 4, рр. 83–84.

5. Rudova L. The History of Glamour [Istoriya glamura]. Teoriya mody. Telo. Odezhda. Kultura (Theory of Fashion. Body. Clothing. Culture), 2009, № 11, рр. 230–236.

6. Rousseau M. From “Grammar” to “Glamor” [Ot “grammatiki” do “glamura”]. Available at: http://mith.ru/cgi-bin/yabb2/YaBB.pl?board=human;action=display;num=1139235260 (accessed 03 September 2018).

7. Yakovleva E. L. Comprehension of the Word “Glamor” and Its Receptions in the Mass Consciousness [Osmyslenie slova glamur i ego recepciy v massovom soznanii]. Filosofiya i kultura (Philosophy and Culture), 2017, № 9 (117), рр. 67–75.

 
Ссылка на статью:
Яковлева Е. Л. Эстезис и логос информации о гламуре // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 3. – С. 64–74. URL: http://fikio.ru/?p=3260.

 
© Е. Л. Яковлева, 2018

УДК 004.946

 

Маслиева Ольга Васильевна – федеральное государственное бюджетное учреждение науки Институт лингвистических исследований Российской академии наук, кафедра подготовки аспирантов Центра образовательных программ, кандидат философских наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: info@iling.spb.ru

199053 Россия, Санкт-Петербург, Тучков пер., д. 9,

тел.: +7(812)328-16-12.

Назиров Анатолий Эзелевич – федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный морской технический университет», Межвузовский центр по образованию в области истории и философии науки и техники, доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербург, Россия.

E-mail: Tola 50tola-50@mail.ru

190121 Россия, Санкт-Петербург, ул. Лоцманская, 3,

тел.: (812)757-17-00.

Авторское резюме

Состояние вопроса: В искусственно созданной человеком реальности в эпоху информатизации формируется интеллектуальная информационная среда, природа которой остается не до конца ясной.

Результаты: Виртуальная реальность является результатом развития человеко-машинного континуума. Она представляет собой своеобразный, являющийся плодом взаимодействия человека и высокоразвитой электронной техники мир, в котором стирается грань между физической и психической реальностью. В ней исчезают границы между искусственным и естественным, возможным и действительным, воображаемым и реальным. Это такой информационный континуум, в котором не только техника наделяется функциями сознания, но и человеческое сознание пронизывается особенностями электронной техники и экранного видеоряда. Виртуальный мир существует до тех пор и постольку, пока и поскольку он порождается константной реальностью. В настоящее время термин «виртуальная реальность» приобрел наибольшую популярность по отношению к компьютерному моделированию человеком возможности взаимодействовать с трехмерной визуальной (и другой сенсорной) средой.

Выводы: В самом общем виде виртуальную реальность можно понимать как такое единство сознания человека и существующего вне его мира, в котором снимается противоположность субъекта и объекта. В виртуальной реальности снятие противоположности субъектно-объектного отношения достигается за счет мысленной вынесенности образов сознания вовне средствами современной компьютерной техники.

 

Ключевые слова: реальность; возможность; виртуальная реальность; константная реальность; человеко-машинный континуум; виртуальное образование

 

The Phenomenon of Virtual Reality

 

Maslieva Olga Vasilievna – Linguistic Research Institute of the Russian Academy of Sciences, Department of Postgraduate Education of the Center for Educational Programs, Ph. D., Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: info@iling.spb.ru

9, Tuchkov per., Saint Petersburg, 199053, Russia,

tel .: +7 (812) 328-16-12.

Nazirov Anatoly Ezelevich – State Marine Technical University, the Interuniversity Center for Education in History and Philosophy of Science and Technology, Doctor of Philosophy, Professor, Saint Petersburg, Russia.

E-mail: Tola 50tola-50@mail.ru

3, ul. Lotsmanskaya, Saint Petersburg, 190121, Russia,

tel.: (812) 757-17-00.

Abstract

Background: In the artificially created reality of the information age, an informational environment is being formed, the nature of which remains unclear.

Results: Virtual reality is the result of the human-machine continuum development. It is a world, which is the result of human interaction and highly developed electronic engineering, where the dividing line between physical and psychic reality is blurred. The boundaries between artificial and natural, possible and real, imaginary and real disappear. This is an information continuum in which not only technology performs some functions of consciousness but also human consciousness acquires a few peculiarities of electronic technology and video sequence. The virtual world exists as long as constant reality generates it. At the present time, the term “virtual reality” has gained the greatest popularity with respect to human computer modeling of the ability to interact with a three-dimensional visual (and other sensory) environment.

Conclusion: In the most general form, virtual reality can be understood as such a unity of human consciousness and the existing outer world, in which the opposition of the subject and object is dialectically negated. In virtual reality, the dialectical negation of the opposition of the subject-object relationship is achieved due to the mental transfer of consciousness images to the environment by means of modern computer technology.

 

Keywords: reality; opportunity; virtual reality; constant reality; human-machine continuum; virtual education.

 

Интенсивная информатизация различных сторон жизни общества расширяет представление об искусственно созданной человеком сфере реальности включением в нее новой, основанной на информатизации и компьютеризации техногенной сферы – «интеллектуальной информационной среды». Неоднозначность влияния искусственных средств обеспечения мыслительных процессов, выступающих основой интеллектуальной информационной среды, на мышление человека была отмечена еще Дж. фон Нейманом, теоретически доказавшим, что количественное наращивание мощности и быстродействия компьютера рано или поздно приведет к непредсказуемым качественным результатам.

 

Оценка воздействия процесса компьютеризации на человеческую природу колеблется от постулирования положения об отчужденном «кибернетическом человеке» (Э. Фромм) до футурологического прогноза возникновения нового биологического вида человека – «гомо интеллигенс» (И. Масуда). Некоторые современные исследователи выдвигают положение о появлении нового типа личности, связанного с условиями, необходимыми для того, чтобы приспособиться к радикальным переменам в обществе на современном этапе развития информационных технологий, которые ведут не только к ускорению потока информации, но и к изменению ее глубинной структуры на основе демассификации средств информации. В этих условиях человек вместо восприятия готовой модели реальности, предлагаемой средствами массовой информации, вынужден сам ее конструировать.

 

Разработка современных алгоритмических языков, языков обработки знаний, программных средств диалога человека с компьютером и т. п. развивает такие особенности человеческого мышления, как системный анализ, интерпретацию языка как системы знаков с позиций семиотики и лингвистического структурализма. Различные формы программного обеспечения предполагают также использование элементов содержательной логики и когнитивной лингвистики [см.: 7, с. 117].

 

Широкая экспансия электронных видео-визуальных средств во все сферы жизни человека, начавшаяся в 80-е годы XX века, открыла собой «эпоху информационного индивида» (Е. К. Шаповалов), появившегося на рубеже XX–XXI веков, первым фактором которой стала «виртуальная реальность», связанная с развитием человеко-машинного континуума. Она представляет собой своеобразный, являющийся результатом взаимодействия человека и высокоразвитой электронной техники мир, в котором стирается грань между физической и психической реальностью. В ней исчезают границы между искусственным и естественным, возможным и действительным, воображаемым и реальным.

 

Виртуальная реальность не только вписывается в постмодернистское мироощущение с его установкой на принципиальное равноправие вербальной и визуальной, книжной и экранной, элитарной и массовой культур, но и сама выступает одним из источников его формирования. Постмодернистская культура, утверждающая многослойность структур произведений искусства, впервые манифестировала себя в архитектуре введением термина «постмодернизм» в 1977 году. Однако задолго до этого постмодернистское мироощущение с его равноправием всех эстетик было воплощено в кинематографе, особенно – в массовом, возникшим на основе телевидения и в конце 70-х годов ХХ века приспособившимся к запросам детско-подростковой аудитории с ее стремлением к смешению воображаемого и реального миров, технически воплощенному в произвольном монтаже самых различных рядов [см.: 4]. Таким образом, формирование и развитие постмодернистской культуры оказывается тесно связанным с развитием экранно-электронных информационных средств, моделирующих различные уровни сознания и создающих такой информационный континуум, в котором не только техника наделяется функциями сознания, но и человеческое сознание пронизывается особенностями электронной техники и экранного видеоряда.

 

Возникшая в период информационной революции новая искусственная среда обитания человека создает не только внешние, но и внутренние условия его существования, оказывая амбивалентное влияние на процессы межличностного общения и адаптации к природной среде. Экспансия экранной культуры, порождающая последовательно сменяющие друг друга доминирующие культурные пространства – от телевидения до персонального компьютера [см.: 11, с. 4; 14] – ведет к тому, что восприятие мира человеком опосредуется экранной реальностью как своеобразным виртуальным миром, задающим ориентации сознания и межличностных отношений.

 

В современной культуре визуальная реальность, опосредующая отношения человека с миром, представлена совокупностью технических средств, включающих в себя кино, телевидение, видео- и видеокомпьютерные системы. Восприятие явления культуры как данного, а не возникшего в процессе развития, может формировать взгляд на виртуальный мир как на реальный, при котором возможное смешивается с действительным. Такое понимание мира влечет за собой определенные трудности социальной и психологической адаптации человека к окружающей среде в условиях информационного общества.

 

Термин «виртуальный» происходит от латинского «virtualis», означающего «возможный; такой, который может или должен появиться при определенных условиях» [12]. Значение среднелатинского «Virtualis» – «способное к действию, но реально еще не действующее» в определенной степени раскрывает категориальную природу понятия «виртуальность» как «синтез категорий возможности и действительности, выражающий процесс их взаимной трансформации», что позволяет определить его также «при помощи категории “становление”» [6, с. 171–172]. Понятие виртуального не совпадает с понятием возможного, хотя «виртуальное» включает в себя элементы потенциального. «Потенциальные и виртуальные объекты различаются своим статусом существования» [1, с. 4].

 

Слово «виртуальный» встречается уже в средневековой схоластике у Фомы Аквинского, который при помощи понятия виртуального решил проблему онтологического сосуществования реальностей, находящихся на различных иерархических уровнях, и проблему порождения более низких уровней реальности более высокими [см.: 13, с. 850–851]. В сходном значении этот термин использует в эпоху Возрождения Николай Кузанский, апеллируя к «абсолютной и всепревосходящей силе» как причине различных процессов более низких уровней реальности [9, с. 46–47].

 

К концу XX века понятие виртуальной реальности вошло составной частью в категориальный аппарат различных научных дисциплин, в каждой из которых оно имеет свою специфику. Так, например, в физике широко используется понятие «виртуальные частицы», статус которых возможно выразить посредством категории «виртуальная реальность».

 

В психологии «виртуальная реальность» понимается как психологический феномен, связанный с формированием в сознании человека определенных пространственно-временных образов, возникающих при его взаимодействии с электронной техникой. Основными характерными свойствами виртуального мира в психологии выступают: порожденность «константной реальностью», актуальность, автономность, интерактивность. Последнее свойство указывает на взаимодействие между порождающей («константной») и порожденной («виртуальной») реальностью. Виртуальный мир существует до тех пор и постольку, пока и поскольку он порождается константной реальностью. «Виртуальные объекты существуют только актуально, только “здесь и теперь” пока в порождающей реальности происходят процессы порождения виртуальных объектов, с окончанием процесса порождения соответствующие виртуальные объекты исчезают» [10, с. 157].

 

Техническое толкование виртуальной реальности представляет ее как некий условный мир, образованный множеством представлений данных и процессов в технических, главным образом – компьютерных системах типа компьютерной графики или виртуальной памяти ЭВМ. В настоящее время термин «виртуальная реальность» приобрел наибольшую популярность по отношению к компьютерному моделированию человеком возможности взаимодействовать с трехмерной визуальной (и другой сенсорной) средой.

 

Единство психологических и технических аспектов виртуальной реальности хорошо выражено в определении B. C. Бабенко: «Виртуальная реальность – это некий искусственный мир, в который погружается и с которой взаимодействует человек, причем создается этот мир технической (преимущественно электронной) системой, способной формировать соответственные совокупности стимулов в сенсорном поле человека и воспринимать его ответные реакции в моторном поле» [2, с. 25]. Из этого достаточно универсального определения виртуальной реальности выводятся ее фундаментальные особенности:

«1) ВР – это психологический феномен, связанный с сознательной деятельностью человека;

2) создается этот феномен путем подведения к сенсорному полю человека некоторой совокупности стимулов и съемок с его моторного поля ответных реакций;

3) имеет место глубокое погружение человека в искусственно создаваемый в сознании мир;

4) имеет место возможность взаимодействия человека с объектами этого искусственного мира;

5) существует техническая система, которая формирует совокупность стимулов, необходимых для образования восприятий и способна соответствующим образом реагировать на ответные реакции человека» [3, с. 25].

 

Например, в педагогике А. В. Хуторским предложена схема «виртуального образования», задачей которого выступает развитие творческих способностей учащихся. Автор определяет виртуальное образование как процесс и результат взаимодействия субъектов и объектов образования, сопровождающийся созданием ими виртуальной образовательной среды («пространства»), существование которой невозможно вне коммуникации учителей, учеников и образовательных объектов. Ключевыми признаками виртуального процесса являются:

1) его предварительная неопределенность для субъектов взаимодействия;

2) уникальность для каждого своей роли во взаимодействии;

3) его существование только на протяжении самого взаимодействия.

 

У участников этого процесса возникает особое «виртуальное состояние», способствующее изменению и приращению их внутренних качеств, характеризующих процесс образования. Подобное состояние, совершающее прорыв сквозь субъектно-объектную ограниченность мышления, оказывается сходным с творческим процессом, в котором человек порождает новое знание не вследствие поглощенности собой, а в результате «выхода из себя» (Н. А. Бердяев).

 

Виртуальное образование, в отличие от традиционного образования, понимаемого как усвоение материала, который дается ученику и устанавливается «достаточно объектно», предлагается выстраивать на основе тесного взаимодействия личностей учителя и ученика на основе диалога. Это взаимодействие может быть как непосредственным, так и опосредованным дистанционными технологиями (Интернет), позволяющими расширить возможности очного образования, увеличивая число участников образовательного процесса (учеников и педагогов), а также информационных массивов.

 

В современной культуре становящегося информационного общества быстро формирующийся совокупный опыт молодежи существенно отличается от опыта старших поколений. Преодоление разрыва субкультур молодого и старшего поколений возможно на пути взаимодействия этих культур. В процессе образования, основанного на диалоговых формах обучения, это выражается в сочетании традиционных и инновационных форм: от живого непосредственного общения преподавателя с учащимися до экспертных обучающих систем [см.: 5, с. 24–29] как определенного вида виртуальной реальности в образовании.

 

В самом общем виде виртуальную реальность можно понимать как такое единство сознания человека и существующего вне его мира, в котором снимается противоположность субъекта и объекта. В Новое и Новейшее время противоположность природы и духа, субъекта и объекта по-разному преодолевалась антропологическим материализмом Л. Фейербаха (отношение «Я и Ты»), марксистской философией («практика»), русским космизмом («человек и мир»), экзистенциализмом («экзистенция»). В виртуальной реальности снятие противоположности субъектно-объектного отношения достигается за счет мысленной вынесенности образов сознания вовне средствами современной компьютерной техники, что представляет собой новый способ анимизирования, отличающийся от мифологического антропоморфизма математическим концептуализированием [см.: 8, с. 75]. Такое понимание виртуальной реальности позволяет углубить и расширить представления о природе мышления и когнитивных способностях человека.

 

Список литературы

1. Акчурин И. А., Коняев С. Н. Концепция виртуальных миров и научное познание. – СПб.: РХГИ, 2000. – 320 с.

2. Бабенко В. С. Виртуальная реальность: проблема интерпретации // Виртуальная реальность как феномен науки, техники и культуры. – СПб.: СПбГАК, 1996. – С. 10–13.

3. Бобко И. М. Автоматизированные системы управления и их адаптация. – Новосибирск: Наука, 1978. – 112 с.

4. Кинематограф и культура (Материалы «круглого стола») // Вопросы философии. – 1990. – № 3. – С. 3–31.

5. Коуров В. Г., Маслиева О. В., Назиров А. Э. Интеллектуальные среды обучения на основе адаптивных структур. – СПб.: СПбГУСЭ, 2007. – 139 с.

6. Макаров М. Г. Сложность и вариативность категорий диалектики. – Л.: Наука, 1988. – 180 с.

7. Маслиева О. В. Виртуальная реальность как научно-технический и социокультурный феномен // Междисциплинарность в современной научной реальности: Сборник докладов и тезисов. – СПб.: СПбГЭТУ, 2004.

8. Назиров А. Э. Философия науки. – СПб.: СПбГУСЭ, 2009. – 227 с.

9. Николай Кузанский. О видении Бога // Сочинения. В 2 т. Т. 2. – М.: Мысль, 1980. – С. 33–94.

10. Носов Н. А. Виртуальная реальность // Вопросы философии. – 1999. – № 10. – С. 152–164.

11. Пигров К. С. Телевидение как этап в развитии виртуального пространства // Виртуальное пространство культуры. Выпуск 3. Материалы научной конференции 11–13 апреля 2000 г. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2000. – C. 31–36.

12. Словарь иностранных слов / ред. Комарова Л. Н. – М.: Русский язык, 1990. – 624 с.

13. Фома Аквинский. Сумма теологии // Антология мировой философии. Т. 1. Ч. 2. – М. Мысль, 1969. – С. 823–861.

14. McLuhan M. The Violence of the Media // Canada Forum. – 1976. – Vol. 56. – № 664. – pp. 9–12.

 

References

1. Akchurin I. A., Konyaev S. N. The Concept of Virtual Worlds and Scientific Knowledge [Kontseptsiya virtualnykh mirov i nauchnoe poznanie]. Saint Petersburg, RKhGI, 2000, 320 p.

2. Babenko V. S. Virtual Reality: The Problem of Interpretation [Virtualnaya realnost: problema interpretatsii]. Virtualnaya realnost kak fenomen nauki, tekhniki i kultury (Virtual Reality as Phenomenon of Science, Technique and Culture). Saint Petersburg, SPbGAK, 1996, pp. 10–13.

3. Bobko I. M. Automated Control Systems and Their Adaptation [Avtomatizirovannye sistemy upravleniya i ikh adaptatsiya]. Novosibirsk, Nauka, 1978, 112 p.

4. Cinema and Culture (“Round-Table” Materials) [Kinematograf i kultura (Materialy “kruglogo stola”)]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 1990, № 3, pp. 3–31.

5. Kourov V. G., Maslieva O. V., Nazirov A. E. Intellectual Learning Environment Based on Adaptive Structure [Intellektualnye sredy obucheniya na osnove adaptivnykh struktur]. Saint Petersburg, SPbGUSE, 2007, 139 p.

6. Makarov M. G. Complexity and Variability of Dialectical Categories [Slozhnost i variativnost kategoriy dialektiki]. Leningrad, Nauka, 1988, 180 p.

7. Maslieva O. V. Virtual Reality as Scientific, Technical, Social, and Cultural Phenomenon [Virtualnaya realnost kak nauchno-tekhnicheskiy i sotsiokulturnyy fenomen]. Mezhdistsiplinarnost v sovremennoy nauchnoy realnosti: Sbornik dokladov i tezisov (Interdisciplinary in Modern Scientific Reality: Collected Reports and Theses). Saint Petersburg, SPbGETU, 2004.

8. Nazirov A. E. Philosophy of Culture [Filosofiya nauki]. Saint Petersburg, SPbGUSE, 2009, 227 p.

9. Nicholas of Cusa. On the Vision of God [O videnii Boga]. Sochineniya. V 2 t. T. 2 (Works. In 2 vol. Vol. 2). Moscow, Mysl, 1980, pp. 33–94.

10. Nosov N. A. Virtual Reality [Virtualnaya realnost]. Voprosy filosofii (Problems of Philosophy), 1999, № 10, pp. 152–164.

11. Pigrov K. S. Television as a Stage in Virtual Space Development [Televidenie kak etap v razvitii virtualnogo prostranstva]. Virtualnoe prostranstvo kultury. Vypusk 3. Materialy nauchnoy konferentsii 11–13 aprelya 2000 g. (Virtual Space of Culture. Issue 3. Materials of Scientific Conference, 11–13 April 2000). Saint Petersburg, Sankt-Peterburgskoe filosofskoe obschestvo, 2000, pp. 31–36.

12. Komarova L. N. (Ed.) Dictionary of Foreign Words [Slovar inostrannykh slov]. Moscow, Russkiy yazyk, 1990, 624 p.

13. Thomas Aquinas. Summa Theologiae [Summa teologii]. Antologiya mirovoy filosofii. T. 1. Ch. 2 (Anthology of World Philosophy. Vol. 1. Part 2). Moscow, Mysl, 1969, pp. 823–861.

14. McLuhan M. The Violence of the Media. Canada Forum, 1976, Vol. 56, № 664, pp. 9–12.

 
Ссылка на статью:
Маслиева О. В., Назиров А. Э. Феномен виртуальной реальности // Философия и гуманитарные науки в информационном обществе. – 2018. – № 3. – С. 28–35. URL: http://fikio.ru/?p=3256.

 
© О. В. Маслиева, А. Э. Назиров, 2018

UDC 130

 

Hermes Varini – Ph. D. in Philosophy, Philosophy Researcher, Collaborator of Giuliano Di Bernardo, Professor of Philosophy of Science at University of Trento, Italy.

E-mail: ufficio.stampa@unitn.it

Ufficio Stampa via Calepina, 14 – 38122 Trento,

Tel. +39 0461 281131-1136.

Abstract

Unveiled from its latent status of myth, from the dawn of civilization until nowadays mass media culture as a necessary need of power in a world of intrinsic human powerlessness, an existential condition as antithetical to the latter in the very terms of power signifies the grandest possible of human perspectives to inhere within the state of affairs of a Real certainly vast enough to contain it respecting its unfathomable profundity in space and in time. By focusing accordingly on the significance of this term as a leading determination of the Real, and as a most comprehensive category and ontological criterion in respect to which all other possible meanings, both immanent in character and transcendent, are formed and defined, and on its own embodiment in a personified fashion (as until now indistinctly found in Polytheism and in the overhuman myths only), it reveals itself in its dialectically required status of actual ontological human power, and under this form opposes whatever limitation of the hitherto known and considered human. It consequently also redefines the notion of overhuman, which proves to be thus far incomplete ontologically as still bound to an existential context of ontic impotence (Nietzsche).

 

Keywords: Nietzsche; Real; pover; overhuman.

 

Within its unfathomable profundity in space and in time, the physical Real is vast enough to allow the rationale relative to the possibility of the existence, somewhere else, of another human context or situation well beyond the evidence of the substantial powerlessness of the one we properly see in man. Distinctly propounded as antithetical to the existential limitations of the hitherto known, and sustained, or rather confirmed by awareness to inhere in whatever reality (and thus by the human to do so) as an ontological primacy in giving meaning to the Real (according to the Ego Cogito of Descartes), and in reflecting itself in this same Real (according to the Copernican Revolution of Kant), this situation of the human knows no ontological restrictions. Its evidence, although theoretical, entails a radical change of perspective that in the end overthrows the essence of the human by affecting the notion of essence itself as still received, in its defining the entity, from a general viewpoint of ontic impotence and limitation. An altogether new and alternative meaning of overhuman in contrast to Nietzsche’s own limited interpretation and exclusiveness is then propounded. The hitherto known and considered human, a clear case of an existential condition of impotence, is looked upon as relative insofar as a dialectical function respecting the revealed evidence and necessity of an antithetical human context in actual ontological Power. And so is the concept of Übermensch as clearly thought out as not escaping the intrinsic limits of impotence of this situation. For it is suggested that the actual overcoming of the thus far known and considered human lies not in the superiority of an individual (in condition of impotence) with respect to others (in condition of impotence). It is instead to be found in the dialectical antithesis with respect to man and to his intrinsically limited existential status, as having reference precisely to power, a primary category and term at the very core of thought (as a very medium in defining the ontological significance of things and of the entity in general) and of the Real (as an overwhelming cosmological vastness focusing on the intrinsic force of this category precisely) and to its own necessary self-negation to be found in dialectical terms alone at a human level. As the superiority of the Übermensch remains non-ontological insofar as still restricted to the sole moral sphere, and under this form to human impotence in the first place, this may be further posited in Hegelian terms, by merely referring to the truth of an assertion sought in its own opposite. Accordingly, if there is actual human powerlessness, there being clear empirical evidence for this to be the case, there is also actual human power, the exceeding character of the latter being immediately deductible from within the limits of the former. Hereupon, in a standpoint involving a conclusive dimensional comprehensiveness, to this we may properly add “elsewhere, within the impenetrable vastness, in space and in time, of the physical Real”. Both cosmological and logical-deductive, by now referring to Heraclitus and to the immortal vigor of his own dialectical thinking, as well as to Aristotle and to his refined notion of potential infinite, the Power-Powerlessness polarity to inhere, in parallel, within the human and the world may be otherwise suggested and summed up thus: in a potentially infinite (physical) Real, and according to the dialectic of the unity of opposites (everything having thus its own opposite as resolved in an ensuing unity), a human Context or Condition of actual Powerlessness entails a human Context or Condition of actual Power.

 

The rationale touching the existence of a human reality in actual ontological Power, with all its radical consequences in the very terms of dialectical superiority, lies directly consistent with the immediate and natural assumption in respect to the vastness, certainly beyond either comprehension or simply imagination, of the physical Real as being potentially infinite, that is to say, as being alien to want of ontological integrity and to the eventual dispersion and self-negation of the entity to certainly occur in the actual infinite, the latter as still conceived in a peculiar Aristotelian standpoint precisely. Assuredly within the bounds of possibility of both the human and the physical universe, the ontological superiority of such a condition entails thus a view of the human extended far beyond the less than infinitesimal spatio-temporal state of affairs of man, so extended in fact as to reach the dialectical extremes of Power and Powerlessness in relation to Power in itself (extra-human) as the leading determination of the Real respecting its unfathomable cosmological vastness and dynamism, and as its own underlying ontological substratum most variably or differently distributed as a presence at a human level on account of this same vastness. With reference to the latter, the ontological human status is thus brought back to integrity and directness (dualistic) by means of the ontological significance of Power and of its necessary self-negation to prevail in any case by definition (for Power is looked upon as an ontologically unparalleled term, and so is seen its own antithesis as equally fundamental in setting an ensuing duality likewise unparalleled), these accounting for a primary dialectical opposition, and the most determining one respecting the actual existence (ontological) of a thing, namely of the entity itself, either in its non-limitations as Power or in its own limits as Powerlessness. That is, once we admit, in accordance with a millennial tradition still at the basis of thought, and indeed of mere reasoning, that dialectical terms account for the deepest truths at an ontological level, and once these are further amplified to the maximum allowable level insofar as embodied by Power and Powerlessness respectively and in both reaching, accordingly, a chief conceptual status to which anything is in the end referable, from the notion of deity to the one concerning the most insignificant or otherwise limited form of ontic context, not only they prove to be the most conclusive ones in regard to the very nature and actual context of whatever conceivable entity, they embody the core of the manifestation of what is to be termed Being. Yet within our utterly infinitesimal portion of the Real (which, as anticipated, is in a measure, at least physically, comparable to the idea we have of Spacetime), Powerlessness alone distinctly surfaces as the very peculiarity ascribed to man, whereas (human) Power arises as an intangible presence, hitherto unknown respecting the radicality it bears (both existential and ontological), and nonetheless as real as man insofar as antithetical, and even more so in terms of commonality of nature with the Real (as Power precisely), and as a well-defined aim owing to any dialectical relationship involving intrinsic progression and transition, to be further specified. And in fact, to comprehend the necessity of its actual existence signifies to look upon the situation of man as utterly infinitesimal (in terms of space or dimensionality) and nonetheless utterly transitory (in terms of temporal progression or Becoming) respecting the immensity of the idea we possess of world, and the extended complexity of the human as referred to this same immensity: a mere stage by dialectical necessity consistent with a prevailing impotence (both ontological and ontic). For this vastness is de facto comprehensive of whatever conceivable possibility to enter the mind, including the most determining one, the actual human embodiment of Power, the very factor to overshadow any thus far attained perspective in these prevailing terms and, as anticipated, the essence of the human itself as still restricted to a general viewpoint of ontic impotence. If analytical reasoning is to be now involved, the same aforementioned equivalence may be otherwise seen thus: the initial assertion “the general condition of man signifies powerlessness” assumed as an empirical matter of fact (for it can be perceived, with distinctness, in any individual) having something in common, or rather establishing a certain relation with what is here posited as a dialectically derived fact (there must exist, elsewhere, a corresponding state of affairs opposite to this impotence) comes further confirmed by the very medium concerning the trait (dimensional) which is to contain, as a relevant background (the Greek word would be, in this case, χώρα, as a Platonic limitless cosmological receptacle [10]), this same commonality or relation (the world is potentially infinite). This can be possibly further looked upon as made up of facts in logical space (according to Wittgenstein’s own logical turn of mind precisely), again the same space including, in a logical-deductive perspective, such an eventuality. To otherwise sum up the proposition: owing to a potentially infinite world (as defined by Power and yet as admitting, for the same reason, a context of intrinsic human powerlessness in the very terms of dialectical necessity), man has a potentially infinite number of finite things which he can potentially obtain. Consequently, there are at any time things which are beyond human power, but these latter may at length fall under human power, selectively, and with reference to a well-defined counterpart or corresponding as Over-identity in compliance with a potentiating return as a final determination of the existing entity[1]. Or by still focusing on the notion of potential infinite, the latter as an ideal background of this very antithesis (Power-Powerlessness) provides a view of the world as no more a limit to man, in being instead the domain of his own free expansion, a scenario in which human impotence and limitedness turns out to be but an ontological and ontic contradiction, an infinitesimal phase to be dialectically overcome respecting the actual existence of an altogether superior human reality, and in which Power stands as substantive and prevailing. To this, sooner or later, man (and the entity in general) shall be selectively addressed[2]. As this first surfaces in terms of aforementioned theoretical evidence and indisputable logico-cosmological equivalence affecting, from a dualistic standpoint, the very notion of both the human and the overhuman as hitherto conceived (as well as our own weltanschauung, as centered on man), the genuine nature (ontological) of the latter can be thus only dialectical in form as antithetical to man’s countless limitations, and under this form referred to Power alone as its proper determination at a human (overhuman) level, for the extra-human and the overhuman coexist in Power, the powerlessness of man resulting, as suggested, in a plain ontological contradiction respecting the very nature of the Real. With the comprehension, although theoretical, of this exceeding counterpart, every thus far attained perspective (save the overhuman myths, as an unconscious and indistinct reminiscence of it, to be further specified) comes accordingly reduced in those terms, and in the end pales into an utter insignificance (both ontological and ontic). An empirical example in this regard may be suggested thus: a human being intrinsically imbued with a spirit and physical nature[3] superior in whatsoever respect to the hitherto known by countless number of times, and indeed distinctly embodying a situation of the human than which a greater cannot be conceived since antithetical to the substantive powerlessness of man[4] presents itself to view in a flash, its stately and dazzling presence wiping out the whole of our certainties, from the most solid notion we may possess of deity to that of science and history. Referring specifically to the very notion of Power and to its own necessary human (overhuman) corresponding, it is further observed that the pre-existence of extra-human Power as a substratum of the world [see: 10] entails, ontologically, the existence of human (over-human) Power under a perfectly reflected form owing to the human and the extra-human as fundamental and inseparable constituents of the Real, and to Power as a determination of both, if the ontological overhuman is to exist at all. This sets the necessity of its own antithesis, or self-negation to be manifested as empirically evident at a general human level (man’s own). In other words, while human (overhuman) Power is already implied in (extra-human) Power insofar as reflecting it (after an over-human fashion precisely), human non-Power (the limited context of man) is none other than a dialectical consequence of the full commonality of nature between two reflecting halves having precisely Power as their own definition, an ensuing trait that cannot but reveal itself under the form of want or substantial self-negation. For admitting, within the human, an opposition to such a determining extent, the first step is to assume, as its own basis, the far more defined and distinct in regard to the prevailing nature of the Real as the exemplary, ontologically privileged and predominant one and, as a result, look upon the second, along with all its countless limitations (whose nature is evident in itself), in its function of dialectically derived necessity and fact. Through the fundamental medium of a human (overhuman) mirroring counterpart, Power (extra-human) is accordingly found to be self-conscious. Self-conscious Power is thus the very determination of a human context in actual ontological Power, or of the genuine overhuman (dialectical), once the latter is one with the semantic and terminological primacy of Power itself as perfectly realized in an existential situation (as impotence is, insofar as peculiar to man). From this perspective it seems again indeed evident, at least theoretically, that there must inhere actual human Power within the world, or, as anticipated, a conscious factor in a peculiar condition of actual ontological Power. While this factor can be by no manner of means related to man on account of his signifying a clear contradiction respecting the Real as focusing on Power (and as properly including this very element in a defined over-human fashion), it is referable to Power for its own ontological completion (and self-overcoming) to be accomplished at an overhuman level alone respecting the primacy of this same factor in giving meaning to the Real. This level is thus the one proper to the Condition of Power in a mode radically surpassing Nietzsche’s own view of the category power as applied to the human (the Will to Power, for instance) insofar as still thought out as bound to an intrinsic status of impotence, and for the same reason foreign to an antithetical opposition to the latter in the first place (for the genuine overhuman must be only dialectical in form, if it is to be termed such at all), and indeed surpassing any other thus far conceived, this condition unveiling de facto the most radical of perspectives and possibilities for the mind to conceive. Besides embodying the very nature of the Real (which, in metaphysical terms, is interchangeable with the generally received notion of Being), Power is regarded as essential to what are herewith propounded as all its possible complementary determinations. Conveyed in a common association of meaning, these are Dialectic (in terms of aforementioned human Power-Powerlessness polarity and dynamism as referred to change[5]), Becoming (as a continual increase of the Real, and hence of Power as determination of the latter[6]), Quantity (as Quantum of Power, or single quantification of the ontological presence of Power in a given circumstance, nature or condition[7]), Will (as Over-will or volition addressed, in compliance to temporal progression as a general increase in Power, to actual human Power under the form of dialectical overcoming of the individual past as a background of impotence[8]), Identity (as Over-identity or exceeding self as a future selective eventuality in a realized condition of actual ontological Power[9]) and the all-encompassing Return, to name a few. As for the latter (propounded precisely as Return of Power, or as an ontic recurrence as further increase in ontic Power), it is propounded as a selective ontic transition to occur as potentiated as a means of determination of the ontologically existing entity (since it is maintained that what actually exists, returns to itself, in thus asserting itself, and in a manner perforce exceeding a previous ontic status). This is thought to ensue as an ultimate result of the general increase in Power (ontological) of Becoming in relation to the Real being only potentially infinite (and as ontologically exceeded by Power itself as its own pre-existent substantiality and source[10]), distinctly assuming, in the powerless context of man, the form of passage from a dialectical phase of ontic Stasis to a subsequent one of ontic Power, while in the opposite context of intrinsic human Power, that of ontic specularity and overabundance on account of its taking place, in this latter case, from ontic (human) Power (already realized) to itself, and in this privileged condition as well, since by definition dealing with the entity[11]. A most comprehensive stage for human nature to accomplish, the ontic potentiating process is thus regarded as being one with the ontic recurrence insofar as entailing a return of the difference as precisely potentiated (in accordance with Becoming as being, by its proper definition, always upon a general increase), and as eventually leading to the overcoming (dialectical) of the hitherto known and considered human to take place as a passage of status from human impotence to actual human Power, and this in necessarily selective terms, for otherwise the entity would still be recurring the same as confined to impotence, and accordingly no actual overhuman condition would be achieved). In clear contrast to the linear view of time and the relevant creatio ex nihilo (to which the Aristotelian notion of actual infinite involving an eventual ontic self-negation or dispersion in nothingness is generally associated), this still lies in substantial accordance with the idea of Eternal Return of the Same as having reference to the return alone as intrinsic to the Real insofar as a very determination of the latter. Yet upon further scrutiny it is maintained that the Eternal Return (as revived by Nietzsche, and under this garb associated to his own ontologically reductive notion of Übermensch) proves to be no temporal medium referable to an actual overcoming of the present human status since implying an eternal ontic repeatability, an ontological immutability which de facto restricts the entity (hence the human itself) to a perpetual condition of recurring powerlessness (the sole thus far known and considered), with no possible transition (dialectical) to the actual ontological overhuman as intrinsically opposite to impotence, or as the very determination of what is to necessarily indicate none other than (opposite) Power at a human level. For only an overcoming to occur at an ontic level can be ontic-comprehensive, and provide accordingly an all-encompassing shift from ontic (human) Powerlessness to ontic (human) Power. As, according to Hegel’s own turn of mind, this latter must be dialectical on account of its being intrinsic to contradiction (man’s own, respecting the underlying nature of the Real as Power), the laws of dialectic entail an intrinsic flow and a guaranteed arrival for the one who is capable of adapting in the aforementioned form of will (Over-will) as a prerequisite to individual Becoming[12], this ultimately occurring through the ontic return alone as a further proceeding and increase in the chief terms of Power to which this same Becoming (as a general increment in Power precisely) leads, and in regard to the present condition of man as less than an infinitesimal stage (contradictory) within the vastness of the Real, and to Power as always (selectively) prevailing. For, while the Real cannot derive from nothingness (Greek μηδέν, τό μὴ ὄν, according to Parmenides, and to Greek thought in general) nor eventually fall into it in relation to the ontological inconsistency of both beginning and end as generally referred to the creatio ex nihilo (entailing actual nothingness precisely, both before and after), and to the notion of change (Greek μεταβολή) as occurring from something to something else (according to Aristotle), to be exceeded in our case as occurring from something to something greater (according to the notion of Becoming as an increase in Power as a determination of the Real), this same Real can be overcome by an over-Real (hitherto unperceived except through mythical thinking, to be further specified), a potentiated context which in human terms is one with the dialectical overhuman. This peculiar notion of overhuman signifies accordingly the very natural aim to which the impotent nature of man is to be selectively addressed, for no indication of actual ontological Power can be referred to the latter, if not in a mode involving a dialectical adequation to the former, once its revealed presence as well-defined antithetical counterpart (that is, necessarily superior in whatever respect) comes to be even if only theoretically established, the very possible medium being again the will or volition as Over-will addressed to Power as referred, in human and personal terms, to a well-defined exceeding individual corresponding as Over-identity[13]. In this light, no actual manifestation of Power to be properly deemed human ever appeared thus far, and in no instance relative to the existential condition of man. For the latter remains intrinsically ontic-limitative, and so in the terms of actual presence and capability of Power. As the hitherto ruling perspective of the present limitative human status has yet to be overcome, to deny this signifies to interfere with the rigor of a dialectical antithesis having in the interminable vastness of the Real its own ideal foundation and setting, the most determining one at an ontic level since based upon primary ontic preconditions.

 

To sum up, ontologically and respecting opposition as a fundamental assumption, whereas assertion or self-assertion (primary) is embodied by Power in a realized completeness of status (a condition in actual ontological power and the Return of Power as related to the overhuman, Being or the Real as Power as related to the extra-human), negation (primary) refers to Powerlessness as a self-negation of Power itself to occur at an ontic or human level (man’s world) respecting Power and Powerlessness as constituting the most determining of possible counterparts. Insofar as a substantial negation of Power, Powerlessness establishes therewith a relationship of contradictory opposition. On this account it comes eventually self-denied, and dismissed in regard to its own ontological significance and mere ontic transience altogether foreign to the ontic potentiating recurrence as Return of Power. For, in possessing the exclusive ability to do so, Power alone returns, and is accordingly, insofar as the ontological substratum of the world, of which overwhelming myriads of cosmological entities, both known and yet to be discovered, are a primary exemplification, with no ultimate and permanent ontological reality assigned to the entity as existing just once, that is, as restricted to a beginning and to an end, and as not reaching, accordingly, an exceeding ontological status (ontic-potentiated) as its own final determination and self-overcoming. This results in Power, either over-human or extra-human, imposing itself as an undisputed reality of so omniprevalent a nature as to leave inside man’s opposite and ontologically most distant condition a trace, feeble indeed and fleeting like the flash of a lightning but still a trace, the potential possibility of an adequation (in the chief terms of Over-will and Over-identity, as attempted at suggesting. Now on the basis of the Power-Powerlessness antithesis within the human, and of the same duality to which a corresponding is always referred, the interconnected commonality of one human nature (including precisely this antithesis or duality) makes the intrinsic limitedness of man transfigure this corresponding (and itself) into images and personifications that cannot but again focus on Power (of which immortality is one most distinctive feature as opposite to mortality and ontic transience in general) as a necessary need of it (dialectical) in a substantially impotent human background.

 

Consistent with polytheism and the overhuman myths in general, and surviving under this form from the dawn of history until nowadays mass media culture, in this defined dialectical status these are accordingly assumed to be both an anthropological evidence and an unconscious reminiscence of this exceeding human situation in possible relation to Jungian archetypes and the collective unconscious as having no barriers in space and in time. In this perspective, the dialectical overhuman is herewith propounded by all means as a certainty, over and beyond mythical imagery insofar as for the first time defined conceptually and brought to light, an actual presence predominant within the human in terms of commonality of character with the Real as Power. Of this commonality the force of natural phenomena such as the sun, the lightning, the storm, etc. formed the core of extra-human superiority as initially perceived by man’s limitedness, and as subsequently associated to the overhuman under the form of corresponding deities. In the illustration of the latter idea, to be herewith assumed as a first anthropological criterion and evidence in support to the actual existence of a human situation in actual ontological Power, the argument may be further posited as follows. A nature and condition devoid of actual ontological Power is thus the fundamental characteristic of man, the very prerequisite whence derived all he could think. But since the dialectical overhuman, too, signifies a situation to be looked upon as by all means human (over-human), there are meanings and contents that cannot but pertain to both. In the limited condition of man these surface as myths [7] or legends with which no other idea than that of Power in its various forms can be necessarily and exclusively associated (for only the identification with Power is opposed to a limited world), and all abounding in Power as the most plain manifestation respecting the solemn, the august and the tragic. Among those myths the most ancient in history can be found, like those peculiar to the Sumerians, the Egyptians, the Minoans and the Mycenaeans, these latter two to form the basis, as is known, of the whole great mythological tradition of the Greeks. As nothing is conceivable without its own opposite, and anything is subject to a dialectical antithesis focusing on Power and on its variable quantity within a potentially infinite world[14], this difference and opposition surfaces in the hitherto known and considered human taking the peculiar form of ineradicable need (of Power, precisely). In other words, within man surfaces the over-man, on account of his world being limited and unsatisfying. Accordingly, within the existential context of the former legends referring to Power may well be regarded as an unconscious and indistinct presence of a human condition in actual ontological Power. That is to say, while man has dramatically built his own entire civilization upon an existential context of inherent powerlessness, the presence of a counterpart endowed with actual ontological power may have indistinctly persisted in the form of related symbols and contents for millennia until now. These we see exemplified in the invulnerability of Achilles [5], or in the demigod nature of Gilgamesh [2], or in the rebellion of Prometheus, or again in the stately fly of Icarus [9], one of the most significant overhuman attempts ever told, which anticipates and indeed still overshadows similar nowadays myths. For this latter example more than ever attests the need of man to escape his own intrinsic situation of impotence, as it perfectly signifies an attempt at rising above the limits of life to be symbolically represented in the no-way out labyrinth of Knossos[15]: an overhuman pride eventually thwarted by the grand confrontation in the sky with the sun itself [3], still towering and inaccessible and fatally victorious over the recklessness of the more than human. Traditions that tell us about gods, immortal heroes and overhuman powers in general may be accordingly regarded as a hidden link between the two human conditions as they find in Power and in its variable and undetectable distribution within Being or the world (as Power) their own cause of presence and existence. In remarking the very significance of the beginning in every evolutionary process, and thus in the whole history of man (for it is so, owing to origin and to its proper modality as a veritable and not random element of a fact[16]), this link can be even iconographically traced at the dawn of civilization. Besides the aforementioned grand legend of Gilgamesh, dating back to the third millennium BC and no doubt referring to an actual historical figure even older, let us consider the expressive power of some stamp seals of the Uruk period (end of the fourth millennium BC), representing, singularly enough, the hieratical figure of a King-Priest (the Ensi, in Sumerian) confronting a lion with bare hands [13]. Still at the dawn of history, the ancestral link to a human context in actual ontological Power more than ever emerges as a clear need of Power in the following cuneiform engraving from the Vulture Stele, solemnly celebrating the victory of the Sumerian city of Lagash over Umma:

 

Eanatum, the ruler of Lagash,

Nominated by Enlil,

Given strength by Ningirsu,

Chosen by the heart of Nanshe[17]

 

In a vague and indistinct perception of an actual human context of Power, the human powerlessness of Eanatum, the King of Lagash, comes here entrusted, and transfigured (dialectically), in his own overhuman counterpart of Power as centering on the might and authority solemnly embodied by the city god[18]. Besides this detailed example, other remarkable scenes can be found on a tablet from Tutub, in what is today central Irak, representing the god Enlil stabbing a solar deity with only one eye (beginning of the second millennium BC), and on the Narmer Palette of Hierakonpolis in Egypt (end of the fourth millennium BC), in which case the all-powerful demeanour of king Narmer is depicted as assuming a hieratic and more than human posture while utterly defeating his own enemies. These supernatural, or rather overhuman visual images and symbols are generally maintained in the Hittite and Assyrian depictions of winged deities and rulers, of which the imposing relief of king Assurnasirpal II is again a most significant instance, or in the Roman Medusa with snakes in place of hair, or in the dragon-head figureheads of the Viking ships, or again in the armors of 14^th or 15^th century Europe, the combatant almost losing his shape in favor of something exceedingly beyond-the-human, only to quote a few examples. It is worth observing that the majority of these examples refers to polytheism. This latter in fact leaves full room to the overhuman, or to the overcoming of the limits of the human insofar as one with the superior nature either of singular heroic figures or, even more comprehensively, of the many deities to which the community comes to be addressed through gifts and sacrifices, as in the case of the first urban community in southern Mesopotamia, from which polytheism itself historically originated. Monotheism instead, in its peculiar Abrahamic fashion, in denying altogether the presence of those superior counterparts (which are necessary insofar as dialectical respecting a substantial want of Power in one human condition), relegates Power to one god alone in a manner so radical and totalizing as to render him omnipotent, and nonetheless an agent creating ex nihilo endowed with an overwhelming ontological authority over his thus resulting creatures, and in the end over what we may properly perceive under the garb of entity itself. We may accordingly regard the belief in many deities as being by all means consistent with the unconscious presence of a human condition in actual ontological power to be found, dialectically, elsewhere within the unfathomable vastness of the world. In despite of the primacy of this assertion, however, the need to exceed the human surfaces more than ever during the Middle Ages, an epoch of absolute faith in the centrality of a god, and of the earth itself within the reassuring setting of a perfectly spherical and delimited cosmos. Its notorious supernatural symbolism in fact abounds in the images of the illuminated manuscripts[19], and in heraldry, and in other general iconography of a nature utterly marvelous, while its distinctive vigor and dynamism come exemplified in the erection of impressive walled towns, castles and monasteries, in ponderous swords and in long floating banners: characters no other epoch of man had ever shown to possess to such an exceedingly beyond human extent[20]. To sum up, if the world is substantially one with Power, the latter lacking in the human as an actual existential situation, an irreducible need of Power inevitably surfaces in terms allowable under the form of myths alone. These are chiefly bound to the belief in many deities as a presence of something by all means real, either inside the human (as human precisely) or outside it (as a necessary extra-human underlying substratum and overwhelming presence as cosmos). Of this the dialectical overhuman is maintained as being the very embodiment respecting the assumption that the nature of the entity lies in its self-overcoming[21] owing to contradiction having in itself the impetus to do so,[22] and with the thus ensuing selective passage of status from the present human to the actual ontological overhuman.[23] Accordingly, every possible aspect of the overhuman under the form either of the supernatural or in a general way of the potent can be traced back to an unconscious need of Power, the latter in human terms distinctly referring to the unconscious presence of an actual superior human condition within an intrinsic background of impotence (ontic). If we look upon, as anticipated, the inherited content of the past experience of the human preserved in the unconscious under the form of symbols and archetypes as having no barriers in Space and in Time (for the two opposed human conditions involve different stages of the world precisely), that is to say, within the inseparable uniqueness and unity of the human, the argument at issue may well be extended to Jungian archetypes and the collective unconscious [6]. Upon this consideration, we may further observe that the irreducible need to exceed the limits of the human comprises some contemporary mass media myths, too, according to the model nowadays mass media culture is able to reinterpret it. Regarded as being still a link connecting two antithetical human realities, these modern myths are accordingly what remains of an indistinct, feeble and unconscious reminiscence of Power perpetrating since millennia within the mind of man. From this perspective, they are able to attest at once the presence of a counterpart (dialectical) and the singleness of the human under the form of an ultimate communion resulting in an indistinct and suffused interchange. A further evidence of the existence of a human situation not constrained by whatsoever limitation thus inheres in the myths and the iconography touching the actual ontological significance of the category and term Power: a mere echo, in fact, of another human world, by dialectically necessity altogether over-human, which lies de facto within the extra-human essence of the world as Power itself as its own specular counterpart (for the extra-human entails the human, and the converse), a context so essentially rooted in the very nature of something, so ultimate and at variance with previous thoughts and opinions as to make any hitherto achieved belief or certainty pale into insignificance. To sum up, within man’s constrained world the myths testify a clear attempt at overcoming an intrinsic context of ontic impotence. They are overhuman in essence, consistent with Polytheism in general, and perceived as referring to a counterpart in a condition of actual ontological Power. This occurs in the terms of unconscious reminiscence, dialectical need of Power and interconnected singleness of the human as chiefly manifested in Power and Powerlessness respectively. That is, while the latter two are herewith proposed as embodying the most inseparable of elements as regards the comprehensiveness of both the ontological and the ontic, they cannot but form a heterogeneous admixture within one single human nature, an admixture to be dialectically (and intrinsically) perceived by the impotent nature of man under the exclusive form of Power precisely. Besides unconscious, such a connection remains vague, for the only mode to fathom actual human Power is assigned to allegory and imagination. Since the extra-human Power we see exemplified in phenomena like the lightnings, the fire, the sun and so forth, remains intrinsically out of the range of man, it comes subsequently perceived as human (over-human) within the myths. This process refers to a phenomenal presence of Power first perceived as extra-human, and then, in a peculiar anthropomorphic fashion, as an actual human context of Power. The recognition of the latter results, on one hand, in the myths (and Polytheism) being assuredly veritable insofar as a reminiscence of it, and, on the other, in the dialectical overhuman exceeding those myths under the form of actual human reality. Together with Polytheism, they can be accordingly looked upon as an anthropological evidence of the existence of a human condition in actual ontological Power and of its own intrinsic (and necessary) superiority. While the latter in the person of the dialectical overhuman can be referred to them on account of its embodying a comprehensive (ontological) opposition to human impotence, the Nietzschean Übermensch cannot insofar as still conceived within the bonds of a mere superior individual, whose superiority is only moral in character, and on this account still subject to the countless ontological limitations of man (of which birth and death, as de facto two faces of the same coin, are a primary exemplification). For the actual overcoming of the present human status, as attempted thus far at suggesting, must be dialectical in character as opposed to man’s own peculiar powerlessness, and under this garb one with the very nature of Being as expressed in the fathomless force, vastness and dynamism of the surrounding Real, the existence of extra-human Power entailing precisely its own specular counterpart in a defined human (over-human) conscious form.

 

References

1. Azize J. The Phoenician Solar Theology. Gorgias Press, 2005, 348 p.

2. George A. R. (Ed.) The Babylonian Gilgamesh Epic: Critical Edition and Cuneiform Texts. OxfordUniversity Press, 2003, 986 p.

3. Hawkes J. Man and the Sun. The Cresset Press, 1962, 277 p.

4. Hegel G. W. F. Science of Logic. In 2 Vol. The Macmillan Co, 1929.

5. Homer. The Iliad. University of Chicago Press, 1961, 527 p.

6. Jung C. G. The Archetypes and the Collective Unconscious. PrincetonUniversity Press, 1969, 552 p.

7. Jung C. G., Kerenyi C. Essays on a Science of Mythology. PrincetonUniversity Press, 1969, 208 p.

8. Meehan B. The Book of Kells. Thames and Hudson, 1994, 96 p.

9. Pinsent J. Greek Mythology. Peter Bedrick Books, 1982, 143 p.

10. Plato. Timaeus and Critias. Routledge, 2012, 146 p.

11. Varini H. The Great Adversary. Lit Verlag, 2007, 162 p.

12. Varini H. Condition of Power-Ontology and Anthropology beyond Nietzsche. Amazon Kindle Direct Publishing, 2015, 349 p.

13. Wiseman D. J. Cylinder Seals: Uruk-Early Dynastic Periods. Trustees of theBritishMuseum, 1962, 37 p.